Власть приходит сверху, доверие приходит снизу.
Sieves I

       I
      Чтобы проиллюстрировать эволюцию психологии толп, прежде чем длинно излагать теории, я предлагаю вам бросить взгляд на реальную ситуацию, такую, какой мы ее знаем. Нет лучшего поля для наблюдения. И этот выбор тем более оправдан, что единственная страсть, единственный мир реалий для Тарда и Ле Бона — это Франция. Не то, чтобы они не искали универсальные истины. Не то, чтобы чистое и простое знание оставляло их равнодушными. Но для них они подчинены жизненно важным интересам, действительности, которая их преследует. Читая этих двух авторов, мы хорошо чувствуем, что единственная история, которую им важно понять, предпочтительные образы, которые у них стоят перед глазами, близкие персонажи, которые их вдохновляют, — все это имеет отношение к нашей стране; а точнее, история, образы, люди, которые, начиная с революции 1789 г., неотступно преследуют воображение французского народа. Весь остальной мир служит им резервуаром примеров и аналогий, аргументов и риторического блеска. Они охотно написали бы, как Мишле:
      "Всякая другая история ущербна, и только наша является полной; возьмите историю Италии — здесь недостает истории последних веков; возьмите историю Германии, Англии — здесь недостает первых. Возьмите историю Франции — с ней вы узнаете мир".
      Ле Бон и Тард никогда не пытались отстраниться от этой истории, отбросить предрассудки, которые она укоренила в их сознании. Классовые предрассудки, в этом нет сомнения. Но не предрассудки класса, существующего неважно где: они локализованы, записаны в индивидуальной памяти, отлиты в язык и культуру. Это предубеждения французской почвы. Они диктуют этим двум психологам четко поставленный вопрос: принимая во внимание череду революций, которые произошли, начиная с великой Революции и до Парижской Коммуны, каковы шансы увидеть установление во Франции демократии, поддерживающей общественный порядок? Ни один, ни другой не считают возможным или желательным возвращение к деспотизму прежнего режима. И только его продолжительность вызывает у них ностальгию.
      Отвечая на этот вопрос, Ле Бон и Тард представляют себе каждый свою политическую систему, соответствующую человеческой природе, а главное — устойчивую. Они опираются на психологию, совсем как Дюркгейм или Мишле черпают свое вдохновение, соответственно один из социологии, другой из истории. В любом случае психология толп образует здесь фон. Эти системы заслуживают того, чтобы быть рассмотренными сами по себе и ради себя самих. Тем более, что они, по-видимому, начали реализовываться на наших глазах в течение последних двадцати лет. Действительно, если условно различать систему Ле Бона и систему Тарда, становится очевидным, что во времена пятой республики президентство генерала де Голля соответствует первой, а президентство господина Валери Жискар Д'Эстена — второй. Существует тем не менее небольшое различие: тогда как первый читал Ле Бона и принял некоторые из его принципов, второй наверняка не знает Тарда. Но поймите меня правильно: я нисколько не настаиваю на том, чтобы оба эти психолога повлияли на них и чтобы оба эти президента республики соответственно использовали идеи одного и другого. Я лишь полагаю, что эти решения соответствовали бы определенной исторической реальности. Давайте рассмотрим их детальнее.
       II
      Ярлыки закрепляют идеи. Ле Бон предпочитает демократию масс, объединенную вокруг руководителя, когда плебисцит с помощью голосований и демонстраций подтверждает связь с верховной властью, которая сплачивает их вместе. Тард выступает за демократию публик, которую пресса, в более общем смысле — медиа, создает и воссоздает в угоду запросам действительности. Фактически он отстаивает множество публик, образовавшихся вокруг иерархии лидеров (администраций, партий и т. п.), громоздящихся друг над другом вплоть до высших эшелонов власти. Демократия масс отсылает к образу объединенной нации, где доминируют добродетели коллективности. Демократия публик признает рассеянную массу, где каждая часть, следующая своим традициям, основывается на консенсусе индивидов. Обе, однако, базируются на принципе вождя, на власти, которая не спорит и не позволяет спорить — никакая другая не смогла бы выполнить свое предназначение. Обсуждение «за» и «против», препятствовали желанию действовать, разрушили бы здесь то, что ей придает власть цезаря.
