Теперь он лежал под кроватью.
      Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подремывая, свернув кольцами желтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном теплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать...
      Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зеленый - у Кости и белый - у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.
      Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил... Может быть, именно тут начались его "опыты".
      У Кости змей был из зеленой бумаги - гладкий, без украшений, у меня же - из белой, с традиционным "сердцем" посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. "Сердце", как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось еще и добавление: маленькие косячки по четырем углам, выкроенные из той же цветной бумаги.
      Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.
      Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.
      Тут, в поднебесье, был "...цвет столицы, и знать, и моды образцы..." - тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зеленые, желтые, белые, составленные из двух цветов, из трех и - шахматами - из четырех; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно...
      Выше всех, главенствуя над всеми, как орел, парил над городом гигантский змей из синей "сахарной" бумаги*, поднятый еще вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е "солдатский" змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, - на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, - мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.
      _______________
      * "С а х а р н а я" б у м а г а - то есть плотная синяя бумага для обертки сахара.
      - Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! - говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты темным и даже кругловатым.
      - На десять. Не больше, - отвечал я. - Ведь он с четверть листа.
      - Нет, Мишк, побольше. Потому и говорю, что на пятнадцать...
      Тут был довольно сложный расчет, в который входили неизвестные: величина змея, высота полета, толщина ниток - при одном известном: цена ниток. Чем нитки были толще, тем они были дороже. Самым дешевым был двойник, самым дорогим - шестерик.
      Так, например, увидав в небе крошечного, с ириску, змея, сначала надо было определить, что это: маленький змей на небольшой высоте или большой змей на большой высоте? Если это было установлено, то по величине змея, по дуге провисающей нитки определялась толщина нитки, а по высоте полета насколько хозяин змея расщедрился, вернее - отец, давая сыну деньги на нитки.
      Нитки покупались на пять, десять, редко, - на пятнадцать копеек. И только уж счастливчиками - на двадцать. Это было богатство... Но какие бы деньги змеевик ни получал от отца, он тут же погружался в долгое, сладко-мучительное раздумье: какие нитки покупать?
      ...Двойника даже на пять копеек дадут очень много, но какие змеи придется все лето пускать на этих тонких нитках! Маленькие - не больше развернутого тетрадочного листа!.. Пятерик же выдержит полулистового змея, а шестерик - и побольше, но вот беда - на пять и даже на десять копеек этих толстых ниток лавочник даст немного.
      А как красив полулистовой змей! Какой у него плавный, важный взлет! Он звенит, как бубен! А как тянет!.. Да, но что за радость, если такого красавца распустить как следует нельзя! И сам ты и другие ребята в первую очередь смотрят на того змея, который выше. Высокому не страшна перемена низкого надземного ветра; такой змей стоит не шелохнувшись, его можно привязать к колышку... Да что там - оставить на ночь, как "солдатский".
      Так-то так, однако на эти деньги высоко можно запустить только маленького змея... И он, легкий, не будет тянуть, и трещотка на нем будет еле слышна - комариный писк...
      И после раздумий обычно покупались средние нитки - четверик. Лавочник давал его сравнительно много, а четверик выдерживал почти полулистовых змеев.
      - А вот это тройник на пятачок! - кивал Костя на узкого змея из желтой оберточной бумаги, который, взлетев, сейчас как бы усаживался, выбирая себе место на небе.
      - Вон - Леньки Ксенофонтова.
      - Где?
      - Справа от "солдатского"... Красный с желтым.
      - А о н сегодня забирает!..
      "Он" - это парящий над всеми, глава всех - синий "солдатский" змей. Если о любом можно было сказать, какие у него нитки, сколько наголовников и прочее, то этот был непостигаем. На земле его никто не видел (казармы стояли за высоким забором), поэтому ходили только слухи, легенды: сделан он из "сахарной" бумаги, размером с человечий рост, пускают его на каком-то никем не виданном десятерике, и он так тянет, что держат его два солдата. Да и не просто держат, а, чтобы не унесло, солдаты обматываются цепью...
      8. КВАДРАТ И РОМБ
      А на следующее лето Костя решил идти дальше. Сначала мы с ним покинули "челноков", носящихся со своими нелетающими летунами туда-сюда, а теперь Константин как бы покинул меня - обыкновенного змеевика. Он, видите ли, решил "ставить опыты".
