Дул попутный ветер, и Зевс, косматый и грозный, смотрел с тугого паруса вдаль.
      Там кувыркались дельфины, сверкало солнце, а здесь ритмично взлетали длинные весла и из трюма доносилось слабое постукивание: в несколько рядов стояли в деревянных ячеях большие глиняные сосуды с вином - острый, дурманящий запах его щекотал ноздри кормчего, управлявшего судном.
      Понт Эвксинский искрился и полыхал синевой.
      Кормчий задумался. Он вспомнил слепящие белым камнем Афины, откуда еще мальчиком был увезен родителями сюда, в Скифию, потому что у отца отобрали за долги крошечную гончарную мастерскую. Здесь он окреп, возмужал, а год назад нанялся к хозяину судна кормчим: возил грузы. Что ни день - то качка, от которой поташнивает, брызги в лицо, скрип весел и острая резь в глазах - вечно напрягаешь их, глядя вперед, чтобы не налететь на риф, не сесть на мель, - и вечно от зноя сухо в глотке…
      Скорей бы прибыть в Херсонес и спуститься в подвальчик, где много холодного вина и острой еды, усесться на деревянную лавку и забыть обо всем…
      Кормчий смотрел вперед, оглохнув от солнца и воспоминаний, смотрел в смутную синеву - и ничего не видел.
      И не слышал.
      Не слышал голосов тех, кто сидел за веслами. А они о чем-то кричали. И очень громко и возбужденно.
      Он трогал свою жесткую бородку и мечтательно улыбался.
      И вдруг - удар!
      Море вокруг клокотало, мачта накренилась. Огромное лицо Зевса с вытаращенными глазами перекосилось. В нем был гнев и ужас. Удар! Еще удар! Гигантский острый мыс, врезавшийся в море, был далеко, но из воды вокруг судна вдруг выскочили скалы. Море возле них взрывалось, крутилось, пенилось. Судно накренилось. Загремели, выскакивая из ячей, глиняные сосуды. Гребцы стали прыгать в воду. Мачта переломилась, и лицо Зевса сморщилось, исказилось от боли.
      - Какой неверный, какой скалистый берег! - крикнул кормчий, хватаясь за обломок мачты…
      Судно так и не прибыло со своим грузом в бухту назначения. Но гибель его не прошла бесследно. Не прошла хотя бы уж потому, что через две тысячи лет она перевернула вверх дном жизнь одного московского мальчишки, да и не только его…

      Одик с сестрой и родителями ехал в Скалистый - приморский городок, названный так, наверно, потому, что там было множество острых опасных скал.
      Оля смотрела в окно и хмурила тоненькие бесцветные бровки, а Одика так и распирало от улыбки, и он героически боролся с собой. Улыбаться сейчас было нельзя, потому что мама с отцом заспорили. Охота же! Делать им больше нечего. Мама провела пальцем по зеркалу, занимавшему всю дверь в купе, и зеркало, как молния, рассек зигзаг чистой дорожки. Она передернула плечом:
      - Даже вагона не убрали как следует. А что будет днем? Духотища, жара…
      Ну точно помешалась на чистоте! И дома от мамы нет спасения: охотится за каждой пылинкой и не успокоится, пока не поймает ее сырой тряпкой или пылесосом.
      - Переживем, - буркнул из-под потолка отец, и очень правильно буркнул: такое дело… Он стоял на шаткой стремянке, сердитый, грузный, и самостоятельно застилал верхнюю полку.
      - Но мы б уже были там… Там, понимаешь… Два часа - и никаких постелей и гари! В море б уже купались…
      - А путь от аэропорта? И ты забываешь: детям надо брать на самолет взрослые билеты, не посадишь же Одика на коленки.
      Одик прыснул.
      - Пузырь! - Оля возмущенно убрала со столика худые локотки и стала вытираться платочком.
      - А ты заморыш! - выпалил Одик. - Вяленая треска, щепка… А ну позвякай костями!..
      Мама тут же вонзила в него осуждающий взгляд.
      Одик прикусил язык. И не потому, что струсил - в семье он никого не боялся, - не хотел связываться с сестрой: еще рассыплется от его шуток на свои составные части и до моря они не доедут. А это совсем не входило в его планы. Дома мама то и дело твердит ему: отстань от нее, ты старший, ты здоровый и к тому же она девочка… Ну и что? Значит, потому что он парень, и не такой тощий, и кончил уже пятый класс, он должен вечно помалкивать? А может, он еще и виноват, что она не такая добрая и упитанная, как он, что у нее оказались слабоватые легкие и врачи прописали ей сухой, йодисто-смолистый воздух юга?
      Нет уж! Худущие - они все злые. Все, как один.
      - Билеты! - возразила мама. - Разве дело в билетах? Да мы бы на самолете целых три дня сэкономили - туда и обратно, я ведь так устала, и на питание бы не тратили, а ты…
      - Валя! - обрезал отец, в сердцах оборвал на наволочке пуговицу, качнулся, стремянка рухнула, и он, удерживаясь на руках за верхние полки, запыхтел, беспомощно заболтал ногами. - Прошу тебя, не говори "сэкономили"! Что ты в этом понимаешь? Это моя монополия!
      Одик заулыбался: уморили! И уткнулся в стекло с грязными разводами. Отец запрещал маме говорить "сэкономили" потому, что работал экономистом в Министерстве легкой промышленности и не хуже новейшей электронно-вычислительной машины мгновенно производил в уме сложнейшие подсчеты всех их расходов и приходов. Но, по словам мамы, экономистом он был никудышным, потому что их семейный бюджет вечно трещал и лопался по швам и перед получкой ей всегда приходилось как-то выкручиваться.
      Ноги прыгали в воздухе до тех пор, пока мама не подвела под них стремянку.
      - Воображаю, как мы будем сегодня спать! - сказала она.
      - Зато у нас полная гарантия, что мы и наши драгоценные дети увидим море…
      - Ах ты вот о чем, вот о чем! А я и не догадывалась, - угрюмо сказала мама.
      "О чем это они?" - подумал Одик.
      Кое-как покончив с постелью, отец, кряхтя и вздыхая, улегся и мгновенно заснул: тихо и удовлетворенно засопел. С него этот спор как с гуся вода - молодец! Только край плохо заправленной простыни выбился из-под матраца и лениво раскачивался в такт ходу поезда.
      - Узнаю родной дом! - Мама показала глазами на простыню и развела в бессилии руками.
      Этот жест был так знаком Одику. Мама и отец - они были такие разные. Он - беспечный, рассеянный, весь какой-то расслабленно-благодушный, а мама - всегда собранная. И ни капельки благодушия. Она вечно ходила за отцом по комнате и прибирала: ставила на свое место стаканы и туфли, половой щеткой выкатывала из-под кровати яблочные огрызки, рвала на клочки оставленные на тумбочке листы бумаги со столбиками цифр после длительной игры его с гостями в преферанс, вешала на спинку стула комом брошенный на кушетку пиджак, ползала по паркету и наскипидаренной суконкой стирала кривые черные полосы, оставленные отцовскими туфлями, - не может ходить, как все люди! Иногда мама до глубокой ночи наводила в комнате порядок подметала, скребла, чистила, утверждая, что туда, где побывал отец, надо немедленно посылать экскаватор, пока еще можно что-то расчистить…
      И говоря все это, мама вот так же разводила руками.
      Отец жил, как хотел, и мамино стремление к аптечной чистоте и порядку иногда бесило его. И правильно. Жаль вот, от этой его беспечности частенько приходилось страдать Одику. Он смотрел на край качающейся простыни и вспоминал, как однажды чуть не получил из-за отца двойку по арифметике: отец с вечера по рассеянности сунул в свой портфель его тетрадку с задачником и унес в министерство; в другой раз отец потерял ключ от двери, мама ушла к школьной подруге, и Одику пришлось как кошке лезть в форточку, и он сильно поцарапал щеку. И еще маловато зарабатывал отец: ни копейки сверх зарплаты.
      Второй год ждал от него Одик велосипеда и новых клееных эстонских лыж с полужесткими креплениями. Отец редко давал ему больше гривенника, даже после самых слезных просьб. А у других ребят было все - и велосипед, и легкие гибкие лыжи, и даже часики на руке, - эти ребята в точности знали, когда кончится какой урок и надо ли трястись, что тебя вот-вот вызовут, или можно спокойно откинуться на спинку парты и поплевывать в потолок… Чего-то все-таки не было в отце, чего-то не хватало ему, и, случалось, Одик целиком держал сторону мамы, хотя и она была не слишком щедра…
      Вагон убаюкивающе болтало и трясло, словно поезд, как и они, дрожа от нетерпения, спешил к теплому морю и кипарисам.
      Одик слушал стук колес, сопение, вздохи и скрип под собой. А утром стало совсем жарко: солнце быстро накалило цельнометаллический вагон. Мама с Олей почти ничего не ели, а вот у Одика разыгрался чудовищный аппетит. Да и не то чтоб разыгрался, он никогда не покидал его. Чего-чего, а поесть Одик любил.
      В дорогу мама набрала всего: утром Одик запросто умял два крутых яйца, бутерброд с ветчиной и принялся обгладывать большой кусок цыпленка кур он особенно любил: их белое мягкое мясо, разделявшееся на тонкие волокна-ниточки… Почаще бы давала! Когда он ел, Оля нудно тянула из стакана в блестящем подстаканнике чай и с нескрываемым презрением посматривала на него сквозь густые ресницы. И, видя это, Одик еще громче причмокивал, ухмылялся ей, точно говорил: "Вот как надо есть! Ела бы, как я, человеком была бы. А от того, что все время бегаешь, визжишь, играешь в мячик и без конца проглатываешь разные книжки, - от этого здоровой не станешь". И еще пуще нажимал на цыпленка. Скоро в глазах мамы появилось что-то похожее на испуг. И когда Одик, кое-как обглодав свою часть цыпленка, потянулся к ножке, лежавшей перед Олей, мама сказала:
      - Хватит с тебя.
      - Еще хочу, - проныл Одик.
      - А Оля? Она ведь не ела еще.
      - Да пусть лопает, - разрешила сестра, - а то умрет от истощения и не увидит моря… Жвачный!
      - Так много есть вредно, - сказала мама.
      - Так ведь все равно испортится, - вмешался в разговор отец. - Одик растет, ему надо побольше есть.
      Одик уже протянул руку к Олиной куриной ножке, но мама схватила ее и вместе с другой снедью завернула в прозрачную хрустящую бумагу.
      - Я считаю, что на нашу семью хватит одного толстяка, - сухо сказала она и придвинула Одику стакан. - Пей.
      Одик с преувеличенным сожалением вздохнул, стал большими глотками пить полуостывший чай и захрустел печеньем.
      - Он не сладкий… Попроси еще сахару. И печенье кончается.
      - Одик, в нем четыре куска, - сказала мама, - это более чем достаточно.
      Отец сидел рядом, без пиджака, в ярко-синей трикотажной безрукавке, с сонливыми глазами. Он улыбался Одику и поглаживал свой тугой, как бочонок, живот.
      - Я хочу еще, - сказал Одик, - я не напился.
      - Верблюд! - по-змеиному прошипела Оля. - Хочешь на всю неделю напиться!
      - Хоть бы до обеда дотерпеть… - заявил Одик. - Печет как!..
      - Ну хватит, мне надоели твои разговоры о еде, - сказала мама. Какая же ты зануда и чревоугодник!
      - Удав! - процедила Оля. - Пузырь!
      - Замолчи, - сказала ей мама - то-то, и ее одернула! - и повернулась к Одику: - Займись чем-нибудь.
      - Чем?
      - Если нечем, то смотри, как я вяжу. - Мама вынула из сумки клубки толстых ниток и спицы.
      - Вот еще! - хмыкнул Одик. - Очень мне это интересно… Что я, девчонка, что ли?
      Тут уж Оля не растерялась.
      - Тебе далеко до девчонки! - пискнула она и негодующе передернула плечиком - ну точь-в-точь как мама. - И разве тебя, кроме собственной утробы, что-нибудь интересует?
      Одика слегка заело.
      - Много ты знаешь! Заткнулась бы.
      - И зачем ты едешь на юг? - не унималась сестра. - С тоски ведь помрешь там.
      - Это почему же?
      - Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!
      - Стоп, - сказал Одик. - Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.
      До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?
      Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки - сам же научил - и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху - карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?
      Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал - уж тут ошибиться невозможно! - искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной "Вечеркой". По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.
      - Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл - бездарный вагон!
      - Дома не надоело? - спросила мама. - Зачем брала "Мертвую зыбь"? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.
      - Ох и пекло же! - простонал отец и полез на верхнюю полку.
      Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.
      Сверху донеслось густое сопение - заснул отец.
      Обедали они в Харькове - хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте - кажется, это был Мелитополь - принес что-то завернутое в промасленную бумагу - все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:
      - Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…
      - Сдаюсь! - Отец дурашливо поднял руки. - До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. - По его лбу еще обильней бежал пот. - Ох и жжет, как на сковородке!
      Одик хохотнул, а мама посуровела.
      - Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…
      Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.
      - У моря жара переносится легче, - сказал отец. - И потом, сама понимаешь, нельзя упускать возможность - кто бы дал нам еще такое письмо? Я думаю, Карпов не сможет отказать…
      - Наивный! - Мама стала распутывать мохнатую зеленую нитку. - А если он возьмет с нас не столько, сколько говорил Гена, а заломит? Сможем мы у него поселиться? Да и кто мы ему такие?
      У Одика снова разгорелся жгучий интерес к тому письму, к конверту с синими ирисами, которым снабдил их в день отъезда сосед по квартире, дядя Гена. Он только что вернулся из отпуска, темно-коричневый, как орех, пополневший, весь какой-то лоснящийся от радости и впечатлений, и сказал, что жил у самого моря, в замечательных условиях, у Карпова, веселого и умного человека, директора местного дома отдыха, что может рекомендовать и их ему. Заодно они отвезут ему купленную по его просьбе головку для электробритвы "Москва" и несколько запасных лампочек для карманного фонарика. Отец с мамой обрадовались, и дядя Гена всю неделю бегал по магазинам, искал подарки и через какого-то знакомого, переплатив три рубля, достал югославскую нейлоновую сорочку, а потом несколько раз переписывал из-за помарок письмо - неловко было посылать грязное. Конверт он не заклеил, и у Одика так и чесались пальцы вынуть письмо. Но брать без спроса он побаивался, а просить не хотел. Одик только узнал, что жить им предстоит в городке Скалистом - ух, наверно, и скал там наворочено! - на Тенистой улице, дом номер 5, - вот где, должно быть, тенища! Потом, когда Оля на минуту вышла и в комнате никого не оказалось - была не была! - Одик кинулся к раскрытому чемодану, в который все было в беспорядке набросано: термос, мамин купальник, крем для загара, мотки ниток, - вынул из кармашка на внутренней стороне крышки чемодана письмо и принялся в лихорадке читать: "Глубокоуважаемый Георгий Ник…" За дверью послышался стук Олиных сандалий, и она едва не застала его на месте преступления - чуть успел сунуть конверт в кармашек. "Глубокоуважаемый…" - так, пожалуй, можно обратиться к одному морю", - вдруг вспомнил Одик и засмеялся.
      - Ты чего? - спросила мама.
      - Так… А море там очень глубокое?
      - Тебе хватит, чтобы утонуть! - съязвила Оля.
      - Заткнись. Вот научусь плавать - буду ловить тебя за ноги, пока не пущу ко дну.
      - И неостроумно! Такой большой и толстый, а плаваешь как молоток. И не научишься без помощи Игорька.
      - Зато ты способная - дальше некуда! - крикнул Одик. - Ты…
      Мама оторвалась от ниток и так посмотрела на него, что Одик осекся и смягчился:
      - Научусь… Вода в море соленая, плотная и лучше держит.
      - Тебя удержит? Тебя ничто не удержит!
      - Удержит. Научусь.
      Оля иронически поджала губки:
      - Попробуй!
      Пейзаж за окном меж тем изменился: кончились леса, исчезли холмы с известковыми карьерами и огромные островерхие темно-бурые терриконы возле шахт - отвалы ненужной породы. Промелькнули длиннющие украинские станицы с белыми мазанками, с утками и гусями на прудах, с садами, в которых уже наливались яблоки, темнели вишни и сливы. Степь была гладкая, как стол, с белыми пятнами солончаков, с худыми и тощими, точно воды им давали по чайной ложке в день, пирамидальными тополями. И становилось все жарче, все суше и томительней…
      Отец редко смотрел в окно - он уже ездил по этой дороге - и больше спал.

      Впереди показался большой южный город. Мама стала расталкивать отца и в панике укладываться. Отец тер заспанные глаза, а мама еще раз напомнила ему, чтоб переложил письмо из чемодана в пиджак, и, когда он сделал это, для верности переспросила, не сунул ли он его мимо кармана. Как будто все их благополучие, вся их жизнь у моря теперь зависели от этого письма с синими ирисами на конверте!
      Потом они долго тряслись в большом, пропахшем бензином автобусе, мчались по автостраде со столбиками по краям, мимо каких-то беленьких поселков с шиферными крышами, с садами и огородиками, с автопавильонами и рыжими осликами у рынков, мимо виноградников и табачных посадок. Дорога лезла все выше. Холмы сменились горами, с гор смотрели сосны и дубы, и стало не так жарко; на поворотах дороги вдруг появлялись то бронзовые орлы на постаментах, то выбегали горные, тоже бронзовые, козы, то возникали бодрые бетонные пионеры с горнами и барабанами. Потом стало совсем свежо. Что-то белое, сырое и косматое заволокло все впереди и ворвалось в автобусные окна холодом и моросью.
      - Облака! - завопила Оля. - Мы в облаке.
      Сразу потемнело, потом внезапно стало светло, в глаза наотмашь ударило солнце, и Оля завопила:
      - Море! Море! Я вижу - море!
      От быстрой езды у Одика рябило в глазах, пейзаж так быстро менялся, повороты были так внезапны, его так подбрасывало и дергало, и горы над головой были такие отвесные, а ущелья у самых скатов автобуса такие крутые и глубокие, и все это так неслось, мелькало, дразнило, что у Одика кружилась голова и он не успевал увидеть и запомнить все.
      Он должен был первым увидеть море, и не увидел, и не мог даже понять, где оно.
      - Где ты видишь его? - крикнул Одик.
      - Вон!
      Он опять ничего не увидел, ничего, кроме бескрайнего синего неба. Внизу оно было темней, чем сверху.
      - Я ничего не вижу! - Одик закрутил головой во все стороны: - Где оно, где?
      - Скрылось! - крикнула Оля. - Ты снова жевал чего-нибудь?
      Ох как хотелось стукнуть ее - и стукнул бы, да мама сидела рядом. Одик заранее знал, что Оля вконец отравит его существование на юге и уже принялась отравлять. Лучше всего не замечать ее. Но попробуй не заметь, если с утра до вечера путается под ногами и суется во все дела. Зато из-за нее-то и на юг поехали! Отец отнес в комиссионный на Арбате оставшуюся от дедушки подлинную картину Айвазовского; ее, на их счастье, купил какой-то провинциальный музей, и они смогли поехать…
      Потом кое-кому из пассажиров - среди них был и отец - стало нехорошо. Водитель остановил автобус, люди вышли наружу подышать свежим воздухом. Отец стал зеленоватый и вроде бы чуть похудел. Но мама тем не менее спросила у него, когда все уселись:
      - Письмо не потерял?
      - Нет.
      Потом и Одик увидел море, но оно, если быть до конца честным, не очень поразило его. Может, потому, что он устал и злился на Олю, что она первая увидела море, или потому, что глаза его не могли принять сразу такую уйму всего - не вмещалось! - не могли вобрать в себя так много гор, зелени, облаков, поселков и полей с аккуратными зелеными рядками, со всеми этими красивыми бетонными статуями - хоть музей открывай!
      Море он увидел за стволами прямых, темных, похожих на тополя, но более строгих и узких деревьев - не кипарисы ли? - и оно было очень большое, очень синее и все в каких-то полосах ряби, точно от холода его обметало гусиной кожей…
      Потом автобус мчался вдоль моря по ровной дороге, и назад убегали уютные городки с кафе, столовыми, гостиницами, с зонтами пляжей - только что это за пляжи? - все из камней, которыми можно укокошить, наверно, и бегемота. И вот они приехали, выгрузили чемоданы, сумки, свертки, и водитель показал отцу, куда надо идти к Тенистой улице.
      - Невероятно! - сказала мама, оглядываясь. - И есть же такие, что живут здесь весь год… Ты письмо не потерял?
      - Дети, не попадите под автобус! - крикнул отец.
      Они рысью перебежали автостраду и двинулись в тени высоченных деревьев. Навстречу им шли легко одетые люди, шутили, смеялись, ели мороженое ("Папа, купи!" - "Потом"). Где-то играла музыка. Они миновали магазин "Подарки" с просторными, богато убранными витринами - не хуже, чем в Москве; прошли мимо высокого кинотеатра "Волна", похожего на гигантский аквариум - бетон, стекло и металл, - с афиш его ослепительно улыбалась белозубая красавица в бескозырке и моряцкой тельняшке.
      Навстречу им, замедлив ход, ехала машина с зеленым огоньком.
      - Такси! - крикнул отец, изнемогавший под тяжестью двух чемоданов.
      - Спасибо, нам уже близко, - сказала шоферу мама, перегруженная сумками, и машина, недовольно фыркнув, опять набрала скорость.
      Впрочем, навьючены были все: Одик, весь перекосившись, мучительно сморщившись - ничего себе, приехали на отдых! - тащил на плече сумку-рюкзак; Оля, мелко семеня, тоже несла большую авоську с кульками. Справа от них, постепенно возвышаясь, уходили зеленые, лесистые снизу горы и совершенно голые, лысые сверху, точно вся растительность вылезла от старости. Слева - за деревьями и оградами - нестерпимо синело Черное море, то самое, к которому они так стремились.
      - Скажите, Тенистая улица скоро? - спросил отец у длинного парня в морской мичманке.
      - Третья отсюда.
      - Ох-х-х! - крикнул отец и, мокролобый, колышущийся, со сползающими с живота брюками, двинулся вперед.
      Улица и в самом деле была тенистой, почти темной - в платанах, кипарисах, тополях, и лишь редкие солнечные блики пробивались сквозь листву и, как медные монеты, прыгали на дороге.
      - Кажется, тут. - Отец опустил чемоданы у металлической калитки и рукой провел по лбу. - Только бы устроиться… Эге, да тут техника в почете! - Вздохнул почему-то и храбро нажал большим пальцем кнопку звонка.
      Дома не было видно. Он прятался в густейшей зелени - сплошные деревья и кусты.
      - Как в тропиках! - пропищала Оля. - А море отсюда близко?
      - Леня, приготовь письмо, - предупредила мама, - и, умоляю, будь с ним предельно вежлив.
      Где-то в глубине сада, в листве непроходимых джунглей, возникла вдруг, приближаясь, негромкая песенка, послышались легкие шаги, и Одик увидел за решеткой калитки девушку в пестром сарафане. У нее была короткая стрижка; руки, плечи и лицо ее сильно загорели, глаза смотрели очень приветливо.
      - Вы к кому? - спросила она, оглядывая их багаж.
      И Одик подумал, что не так-то хороши у них дела.
      - Это дом номер пять? - спросил отец.
      - Да, но у нас нет свободных мест, и вообще мы никому со стороны не сдаем.
      "Ну чего он медлит? - испугался Одик. - Почему не говорит про письмо?"
      - Нет-нет… Подождите… Не уходите… Мы тут везем кое-что Георгию Никаноровичу, и у нас есть письмо к нему. - Отец засуетился и стал рыться в карманах. - Куда ж оно запропастилось?
      - Ты потерял его? - У мамы даже голос, казалось, побледнел.
      Девушка с прежней улыбкой смотрела на них. И тут Одик увидел, что она не одна. Рядом с ней стоял невысокий мальчик в майке и новых коротких штанах с большими, сильно оттопыренными наружными карманами. У него были серьезные глаза, а на тонкой шее висела ниточка с разноцветными ракушками.
      - Вот оно, нашел! - радостно - и в этой радости было что-то жалкое вскрикнул отец и протянул между железных прутьев измятый, переломанный в двух местах конверт с синими ирисами.
      Девушка склонила голову и стала читать. Тень от ее длинных ресниц и круглой щеки лежала на бумаге. И чем дальше она читала, тем красивей казалось Одику ее смуглое лицо - точеное, узкое, с тонким носом и маленькими, аккуратно сложенными губками. А когда она перевернула письмо и, доканчивая его, читала, наверно, про эту самую югославскую сорочку и головку для электробритвы системы "Москва", она снисходительно улыбнулась и стала еще красивей, у него появилась надежда. А когда она кончила читать и подняла к ним лицо, Одик ни в чем уже не сомневался.
      Однако мама, видно, не разделяла его уверенности: глаза у нее были довольно-таки тревожные.
      - Право, не знаю, - сказала девушка, - у нас ведь совсем нет свободных комнат, есть одна с террасой, но мы со дня на день ждем родственников мужа… ("Вот тебе и "девушка": уже замуж выскочила!") Проходите, пожалуйста, поставьте пока что у нас вещи, а Виталик сводит вас к мужу… Он недалеко работает.
      Мурлыча под нос все ту же песенку, она повела их к дому.
      - А папа обещал достать павлинов - самца и самку, - сказал вдруг Виталик, и отец невольно рассмеялся.
      - Зачем же вам тут павлины?
      - Для красоты, - сказал мальчик. - Нету птиц красивей их!
      Они прошли, чуть пригнувшись, по темному туннелю сквозь зелень, поставили вещи у большого дома с террасами, лестницами, с телеантенной на крыше, и отец с Виталиком и Одик зашагали к дому отдыха "Северное сияние". Одик шел сзади и старался не отставать. Он был слегка напуган всей этой красотой и неизвестностью - удастся ли устроиться? Как у него сложатся отношения с Виталиком? Он, пожалуй, не старше Игорька, но уж слишком независимо держится.
      Быстро перебирая тонкими ножками, деловитый и уверенный, Виталик привел их через высокие ворота на территорию дома отдыха: дворец с колоннами, аллеи, клумбы, фонтаны со статуями… Мальчик кивнул сторожу и санитаркам в белых халатах и беспрепятственно провел Одика с отцом по гранитным ступеням в торжественную прохладу дворца. Мимо ожидавших в приемной они проследовали за Виталиком прямо в кабинет.
      В глубоком кресле на низких ножках полусидел, полулежал плотный загорелый человек и, закинув ногу на ногу, басом разговаривал по телефону. Стол перед ним был громаден и ошеломительно пуст - лишь ручка да белый листок бумаги - и весь сверкал своей поверхностью на солнце; не то что стол отца у них дома - старый, скрипучий, испачканный чернилами, заваленный книгами и пожелтевшими газетами.
      Одик с трудом заставил себя перешагнуть порожек. И, перешагнув, прижался лопатками к стене.
      Увидев вошедших вместе с Виталиком, человек - а это, конечно, был сам директор дома отдыха Карпов - быстро кончил разговор, положил трубку на рычаг и улыбнулся.
      - Чем могу быть полезен?
      Отец ничего не сказал, и правильно сделал: еще напортит! Он протянул Карпову измятое письмо. Тот стал читать, и лицо его из властного и решительного потихоньку становилось все более мягким, понимающим, доступным.
      И Одик почувствовал легкость.
      - Присаживайтесь, пожалуйста. - Карпов показал рукой на стулья у стола.
      Они присели. Оба на краешки стульев. Только Виталик не сел. Он стоял у порога и, видно, ждал, чем все это кончится.
      - Благополучно доехали? - спросил Карпов.
      - Вполне.
      Лицо у отца было красное, напряженное.
      - Ваш сосед, Геннадий Вениаминович, - прямо, без перехода начал Карпов и прошелся короткими сильными пальцами по этому громадному, пустынному, сверкающему столу, - прекрасный человек: точный и обязательный. Ненавижу болтунов.
      Одик с отцом согласно качнули головой.
      - Спасибо вам за труды, - продолжал Карпов, - а в смысле пристанища вот что: к сожалению, на днях должен приехать мой старший сын, так что могу приютить вас только временно, однако твердо обещаю устроить в другом хорошем месте у моих друзей, и тоже у моря.
      - Благодарю вас, сказал отец, поспешно встал и суетливо закланялся на прощанье, неуклюже пятясь задом к двери.
      Одик последовал за ним.
      - Виталик, проводи гостей, - бросил Карпов. - Скажи, чтоб их расположили в комнате Всеволода. До вечера!

