I
      В предыдущей главе мы отметили, что немедленное удовлетворение потребностей и влечений является вторым препятствием при создании длительной социальной связи в толпе. В частности, любовь, более или менее десексуализированная, представляет силу, способную оторвать индивидов от их нарциссического эгоизма так же, как большое количество энергии отрывает электроны от атома и соединяет их вместе. Эта сила не смогла бы, однако, гарантировать стабильность социальных атомов. Что же ей препятствует? Просто-напросто ее собственная природа, которой свойственны взлеты и падения до и после сексуального акта, эмоциональные нагрузки и облегчения. Сюда же добавим возможный хоровод партнеров от раза к разу. Эрос — враг повторения, а повторение — враг эроса. Это доказывается опытом. Теории надлежит сделать из этого вывод.
      Но никакое общество, никакая культура не смогли бы установиться на столь непрочном фундаменте, на базе настроений и на зыбкой основе любовных переживаний людей. Между тем, одни общества уже установились, другие продолжают это делать. Причина в том, что они открыли определенные способы отвлекать людей от немедленного удовлетворения эротической склонности, сосредоточивать их на стабильных связях. Памятники, которые воздвигает культура, суть также и алтари, на которые она приносит в жертву любовь. Скажем в ее оправдание, что она и не пытается предоставить замену.
      Каковы же эти способы, используемые обществом? Один из них — подавление. Оно отрицает существование либидо и относится к нему так, как если бы его не существовало. Подавление строится вначале на запретах. Они предписывают, как объединяться и с кем: с кузиной, но не с дочерью, с кем-нибудь одной религии или одного и того же общественного класса, а не с кем-то другой религии или иного общественного класса.
      Другой способ ведет к отказу от удовлетворения желания, каков бы ни был его объект, мать или отец, например, — во имя высших доводов. Предполагается, что индивид интериоризировал запрет или внешнее подавление. Он, таким образом, добровольно принимает то, что раньше выполнялось невольно. Другими словами, правило, навязанное в общественной жизни, отныне инкорпорируется в жизнь психическую.
      Такую эмоциональную привязанность к кому-то — к отцу, другу, учителю обозначают понятием идентификации. Она замещает любовное желание по отношению к этому лицу. Желание интериоризируется, и человек, который любит, становится как тот, кого он любит. Подражая ему, он овладевает им. Принесенная жертва позволяет властвовать над собой и властвовать над отношением с другим, согласно завету Гете: "Обладают лишь тем, от чего отказываются". Суровый завет, применение которого имеет следствием установление стабильности социальных атомов. Нужно проникнуться идеей, что либидо, ограничивающее нарциссический эгоизм, и мимезис, укрепляющий эмоциональную связь, — они оба необходимы для формирования человеческой массы. В одном из своих восхитительных комментариев к Библии Моисей Маймонид утверждал, что "две меры. безопасности лучше, чем одна". И каждая выполняет свою миссию по-своему: одна зажигает огонь, другая поддерживает его и не дает погаснуть или сжечь дом.
       II
      Каким образом приобретены эти способы? Вот что нам нужно теперь уяснить. Я и здесь последую за Фрейдом. Но то, что он писал по этому поводу, осталось незавершенным. Мне придется продолжить, следуя его указаниям. И, кроме того, я должен буду удалить лишнее, чтобы представить предмет более точным. Я приступлю к этому с учетом преемственности между понятиями идентификации и подражания, преемственности, которую один швейцарский автор оценил такими словами: "Разительна родственная связь теорий Тарда и Фрейда".
      Слово «идентификация» имело успех. Но суть тем не менее ускользает от нас, и мы оказываемся перед самой сложной тайной глубинной психологии. Она приучила нас к смутным понятиям, иллюзия понимания которых создается у нас только по недоразумению, из любопытства или в силу ассоциации идей. В этом отношении понятие идентификации бьет все рекорды. Ни клинические уточнения, ни многочисленные комментарии, упускающие ее роль в психологии толп, не могут рассеять этот густой туман.