      Руководимый и как бы порожденный своей собственной волей, генерал де Голль задолго определил условия своей деятельности:
      "Но в эпоху неупорядоченного времени в недрах потрясенного общества, в его кадрах и в его традициях ослабляются механизмы повиновения, и движущей силой власти становится личный авторитет руководителя".
      Военный, порвавший с кастой, лишенный своего звания и представший перед трибуналом, порвавший с классом политик, для которого уметь сказать «нет» было признаком сильного характера, он устремился к вершине государственной власти в два приема посредством узурпации. Подобный великим вождям, генерал основал всю свою власть, в соответствии с классической формулой, на авторитете. Как бы ни спорили о том, что он собой представляет, никто не думал, что за ним пойдут. Никто не обладал властью заставить его от нее отказаться — кроме народа.
      Человек широких взглядов и бескомпромиссных убеждений, он осуществлял тотальное господство над другими, которое принесло ему личную преданность людей, безусловную верность групп, узнававших себя в нем. Одни, как и другие, клялись этому человеку в исключительной любви и в безграничном восхищении. Он умел провоцировать и поддерживать даже тех. кто считался его противниками. Жан Даниэль, директор левого еженедельника "Ле Нувель Обсерватер", рассказывает об их встрече такими взволнованными словами:
      "Когда подошла моя очередь пожать руку генералу де Голлю, он мне сказал, что он счастлив, так как уже видел меня в Сен-Луи. У меня впечатление, что я побывал в Аустерлице".
      То есть он чувствует себя скорее бывшим солдатом, чем политическим оппозиционером. Человек 18 июня обладал в совершенстве этим мало распространенным искусством заставлять в такой степени восхищаться и впечатлять тех, кто вами восхищается.
      Волна этой верности и этих почестей, порожденных в самых разных слоях общества, захватила партии-толпы, созданные в различные моменты. Одно за другим он создавал такие объединения, союзы, чтобы можно было внедрить туда множество своих сторонников. Но он всегда отказывался от возможности преобразовать их в постоянную организацию. Образ, который он каждый раз создавал и хотел сохранить, был образом масс, собранных на почтительном расстоянии вокруг единственного руководителя. Однажды он обозначил его со всей декларативностью: "Я пойду к Триумфальной арке, я буду один, население Парижа будет там, и оно будет безмолствоватъ".
      Его повсюду видели таким уверенным, что почти не представляли, что он мог бы прибегнуть к уверткам и хитростям, к советам других. Но, чтобы внушить доверие, в источнике власти, которой он обладал, имелось кое-что неуловимое. Какая-то невидимая аура окружала его и исходила от его непостижимого взгляда. Держу пари, что пылкое поклонение, в котором ему клялись, доходя почти до религиозного экстаза, столько людей, было для него необходимым стимулом. И позволило ему победить разочарованность, к которой он был склонен.
      Как всякий политический деятель де Голль по-своему интерпретировал доктрины нашего времени, исходя из того, что он стал самим собой, и из своей роли в государстве. Он энергично возродил систему верований, связанных с нацией, с гением на земле, независимостью Франции и ее местом в мире. Знаменитый лозунг "Честь и Родина" связывает воедино воспоминания о прошлом. И эти верования, апеллирующие к силам сохранения толп, Генерал соединил с социалистическими по существу идеями, рожденными революцией и Целиком ориентированными на будущее. Чтобы окончательно переплавить их в абсолютную веру в Государство, суверенное и сильное, он создал вокруг своего поста руководителя атмосферу величия, которое, как он знал, преходяще, атмосферу стабильности, в которой он предугадывал хрупкость. И тем большую хрупкость, что, несмотря на конституции и референдумы, его власти, как и тому, что составляло основу его авторитета, не хватало некоторой законности. В глазах многих, а именно левых, его приход к высшей власти всегда выглядел государственным переворотом.