      Ему показалось мало пускать змея, как все. Недаром, когда мы сидели над оранжевым, вернувшимся из поднебесья, он расспрашивал Графина Стаканыча, почему путы сделаны так, а не этак, почему надо нагибать наголовник, почему то, почему это...
      Возможно, на "опыты" его натолкнули два события - два н о в ы х, не похожих на наши змея, которых мы увидели в начале лета.
      Первый был необыкновенно красив, и пускал его Аленька - маменькин цветочек.
      Справа за забором нашего двора находился лесной склад Бурыгина. Сам Бурыгин был мужчина простой, немудреный: расхаживал по своему складу, между бревен и досок, зимой - в ватной куртке, летом - в сатиновой косоворотке; поругивался с возчиками, курил дешевые папиросы "Трезвон"...
      Сидя на заборе, мы иной раз видели, как Андриан Кузьмич, подтянув короткие голенища сапог и сбив облезлую меховую шапку на затылок, помогал возчикам спустить с тележных ходов бревна или вытянуть лошадь из осенней грязи. Иногда для разминки, отстранив какого-нибудь парня в лаптях, он хватался за большую, звенящую басом продольную пилу...
      Но женился этот мужчина на актрисе местного театра Светлозаровой-Лучезаровой. Несмотря на такую фамилию, она в театре была на выходных ролях: или проходила в одной из пар, изображавших гуляющую по бульвару публику, или молчаливой гостьей сидела на чьих-то именинах, или пробегала со щеткой слева направо... Однако прошло время, и судьба преподнесла ей дар. Но не на сцене, а из зрительного зала: Бурыгин, сидя по простоте и бережливости в последних рядах партера, заприметил у задних кулис высокую, худощавую девушку с черными запавшими глазами...
      Все это нам с Костей было известно от наших пап и мам, ибо то происходило до нашего появления на свет. А сейчас по соседнему с нами двору лесного склада бегал сынок Бурыгина и Анфисы Алексеевны Светлозаровой-Лучезаровой, по прозвищу "Аленька - маменькин цветочек" или просто "Цветочек".
      Алешка был бы человек человеком, если бы не нежная любовь матери. Не знаем, что происходило у них дома, за стенами, но, находясь на дворовом заборе или на улице, мы видели, как в бурыгинском доме время от времени открывалось то окно, то дверь и раздавалось, как вскрик восторга:
      - Аленька!!!
      К подбежавшему мальчику протягивалась рука матери то с булкой, то с ложкой варенья, то с ломтиком колбасы... Иногда же ничего не протягивалось, вместо этого Анфиса Алексеевна хватала подбежавшее чадо в пылкие объятия и, закатывая свои черные запавшие глаза, горячо целовала Алешку.
      Мамаша не только из Алексея, Алеши сделала какого-то Аленьку, но еще и обрядила его шутом гороховым - в настоящую взрослую одежду: брючки навыпуск, пиджачок, галстучек. В добавление еще - прическа на пробор... Аленька - маменькин цветочек напоминал одного из тех лилипутов, которых мы с Костей видели в прошлом году в цирке.
      Вначале Алексей, замечая, что ребята смеются, защищался и от поцелуев и от пиджачков, но потом мама внушила ему, что все это от зависти. Наверно, в самом Алешке было какое-то зернышко от маменьки, и он поверил ей... Стал задаваться, хвалиться. Залезал на забор и, сияя розовой мордашкой, объявлял, что маменька сегодня купила бархатные шторы, а папенька - целый фунт колбасы...
      Его, конечно, били - кто же любит хвастунов!
      И вот этот Аленька в начале июня вынес на улицу необыкновенного змея. Уже по самому Цветочку это можно было понять. Он то бледнел, то краснел, то от восторга начинал смеяться. Нас он оглядел торжественно-надменно...
      Змей был совсем необыкновенный. Во-первых, не из бумаги, а из голубого сатина; во-вторых, на хвосте, как на девчоночьей косе (но только много-много!), были нанизаны тряпичные бантики; в-третьих, он был квадратный, и, в-четвертых, - самое удивительное! - он находился в... коробке. В плоской большой коробке, в которых игрушечные магазины продают настольные игры.
      Да он и был куплен в игрушечном магазине Юдина. Это был покупной змей.