      Несмотря ни на что, моей целью остается по возможности выделить это понятие из неопределенного контекста, даже ценой досадных упрощений. Его последующее применение оправдывает такую процедуру. Труднее всего решить, с чего начать. Чтобы внести ясность в идеи, я предлагаю различать общую идентификацию, свободную от всякой привязки к либидо и инстинктивным импульсам любого рода, и частную идентификацию, связанную с либидо и импульсами. Первая обнаруживает себя в больших человеческих массах, в их совокупности, вторая относится к семье. До определенного момента в этом различении можно сослаться на Фрейда, который полагает, что в случае,
      "часто встречающемся и особенно значительном", "идентификация осуществляется вне и независимо от всякого либидозного отношения к копируемому лицу". Она "может иметь место каждый раз, когда лицо открывает в себе какую-то черту, общую с другим лицом, не являющуюся объектом либидозного желания для первого лица. Чем более общие черты важны и многочисленны, тем. более полной будет идентификация и тем больше, следовательно, она будет соответствовать началу новой привязанности".
      Если вы принимаете различение, которое я предлагаю, мы можем перейти к сути вопроса. Начнем с наиболее явного: с того, о чем говорят теории и факты. Общая идентификация, мы знаем это интуитивно, выражается в акте подражания, в воспроизведении образца. Кроме того, она предполагает чувство привязанности, общности с тем, кому подражают и кого воспроизводят. В основе привязанности и находится то, что называют «идентификацией», то есть "ассимиляция одного «Я» другим, в результате которой первое «Я» ведет себя в определенном отношении так же, как и второе, имитирует его и в некотором смысле вбирает его в себя".
      В то же время эта ассимиляция расширяет нашу сенсорную палитру от зон тактильных к зонам зрительным, так как взгляд играет здесь основную роль. Имитатор прощупывает, выслеживает и рассматривает во всех деталях свою модель. Он следует по ее стопам, чтобы пропитаться ею. И как актер смотрит на себя в зеркало, так и он проверяет на самом себе, хорошо ли он усвоил подмеченные черты, удачна ли его имитация, стал ли он двойником. В конце концов, этот взгляд, брошенный на себя в зеркало, доставляет ему удовольствие. Зрительный образ — смысл имитации, смысл общественный и в высшей степени артистический. «Видеть» и "желать имитировать" было бы для него одним и тем же, написал Марсель Пруст об этой идентификации посредством взгляда.
      Рассмотрим более подробно ее различные грани. Возьмем сначала ясное и простое повторение жестов, слов и действий другого человека. Мы обладаем бессознательным стремлением воспроизводить движение, звук и т. д., как только индивид или группа индивидов делает это движение или произносит этот звук в нашем присутствии.
      "Подражание, — пишет русский психолог Бехтерев, — которое так удачно было освещено Тардом, есть естественное следствие воспроизведения какого-то своего действия или чужого, выполнение действия, оставляющего в нервных путях следы, которые облегчают повторение и побуждают его повторять".
      Тард верно описал стремление преступников вновь пережить в воображении свое преступление или вернуться на место преступления и повторить свое злодеяние. Он видит в этом частный случай более общей тенденции сознательно или нет повторять действия и ситуации, почерпнутые из нашей собственной истории. В письме от 1907 г., адресованном Юнгу, Фрейд говорит об "общем стремлении людей беспрерывно извлекать новые копии и клише, которые они носят в себе". Таков один из стержней его теории, и он будет часто к нему возвращаться.
      В действительности через повторение звука или движения, произведенного другим, даже через повторение идеи воспроизведение призвано восстановить нарушенную гармонию. Оно нацелено на возвращение в прежнее состояние, реальное или воображаемое, в котором находился субъект. Разница между ним и другими стирается. Он делает своим то, что было их особенностью, и у него создается впечатление овладения ими. Когда группа детей играет в «воспроизведение» отношений, «странных» слов вновь прибывший — знаменитое "Шар Бовари" Флобера — подбирает повторение к предыдущей ситуации. В ней они все вместе испытывали и делали одно и то же.