      Они той же дорогой шли назад, и перед Одиком все стояло лицо директора, широкое, загорелое, с твердыми, уверенными глазами. И его стол, и просторный кабинет, блистающий чистотой и порядком.
      И Одику впервые бросилось в глаза, что у отца, шедшего перед ним, измятые брюки с пятном сзади, что они у него вечно сползают и он то и дело подтягивает их; что у него от полноты и несобранности неуклюжая, неустойчивая походка, словно его заносит то вправо, то влево и он неточно знает свое направление и свою цель.
      Впереди по-прежнему шел Виталик. Что он за мальчишка? Добрый? Хитрый? Насмешливый? Сдружится с ним?
      Что-то не похоже: чешет вперед и не оглянется. Точно и забыл про них.
      Комната Всеволода была большая, светлая, оклеенная обоями в крупную золотистую клетку, с широченной тахтой, креслами на тонких ножках и низким столиком.
      Видя, как отец с матерью восхищаются комнатой, Виталик, стоявший в дверях, сказал:
      - Ничего особенного… Располагайтесь, пожалуйста, - бесшумно прикрыл дверь и удалился.
      - Нам бы такую комнату в Москве! - сказала мама. - Жаль, что ненадолго… Вот бы где пожить!.. Оля, ты хочешь есть?
      - Я хочу, - сказал Одик. - Может, ее цыпленок остался?
      - Замолчи. Я тебя не спрашиваю.
      - Идемте к морю, - попросила Оля.
      Они распаковали вещи, наскоро поели из дорожных припасов, переоделись - и к морю. Оно было в трех минутах ходьбы от дома, а если быстро бежать по той же Тенистой улице, то, наверно, и в двух. И Одик с Олей побежали. Ограда участков оборвалась, деревья робко отступили куда-то назад, прикрывая ветвями улицу, и здесь Оля, сильно обогнавшая Одика, точно споткнулась обо что-то неправдоподобно огромное и синее. И едва не упала. И остановилась, давая Одику обогнать себя. И замерла.
      Это и было море, и начиналось оно от ее ног, от ее легких, с дырочками сандалий, а упиралось в горизонт и поддерживало бескрайнее небо.
      А рядом был узкий галечный пляж. Он был сплошь усеян людьми в пестрых купальниках и плавках. Потом подошли мама с отцом. Мама расстегнула сарафан, он упал на камни, и она зажмурилась, засмеялась, взвизгнула и бросилась в сверкающую пену прибоя. Оля тоже скинула платье и, в красных трусиках, худенькая - ребрышки да косточки, - хромая от непривычки на твердых камнях - она-то думала, пляжи бывают только песчаные! - забегала возле воды. Море играло с ней, щекотало пятки, швырялось пеной, кололось брызгами. И казалось свирепо-холодным.
      Наплававшись, мама пошла к берегу и протянула ей руку. Оля осмелела, прыгнула через накат и сразу наглоталась моря: ну точно рассольник! Только с горчинкой. Заработала ногами и руками и поплыла рядом с мамой. Отец сидел на полотенце и, широко расставив локти, стаскивал рубаху, а Одик, в больших трусах и майке, белокожий, толстоногий и какой-то весь надутый, бродил в тапках по гальке и с досадой смотрел на нее, Олю.
      "Так ему и надо, - думала она. - Пузырь! Бублик! До сих пор не научился… Только притворяется, что хочет плавать… Как же это можно хотеть и не научиться?"
      И, выйдя на берег, Оля спросила:
      - А учиться когда будешь?
      - Успею, - буркнул Одик. - Сама бы поучилась, а то дергаешься по-собачьи, смотреть противно.
      - А тебе повезло, - сказала Оля. - Очень повезло.
      Одик, защищаясь рукой от солнца, пристально посмотрел на нее.
      - Почему?
      - А потому, что Игорька сюда не нужно было везти. Местный Игорек нашелся: есть кем командовать! Ать, два, ать, два! Ни на шаг не отстанет…
      - Давно не ревела? - Одик подбросил обкатанный камешек. Видит же, что Виталик не обращает на него ни малейшего внимания, а говорит!..
      Оля показала ему язык и пошла к отцу.
      После обеда они всем семейством сидели на солнечной террасе в удобных плетеных креслах, и дующий с моря ветер, процеженный листвой сада, касался их соленых от воды лиц и плеч прохладой. Неожиданно появился Карпов. Он легко взбежал по ступенькам на террасу. Крепкий, подтянутый, он был в том же сером костюме и в сиреневой рубахе с отложным воротником. В руке он держал бутылку муската.
      - Выпьем за приезд, - сказал он, и тут же Виталик без напоминаний и просьб принес длинные рюмки и в полном молчании поставил перед каждым взрослым, а его молодая смуглая мама - ее звали Лиля - подала тарелку с крупной свежей клубникой, источавшей невыносимо вкусный аромат, и вазу с большими желтыми яблоками.
      Одик увидел, как натянулось и застыло отцовское лицо, а мамино, наоборот, оживилось, вспыхнуло и стало невероятно любезным, - никогда не видел его таким Одик! Но и в том и в другом лице было что-то жалкое. Что ж, это и понятно: когда они еще имели дело с таким важным человеком, как Георгий Никанорович? Да и к тому же сильно зависели от него.
      Он был из другого мира. Он, видно, знал что-то такое, чего не знали они.
      Одик стал пристально разглядывать лицо директора, грубоватое, шершавое, четкое, с широкой мужественной шеей в отвороте рубахи и мужественной поперечной морщинкой на лбу: она, словно с размаху, клином врезалась в его переносицу. Он был густоволос - точно ни одного волоска не потерял за всю жизнь, так мощно росли они на его голове; и чтобы они не лезли на глаза и не закрывали уши, он подстригал их коротко.
      - Прошу! - Карпов показал на угощение, и отец с мамой придвинулись к столу. - Ваше здоровье! - Карпов поднял рюмку с золотистым вином.
      - Спасибо. - Отец с мамой тоже подняли свои.
      Отец выпил сразу всю рюмку, а Георгий Никанорович с мамой отпили по маленькому глотку и поставили на стол. Карпов снова налил отцу, и он теперь не торопился осушить свою рюмку.
      - Ничего? - спросил Карпов у родителей, которые по-прежнему молчали.
      Да что они, говорить разучились? Как им не стыдно все время молчать!
      - Замечательное, - сказал отец, - напиток богов, а не вино!
      - Какой букет! - поддержала его мама. - Никогда не пила такое… Изумительное!
      - Ну, бывает и получше, - заметил Карпов, - да кто теперь понимает толк в настоящем вине? Людям нужно, чтобы было покрепче, - напиться, надраться, извините, до потери человеческого облика, до уровня свиньи. А ведь вино существует для украшения жизни, для радости…
      - Очень верно. - Отец снова коснулся губами рюмки.
      - Как у вас здесь!.. - сказала мама, глядя в сад. - С утра до вечера можно смотреть на море - и не надоест: все время меняется и всегда оно прекрасное.
      - Да, у нас неплохо, - проговорил Карпов, - свой микроклимат - вот эти горы защищают городок от холодных ветров с севера. Сухо и тепло. И земля хорошо родит, если воду провести. И берега, как вы могли убедиться, удобные для купания - не сразу обрываются…
      Он говорил, и Одик чутко прислушивался к каждому его слову и с острым интересом поглядывал на Виталика, который то появлялся, то исчезал на террасе, однако по-прежнему не выказывал ни малейшего желания подружиться с ним.
      Потом отец принес коробку с югославской сорочкой, и Карпов потрогал тонкую сверкающую ткань.
      - Хороша! - Глаза его зажглись.
      - И гладить не надо, - сказала Лиля, - выстирал в пене "Новость", отжал, повесил просохнуть - и готово. Модно и красиво. А воротник не будет мал?
      - Нет, сорок четыре - в самый раз.
      Карпов выпрямился, отпил немного вина и рюмкой показал через окно на стену в их комнате, где висел яркий эстамп - женщина в пестром платке.
      - Узнаете?
      - Да как вам сказать… - замялся отец.
      Карпов был деликатен и не стал их мучить.
      - Сарьян. Подлинный. Портрет восточной женщины, внизу собственноручная подпись есть, жаль, что карандашом, но все-таки… Ненавижу подделки.
      - Понимаю вас, - сказал отец.
      - Привез из Москвы один человек, по рекомендации которого у нас жил Геннадий Вениаминович.
      - А у нас было море Айвазовского, - сказала вдруг Оля, - если б не оно…
      - Помолчи, пожалуйста, - попросила мама.
      Одик притих. Он был в каком-то оцепенении. Он вдруг понял, что раньше ничего не знал о жизни. И все, что с ним было до приезда сюда, - все это была не жизнь. Он вышел в сад, в его зыбкий зеленый сумрак. Здесь было прохладно и тихо. Одик, свесив голову, задумался. В это время где-то вблизи, за оградой, раздались ребячьи голоса, смех, и вдруг в его щеку с силой ударилось что-то тяжелое и студенистое. Левый глаз остро защипало. Под ноги плюхнулась прозрачная трясущаяся жижа.
      - Ма! - закричал Одик и, закрыв рукой саднящий глаз, бросился к дому. - Меня кто-то ударил! - Губы его скривились.
      - Опять эта банда! - сказала Лиля. - Какие сейчас жестокие, бесцеремонные мальчишки! Идем скорей сюда, я тебе промою лицо.
      - Это они медузой бросились, - сразу определил Виталик. - Надо, в конце концов, проучить их… Чтобы знали, как бросаться и кричать под окнами.
      Больше до самого вечера неприятностей не было. Укладываясь спать, Одик слышал частые, шипучие, как газировка, всплески волн и легкие, без особых переживаний и волнений, вздохи моря, теплый шорох листвы в саду, видел тонкие лунные блики на застекленном портрете восточной женщины. Проснулся он в полночь от чьих-то криков и оглушительных выстрелов, прогремевших где-то недалеко. Он вскочил с постели, вскинул голову, сжал в руках подушку. Прислушался. Все в комнате глубоко спали. Выстрелы смолкли. А может, они приснились ему?
      Одик потер лоб, лег и тут же заснул.

      Проснулся Одик от тихого шепота:
      - Вставай, Лень… Идем к морю!
      - Дай хоть на отдыхе поспать. - Отец отвернулся, и полная щека его, как блин, отдавилась на подушке.
      Ну что мама пристала к нему?
      Комната была наполнена ярким светом и запахом моря. За окнами заливались птицы и доносилось странное сердитое бормотание.
      - Ма, я с тобой пойду, - вдруг отозвалась шепотом Оля и тотчас выпрыгнула из-под одеяла.
      - Спи, - приказала мама. - Тебе надо спать.
      - Ну, ма, - захныкала сестренка (ага, и она способна хныкать!), - я уже выспалась.
      - Ну хорошо, только тихо… Одика не разбуди.
      "Все правильно, - подумал Одик, - отец в отпуске, я - на каникулах, надо же хорошенько отдохнуть".
      Он поудобней расположился под одеялом, послушал тоненький свист из приоткрытого отцовского рта и тотчас забылся. Мама с Олей, вернувшись с моря, разбудили их.
      - Вставайте, бегемоты… Сколько же можно!
      Отец умолял хоть на полчасика еще оставить его в покое. Одик валялся под одеялом из солидарности с ним. Вот Георгий Никанорович удивился бы, узнав, что они еще дрыхнут!
      Прежде чем встать, отец долго сидел на тахте, тер сонные глаза и зевал, и со сна лицо его казалось еще толще и круглее. Вид у него был довольно разбитый, и во дворе, над цементным углублением, он нехотя плескал на лицо холодную воду из крана.
      - Ма, - спросил Одик за завтраком, - ты что-нибудь слышала ночью?
      - Нет, но на пляже говорят, что хотели ограбить магазин подарков. Да кто-то помешал.
      Одик поежился: здесь так уютно и тепло, так пахнет морем и цветами и вдруг эти грабители, эти выстрелы.
      После завтрака все собрались к морю, но Одик задержался.
      - Идите, я догоню, - сказал он.
      А сам бросился искать Виталика. Может, тот, боясь отказа, стесняется первым подойти к нему, старшему?
      Виталик сидел у каменного сарая и ножом чистил тоненькую морковку.
      - Виталик, пошли с нами к морю, - сказал Одик.
      Тот покачал головой:
      - Мне нужно клубнику полоть, мама просила, а то дядя Ваня сегодня на дежурстве, а Пелагея у нас нерасторопная.
      - А кто она?
      - Тетка… Работает у нас… Но, как говорит папа, не очень утруждает себя.
      В это время опять раздалось странное злое бормотание.
      - Кто это? - Одик почувствовал легкую дрожь в теле: после ночных выстрелов он был немножко настороже.
      - Индюки. Идем, покажу.
      Виталик повел Одика по дорожке, посыпанной морским гравием. То и дело наклоняя головы, стукаясь лбами о плоды зеленых еще гранатов и абрикосов, подлезая под виноградные лозы, обходя ароматные клумбы с цветами, они пришли в конец сада. Там в загончике из проволочной сетки расхаживали индюки. До чего же это были отвратительные создания! Не лучше кондоров, питающихся падалью. Ходят надменно, шеи голые, розоватые, а под клювом болтается какая-то красная сопля. И, судя по их неприятному скрипящему бормотанию, они были недовольны решительно всем в этом зеленом благоухающем мире.
      - Они очень хрупкие и нежные, - сказал Виталик, - за ними надо следить.
      Вынырнув откуда-то из-за деревьев айвы, к ним подошла кособокая старуха в черной юбке и грязной кофте, из драных рукавов ее торчали голые локти.
      - Здравствуйте, - сказал Одик и посмотрел на Виталика.
      - Почему ты плохо убрала загон? - спросил мальчик. - Вокруг помет, и вода уже на самом дне… Ведь папа тебе говорил.
      - Сейчас уберу. - Тетка с пустым ведром пошла к крану. Из старых брезентовых туфель мелькали в продранных чулках пятки.
      - Это Пелагея? - шепотом спросил Одик. - Чего она так ходит?
      - Спроси у нее. Ты когда-нибудь летал на вертолете?
      - Нет.
      - А я несколько раз. Вдоль побережья. Говорят, это совсем неопасно. Папу пригласил капитан ледокола "Витус Беринг".
      Одик с уважением смотрел на него.
      - А-а… почему капитан?
      - Потому что папин дом отдыха называется "Северное сияние" и принадлежит полярникам…
      И Одик узнал, что их здравница чуть ли не самая богатая на всем побережье: у каждого отдыхающего отдельная комната, кормят обильно и разнообразно и культурный досуг отдыхающих проходит на высоком уровне - ни один столичный артист, гастролирующий по югу, не минует "Северное сияние", потому что их тут не обижают…
      "Живут же люди!" - подумал Одик и спросил:
      - А папа тебе денег дает?
      - Каких денег?
      - Ну на мороженое там… На кино… Мало ли на что…
      - А как же! - Виталик с иронией посмотрел на него. - И папа дает, и мама, иногда даже просить не надо, сами…
      - И много?
      - Сколько потребуется… Ну конечно, десятку я у них не попрошу, но трешку могут дать, если захочу купить что-нибудь в магазине.
      - Это я понимаю! - Одик поскучнел, подавил вздох и с острой завистью посмотрел на Виталика. - Отец, наверно, много получает.
      - Не жалуемся. - Глаза Виталика вспыхнули гордостью, но тут же внезапно погасли. - Да нет, не очень… Мы самые обыкновенные…
      - Ну да! А какой у вас дом? Прямо-таки вилла! В нем, наверно, комнат шесть…
      - Девять, - сказал Виталик. - Разве это много? Вот у Рукавицына - он из "Горняка" - двенадцать… Папа хочет пристроить к дому…
      - А сад! - воскликнул Одик. - Чего у вас только здесь нет: и водопровод везде проведен, и дорожки посыпаны, и эти индюки…
      - Ограду в нескольких местах надо менять, - сказал Виталик, - и потом, разные мальчишки да и другие не дают нам покоя: думают, все это само собой лезет из земли. Завидуют. А мы не из ленивых, даже сам папа помогал строить из ракушечника сарай и летнюю кухню, а если мы и приглашаем кого помочь, приходится платить, и немало. Все нынче знают цены…
      "Вон какой он! - подумал Одик. - Во всем разбирается", - и стал вспоминать их комнатенку в Москве и все мелочные разговоры родителей дома и в поезде. Разве спорил бы Георгий Никанорович с Лилей, относить ли в комиссионный единственную фамильную драгоценность - картину Айвазовского "Море у Феодосии", чтобы поехать на юг и подлечить Олю, да и самим набраться сил? Никогда! У них нашлись бы денежки и без этой продажи. Они-то понимают, что к чему Хоть бы денек пожить, как Виталик! Ему, наверно, лет десять, а какой он умный, деловой: недаром сам Карпов и эта старуха Пелагея его уважают… А кто по сравнению с ним он, Одик?
      - А ты плавать умеешь? - спросил он вдруг у Виталика.
      Тот с недоумением посмотрел на него.
      - Кто ж этого не умеет?
      - Я, - признался Одик. - Никак не могу научиться.
      - Ты очень толстый и, наверно, поэтому безвольный, - глядя ему в глаза, сказал Виталик.
      На лбу Одика выступил пот. Это говорил ему, крепкому и сильному, худенький черноволосый мальчонка! И говорил так прямо и уверенно.
      Потом Одик сбегал к морю, а после обеда и тихого часа опять остался дома: Виталик водил его по комнатам. В некоторых жили отдыхающие - их хорошие знакомые, как пояснил он. В комнате, которую они сейчас занимали с отцом и мамой, было много книг в подвешенных к стенам застекленных полках. С потолка свешивалась необычная, в тысячу хрустальных струек, как водопад, люстра, а на полу лежал огромный, ослепительный, как солнце, ковер синтетический и легкомоющийся, как объяснил Виталик. А в углу стоял небольшой телевизор неведомой Одику марки, с маленькими изящными ручками внизу и громадным, во всю стенку, молочным экраном.
      Отодвинув стекло, Виталик достал с полки толстую книгу - Полное собрание сочинений Пушкина в одном томе - с изящным золотым росчерком поэта по черной коже и золотой славянской вязью на корешке.
      - Новинка, - сказал Виталик. - Редкость… Только что издана, а попробуй купи! Папа говорил, что тираж-то всего десять тысяч.
      - Ого! - воскликнул Одик.
      - Но это очень мало… Бывает и миллион.
      - Ну?! - ахнул Одик. - Откуда ты все знаешь?
      В это время скрипнула дверь, и в комнату вошел Георгий Никанорович. Одик почувствовал стесненность и даже что-то вроде страха.
      - А-а-а, вот вы где! - весело сказал директор. - Виталий и… Прости, не разобрал вчера, как тебя зовут.
      - Одик, - сказал Одик и почему-то непереносимо покраснел и почувствовал вдруг досаду на отца, хотя раньше даже гордился своим редким красивым именем.
      - Как ты сказал? - Он знакомо, совсем как Виталик, сморщился.
      - Ну Одя… Одиссей, иными словами…
      - Любопытно!
      - Это папа у нас такой фантазер, захотелось ему так, - виновато сказал Одик.
      - Что ж, неплохое имя… И звучит… Правда, Виталик? Я думаю, оно имеет какой-то глубокий смысл?
      - В основном мифологический, - уже почти совсем освоившись, многозначительно заметил Одик - в который уже раз за свою жизнь.
      - Мифология? Ха-ха-ха! - громко рассмеялся Георгий Никанорович. - У нас в парке тоже есть мифология из мрамора, с фиговыми листками… Ха-ха!.. Ну так вот, Одиссей, тебе нравится у нас?
      - Очень!
      - Вот и хорошо. - Георгий Никанорович провел рукой по своим коротким, густым и жестким, как щетка, волосам и уселся в кресло, привычно бросив ногу на ногу. - Ты много раз бывал на юге? - спросил он у Одика.
      - Первый раз.
      - Так… А где работает твой папа?
      Одик сказал.
      - А мама?
      Отвечать было не очень приятно, потому что ни частыми поездками на юг, ни должностью отца с мамой похвастаться он не мог. К тому же он побаивался, что Карпов кинет такой вопрос, что и не ответишь.
      И Одик поспешно сполз с краешка тахты.
      - Ну, я пойду.
      - Торопишься куда-нибудь? - спросил Виталик.
      - Тороплюсь… Дело есть…
      А все дела у Одика на сегодняшний вечер были - сидеть у моря и бросать в воду камни. Дружбы с Виталиком не получалось. Ему, видно, давно наскучило это море, и прогулки по берегу, и бесцельное шатание по городку. И он, москвич, не мог его заинтересовать. Да и на кой он ему сдался, если у него такой отец! По наблюдениям Одика, Виталик очень дружил с ним. Случалось, проснувшись пораньше, Одик подсматривал сквозь щель в оконной шторе, как Георгий Никанорович выполнял во дворе с сыном сложный гимнастический комплекс. В плавках, похожий на штангиста, коренастый, весь прямо-таки вспухнувший от мускулатуры, он приходил в движение: приседал, вскидывал то одну, то другую ногу, молотил невидимого противника кулаками, да так молотил, что от того и мокрого места не осталось бы! Потом они со смехом брызгались у крана, обливались, смывая соленую воду, потому что, по словам Виталика, каждый день до зарядки делали длительные морские заплывы; насухо вытирались огромными махровыми полотенцами, после чего Георгий Никанорович наскоро ел - из летней кухни доносились волнующие запахи жареного мяса - и, с иголочки одетый, бодрый, свежий, энергичный, уходил в свое "Северное сияние", в сверкающий чистотой кабинет - командовать и распоряжаться.
      Отец Одика вначале подолгу валялся в постели, зевал, неохотно тащился на море. Однако скоро и он зажил в другом темпе: после завтрака сразу бежал на пляж - он таки наконец разыскал желающих поиграть в преферанс, и больше, чем нужно, и теперь спешил, чтобы не опоздать…

      Дела у Одика шли все хуже. Было одиноко. Он часами слонялся без дела. На нижней дороге, возле моря, он долго стоял у высокого обелиска с толстыми цепями, якорем и пустыми минами у подножия и прочел на бронзовой доске, что когда-то здесь был высажен героический морской десант. Почти все моряки погибли.
      Одику стало еще грустней. Дружить было не с кем. На пляже ему попадались или слишком большие мальчики, или совсем несмышленыши. Куда меньше Игорька с Михой. Море, оно, конечно, прекрасно, но не будешь же на него все время пялить глаза. И с плаванием было безнадежно. Одик тонул, захлебывался и потом долго кашлял, и вся глотка была соленая. Оля хохотала и показывала ему язык, а Одик мрачнел: пророчество ее сбывалось - не научиться ему плавать! Однажды он даже довольно сильно стукнул ее - будет знать! Оля не заплакала. Она хлестнула его в ответ ладошкой по щеке и, как обезьянка, проворно отскочила в сторону Одик бросился за ней, но разве ее догонишь?
      Он потер горящую щеку и показал ей кулак:
      - Видала?
      Она состроила издали гримасу: сморщилась, разинула по-бегемочьи пасть и стала делать вид, будто что-то бросает в нее. И раздула щеки. Одик с презрением отвернулся от сестры.
      Четыре дня не замечал он ее, и, когда мама просила его отнести Оле из кухни тарелку со свекольником, он отвечал:
      - Пусть сама возьмет.
      - Ну тогда я отнесу, - угрожала мама.
      - Неси.
      И мама несла. Одик был непреклонен. Каждую минуту давал он знать сестре, что шутить с ней не намерен. При ней сразу умолкал, хмурился, угрюмо покусывал губы. А она… А она стала еще подвижней и крикливей! Будто и не случилось ничего. А на пятый день даже сказала ему:
      - А я б на твоем месте дала телеграмму в Москву.
      - Кому?
      - "Спасите, Миха с Игорьком! Высылаю на билет деньги".
      - Ну, ты… - буркнул Одик и обернулся - родителей поблизости не было. - Еще захотела?
      Но бить ее уже не было охоты.
      Однажды Одику так опротивело все - и это море, и зной, и непрерывное таскание за мамой, - что он сказал ей:
      - Не хочу на пляж… Пойду погуляю по городу.
      - Только не один. И Олю возьми. И пожалуйста, не держи ее на солнце.
      - А на кой она мне сдалась?
      - Ну тогда и ты не ходи.
      - Ладно, пусть идет, - разрешил Одик.
      - Я не пойду, - упрямо сказала Оля, и Одик даже испугался.
      Он сунул в карман руку и нащупал в нем все свое богатство - юбилейный металлический рубль с солдатом, державшим в одной руке меч, а в другой спасенную им девчонку.
      - Пойдем. Конфетами угощу.
      - Очень надо. Могу и так пойти. А то ты совсем…
      - Стоп! - оборвал ее Одик, и они пошли.
      Наверно, и ей стало скучновато в Скалистом. Ведь мама, когда не готовила еду и не бегала на базарчик и по магазинам за продуктами, все время вязала. Даже на берегу. А к девчонкам ее лет, которых немало было на пляже, Оля почему-то быстро теряла интерес.
      Сильно жгло солнце. Одик видел, как под ее тонким и коротеньким, выше коленок, зеленым платьем остро ходили лопатки. Она то прыгала, то пританцовывала.
      - Пошли на другую сторону, - сказал Одик, - здесь тебе вредно.
      - А что тебе вредно, знаешь? Вот это! - И она описала пальцем вокруг лица большой круг.
      Одик не удостоил ее ответа и силой перетащил на другую сторону. Впрочем, она почти не сопротивлялась. Идти код плотной тенью кипарисов и платанов было легко, даже приятно.
      Оля шла впереди. Она была низенькая, и Одику вдруг стало жаль ее. Она беспрерывно крутила головой по сторонам, светлые реснички ее часто моргали, личико было крошечное и очень худенькое. "А все-таки она ничего, - подумал он, - если бы не язычок…"
      - А куда мы идем? - спросила Оля.
      - Просто так… Погуляем по Скалистому… Тебе пляж еще не опротивел?
      - Так себе… Смотри, какой магазин! Ой, давай посмотрим витрины!
      Одик был не против. Вдруг по его телу пробежал холодок. Это ведь был тот самый магазин, который хотели ограбить. Одик смотрел на узкогорлые кувшинчики серебряной чеканки с затейливыми узорами, на чашечки, часики, кольца и кулоны с драгоценными и полудрагоценными камнями, пылавшими на чернобархатном фоне. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, и крики, и раскатистое эхо близких выстрелов. У магазина, отражаясь в огромной витрине, проходили отдыхающие с гитарами, с играющими транзисторами на ремешках, с девушками под ручку, а Одик поглядывал на них и с некоторой опаской думал: а что, если у кого-то из них в кармане лежит пистолет и всевозможные отмычки и он ждет не дождется, когда на Скалистый ляжет ночь, чтобы пустить их в дело?
      - Ну пошли! - Одик едва оторвал сестренку от статуэток балерин и зверей, повел дальше и увидел тележку с мороженым. - Хочешь?
      - Мне все равно. Вообще-то можно - жарко.
      "Ну и дурак, - подумал Одик, коснувшись пальцами холодного рубля, ведь последний… Когда допросишься у отца еще? Надо бы истратить его на что-нибудь более важное".
      Но отступать было поздно.
      Он просто не узнавал себя. Мало того, что он разменял юбилейный рубль, он взял целых три стаканчика. Да еще сказал при этом:
      - Давай вперегонки, кто скорей съест!.. Чемпиону - третий.
      - Очень надо. - Оля независимо отвернулась и принялась медленно, с достоинством грызть вафельный стаканчик.
      "Ну и пусть воображает! Все равно куплю ей "Мишку на севере", обещал ведь…" Он проглотил донце и куски стенок первого стаканчика и отлепил бумажку от второго.
      - Оставить?
      - Ешь сам. - Оля даже не посмотрела на него. Тоненьким длинным язычком она спокойно вылизывала мороженое, и стаканчик у нее оставался почти полный. - Смотри, здесь и музей есть! - Она кивнула на красную стрелку с надписью. - Сходим?
      Не хватало еще на юге ходить в музеи! Даже в Москве он ходил раз-два в год, и то потому, что шел весь класс. Скучища! Но отговаривать не стал. Они свернули в темную аллейку и подошли к краеведческому музею - старому двухэтажному дому с какими-то нелепыми каменными фигурами у входа: они были очень грубые, неотесанные, и только при большой фантазии можно было догадаться, где у этих обрубков головы и туловища.
      - Смех! - сказал Одик. - Скульптура называется.
      Оля передернула плечиками, личико едко скривилось.
      - А ты знаешь, что это такое?
      - Куда уж мне.
      Его вдруг опять заело: пусть она маленькая и хилая, а потакать ей ни в чем нельзя - за человека считать не будет!
      - И знать не хочу, - отрезал он. - Какие-то каменные уроды.
      - Сам ты урод! Они скифские каменные бабы, а ты…
      Откуда она все это знает? Ведь моложе его…
      Одик толкнул ее, не сильно толкнул - так, чтобы не упала, напрягся и лихо вскочил на кирпичный барьерчик у окна и заглянул внутрь: в большой комнате за стеклянными витринами темнели ископаемые кости, доисторические каменные ступки, наконечники стрел, бронзовые вещи, какие-то огромные глиняные сосуды и прочая музейная дребедень…
      - Мура! - Он спрыгнул на землю. - Поехали дальше.
      Мимо них проходили мальчишки. Один из них вдруг наклонился к нему и пронзительно свистнул в самое ухо, второй крепко поддал его коленом под зад, и Одик больно стукнулся лбом о каменного истукана. Он устоял на ногах, сжал кулаки и крикнул:
      - Как вы смеете! - Но мальчишки, наверно, и не слышали: они уже были далеко и громко хохотали. - Трусы! - Одик потер лоб. - Трусы всегда спасаются бегством!
      - Уж ты бы им показал, - сказала Оля. - Ног бы не унесли.
      Одик нахмурился. Почему-то опять вспомнились выстрелы в ночи и брошенная в него медуза… Бр-р-р, какая холодная и скользкая, и глаз сразу защипало. Одик замкнулся.
      Они молча ходили по улицам, и он даже решил не покупать ей "Мишку на севере": нельзя перед ней рассыпаться…
      Даже заснул он в эту ночь не сразу, а долго ворочался и вздыхал: думал сделать лучше, а что получилось? Когда он наконец заснул, и очень крепко, его стали тормошить. Одик разжал веки - у кровати стояла Оля и шептала в самое ухо:
      - Вставай… Идем к морю, пока мама спит.
      - Зачем? Я спать хочу.
      Оля стащила, с него одеяло, и ему стало прохладно.
      - Отстань!
      - Тогда я пойду одна.
      Одик стал протирать глаза и, давя рукой зевоту, подыматься.
      Море было тихое, как огромное озеро, - даже наката не было, и берег был непривычно пустынный - ни души. Ни музыки, ни хохота и визга, ни загорелых тел и плеска купающихся. И во всем этом - в глубокой тишине, и в гальке, и в переливах солнца на воде, и в синей дали - было что-то таинственное, что-то загадочное.
      - Смотри, как дельфины играют! - Оля показала на море.
      Три черных силуэта, ловко изгибаясь в воздухе, выскакивали из воды, и брызги зажигались на солнце.
      - Говорят, они очень умные, - сказала Оля, - и все понимают.
      - Они и выпрыгивают сейчас, чтобы на тебя полюбоваться! - сказал Одик и пожалел.
      Дельфины вдруг исчезли.
      - Знаешь, почему они спрятались? - спросила Оля.
      - Ну?
      - Терпеть не могут глупых разговоров.
      Одик промолчал и решил не обижаться. А сам подумал: странное дело, но почему-то и вправду, когда пляж полон народу, он ни разу не видел дельфинов. Боятся? Или они и верно, как о том пишут в некоторых книгах, настолько обогнали человека в своем развитии, что вид их не доставляет им большой радости?
      - Смотри, пароход… - Оля показала на горизонт. - Его и не видно, один дым… Ой, краб! - Она подбежала к водорослям - они грядой лежали на гальке, - и небольшой крабик, очень похожий на громадного паука, бочком пробежал по влажным камешкам и скрылся в воде.
      - А вон скалы. - Оля кивнула в ту сторону, где вдалеке виднелся причал и какие-то строения по берегу: там темнели большущие каменные глыбы. - Пошли туда… Хорошо, что наши спят!
      - Пошли, - сказал Одик. В самом деле, почему бы не пойти?
      С добрый километр шли они по хрустящей гальке, по сухим водорослям, по мусору, оставленному пляжниками, - обрывкам газет, ореховой скорлупе Вот и громадные глыбы. Видно, когда-то откололись они и скатились сюда с гор Они лежали на берегу, а одна - в воде. На ней сидели чайки.
      - Вот бы забраться туда! - сказала Оля. - Увидели бы не только дым, а и пароход.
      Одик прикинул глазами высоту глыб. Стенки их были бугроваты, в трещинах, изломах, углублениях.
      - А, пожалуй, можно, - сказал он. - Босиком. Глыбы-то не гладкие.
      - Ты ошалел! - ужаснулась Оля. - Голова закружится!
      До чего ж плохо думала она о нем! И Одик понял: он должен влезть. В лепешку разбиться, но влезть. Ведь она в грош его не ставит! Словами не докажешь ей, какой ты на самом деле…
      А какой он на самом деле? Конечно, не трус…
      - Полезем, - твердо сказал Одик, - и не на эти, а на ту, что в воде… Сбрасывай сандалии!
      - Ты с ума сошел! - крикнула Оля, радостно стряхнула сандалии и побежала к морю. Вода обожгла ноги, она подошла к глыбе и закинула голову. - Ого, даже не пробуй!
      К ней приблизился Одик в закатанных выше колен штанах, которые у него, как и у папы, всегда сползали с живота. Он был так неуклюж, боязлив, а решил забраться на такую глыбу… Как он даже подумать об этом мог!
      Одик положил ладонь на стенку.
      - Лезь.
      Оля повернула к нему голову:
      - Ты вправду?
      Крепкие руки брата приподняли ее. Сумасшедший!
      Оля зацепилась руками за выступ, подтянулась, укрепила в кривой ноздреватой выбоине ступню, пристроила рядом вторую - кажется, ничего, устойчиво - и подала руку. Одик взялся за нее и полез. Она втиснулась всем телом в камень, зажмурив от страха глаза. Ничего, удержала его. Одик очутился рядом. Полезли выше. Впереди она, за ней он. Ее руки быстро выискивали и цеплялись за любую неровность, ноги ощупывали скалу, выбирали упор, и Оля подтягивалась выше. Она всегда легко лазила на деревья, а на эту скалу лезть было не трудней.
      Вот только Одика приходилось тянуть. Он сопел, лицо его напрягалось, раздувалось, как резиновый шар, - вот-вот лопнет! Но он лез, только еще сильней пыхтел. Вот и последний метр подъема. Оля закинула за верхний край скалы руки, выпачкала в птичьем помете ладони и поморщилась.
      - Ура! - Она подтянулась на руках и встала. - Лезь скорей!
      Пальцы Одика легли к ее ногам, появилось его мокрое лицо - даже в волосах блестели капли. Он животом вывалился на площадку и встал. Его коленки были в царапинах. Даже на лбу краснела тоненькая ссадина. Одна штанина раскаталась. Он тяжело дышал, а губы улыбались…
      - Виден пароход? - Он вытянул шею.
      - Виден, - сказала Оля, хотя ничего, кроме хвоста черного дыма, не видела.
      Здесь, на скале, было прекрасно! Хоть понятно теперь, почему городок называется Скалистый. А то ведь ровненький внизу, только выше начинаются горы… Было прохладно, и Оля поежилась. Море отсюда казалось зеленоватым, бесконечным. И все в бликах. И прозрачное до дна - то галька, то гряды водорослей: есть бурые, темно-фиолетовые бороды, есть и зеленые… Впереди, под самой скалой, дна не видно. Ох, наверно, и глубоко там!
      - Одька, вот бы мама увидела!
      - Визгу бы! - сказал брат.
      И ей понравился его снисходительный тон: на этой высоченной скале все казалось немножко иным.
      - Был тут кто-нибудь до нас? - спросил Одик.
      - Миллион раз! Смотри. - Она показала на окурок, торчащий из щели в камне.
      - Верно, - огорчился Одик. - А я думал, здесь есть лишь чаячьи гнезда.
      - Полезем назад, - попросила Оля, - мне холодно и надо домой, а то мама, наверно, уже проснулась. - Оля подошла к краю скалы, глянула под ноги, и внутри что-то оборвалось: как они теперь слезут отсюда? Стены круто падали вниз, и совсем не видно было, куда ставить ногу. А как высоко: сорвешься - и насмерть!
      - Одя, - спросила она, - как же мы слезем?
      - Как влезли, так и слезем, - бодро сказал Одик. Он подошел к краю площадки, и Оля увидела в его глазах испуг. - Ничего, сейчас…
      Он встал на коленки, повернулся спиной к берегу и спустил в пропасть ноги. Заболтал ими, но, видно, не мог отыскать надежного упора. Выбрался на площадку, лег на живот и стал оглядывать стенку. Лицо его медленно становилось серым. Он посмотрел на Олю, и губы его скривила странная улыбка:
      - Попались в плен… Ничего, вертолетом снимут.
      - Ну да, не хватало еще!.. - вспылила Оля.
      Голос ее вдруг надломился, и из глаз брызнули слезы.
      - Да брось ты… - Одик погладил ее по голове, а у самого губы так и тряслись. - Как-нибудь… Ведь здесь люди ходят… Кто-нибудь поможет…
      - Но эти скалы в стороне от пляжа, - проплакала Оля.
      - Покричим - услышат. - Он опять улыбнулся ей своими бескровными, сразу посиневшими губами.
      - Смотри, мальчишки! - вскрикнула Оля. - Давай их попросим?
      - Не надо мальчишек, - сказал Одик. - Лучше взрослых подождем.
      И посмотрел на берег.