      Но генерал де Голль, мастер искусства обольщения, сумел ликвидировать эту брешь, став могущественным, педантично организованным мифом, в который каждый француз мог верить. Будучи единственным демонстрирующим это и говорящим об этом, магом тайны, он сумел установить почтительную дистанцию скорее по отношению к человеку, чем к должности, дистанцию, гарантирующую влияние и способствующую благоговению. Мастер речи, верный правилам, установленным Ле Боном, он их возродил, украшая торжественной значительностью слова с сильной эмоциональной нагрузкой (Франция, сопротивление и т. п.). Он освежил значение и образы, добавив к ним новый смысл, скажем вспоминая «беспорядки» мая 1968 г., знаменитые «сутолока» или "ожесточенность, злость и ропот".
      Носитель непоколебимого убеждения, он умел передавать его поэтапно в момент, выбранный им самим. Каким бы ни было использованное средство коммуникации, он всегда добивался своего. Публика, "бессильный чародей", как говорит Мальро, нуждается в сильном чародее. По радио или по телевидению он всегда появлялся именно таким. Хотя он и пользовался этими средствами с бесспорным талантом, подчиняя аудиторию взглядом, не знающим сомнений, голосом, который устанавливал безоговорочную тишину, он, казалось, особенно свободно себя чувствовал во время гипнотических месс, которыми были его поездки или патриотические церемонии. В этих заранее рассчитанных случаях инсценировка, простая, но действенная, позволяла ему производить немедленное обольщение своим присутствием, своей яркой речью, которая захватывала недолговечные толпы. Ее кульминацией были непосредственные контакты, общение с народом. Власть, которую он отсюда черпал и, таким образом, обновлял, позволяла ему обходиться без партий или находиться над ними, принуждая их склоняться перед его волей, подчиняться его должности и личности. В этом смысле его поездки за границу, церемониал, который их сопровождал, собеседники, которых он выбирал, звучные речи, которые он произносил, наконец, массы, которые он привлекал, состоящие из любопытных и благоговейных поклонников, превращались в события. В мире, где Франция не была уже на первых ролях, они обеспечивали необходимый успех для поддержания его авторитета бесспорного руководителя. Там он также играл перед покоренной публикой роль героя и отца.
      Этот необычайный авторитет позволял ему прибегать к референдумам, этим регулярным плебисцитам, которых избегал бы человек, лишенный харизмы. Каждый из них был поводом для грандиозной церемонии, которая вновь разыгрывала поверх партий, классов, регионов незримую и всеобъемлющую сцену толпы, собранной вокруг своего вождя: де Голль и французы. Создавалось впечатление, что вне этой связи, воплощающей Францию, ничего не существовало. Когда последний референдум, последовавший за революцией 1968 г., отметил упадок его власти, он сам оставил власть. Многие были удивлены этим. На его месте они бы за нее держались. Однако осведомленный лучше их, он. знал, что в такой демократии провал был бы предопределен сразу. Когда, проваливаясь, руководитель потерял авторитет, пусть какую-то его часть, он не может больше сохранять власть.
       III
      Между взятием власти генералом де Голлем и избранием Валери Жискар д'Эстена существует такая же огромная дистанция, как между похищением и женитьбой. Если бы специально хотели поставить во главе пятой республики личность, бывшую полной противположностью ее основателю, то не смогли бы найти ни одной, более противоположной, чем избранный президент. Блестящий ученик Высших Школ, высокий государственный чиновник, молодой министр, отвечающий за важный сектор в администрации страны, он взошел стремительно по ступеням власти, не зная честолюбивых сомнений, страхов неудачи, неуверенности в своем предназначении.
      "Этот породистый патриций, — писал сведущий наблюдатель, — родившийся во влиятельной семье, состоятельной и очень консервативной, связанной с аристократией, одаренный всеми способностями, пользовавшийся всеми благами, представляет наиболее символический продукт правящего класса".