      Повторение, впрочем, всегда имеет значение подтверждения какой-то связи и ее усовершенствования. Таковы праздники, годовщины и чествования: из года в год повторяются слова, песни, жесты, шествия и т. д., утверждая незыблемость Республики или какой-то местной традиции. Приверженцы какой-нибудь научной школы повторяют одну и ту же идею. Толпы тысячу раз выкрикивают один лозунг. Это способ утверждения преемственности, упрочения своей принадлежности к группе, защиты себя от всегда существующей опасности разъединения. Настойчивое неустанное повторение, которое наблюдается у взрослых, многократно усиленное отмечается уже у детей:
      "…ребенок, — пишет Фрейд, — не устает повторять их (события) и воспроизводить их, упорно стараясь достичь идеальной идентичности всех повторений и воспроизведений какого-то впечатлений".
      Таким образом он его фиксирует. Это доставляет ему многократное наслаждение. Кроме того, он чувствует, что избегает ловушек расхождений. Он открывает единообразие порядка среди переменчивости беспорядка. Мир носит печать его стереотипов, и поэтому он признает его своим. Когда он взрослеет, на смену приходят ритуалы общества. Они еще больше углубляют колеи, след которых уже заметен.
      Идентификация раскрывается также как прием притворства. Ее цель — предотвращение опасности, враждебности людей или чего-то другого. Вы часто замечали, что человек, входящий в салон или на собрание, ищет глазами, а затем присоединяется к определенной группе: к тем, кто одного с ним возраста, одной профессии или кто придерживается тех же убеждений. Поговорки это утверждают, а лабораторные исследования удостоверяют: те, кто собирается вместе, походят друг на друга. Почему же люди ведут себя таким образом, а не подходят к кому угодно? С одной стороны, отыскивая знакомые лица, выполняя ритуальные жесты признания, индивид явно стремится экономить свои усилия. С другой стороны, он предохраняет себя от возможных отказов, враждебности неизвестных лиц, даже от своей собственной враждебности по отношению к этим незнакомцам. Он надевает защитную маску похожести, идентичности с группой.
      Искусство камуфляжа используется во всем животном царстве: некоторые насекомые походят на ветки, ящерицы приспосабливают свою окраску к цвету мест, где они обитают, есть млекопитающие, которые имеют такую пятнистую шкуру, что теряются в зонах контрастной светотени. Существуют крабы, которые так «рядятся» или «украшают» себя таким образом, что наблюдатель замечает их присутствие, лишь однажды сев на них сверху. Люди также бывают скрытны, потому что, имея на то основания или нет, они рассматривают другого как опасность. Она всегда дамокловым мечом нависает над головой подчиненного, ребенка или чужеземца.
      Стремление иностранца усвоить, даже преувеличить черты речевые выражения или привычки национальности, в среде которой он живет, быть более французом, чем французы, более американцем, чем американцы, короче говоря, большим роялистом, чем сам король, отвечает потребности защиты. Оно ограждает от боязни быть исключением. Это та же видимость социального: в идентификации с другими индивид всегда ищет способ обезоружить их и дезориентировать. Он хочет отвести от своей личности враждебность, происходящую от их любви к себе самим, от обостренного нарциссизма.
      Пойдем дальше. Каждая серия миметизмов, имитационных игр выполняет аналогичную функцию. Клоун — а кто из нас не клоун в какой-то момент своего существования? — превращает в комическую ситуацию напряженную, даже трагическую. Шут разрушает недоверие. Шутовским тоном он произносит истины, о которых любимцы не смеют даже шептать. Карикатура жестко воспроизводит что-то смешное, идею или персонаж, над которым не посмели бы смеяться в иных обстоятельствах. "Человек, который смеется — сильный среди сильных", — подчеркивает Сартр, имея в виду персонаж Мальчика, тоже клоуна, изобретенного и воплощенного Флобером, чтобы реагировать на презрение семьи, делая себя более гротескным, чем на самом деле.