      По берегу шла гурьба мальчишек. Передний, черный, как африканец, в линялых серых шортах, катил огромную, туго надутую автомобильную камеру и что-то со смехом рассказывал. За ним шагал длинноногий беловолосый мальчишка, тоже в коротких шортах, только синих, с большим рюкзаком за спиной. Один из ребят, в белой безрукавке, нес детское ведерко с кистью. Всего их было человек семь.
      - Это они свистнули тебе в ухо, - сказала Оля. - Тот черный, что с колесом… Давай попросим?
      - Не смей! - приказал Одик. - Они только посмеются.
      - Мальчики! - крикнула Оля, когда они поравнялись со скалой. Одик мгновенно заткнул ей рот потной ладонью. Она стала вырываться. Мальчики!..
      Ребята остановились.
      - Ну чего вам? - недовольно спросил кативший камеру.
      Одик с ужасом смотрел на них: нет, лучше сидеть на этой скале и умереть с голоду, чем встречаться с ними.
      - Помогите нам слезть, - попросила Оля, - мы боимся.
      На берегу раздался хохот.
      Мальчишка опустил на гальку камеру, сорвал с ног синие кеды и побежал к скале. Второй, крупный, в белой безрукавке, поставил на камни ведерко и бросился за ним. Первый мальчишка, как кошка по стволу дерева, отвесно карабкался вверх, второй - по пятам за ним. Одик лишь видел, как мелькали их руки, хватаясь за выступы. И минуты не прошло, как африканец вскарабкался на скалу.
      - Браво, Катран! Утер нос Ильке! - закричали с берега.
      "Что за имя?" - подумал Одик и увидел рядом с собой второго, в белой безрукавке, - лоб его почему-то был повязан синей лентой.
      - Ух, какой ты толстый! - сказал Катран и покачал головой. - Ну просто пузырь!
      Одика бросило в дрожь: они что, сговорились с Олькой?
      - А я тебя где-то видел, - продолжал Катран. - Это ты живешь у Краба?
      Одик бессмысленно уставился на него.
      - Ну, у этого самого… Как его?.. У Карпова, - пояснил Катран.
      - Нет, - гордо и независимо промолвила Оля. - Мы живем не у крабов, мы живем у хорошего человека!
      Сухое, энергичное, с колющими черными глазами лицо Катрана так и затряслось от смеха.
      - Ребята, вы слыхали, что они говорят? - заорал он вниз. - Спускать их после этого с камня или нет?
      - Я бы не спускал, - сказал второй, забравшийся сюда, Илька, ржавый от веснушек, большой и плотный, видно, самый старший из ребят.
      Одика колотило: вот они, они… Эти самые… Эта банда… Про них и Лиля говорила и Виталик… Они жестокие и бесцеремонные, а Олька позвала их на помощь! Как бы не сбросили еще со скалы…
      - Быстрей вы, некогда! - крикнул паренек с рюкзаком.
      - Ладно уж, - милостиво сказал Одику с Олей Катран. - Снимай ремень.
      Одик стоял как в столбняке и не мог пошевелиться.
      - Ну, кому говорят? - Катран даже легонько двинул его в плечо. Девчонку жаль, а тебя, толстяк, оставить бы здесь на съедение чайкам.
      Говоря это, он вытащил из петель своих шортов ремень, привязал его к ремню Ильки, чуть не с силой снял ремень с Одика - его штаны тут же поползли вниз, но он, несмотря на страх, по привычке своевременно натужил живот, чтоб не сползли.
      - Как ты живешь с таким пузом? - с любопытством спросил Катран. - Как залез-то сюда?
      - А тебе что?
      Одик ненавидел и боялся этих ребят.
      - Он зато может очень быстро бегать, - сразу вступилась за него Оля. - И еще он очень сильный, а живот может пройти. Он ведь мальчик еще.
      - Жди! - захохотал Катран.
      Одик не знал, что делать, что сказать.
      В это время Катран быстро обвязал Олю ремнем вокруг пояса, и она, глупышка, еще улыбнулась ему.
      - Мы тебя будем страховать, - инструктировал ее Катран, - а слезать будешь сама… Ну, живо!
      Они с Илькой за руки спустили ее за край скалы и, когда Оля зацепилась ногами за выбоины и полезла вниз, стали потихоньку стравливать ремень.
      - А твою тушу выдержит ремень? - со смехом спросил у Одика Илька, когда спустили Олю.
      - Н-ннее з-знаю, - выдавил Одик.
      Его по-прежнему трясло.
      - А кто ж знает? - завопил Илька. - Угробишься - потеря невелика!
      "Не надо! Не хочу! - рвалось из Одика. - Я позову взрослых, и они снимут меня!" Он оцепенел и позволил им подтолкнуть себя к краю скалы, перевалить через этот край, и почти в беспамятстве, весь горящий и оглушенный страхом, он полез, хватаясь руками и ногами за выступы и углубления и все время чувствуя натянутый ремень. Уже у самой воды он сорвался с уступа, но ремень спас.
      Внизу его приняли руки других мальчишек, и он, обессилевший, поплелся к берегу, где Оля уже надевала сандалии.
      Все произошло так внезапно, мальчишки были такие нахальные и быстрые, они так обозвали Георгия Никаноровича, они - конечно же, они! - швырнули тогда в него медузу, а вот сейчас выручили их, и Одик не знал, как вести себя, как держаться с ними.
      - Спасибо, ребята, - сказала Оля, - за меня и за Одика…
      - А кто это? - раздалось сверху, со скалы, где оставались Катран с Илькой.
      - Он. - Оля ткнула пальцем в Одика, но никто уже не обращал на них внимания.
      Катран вдруг скинул линялые шорты, сбросил рубашку, и оказалось, что он стройный, мускулистый и весь черный. Ну прямо как грач. На нем были тугие синие плавки. Сунув Ильке одежду, он подошел к краю скалы и прыгнул.
      Оля от страха ойкнула. Катран летел на фоне белых тучек - руки вперед, упругий, легкий - и, как заостренный прутик, аккуратно вошел в воду. Цок! И стремительным кролем ринулся к берегу. И никто, никто, кроме Оли с Одиком, кажется, и не смотрел, как он нырял.
      Илька с одеждой Катрана в зубах быстро слез со скалы. Катран, выйдя из воды, отряхнулся, как собака, но одеваться не стал. Он взял одежду под мышку, поднял с гальки камеру и обернулся к Одику:
      - Еще не попались в его клешни?
      - Какие клешни?
      - Крабьи!
      Одик покосился на Олю. Он не должен сплоховать перед ней.
      - Как вам не стыдно! - крикнул он, дрожа от возбуждения и собственной отваги. - Вы же не знаете, не знаете его, если так говорите!
      - Он добрый и культурный, - тут же помогла ему Оля. - И скажите, пожалуйста, куда вы катите это колесо? И зачем это краска в ведерке?
      Уже разглядела! И вообще, если бы не она, они сидели бы еще на скале.
      - Секрет, - многозначительно сказал Катран, - операция "А"… Поняла? Или, может, твой тучный, повышенной жирности брат понял?
      Сказал он это так, что Одик не обиделся. А даже улыбнулся. И вообще он почувствовал, что Катран не очень вредный, хотя и грубый и, конечно, совершенно бесцеремонный. В их классе тоже были такие - Лешка Семенов и Боря Левашов. Они тоже не выбирали слов, но были куда зловредней Катрана: считали себя богами, а Одика - за получеловека, поколачивали, мешали дружить с другими ребятами; и Одик плюнул на все: и без них обойдется!..
      - Ну, вы идете или нет? - крикнул высокий белоголовый паренек с рюкзаком - его звали Мишей - и, не дожидаясь остальных, зашагал вперед.
      И тут сестра буквально поразила Одика.
      - А нам можно? - спросила вдруг она. - Ну, пожалуйста, ребята.
      Да что она, рехнулась?
      - Нельзя! - отрезал Илька. - На кой вы нам сдались? Скажите спасибо, что с камня сняли.
      - А я уже сказала вам спасибо, - ответила Оля.
      - А я не слышал! - с хохотом крикнул Илька. - Говори, чтобы все услышали, ну?
      Оля чуть надулась.
      - Говори, а то салазки загну!
      Ну чего он прицепился! И почему у него на лбу эта лента? Ведь только у него.
      - Отстань от нее! - сказал Катран, и вдруг в его черных колющих глазах сверкнула какая-то догадка. - Хлопцы, давайте прихватим их… Покажем настоящих героев Скалистого!
      Мальчишки засмеялись.
      - Ну вот еще, - мрачно осклабился Илька. - А у мамочки они отпросились?
      - Беру их под свою ответственность, - заявил Катран.
      Одик с тревогой посмотрел на Олю. И что она так рвется за ними? Глупышка, еще ведь неизвестно, что они задумали.
      - Идемте, - сказал Катран, - не пожалеете! Век проживете, а такого не увидите! Я, Жорка, беру вас с собой, а Жорка слов на ветер не бросает.
      - Ну и хвастун, ну и трепло! - сказал Миша.
      - А вы кто - Жора или Катран? - осторожно спросила Оля, идя следом за ними.
      - Зови, как нравится, - разрешил мальчишка.
      - Мне больше нравится Катран, - сказала Оля. - Только что это такое?
      - Акула! Понятно? - ответил Илька. - Ты идешь с черноморской акулой… Откроет зубастую пасть - ам! - и сожрала… Уматывай лучше домой с этим толстяком.
      Одика передернуло всего, так обидно и зло говорил Илька.
      - Но-но! - пригрозил ему Катран. - Боишься опозориться при даме и лишних свидетелях? Идемте, вы увидите грандиозный позор этого человека!
      Катран ловко катил перед собой камеру: толкал ее, и она двигалась сама по себе, потом догонял и снова с силой толкал.
      - А вы далеко идете? - снова открыл рот Одик.
      - Да нет, рядом. - Катран выкинул руку. - На Дельфина. Видишь? Не дрейфь…
      Впереди, километрах в двух от них, в море врезался темно-бурый мыс. Сверху он был покрыт зеленью - не то лес, не то кустарник, а снизу был обрывист и гол. И не надо было спрашивать, почему он так называется: кончик его был точь-в-точь как дельфиний клюв, а сама гора удивительно напоминала игравшего в волнах дельфина, изогнутого в прыжке.
      Ребята тем временем сильно обогнали Одика. "Надо отстать, - решил он, - нечего нам тащиться за ними…" Но впереди, рядом с Катраном, проворно бежала Оля, и Одик ринулся вдогонку.
      Вокруг уже было много загоравших, и приходилось все время обходить их. Впрочем, Катран то и дело дурачился, перепрыгивал через их ноги и спины, и при этом не переставал катить камеру.
      Одик иногда отставал от них, чтобы люди не подумали, что он из их компании.
      Внезапно шедший впереди Миша остановился, обернулся к ребятам и тихо сказал:
      - Вон Федор Михайлович… Чтобы ни слова ему об этом!
      - Понятно, - подтвердил за всех Катран.
      Миша двинулся вперед, прошел метров сорок - Одик зорко следил за ним - и присел возле одного пляжника Странно, то все торопился, подгонял, а то расселся.
      Катран тоже остановил камеру, пригладил непросохшие черные волосы и как-то весь приосанился. Потом опустился на камеру и уставился на этого человека.
      Он был в старомодных плавках с тесемкой на боку и чем-то поразительно напомнил Одику отца: лысоват, лобаст, не худ. И даже ямочка на подбородке! Как-то странно и тревожно было смотреть на него… Может, он родной брат отца? Но Одик знал, что братьев у отца нет, есть две сестры.
      Этот человек был только постарше отца - с седыми висками и очень сильным телом.
      - Что так рано поднялись? - спросил он. - Поесть хоть успели?
      - Мы-то с Мишей и Толяном - да, - сказал Катран, - а за Ваську не ручаюсь: он у нас произошел не от обезьяны.
      - А от кого же? - вдруг пискнула Оля, и Одик вобрал голову в плечи.
      - От черепахи, - сказал Катран, и все расхохотались.
      А один мальчишка - конечно же, это и был Вася, круглолицый, ушастый, как горшок с ручками, - мгновенно покраснел. Подтянулись остальные ребята и тоже расселись: один поближе, другой подальше от Федора Михайловича видно, от степени знакомства с ним.
      - Вся команда в сборе. - Он глянул на синюю Илькину ленту. - Опять на Дельфиний? Надоело жить с целыми шеями и неполоманными ногами?
      - Что вы! - сказал Катран и небрежно бросил: - Приходится, Ильку выводим в герои, а то совсем сна лишился… Вот увидите, и месяца не пройдет, как он проберется на мыс.
      - Слушайте его больше! - крикнул Илька и подскочил с земли. - Сегодня же проберусь!
      - Ого как быстро! - сказал Федор Михайлович. - У вас, я вижу, открылись краткосрочные курсы по героизму? До какого возраста туда принимают?
      Катран показал все свои белые зубы.
      - Без ограничения! - Потом оглянулся на Одика с Олей и неожиданно тихим, очень серьезным голосом спросил: - Как же вы теперь будете?
      - Ты что имеешь в виду? - спросил Федор Михайлович.
      Катран на миг замялся.
      - Ну, если они… эти самые… и вправду сделают то, что обещают? Ведь могут же?
      Федор Михайлович подобрал под себя не по годам крепкие, мускулистые ноги, присел по-турецки и улыбнулся.
      - Почему ж не могут? Такие все могут.
      - А вы так и будете ждать?
      - А я не жду. И не думаю о них.
      - Нельзя так… Попросили бы милиционера для охраны.
      Федор Михайлович засмеялся.
      - Что ты, Жора. Откуда в отделении лишние милиционеры? И я думаю, это пустые угрозы.
      Все немножко помолчали.
      "О чем это они? - забеспокоился Одик и почесал голову. - Что за угроза? Почему и кому нужна охрана?"
      - Что это вы в такую рань сегодня? - прервал молчание Миша.
      - В десять надо быть в школе, - сказал Федор Михайлович, - у меня ведь каникулы еще не начались.
      "Учитель! Конечно, он учитель!" - догадался Одик.
      - Жаль, - произнес Миша, - снова бы сходить с вами в ту крепость к таврам, где был храм Девы, которой они приносили в жертву пленных греков, потерпевших кораблекрушение…
      - Подождите. Вот освобожусь…
      Ничего понять из этого разговора Одик не мог. Ну решительно ничего! И вот что еще слегка тревожило его: ребята вроде бы по-свойски разговаривали с учителем, улыбались и в то же время по приказу Миши что-то тщательно скрывали от него… Что?
      Миша встал, встряхнул рюкзаком - в нем что-то громко звякнуло - и сказал:
      - Ну мы пойдем, а то сегодня много дел.
      - С Илькой хлопот не оберешься, - добавил Катран.
      - Пустобрех! - Илька под смех ребят замахнулся на Катрана, и тот отскочил.
      - Ну идите, идите отсюда, - заторопил их Федор Михайлович. - Пляж общественное место, а хотите расквасить друг другу носы - катитесь на свой мыс…
      Все повскакали с мест. Федор Михайлович тоже встал и, сказав: "Ну, последний раз - и домой", пошел к морю. Одик посмотрел ему вслед и увидел на спине, чуть левей позвоночника, два глубоких розовых рубца; кожа на них не загорела, и они так и бросались в глаза.
      Катран поднял камеру, и мальчишки двинулись дальше.
      - А что это у него на спине? - спросил Одик, догнав Мишу.
      Миша повернул к нему острые синие глаза.
      - Может, слышал: на свете была война? - холодно спросил он, не сбавляя хода.
      - Слышал.
      - Молодец, поздравляю… Так вот, от нее… Командиром танка был. Последние слова он произнес уже не глядя на Одика, а вперед, в сторону мыса. И не так презрительно.
      Скоро путь им преградил серый бетонный забор со следами тщательно заделанных проломов в нескольких местах.
      - Что за олухи отгородили пляж? - сказал Одик, нарочно сказал погрубее, чтобы не думали, что он такого уж нежного воспитания.
      - У своего Краба спроси! - Катран сплюнул сквозь зубы. - Его владения! А там, где ты живешь, - филиал! Никто из директоров не пошел на это, а он… Ломали мы, ломали все его ограды, пока бетон не воздвиг! - И совсем спокойно кончил: - Как пойдем - водой или парком?
      - Парком, - отозвался Миша.

      Они отогнули "секретный" кусок бетона, державшийся на металлических прутьях, аккуратно приладили его на старое место, пронеслись через тенистый благоухающий парк и минут через двадцать подошли к пустынной бухте у самого Дельфиньего мыса.
      Здесь не было ни дач среди фруктовых деревьев и благоухающих цветов, ни аккуратных курортных пальм с веерами толстых лакированных листьев. На выжженом пустыре одиноко торчали тощие кривые деревца, густо росли высокий пыльный репейник и лебеда. Да стоял полуразрушенный каменный сарай. А у моря - галька и валуны. И совсем рядом, прямо-таки над головой, нависало старое, темное, все в трещинах, морщинах и складках громадное усталое тело горы, кончавшейся мысом. Ничем эта гора вблизи не напоминала весело играющего на волнах дельфина.
      Все выше поднималось солнце. Все отвесней падали его лучи.
      Странная тишина, знойная, чуткая и настороженная, лежала над берегом и серо-голубой бухтой, неподвижной и молчаливой. Только от кончика мыса доносился мерный невнятный рокот.
      Все злее жгло солнце.
      Одик глянул на Олю и вдруг спохватился. Скинув рубаху, обмотал ею голову сестры в виде тюрбана. Оля не возражала, лишь перемотала по-своему - так было красивей. Ее сейчас нельзя было узнать: притихла, посерьезнела, точно прислушивалась к чему-то.
      - Буек не сорвало? - Миша подошел к самой воде и посмотрел на бухту.
      - На месте, - сказал Катран.
      Но Миша точно не поверил ему. Он еще несколько минут стоял у воды и вглядывался в гладь бухты. Он держался очень прямо, и этому не мешал даже большущий и, очевидно, тяжелый рюкзак за его плечами. Во всей его фигуре, в том, как он стоял и смотрел, в каждом повороте головы и в каждом слове чувствовалась независимость и даже немножко - самоуверенность.
      Наконец он отошел от воды, точными движениями освободил плечи от лямок рюкзака, опустил его на гальку, и все, словно был дан сигнал, стали раздеваться. Миша привстал на одно колено и принялся потрошить рюкзак вынул две пары рубчатых ластов с двумя масками для подводного плавания, трубки для дыхания, тоненький ломик и саперную лопатку.
      - Ну, кто в первую очередь? - спросил Миша.
      - Я! - закричал Илька.
      - Я, - сказал Катран.
      - Я, - проговорил Толян; он был плотный, коренастый и почти всю дорогу молчал.
      - Ты, Илья, пойдешь во вторую, - распорядился Миша.
      - Набирайся на берегу храбрости! - засмеялся Катран. - А то на мысу подкачаешь… Дама здесь!
      - Заткнись, черномазый, - ругнулся Илька, - а то сейчас нос белилами вымажу! - и уже схватился за кисть, торчавшую из ведерка.
      - В первую очередь пойдет Катран с Толяном, - спокойно повторил Миша, прилаживая к камере брезент, и Одик вдруг понял: ведь это же плотик, великолепный плотик!
      Миша спустил плотик на воду и положил на брезент ломик, лопатку и большой камень. И, подталкивая его на глубину, пошел за ним. Катран с Толяном, уже в масках, с дыхательными трубками, с ластами на ногах, зашлепали следом. На какое-то мгновение Катран приподнял маску и сверкнул белизной зубов.
      - Не тоскуйте! - крикнул он Одику с Олей. - Главное - впереди!
      - Хорошо, - откликнулся Одик. - Мы не уйдем!
      И сердце его тревожно екнуло: что-то новое, что-то важное и неведомое было в самом воздухе этого отдаленного берега, этой оцепеневшей, точно заколдованной бухты с круглым плотиком и мальчишками в масках…
      Посередине плотика лежал Миша и быстро греб обеими руками, а по сторонам, придерживаясь за плотик, плыли Катран с Толяном. Метрах в двадцати от берега плотик остановился. Катран с лопаткой в руках оторвался от него и, сильно плеснув водой, нырнул. Давно успокоилось над ним море, а он все не появлялся на поверхности.
      Одик переступал с ноги на ногу. И не отрывал от плотика глаз. Плотик лежал неподвижно. Ребята на нем словно замерли.
      - Он не утонул? - тихо спросила Оля.
      - Акулы не тонут! - сказал Илька. - А такие хищники, как Катран, в особенности… Ему б ставридки побольше на зуб, а глотка у него - во!
      "Похоже, он завидует ему. Из-за чего?"
      - Он у нас чемпион по нырянию, - заметил Костя, юркий и остроносый. Он, как и все мальчишки, сидел в плавках на горячей гальке. - Никто так долго не может находиться под водой. Даже Миша столько не выдерживает.
      - Легкие натренировал? - спросил Одик.
      - Наверно… Он к тому же из рыбаков… Все у них в роду рыбачат.
      - А что вы здесь все-таки ищете?
      - Тебе разве не сказали? Операция "А"! - засмеялся Вася, тот самый, который, по уверению Катрана, произошел от черепахи, и голова его показалась еще круглей, а щеки улыбчивей и добрее.
      В нем Одик сразу почувствовал что-то родственное себе, и уже не казалось, что они с сестрой такие лишние и чужие среди этих ребят.
      В это время из воды возле плотика высунулся кончик трубки, из нее, как из насоса, вылетел сверкающий фонтанчик воды, плотик резко качнула волна, и Катран опять ушел ко дну.
      - А ну, огольцы, по домам! - приказал Илька. - Нечего вам торчать здесь!
      - Не уйдем, - сказал Одик.
      Он уже понял, что нет силы, которая прогнала бы его сейчас отсюда. Одно только пугало и мучило его: как же теперь быть с Карповым? Еще час назад он так уважал Георгия Никаноровича, можно сказать, преклонялся перед ним, а как же теперь? Зачем, правда, он отгородил кусок моря этим забором? И мальчишки что-то еще знают про него - не стали бы так смеяться… Как теперь держаться с ним?
      Часа два еще, наверно, ныряли ребята, сменяясь. Нырял и Миша, натянув на плотике маску и ласты, взяв с собой камень. Потом, когда его позвали, к ним поплыл Илька. Он тоже, оказывается, неплохо нырял.
      Затем плотик двинулся к берегу, туда, где, отвесно возвышаясь, темнела гора, кончавшаяся крутым Дельфиньим мысом.
      С плотика вдруг раздался громкий спор и даже брань: Катран ругался с Мишей.
      Что это они? Не поделили что-нибудь? Ведь Миша все время был таким спокойным, деловым, он и голоса-то ни разу не повысил.
      - Я против! - крикнул Миша уже у самого берега. - Ты этим все напортишь! Сколько тебе надо говорить?
      - Значит, все так оставить, да?
      - Ну хорошо, потом договорим. - Миша отвернулся. - Ты какая-то стихия, ты вулкан, землетрясение, чума, а не человек… Думаешь, в этом храбрость? Ты все для себя делаешь, натворишь всего, а потом другим расхлебывать…
      - Будь уверен, все пройдет чисто. У меня уже и план разработан. Одик вдруг уловил на себе быстрый взгляд Катрана. - Только не надо трусить…
      - Все равно я против, - холодно сказал Миша, - и ты этого делать не будешь.
      - Ну, это мы еще посмотрим! - с вызовом крикнул Катран и стукнул кулаком в свою гулкую черную грудь.
      Плотик ткнулся в берег, Миша спрыгнул на гальку, намотал на руку длинную веревку и повел плотик с Катраном к мысу. Одик отчетливо видел на фоне моря его высокую узкую фигуру, неширокие крепкие плечи и тонкую шею с аккуратно подстриженными на затылке волосами.
      За Мишей шли Толян с Костей и Вася с Илькой.
      Одик с Олей пристроились к концу цепочки. Илька, все с той же лентой на лбу, нес ведерко с кистью.
      - Давай ведерко! - крикнул Катран.
      - Зачем? - огрызнулся Илька. - Сам донесу.
      - Отдай, - негромко сказал Миша.
      Илька выругался, и ведерко по цепочке перешло к Катрану, шедшему впереди.
      - Ну, теперь ты пропал! - Крикнул Катран. - Не отступишь назад… Мосты за тобой сожжены!
      И взял дужку ведерка в зубы.
      - Захлопнись! - бросил Илька.
      Скоро полоска гальки кончилась, и вверх полезла едва заметная тропка - с камня на уступ, с уступа на выбоину. У Одика то и дело подворачивались ноги, одной рукой он придерживал Олю, второй касался бугроватой стены. Перед ними, сопя и потея, ковылял и неуклюже прыгал с камня на камень Вася. От стены, нависшей над ними, веяло прохладой и дикостью.
      Остальные ребята, видно, давно привыкли к этой тропке и сильно оторвались от них. Особенно быстро двигались Катран с Толяном и Миша.
      Из-под ног Одика вывернулся камешек и полетел вниз. Одик вскрикнул и притиснулся к стенке. Камешек звучно врезался в воду. Одик скосил глаза на расходящиеся круги, и сердце его сдавило: вода была темная, и от высоты слегка мутило.
      Как высоко они поднялись!
      Тропа больше не лезла вверх, а шла горизонтально.
      - Стойте, - сказал Вася.
      - А дальше нельзя? - подала голос Оля, руку которой не выпускал из своей потной руки Одик.
      - Не видишь, какая пошла дорога?
      И в самом деле, дороги впереди не было, не во что было упереть ноги, а мальчишки продолжали двигаться. Но вот перед ними встала почти отвесная голая стена. Все, кроме Катрана, остановились, а он почти не замедлил шага и непонятно как двигался по этой стене, серой и мощной, с едва заметными бугорками. Потом пошел медленней и почти прижался грудью к стене. Его ноги выбирали малейшие выступы и щербатины в литом камне и цеплялись за них пальцами. В зубах его со скрипом покачивалось ведерко с кистью. Метрах в десяти под ним было море - густое и черное, как деготь. Потом даже малейшие бугорки и углубления на пути Катрана исчезли. Впереди была гладкая, стесанная ветром и временем стена. Но и теперь Катран каким-то образом двигался вперед… Вот-вот сорвется!
      Одик оцепенел и крепче ухватился за камень.
      Внезапно Катран скрылся из виду - самого мыса отсюда не было видно.
      - Давай! - донесся издали его голос, и по стене так же ловко и сноровисто полез Толян, за ним Костя: он тоже, оказывается, смельчак!
      - Теперь ты. - Миша повернулся к Ильке. - Иди - я буду корректировать…
      - Я в этом не нуждаюсь, - резко ответил Илька.
      Вот откуда-то из-за скалы Костя крикнул, что и он благополучно прошел. И тогда Илька двинулся вперед.
      - И ты полезешь туда? - шепотом спросил Одик у Васи.
      - Куда мне! Из всех нас только четверо туда добираются… Знаешь, как страшно? Я даже пробовать боюсь.
      - А зачем туда? - спросил Одик. - Что они там делают?
      - Не знаю, - сказал Вася. - Там Дельфиний мыс, - мы его зовем еще мысом Мужества, и я не знаю, как там… Год назад Катран с лодки увидел на нем пещеру и рассказал Мише. Вот они и нашли эту дорогу. В пещере лежали полуистлевший бушлат, бескозырка и матросские ботинки, очень старые, заплесневевшие. И больше ничего. Ни бумажки в кармане, ни документов. Лишь на стене процарапаны три буквы: "В", точка и еще две - "К" и "А"… Инициалы, что ли? Попробуй, догадайся. Наверно, с войны осталось. На ленте бескозырки было написано "Мужественный" - видно, корабль такой был, морской охотник или эсминец. Мы отнесли все в музей, думали, узнаем что-нибудь. Так в музее спрятали в какой-то шкаф, и все.
      - А чье это было? - спросила Оля.
      - Я ведь сказал, что никто ничего не знает. Покрыто мраком неизвестности. Говорят, там внизу есть подводный грот.
      - Нет, это правда? - ахнула Оля. - Я хочу туда…
      - Дуреха! - ласково сказал Вася. - Туда ниоткуда попасть нельзя.
      - Какой же ты мальчишка? - Оля презрительно отвернулась от него. Они ходят, а ты…
      - У меня голова слабая - кружится, - признался Вася. - Ну ничего не могу поделать. Внизу там всегда волны и прибой… Сейчас в бухте тихо, а смотрите, какой у мыса ветер и волнение! И так, говорят, всегда было, даже две тысячи лет назад, когда у нас появились колонии древних греков, и, кажется, у этого мыса разбилось на камнях античное судно и затонуло…
      Миша гневно обернулся к нему. Вася прикусил язык.
      "Не с этим ли связана их операция "А"?" - внезапно подумал Одик.
      …Илька шел по стене все медленней, потом припал ухом к камню, точно прослушивал гору, и его вытянутые руки, казалось, были прибиты к стене гвоздями.
      - Не смотри в воду! - крикнул Миша. - Отдохни и дальше. Смотри только на стену!
      Илька не отвечал и не двигался.
      - Ты что, заснул? - напряженно спросил Миша. - Ты можешь ответить?
      - Чего ж он полез, если боится? - шепотом спросил у Васи Одик.
      - Хотел пятым быть и написать на скале свои инициалы - это у нас как посвящение…
      Одик больше не слышал Васю. Он смотрел на скалу с распятым Илькой. Тот по-прежнему был неподвижен.
      - Иди назад! - четким голосом приказал Миша. - А если не можешь, прыгай в воду!
      Оля вдруг крепко стиснула руку Одика, и он почувствовал, что всю ее бьет озноб.
      - Спокойно, - прерывистым голосом шепнул Одик и на мгновение закрыл глаза.
      Когда он разжал их, Илька осторожно пятился назад. И кажется, прошел целый век, когда все так же с распростертыми на скале руками, точно обнимал ее в последнем усилье, Илька добрался до безопасной площадки. Его лицо было в крупных каплях и - как бумага. Губы мелко тряслись. Он ни на кого не смотрел.
      - Почти порядок, Илюша, - сказал вдруг Миша, и сказал не своим обычным холодноватым голосом, а мягко. - Еще неделька - и одолеешь. Уверен. Краска будет ждать тебя на мысу… Ну, я пошел.
      С тонкой веревкой в зубах Миша быстро полез вверх, распластался, как и Катран, по стене и - высокий, в маленьких красных плавках - плашмя стал быстро переставлять по скале ноги. За ним на веревке тащился плотик. Через несколько секунд Миша исчез за поворотом, спрятался и плотик, и где-то там, за мощно выпирающим боком гигантской горы Дельфин, послышались заглушенные ветром и клекотом волн голоса ребят.
      - Там всегда ветер и волны, - опять сказал Вася, как о чем-то недоступном, и вздохнул. - Везде штиль, а там вечно клокочет… Ну пошли, что ль? Что здесь околачиваться? Они там всегда подолгу сидят, не дождешься.
      Мальчишки по той же тропке спустились на галечную полосу и стали одеваться.
      Молчали.
      Одик старался не смотреть на Ильку. Да и другие не приставали к нему: понимали - не надо. Илька надел белую безрукавку, натянул штаны на сухие плавки и сказал:
      - Много берет на себя! Нужны мне его указания!.. Ну ладно, ладно… Он еще узнает меня… - и вдруг резким движением руки сорвал со лба синюю ленту, скомкал и сунул в карман.
      "Что это он?" - с тревогой подумал Одик. Потом вспомнил, что еще не ел сегодня, что мама с отцом давно встали, хватились их и очень волнуются. Это плохо. А есть ему, признаться, не хотелось…
      До еды ли, когда здесь такие события!