      Николо-завальские ребята оторопели... Это все равно как если бы в магазине купили живую собаку или кошку, которые, как известно, неизвестно откуда появляются. Или еще вернее - все равно как если бы из магазина вынесли пять фунтов щей или борща, которые всегда варят дома. Только дома...
      На это дивились мы - обыкновенные змеевики. Константина же задел не сатин, не бантики, не коробка из игрушечного магазина, а то, что у Алексея змей квадратный.
      - Понимаешь, Мишк, значит, и квадратный летает! - хмуро-раздумчиво сказал он, пытливо, будто запоминая, всматриваясь в покупного змея.
      Да, змей был необыкновенный, удивительный, но самое удивительное ожидало нас впереди.
      Все с тем же торжественно-хвастливым выражением на своей кругло-розовой рожице Цветочек вынес змея на середину мостовой и, взявшись за нитку, прытко побежал с ним.
      Змей... не полетел. Взмахнув своими бантиками, он вкололся в землю, в пыль.
      Это было поразительно. Такой красивый, нарядный - и вдруг...
      Но хвастуны - народ неунывающий. Другой бы на месте Цветочка огорчился или попробовал что-либо исправить. Нет, Аленька стал таскать свой нелетающий сатин н а р у к а х, показывая, какой он глянцевитый, какие внизу разноцветные бантики, какая гладкая катушечка для ниток...
      Костя был занят другим.
      - Не может быть, чтобы не летал! - твердил он. - В магазине же, за деньги... Наверно, Алешка путы ему перекосил. А так почему же квадратному не летать?..
      * * *
      Другой н о в ы й змей был совсем не похож на наши.
      Однажды прибежал Костька и выкрикнул:
      - Мишк, пошли скорее!
      Пока мы мчались по краю Хлебной площади к Фоминской улице, я узнал, что Иван Никанорович послал Константина отдать скорняку три рубля долгу, оставшегося еще от зимы... Но Костька не отдал - отцовская трешка еще в кармане, - так как в конце Фоминской какой-то приезжий чернявый мальчишка пускает бесхвостого змея.
      - Как - бесхвостого? Коробчатого?
      - Побежал бы я из-за него! В том-то и дело, что не коробчатый, а как обыкновенный, только углом кверху. Ну, ромбом, как бубновый туз... А хвоста нет.
      - И ничего? Не колдует?
      - И ничего...
      ...Мы подбежали к самому интересному: змея собирали, - значит, мы могли увидать его и в лёте и на земле.
      Двое смуглых узкоглазых ребят, время от времени выкрикивая какие-то незнакомые нам слова, медленно сматывали змея. Он уже был на высоте телеграфного столба, и его можно было разглядеть... Белый, ромбом... Да, хвоста не было, но внизу и на двух боковых углах бубнового туза висели какие-то кисточки - не то для красоты, не то для равновесия...
      Когда змей плавно лег на землю, мы в числе других ребят подскочили ближе, присели над ним на корточки. И тут было удивительно: всего две дранки. Одна - сверху вниз и другая - дугой - поперек.
      - Это китайский! - просипел кто-то из местных фоминских змеевиков, налезая нам с Костей на плечи, на голову.
      Ах, дело не в этом! Путы вот какие? У Кости, который ближе всех очутился около лежащего змея, чесались руки перевернуть его, посмотреть на путы. Что дранки видны - это хорошо, но вот как нитка крепится?.. Однако был закон: чужого змея смотреть смотри, но не трогай.
      Соблазн же был велик, и Константин протянул было руку, но подбежал узкоглазый смуглый парнишка и, веселым голосом лопоча что-то непонятное, утащил своего змея.
      Зайдя к скорняку и отдав ему три рубля, мы пошли домой.
      - Интересно, почему он не колдует, не переворачивается? - сказал Костя. - Что его держит прямо, если хвоста нет?..
      И Аленькин квадратный, и этот бесхвостый с кистями надо было бы отложить, забыть - у нас ведь есть хорошие, проверенные, летящие из рук, но Константин решил "ставить опыты"...
      9. ОПЫТЫ
      Это выражение принадлежало не Костьке, а его матери - доброй и суматошной Марии Харитоновне. Она, случалось, говорила это, когда после обеда глава семьи - Иван Никанорович - отправлялся в сарай. Иногда и мы шли туда.