      Все формы масок, пародий, травести, переодеваний и весь юмор входят в эту категорию. Они направлены против людей, обладающих властью в группе. Как в детских играх.
      "Миметизм, — пишет Фрейд, — лучшее искусство ребенка, мотив, направляющий большинство его игр. Честолюбию ребенка больше льстит подражать взрослым, чем быть первым среди равных. Отношение детей к взрослым — это также основа снижающего комизма, который соответствует снисходительности взрослых по отношению к жизни детей".
      Эти примеры, взятые среди многих других, позволяют видеть, в какой мере идентификация избавляет от опасности отвержения или агрессии, исходящей от группы, вышестоящих или близких. Возможность быть, как другие, анонимным и подобным часто придает уверенность в жизни. Иногда таким образом мы спасаем видимость. Иногда мы ее создаем. Неважно. Главное, чтобы эта видимость существовала. Без нее жизнь в обществе невозможна.
      Наконец, идентификация принимает форму настоящего присвоения другого человека. Тогда она служит для того, чтобы завладеть им, овладеть отношением с ним. Наиболее непосредственное, наиболее живое ее выражение — желание слиться с другим, растворить его в себе. Одним словом, поглотить его, чтобы иметь возможность заявить:
      "Другой? Это я!", "Я отец, я чрево, я правая рука". Людовик XIV уже говорил "Государство — это я!". Здесь мы достигаем абсолютной идентификации. Иногда любовь создает из нее иллюзию. Иногда это ненависть; и много убийств, публичных или частных, не имели другого мотива, кроме этой невероятной подмены. Есть современный пример. Убийца Джона Леннона сначала старался стать похожим на эту звезду, занимаясь музыкой и коллекционируя его диски. Он написал имя Леннона на своей рабочей одежде вместо своего имени. Как Леннон, он женится на японке. Но однажды вечером он подстерегает его и убивает.
      Менее непосредственным, менее резко выраженным было бы обладание вещами другого, его женой, машиной, домом и т. п. В своем стремлении завладеть его желаниями мы желаем того, чего желает он. Становясь подобными ему, обладая тем, чем обладает он, мы и есть он. Или мы воображаем, что мы есть он. Так же тот, кто имеет богатый дом или спортивную машину, считает себя богачом или спортсменом. По крайней мере до той поры, пока ничто не разрушит его иллюзию. Пока он не возжелает еще более роскошный дом, еще более мощную машину.
      Этот аспект отношений между человеческими существами является основным. Он определяет наш выбор объекта. В большинстве случаев мы предпочитаем один объект другому потому, что один из наших друзей уже его предпочитает, или потому, что предпочтение представляет заметное социальное значение. Как и дети, взрослые, когда они голодны, ищут те продукты, которые ищут другие. В своих любовных связях они ищут женщину или мужчину, которых любят другие. Они отвергают того или ту, кто нелюбим. Когда говорят о мужчине или женщине, что они желанны, это значит, что другие их желают. Не потому, что они одарены каким-то особым качеством, а потому, что они отвечают образцу, соответствуют моде этого момента.
      Никто из писателей не сумел показать лучше, чем Марсель Пруст, "сердечные перебои", чередование порывов и охлаждении, потребность в любимой женщине или в той, которая кажется любимой, муки подозрений, раздирающую ревность, когда видишь, что другие на нее смотрят, касаются ее, любят ее, и это ужасное безразличие, которое чувствуешь в ее присутствии. Лавируешь, унижаешься, чтобы заставить е® прийти к себе, а когда она уже здесь, не хочешь больше ни видеть ее, ни говорить и скучаешь в ее обществе. Выпроводить ее? Но тут же вновь начинается страдание… Вспомните следующее признание Свана:
      "Подумать только, что я впустую потратил годы моей жизни, что я хотел умереть, что моей самой большой любовью была женщина, которая мне не нравилась, которая была не в моем вкусе".