      - Ты что это разорался? - спросил Миша - Опять родичи допекли?
      - Отстань.
      Уперев локти в колени, Катран смотрел в море.
      - А зачем курортников приволок?
      - Жалко? - угрюмо спросил Катран.
      - Нет. Но у таких, как он, случаются солнечные удары, а она…
      - Не твоя забота, - прервал его Катран и умолк.
      Насупился. Притих.
      Миша незаметно глянул на него и отвел глаза.
      До чего ж непривычно было видеть Катрана неподвижным и молчащим!
      И еще было очень странно, что он не развивал дальше плана, предложенного им на плотике, об использовании этого круглощекого и его сестры в каких-то своих корыстных целях. Миша сразу возразил ему, и как орал, как разорялся Катран! Чуть не с кулаками лез. А тут словно язык проглотил.
      Что с ним?
      Утром еще, когда они спускали с камня ребят, Катран был ничего: взбалмошный, веселый, как всегда. А вот когда они стали нырять за амфорой, что-то вдруг вселилось в него. Озлился. В чем дело? День был не из удачных. Амфора лежала на слишком большой для ныряния с маской глубине и сильно вошла, словно вцементировалась, в твердое дно, и они который уже день подрывали ее лопаткой и ломиком.
      - Может, рыбу половим? - спросил из пещеры Костя.
      - Не надо сегодня, - сказал Миша.
      Ему в самом деле было не до рыбы. Рыбу хорошо ловить, когда нечего делать и на душе спокойно.
      Миша встал, вытянулся, прошелся по громадной плите и снова кинул взгляд на Катрана. По согнутой, напряженной спине его, точно Катран держал многотонный груз, было видно, что ему плохо. Но лезть с расспросами было нельзя.
      Миша отвернулся от моря и, слегка пригнувшись, вошел в полусумрак и прохладу пещеры.
      Это была глубокая и сухая каменная пещера, в ней они в особых нишах, задвинутых на всякий случай камнями, хранили закидушки для рыбной ловли, спички, перочинные ножи, флягу с пресной водой, закопченный котелок, в углу - дрова для костра и несколько банок консервов - свой НЗ. Мало ли что может случиться на мысу! И еще лежало там несколько книг, обернутых в целлофан, которые можно было без конца читать и перечитывать. И про себя, и вслух. Впрочем, ребята напрасно прикрывали ниши камнями: ни один человек еще, кроме них четырех да того таинственного моряка, не бывал здесь: мыс был неприступен со всех сторон. Справа - стена отвесно падала в море, даже горная ящерица вряд ли пробежит; сверху - острие гладкого носа, даже трава не смогла протиснуть в трещинки корешки и укрепиться на нем; внизу - море, и над ним козырьком нависает толстая плита, на которой сидели трое ребят; никак с воды не закинешь на нее руку, не заберешься сюда, даже если ты кончил цирковое училище. Был сюда только один путь, - слева, невидимый и сумасшедший, если разобраться, путь по стене. И только четверо сумели преодолеть его…
      На стене пещеры - в стороне от трех кем-то процарапанных букв белели огромные буквы их инициалов. Каждый собственноручно вывел их краской. А еще в пещере лежала мина, огромная пустая рожковая мина с проржавевшим корпусом, мина, которую они отыскали на берегу и втащили сюда. И хотя к ней давно все привыкли, из-за нее в пещере было тревожно, неуютно. Но с какой силой тянул их к себе этот неуют!
      Почему? Может, потому, что так бешено колотится сердце, когда, рискуя свалиться в море, бежишь сюда по стене. Может, потому, что сюда не доносится визг и хохот пляжа, а ведь так хочется иногда спрятаться от суеты, от всех. А может, потому, что здесь часто приходят в голову самые неожиданные мысли и мыс, мыс Мужества, будто покачивался, как нос гигантского корабля, уходящего в главный рейс твоей завтрашней жизни.
      Может… Нет, нельзя объяснить, почему так тянул к себе этот мыс.
      "Ха-ха-ха!" - захлюпало, заухало, загремело под ними - это Дельфиний мыс втягивал в подводный грот под пещерой море: вода с силой рвалась в образовавшуюся пустоту, напирала со всех сторон, оголтело лезла, выла, пенилась, чтоб через несколько минут выхлестнуться наружу и снова с натужным смехом хлынуть под пещеру. Здесь всегда был ветер и волны, и в зависимости от силы напора воды море то хихикало, мелко и мстительно, то сокрушенно, потерянно охало, то бессовестно и злобно хохотало.
      Да, еще вот и поэтому, из-за этих человеческих и нечеловеческих звуков, полных угроз и загадок, тянуло их на мыс.
      Ребята молчали, точно Катран заразил всех странным молчанием. В нем было что-то неясное, недосказанное, горькое. Миша не любил много говорить, но это молчание стало тяготить и его.
      Или он что-то не так сделал? Кого-то обидел?
      - А Илька сегодня был молодцом, - сказал Миша, чтобы рассеять молчание, и вышел из пещеры. - Ведь больше половины пути прошел…
      - Самого легкого, - уточнил Толян.
      - Ну и что? Главное, что он решился, - сказал Миша. - Ты что, не хочешь, чтобы у нас был пятый?
      - С чего ты это взял? - В голосе Толяна почувствовалась обида. - Мыс большой, и пещера большая, и на стене для росписей еще много места…
      - А я думал, ты не любишь его, - сказал Миша. - Ведь он не трус, правда? И деловит, и силен. Как старался сегодня! Все время нырял и нырял. Без отдыха. Пришлось прекратить дальнейшие погружения…
      "Хи-хи-хи!" - раздалось где-то под ногами.
      - Силен-то он силен, - сказал Костя. - А вот насчет… Да ладно!
      - Чего же у него нет? - быстро спросил Миша, надеясь понять это тягостное молчание, но Костя умолк и стал постукивать пальцем по гулкому ржавому боку мины. - По-моему, у него все в порядке.
      - Может быть, - отозвался Толян.
      Он сидел на краю плиты, опустив босые ноги, и море до пояса охлестывало его крепкое коренастое тело - он, пожалуй, был самый сильный и молчаливый из ребят.
      - А может быть, и нет, - сказал Костя и встал.
      Миша опустил голову и принялся разглядывать большого коричневого краба, недоверчиво смотревшего на него с края плиты. Все-таки он не ошибся. Что-то он сделал не так. Или им не нравится, что он терпимо относится к Ильке? Ну как они не поймут, что можно быть нервным, крикливым, даже грубым и, в общем-то, не плохим. Катрана они принимают, прощают ему взбалмошность и резкость, а вот Ильке ничего не хотят прощать… А может, они в чем-то правы?
      Дующий с моря ветер, то и дело меняясь, ерошил светлые, как пшеница, Мишины волосы, старательно кидал на глаза, зачесывал набок, ставил дыбом, точно примерял, что больше идет ему.
      - Понимаю, чем-то он все-таки недоволен, - медленно сказал Миша. Все вроде хорошо, а что-то не так, чем-то мы с вами не угодили ему. Ну что вы молчите? - Он посмотрел на Костю, потом на Толяна, потом на Катрана, но они уклонялись от его взгляда. И Миша решил пойти напрямую: - Не любите его?
      - Обожаем! - сказал Костя. - Ты, Мишка, зоркий, но бываешь слеп, как летучая мышь…
      - Зато у нее радиолокатор внутри, - сказал Миша и улыбнулся, - ни на один предмет не наткнется ночью.
      - А ты натыкаешься, - проговорил Костя, не глядя в глаза Мише.
      - Хочешь, чтобы он был доволен? - спросил Толян.
      - Хочу, - сказал Миша.
      - Тогда отметь мелом все точки опоры на стене и потренируй его.
      Лицо Миши напряглось, ярко-синие глаза прищурились и потемнели. Он начал о чем-то догадываться.
      - Но это же против нашего устава! - сказал он. - Каждый должен сам найти дорогу сюда, и всякая подсказка - удар по нашей дружбе!
      - Тогда не спрашивай, чем он недоволен, - сказал Толян и вдруг перекинулся на другое: - А не стоит ли поискать амфоры в другом месте? Если судно, как мы думаем, потерпело крушение у этого мыса и перевернулось, обшивка со временем прогнила и амфоры раскатились по дну. Они могут быть и в других местах…
      - А разве мы там не искали? - сказал Костя.
      - Но ведь эту же не отдерешь ото дна! - проговорил Толян.
      - А может, вообще позовем аквалангистов, - предложил вдруг Костя, они-то без труда достанут ее.
      - Черта с два! - вдруг крикнул Катран. - Мы нашли, мы ныряем который уже день, а они…
      "Хо-хо-хо!" - пробасило море, врываясь в грот, и захлебнулось.
      - Обойдемся без них, - отрезал Миша.
      Кое-что все-таки прояснилось: они не любят Ильку и хотят, чтобы и Миша не любил его. И не только хотят - требуют. Не грубо, конечно, не нахально, один Катран мог бы требовать нахально, но он сегодня не в настроении… Ну и пусть требуют. Они видят то, что снаружи, и многого не понимают.
      Миша поглядел на море у мыса и на миг отвлекся от своих мыслей.
      У мыса было глубоко, но местами из воды торчали едва заметные верхушки скал, и море там пенилось, брызгалось, кидало вверх фонтаны, точно под водой не на жизнь, а на смерть дрались два чудовищных мифических кита, наскакивали друг на друга, подныривали, рвали бока, бились лоб в лоб, но вот какое уж столетье ни один не мог победить. Потом появилось судно - длинное, узкое, на веслах, с грозным косматым Зевсом на звонкой, тугой парусине. И с кормчим на корме: бородка и тонкий плащ… Да что он, вздремнул? Ведь острые скалы у носа!.. Удар - и в судне течь. Воздух наполнился воплями, треском обшивки, плеском волн и криками гребцов… Спасся ли кто-нибудь?
      Миша встряхнул головой, и все это исчезло.
      - Ребята, - сказал он, - мы должны помочь Федору Михайловичу. Ведь он совсем безоружный… И еще шутит.
      - Хоть бы на время выдали ему наган! - вздохнул Костя. - Он никого еще не опознал?
      - Нет, - сказал Катран. - Как они злы на него! Ведь он - единственный свидетель, видевший их у магазина. И запомнил их… Что это он так поздно возвращался домой?
      - Иди спроси у него, - сказал Костя. - Может, со свидания шел…
      "Хи-хи-хи…" - процедил под ногами грот, точно прислушивался к их разговорам.
      - И он до сих пор ходит опознавать всех задержанных по подозрению в грабеже? - спросил Костя.
      - Нет, не всех, через одного! - съязвил Катран.
      - А почему они в него стреляли? Он что, гнался за ними?
      - Спрашивал - не сказал, - ответил Миша, - говорит, пытался задержать их… Вот и все.
      - В кого же им еще стрелять было, как не в него! - крикнул Катран. В твою бабушку, что ль? - И вздохнул: - А я, ребята, знаете, что сделал сегодня?
      - Откусил у кошки хвост? - спросил Костя.
      - Нет, без хвоста она мышей ловить не будет… Я вышел сегодня во двор и хлопнул о стену обезьянку.
      - Какую обезьянку? - спросил Толян.
      - Лилькину. Подарила мне когда-то на елку.
      - Поэтому и орешь сегодня?
      - Бестолочь, - устало сказал Катран, - объяснил бы, да не поймешь…
      И снова ощутил в руках эту обезьянку, большую стеклянную, с шаловливыми блестящими глазами и загнутым кверху хвостом. Она была темно-коричневая, а лапки и мордочка - светлые… Он берег ее все годы. А вот сегодня он выскочил из дому во двор и хлопнул ее о стенку, и она вдрызг. Мгновенно. И это случилось после того, как мамка погнала его за деньгами к Лильке. Пятерка нужна была позарез - в больницу к бате собралась: на билет да и купить кой-что из еды - кормят там не так, чтобы очень… У соседей хоть шаром покати, у постояльцев, которым в сезон сдавали вторую комнату, давно взяли вперед, а батю только через две недели выпишут: прободение язвы - это не шутка… Но Катран сказал мамке - нет! Хоть повесьте на первом кипарисе, а к Крабу он не пойдет, не пойдет - и точка. Времени, когда Лилька вышла замуж, Катран не помнил. Но помнил, что всегда стеснялся ходить к ним: уж слишком известным и важным человеком в их городе был Карпов. Уж слишком шикарно было в их большом доме. И сестра все реже и реже прибегала к ним - дела: сын, дом, хозяйство… Только по крайней необходимости заглядывал к ним Катран. Но когда он по-настоящему возненавидел Краба (тогда он еще не получил этой клички), так это в прошлую зиму. Мамка послала его к Лильке за швейной машинкой: машинка нужна была, чтобы сшить ему, Катрану, костюм из грубого сукна. Он явился к ним слякотным вечером - шел снег пополам с дождем. У входа в дом Катран стряхнул с коротенького бобрикового пальтеца, скорее похожего на длинный пиджак, мокрые хлопья, счистил о вделанный в деревяшку металлический скребок грязь с ботинок и вошел. Время было несезонное, и дом был непривычно тих, почти мертв. "Ну, иди, иди, чего ты", - заставил он себя открыть наружную дверь и войти в коридор. Стукнул в дверь гостиной. "Прошу!" - крикнул изнутри Карпов, и Катран вошел. Карпов, видно, давно пришел с работы, потому что был одет по-домашнему: в ярко-красной байковой ковбойке с закатанными рукавами и в мягких ковровых туфлях. Плотный, покрытый добротным кофейным загаром. Сидя у низкого столика с радиоприемником, он досадливо - оторвали от дела! - полуобернулся к нему. А пальцы его оставались на белых, как у пианино, клавишах переключателей. Видно, что-то ловил в эфире.
      "Лиля дома?" - спросил Катран, поздоровавшись.
      "Дома. - Карпов отвернулся от него. - Наверху… А тебе зачем она?"
      "Мама просила швейную машинку".
      Карпов долго не отвечал ему на это и не звал Лильку, и Катран добавил:
      "Нам дня на два, не больше".
      "Подожди. - Карпов выключил приемник и, во весь голос крикнув: Виталий, позанимай гостя!" - вышел из гостиной, и его четкие шаги удалились по узкой лестнице вверх.
      Катран стоял на самом пороге гостиной, и ему веяло в лицо теплом и уютом этой комнаты, с ее огромным мягким ковром, удобными креслами, красивой люстрой и пестрыми корешками книг на полках. И оттого, что все это было так непохоже на то, что окружало его дома, он чувствовал себя случайным и чуждым здесь, и что-то тихонько поползло к горлу, и начали ныть зубы, хотя все до единого были здоровы.
      В коридоре бесшумно появился Виталик; Катран заслонял вход, и тот протиснулся мимо него в гостиную. И, протиснувшись, сказал:
      "Здравствуй, Жора".
      "Здорово", - произнес Катран и как-то глупо и не очень культурно хихикнул, потому что уж очень не был Виталик похож на его родню.
      "Ты чего это?" - с грустным осуждением посмотрел на него Виталик, с ногами забрался в кресло, натянул зачем-то на кисти рук, точно ему было холодно, рукава пестрого свитерка и недовольно повел плечами.
      И снова с ног до головы окинул Катрана и остановил глаза на его ботинках. И долго не подымал их. Катрану вдруг стало противно от всего этого. Он тоже глянул на свои ноги и увидел, что сильно наследил. И с его пальтеца капало на паркет. Катран молча вышел на крылечко и снова стал вытирать ноги и отряхиваться. А когда вернулся, опять напоролся на глаза Виталика, и они тотчас скользнули с его лица на ноги. "Вот гад!" - подумал Катран.
      Вверху между тем послышались негромкие голоса - Лилькин и Карпова. Вдруг Катран почувствовал духоту и липкий жар. На него накатывало. В этом стоянии в дверях и ожидании было что-то унизительное. Молчать больше не мог.
      "Ну, как живем?" - развязно спросил он.
      "Да так… - Виталик хмуро посмотрел на него. - А ты?"
      "А я прекрасно!" - чуть не крикнул Катран.
      В глубине его что-то стало твориться. Шириться. Лезть наружу. Он смотрел на аккуратненько причесанную головенку Виталика, на его серьезненькие глазки, и в душе вдруг тяжело заворочалось подозрение: Карпов вызвал Виталика не просто так, не для того, чтобы "занять гостя" какой он гость! - а для того… Да, да, для того, чтобы он, Катран, не упер чего у них…
      Гады! Надо уйти, убежать отсюда.
      Но Катран, сжав в карманах кулаки, стоял и ждал, только стоял уже не на пороге, а в коридоре, у самых дверей. Ненависть с каждой секундой росла, тяжелела, царапала его, скрипела в нем.
      Наконец сверху раздались шаги, и вниз спустились Лилька и Карпов.
      Она приветливо, по-родственному - это она умеет - улыбнулась ему.
      "Привет, Жора… Что ж ты не раздеваешься?"
      "Я на минуту", - выдавил Катран и уставился в книги на стене.
      "А ты донесешь машинку? - спросила Лилька. - Может, мама у нас пошьет?"
      "Донесу".
      "Ну конечно, донесет, - поддержал его Карпов. - Чтобы такой молодец да не донес! Небось мускулатурка - во! Дай-ка пощупать".
      Катран и с места не сдвинулся.
      "Не хочет, чтоб мамка заходила, - понял он. - Карпов ведь терпеть не может нас за то, что мы простые, и еще за то, что нас слишком много".
      "Даете или нет?" - спросил он, готовый рвануться с места.
      Лилька побежала в другую комнату, а Катран тяжело молчал в дверях.
      "Как будто самим купить нельзя, - сказал вдруг Виталик. - Пить меньше надо…"
      У Катрана сорвались сжатые челюсти, но он тут же подобрал их и водворил на место - сжал.
      Лилька поставила перед ним на стул машинку в полированном футляре и опять посокрушалась:
      "Ну как же это так: раз в год придешь, а и не разденешься? Хоть чаю попей… А?" Катран поднял и поудобней обхватил руками машинку.
      "У нас и торт остался "Подарочный". Поешь? Ну тогда маме хоть снеси кусок. Я заверну…"
      И здесь у Катрана сорвались и запрыгали челюсти.
      "Нам не нужны ваши объедки! - Он плечом двинул дверь и быстро пошел по коридору. - Сволочи! Крабы!"
      Через день мамка вернула им машинку (Катран донес ее до калитки дальше несла сама) и, конечно же, извинялась за его невыдержанность. Нашла перед кем! Как будто их чем-нибудь прошибешь. Ведь только месяц назад их дедушка встретил Лильку в гастрономе, подошел, как человек, про здоровье спросил, про сына ее, Виталика. И ничего не просил. Дедушка у них старенький и по дряхлости лет может иногда попросить, а здесь - ничего. Так она, сестра, сама стала жаловаться ему, что с деньгами у них туговато, что забор не чинен и подохло два индюка, а эта ихняя Пелагея только объедает их. Дедушка - на что уж негордый человек! - махнул рукой и ушел. А ведь мамка говорила, когда Лилька кончала десятый класс, добрая была, простая, улыбка с лица не сходила, и все вокруг говорили мамке: "Счастливая ты, Евфросинья, какая девочка у тебя!" Такой красивой, как Лилька, не было на их улице. Другие поступали в школу медицинских сестер, или шли в официантки, или на кондукторшу автобуса учились - это проще всего! А Лилька решила в МГУ подать, и не на какой-нибудь там биологический или юридический, а на мехмат - механико-математический факультет! И уехала в Москву, и провалилась там: каких-то два балла недобрала - вот же не повезло. Вернувшись в Скалистый, устроилась в киоске по продаже сувениров; и когда возле нее не толклись покупатели, а толклись они почти всегда, когда и товара-то нового не было, она зубрила физику на будущий год готовилась поступить. Иногда она жаловалась мамке: "Ох, как бы снова не срезаться… Что тогда делать буду? Кем устроюсь? Не билетики же мне отрывать в автобусе, не бегать по больным с уколами", - и тонкие губы ее высокомерно кривились. "И это дело, - утешала ее мамка, - не всем же быть профессоршами…" - "Нет, мама, нет, - твердила Лилька, - не по мне это, не хочу…" И здесь ее крабья клешня - рраз! - точно напополам перерезала…
      И сегодня мамка погнала его к ней за деньгами, и он хлопнул эту обезьянку - замечательного зверька с умными глазами - об стену! Как будто она была в чем-то виновата… И когда спало напряжение дня - ныряние и дорога по стене, он вспомнил обо всем. Все свои унижения… Но разве могли понять это мальчишки?!
      - Лилька была хорошая, - сказал Катран, - и оставалась бы хорошей, если бы не Краб.
      - Возможно, - заметил Костя, - наш Володька с ней в школе учился, тоже говорит, девочка была - во! Гимнастка и плавунья.
      - Пловчиха, - сказал Толян.
      - Ну пловчиха… Только с соревнований по плаванью сбегала, если соседние школы выставляли сильный состав…
      - Враки! - резанул Катран. - Сильней ее пловчих не было! И красивей… Теперь тебе ясно, мечтатель, - крикнул он на Мишу, - почему я хочу привлечь к этому делу того пузатого с сестренкой? Они помогут мне отомстить Крабу! Они будут нашими разведчиками в его штаб-квартире! По их знаку мы нападем на Краба…
      - И нанесем некоторый ущерб его богатству? - иронически спросил Миша.
      - Да! - Катран кричал в такт словам и махал своими черными кулаками.
      - Свернешь головы индюкам?
      - Сверну!
      - Айву с абрикосами оборвешь?
      - Оборву!
      - Клубнику вытопчешь?
      - Вытопчу! - Катран рубил кулаком воздух.
      - Ты уже, кажется, пробовал?
      - Теперь мы лучше подготовимся! Краб очень хитер и осторожен, у него везде спрятаны лампочки, и при малейшем шуме в саду он включает свет, но мы ликвидируем эту систему…
      - Ребята, пора назад. - Миша встал, размял замлевшие от сидения ноги и поправил треугольник красных плавок. И когда они шли по пляжу, сказал: Ты только напортишь всем, надо не так. Сейчас не пещерный век…
      - А как надо?
      Миша промолчал.
      А когда они вошли в городок, сказал:
      - Для охраны Федора Михайловича, если чуть что - выставим посты.

