Катран не знал, что полчаса назад в эту же самую дверь стучался тот человек, к которому он принес свою находку. Получив разрешение войти - а его направила сюда женщина, продававшая билеты у входа в музей, знавшая почти всех коренных жителей Скалистого, - он, пыхтя и задыхаясь от возбуждения, ввалился в комнатку и представился:
      - Научный сотрудник музея Егорьев.
      Федор Михайлович показал на свободный стул:
      - Прошу.
      Но тот был так взволнован, что не мог говорить сидя и не сел, а спросил, его ли это ученик - и он подробно описал внешность Катрана - и знает ли он, где тот проживает.
      - Мой, - сказал учитель. - Знаю.
      - Боже мой, если бы вы знали, что он натворил!.. Ведь это было произведение искусства… И какое! Второй или третий век до нашей эры…
      У Федора Михайловича плотно сошлись брови.
      - Что ж все-таки сделал Жора?
      - Идемте… У меня нет слов… - Егорьев потащил его за руку. - Это сущий вандализм!
      До самого музея Федор Михайлович ничего не мог понять, а когда поднялся по лестнице в комнату подсобного помещения, где на полках хранились материалы, не попавшие в основную экспозицию или не обработанные еще, - понял все.
      Егорьев достал из ящика картонную коробку с какими-то красно-белыми осколками.
      - Что это? - спросил Федор Михайлович. - Какое это имеет отношение к Жоре?
      - Это то, что он принес… - сбивчиво стал говорить Егорьев, - и это не то… не то… То была ваза, пусть не полная, а только половина вазы, но зато какая половина! Какие на ней были росписи!.. По мотивам "Одиссеи": Сцилла и Харибда, а меж ними Одиссеево судно под всеми парусами… И он сам, Одиссей… Вы понимаете, что это такое?
      - Как же это превратилось в щебень?
      - Как? Вот как: только что постучали в эту дверь; вошел этот самый плохо одетый мальчишка, белый весь, с дергающимися щеками, с ненормальным лицом; здоровается и спрашивает, нет ли в нашем музее этого, и достает из-за пазухи завернутую в какую-то грязную тряпку вазу. Я протягиваю руку - не дает, вертит перед моими глазами, и сразу видно - не стащил…
      - Среди моих учеников нет воров, - резко сказал Федор Михайлович.
      - Вы простите… Это я так… Я, конечно, этого не подумал… Я хотел сказать, что сразу понял: это вещь не из музея, без следов реставрации, с наплывами морской соли, древний лак поцарапан, с язвочками и трещинками; значит, сам нашел… И на ней росписи… Боже мой, какие росписи! Что делали мастера античной Греции! Да что я вам объясняю, возьмите любой осколок и посмотрите…
      Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно, это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода - так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.
      Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись. По чистоте и ясности линий. В ней жила та ярчайшая, неповторимая эпоха детства человечества с бесконечной жаждой самопознания, ликующей радости жизни, здоровья, с вечным поиском равновесия, совершенства и красоты.
      - Замечательно! - сказал Федор Михайлович. - Умели писать… И когда!
      - А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.
      - Не думал, что вы любите искусство…
      - Почему? - озадаченно спросил Егорьев.
      - Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…
      Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:
      - Но скажите, почему тут одни осколки?
      - А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.
      Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.
      - Я теперь не знаю, что с ними делать, - сказал Егорьев.
      - Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…
      - Какая же?
      - Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.
      Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:
      - Скажите, а он… он нормальный?
      - Кто? - Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.
      - Ну, этот Жора…
      - Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще - ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?
      - Но какое это имеет отношение к вазе?
      - Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…
      - Откуда ж я знал? - растерянно сказал Егорьев.
      - А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? - Федор Михайлович встал, кинул: - Всего, - и ушел.
      Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал - ну точно сговорились все!..
      Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?
      Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:
      - Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене - и не только на стене - и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…
      - Нечего поздравлять! - вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.
      - Кто это?
      Он стал искать глазами говорившего.
      - Он предатель! - крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. - Он продался Карпову, он…
      - Сволочь ты! - вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.
      Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:
      - Вы чего это, а? Кто предатель?
      - Он. - Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. - Он…
      Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.
      - Да! - крикнул он. - Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!
      - Убью! - Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.
      - Назад! - приказал Катрану Миша.
      Тот нехотя вернулся и, чтобы как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.
      Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.
      - Вот вам и праздник… - проговорил Вася. - Ничего себе…
      Миша неподвижно смотрел в гальку.
      - Тише ты, не хнычь, - сказал Одику Катран. - Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?
      Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.
      Миша не смотрел на него, но чутко слушал.
      Когда Одик кончил, Миша поднял голову:
      - Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.
      - Да-а-а… - сказал Толян.
      - Стойте! - крикнул вдруг Катран. - Выход найден: или никто, или самые достойные!
      - Что это значит? - спросил Костя.
      - А вот что, - сказал Катран. - Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…
      - Чушь, - сказал Толян. - Круглосуточное дежурство? Чушь.
      - А ведь и правда, - уныло согласился Катран.
      - Мы сделаем не так, - поднял голову Миша. - Мы всё заберем с мыса, будто и не были там никогда, и собьем, стешем все бугорки и выемки на стене, чтобы никто туда не пробрался. А если все-таки кто-то и найдет туда дорогу, тот и будет иметь право на этот мыс… Правильно сказал Жора: или никто, или самый достойный!
      - Но ведь это почти невозможно, - вздохнул Костя.
      - "Почти" не в счет, - бросил Толян.
      - Верно! - крикнул Одик.
      Лицо его еще болело, ныла губа, но это было таким пустяком. Ведь теперь он был не только среди них. Он был с ними. Они приняли его. И это было самым важным, самым большим событием в его жизни.
      Ребята еще долго спорили, и спор их слушала огромная и старая, нависшая над водой гора.
      Нестерпимо жгло солнце, сверкало спокойно-голубое море, и по небу, точно суда с надутыми парусами, плыли откуда-то со стороны Греции легкие облака.
      А совсем рядом врезался в море Дельфиний мыс, острый и неприступный, и там, как всегда, было свежо, там клокотали, пенились и шли на приступ волны и непрерывно дул сильный, порывистый ветер.

      Под слоем гальки и песка лежат обломки античного судна, листы свинца, соединявшие корпус, и бронзовые гвозди - найдут ли их когда-нибудь? А сколько ваз и амфор, расколотых и совсем целехоньких, замытых илом и торчащих вверх горлышком, еще разбросано возле этого мыса! Увидит ли их кто-нибудь? Или, кроме одной амфоры, найденной мальчишками, и разбитой вазы, ничего не суждено увидеть людям?
      А может, их найдут завтра или через двести лет, и они помогут узнать людям о страстях и событиях, потрясавших берега Понта Эвксинского две тысячи лет назад. И может, в нелегких поисках амфор люди лучше поймут себя, своих товарищей и даже свое время…
      Нет, не так уж бессмысленно погибло когда-то здесь, у Скалистого, судно с грозным Зевсом на тугом, звенящем от ветра парусе.
      1967