      Нужно ли из этого заключить, что мы ревнуем потому, что любим? Нет, как раз наоборот, мы любим потому, что ревнуем.
      Под другим углом зрения миметизм, как воспроизведение с помощью иных средств, жестов или ситуаций, осуществленных другом, родственниками, школьным товарищем, также представляет собой способ присвоения и контроля над лицом или объектом, который избегает нас. В связи с этим Фрейд приводит пример ребенка, который отбрасывает бобину, затем подтягивает ее к себе и повторяет эту игру много раз. Ребенок таким образом инсценирует и имитирует отъезд и возвращение матери с помощью предмета, простой бобины, которая у него есть под рукой. Он действует как фокусник, который воображает, что с помощью песни или танца он заставит пойти дождь. Благодаря игре отсутствие любимой матери становится переносимым.
      "В том, что касается детской игры. — пишет Фрейд, — мы думаем, что, если ребенок воспроизводит и повторяет событие, даже очень неприятное, это для того, чтобы иметь возможность посредством своих действий подчинить себе сильное впечатление, которое он получает от этого события, а не ограничивать себя переживанием его, сохраняя чисто пассивное отношение".
      Стараясь овладеть другим человеком более примитивным или более изощренным способом, приходят к тому, что становятся, как он. Но копиями никогда долго не довольствуются. Эти копии быстро становятся нашей второй натурой, то есть нашей истинной социальной натурой.
      Эти различные грани — повторение, имитация, присвоение — присутствуют в любой идентификации с человеком, группой или идеей. Каковы их последствия? Идентификация дает нам возможность наверняка избежать ситуаций напряжения или недовольства. В той степени, в какой нам приятно повторение жеста, имитирование чувства или цели, признание каких-то черт общими с другими людьми и обычными, идентификация преобразует огорчение в удовольствие:
      "Кажется, — пишет Фрейд, — в целом можно допустить, что открытие заново чего-то уже знакомого, «узнавание» ощущается как приятное".
      Вергилий знал это: даже воскрешение прошлых горестей сладко. Наес quoque meminisse juvabit (лат.): эти события также станут приятным воспоминанием, говорит он устами героя «Энеиды». Можно предположить, что это удовольствие способно занять место других, сексуального удовольствия, например, и успешно конкурировать с ними. Если принцип замещения основан на схожести с общим объектом, не удивительно, что все подвержены давлению идентичности. Каждый побуждается копировать модель настолько точно, насколько возможно, желать того, что желает другой, и так, как этого желает другой. В конечном итоге каждый освобождается от объекта желания. Этот объект перестает быть целью, вызывающей поступок или потребность, и становится средством связи с человеком, с группой.
      Как в экономике, выбор объекта определяется его стоимостью на рынке, меновой стоимостью, то есть тем, насколько этот объект или человек ценен для других. Это не его потребительская стоимость, не подлинное удовлетворение от потребности в этой вещи или в этом существе. Перенимая вкусы, желания, мнения у своей модели, мы избираем те же предметы, что и он. Как следствие мы имеем те же вкусы, любим те же вещи и тех же людей. Мы ждем, чтобы нам сказали, что нужно ценить или любить, чтобы желать и приобретать эти предметы — большие американские машины или маленькие английские, отпуск у моря или в горах, стройных женщин или дородных и т. п.
      Можно резюмировать это утверждением, что идентификация ведет нас к ситуации, аналогичной той, в которой мы находились до того, как научились распознавать наши желания и выбирать предметы сами, до того, как мы приобрели индивидуальность и стали отличаться от других. В этом смысле она борется против любого изменения, любого изобретения, которое может нарушить коллективное однообразие. Индивидуальность преобразует любой импульс в рефлекс. Таким образом, она обнаруживает существование внутренней силы, которая в результате долгого окольного пути заставляет существо индивидуальное регрессировать к существу социальному и обязывает его соединяться с другими, победить свою отделенность от них. В итоге идентификация приходит к абсолютной конформности: каждый любит только то, что любят другие, никто не имеет своих собственных вкусов или страстей. Никто и ничем не отличается от общей модели: хорошего — сына, больного, писателя, солдата, верующего. Индивиды походят друг на друга, как две капли воды. Существует только толпа лиц, носящих одно и то же имя, выставивших напоказ одно и то же лицо, одинаково одетых.