      Утром следующего дня плотик качался на старом месте, в бухте Амфор (так прозвали они безымянную бухту у Дельфиньего мыса), качался возле маленького, для приметы, буйка - литровой бутылки на рыбацкой жилке, прикрепленной к камню на дне.
      Первым погрузился Миша.
      Глотнув как можно больше воздуха, плотно сжав в зубах резиновый загубник трубки, он ринулся вниз, и узкое, длинное, сильное тело его обжала со всех сторон прохладная вода. И чем глубже, тем прохладней. Она ласково касалась нагретой солнцем кожи, охотно пуская его в свою глубину.
      В одной руке Миша держал ломик, другой усиленно греб. Утро было безоблачное, и дно хорошо просматривалось - все в голубых пятнах и зыбких солнечных бликах. А до него было немало - метров семь.
      Миша всегда любил море, но сейчас - особенно, сейчас, когда они обнаружили эту амфору. Зеленухи, ерши, лобанчики, медузы - это давно приелось. Сейчас, бросаясь в море, в его глубину, он словно дорывался до какой-то тайны. Того и гляди, где-то рядом, среди замшелых камней и шевелящихся водорослей, в зеленоватом мраке вдруг замерцает длинный, чудом уцелевший корпус того самого греческого судна, весь мохнатый - в ракушках, в траве, в толстой холодной слизи.
      Стало сильней давить на уши, в маске начала собираться вода. Миша по привычке выдул носом воздух в маску - давить стало меньше. Он не замечал ни вертлявых рыбок, ни притаившихся крабов, ни леса водорослей - не до них было.
      Вдруг его сердце радостно толкнулось внутри. Вон, вон она - глубоко вросшая в дно, полукруглая, грязно-рыжая, с приплюснутой к туловищу ручкой, слепленная и обожженная, может, в самих античных Афинах!
      В который уже раз видит ее, а все не может привыкнуть.
      Коснувшись пальцами дна, Миша сразу зажал обеими ступнями большой гладкий камень - специально опустили его сюда, чтобы вода не выталкивала. Пригнувшись, провел ладонью по скользкому плавному телу амфоры. И, подымая со дна муть, стал долбить ломиком грунт - прочно спекшийся массив гальки. Точными ударами он рубил ее, выворачивал, сдвигал. И был очень осторожен.
      За эти дни они аккуратно окопали ее вокруг, но амфора точно намертво вросла в грунт. "Дурни мы, видно, - на мгновение мелькнуло у Мишки, - не надо было фасонить и скрывать от Федора Михайловича, он бы советом помог, а то и сам снырял бы с нами: он не молод, но грудная клетка у него и запас кислорода - будь здоров!" Но мысли, даже о Федоре Михайловиче, отвлекали и мешали сейчас. Уже невмоготу было работать - все сильней жало на уши, слегка подташнивало и воздуха в легких оставалось скудная капля. А вот Катран бы еще терпел. Он всех пересиживает секунд на десять - пятнадцать.
      Миша еще ударил два раза, положил ломик рядом с амфорой и отпустил камень, за который держался ногами. Чтобы не выскочить быстро - от резкой смены давлений может заболеть голова, - он, всплывая, притормаживал руками и ластами. Вот и верх, и тень плотика, и зыбкие ребячьи головы на нем. Миша сильно дунул в трубку и вытолкнул струю воды. Глубоко вздохнул - в грудь полился одуряюще свежий воздух.
      И снова кинулся вниз.
      Без ломика легче было пробиваться сквозь толщу воды - он загребал двумя руками. Секунд пять выгадал. И опять удобно пристроил в ступнях камень. Тук-тук! - громко отдаваясь под водой, стучал ломик. Кусок за куском отваливалась галька. Главное, чтобы амфору не задеть…
      И опять воздух на исходе. Миша оторвался ото дна, и снова тугая струя вылетела из трубки. И он, разрывая воду, опять дотянулся до дна. Через шесть погружений мускулы рук стали ватными, ноги слегка свело, в голове шумело от недостатка воздуха: надо было не задаваться, а всплыть секунд на десять раньше и не идти наперегонки с Жоркой: он таки рыбацкий сын, истинный Катран…
      "Ну хватит! Лезь на плотик", - приказал себе Миша.
      "Нет, не хватит… Еще, еще секунду… Ну еще полсекунды… скрипело и ныло внутри него. - Лезь! От всех требуешь дисциплины, а сам…"
      Миша медленно всплыл, кинул руки на край плотика, и Толян подхватил его. Миша сильным толчком вскарабкался на пляшущую камеру. Вынул трубку, стащил маску - свежий воздух ворвался в него, и он чуть не потерял сознание. Но терять его было нельзя - на него смотрело столько глаз!
      Миша на всякий случай сделал вид, что вытирает лицо, а сам задержал на нем руку - никто не должен видеть усталости, почти боли на лице.
      Маску у него выхватил Илька.
      Он лежал на плотике, краснотелый от загара, с головы до ног обметанный веснушками, но волосы у него почему-то были не рыжие, как у большинства неистово веснушчатых, а русые. Илька в воде натянул на ступни ласты, просунул в тугую маску узкую голову, продел меж щекой и резиной маски трубку, резанул Мишу с Катраном глазами через овальное стекло и мгновенно пошел ко дну.
      "Нервный он какой-то сегодня, злой, - подумал Миша. - И все-таки ребята вчера перегнули, когда говорили о нем…" Миша посмотрел на берег низкий и выжженный. И опять увидел вчерашнего, случайно примкнувшего к ним толстенького курортника в сандалиях. А где же девчонка?
      - Уже явился твой разведчик. - Миша коснулся плечом раскаленного плеча Катрана, лежавшего рядом на плотике. - Дисциплинированный!.. Много платить будешь?
      - Он ничего не знает, - буркнул Катран, - и ты никому ни слова.
      Илька меж тем секунд пять уже трудился на глубине.
      "Что в ней может быть? - думал он. - А вдруг? Нет… Скорей всего, ничего. Что может сохраниться за пятнадцать - или сколько их там прошло веков? Конечно, как говорил Федор Михайлович, наукой не подтверждено, что греки хранили в амфорах деньги, - амфоры у них предназначались для вина, зерна и разных масел. Но бывает, и наука ошибается…"
      Его рука скользнула к горлышку, и длинные худые пальцы полезли в вязкий холодный ил. Вдруг что-то больно кольнуло палец, Илька отдернул руку и выругался про себя: "Завелся в амфоре кто-то? У-у, сволочь!" И тотчас с утроенной энергией заработал ломиком. И подумал: здорово Мишка наворочал тут гальки за свои погружения! Старался… Чтобы верховодить и покрикивать на других! А ведь он-то, Мишка, самый обыкновенный, и к тому же года на два моложе его. Но умеет показать себя, сделать вид, задрать нос. Сейчас это главное - показать себя и охмурить окружающих разными словечками. И обещать. Кто это умеет, тот всегда на коне… И как это получилось, что Мишка стал над всеми? Хорошо бы ему, Ильке, откопать сейчас эту амфору, самому откопать и всплыть с ней… У всех, как по команде, глаза бы на лоб! Добил-таки! Отодрал ото дна! Первый! А то ведь кое-кто думает, что он…
      Время от времени Илька всплывал, хватал через высунувшуюся трубку воздух и снова погружался к ломику. Старательно бил им в дно, тщательно целясь и вздымая ил. И чем больше думал, чем сильней бил и энергичней двигался, тем быстрей расходовался воздух. И хотелось немедленно выскочить наружу. Но он сидел на дне, терпел и все глубже подрывался под бок амфоры. Он бил аккуратно - не дай бог задеть ее! Тогда он сразу откатится к последним мальчишкам и займет место где-то возле этого увальня Васьки… Никак нельзя промахнуться и разбить ее. Никак! По стене к Дельфиньему мысу можно пройти и после третьей попытки - и он пройдет! - а попробуй найди на дне вторую амфору!
      Илька всплыл и опять пошел на погружение, но кто-то цепко схватил его за ногу.
      - Хватит, Жоркина очередь! - раздался чей-то голос над водой.
      Илька рванул ногу и стремительно пошел ко дну: они думали, он обессилел? Они всегда думают о нем не так. Не так, как надо! Они еще узнают, чего он стоит!
      Илька стал колотить ломиком. Он бы сидел здесь целый час и колотил, пока не добыл амфору. Он бы… Но воздух уже кончался, а амфора прочно сидела в дне. И конечно, они больше не пустят его сюда.
      Вдруг Илька смекнул, что надо делать, как надуть их и в этот раз. Он отплыл в сторону метров на пять, вынырнул, рывком втянул воздух и, слыша угрожающие вопли с плотика, пошел к своей амфоре. Илька очень торопился, вода вокруг него кипела, и в спешке он долго не мог найти амфору. А когда наконец отыскал, воздух уже кончался. И здесь он вздрогнул: чья-то рука скользнула по его спине. Илька отшатнулся и чуть не стукнул ломиком по амфоре. Обернулся - Катран. В маске и ластах, он делал ему гневные жесты: не дури, дескать, иди наверх! И стал вырывать из его рук ломик.
      Делать было нечего, Илька позволил ему вывернуть из своих пальцев инструмент и лениво, с затаенным чувством маленькой победы перехитрил-таки! - всплыл, сдвинул на лоб маску и полез на плотик.
      - Подводный лихач! - сказал Миша. - Хочешь, чтобы права отобрали?
      - Попробуйте, - процедил Илька.
      Катран, как всегда, долго не появлялся, а потом его вдруг словно выбросило вверх, и сперва из воды вылетела его темная рука, а в ней… нет, Миша не мог поверить глазам, - в ней была гнутая глиняная ручка…
      - Что ты наделал! - закричал Миша, так закричал, что плотик встряхнулся на воде и закачался. - Что ты натворил!
      "Вот он, твой хваленый Катран, полюбуйся!" - подумал Илька при виде этой ручки и быстро отвернул от Миши свое веснушчатое тонкогубое лицо, потому что откуда-то из глубины его вдруг протиснулась и вырвалась почти против его воли радость и ярко вспыхнула на лице.

      Одику было странно, что из-за этих вот никудышных глиняных черепков было столько возни, волнений, крика. Ведь чуть не подрались! Ну хорошо древние, ну хорошо - античные, но толку-то что? Другое дело, нашли бы, как об этом иногда сообщают газеты, кувшин с кладом - золотыми дукатами или, на худой конец, с серебряными талерами. Ну пусть даже с медными. Пусть ничего в ней не было б, но сама амфора была бы красиво расписана старинными художниками… А то ведь ничего этого, лишь красноватые глиняные черепки!
      Обломки амфоры нес Миша, нес в хозяйственной кожаной сумке, с которой его мать, наверно, ходила по магазинам. Обломков было штук пять-шесть: отдельно длинная гнутая ручка и горлышко с оттиснутой каемкой, отдельно донце с куском стенки и еще два-три больших куска с белым и твердым - Одик лично потрогал пальцем - наростом соли, с илом и каким-то черным налетом внутри.
      - Куда нам это? - сказал Илька, брезгливо оттопырив нижнюю губу, и сказал, по мнению Одика, совершенно справедливо. - Целую неделю сгубили! И это все ты, Катран…
      - Сам бы попробовал! - озлился Катран. - Век бы нам не отодрать целую… Я видел в музее и помельче осколки… Правда, Миш? Потом, их как-нибудь скрепить можно. Ведь можно, Миш?
      Миша не ответил.
      Он быстро шел по пляжу, точно сам хотел немедленно узнать, все потеряно или еще не все, можно склеить эти черепки и восстановить амфору или нельзя. Ветер играл его легкими светлыми волосами, и он движением головы то и дело откидывал их с глаз.
      Одик не отставал от него.
      Но Миша шел такими шажищами, что приходилось бежать за ним рысью. Уж очень длинные были у него ноги.
      Минут через пять Миша остановился.
      - Если встретим Федора Михайловича - ни слова, - предупредил он. Починим - тогда и покажем.
      - Правильно! - радостно одобрил его Одик.
      Другие промолчали, только в знак согласия качнули головой, и Одик покраснел.
      Миша холодно скользнул по нему глазами и двинулся дальше.
      На Одика никто не обращал внимания. Даже Катран. Он был не в духе: ведь это он оторвал у амфоры ручку и словно показал пример другим ныряльщикам, которые и доломали ее.
      Когда они подходили к тому месту где к морю спускалась Тенистая улица, Одик стал глядеть во все глаза: он совсем не хотел, чтоб мама увидела его в обществе этих ребят. Вчера ему был сильный нагоняй за то, что они без спросу ушли и так долго пропадали невесть где и не ели; особенно за Олю попало - ей ведь нужен строгий режим. Сегодня утром пришлось убегать от нее: и маму надул, и сестру. Правда, успел пожевать кое-чего.
      Мамы с сестрой на пляже не было, а отца он заметил. В большой соломенной шляпе, в сетке на рыхлом незагорелом теле, он сидел под огромным зонтом за колченогим, кем-то принесенным на пляж столиком и играл: держал в руке веер карт и посматривал на расчерченный лист бумаги на столе. Он глядел на партнеров, сосредоточенно шевелил губами, и лицо его было так озабоченно, точно сейчас решалась его судьба: жить ему или не жить.
      Одик хотел было окликнуть отца - от него не влетит. Но сдержался. Еще собьет его с каких-то мыслей… А потом, и ребята могут засмеять - ведь отец куда полней его. Да и вообще…
      Миша шел впереди. Замыкал шествие Катран, и камера на этот раз плохо слушалась его: неохотно, точно потеряла вдруг округлость, катилась около ног, сумок и разостланных полотенец. А подчас и наезжала на загорающих, и на Катрана кричали.
      Компания едва поспевала за Мишей.
      - На сверхзвуковой шпарит! - сказал Илька посмеиваясь. - Точно бриллианты в ювелирный тащит!
      - Не говори! - согласился Вася. - Вот Федор Михайлович обрадуется! Вот, скажет, подводные археологи…
      - Жди! - перебил его Костя. - Влетит нам от него - вот что. Изуродовали. Доконали. Принесли бы целенькую…
      - Вообще-то да, - вздохнул Вася.
      - А как будем скреплять? - спросил Костя. - Все куски достали? Совпадут ли?
      - Как миленькие! - усмехнулся Илька. - Как же они могут не совпасть у такого человека, как Миша? Пусть посмеют!
      "Он опять за свое, - подумал Одик. - До сих пор не может простить Мише и ребятам, что они забираются на мыс, а он - нет!"
      Один человек не принимал участия в разговоре - Толян. Он всю дорогу молчал.
      Скоро они свернули от моря в узкий проулок. Навстречу им шла высокая худощавая женщина с седым пучком. Ее авоську оттягивали пакеты с пастеризованным молоком и хлеб. Ребята поздоровались с ней, уступая дорогу. Она ответила, улыбнулась, и возле губ ее и на щеках прорезались морщинки.
      - Кто это? - спросил у Васи Одик, когда она прошла.
      - Анна Петровна, - шепнул Вася. - Химичка. Она всегда за ребят… Справедливая… До ужаса!
      - Между прочим, когда-то была женой Краба, - бросил Костя. - Их Севка учится в ЛГУ, а летом живет здесь. То у нее, то у него. Видно, не решил еще… - Костя замолк.
      Перед глазами Одика встало лицо Лили - смуглое, узкое, с тонким носом и блестящими карими глазами. И еще почему-то встали перед ним серьезные, точные глаза Виталика.
      Ребята вышли к главной улице - автостраде, скоро очутились у большого двухэтажного дома и нырнули в подъезд. Вслед за Катраном с его камерой нырнул и Одик.
      - А ты куда? - спросил его Илька у лестницы. - У тебя есть пригласительный билет?
      - Нет, - сказал Одик, и ребята грохнули.
      Одик покрылся липкой испариной.
      Пока Миша открывал, все сгрудились у двери.
      - А куда камеру? - спросил Катран. - С собой взять или как?
      - Оставь у двери, - сказал Миша.
      - А не свистнут?
      И здесь Илька ткнул пальцем в Одика и завопил:
      - А он на что? Пусть в благодарность за то, что не прогнали, стоит на часах у двери и сторожит наш корабль! А?
      Одику стало жарко. Он отпрянул от ребят и бросился по лестнице вниз. Его душил стыд. Он не нужен им, они издеваются над ним и гонят прочь! И даже Катран не заступился!
      Одик выбежал на тротуар. Навстречу двигались легко одетые люди с фотоаппаратами, с играющими транзисторами на ремешках и яркими пляжными сумками. Парень в тренировочных брюках нес в одной руке сверкающее прикладом подводное ружье и сетку полную рыбы, другой - снимал маленькой жужжащей кинокамерой улицу и вместе с гуляющей публикой снял и его, Одика. Но ему сейчас было не до этого. Он понуро шел домой. Шел и думал: вот и готово, вот и все. Зачем он им? У них свои дела, свои заботы и законы… А он? Кто он для них?
      Все получается, как дома, как в Москве…
      Одик брел домой и вспоминал, как вчера после обеда они с Олей встретили Федора Михайловича вот на этой улице.
      - Смотри, - шепнула Оля. - Ихний учитель…
      И Одик опять увидел отца. Ну не совсем отца, но почти… Одет он был довольно небрежно - небось так в школу не ходил. Из кармана мятых хлопчатобумажных штанов торчал свернутый в трубку еженедельник "За рубежом", сандалеты на босу ногу, спортивная куртка на "молнии". Под мышкой у него была зажата какая-то книга.
      - Вылитый отец… - шепнул Одик. - Как похож!
      - Ни капельки, - заявила Оля. - У папы совсем другое выражение…
      Одик немного огорчился: ну как она не видит!
      - Какое? - спросил он.
      - Другое.
      Федор Михайлович шел неторопливо, подолгу стоял у витрин, частенько отвечал на приветствия. У одного магазина ему через стекло витрины кивнула белокурая продавщица, а один парикмахер, бривший какого-то намыленного курортника, помахал ему рукой с опасной бритвой.
      - Ой, кто идет! - Оля вдруг дернула Одика за рукав.
      Навстречу им, размахивая, как в строю, одной рукой - в другой был огромный желтый портфель, - быстро шел Георгий Никанорович. Он мгновенно догнал Федора Михайловича.
      - Федя, мое тебе! - сказал директор своим зычным голосом и вскинул к виску руку - не был ли военным?
      - А, это ты… Здравствуй, - без особого энтузиазма произнес Федор Михайлович.
      - Ну как живешь? Зашел бы. Винцо хорошее есть.
      - Некогда. - Учитель смотрел прямо перед собой.
      - Опять с кем-нибудь борешься? Входишь в чье-то положение?
      Федор Михайлович продолжал медленно идти по тротуару, а Георгий Никанорович - крепкий, коренастый и одновременно легкий - шел рядом и не умолкал:
      - Хандришь все? Копаешься в себе? Запомни, ипохондрики мало живут!
      - А я с тобой в этом не собираюсь состязаться.
      - Ну, бывай… Мне пора. Горисполком вызывает! - Он похлопал учителя твердой загорелой рукой по спине. - Так заходи… Жду!
      Федор Михайлович ничего не ответил, и ярко начищенные стремительные туфли Карпова полетели дальше.
      - Как он быстро ходит! - сказала Оля. - Как молодой.
      - Ну и что с того? - ответил Одик и задумался.
      - А что такое ипохондрик? - спросила вдруг Оля.
      - Кто плохо ходит, - мгновенно придумал Одик. - Медленно, как вот сейчас идет Федор Михайлович. Но это ничего не значит.
      - А-а… - протянула Оля.
      Они по-прежнему шли за учителем.
      Когда он стал у небольшого книжного магазина с пыльным окном, продавщица что-то крикнула ему, и он вошел внутрь.
      - Подождем? - сказала Оля.
      Они присели на каменный барьер у огромной веерной пальмы с лохматым стволом. Федор Михайлович вышел очень скоро.
      В руках у него была раскрытая книга. Не та, что была зажата под мышкой, а другая, с черной обложкой, перечеркнутой белыми молниями.
      Он на ходу читал ее.
      - Пошли, - шепнул Одик, и они двинулись за ним.
      С учителем здоровались, как заметил Одик, не приезжие, не отдыхающие, а местный, коренной люд. Федор Михайлович, не отрывая от страниц глаз, отвечал и даже называл имя-отчество или только имя встречного.
      - А может, он не совсем нормальный? - спросил Одик.
      - Ну да! - обиделась Оля. - Тогда ты - вообще псих… С тобой мальчики и знаться не хотят, а с ним…
      - Хватит! - оборвал ее Одик. - Вспомнила!
      Они шли за учителем по пятам, шли неотступно и осторожно заглядывали ему в лицо. Он читал. Переходя дорогу, он лишь на миг оторвался от книги и снова углубился.
      - Что он читает? - спросила сестра.
      - "Альберт Эйнштейн", - шепнул Одик.
      - А-а, как же! Знаю, - сказала Оля. - Это его кино - "Броненосец Потемкин". Старое, без звука… По телевизору показывали.
      - Сказала! Кино-то Эйзенштейна!
      Вдруг об асфальт что-то громко стукнулось - книга! Федор Михайлович по-прежнему шел и читал. Оля нагнулась и схватила книгу. Одик тотчас вырвал ее у сестры, погрозил пальцем и подбежал к учителю.
      - Федор Михайлович, вы потеряли!
      Учитель поднял голову, сунул книгу под мышку и посмотрел на Одика.
      - Спасибо… Где это я тебя видел? Не с экспедицией подводников?
      - Да, это был я, - сказал Одик, смутился и отступил в тень платана, но тут вперед нахально выскочила Оля.
      - А что они там ищут все?
      - О, это только у них можно узнать, и мне не говорят.
      Может быть, Одик с сестрой и узнали бы что-нибудь новое, но помешал мотоциклист с черными бачками. Он проезжал мимо, приостановил возле них машину и упер ногу в остроносой туфле в край тротуара.
      - Привет, Михалыч! Жив-здоров?
      - Как видишь.
      У мотоциклиста было блестящее, крепкощекое лицо.
      - Еще вызывают? - спросил он. - Смотри, они умеют мстить.
      - Ехал бы ты, Павел, своей дорогой.
      Но мотоциклист и не думал уезжать. В глазах его светилось любопытство и участие.
      - Не опознал? От тебя ведь все зависит - мог и забыть их лица, не днем было дело… Мог ведь забыть?
      - Не мог.
      - И напрасно. Ничего тебя, Михалыч, не научило. Помнишь, в школе…
      - Ну, всего. - Федор Михайлович пошел дальше и уткнулся в книгу.
      "Опять эти секретные разговоры, - подумал Одик. - Кто это ему все грозит? Кого он должен опознать? И что было в школе?" И здесь его мысль внезапно перекинулась на другое: а умеет он играть в преферанс? Конечно, умеет. Должен уметь. Но и все же трудно было представить его на солнцепеке, озабоченного, с веером обтрепанных карт в руке.
      Голова Одика пухла, тяжелела от вопросов и догадок…
      Все это было вчера. Вчера, когда он думал, что уже почти подружился с ребятами, особенно с Катраном, и что у него начнется теперь другая жизнь.
      Но сегодня мечта его рухнула. И все из-за Ильки, из-за его идиотской шутки.
      Когда Одик вернулся домой, мама спросила:
      - Ну куда тебя все носит? То от дома отойти боялся, а то…
      - Да никуда меня не носит, - ответил Одик и хотел уже рассказать про амфору, про ребят и Федора Михайловича, но от одной мысли о том, чем все это кончилось, у него совсем испортилось настроение, и он не рассказал. Не могу же я весь день валяться на раскаленных камнях и смотреть, как ты вяжешь, а папа дуется в свой преферанс.
      - Скажите пожалуйста! - блеснула глазами мама, и Одику показалось, что она осталась довольна им.
      Вечером отец сказал маме:
      - А тут ничего, правда?
      - Ничего… Совсем ничего! - ответила мама. - Впервые за столько лет отдыхаю. И Одик с Олей, по-моему, не скучают… Одно вот беспокоит меня: явится его сын - найдем ли что-нибудь подходящее?
      - Но Георгий Никанорович обещал.
      - А если только из вежливости? Теперь ведь все больше и больше народу приезжает сюда. Самый сезон. Скоро и студенты нахлынут… Что тогда делать будем!
      - Ай! - сказал отец. - Не хочу на отдыхе ломать голову. Как-нибудь уладится… Он ведь порядочный человек и не мог бросать слова на ветер…
      "Много вы знаете о нем", - подумал Одик, но вслух ничего не сказал. И еще больше помрачнел.
      Мальчишки и Федор Михайлович не выходили у него из головы.
      Интересно, склеится амфора или нет?

      Амфора склеивалась.
      Комната, где жил Миша, звенела от голосов. Его отец был на службе - в отделении местного госбанка; его мать, старшая сестра из санатория нефтяников, принимала отдыхающих в процедурном кабинете, и мальчишкам никто не мешал. Илька, стараясь делать это незаметно пристально оглядывал комнату: на стене висела большая карта Черного моря, исчерченная красными линиями, утыканная флажками возле Скалистого, который и назван-то не был, а лишь был отмечен микроскопической точкой, словно муха ее посадила. Под картой стоял Мишин столик, а на нем - навалом разных пыльных обтрепанных книг, сложенных карт и схем; книги стопками лежали и под столом. У двери громоздился синий потертый диван, посреди комнаты - широченный овальный стол и тяжелые, с засаленной обивкой стулья; в углу виднелся приемник, и не маленький, транзисторный, какие сейчас у всех, а громадный, ламповый, давно вышедший из моды, с поцарапанным корпусом и неуклюжей ручкой настройки.
      "Неважно живут, - подумал Илька. - Обстановочку давно пора менять… А гонору сколько! Или из-за этой вот исчерченной карты на стене? Тоже мне, великий исследователь Черного моря…"
      Миша между тем разостлал на столике старый белый халат матери, висевший на гвоздике у окна, и осторожно достал из сумки куски амфоры.
      - Что это? - Катран дотронулся до чего-то твердого, черно-коричневого, вроде смолы, на донце амфоры и поднес палец к носу.
      - Не знаешь? - удивился Костя. - Честно?
      - Честно.
      Катран по-рачьи вращал глазами.
      - Ребята, держите его за руки. Сейчас он упьется от запахов и снова раскокает амфору.
      Илька с Толяном переглянулись.
      - Не верите? - допытывался Костя. - Нет? Ведь это же не смола, это то, что осталось за две тысячи лет от вина.
      - Ну? - открыл рот Вася.
      - Да, да, и в одном запахе тысяча градусов!
      - Не бойся, - засмеялся Миша, - на этот раз ты не упьешься: греки добавляли в амфору смолу, чтобы вино не прокисало и скорее старело.
      - А ты откуда знаешь? - тут как тут подоспел Илька и оглянулся на ребят.
      - Потому что он самый умный, - ядовито сказал Толян.
      Миша недовольно посмотрел на него. Костя с Катраном улыбнулись, а Илька словно взорвался:
      - Как же… это весь Скалистый знает!
      - Об этом после, - сказал Миша Ильке, - а сейчас бери горло - и не урони. И все берите по куску - и пойдем к крану отмывать.
      Илька фыркнул, взял гнутую ручку с горлышком и с презрительным лицом вышел из комнаты.
      - А ты, - сказал Миша Васе, - беги в хозмаг за бээфом, купи два тюбика, вот тебе полтинник…
      Через день автостраду у кинотеатра "Волна" пересекла группа мальчишек. Впереди, все с той же кожаной сумкой в руке, шел Миша.
      - А что я говорил! - кричал шагавший за ним Катран. - Как новенькая! И воду не пропускает. А то, что не очень красивая, со швами, - ничего.
      - А может, нальем полную сухого вина? - сказал Костя. - И принесем Федору Михайловичу - подарок от древних эллинов, и поручим передачу амфоры их дальнему, растрепанному потомку товарищу Катрану?
      - Не возражаю! - Катран еще пуще взлохматил рукой черные волосы.
      - Куда нам, - заныл Вася, - где столько денег возьмем? Ведь бутылок десять войдет. По ноль семь. И потом, Федор Михайлович терпеть не может пьянчуг.
      Они остановились у небольшого дома в тихом зеленом проулке, в котором мало жило курортников, потому что до моря было отсюда далековато, прошли через калитку во двор, и тетя Ася, жена Федора Михайловича, мывшая крыльцо, сказала, что он куда-то ушел и когда вернется - неизвестно.
      Этого ребята ждали меньше всего.
      - Может, поищем по Скалистому? - предложил Костя.
      - С амфорой? Еще чего скажешь! - оборвал его Катран. - И где его искать?
      - Тогда отнесем ее домой и сделаем второй заход, когда он вернется, сказал Костя.
      - Так и будем бегать? - отозвался Миша. - А если он вернется поздно вечером? Давайте уж прямо отнесем в музей, а потом приведем Федора Михайловича и, ни о чем не предупредив, покажем… Вот поразится! Это еще лучше, чем так показать… Правда?
      - А вдруг он не поверит, что нашли ее именно мы? - спросил Вася.
      - Этого не может быть! И вообще в музеях делают надписи - кто, где, когда нашел, особенно если экспонат - подарок, - объяснил Костя, как будто всю жизнь только тем и занимался, что дарил разным музеям страны подарки.
      Вот и здание музея. Старое, кирпичное, еще довоенное.
      - А может, лучше школе подарим? - тоскующим голосом сказал вдруг Вася. - И объясним, что нами руководил Федор Михайлович?
      - Ну нет уж! - возразил Костя. - Врать нельзя… И потом, кто ее увидит в школе? Одни ученики…
      - Прекратить дискуссию! - обрезал их Илька. - Музей - это рангом повыше и чести больше, а в школе мы и так расскажем, что и как…
      За дверью музея с билетной книжкой на столике сидела тетка в синем халате.
      - Молодые люди, билетики!
      - Мы новый экспонат принесли, - сказал Миша и внушительно покачал перед столиком сумкой. - Хотим передать музею.
      Тетка подозрительно посмотрела на него, подошла и заглянула в сумку:
      - А и правда что-то приволокли… Тогда пройдите двое (из группы сразу выскочил Катран) в комнату на втором этаже. Остальные могут подождать здесь…
      И в это время Катран увидел, как из музея вышел тот самый толстый мальчуган с сестрой.
      Катран страшно обрадовался им:
      - Здорово, приятель! Не сердись, что не позвали тебя тогда!.. Сами едва вместились…
      - Да что вы, - сказал Одик, - я понимаю.
      - У него с детства полное отсутствие гордости! - заявила девочка и передернула плечиком.
      - Я тебе! - пригрозил мальчуган, но в светлых глазах девочки мелькнула усмешка.
      - Тронули, - сказал Миша и, прижимая к груди сумку, осторожно, чтоб не споткнуться и не упасть на ступеньках, пошел наверх.
      За ним огромными скачками понесся Катран.
      Ребята стояли у порога и смотрели на узкую, убегавшую вверх лестницу.
      - Хорошо получилось? - спросил у Васи Одик. - Склеилась?
      - Лучше новой! Бээф намертво схватил. Я покупал его. Только вот отмыть всю не удалось. Илька советовал потереть кирпичом, да Миша был против: нельзя историческую вещь портить…
      - Прикуси язык! - крикнул Илька. - Своего мнения у тебя нет, только и умеешь чужие мысли повторять.
      - Можно немножко помолчать? - спросил Толян; все замолкли, и стало очень тихо.
      Минуты через три вверху на лестнице раздались шаги. Были они громкие, тяжелые и частые - ну никак не шаги Миши с Катраном! И тут ребята увидели спускавшиеся сверху начищенные сандалеты с медными пряжками, потом чесучовые брюки, пиджак, белую вышитую крестом рубашку и багровое лицо.
      И уже сзади, за плечами этого человека, послышались дробные ребячьи шаги.
      Человек в чесучовых брюках, неровно дыша, ворвался в первый зал музея, стремительно дал круг, вернулся к выходу и возбужденно сказал:
      - Так… Прекрасно… Все на месте…
      - А вы что думали? - отчужденно, весь бледный, насупленный, спросил Миша.
      - Ничего, дорогой, ничего… В нашей работе всякое случается… Народ нынче пошел ловкий. Ученый. Спасибо, что пришли, но в амфорах мы не нуждаемся - уже есть три штуки. Хватит с нас… - И застучал сандалетами с медными пряжками, поднимаясь по лестнице, и Одик увидел его желтоватые, болтающиеся на ногах, сильно измятые чесучовые брюки. И поежился: что теперь будет?
      Ребята в дверях молча расступились, пропуская Мишу с Катраном. Миша был обескуражен, а у Катрана от ярости прыгали губы и дергались щеки.
      - Ну хорошо, хорошо, я покажу им еще… Покажу! Ведь ничего же не просили за нее… Ничего!
      Он почти кричал, и Миша тащил его за руку подальше от музея, точно не хотел, чтобы музейные служители слышали их.
      - Ведь нет же у них такой, - с огорчением сказал Миша, оттащив Катрана на изрядное расстояние от музея. - У них есть одна короткая и две толстых, как бочонок, а такой, как наша, нет.
      - Давай разобьем ее, раз она никому не нужна! - крикнул вдруг Катран и, задыхаясь, рванул из Мишиных рук сумку.
      - Не дури, - устало сказал Миша. - От тебя дым пошел, как от Везувия.
      Илька хохотнул, и в узких губах его встрепенулась и застыла какая-то шалая, радостная, неуместная сейчас улыбка.
      - Черт с ними! - сказал Костя. - Может, Федор Михайлович вернулся?
      - Вряд ли, - заметил Толян.
      На всякий случай они еще раз подошли к ограде домика, где жил учитель: его не было. Ребята медленно поплелись назад. Одик, вспомнив рассказ Васи возле мыса, хотел спросить у кого-нибудь, не этот ли дядька из музея спрятал в шкафу бушлат, бескозырку, на ленте которой надпись "Мужественный", и матросские ботинки, вместо того чтоб выставить их на обозрение всем, но тут же раздумал: может, Вася раскрыл их секрет и ему за это сильно влетит…
      Между тем ребята проходили у заброшенного участка со сломанной изгородью, за которой среди лопухов и пыльной лебеды стояло несколько странных голоствольных деревьев; Костя остановился.
      - А если спрятать под Иудины деревья? - сказал он. - И близко от Федора Михайловича, и безопасно.
      - Я бы не рискнул, - ответил Миша, - мало ли что.
      - Неужели? - с издевкой спросил Илька, вплотную - нос к носу приблизился к Мише и стал нахально рассматривать его лицо.
      Миша, казалось, слегка опешил.
      - А что?
      - А то, что не верится, что это говоришь ты, - сказал Илька. - Ты, такой рисковый и храбрый! Уши просто вянут!
      Миша отступил от него.
      - Плохо поливаешь, если вянут.
      Но, видно поняв, что острота получилась натянутой и никто не отреагировал на нее, безучастно сказал:
      - Как хотите, но я не стал бы прятать ее.
      - Скажи - кому еще нужна твоя амфора? - продолжал наступать на него Илька. - Кому? Уж будь уверен, если бы она представляла какую-то ценность, музей взял бы ее…
      - И я за то, чтобы спрятать, - сказал Катран. - Чего таскать ее туда-сюда.
      - Ну и прячьте.
      Миша опустил на землю сумку, отошел от нее на шаг и, свесив голову с рассыпавшимися по лбу светлыми волосами, неподвижно и грустно смотрел, как Катран грязными руками достает из сумки амфору. Мишу просто нельзя было узнать.