      Заметив открытую дверь дровяного сарая, мы с Костей подходили на цыпочках и замирали в отдалении. В стороне от дров на верстаке был установлен блещущий молодой медью какой-то приборчик. От нажима рукой толстый цилиндрик в приборе ходил вверх и вниз, влево и вправо, а какие-то плотные, красивые шарнирчики делали, как гимнасты на турнике, ловкие перекидки.
      Прижав черную бороду к груди, надломив ее, Иван Никанорович нажимал и нажимал на маленькую педальку-курок, и шарниры, блестя маслом и красной медью, кувыркались, перекидывались...
      И вот в это время, если кто спрашивал Ивана Никаноровича, Мария Харитоновна вполголоса - строго и значительно - отвечала:
      - Сейчас нельзя, он опыты ставит.
      Или:
      - Подождите! Опыты поставит и придет. Он их уже часа два ставит, скоро кончит.
      Отец, по словам Кости, делал какое-то необыкновенное охотничье ружье: оно само должно было заряжаться, и заряжаться многими патронами. Хотя я не держал в руках еще никакого ружья, но понимал, что для охотника радости мало: выстрелил и тут же возись - заряжай. Вот у Ивана Никаноровича будет ружье так ружье! Одно только вначале удивило: ружье - штука длинная, а весь этот кувыркающийся приборчик в горсть можно взять. Константин объяснил: дело не в стволе, а в замке...
      Все это было понятно: мастер Оружейного завода чего-то хлопочет с ружьем, "ставит опыты" - на то он и мастер. Кроме того, Иван Никанорович человек взрослый, с бородой. Но Костька! Какие такие могут быть у него "опыты"? Змеев мы с ним пускаем всего второй год, пускаем на четверике до больших змеев еще не добрались - и уже, представьте, "опыты"!
      Но Костька решил "ставить" и действительно вскоре вынес змея с укороченной средней путой. Змей не полетел - он так закидывал голову и так выставлял грудь, что ему было не до полета. Тогда Костька, наоборот, удлинил среднюю путу - змей потерял тягу, он лежал на воздухе и напоминал утопающего, которого тащат за волосы.
      Потом Константин менял ширину и высоту змея, длину хвоста... Пробовал и Аленькин квадратный и бесхвостого с Фоминской улицы. Однажды он вынес желтого змея, украшенного, как свадебная лошадь, лентами, только бумажными.
      - Это вместо трещотки! - сказал Костя. - Может, лучше.
      Змей в полете не трещал, а как бы свистел. Это было интересно, но недолговечно: насвиставшись, ленты в воздухе оторвались...
      По старой памяти Костя отправился к Графину Стаканычу совещаться по поводу дальнейших "опытов".
      Столяр только в этом году помирился с генеральшей. Долгое время он чувствовал урон от этой ссоры: Таисия Тихоновна, бывало, звала его то подкрасить, то подправить, то новое сделать. И вот этого целый год не было. Но Графин Стаканыч молчал об этом уроне, будто и без генеральши работы хватает. Себе в утешение он выдумывал каких-то новых, щедрых, вроде самоварных фабрикантов Баташевых, заказчиков...
      Однако первым к генеральше не шел и дождался, когда Таисия Тихоновна, сменив гнев на милость и позабыв всю историю с Мимишкой, позвала его. Из вежливости, чтобы тоже сделать шаг навстречу примирению, столяр пошел на грубую лесть.
      - Ваша... эта самая... Мими того... похорошела, - сказал он, кивая на облезлую, будто попорченную молью кошку. - Просто красавица!
      Таисия Тихоновна милостиво улыбнулась, и мир был восстановлен. Однако, чтобы показать генеральше, что не она ему, а он ей нужен, Графин Стаканыч, поджав губы, критически оглядел, потрогал столик в гостиной.
      - Это, я помню, столик был? - помедлив, спросил он.
      Таисия Тихоновна подняла брови.
      - Ну да! - сказала она несколько нерешительно. - Ну конечно, столик. А то что же?..
      - Так-то оно так... - Столяр вертел хрупкое создание на трех ножках. - Но кто-то без меня тут напортачил... Теперь он разве только под цветы, в угол.
      ...Костя пришел от Графина Стаканыча с чудесным змеем. Нет, змей был тот же, желтый, на котором Костя "ставил опыты" с лентами-свистунами, но на обороте змея, на перекрестии дранок, была сделана из картона люлька, в которой, схватившись за ее борт, с мужественным видом стоял деревянный человечек, вырезанный столяром.