      Он обладает всем тем, что готовит человека к авторитету должности, лишая его тем самым авторитета личности, харизмы, которая ставит его выше других людей. Но избранный в относительно спокойный период, сменивший бури деколонизации и вихри студенческих бунтов, Францией, вечно разделенной и даже раздираемой между левыми и правыми, но ликвидировавшей свои имперские проблемы, модернизировавшей свою промышленность, вырвавшей из рутины свое сельское хозяйство, отложившей в своей исторической памяти Сопротивление, залечившей свои раны алжирской войны, загладившей воспоминания о неудавшейся революции мая 1968 г., он представляет в глазах одних французского Кеннеди, в глазах других — возвращение политических деятелей и приход практиков к государственным делам. Время эмоций и метафизиков от власти закончилось. Время разума и ученых от власти, казалось, наступало. Величие Франции остается фоном развивающихся действий. Однако акцент перемещается с коллективности на индивида: "Наше общество, — пишет господин Жискар д'Эстен, — основано на индивидуальном расцвете".
      Существо речи последовательно меняется. С широкими историческими панорамами, с воспеванием образов, с вызыванием в памяти тысячелетних верований сосуществуют малоинтересные, но эффективные уроки науки, тщательно подобранные экономические выкладки, холодный социологический анализ. Неопределенной логике эмоций предпочитается логика статистики, которая имеет твердые основания. Республика требующих преобразуется в республику управляющих. Неизбежно нерешаемые драмы политической истории становятся по определению решаемыми проблемами политической экономии. Управляющие являются одновременно руководителями и организаторами, обладающими каждый властью над своими подчиненными и компетентностью в своей области. Партийные руководители или производственные руководители, административные или профсоюзные, все они принадлежат к кругу перераспределенной власти и ослабленной ответственности. Они борются между собой или ведут переговоры, создавая и разрушая коалиции, следуя обстоятельствам, тогда как руководитель государства, находясь наверху, над схваткой, охотно играет роль арбитра.
      Президент всегда держит в руках инструменты власти — полномочия обычного порядка и резервного. Но он не владеет больше, как генерал де Голль, той сущностью, которая внушает безраздельное уважение к должности и восхищение личностью. В этом новом контексте искусство правления является уже не искусством обольщения, а искусством (наукой?) коммуникации, в котором медиа — газеты, радио, телевидение — занимают решающее место. Не случайно, что первым, главным понятием наряду с причастностью, основной идеей генерала де Голля становится коммуникация:
      "Наше общество. — пишет господин Жискар д'Эстен, — должно быть обществом коммуникаций и причастности".
      Захват прессы, радио и особенно телевидения становится одной из целей политической борьбы и социальных дебатов. Справедливо или нет, каждая правящая группа — правительство или оппозиция — считает, что, тот кто получит к ним доступ, тот одновременно получит решающее влияние на общественное мнение. Зная ее или нет, все разделяют концепцию Тарда, согласно которой современные вожди для создания своей публики и управления ею должны располагать медиа и обладать необходимыми талантами, чтобы ими пользоваться.
      "Французами, — отмечает Пьер Эмманюэлъ в статье, очень точно озаглавленной "Управлять посредством телевидения", — управляют с помощью медиа, и в большинстве случаев они почти в этом не сомневаются".
      Установив эту константу, автор абсолютно точно описывает, как люди, изолированные друг от друга, каждый представляя нацию, становятся членами той разновидности толпы, которая составляет публику телезрителей, получающих одновременно одни и те же изображения, одну и ту же информацию, а значит, одни и те же идеи. Передаваемые программы подчинены этой цели и следуют "психологии и расхожим предрассудкам в наибольшей мере: трудно сказать, вытекают ли программы из предрассудков или предрассудки из программ. Взаимодействие, без сомнения, совершается в духе все большей и большей унифицированности. Эта массификация устанавливается на уровне ума наиболее застойного, наиболее инертного. Благодаря ей, посредством внушающего доверие эффекта повторения, политика правящих кругов гипнотизирует сознание".
      В этих условиях тысячи лично преданных людей, многочисленные связи и соратники любого порядка, которые во времена генерала де Голля непрерывно и непосредственно обрабатывали и мобилизовывали толпы, успешно внушая им в живом общении голлистский дух, становятся (Тард совершенно справедливо это предсказывал!) абсолютно бесполезными. Достаточно некоторого очень ограниченного числа публицистов, чтобы достичь искомого результата, сообщить мысли президента и навязать свою волю целой стране. Пьер Эмманюэль понимает, что речь здесь идет не о случае, не о простом приложении усовершенствованной техники коммуникации, он ясно осознает в этом эффект системы:
      "Но этот один, — пишет, он по поводу президента Республики, — нс является одним: он представляет систему мыслей, идею государства, концепцию граждан и народа, которые. по всей очевидности, разделяются любым кругом практиков власти".