      Катран положил амфору между больших камней, прикрыл сверху ноздреватыми плитами ракушечника, устроив что-то вроде грота, и стал закидывать крупными мясистыми листьями лопуха. Кривые, пронзительно черные тени деревьев падали на землю, на привядшую от зноя траву заброшенного участка, ломаясь на камнях, на согнутой спине Катрана. Одик поднял на деревья глаза: гнутые, почти безлистые, они ярко пылали густыми гроздьями мелких розовых цветков, и в их красоте было что-то неведомое и зловещее.
      Оля дернула его за руку:
      - Ты что зазевался? Все пошли.
      Они бросились догонять ребят.
      - А почему Иудино дерево? - осторожно спросил Одик у Миши, когда они перешли автостраду. - Это вы так прозвали?
      Миша внимательно посмотрел на него.
      - Не мы, - сказал он, и в его голосе уже не было того холодка и даже заносчивости, которые были на пляже, когда Одик спросил о рубцах на спине учителя: то ли Миша немного привык к нему, то ли от неудачи подобрел. Научное его название - багряник, но больше оно известно как Иудино дерево, и о нем есть разные легенды: по одной - его листья всегда дрожат на ветру от испуга и коварства, как тот Иуда, который предал Христа за тридцать сребреников…
      - А-а-а, - сказал Одик, - странное название! - Кто такой Иуда, он спросить побоялся.
      - Странное?! - вмешался Илька. - Странное, говоришь? А мы тебе не странные? И чего ты все таскаешься за нами? Для того, чтобы похудеть?
      Катран, хранивший молчание, сделал Ильке резкий жест рукой: заткнись, мол, - и, пропустив остальных, чуть приотстал и пошел рядом с Одиком и его сестрой.
      - Можно тебя на минутку… - Он потянул Одика за руку, видно, не хотел чего-то говорить при Оле, и Одик отошел от нее. - Не обращай на него внимания: пока не испортит людям настроение, не успокоится, - громко сказал Катран, потом наклонился к Одику и негромко шепнул, едва не касаясь губами уха: - Скажи, ваши хозяева рано ложатся спать?
      Одика поразил не столько вопрос, сколько то, что Катран впервые не назвал Георгия Никаноровича Крабом.
      - Да не очень, - охотно начал Одик и пустился в подробности быта Георгия Никаноровича. Закончил он так: - И встает чуть не с солнцем, бежит на море для заплыва, потом делает с Виталиком гимнастику в саду и обходит каждый цветок и дерево…
      - И каждого индюка? - вставил Катран.
      - Наверно! - засмеялся Одик. - Они с Виталиком очень гордятся своими индюками и еще хотят завести знаешь кого?
      - Кого?
      - Павлинов.
      Сказал и чуть пожалел. Вот и он уже целиком поддался их влиянию и поругивает Карпова.
      - Ребята! - заорал Катран. - Вы послушайте!.. - И тут же осекся, и это было так внезапно, что у Одика что-то неловко повернулось в душе. Что это с Катраном? Решил умолчать?
      Одик хотел уже вернуться к Оле, но Катран взял его под руку и не отпустил. Несколько минут шел молча. Видно, что-то решал.
      - Ты не мог бы… - сказал он вдруг. - Ты не мог бы перерезать…
      - Что-что? - Одик придвинулся к нему, заранее холодея от чего-то неведомого и страшноватого, что хотел предложить ему Катран.
      - Ну, это самое… Тебе ведь это пара пустяков… Живешь там, в самом, можно сказать, логове… И никто не догадается…
      - Катран! - крикнул Миша своим прежним отрывистым голосом и подошел к ним. - Ты о чем с ним шепчешься? Все о том?
      Катран на какой-то миг смутился:
      - Да ничего мы не шепчемся.
      - Оставь его в покое. Если я узнаю, что ты подговариваешь его, даю перед всеми ребятами слово: тебе несдобровать.
      "О чем это они? - напряженно думал Одик, расставаясь с мальчишками. Что они такое задумали? Зачем это я понадобился Катрану?"
      Одик с Олей ушли в одну сторону, ребята - в другую.
      Илька шагал с Катраном.
      - Ты чего у него допытывался? - спросил Илька.
      - Ничего. Так просто… Дело одно тут задумал, да сорвалось. Во все суется Мишка… Ну что ему надо?
      - А ты первый раз это замечаешь? - шепотом, чтобы никто больше не слышал, спросил Илька. - Первый раз, да? Не понимаю, как ты терпишь это.
      Катран мрачно молчал.
      - Я всегда считал, что у тебя есть характер, - продолжал Илька. - Ты, такой умный и храбрый, перед ним как ягненок!
      - Уйди! - рявкнул Катран так, что даже Толян обернулся.
      Несколько минут Илька молчал, потом сказал:
      - Напрасно ты, Жора, сердишься… Разве я обидел тебя? Я просто хотел сказать, что другие тебе и в подметки не годятся, а ты должен подчиняться им… Но все это ерунда… Слушай, ты не хочешь слетать на вертолете в Кипарисы? Там, говорят, "Великолепную" еще крутят…
      - Кто ж не хочет! - на миг загорелся Катран, но тут же опомнился. - А на какие шиши?
      - Не беспокойся. Это для меня не проблема.
      - Не знаю, - вяло сказал Катран, и Илька понял, что Жорка, всегда энергичный и напористый, сейчас почти ручной.
      - Я к тебе через час зайду, - сказал Илька.
      Возле ресторана "Якорь" он оторвался от компании и скользнул в широкую дверь под огромной, выгнутой из стеклянных трубок эмблемой якоря по вечерам она ослепительно и призывно пылала голубым неоновым светом, а сейчас едва была заметна. Народу в это время в залах было маловато, зато во внутреннем уютном дворике, под прямыми темно-зелеными кипарисами, мест свободных не было. Илька сразу увидел отца, но не побежал к нему: отец принимал заказ. Он стоял в знакомой почтительной позе у столика и вписывал в блокнотик все, что просил у него пожилой человек с суровым лицом, в костюме стального цвета. Иногда тот советовался с молодой красивой женщиной, сидевшей рядом, и отец с застывшей улыбкой терпеливо ждал в прежней, слегка согнутой, покорной позе, хотя изрядно выпившие парни в ковбойках, сидевшие за другим столиком, подзывали его громкими криками: "Официант, подсчитайте нам!"
      Ильку покоробило: подождать не могут! Отец у него человек опытный и знает, к кому подойти в первую очередь, а к кому - в третью и как с кем говорить. А они требуют. Приняв заказ, отец отнес его на кухню и только после этого вернулся к парням в ковбойках, быстро подсчитал в блокнотике стоимость выпитого и съеденного, оторвал листок и положил на столик. Один из парней, с рыжей бородкой, долго изучал его, потом сунул второму, и тот стал тщательно рассматривать его через толстые, как лупы, очки, словно делал экспертизу. "Вам ходить в столовку самообслуживания у моря, а не в ресторан", - раздраженно подумал Илька. Он торопился, а эти затягивали расчет. Видно, отец сплоховал - не точно определил степень их опьянения и поторопился приписать лишние рубль-два. Он не скрывал от Ильки, что делает это: раз клиент пришел в ресторан, где значительная наценка на все, значит, денежки есть. Заранее не знаешь, кто даст, а кто не даст на чай, вот и приходится самому вмешиваться в это дело и немножко приписывать - за границей, например, народ воспитанный, культурный: все дают чаевые, такая уж там традиция, а у нас не то…
      Потом счет перешел в руки третьего - длинноносого и тощего с ремешком фотоаппарата на плече. Тот коснулся носом счета и что-то сказал. Отец взял счет, покраснел и, сильно согнувшись над столиком - спина у него была очень гибкая, - что-то переправил карандашом в счете. "Эх ты, - подумал Илька, - разве можно с такими связываться? Ну теперь извиняйся перед ними…"
      Отец и правда стал что-то говорить им. Попробуй не извинись - пойдут к самому "метру", метрдотелю, или попросят жалобную книгу. Конечно, отец из любой ситуации вывернется - не впервые, но зачем понапрасну трепать себе нервы? Ильке стыдно было смотреть, как отец в своей безупречно белой куртке с тоненькой черной бабочкой на нейлоновой сорочке, скорей похожий на артиста эстрады, чем на официанта, оправдывается и что-то объясняет этой шантрапе…
      У-у-у, врезал бы им! Таких и на километр нельзя подпускать к приличному ресторану… Даст ли отец теперь денег?
      Парни ушли без всякого скандала.
      Отец побежал к окошечку и, ловко лавируя между столиками, вернулся с подносом - его он держал, как цирковой жонглер, в одной руке - к мужчине в стальном костюме. Расставил на столе бутылки с рюмками и холодную закуску и, как положено, стоя за их спиной, аккуратно налил из бутылки в тонкие рюмочки вино: разумеется, вначале даме, потом мужчине, изогнулся, что-то сказал им и понесся к другому столику рассчитываться с молодым капитаном третьего ранга…
      "Ну что это за жизнь - бегать и прислуживать, и так до старости лет? - с горечью подумал Илька. - Ведь не мальчишка давно. А что иногда щедро дают чаевые - это ерунда. Нет того, чтобы устроиться посолидней, чтобы знать себе цену и уважение других". Ильке такая жизнь не улыбалась. Илька не будет на побегушках. У Ильки есть гордость и честь.
      Мимо Ильки проходили официанты - у них работали только мужчины - и приветливо кивали ему. Пришлось еще подождать, пока отец рассчитается с одним-другим. Лицо у него при этом было очень любезное. Илька уже терял терпение, но ждал, потому что ему очень нужны были деньги. Он ведь вышел из возраста этой мелюзги, которой распоряжается Мишка. Зачем мелюзге деньги? Чтобы полизать сладенькое мороженое да сбегать в киношку… А ему, Ильке, иногда хочется и покурить, особенно по вечерам, когда он расхаживает по Скалистому со взрослыми ребятами, и хочется купить шерстяные немецкие плавки с карманчиком на "молнии" и белой рыбкой, которые он видел недавно у отдыхающего, снявшего у них комнату. Да и вообще без денег в Скалистом никуда. Проголодался под вечер - ступай на террасу кафе, возьми бутылку "Жигулевского" с порцией сосисок, развались в кресле, попивай из стакана, жуй да поглядывай, как сверкает море, как галдит пляж и ходят голубые катера… Шикарно! Но сегодня деньги нужны были не только на это. Точнее, совсем не на это. Как-то так получилось, что друзей у него в Скалистом оставалось маловато. Лучшего его дружка, Женьку Лагутина, в прошлом году кое за что упекли в колонию для несовершеннолетних (ничего особенного, немножко подзарабатывал на пляже, сущую мелочишку, ведь больших денег никто на пляж не берет), другой, Фимка Сименков, уехал с родителями в Батуми, остальные же сверстники были скучны ему. Так что Ильке ничего не оставалось делать, как водиться с этой ребятней: все-таки мальчики были ничего - живые. Особенно Катран с Костей - веселые, хваткие, - и Толян не промах, хоть и молчит все время. Да и сам Мишка не из трусливых, но уж очень ломается, и он его терпеть не может за это. Ну хорошо, ловят крабов, таскают на закидушку рыбу, ходят в горы - это понятно, но на что ему сдался этот мыс? Что в нем интересного? Голая скала и нагромождение камней, и только. И чего не приплел он к этому мысу! Героизм, мужество, вечная дружба… Кого только не строит из себя!
      А зачем ему эта амфора? Достали с таким трудом, измучились, а много от нее толку? А сколько было вокруг нее болтовни! И Федор Михайлович ему понадобился зачем-то. Мужик-то он ничего, в танке горел под Кенигсбергом, плавает хорошо и знает много разных историй. Но ведь взрослые в душе не считают мальчишек за людей и при первом же удобном случае продают их. И он, Федор Михайлович, сделай что-нибудь не по нему, накапает на них директору…
      Как все-таки проучить Мишку с его болтологией? Ребята - они послушные, их можно натаскать, как охотничьих щенят, и для начала прогуляться по совхозным виноградникам, а заодно и пошарить по сараям с сохнущим чаем - его можно неплохо загнать!
      Илька давно бы сверг Мишку, выгнал в шею или разжаловал в рядовые, если бы не этот мыс…
      Ох, мыс! Лучше и не думать о нем.
      Как могут относиться к Ильке ребята, если он не в силах пробраться на мыс? И почему Мишка ни разу не сковырнулся со стены носом в море? Почему не грохнулись вниз Катран с Костей и Толяном? Почему они благополучно пробегают по стене, а он, Илька, куда более умный, ловкий и смелый, в который уже раз едва не сковырнулся и не грохнулся в воду? Полпути проходит - ничего, но потом темнеет в глазах, стена шатается и падает на него, и он едва удерживается на ногах и пятится назад… И все, даже этот сопляк Васька, видят его позор и ликуют!..
      Он должен пройти и пройдет!
      И все будут слушаться каждого его слова. И этому совсем не помешает, если в его кармане всегда будут позвякивать деньжата. Скажем, зной, безветрие, жажда. Они проходят возле палатки с разными напитками. Почему бы ему когда-нибудь не остановиться и не взять на всех одну-две бутылки ледяного яблочного лимонада и не распить? А когда-нибудь можно разориться и на мороженое, которое они так любят: "Налетайте, лижите, разве жалко?"
      Ну и тому подобное.
      Отец все не подходил к нему. Не замечал или нарочно?
      По просьбе Ильки один официант шепнул отцу, и тот наконец подошел.
      - Нужно четыре, - сухо сказал Илька, отозвав отца к каменному желобу во дворике, по которому во время дождей стекала вдоль стенки вода.
      - Ого! - сказал отец. Его узкое, досиня выбритое лицо со щепоткой черных усиков под носом враз утратило живость. - Ты просишь все больше и больше.
      Но Илька по опыту знал, что с отцом нужно мало говорить и ничего не объяснять. И говорить с каменным лицом. Тогда он даст все, что просишь. Конечно, надо знать меру.
      - Не прибедняйся, - сказал Илька.
      Отец даже слегка возмутился:
      - Ты думаешь, я много получаю? Ведь и делиться приходится.
      - Отец, только четыре, - повторил Илька. - Срочно нужны.
      - Нет, столько не могу… Два с полтиной, в крайнем случае трешку…
      - Официант! - крикнули от столиков.
      - Меня зовут. Вот три, - засуетился отец.
      - Не нужно, - холодно произнес Илька. - Я подожду.
      - Больше не смогу.
      - Дашь, - сказал Илька, глядя в гибкую спину убегающего отца.
      Илька этого не хотел, но когда отец опять подошел к нему, пришлось пустить в ход последнее. Он сказал:
      - Я ведь могу кое-что рассказать матери о твоих поездках с приятелями к водопаду.
      - На, и отстань! - Отец, спрятав руку за спину, чтобы никто из сослуживцев не заметил, ловким движением сунул ему в ладонь две бумажки и побежал за подносом.

      Одик с сестрой возвращались домой.
      У калитки стоял Виталик с тремя незнакомыми мальчиками. Наконец-то!
      А то можно было подумать, что, кроме индюков, ему и дружить не с кем. Мальчики о чем-то говорили. Они были чисто одеты, аккуратно причесаны и с вежливыми глазами.
      - Привет, - сказал Одик, направляясь к калитке.
      Мальчики уступили им дорогу и сразу замолкли.
      - Приходите еще, - услышал Одик за спиной. - Я вам не то покажу…
      Не успел Одик с сестрой дойти по дорожке до дому, как Виталик догнал их.
      - Гости были? - спросил Одик.
      - Да… Очень хорошие мальчики. Видел Сережу Рукавицына? Он в панамке и вышитой рубашке. Его папа директор "Горняка".
      - А что это?
      - Ну и память у тебя! Ведь говорил же, есть такой дом отдыха, и они большие друзья с моим папой.
      - А-а, - сказал Одик. - А кто другие ребята?
      - Разные… Папа Вити работает в городском… - И вдруг, подумав о чем-то другом, Виталик спросил: - А вы что, дружите с ними?
      - С кем? - спросил Одик.
      - Да с этими… Они на всех тут наводят страх… Мы с папой ненавидим их.
      - Значит, это другие, - сказал Одик. - Мои знакомые искали амфору в бухте.
      - И ты им веришь? - Виталик с жалостью посмотрел на него, склонил голову и почесал плечом ухо.
      - Я сам видел. Они все время ныряли и достали ее, а сегодня носили в музей. - О том, как их приняли в музее, он умолчал.
      - Делать им больше нечего, - сказал Виталик. - Бездельники. Нахалы.
      Одик перевел разговор на другое. Он до сих пор, признаться, не мог до конца понять, почему Виталик и все его семейство так не любят мальчишек. Он снова решил позвать его к морю. Виталик сказал, что сходить он не против, надо только дождаться механика из телеателье: иногда на экране телевизора прыгает изображение.
      - А Пелагея ведь дома.
      Виталик посмотрел на него как на недоразвитого.
      - Доверься ей! Вечно испортит все и напутает.
      - Но она ведь старенькая уже.
      - Много ты знаешь! Пятьдесят три - разве это старость?
      Одик поразился: ей пятьдесят три? А он думал - семьдесят, не меньше!
      - Отлынивает от работ: таких больше нет в папином семействе.
      - А она что, ваша родственница?
      - Немножко. - Виталик замялся. - По папиной линии.
      - Кем же она приходится папе?
      - Сестра… Только ты не думай - у них ничего общего нет… Папа энергичный и умный, а она… - Он вдруг словно прикусил язык: из-под черешен вынырнула Пелагея в неизменном белом платочке и длинном, до земли, темном грязном платье; лицо у Виталика сразу застыло. - Тебя кто звал? Подслушиваешь все?
      Одику стало стыдно за него. А если бы слышал Георгий Никанорович, как он разговаривает с Пелагеей? Хоть бы его, Одика, постеснялся.
      - Зачем мне, детка, подслушивать тебя, - сказала тетка и почему-то показала большой палец правой руки. - Я сымала с ящика с-под клубники крышку…
      Виталик вдруг захохотал и с торжествующим видом посмотрел на Одика.
      - Когда ты говорить правильно научишься? Какой уж год из деревни, а все "сымала", да "лётают", да "наскрозь"…
      У Одика что-то заныло внутри.
      - Ну чего тебе? - спросил ее Виталик. - Что из того, что ты "сымала" крышку?
      Пелагея опять показала большой, черный, весь в земле палец.
      - Скабку загнала… И несподручно левой вытянуть… Как бы не заядрило…
      Виталик сморщился и посмотрел на ее палец.
      - Иди мой руку, и только живо, а то мне некогда.
      Пелагея отвернулась от них и косовато, левым плечом чуть вперед, как всегда ходила, скрылась в зелени сада.
      - Ну зачем ты с ней так? - спросил Одик. - Ведь обиделась, наверно.
      - Она? - искренне удивился Виталик. - Ты ее не знаешь! Устроилась на тепленькое место, питается почти так же, как и мы, а никакой благодарности. Будто папа обязан был брать ее из деревни и поить-кормить до смерти. Он думал, она будет его помощницей, а она… Она и занозу эту засадила-то нарочно, чтобы не работать.
      Одик был ошеломлен и не знал, что сказать.
      - А мне жалко ее, - проговорил наконец он и вздохнул. - Она такая худая.
      - Ты ничего не понимаешь… Худые - они всегда крепкие и здоровые. А вы с отцом со своими телесами долго не проживете. И еще вы совсем безвольные. Не разбираетесь, что к чему… "Жалко" ему!
      Одик был разгромлен: что-то в словах Виталика было и верно. Не отец ли подсказал?
      У Одика упало настроение.
      - А ты сказки Пушкина читал? - спросил он вдруг у Виталика, чтобы опять перевести разговор на другое.
      - Кто ж их не читал! - слегка даже рассердился Виталик. - Все прочитал. Давно уже. Папа сказал, что я должен быть начитанным. Специально для меня их из Москвы выписал. Я и сейчас кое-что помню наизусть, и папа, как будто я маленький, просит меня рассказывать, когда к нам приходят гости. И особенно это место: "Князь у синя моря ходит, с синя моря глаз не сводит; глядь - поверх текучих вод лебедь белая плывет…" Помнишь?
      - Помню. - Одик посмотрел на блестящие листья абрикосов, за которыми скрылась Пелагея, и зевнул.
      Родители и сестра - она давно убежала от Одика - были у моря: ему не захотелось одному тащиться на раскаленный пляж, и он прошелся по асфальтированным дорожкам сада. У каменного сарая на перевернутом ведре сидела Пелагея и, приблизив к глазу палец, пыталась вытащить занозу. Одик подошел к ней.
      - Дайте я попробую.
      - Не вылазит… Никак не могу уцепить - нету ногтей. Придется иголкой расковырять…
      Одик присел возле нее на корточки и взял в руку ее кисть, иссохшую, легкую, с устрашающе выпуклыми синими венами, точно они были не под кожей, а перехлестывали руку сверху. В ее пальце, истресканном и грязном, он увидел черную точечку и, ухватив ее ногтями, дернул вверх. Старуха вскрикнула и затрясла рукой:
      - Спасибо, миленький… Выдернул!
      - Не за что. - Одик встал с корточек, постоял, думая, что бы такое сказать, потому что просто так уйти было бы невежливо. - Вам тут плохо, сказал он, - когда ни посмотришь из окна, все вы в саду…
      Пелагея подняла на него мутноватые, в глубоких морщинах глаза.
      - Что ты, сыночек… Как же не работать - бог любит работящих, спасибо Егору, кормильцу… Чтоб без него робила? Кому нужна старуха? Ведь и подписаться-то не могу. - Она почесала длинным худущим пальцем костлявое плечо. Потом быстро огляделась и проговорила: - Иди гуляй, милый, чего тут со мной, со старухой, время тратить. Да и я совсем заболталась с тобой. Она подняла с земли цапку и ушла за сарай. Не поймешь Пелагею: он ее эксплуатирует, а она благодарит…
      Через час пришла с моря Оля. Потом явились мама с отцом; они ели приготовленную накануне окрошку, оладьи, и отец все рассказывал про то, как обманчив бывает внешний вид игроков. Взять Сергея Викторовича, - до чего, казалось бы, растяпистый человек, ведь и на карты вроде бы не смотрит, а все помнит, что скинули. Все до единой помнит!
      - Несчастный! - сказала мама. - Жалкий, беспробудный картежник! Для этого ты приехал сюда? Дома не было партнеров? Лучше бы купался, загорал и ходил в горы… Вон как разнесло! Тебе надо больше двигаться и активно отдыхать, а не сидеть на месте. Ведь все нервы истрепал на этих картах…
      - Стоп! - сказал отец и засмеялся. - Прошу при детях выбирать слова.
      Дети засмеялись громче его.
      - Сходим сегодня в кино, - сказала мама, - идет "Девушка в тельняшке"; говорят, прекрасная картина.
      - Так и быть, уломала жалкого картежника! - проговорил отец. - Тяжка моя участь… Иду!
      "Все-таки отец хороший, все понимает, - подумал Одик, - только и правда, как ему не надоест преферанс?"
      Картина не показалась Одику прекрасной, но смотреть было можно.
      Зато следующий день был наихудшим днем в Скалистом. Одик не знал, куда себя деть. С утра он был с мамой и Олей на пляже и томился. Лежал на полотенце под огромной пилоткой, свернутой мамой из "Недели", и смотрел на берег, на проходивших иногда по гальке мальчишек. Знакомых среди них не было. Ну ясно, амфору они подняли со дна бухты и делать там вроде больше нечего.
      Но ведь Дельфиний мыс остался на прежнем месте, и Илька еще не прошел на него. Да, может, и другие, более робкие ребята осмелятся повязать свой лоб синей лентой и захватить ведерко с белилами…
      Мама по-прежнему вязала из зеленых ниток свитер - мотки сильно уменьшились, - заговаривала с соседками по пляжу, а Оля бродила у воды: охотилась за крабиками, которые были настолько глупы, что изредка давали себя поймать. Одик, за последние дни слегка охладевший к сестре, снова от скуки стал поглядывать на нее.
      "А что, если рассказать маме про амфору и про Дельфиний мыс? - вдруг подумал он. - Будет ей интересно слушать?"
      И Одик рассказал. Но, конечно, про то, что ребята прогнали его от дверей Мишиной квартиры и что в музее не взяли амфору, не сказал ни слова. Мама слушала его очень внимательно. Оля тоже прекратила охоту за крабиками и не спускала с его лица глаз, на этот раз не очень каверзных.
      - Смотрите вы! - сказала мама. - Что ж ты раньше молчал? А я думала, где это он все пропадает! А мне можно посмотреть на эту амфору?
      - И мне? - пискнула Оля.
      - Только не сейчас, попозже… Ее даже Федор Михайлович еще не видел.
      - А кто это? - Мама оторвалась от вязания.
      - Учитель, - тут же встряла Оля, - он очень насмешливый и даже на ходу читает книги про броненосец "Потемкин".
      Одик снисходительно улыбнулся, но не поправил сестру.
      - Ого, да у вас тут, я вижу, полно знакомств! - сказала мама. - Не то что дома. Даже с учителями… А я думала, в Москве успели надоесть! Ты ведь все время жаловался на Полину Семеновну…
      - Да что ты сравниваешь их, - перебил ее Одик, - она нудная и придира, слушать ее скучно.
      - Подумайте вы! - сказала мама. - А мы с папой тебе не скучны?