      - Понимаешь? - У Костьки блестели глаза. - Может ли змей поднимать груз? Если может, то тогда, значит, может поднять и человека... Понимаешь, человека!
      - Этот змей? Человека? Настоящего?..
      - Этот должен деревянного. - В руках у Кости появился листок с цифрами, написанными не его рукой. - Но если он его поднимет, то для постройки человеческого змея мы смерим площадь желтого змея и вес этой вот фигурки. Разделим площадь на вес...
      Какой самоуверенный тон! И вообще эта люлька, человечек, цифры, сделанные, выструганные, написанные без меня...
      - А почему не вес разделить на площадь? - вызывающе, лишь только чтоб возразить, спросил я.
      - Ты думаешь, что лучше вес на площадь?
      И доверчивый Костя, насупившись, устремив взгляд на змея, хотел погрузиться в долгое раздумье, но я уже не сердился на него.
      - Там видно будет, - примирительно сказал я. - Лишь бы он полетел в таком виде. С фигуркой...
      10. БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ
      И что же: в т а к о м виде желтый змей полетел. Мы сидели на дворе у Небратовых на любимом месте - на бревнах. Змей был запущен на улице, для безопасности "переведен" - перекидкой нити через ворота - во двор, и теперь он, чуть пошевеливая хвостом, стоял высоко, почти на всем мотке, дожидаясь, требуя, - как всегда змеи требуют, - когда ему отдадут оставшуюся нитку.
      Впрочем, на этот раз требовал не змей, а капитан - капитан воздушного корабля. Деревянного пассажира, вырезанного столяром, мы переименовали в капитана, а по родству с Графином Стаканычем назвали Стаканчиком.
      ...Сначала мы увидели, вернее - увидели-почувствовали, как храбрый Стаканчик, ухватившись за борт картонной люльки, бесстрашно оглядывает голубой простор; затем люлька вдруг превращается в настоящий капитанский мостик, и не две, а теперь четыре руки - мои и Костины - держатся за поручни мостика. Костька иногда форсит: снимает свои руки с поручней, как это делают ловкачи, навострившиеся в езде на велосипеде. Голубое и бескрайнее расстилается перед нами, над нами... Одно плохо: сзади, за спиной, огромный, мощный парус змея загораживает часть горизонта, землю...
      - Надо сделать окошко, - говорит Костя, говорит не то здесь, на бревнах, не то там, наверху, на капитанском мостике...
      И верно: тотчас в желтом полотнище змея прорезывается окошко, через которое теперь уже положительно все обозревается и на небе и на земле. Больше того, в неизвестно откуда появившуюся подзорную трубу виден и крохотный Графин Стаканыч около тяжелой лебедки. Вертя лебедку, он распускает и распускает нитку... Нет, братцы, это не нитка. Какая уж там нитка! Это даже не легендарный десятерик: это (предел толщины!) веревка, на которой вешают сушить белье. Да, да, вот какая... Графин Стаканыч распускает веревку все дальше и дальше, а нам с Костей становится все необыкновенней, все голубее, все выше...
      Но вдруг какая-то хвостатая тень - справа, близко...
      Мечты тотчас отлетают, и мы с Костей оказываемся на бревнах, на небратовском дворе. И видим: какие-то злодеи со стороны улицы, за забором, выпустили змея-колдуна... Мы знаем, что это такое. Называется он почему-то "колдун" (а его перекидки в воздухе - "колдованием"), а на самом деле это змей-хромоножка, змей-бандит. С перекошенным и укороченным хвостом, он не летит прямо и плавно, как всякий честный змей, а, косо взлетев, начинает, будто припадая на одну ногу, перекидываться. А это его хозяевам только и надо...
      Так и тут. Почуяв беду, мы с Костей в четыре руки начинаем собирать, мотать нитку. Но уже поздно, поздно... Буро-серый, из селедочной бумаги бандит перекидывается через наш четверик и схватывает его...
      Мы сматываем еще быстрее. Змея теперь нам, уж конечно, не видать, но хотя бы ниток побольше вытянуть, побольше спасти...
      Раскрасневшийся, начавший, как всегда в минуты волнения, косить глазами, Константин сопит около меня. Широкими "саженками" хватает он нитку, вытягивает ее из лап буро-серого.