      Нельзя было бы сказать лучше, и эти фразы являются откликом на несколько строк господина Жискара д'Эстена, сформулированных в чисто тардовском стиле:
      "Огромное большинство французов живет в гуле городов. Радио и телевидение повсюду распространяют свои будоражащие сообщения".
      Если не считать того, что эти будоражащие сообщения исходят от одного или множества умов, составляющих часть starsystem , тонко проанализированной в свое время Эдгаром Морэном системы «звезд», которая не ограничивается более миром зрелищ, а простирается отныне на политику и на литературу, охватывает искусство так же, как и науку.
       IV
      Между этими двумя личностями два различия мне кажутся особенно значимыми с точки зрения психологии толп. Первое бросается в глаза со времени перемещений президента Республики. Настоящее общение с народом, с его воодушевлением, характерным теплом во время этих поездок редко. Именно к лидерам мнений, к избранным, функционерам, журналистам он обращается в первую очередь. Именно через них он стремится тронуть страну, привлечь публику на свою сторону. Всегда хорошо составленные, аргументированные цифрами, его речи показывают, что он больше озабочен тем, чтобы победить, чем тем, чтобы увлечь. Он также скорее умело пользуется своими противниками', чем вовлекает их вопреки их воле, в коллективную веру, воплощением которой он является. Вопрос темперамента? Но также простое и чистое ограничение, так как он управляет не в силу контракта с Францией, он получил свой мандат в результате голосования французов.
      Очевидно, как всякий президент нации, имеющий вес, он окружен двором. Из его личности делают культ, и каждый стремится ему понравиться, его обольстить. До такой степени, что
      "Франция управляется избранным государем, республиканским монархом, почти что просвещенным деспотом".
      Сам по себе такой культ, однако, смог бы вызвать поклонение, религиозный восторг, которые знал руководитель свободной Франции и которые единственные привлекают толпы к их лидеру, как полюса магнита — железные опилки. Но, несмотря на постоянные усилия, превосходную работу по подчеркиванию его должности и инсценированию великих событий, ему не хватало того единственного, что могло его возвысить: личного авторитета, харизмы.
      Другое различие касается человеческой установки. Генерал де Голль всегда появлялся в качестве военного начальника и пророка. В нем видели представителя вождей толп и столпов нации. Он старался быть тем и другим. Валери Жискар д'Эстен непринужденно чувствует себя в позиции государственного деятеля и наставника. Именно в этом качестве, очевидно, он хочет блистать, и, поддерживаемый временем, он блещет. О военачальнике говорят, что он является вождем людей. Из этого следует, что он увлекает их к битве, к славе, к смерти и умеет найти зажигательное слово в критический момент. О наставнике же говорят, что он просвещает своих учеников и зажигает в них не только знания как таковые, но, по крайней мере, желание знать.
      Черты этого персонажа характерны. Он не творит: он передает. Свободный от головокружения чувства открытия, от сомнения вопросов, он знает лишь удовлетворение от подражания, спокойствие ответов. И у него есть ответ на все. Его отличает упорство. Верный одной школе, одному учебнику, одной системе мышления, сформировав свое мнение, он стоит на своем. Он не только отказывается видеть противоположное мнение, "другую сторону вещей", для него эта другая сторона вообще не существует. Пусть даже его собственное суждение привело его к противоположному выводу. Нет смысла возвращаться назад или предаваться новому изысканию. Отсюда невозможность диалога. Он слышит только звук одного колокола, своего, и не понимает вопросов, которые ему задают. Так как они предполагают иную систему, принципиальное сомнение, не существующие для него. Следовательно, он ведет монолог, это и есть деятельность преподавателя. Нетерпимый к возражениям, он охотно позволяет себе уходить от темы, если не повторять утверждения, слово в слово воспроизводящие то, что аудитория уже знает.