      Вечером мама спросила у Георгия Никаноровича про его старшего сына, который вот-вот должен был приехать.
      - О, на ваше счастье, сын задерживается, - сказал Карпов, поглаживая себя по груди. - Но если и нагрянет, вы не беспокойтесь, что-нибудь подыщем.
      - Спасибо.
      В голосе мамы Одик уловил заискивающие нотки.
      - Я понимаю вас, Валентина, - сказал Карпов. - В жизни так много зависит от жилья… Разве можно чувствовать себя человеком в какой-нибудь халупе, без всяких удобств, без надежной крыши над головой, без уюта и тишины?..
      Он продолжал развивать свою мысль, и временами в его речь вплетался голос телевизионного диктора, долетавший из-за стенки.
      Одик пристально смотрел ему в лицо - крупно вылепленное, большеносое, с суровой поперечной складкой на загорелом лбу - и думал: такой ли он, как о нем говорят мальчишки? Не очень похоже… Но зачем он отгородил пляж? Почему так заставляет работать сестру Пелагею? Почему ушел от той, справедливой, по словам ребят, жены? Нрав у него крутой - это сразу видно, и Виталик его надменный и считает себя чуть ли не пупом уж если не земли, то по крайней мере Скалистого…
      Весь этот день Одик жил с каким-то смутным, тревожным чувством на душе и, чтобы поскорей отделаться от него, пораньше лег. Лег и мгновенно уснул и не слышал, как ложились родители, как кашляла где-то за окнами Пелагея и трубил на море катер…
      Проснулся Одик от криков. Он вскочил, подбежал к окну и в ужасе отпрянул от него. Сад был залит резким электрическим светом, в нем метались какие-то тени и раздавались крики. Вот-вот начнут стрелять, палить из пистолетов, а может, и бросать гранаты. И Одик, чтобы в него не попали, прижался к стенке у окна.
      Мама с отцом крепко спали, Оля беспокойно шевелилась. Еще мгновение и Одик вскрикнул: огромное стекло их комнаты с оглушительным звоном рассыпалось, и весь дом, казалось, содрогнулся.
      Мама с отцом вскочили с тахты.
      Оля спросонья заревела.
      Стало слышно, как по дому забегали. Захлопали двери. Со двора донеслись испуганные голоса и крики.
      - Что здесь делается? - спросил отец, протирая глаза.
      У Одика тряслись губы. Отец торопливо застегивал пижаму, мама накинула легкий халат, а Оля, как спала, в трусиках, стояла в кровати на коленях, сонная, заплаканная, и смотрела на Одика.
      "Грабители!" - мелькнуло у него.
      Отец подошел к двери и взялся за ключ.
      - Не смей! - прошептала мама и, опасливо поглядывая в окно, стала собирать с пола осколки. - Хочешь, чтобы ножом пырнули?
      Крики в саду утихли, только отчетливо слышался громкий, со скрытой радостью голос Карпова:
      - Жаль, одного схватили! Завтра мы с ним потолкуем. А теперь - спать!
      Одик не знал, спал ли Георгий Никанорович, Лиля и другие жильцы дома, сам же он уснул только под утро, когда на море уже шли первые купальщики с полотенцами через плечо. Отец с мамой тоже, кажется, глаз не сомкнули, потому что лица у них были посеревшие, опухшие. Утром Одик узнал, что это был налет - местное хулиганье решило обобрать всю клубнику и черешню. Но нашкодить они, можно сказать, не успели: Пелагея, спавшая в сарае, услышала шум, включила свет и всех разбудила. Убегая, кто-то из налетчиков в бессильной злобе бросил в окно камень.
      Она стояла возле дома и, убиваясь, причитала:
      - Вот паскудники! Вот бы я их!.. - Она грозила кулаком каменному сараю.
      Лиля, в красном мятом сарафане, в тапках на босу ногу, поправляя черные косы на голове, нервно ходила по дорожкам сада, еще более красивая от возбуждения, и говорила:
      - Вандалы! Розы зачем же ломать было?
      Виталик стоял у сарая и, показывая пальцем на дверь, требовал:
      - Надо вызвать милицию, а то удерет!
      - Не удерет, - сказал Георгий Никанорович, - от меня он не удерет.
      - А что ты с ним будешь делать? - спросил Виталик. - Их надо проучить раз и навсегда! Если ты не можешь, я сам сбегаю в милицию.
      - Замолкни, - сказал Георгий Никанорович.
      - Они бьют стекла, топчут клубнику и рвут абрикосы, они нам спать не дают, а ты что, жалеешь их?
      - Ты мне сегодня не нужен, иди погуляй по городу.
      - Не хочу я гулять… Здесь такое дело, а ты - гулять!
      - Пошел отсюда вон! - закричал Карпов, раздражаясь. - Ну? Что тебе говорят!
      Виталик надулся, крутнул плечом и быстро пошел, почти побежал к калитке. Между тем из дому вышли отец с мамой.
      Одик показал им на сарай и шепнул:
      - Поймали…
      - Очень приятно, - сказал отец. - Дойти до такой наглости! Они ведь могли голову пробить камнем.
      - Это ужасно, - все еще бледная от бессонной ночи, сказала мама. - Я думала, мы тут в полной безопасности.
      Одику было страшновато и, признаться, жутко интересно, чем все это кончится. Он даже не пошел на пляж, как мама ни звала его. Чтобы не показать виду, что все это очень волнует его, он остался в комнате, сказав, что скоро придет. Когда все ушли, он спустился с террасы, никто, кажется, не заметил его - и бесшумно, с обратной стороны, подкрался к сараю. Это был большой прочный сарай из пористого желтоватого ракушечника. И все-таки, несмотря на толщину его стен, Одик, припав ухом к камню, услышал изнутри голос Георгия Никаноровича.
      - Ну, не надумал еще?
      - Нет, - негромко сказал кто-то, и голос показался Одику знакомым.
      - Я человек добрый и не хочу тебе угрожать… Но ты думаешь, отцу будет приятно, если в ресторане его начальство узнает о твоем поведении? Я бы мог тебя отвести в милицию, тебе б записали привод и взяли на учет, а может, и крупно оштрафовали отца. Но это не в моей манере…
      "Какой он добрый!" - удивился Одик.
      - Что вы хотите от меня? - спросил пойманный, и Одик вздрогнул от волнения: конечно, он не ошибся - голос принадлежал Ильке… Да, да, это был он! Значит, вот кто совершил сегодня налет на их дом. Так ему и надо, типус! Только издеваться и подтрунивать может!
      - Ничего особого, - сказал Карпов. - Ответь, пожалуйста, только на один вопрос: кто был с тобой? Я, со своей стороны, даю слово, что не выдам тебя.
      - Я не знаю, - упрямо сказал Илька.
      "Молодцом, - мелькнуло у Одика, - а может, это совсем не Илька?"
      - Занятно! - усмехнулся Георгий Никанорович. - Налетели, потоптали, помяли все, выбили стекло - целая банда! - а ты никого не знаешь?
      Илька молчал.
      - Ну хорошо, подумай еще. Я буду держать здесь тебя, пока родители не хватятся и не обратятся в милицию, и тогда…
      В это время Одик услышал сзади шелест и хруст и, вздрогнув, обернулся. Пелагея ползала на коленях в грядках с корзиной и собирала клубнику. Одик зашел за угол сарая и услышал, как туго проскрежетала дверь, из сарая вышел Карпов, плотно запер его. И пошел к дому.
      Лоб у Одика горел. Что делать?
      Он быстро скользнул к двери и шепнул сквозь щель:
      - Это ты, Илька?
      - Я, - раздалось у самых дверей. - Слушай, мальчик, выручи. Выпусти меня отсюда.
      На двери висел большой замок. Одик и представить не мог, как снять его. Вырвать пробой? Но чем? И потом, почему он должен рисковать из-за Ильки, который причинил ему столько неприятностей?
      - Ну, ты слышишь? Одик!
      Одик был в смятении. Он отскочил от двери и опять приблизился.
      - Сними замок, - донесся громкий шепот. - Он его не защелкнул.
      Одик коснулся пальцами замка, его дужки. Нажал. Дужка вышла из замка. Что делать? Отпустить?
      Одик оглянулся. Вот-вот опять появится Карпов!
      Он отошел от сарая.
      - Что ж ты? - раздался шепот из-за дверей. - Вот тебе рубль. Держи. Одик увидел, как сквозь узкую щель просунулась желтая бумажка. - Одик, я прошу тебя как друга, выручи…
      Одика бросило в жар. И вдруг странная злость захлестнула его.
      - Так тебе и надо! - бросил он. - Будешь знать, как издеваться! И ты не подкупишь меня рублем! - и побежал от сарая к дому.
      И здесь ему в голову пришла другая мысль: с Илькой, наверно, был и Катран, и другие ребята, нырявшие за амфорой, и Ильку надо бы освободить. Надо? Ни за что!
      Одик выскочил из калитки на улицу и здесь вспомнил, как Катран с Илькой спускали его с Олей с глыбы у моря. Все-таки надо снять, надо немедленно снять замок, что бы потом ему за это ни было от Карпова!..
      Одик кинулся во двор. На ступеньках террасы сидел Георгий Никанорович и поглядывал на сарай. Услышав его шаги, он быстро обернулся:
      - Ты почему не на море?
      - Так, - сказал Одик и залился краской.
      - А чем это ты так перепуган?
      - Я?.. Ничем… Что вы…
      Одик повернулся от него, медленно прошел по зеленому тоннелю до калитки, так же медленно открыл ее, запер за собой и со всех ног полетел к Мише: ему надо все сказать. Он - главный. Да к тому ж Одик знал лишь его дом.
      Миши дома не оказалось, и Одик побрел по улице назад.
      Только сейчас понял он, что натворил. Ему больше не видеть ребят: ведь он, можно сказать, предал их. Ну что ему стоило вынуть из пробоев замок и сразу же уйти? Никто бы не доказал, что он выпустил. Правда, Виталик мог бы подтвердить, что видел его в их компании. Видел, ну и что? Это ведь еще не доказательство.
      "А что, если сбегать к Федору Михайловичу?" - вдруг подумал Одик. Он наверняка знает, кто где живет, и вообще с ним можно быть откровенным. Он, кажется, запомнил его, Одика.
      А не выгонит? Будь что будет.
      Одик перебежал перед носом автобуса автостраду и углубился в пустынный проулок.
      Чьи-то громкие голоса отвлекли его от мыслей. Незнакомые мальчишки возились на заброшенном участке под кривыми Иудиными деревьями. В ослепительно ярких гроздьях мелких розовых цветков, густо облепивших ствол и ветки, было что-то еще более зловещее, ядовитое. Одик поежился. Он подбежал к полуразрушенной ограде и застыл от страха: тощий мальчишка в полосатой тенниске ногой катал по траве их залатанную во многих местах, бесценную амфору! А другие радостно гоготали.
      - Что вы делаете! - закричал Одик. - Она же античная!
      - Вовец, - сказал тот, кто катал ногой амфору, - доставь этого крикуна сюда!
      Плотный мальчишка с облупленным носом, сидевший на траве, посмотрел на него.
      - Я правду говорю. Не верите? - не унимался Одик.
      - Вовец, ты слышал?
      Вовец неохотно встал с земли и с кулаками пошел на Одика.
      - Ребята, - жалобно сказал Одик, - я не вру, она античная, древняя.
      - Заливай! Дураков нашел? - сказал Вовец.
      - Честное слово! И можете бить меня - не уйду.
      - Ого! - удивился Вовец. - Ты это вправду? - И опустил кулаки, разрешение бить обезоружило его, он оглянулся на мальчишку в полосатой тенниске, катавшего ногой амфору.
      - Стукни, стукни его! - потребовал тот, и Вовец снова вскинул кулаки.
      Одик отшатнулся от ограды и со всех ног побежал к дому Федора Михайловича. Он бежал, а где-то в висках стучало и стучало: "Надо спасти, спасти амфору…"

      Миша возвращался из соседнего городка Кипарисы.
      Туда он уехал утром, прослышав от соседа, что в магазин "Спорттовары" закинули кеды. Свои Миша износил, а они были незаменимы для игры в волейбол и походов в горы. Однако купить кеды не удалось: перед самым носом кончился его размер. Огорченный, Миша вскочил в автобус и поехал назад.
      Весь остаток вчерашнего дня да и сегодня утром он не мог отделаться от чувства досады. Зачем он так легко поддался вчера Ильке с Катраном? Зачем оставили там амфору? Надо было сегодня же утром взять ее оттуда, да вот эти кеды… Будь они неладны!
      Автобус мчался по прямой, синевато-влажной от солнца автостраде к Скалистому, и с каждым километром росла у Миши тревога.
      Выскочив на своей остановке, он быстрыми шагами, почти бегом ринулся к заброшенному саду.
      Вот и проулок, и покинутый сад. И, еще не перелезая через ограду, Миша понял: украли! Камни у подножия Иудиных деревьев были передвинуты, и грот, куда они положили амфору, был открыт.
      Миша перелез в сад и на всякий случай пошарил рукой в гроте - пусто. Обошел каменную горку и чуть не заплакал. Как старались! Чуть не перессорились. И когда ныряли и Катран повредил ее, и когда, склеивая, Костя уронил один кусок на пол и на амфоре одним швом оказалось больше.
      Теперь хоть тысячу раз рассказывай Федору Михайловичу - не поверит. Высмеет. Это он умеет. И правильно сделает. Не каждый день в этих местах случаются такие находки. Говорят, под Херсонесом, а еще возле Сухуми, где была Диоскуриада - затонувшая столица древней греческой Колхиды, амфоры находят часто, а про Скалистый этого не скажешь…
      Миша добежал до калитки Федора Михайловича, заглянул во двор и услышал за углом голоса: учителя и еще чей-то - ребячий.
      Миша выглянул из-за угла дома. И первое, что бросилось в глаза, - не Федор Михайлович и не тот надоедливый толстый мальчишка, который вот уже несколько дней таскается повсюду за ними, не стопки разложенных на земле книг и журналов. В глаза бросилась амфора.
      Она лежала на деревянном крылечке и была целехонькая, в узких, как на футбольном мяче, трещинках швов, не хватало только одной продолговатой ручки… Конечно, амфору вытащил из тайника и принес этот мальчишка, бывший вчера с ними. Кто его просил? И где ручка? Куда она делась?
      Миша выскочил из-за угла.
      - А почему ручку отбил, болван? - закричал он, и толстый мальчишка вскочил от испуга и чуть не заплакал.
      - Уходи отсюда! - оборвал его Федор Михайлович. - Вернешься, когда придешь в себя… И поздороваться иногда бывает нелишне.
      Миша унял дыхание. Сделал шаг назад. Остановился.
      - Здравствуйте… Простите… Я… я в себе.
      - Не похоже.
      Миша ждал, что скажет дальше Федор Михайлович, но он ничего не говорил, и Миша молчал, глядя на крупные узловатые кисти его рук, державших книгу.
      Молчал и толстый мальчишка. И это молчание было хуже всего.
      - Я не хотел никого обидеть, - тихо сказал Миша.
      Учитель даже не повернул к нему голову.
      Потом проговорил:
      - Скажи спасибо Одиссею, что амфора здесь, ручку еще можно найти в траве, где амфорой забавлялись какие-то малолетние варвары, истинные лестригоны…
      Миша ровным счетом ничего не понял.
      - Вы, кажется, что-то сказали про Одиссея?
      - Правильно, сказал, - ответил Федор Михайлович, по-прежнему не глядя на него.
      Миша неопределенно мгыкнул.
      - Или ты не знаком с ним? - Учитель кивнул на мальчишку, который, по его словам, спас эту амфору.
      - Да нет… знаком, - выдавил из себя Миша. - Только имени его не знаю.
      - Ну, если имени не знаешь, значит, не знаком… Познакомьтесь.
      Миша шагнул к мальчишке и протянул руку. Тот, сильно смутившись, подал ему свою пухлую руку и пробормотал:
      - Да мы знакомы… Сколько раз виделись… Одя. - И Миша сразу догадался, при чем тут Одиссей. - Да это и ни к чему…
      - Нет, "к чему", - проговорил Федор Михайлович. - Раз тебе дали такое имя, должен хоть немного оправдывать его. Разве можно представить Одиссея робким и боязливым, без чувства собственного достоинства?
      - Нет, - ответил мальчишка и вздохнул и потом, видно чтобы скрыть неловкость, спросил: - А кто такие лестригоны?
      - Ни разу "Одиссею" не читал?
      - Что вы!.. - сказал мальчишка и сильно покраснел. - Два раза…
      - Значит, должен помнить мифических кровожадных людоедов, живших когда-то на этих берегах. Они-то погубили одиннадцать кораблей из флотилии твоего тезки и живьем слопали его спутников, и, не спасись он на двенадцатом, никогда б не увидал своей Итаки.
      Круглые щеки мальчишки радостно порозовели.
      - А твоя Итака далеко отсюда? - спросил Федор Михайлович.
      - Не особенно… Москва.
      "Значит, и правда пробовал читать", - подумал Миша.
      - Твой тезка у Гомера быстроногий и хитроумный и такой сильный, что никто не мог натянуть тетиву его боевого лука, чтобы отправить стрелу в цель… А кто придумал громадного деревянного коня, который помог грекам взять неприступную Трою? А кто победил одноглазого великана Полифема в его пещере? А кто велел своим спутникам привязать себя к мачте, чтобы не поддаться волшебному пению хищных сирен, чей остров был усеян костями и черепами их жертв?.. Всем бы нам неплохо быть хоть немножко похожими на твоего тезку.
      И здесь учитель перевел взгляд на Мишу.
      - Так вот, эта амфора здесь благодаря Одику… Вы нашли замечательный экземпляр - это амфора для вина, и она очень хорошо сохранилась, даже клеймо мастера отчетливо видно. Посмотри…
      И Миша увидел глубоко вырезанные в обожженной глине характерные для греческого языка буквы, похожие на русские.
      - А вы знаете, что нам сказали в музее?
      - Знаю, - ответил учитель. - Даже знаю, что один твой приятель сидит уже в тюрьме.
      У Миши точно какой-то тяжелый предмет повернулся в душе и стал резать ее острыми краями.
      - Кто?
      - Илья.
      - В какой тюрьме? За что? - Миша был вне себя.
      - Пока что в частной… А ты что ж ходишь на воле? Или не участвовал в боевой операции?
      - Значит, они таки напали на Краба?
      - Да, - быстро заговорил толстый мальчишка с доблестным древнегреческим именем. - Сегодня ночью, когда все спали. И одного из них поймали. Я сразу не знал, что это ваши ребята, а потом услышал из сарая знакомый голос и узнал Ильку, и он… Он даже просил меня… - Одик вдруг осекся.
      - Чего просил? - в упор спросил Миша, и пухлое лицо мальчишки залилось краской и стало по форме и цвету похоже на спелый гранат.
      - Чтобы я открыл ему дверь, - не очень-то героично промямлил этот щекастый Одиссей.
      - Ну, а ты что? - Миша не спускал с него глаз.

      Одик поглядел на кучку журналов в сторонке и сказал:
      - В окно все время смотрел Карпов…
      - Это дело Катрана! - выдохнул Миша. - Сколько я раз говорил ему: ты напортишь всем, добьешься того, что нас будут называть шайкой хулиганов… - Миша стал ходить вокруг учителя.
      Он подумал вдруг, что его слова, наверно, больно ранят Федора Михайловича, потому что год назад он сильно вступился за Катрана, когда того хотели изгнать из школы. Директору позвонили из отделения милиции, где сидел Жорка, задержанный за драку у кинотеатра: он до крови исколотил какого-то мальчишку, продавшего ему перед сеансом старый билет с переправленной датой.
      - А кто еще с ним участвовал в налете? - спросил Миша.
      - Не видел, - сказал Одик. - Это было ночью, и все мы спали.
      - Что ж теперь делать, Федор Михайлович? - спросил Миша. - Как вырвать его из клешней Краба?
      - Не знаю. - Учитель развел руками. - Он не отдает того, что попало к нему в руки. И всегда действует на законном основании. Уж что-что, а законы он знает назубок.
      Вдруг Одик издал какой-то странный звук.
      Миша посмотрел на него и неожиданно для себя заметил в его круглом, добродушно-простоватом лице что-то иное: острое внимание, догадку, переходящую в изумление.
      - Мы выгоним его из нашей группы, - твердо сказал Миша.
      - Кого? - спросил Федор Михайлович. - Илью? Или Жору?
      Миша вдруг помрачнел: в самом деле, ведь виноват здесь, скорее, Катран.
      - Слушай, - сказал вдруг Миша Одику, - будь другом, сбегай туда, поищи ручку от амфоры.
      Одик вскочил с места. Когда он скрылся, Миша спросил:
      - Он может на них подать в суд? Могут Ильке что-нибудь пришить?
      - При желании - да, но не думаю. Карпов осторожен и не хочет озлоблять против себя народ - обжигался уже! Он, конечно, догадывается, что главный в этом налете Жорка, что он мстит ему…
      - Не может примириться, что его сестра стала такой!..
      - Возможно. - Федор Михайлович стал связывать бечевкой стопку книг. Я был у нее классным руководителем и знал, что она самолюбива, красива и это и тогда уже было видно - ищет уютное местечко под солнцем. И нашла.
      Миша присел на корточки, поморщил лоб, помолчал.
      - Что это вы делаете? - спросил он, оглядывая книги и журналы.
      - Хочу избавиться от ненужного.
      - Негде хранить?
      - Абсолютно. Моя Ася просто подняла мятеж. На грани захвата власти. А я пасую: и правда, негде повернуться из-за них… Сколько я, оказывается, покупал ерунды!
      В это время раздался частый топот ног и появился Одик. В руках у него была глиняная ручка - как быстро отыскал!
      - Спасибо, - сказал Миша, - еще раз приклеим… А эту амфору, Федор Михайлович, мы решили подарить вам.
      - Ну что вы! Зачем же… У меня в квартире - амфора? Ни к чему. Понимаю, там, за границей, они нынче входят в моду; те, чьи карманы отвисают от излишка денег, обставляются ими, как у нас когда-то обставлялись слониками. Какой шик! И цены на амфоры лезут вверх. Подводные браконьеры, конечно, не зевают. Пишут, даже охотники за кораллами срочно переквалифицировались: охотятся за амфорами. Где-то я читал, что на юге Франции, у мыса Таят, обнаружили целое "месторождение" амфор; чтобы их не разграбили, весь участок оградили противолодочными сетями - военно-морской флот выделил. Так что вы думаете? Браконьеры прорезали эту сеть из толстых стальных колец специальными щипцами с небольшими зарядами на конце и похитили знаете сколько амфор!
      - Сколько? - спросил Одик.
      - Штук семьсот и даже, кажется, больше… А почему? Хорошо платят…
      - Ого! - вырвалось у Одика.
      - А что касается вас… Это прекрасная находка! Я не специалист по амфорам, но, возможно, ученым она сможет многое рассказать.
      - Даже в таком виде? - спросил Миша.
      - А ты думаешь, Венера Милосская много бы выиграла, будь у нее руки? Или Зевс с Аполлоном и Афиной на фризах Парфенона не стали для мира тем, что они есть, хотя дошли до нас не в идеальной сохранности?
      - Да и Ника Самофракийская прекрасно обходится без головы, - с улыбкой сказал Миша и вдруг заметил, что Одик опять с каким-то странным выражением - пристально, слегка недоуменно - смотрит то на Федора Михайловича, то на него.
      - Ну конечно! - продолжал свою мысль учитель. - И не нужно гадать, какая у нее была голова. Великое произведение искусства можно определить и по одной уцелевшей руке и даже по одной странице.
      Лицо у Одика оставалось очень напряженным.
      Миша стал копаться в горке книг.
      - И от этой избавляетесь? - Он взял тяжелый том в ледериновом переплете.
      - Конечно.
      - Этот роман я читал, по-моему, он ничего…
      - Нет, Миша, в том-то и дело, что он очень плох, все в нем вздор и вранье.
      - Федор Михайлович, - робко попросил Миша, - может, тогда дадите его мне?..
      - Зачем он тебе?
      Миша промолчал.
      - Не трать напрасно времени, выбери что-нибудь получше… Что толку от лжи? Она ведь только калечит душу.
      - Верно. - Миша вздохнул. - А написан он красиво.
      - Нет. Неправда не бывает красивой… Ты поймешь это, когда вырастешь.
      Сзади раздались шаги, и Миша увидел почтальона с тяжелой сумкой на плече.
      - Добрый день, Федор Михайлович… Вам журнал и письмо.
      - А, спасибо. - Учитель встал навстречу и взял почту. Глянул на конверт, бросил на землю и сказал Мише: - Можешь порвать.
      - Как же так? - изумился Одик. - Вы ведь даже не прочитали его!
      - А чего читать? Чего нового могут написать мелкие местные гангстеры… По конверту вижу - левой рукой написано…
      - Это от них! - вскочил с земли Миша. - Можно посмотреть?
      - Смотри.
      Миша разорвал конверт, вытащил лист в линейку и стал читать каракули: "Ты, учительская морда, в последний раз придуприждаем, если еще будишь хадить в пракуратуру и соваться со своей прынцыпиальностью, прикончим тибя в собственной кануре или окола моря так и знай, рука у нас не дрогнит истреблять гадов, и тогда пиняй на себя…"
      - Негодяи! - сказал Миша, и руки у него задрожали от презрения.
      - Много ошибок? - спросил Федор Михайлович.
      - Хватает…
      - А мне можно прочитать? - спросил вдруг Одик.
      - Читай.
      И Миша увидел, как Одик, держа обеими руками тетрадочный лист, с жадностью уставился в него. Читал он почему-то долго, точно заучивал наизусть. Потом поднял голову, и в его лице появился испуг.
      - А если они и вправду… убьют вас? - спросил он.
      - От них всего можно ожидать, - ответил Федор Михайлович. - У них же еще не возникла высшая нервная деятельность, и они не разбираются в жизни, даже приблизительно не знают, что это такое. Для них она - есть, пить, одеваться, и все это даром, без единой капли пота. И только иногда, во время воровства, они рискуют своей ничтожнейшей шкурой. Жалкий, безграмотный народ!.. Разорви письмо.
      Одик помедлил, еще заглянул в письмо и только потом разорвал на мелкие клочки.
      - Федор Михайлович, - спросил вдруг он, - а наш Карпов не очень хороший?
      - Он? - Учитель на секунду задумался. - Ну как бы тебе сказать… В общем, да… Говорят, что "Северное сияние" - образцовый дом отдыха. Возможно. Хотя и не верится. Но что там сытно - уж это точно, но, понимаешь ли, при всем этом он… Он сам… Ну, словом, он сам абсолютно нищий.
      - Нищий? - переспросил Одик, и тонкие брови его приподнялись на лоб и словно застыли там. - Он нищий?
      - Ну конечно же. И его было бы жаль, как любого обывателя, если б он не был так активен…
      В глазах Одика вспыхнула яркая искра несогласия.
      - А вы были у него дома?
      - А зачем я должен ходить в его дом?
      - Но у него столько книг! И хороших - Пушкин, Лермонтов, Чехов… У него так культурно… Его сынок мне не нравится, а вот он…
      - Ну, что он? Из родной сестры сделал батрачку, жену обратил в свою веру, сына превратил в хозяйчика…
      Одик моргнул ресницами, слушая его.
      - А с кем он дружит? С теми, кто может что-то достать ему… А что он любит, кроме того, чтоб вкусно поесть, выпить и похвастаться своей устроенностью?.. А к чему стремится? Побольше иметь. И книги его только реклама для таких доверчивых, как ты.

      Одик быстро шел домой. То новое, что узнал он сегодня, не умещалось в его голове. Ошеломляло. Выходит, Федор Михайлович, и Миша, и, наверно, другие мальчишки понимают что-то такое, о чем он и не догадывается. А зачем учитель говорил про Троянского коня? И про то, как Одиссей попросил привязать его к мачте, чтобы не поддаться на провокацию этих хищных сирен, которые так волшебно поют, а потом обгладывают черепа и кости легковерных мореходов? И про тугой Одиссеев лук?
      Случайно это?
      Все, что говорил Федор Михайлович, наверно, правда. Человеку, который не боится таких писем и, не читая, рвет их, нельзя не верить. И потом, он - учитель, и все в городке знают его и, кажется, любят. Не говоря уж о мальчишках. Значит, Карпов нищий… Так… Ничего себе!
      Одик шел домой, подавленный этими мыслями, такие они были трудные, тяжелые, точно мешок камней нес. И не давали покоя. Перед ним вдруг открылся новый, тревожный, может быть, высший смысл жизни.
      Нищий… А кто ж тогда богатый? Кто?
      Только перед калиткой вспомнил Одик про Ильку. Войдя во двор, он сразу же побежал к сараю - дверь его была открыта. Значит, выпустили? Вот как! А что ему за это было?
      По двору в открытом летнем платье, напевая, ходила Лиля и развешивала на веревке белье. И хотя Одик знал теперь, что она такая заурядная, все же он не решался спросить у нее про Ильку. Не мог. Еще подумает чего… Он посидел немножко на крылечке, будто поджидал своих, и терзался, что не может открыть рта. И решился - пусть думает о нем что хочет!
      - А где тот, что был в сарае? - быстро спросил он.
      Лиля достала из таза сырую простыню и расправила ее в руках.
      - Отпустили… Покаялся, что больше не будет.
      - А-а-а, - протянул Одик. И вдруг ему в голову пришла совершенно шальная мысль: а что, если Илька выдал ребят?
      Но тут же отбросил ее: нет! Судя по допросу в сарае и по Дельфиньему мысу, он не из трусов.
      Потом Одик беспокойно походил у террасы, зашел в дом - стекло уже вставили, - встряхнул головой, словно для того, чтобы в ней лучше уложились все мысли.
      Он так и не обедал сегодня, и мама поругала его.
      Но Одик не убивался: подумаешь, дело какое - не поел! Все это было так мелко. Он расспросил у сестры про Ильку, и та сказала, что видела его перед обедом: он быстро прошел по двору с корзинкой, полной клубники.
      - Георгий Никанорович дал? - спросил Одик.
      - А кто ж еще?
      Что-то неприятно кольнуло Одика: зачем же он взял ее? А что, если он все-таки?.. Нет, этого нельзя было допустить!
      Часа через три явился с работы Карпов, пожелал всем доброго вечера, снял костюм и вышел к крану в спортивных брюках на резинке, в тапках на босу ногу и белой майке. Он хлопнул себя по животу и кивнул Одику:
      - Как делишки?
      - Ничего.
      - Не перетрусил ночью?
      - Немножко… А что им надо от вас?
      - Спроси у них… Злющие! Топчут, мнут, ломают. Скоро за клубнику возьмутся - у них губа не дура: три рубля на рынке! Потом за цветы примутся - гвоздику, розы, гладиолусы - они тоже не копейку стоят! Мы выращиваем это для себя - ненавижу тех, кто все растит специально на продажу… Мы редко продаем, уж если очень просят и неловко отказать. И ягоды, и фрукты, и цветы - все для себя… Люблю, когда вокруг все красиво! А человек - для чего он создан? Для красоты ведь, для радости… Правда?
      "Неправда! - хотел крикнуть Одик. - Не только для этого!" Но не крикнул. Промолчал.
      Потом, фырча как морж, Карпов стал мыться, подвигал толстыми мускулистыми руками, вытерся махровым полотенцем, перекинулся шуткой с женой, басом начал победную арию тореадора, которую часто передавали по радио, и пошел к дому.
      Лиля засмеялась:
      - У тебя после такой ночи прекрасное настроение!
      - А как же!.. Теперь будем спокойно спать… Сообразительный мальчишка.
      Одик помрачнел.
      Неужели Илька и вправду поклялся больше не лезть в сад? И вдруг подумал: "А я бы мог полезть?"
      Карпов ушел ужинать и скоро вернулся, очевидно выпив свою неизменную рюмку легкого вина, и стал ходить по саду, осматривая абрикосовые и гранатовые деревья.
      Виталика не было видно. Недоволен был отцом, что ли, за то, что тот не послушался его и не вызвал милицию, а отпустил Ильку с миром, да еще с клубникой? Кончив осмотр сада, Карпов громко зевнул, с силой потер, точно массировал свою грудь - этот жест он очень любил, - и сказал Одику:
      - Пойду искупаюсь. Люблю купаться на закате. Бодрит.
      Одик ждал, что он скажет дальше.
      - Не хочешь со мной? - спросил Карпов.
      - А Виталик?
      - Не в духе он что-то, - ответил Карпов и улыбнулся. - Не угодили мы ему чем-то.
      - Видно, - проговорил Одик.
      - Характерец у него, скажу я тебе! Норов! Вырастет - меня за человека считать не будет. Ну, так идешь?
      - Меня что-то знобит - простыл, - соврал Одик и для большей убедительности кашлянул.
      - А-а, тогда не нужно, здоровье - прежде всего. - И Карпов ушел своей легкой, несмотря на изрядный вес и годы, походкой к морю.
      Все следующее утро Одик лежал с родителями у воды и не спускал с пляжа глаз - нет, ребят нигде не было. Тогда он перевернулся на другой бок и посмотрел на далекий Дельфиний мыс, дымчато-синий, можно сказать легендарный, плывущий в мареве нагретого воздуха.
      Нет, лучше не смотреть на него!
      Все утро, до самого солнцепека, он пролежал на гальке и уже не скучал: его голова была забита разными мыслями, сомнениями, предположениями. Оля подбирала обкатанные прибоем голыши, а отец жарко спорил о чем-то с преферансистами у столика.
      Мама, конечно, сразу почувствовала перемены в настроении Одика.
      - Ты что, рассорился со своими друзьями?
      - Откуда ты взяла?
      - Иначе б не валялся сейчас с нами.
      - Ну да!
      Ничего лучшего ответить он не нашелся.
      - А когда покажете амфору? - спросила мама. - Ты ведь обещал.
      - Немножко попозже.
      - Это я уже слышала от тебя… Какие-нибудь неприятности?
      - Что ты! Все в порядке! Прекрасно! - поспешил заверить Одик и, кажется, перестарался, потому что мама недоверчиво посмотрела на него и покачала головой. Но разве можно было что-то объяснить ей? Ведь и сам он понимал далеко не все.
      Потом солнце достигло зенита, стало неимоверно печь, и мама погнала его с Олей домой и сама ушла: принялась готовить обед. После обеда все улеглись, и когда уже крепко спали, Одик осторожно выскользнул во двор, дошел до автобусной остановки и поехал в сторону Дельфиньего мыса. Ехать пришлось не больше пяти минут. Потом он быстро добрался до берега. Здесь было по-прежнему пустынно, если не считать небольшой брезентовой палатки каких-то туристов.
      И еще Одик увидел в море, не очень далеко от берега, одинокого купальщика. Ребят нигде не было - ни здесь, ни у Дельфиньего мыса. Одик шел по берегу и жмурился от солнца. Вдруг он заметил на гальке чьи-то штаны и остановился: это были латаные шорты Катрана, а рядом лежали его же рыжие босоножки… Так это он купается?
      - Жора! - крикнул Одик и посмотрел в море, но оно было пустым.
      Видно, Катран нырнул.
      Скоро на поверхности появилась голова и снова исчезла. Странно было, что он один. Когда Катран вынырнул, Одик закричал громче, замахал руками, и тот подплыл к нему. Губы у него посинели и подрагивали.
      - Чего надо? - недружелюбно спросил Катран, подняв на лоб маску.
      - Где все ребята?
      - А я откуда знаю? Ты что тут болтаешься?
      - Так.
      - А чего один?
      - А с кем я еще должен быть? - спросил Одик.
      - Ни разу не видел тебя без сестренки.
      - Спит, - сказал Одик и подумал, что, наверно, Катран переругался, перессорился со всеми или не хочет встречать Мишу, потому что не послушался его и налет кончился полным провалом. - А ты что здесь ищешь?
      - Ничего, просто так.
      - Еще одну амфору нашел?
      - Хватит! Чтобы опять в шею погнали?.. А Краб ваш - вот гад! Слыхал? - И, не дав Одику вставить слово, добавил: - А Илька-то каков оказался! Сталь, а не человек.
      Одик кивнул головой и промолчал. Потом снова спросил:
      - А ты что все ныряешь?
      - На рыб охочусь.
      - А где же подводное ружье?
      - Я без ружья, просто наблюдаю пока… Ну, всего! - Катран спустил со лба на глаза маску с толстым стеклом, боком плюхнулся в воду и исчез из виду. А Одик пошел к пляжу Скалистого.
      В этих одиноких ныряниях Катрана было что-то подозрительное: не такой он человек, чтобы просто так нырять в пустынных местах и любоваться подводным ландшафтом.
      Ну, почему Катран говорил с ним сердито, это ясно: конечно, Илька рассказал, что он, Одик, не выручил его. Хорошо хоть, Катран не тронул, а то мог бы… Но почему Илька ушел от Карпова с корзинкой клубники? Значит… Значит, Карпов остался доволен им? И вообще, в тот день, когда Илька ушел с их двора, у Карпова было преотличное настроение… А то, что он, по словам учителя, не очень хороший - это уж точно!
      У Одика было трудное положение: с одной стороны, он был причастен к Мишиной группе - и Федора Михайловича знал, и был посвящен в тайну Дельфиньего мыса, и даже амфору, можно сказать, спас. Но, с другой стороны, он не выпустил из сарая Ильку, а ведь мог бы… Ну конечно, мог бы! Уж если бы об этом попросил Катран, или Костя, или Толян, или даже Вася - обязательно снял бы замок.
      Да, Катран был не очень ласков с ним - это ничего. Но… Но, если признаться, до чего ж боялся Одик встречи с Илькой!