      Наш "опытный" жалобно и потерянно виляет хвостом, словно понимая, что его похищают, что теперь у него будет новый хозяин... А как там бесстрашный капитан Стаканчик? В лапы к пиратам! Нет, он выпрыгнет, обязательно выпрыгнет из своей картонной люльки: лучше, пролетев голубую бездну, угодить в какую-нибудь печную трубу, чем достаться этим негодяям...
      Негодяи меж тем, быстро собрав нитку от своего "колдуна", притягивают и наш четверик. Мы сразу чувствуем это: четверик больше не идет. Костя, сопя, кося, дергает, тянет...
      И вдруг нитка пошла - легко, свободно. Все понятно: змей наш отцеплен, четверик оборван, и мы мотаем свободный, осиротевший конец его...
      Это мы успеем - конец нитки уже во дворе, - но кто злодей?
      Бросив недомотанный моток, мы бежим к забору и, стуча сандалиями, по гулким пыльным доскам взлетаем наверх. Ага!.. Трое ребят с одинаково круглыми, одинаково белесыми, как сваренные картофелины, головами бегут по Николо-Завальской к Хлебной площади... Мы грозим им кулаками и выкрикиваем обычное, извечное:
      - Попадись теперь!..
      Мы знаем их. Это братья Куроедовы. На Хлебной площади есть лавка с низкими, но широкими, тяжелыми дверьми, над которыми висит длинная вывеска: "Шорно-москательная и скобяная торговля А. А. Куроедова". Летом из лавки тянет приятным холодком и запахом олифы. Если заглянуть внутрь, в глубине лавки за кассой виднеется хозяин; иногда он выходит из полумрака и садится перед своим заведением на табурете. Тогда его можно разглядеть: голова, как и двери лавки, низкая, широкая к ушам; он чернобров, черноглаз, и когда, выскочив со двора, появляются белобрысые, картофельные ребята, то не веришь, что это куроедовские. Но вот в окне второго, тоже приземистого этажа выставляется белая, дородная, с льняными волосами женщина и скороговоркой кричит: "Вань-петь-гриш! Обедать! Да поживей, черти!" - тогда понятно, что Ванька, Петька и Гришка - их дети.
      ...Так это вот они бегут с нашим змеем... с Костиным "опытным" змеем, унося капитана Стаканчика. Нет, мы не видели, когда он выпрыгивал... И тут Костька вспоминает, что капитан на случай воздушной непогоды прикреплен за ножку к дранке. Значит, плен... И мы не можем его освободить, не можем ничего сделать: эти пираты уже далеко...
      11. В ЧУЖИХ РУКАХ. НАХОДКА
      Но, конечно, помириться с этим мы не могли. Особенно негодовал Костя: теперь не разделить ни площадь змея на вес капитана Стаканчика, ни вес на площадь...
      Однако как же вернуть "опытного"? Если бы братья Куроедовы пускали своих змеев, как и мы, на дворе, за забором, то можно было бы при удаче незаметно подкрасться, подпустить своего "колдуна", набросить нитку на нитку и так далее - повторить то, что они сделали с нами.
      Но Вань-петь-гриш пускали на Хлебной площади, с места открытого, никак незаметно не подойдешь. Кроме того, тут же вертелись их дружки... Да если и не дружки - все равно: куроедовских трое, а нас двое.
      На следующий же день эти бесстыжие братья-разбойники запустили пленного "опытного". Скрываясь за ларями, стоящими на площади, мы видели его. Из тонкой желтой бумаги с просвечивающими дранками, он легко, как голубь, взлетел и пошел набирать высоту. Вероломный!.. Он летел так же послушно, как и из наших рук. И казалось, был еще более красив. В середине, в перекрестии дранок, виднелось темное пятно: это кабина капитана Стаканчика. Наверно, и он там сам, привязанный за ножку...
      Мы стояли в тени ларей, скрываясь, и у нас, как у всех обездоленных, был жалкий, просящий вид.
      - Его бы из рогатки, - мечтательно-зло говорит Костька. - Попасть в дранку, переломить... Закрутится, пойдет вниз, и тут мы...
      Это, конечно, тоже со зла на братьев-разбойников, со зла на капитана Стаканчика, поднявшего сейчас свой воздушный корабль в чужом небе... Да разве можно из рогатки попасть на лету в тоненькую дранку? Да и высота какая... Может, и есть где на свете такой стрелок, но только это не мы с Костей...