      Сегодня педагогика предпочитает почву экономики. Весь язык, все мышление, — вся публичная речь развиваются на прокрустовом ложе этой науки — либеральной экономики. Так, в случае несогласия или конфликта с оппозицией, предпочитают больше не обращаться к широким историческим обобщениям, но анализируют природу происходящего, оппоненту приписывают незнание реалий, неприкрытый идеализм и отсутствие чувства ответственности. Является ли это суждение верным или ложным, о нем начинают говорить и мыслить в духе Тарда:
      "Сторонники правительства и оппозиционеры напоминают своими качаниями столкновение на бирже между играющими на повышение и играющими на понижение. Сторонники правительства играют на повышение, а оппозиционеры играют на понижение в общественных делах".
      Это сравнение тем более точно, что биржа играет роль барометра мнений и реагирует в указанном смысле. Французский психолог видел в этом закон. Это, конечно, закон, установленный с точки зрения меньшинства, которое руководит и принуждает, а не большинства, которое подчиняется и сопротивляется.
      Президент Республики в своих речах и публичных появлениях обнаруживает некий педагогический стиль. Отсюда этот аргументированный язык, пронизанный повсюду целомудренным чувством, этот отвлеченный лексикон, свойственный высокопоставленным чиновникам. Отсюда эти речи, изобилующие цифрами, процентами и подробностями. Посредством всего этого набора он предполагает прежде всего обучать, а затем убеждать. Это может дать положительный результат в мирное время, в кругах однородного политического класса — мятежники выставляются за дверь. Однако было бы достаточно прихода другого лидера, который сумел бы преобразовать публики в толпы, для того чтобы пошатнуть заботливо выстроенное здание и увлечь Францию снова к демократии масс.
      Эти различия среди прочих указывают направление, в котором развивается Пятая Республика. Вне всякого сомнения, эта эволюция меньше затрагивает основы общества, а в настоящий момент экономику, чем природу политических форм объединения, деятельности и власти. Я лишь хотел выделить психологические аспекты, которые постоянно забывают принимать в расчет в конкретных разборах. Не удивительно, что забывают, поскольку мешают их рассматривать и оправдывают этот предрассудок историческими и экономическими аргументами, что подтверждается успехом книжного рынка. Прогрессивным считается даже то, что способствует этой регрессии знания и фальсификации текущей политической практики.
       V
      Одно безусловно: в течение десятка лет политические партии меняются. Согласно формуле Тарда, партии-толпы становятся партиями-публиками. На это нам указывают три признака. Прежде всего конкуренция, в которую они вступают, чтобы иметь доступ к средствам коммуникации и ими овладеть. Измерение своего влияния на телезрителей, слушателей и читателей — таким образом, граждан! — является общим для них занятием. Этим объясняется мода на анкетирования. Измеряют пульс общественного мнения, переписывают процент прослушивания радиопередач, учитывают намерения голосующих, определяют отношения по тому или иному вопросу, об абортах или инфляции, работниках-иммигрантах или евреях. При этом не забывают о доле популярности политических деятелей с ее колебаниями. Каждую неделю газеты публикуют эти результаты, замещая общественные дебаты, высказываясь за нас. Короче говоря, зондажи мнения путем опроса различных публик заменяют торжественные и волнующие плебисциты, в которых подвергнуться риску может только один лидер, наделенный властью. В этих опросах можно было бы видеть простое статистическое упражнение, в этих таблицах мнений — чистую информацию о состоянии людских умов. Автор "Французской демократии" напоминает нам о настоящей цели:
      "Импульс и санкция содержатся во мнении. Именно оно решает, где кончается свобода и где начинается беспорядок".
      Затем практика изучения политического рынка — знаменитый американский маркетинг, — которая распространяется, предвиденная и рекомендованная Тардом, и определяет презентацию и выбор кандидатов. Собрав суждения, предпочтения статистической выборки людей, составляется обоснованный перечень их мнений. Они должны занять свое место в заявлениях каждой партии. Набрасывается портрет идеального избранника, на который каждый претендент должен быть похожим для того, чтобы вызвать доверие. Для этой цели претендент подвергается не только интеллектуальным манипуляциям, но также и физическому вмешательству — меняют зубы Миттерану, заменяют очки Ширака или Дебре, не говоря уже о тех, о которых пишут в газетах.