      Если, как мы только что видели, идентификация стремится вернуть нас в состояние, предшествующее отделению, индивидуальному самовыражению, можно также предположить, что она возвращает нас к прежнему партнеру, объекту наших желаний, которого некогда мы стремились поменять. Она возвращает нас к нему потому, что он нам уже знаком, и, значит, является источником удовольствия. Даже если мы хотим поменять его, идентификация заставляет нас воспроизвести наш начальный выбор, то есть искать нового партнера, похожего на первого. В конце концов, если мы ничего не можем сделать против взлетов и падений, напряжения и облегчения либидо — кроме как подавить его, — можно быть уверенным в постоянстве его объекта и найти дополнительное удовлетворение в регулярности отношений с ним. Этого вполне достаточно, чтобы поддерживать стабильную социальную связь.
      Конечно, существует постоянное напряжение между либидо и мимесисом. Первое не признает возвращения к прежнему. Второй желает найти это прежнее и восстановить предшествующее состояние. Каждый индивид, каждая группа хитрят, лавируют между ними. С течением времени между ними происходит разделение и устанавливается сотрудничество. Разделение проявляется в том, что либидо характеризует, если можно так сказать, субъект желания и определяет его интенсивность. Идентификация характеризует объект и определяет то, что желаемо. Например, потребность любовного порядка толкает нас к женщине или мужчине. Однако то, что мы предпочитаем женщину материнского типа или мужчину отцовского типа женщине-ребенку или юноше, полностью зависит от силы идентификации с фигурой матери или отца, наследием нашего детства. И этот род союзов всегда имеет благоприятные последствия. Так, Фрейд пишет по поводу женитьбы американского президента Вильсона:
      "Чем больше его жена будет походить на его мать, тем богаче будет поток его либидо в этом браке".
      Теперь мы имеем если и не до конца ясное, то достаточное представление об общей идентификации, благодаря которой формируются стабильные социальные связи. Размышляя о ее свойствах, можно заметить, что они имеют много общего не только с подражанием, без обращения к гипнозу, но также и с инстинктом смерти, описанным Фрейдом в его знаменитом эссе "По ту сторону принципа удовольствия". Это не должно нас удивлять. В самом деле, почти все то, что Фрейд излагает по поводу этого инстинкта, было уже изложено относительно имитации. Можно было бы просто заменить в этом эссе одно слово другим, не нарушая смысла целого.
      Можно предположить, что смерть, на которую он ссылается, — это смерть человека, вернувшегося к жизни социальной, а не к неорганической. Стремление к разрушению, к агрессии есть следствие этого. Так, начиная с идентификации с отцом, учителем или начальником, у ребенка, ученика, подчиненного может зародиться искушение уничтожить его, полностью заменить его собой. Но не будем предвосхищать то, что должно последовать. Запомним только это сходство. Оно не случайно, вскоре я сделаю из этого выводы.
       III
      Идентификация состоит в выборе модели. В обществе это может стать проблемой. В самом деле, выбор может идти между множеством лиц, множеством объектов. Более того, каждый человек принадлежит ко множеству групп и в разной степени связан с каждой. Так, молодой человек, входящий в жизнь, может идентифицировать себя со своей возрастной группой, со своим классом, идеалы, образ жизни и мышления которых он усваивает, с нацией, становясь шовинистом и даже расистом в своих отношениях с другими молодыми людьми. В частности, из-за этой неопределенности, из-за этой проблемы общая идентификация оказывается автономной от чисто любовных желаний, о которых я упоминал.