      - Лучше, Костя, взять у твоего папы дробовое ружье, - говорю я, - и выстрелить в нитку. Перебьем нитку и поймаем змея.
      - Отец не даст... - Костька вздыхает. - А без спросу знаешь что будет?.. Да и тебе тоже. Он не посмотрит, что у тебя свой отец есть... Заодно...
      Мы смолкаем, поглядывая на небо. Он распущен побольше, чем летал у нас. Еще бы! В заведении "Шорно-москательная и скобяная торговля" продаются какие угодно нитки - свои, не покупать. Может, потому Стаканчик и изменил нам?.. Мы выглядываем из-за ларя: у распущенного мотка не только три брата, но еще и их дружки - Афонька Дедюлин, Борька Капустин.
      - Во здорово! Во здорово!.. - Костька вдруг начинает припрыгивать. Понимаешь, набрать сухих листьев да пустить на них дым... Он их закроет. Всех закроет - всю шайку! А мы, - глаза Кости сияют, - подкрадываемся в дыму, рвем нитку и убегаем... Понимаешь, пока они там чихают в дыму, пока трут глаза, мы обрываем...
      - Мы сами чихать будем...
      - Да как же будем, если дым впереди нас, а мы за ним?
      - А если ветер переменится?
      Я возражаю неизвестно почему - Костькина идея просто замечательна, великолепна! В самом деле, мы, как призраки-мстители, появляемся в дыму. Враг ошеломлен: может, тут, в дыму, не двое беспощадных, а сто человек... Братья-разбойники и все другие братья в панике бегут... Нет, это здорово!
      * * *
      Назавтра Константин пришел ко мне, держа на плече какой-то длинный, пестрый, перетянутый проволокой сверток. Вглядевшись, я понял, что это зеленые листья, перемешанные с бумажными обрывками, из которых Костя соорудил нечто вроде толстой колбасы. Я сразу оценил это изделие: бумага все время будет поддерживать огонь, и дым от зелени повалит на наших обидчиков - беспрерывный, густой...
      Я уже думал, что Константин, имея такое средство, сейчас начнет разрабатывать план операции, но он, сбросив "колбасу", с удивленным и даже, пожалуй, с испуганным видом показал мне какую-то мятую, но старательно разглаженную бумажку.
      Это был листок из неизвестного журнала (в поисках бумаги Костя рыскал по всем углам дома), на котором отдельно изображались какие-то гладкие палочки, прямоугольники, обтянутые тонкой бумагой, легкие колесики, вырезанные из картона... Судя по странице - 24-й, - это был конец какого-то иллюстрированного журнала, где обычно помещаются ребусы, загадочные картинки, самоделки. Да, так оно и было: "С д е л а й с а м" стояло наверху страницы. Но что же именно сделай? Что получится?
      Костя точно понял меня:
      - Да переверни ты! - сказал он нетерпеливо.
      На обороте листка была изображена какая-то ш т у к а, похожая на распростертый и так застывший скелет птицы. Только вместо головы была длинненькая штучка, состоящая из двух лопаточек или, лучше сказать, из двух крошечных теннисных ракеток с обращенными внутрь ручками. Снова взглянув на первую страницу, я догадался, что все те гладкие палочки, картонные колесики и прямоугольники, обтянутые бумагой, которые были там, пошли сюда, на "общий вид" ш т у к и. Но появилось тут и новое: кроме двух ракеток, была еще витая, в виде штопора, резинка, которая неизвестно зачем проходила через всю длину ш т у к и. Хвоста не было.
      - Это вроде коробчатого змея! - сказал я не без разочарования. Видишь, бесхвостый.
      Мы знали этих змеев и презирали их. Поднявшись, они почему-то тянулись не вверх, а вдаль, к горизонту. Ниток брали много, а высоты не давали. Кроме того, они были какие-то вялые, неживые - не натягивали, как струну, нитку, не играли хвостом (его начисто не было), не трещали, не "колдовали", не переворачивались - с ними вообще ничего не могло случиться... Это были какие-то дохлые, скучные, унылые существа, неизвестно почему и зачем - хотя и плохо - летающие...
      - Я тоже вначале думал, что это коробчатый, - сказал, тараща глаза, Константин, - но это не коробчатый. Это... - грязным пальцем со сбитым ногтем он показал на какое-то место объяснительного текста, напечатанного около штуки, - это а-а-аэ-ро-план... Аэроплан.