      В семье все иначе. Неопределенность исчезает, выбор установлен заранее. Частная идентификация существует в рамках семьи и не создает проблемы. Она прививается на любовные чувства ребенка к своему отцу и своей матери. Будем придерживаться Фрейда еще точнее, чем делали до этого. Войдем вместе с ним в одну из ячеек общества, где каждый начинает свое существование. Забудем о девочках и останемся в компании мальчика. Занавес рождения поднят. Достаточно скоро можно заметить, насколько дискомфортно его положение. С одной стороны, он желает свою мать. С другой стороны, очень привязан к своему отцу. Он восхищается им, хочет подражать ему и стать таким, как он. Это рождает в нем стремление делать то, что он не должен делать: например, иметь интимные отношения со своей матерью. В то же время его отец представляет собой такой же сексуальный объект, который женская часть его либидо желает, скорее, пассивно. Таким образом, мальчик хочет того, что невозможно. Его желания окружены и ограничены со всех сторон. Он находится между двумя ветвями дилеммы: привязанность к отцу и смутное любовное чувство по отношению к нему.
      "В первом случае отец тот., кем хотелось бы быть, во втором тот, кого хотелось бы иметь. В первом случае затронут субъект «Я», во втором — его объект".
      Мальчик на собственном опыте познает, что его соперник-отец мешает ему найти выход его кровосмесительной склонности к матери, и отказывается отделиться от нее. Он даже противоречит сам себе. Выступая в качестве примера для подражания, отец говорит ему повелительно: "Подражай мне". В качестве всемогущего человека, старшего соперника, он шепчет интимно: "Не подражай мне". Самое меньшее, что можно было бы сказать: между тем, что приказывает отец и что запрещает этот отец, огромное разногласие. Ребенок постоянно наказывается, когда ждет вознаграждения, и вознаграждается за то, за что его стоило бы наказать. Такая несправедливость вносит в отношения с отцом враждебность. Если бы у мальчика была возможность, он бы убил его. Тогда он смог бы заменить его, "даже около матери". С самого рождения наши отношения с родителями отмечены амбивалентностью. Эти отношения есть смесь притягательного и отталкивающего, любви и ненависти. Ни одно чувство не существует само по себе, всегда в нем прячется другое, противоположное ему, его тень.
      Но если наш мальчик развивается нормально, как и миллионы других, он находит способы выйти из дилеммы, в которой заперт: соблазн и отказ. С одной стороны, потерпев неудачу в своих попытках любовного обладания, он меняет тактику. Мальчик (или девочка) пытается обольстить своих родителей. В эротических текстах Востока подражание рассматривается как средство вызвать влечение. Например, в трудах на санскрите особое место уделяется игре, в которой женщина копирует одежду, выражения, слова своего возлюбленного. Этот род мимодрамы рекомендовался любовнице, которая "не имея возможности соединиться со своим возлюбленным, имитирует его, чтобы рассеяться".
      Ребенок тоже благодаря уловкам имитации отношений, одежды и т. п. пытается, с магическими намерениями, соблазнить отца или мать, чтобы «рассеяться». Идентификация означает: в одно и то же время отказываются и не отказываются от удовлетворения своих любовных желаний. Она — приманка, на которую ребенок хочет поймать своих родителей. И они действительно поддаются. Так же происходит и с массами, которые имитируют своего лидера, носят его имя и повторяют его жесты. Они преклоняются перед ним. И в то же время они бессознательно заманивают его, пока он не попадает в ловушку. Большие церемонии и пышные манифестации суть скорее сцены обольщения вождя массой, чем наоборот.
      С другой стороны, осознав соотношение сил, их пределы, ребенок понемногу отказывается иметь этого отца (или эту мать), чтобы иметь отца, интериоризировать его и стать, как он. Для этого он старается приобрести как можно больше сходства с ним. Он пытается быть похожим на него как две капли воды. Модель отца заменяется отцом, объектом любви и ненависти. Идентификация замещает реальных родителей на родителей идеальных, какие они должны быть внутри, а не снаружи.