      Мальчишки долго не встречались Одику. Он, конечно, мог бы зайти к Мише, но не хотел. Увидеть бы их случайно на пляже. Но они куда-то исчезли. Одик весь исстрадался от ожидания. Наконец он стал искать встречи с ними, но так, чтобы они не догадались, что он ищет их. На третий день, не выдержав, Одик побрел по пляжу в сторону, противоположную Дельфиньему мысу, прошел мимо глыбы, с которой Катран с Илькой сняли его с Олей, и двинулся дальше, где были причалы - рыбацкий и пассажирский, для рейсовых теплоходов.
      И здесь ему невиданно повезло: он увидел мальчишек!
      Рядом с рыбацкими сараями они красили баркас, лежавший кверху днищем на брусьях. Вон сосредоточенно водит по обшивке кистью Миша, вон палочкой помешивает краску в ведерке черный, голый по пояс Катран, а Илька, рослый, в веснушках - даже, казалось, с носа капают! - красит киль…
      Одик приостановил шаг и стал наблюдать за ними издали.
      - Эй, Одька, ты чего не идешь? - крикнул Вася. - Топай сюда!
      "Разыгрывает, - подумал Одик, - могут сильно насовать. Ну и пусть, ведь не убьют же? А если и захотят, Миша не позволит". Всерьез он боялся одного Ильку. От него можно было ждать всего, и в любом случае он был бы прав. Одик внимательно смотрел на него - лицо у Ильки вроде бы оставалось прежним - и, осмелев, подошел к ним.
      - Ты где пропадал-то? - спросил Вася.
      "А вы где?" - хотел спросить Одик, но не спросил.
      - Нигде.
      И опять посмотрел на Ильку: вот-вот оторвет от киля кисть и мазнет его крест-накрест по лицу.
      Илька не мазнул.
      - Мы тут Катрану помогаем, - пояснил Вася. - А то его братец запарывается с планом.
      Одик выдавил улыбку. И опять поглядел на Ильку.
      И тут он заметил: Илька старается не смотреть на него. Он работал, отвернув от него лицо, неудобно вывернув шею. Верно, мазнул бы, стукнул бы, да побаивается ребят.
      - Илья, - сказал Миша, - передвинь, пожалуйста, сюда ведро…
      Ого, как он с ним вежливо! С чего бы это?
      - Давайте скорей кончим - и купаться, - крикнул Катран, - сил никаких нету!
      Скоро они докрасили баркас и гурьбой побежали к морю, на ходу стягивая майки. Лишь Одик не торопился раздеться. Катран уже кинулся руками вперед под волну; Миша, нырнув, плыл где-то у дна; почти все уже бултыхались и с визгом брызгались, а Одик все медлил. Да еще Илька не спешил броситься в воду.
      Вдруг он обернулся к Одику.
      - Ты как лучше плаваешь, брассом или кролем?
      На лице его не было и следа прежней резкости и злобы. Оно было обычное, даже приятное, и пестрые брызги веснушек совсем не портили его. До чего ж он, Одик, плохо еще разбирается в людях! Илька знает: нечего обижаться на него - если не отпер дверь, значит, не мог. И Одику вдруг захотелось побольней хлестнуть себя за свою недоверчивость.
      - Лучше всего стилем "топор", - сказал он.
      Илька засмеялся.
      - Нет, ты правда?
      - Ага. - Одик мотнул головой. - Я совсем бездарный в воде.
      - Хочешь, научу? - сказал Илька. - Сегодня же будешь плавать… К вечеру! Только воды не бойся.
      - Не научишь, - проговорил Одик.
      Все-таки что-то случилось с Илькой. После того, что произошло, еще учить плавать? Нет, в этом было что-то не то…
      - Илька, догони! - крикнул из пены и волн Костя.
      - Раздевайся же! - почти приказал Одику Илька. - Ну? Значит, не хочешь научиться?
      - Хочу.
      - Ну так что же ты?
      Ну как мог Одик раздеться и демонстрировать этим мальчишкам, по-рыбьи ловким, насмешливым, свою беспомощность и абсолютную сухопутность!
      - А ты что-нибудь слышал тогда? - вдруг быстро спросил Илька, приблизив к Одику лицо.
      - Когда? - спросил Одик.
      - Да когда меня сцапал этот куркуль…
      "А что это его так интересует?"
      - Слышал, как он у тебя требовал…
      Лицо у Ильки чуть посерело, стало чутко-тревожным.
      - Чего требовал? Ты все подробно слышал? Все, да? - Илька оглянулся и посмотрел на купающихся.
      - Кое-что слышал…
      - Вот мразь! - сказал Илька. - Негодяй! Такого повесить мало.
      Здесь Одик даже нашел нужным вступиться за Карпова:
      - Ну, это ты чересчур… За что его вешать? Он ведь нищий…
      Илька резко вскинул голову:
      - Кто? Это он? - и принужденно засмеялся. - Всем быть бы такими нищими - рай был бы на земле!
      - Скажешь тоже! - вдруг озлился Одик. - Он одноклеточный, и настоящее богатство не в доме, не в саде… Федор Михайлович сказал…
      - Ого, ты уже и с ним познакомился! - крикнул Илька.
      - Немножко.
      - Когда успел?
      - Недавно… Шел я с Олей…
      - Слушай, - прервал его Илька, - неужели ты и вправду не умеешь плавать? Давай раздевайся, и живо! Скажи, ты когда-нибудь летал на вертолете?
      - Нет, - ответил Одик и вспомнил, как Виталик хвастался, что летал с отцом и еще каким-то полярным капитаном, который пригласил их.
      - Могу взять тебя с собой… Давай слетаем?
      - Не знаю, - замялся Одик и подумал, что мама может не пустить его, да и вообще с какой это стати он полетит на Илькины деньги - ведь стоит-то, наверно, недешево?
      - Ты знаешь, где я живу? - спросил вдруг Илька. - Нет? Хочешь, сегодня прямо отсюда зайдем ко мне? Покажу тебе большущих высушенных крабов и рыбу-иглу и еще кое-что такое, - Илька многозначительно подмигнул ему, - чего ни у кого больше не увидишь… И кроме того, одного краба могу даже подарить.
      Натиск Ильки немножко обескуражил Одика.
      - Хорошо, только не сегодня… Сегодня мы в кино собрались, - соврал он.
      - Ну тогда завтра.
      - А кто твой папа? - вдруг спросил Одик.
      - Мой? - Одику показалось, что Илька на мгновение смутился. - Он работник общественного питания… Ну давай раздевайся…
      Одик стал отнекиваться.
      - Ну, как знаешь! - Илька красиво бросился в воду и вынырнул далеко от берега.
      - Он у нас герой, - сказал Вася, выходя на берег. - Его Краб в тюрьму засадил, а он ни слова и совсем не сдрейфил! И даже опять подговаривает нас напасть на него.
      - Подговаривает? - воскликнул Одик. Нет, в это просто нельзя было поверить!
      - Да-да, и знаешь когда? Завтра… Завтра в час ночи. Только чтоб никому. Ясно? Мишка не знает ничего. Нечего ему знать… Ух как он крыл Катрана за этот набег и за то, что тот хотел попросить тебя перерезать провода!.. Сказал, что дисквалифицирует Ильку и не пустит на Дельфиний мыс, а ведь через два дня у Ильки еще одна попытка…
      "Так вот в чем дело! - чуть не вскрикнул Одик. - Вот почему Катран оказывал ему знаки внимания и даже взял в бухту Амфор!.."
      - Ты чего не купаешься? Идем! - И Вася, раскинув руки, спиной упал в налетевшую от глиссера волну.
      Одик посмотрел в море и стал искать среди купающихся Ильку. Все было бы ясно, все было бы ничего, если бы не эта клубника…
      На следующий день Одик с некоторой дрожью ждал вечера. Он, конечно, понимал, что Вася болтун - никто бы другой, наверно, не выдал ему этой тайны, ему, живущему в доме Карпова, и в то же время Одик был благодарен Васе за доверие. Пусть другие, более сдержанные и сильные ребята, не сказали ему, а только он, Вася, сказал, но это тоже ничего. Теперь Одик знает, что надо делать: он должен помочь ребятам, хотя они и не просили его об этом.

      В этот день Одик долго бродил по саду, незаметно разглядывая проводку. Он не знал, где лучше ее перерезать. Надо, конечно, в таком месте, чтобы нигде не горел свет - ни возле дома, ни в отдаленных уголках сада, где растет клубника и виноград, где живут индюки. Одик не знал, чем лучше перерезать проводку и не убьет ли его током, если он будет без резиновых перчаток.
      Больше всего мешала Пелагея. Она временами появлялась и сновала по саду, сновала бесшумно и, казалось, возникала одновременно в разных местах.
      Одик так и не смог найти места, где находился выключатель. Проволоку он решил перерезать за сараем - это было самое глухое место, - и перерезать перочинным ножом отца.
      Время летело быстро. Карпов еще не вернулся с работы, Виталик куда-то исчез, Лиля гладила в комнате, и нужно было торопиться…
      Одик достал с полки настенного шкафчика нож, сложил в полоску клеенку - чтобы не ударил ток, обмотал ручку ножа и выскользнул из дому. Возле сарая остановился, осторожно огляделся: окна дома не выходили сюда, - это он бессовестно наврал Мише, будто выходили. Потом, весь мокрый от страха, беспрерывно оглядываясь, подтащил лежавший у двери сарая ящик, встал на него - ящик скрипнул под его тяжестью - и стал резать, пилить ножом провод. Ящик громко скрипел в такт его движениям. Одик быстро прошел верхнюю и резиновую изоляцию, но металл был крепок и не поддавался.
      За домом послышались голоса.
      Одик спрыгнул с ящика, оттащил его на старое место и лег за кустами крыжовника. Он часто дышал, почти задыхался. Лежал он минут пять, но дышал все так же тяжело, словно и не прекращал работы. Голоса утихли, участок будто вымер, а он все не решался подняться. Потом встал, осмотрелся и опять подтащил ящик. Он представил: ночь, ребята забрались в сад, Карпов проснулся, услышал, выскочил из дому и бросился к выключателю, повернул его, а в саду темнота, хоть глаза выколи: попробуй поймай хоть одного!
      Провод становился все тоньше. Только бы успеть. Только бы не помешали!
      Кровь отлила от поднятых вверх рук, и Одик не чувствовал их…
      Готово - перерезал!
      Одик стал оттаскивать ящик. И вдруг подумал: нельзя так! Ведь стоит кому-нибудь случайно поднять голову - увидит торчащие концы обрезанного провода. Он опять ринулся к ящику и заметил Пелагею: она шла своей обычной косоватой походкой - левым плечом чуть вперед - и глядела на него из-под платка.
      - Что ты такой мокрый, детка?
      Неужто видела?
      - Жарища… - нарочно заныл Одик и повторил мамины слова. - Я плохо переношу жару.
      - Умеренности не знаешь, детка, вон как раскормили. Был бы похудей и солнца не боялся бы.
      Значит, не видела. Одик чуть успокоился.
      Но целых полтора часа он ожидал: ходил и наблюдал за домом и старухой, чтобы устранить свою оплошность. Наконец он подправил палкой провода так, что не был заметен обрыв.
      Вечером к Карпову стали сходиться люди - их было человек пять. Одного из них Одик узнал - сторож из "Северного сияния", - видел, когда Виталик в день приезда водил их к отцу. Эти люди не были похожи на гостей, потому что пришли одни мужчины, и не было обычных в таких случаях шуток и смеха, и хозяин не показывал сад и дом. Скорее всего, это были служащие дома отдыха: Виталик то и дело подходил к одному, к другому и говорил: "Дядь Вить, вам нужно будет поправить сток возле крана - плохо пригладили цемент" или: "Петя, не забудь принести нам семян…" - и шло какое-то сложное латинское название.
      Мама хлопотала на террасе с ужином. Оля рисовала цветными карандашами, а отец углубился в "Мертвую зыбь", кажется впервые со дня приезда. Неожиданно Одик заметил, как от сарая в дом прошел Карпов с двумя бутылками "Столичной" - по бутылке в руке. Скоро из-за стены донеслись громкие голоса и смех, и можно было подумать, что собирались закадычные друзья директора. Они долго не расходились. Мама уже заставила Олю лечь, намного раньше сестры улегся отец. Одик сидел на ступеньках террасы, смотрел на зажигавшиеся звезды и слушал голоса. Когда совсем стемнело, голоса за стеной чуть стихли, но никто не уходил.
      Одик был весь на взводе.
      Через полчаса должна быть атака на твердыню Карпова… Если, конечно, Вася не соврал. Поможет ли его диверсия?
      - Одик, спать! - сказала мама, укладываясь.
      - Ну еще немножко, мам… Я не хочу спать и все равно не усну.
      - Но ты скоро ляжешь?
      - Скоро.
      Через несколько минут Одик услышал, что мама спит. И вообще все в их комнате и доме спали. Только у Карповых еще продолжался негромкий разговор. Одик поднялся со ступенек, прикрыв дверь, вошел на террасу и присел на низенькую красную табуретку, которые продаются в московском "Детском мире". Отвернув уголок марлевой занавески, стал смотреть во двор, на темные плодовые деревья и редкие проблески лунного моря меж густой листвы.
      Все, что он увидел потом, сильно встревожило его.
      Во дворе вдруг появились темные силуэты: Карпов беззвучно, как в немом кино, показывал руками то одному, то другому человеку в разные стороны, и силуэты удалялись в отдаленные углы участка. Расходились они таинственно, слегка пригнувшись, словно очень не хотели, чтобы кто-то заметил их.
      Вдруг Одика прошиб легкий пот. Он все понял. Ведь они, эти люди, пришли сюда, чтобы поймать мальчишек. Они обо всем знают, их предупредили… Не случайно пришли они в этот день и час.
      Но кто их предупредил? Кто?
      Одик на цыпочках прошел в комнату. Часы показывали пять минут первого. Скоро начнется атака. И конечно, всех переловят. Всех! И даже не поможет то, что он перерезал провода… Ведь здесь так много людей.
      Одик снова вышел на террасу. Сердце у него колотилось.
      Но что он может сделать еще? Как им помочь? Ясно: их надо предостеречь. Но как?
      А что, если незаметно выскользнуть из дому и перехватить ребят на подступах к участку?
      Так и надо сделать.
      Но ведь его услышат люди Карпова, и потом, калитка может звякнуть. Да и нельзя через калитку: на ночь она запирается изнутри на замок… Как же быть?
      Голова Одика горела. И все-таки надо через калитку. Она менее всего находится под наблюдением: какой же дурак полезет в сад прямо через нее? Ему надо перебраться именно здесь.
      Кто же все-таки предупредил Карпова?
      Он. Конечно он… Кто ж другой?
      Больше раздумывать было некогда. Одик скинул сандалии - так будет тише, - приоткрыл дверь террасы, на цыпочках сошел по ступенькам и нырнул в темно-зеленый туннель, ведущий к калитке.
      Он почти не дышал. Лоб его был холодным. И сердце совсем не стучало. Точно его и не было у него.
      Вот и калитка. Она высока. И железобетонная ограда возле нее высокая. Калитка чуть пониже. Одик поставил ногу на перекладину, приподнялся калитка скрипнула. Он замер. Поднял вторую ногу и еще приподнялся.
      Ночь была тихая и теплая. И звездная. Где-то с надрывом трещали цикады. Пролетела по автостраде машина, и снова все затихло.
      Одик поднялся еще выше. Верх калитки в острых прутьях - не перевалишься на животе. Вот он на самом верху. Отдышался. Перекинул ногу через прутья. Руки напряжены. Как стальные. Нога ловит перекладину по другую сторону калитки. Больно - нога босая. Вот пальцы нащупали что-то. Оперлись. Одик заносит вторую ногу. Но что-то мешает, держит. Точно кто-то со двора схватил и не пускает.
      Одик дернулся всем телом - раздался треск рубахи. Черт с ней. Он полез вниз.
      Спрыгнул, огляделся. Ни души. Темно и жутко.
      Наверно, ребята решили проникнуть в сад с другой стороны. Со стороны моря, например. Или с тыла. Одик помчался к автостраде. Встречались редкие парочки, отдельные подвыпившие гуляки… И больше никого.
      Тогда Одик вернулся и побежал по Тенистой улице к морю - пусто. Он постоял немного, посмотрел на неподвижное, точно замерзшее море, надвое рассеченное, как мечом, лунной дорожкой и тяжело вздохнул.
      Где ж ребята? Вася не наврал - это точно. Карпов не делал бы таких приготовлений. Но где ж тогда мальчишки? Или кто-то другой успел им сказать?
      Одик побежал назад и здесь на кого-то налетел. Он вскрикнул и отскочил. Было очень темно. И эта сплошная чернота вдруг наполнилась шевелящимися силуэтами, легким шуршанием листвы, острыми запахами.
      - Кто здесь? - спросил чей-то голос.
      Одик так испугался, что не мог шевельнуть губами.
      Он хотел броситься к морю, но и сзади и спереди возникли смутные силуэты.
      - Так это ж Одька! - тихо ахнула вдруг темнота голосом Катрана. - Ты что делаешь в такое время?
      - Ребята! Вы? - вскрикнул Одик. - А я ищу вас.
      - Что такое? - спросил из темноты Толян.
      - Не ходите сегодня, - громко зашептал Одик. - Вас ждут, весь сад полон людей… Карпов позвал…
      - Врешь небось? - бросил Катран.
      - Честное слово! - крикнул Одик, обиделся и решил не говорить им, что перерезал провод. - Надо мне врать!
      - Тише ты, - сказал чей-то вкрадчивый, до дрожи знакомый голос.
      - А Илька здесь? - спросил Одик. - Он здесь?
      - А где ж мне еще быть? - бодро прозвучало впотьмах. - Ну раз так, раз у него такие точные сведения, придется отменить атаку…
      - А как ты вышел из дому? - поинтересовался Катран. - Они ведь, наверно, все ходы-выходы перекрыли.
      - Я тихонько, - сказал Одик. - Разулся… Через калитку… Едва перелез… Не знаю, как вернусь назад.
      - Бедняжка, - со вздохом проговорил Илька. - Идем, мы тебе покажем несколько секретных лазов.
      Они пошли по Тенистой улице, и когда Одик, подобрав живот, с силой втиснул себя в узкое отверстие под оградой, Катран негромко сказал ему вслед:
      - Приходи завтра в десять ноль-ноль к Дельфиньему… Не опаздывай!

      Спал Одик плохо, а может, и вообще не спал. Он слышал, как далеко за полночь с тихим говором расходились со двора люди Карпова, как с восходом солнца зашумела водой Пелагея, как попозже она лязгала садовыми ножницами, а еще позже - покрикивал на индюков Виталик…
      Одик лежал и слушал похрапывание отца, слабое посапывание мамы… Лежал и думал. Он был уверен: их предал Илька. Он предатель. Карпов уговорил его устроить ловушку для ребят, и он чуть не устроил ее… Теперь ясно, почему он подлизывался к нему у моря и предлагал свои услуги и почему сегодня держался так браво.
      Он боялся его. Он хотел, чтобы Одик молчал. Илька не случайно хотел узнать, слышал ли Одик, как он продался Карпову…
      Все утро у Одика ушло на то, чтобы опять, незаметно от всех, соединить провода, чтобы в сад шел ток, иначе Карпов догадался бы, чьих рук это дело: Виталик помог бы.
      И еще одно событие произошло утром. Не успел Карпов сбежать с крыльца, отправляясь на работу, как принесли телеграмму. Карпов быстро распечатал ее, прочитал и разорвал на мелкие клочки, точно опасался, что кто-то может подобрать их, склеить и восстановить текст. Лицо у него при этом почти не изменилось, только все как-то застыло: глаза, брови, губы все остановилось. Словно перестало жить.
      Мимо него с лейкой в руках проходила Лиля.
      - Что с тобой? - спросила она.
      - Ничего. - Карпов крепко сжал в кулаке клочки телеграммы. - Севка извещает, что не приедет, будет отдыхать в Гагре.
      - Странно. - Лиля пожала плечами. - Всегда ведь приезжал.
      - Ничего странного. Слишком умным стал… Набрался там всего… Я в последний его приезд заметил это.
      - Очень неприятно, - сказала Лиля.
      - Он еще пожалеет. Вот возьму и не оставлю ему ничего - ни метра площади, ни метра земли… Попляшет тогда.
      И с клочками телеграммы в туго сжатом кулаке тяжело пошел к калитке.
      Значит, они могут теперь жить здесь сколько хотят, понял Одик, стоявший у открытого окна их комнаты. Вот небось мама с отцом обрадуются! Они ведь по-прежнему не знают ничего. Не знают того, что знает он…
      К морю Одик пришел на полчаса раньше условленного. Он сидел на камне и терпеливо ждал мальчишек.
      Хрипло орали чайки, волнистая линия бурых водорослей у прибойной полосы уходила вдаль. Было неуютно и промозгло. И очень тревожно. Полуразрушенный каменный сарай на пустыре, заросшем кустами и репейником, казалось, таил в себе неразгаданную мрачную тайну: может, за его щербатыми стенами таились грабители или шпионы, переброшенные ночью на подводной лодке? Одик поежился и отвернулся от сарая. И сразу увидел мальчишек: они шли сюда, и впереди - Катран. Он катил перед собой камеру. И вдруг Одик подумал, и ему стало горько и тяжело от этой мысли: а что, если бы он выпустил тогда из сарая Ильку? Может, он и не стал бы предателем и оставался обыкновенным мальчишкой…
      Вряд ли… Он и тогда уже был неприятным - заносчивым, завистливым. И чем раньше ребята узнают его, тем лучше.
      - Привет! - крикнул еще издали Катран и махнул рукой. - Лови! - И пустил камеру на Одика.
      Одик вскочил, выставил вперед руки, чтобы поймать, но камера ударила его, и Одик чуть не упал.
      - Как спалось? - спросил Катран.
      Он так радостно смотрел на Одика - да и не только он, - что сердце его учащенно забилось.
      Один Миша по-прежнему строго поглядывал на Одика. Может, потому, что мальчишки и в этот раз скрыли от него готовящийся налет на Карпова. Одик стал искать глазами Ильку. И нашел. И чуть не обалдел. На лбу Ильки опять синела узкая лента…
      Так вот зачем пришли они сегодня на Дельфиний мыс!
      Одик впился в него глазами. Вот перед ним он - предатель, и никто, кроме Одика, не знает этого… Никто!
      И ведь ничем вроде не отличался он от других мальчишек: лицо у него холодное, собранное, глаза цепкие, зоркие и совсем не смотрят на Одика. В них даже чувствуется что-то похожее на решимость и бесстрашие.
      Одик сжал зубы и застыл. Он смотрел, как ребята пошли к горе, и он пошел за ними и вместе лез к опасной стене. Он видел, как Толян и Костя пробежали по этой стене. Пробежали туда, куда, может, за всю историю человечества пробралось только четверо отважнейших. Да, возможно, еще один - тот военный моряк, чей бушлат, ботинки и бескозырку с надписью на ленте "Мужественный" (не оттого ль они повязывают лоб новичка лентой?) они нашли в пещере.
      - Готовься, - тихо сказал Миша. - Только спокойней… Точность, быстрота и спокойствие!
      Илька оглянулся. Глаза его вдруг столкнулись с глазами Одика и вспыхнули злобой и отвагой.
      - Не учи меня! - крикнул Илька, в какую-то долю секунды он понял: пройдет!
      Хоть бы для того, чтобы этот дурачок из Москвы не думал о нем ничего такого… Чтобы не поверил своим ушам, если и слышал у сарая, как он на ухо шепнул Карпову имена тех, кто лез в его сад; ведь они и в грош его не ставят; им подавай таких, как Мишка, а Мишка никчемный, и не ему командовать их группой. Они бы с другим командиром не то делали! Толк был бы. Он, может, и пошел в этот глупейший налет на Карпова только в пику Мишке… Чего налетать на Карпова? Он неплохой мужик: крепкий, неглупый вон какую домину отгрохал! - и на участке порядок: чего только не растет. И Лиля живет у него как у Христа за пазухой. Не то что у жалких, вечно пьяненьких Катраньих рыбачков… Карпов как надо поговорил с ним: ему нужно только одно - поймать хоть раз Катрана, и тогда все будет в порядке!.. Вначале Илька не хотел связываться с ним и обещать. Но потом выяснилось, что Карпов знает про Ильку все и даже то, что его мамка потихоньку носит на базар самодельную виноградную водку и на дому тайком продает ее желающим, а это ведь строго-настрого запрещено законом говорят, даже статья специальная в Уголовном кодексе есть: торговля крепкими спиртными напитками - монополия государства… Не дай бог, Карпов еще разболтает это в отделении милиции! И отцу тогда несдобровать: выгонят из "Якоря", и денежек у него не получишь. Так что умней было согласиться. Конечно, неприятно было, таясь ото всех, красться в его "Северное сияние", чтобы сообщить, когда лучше расставить в саду мышеловки. А когда прокрался, стало хорошо: ведь, черт побери, они в его руках: что хочет сделает с ними, с героями! Захочет - их оштрафуют или по их героическим задам основательно погуляет отцовский ремень… Ха-ха!
      Но нельзя было допустить, чтобы они узнали это.
      И нельзя, чтобы этот дурачок смотрел на него такими глазами и думал, что он боится пройти по скале, что в сарае он, трясясь от страха, все рассказал.
      Он думает, Илька трус?
      Смотри же!
      Илька махнул рукой, оторвался от выступавшего из горы камня и быстрыми маленькими шажками пошел, побежал по отвесной, уходящей в воду стене, пошел туда, где сидели эти храбрецы, уверенные, что они - соль земли, самые смелые, самые умные…
      Он шел вперед. И не падал.
      Страха не было. А может, он был, и такой сильный, такой ледяной, такой мертвящий, что Илька не чувствовал тела и, ничего не понимая, бежал по этой скале.
      - Ур-р-р-р-а! - загремело вокруг Одика, и он весь как-то ослабел, поник и сел на камень.
      Илька скрылся за полукруглым поворотом стены. И как только он выпал из поля зрения Одика, там, на невидимом отсюда мысу, тоже прогремело ура.
      - Пятый, пятый там! - закричал Вася и нервно, в припадке странного веселья, стал тормошить Одика. - Ты чего ж, не рад? Пятый уже там! И может, когда-нибудь все мы проберемся худа!
      - Отстань от меня, - устало сказал Одик, встал и, потупясь, обходя ребят, пошел по тропке, потом по гальке - у самого моря. Потом сорвался с места и побежал.
      Он бежал изо всех сил, бежал к Федору Михайловичу…
      Одик постучал.
      - Заходите! - Одик толкнул дверь.
      Учитель сидел у открытого окна и рассматривал большой альбом со старыми, красноватыми, полуоблезшими фресками. Одик перевел дыхание, поздоровался и вытер лоб.
      - Одиссей? - немножко удивился учитель. - Ну как там наша ребятня?
      - Федор Михайлович, - каким-то чужим, деревянным голосом спросил Одик, - скажите, пожалуйста… Предатель… может быть мужественным?
      Федор Михайлович оторвал от фресок голову.
      - Странный вопрос, - сказал он, - это исключено… Как у тебя даже мог возникнуть такой вопрос?
      Одик ничего не ответил.
      - Это совершенно невозможно… Понимаю, все не так просто… Случается и такое, что даже трус оказывается храбрым или смелым на минуту-другую или даже на больший срок… Но мужественным… Нет, этого не может быть… Мужество и предательство? Никогда! Эти понятия несовместимы. Ведь мужество - это одна сторона благородства, а вторая его сторона бескорыстие, а третья - справедливость… Ты никогда не думал об этом?
      Одик отрицательно покачал головой.
      - Мужество… Это ведь что? Когда человеку очень трудно, и его жизни, его убеждениям - конечно, хорошим убеждениям - грозит опасность, и нет уже, казалось бы, сил, - он не сдается. Он выше опасений и страхов за собственную шкуру, потому что знает: он не столько для себя, сколько для других… Понимаешь?
      - Понимаю. - Одик огляделся: крохотный кабинет со стулом, столиком и койкой, весь прямо-таки задавленный книгами. - Значит, он предатель, сказал Одик всхлипнув.
      - Значит, да, - проговорил учитель.
      И не спросил кто. И не потому, что не хотел узнать, кого имеет в виду Одик, а потому что знал: не всегда можно задавать вопросы, бывает и тогда нельзя, когда это очень хочется.
      - До свидания, Федор Михайлович, - сказал Одик и быстро вышел из его комнаты.
      И побежал.

      Кто-то дернул за одеяло. Катран промычал что-то и опять зарылся носом в красную подушку. Одеяло дернули посильней, он вмиг, еще во сне, разозлился и, точно его окатили ведром ледяной воды, вскочил. И увидел мамку. Она сидела на краю кровати и смотрела на него. Так смотрела, что Катран сразу понял: сейчас просить о чем-нибудь начнет…
      - Чего тебе? - Катран вылез из-под одеяла: пусть просит о чем хочет, только не об этом… Но похоже, что опять будет просить об этом. Уж очень у нее сейчас доброе лицо. И даже морщины меньше видны.
      - Ты знаешь, - сказала мамка, - через два дня отца выпишут, надо встретить его, пирог испечь, и ему нужно будет усиленное питание… А до получки - неделя…
      Конечно же, он не ошибся!
      - Ну и что? - заранее раздражаясь, почти крикнул Катран. - Опять заставишь идти к Крабу?
      - Нужна хотя бы десятка… Тогда ведь ты не ходил и я у других заняла, а теперь больше не у кого.
      - Ни за что!
      - Жора, - сказала мамка, - ты не забывай, что Лиля все-таки твоя сестра. У кого ж нам еще попросить, как не у нее?.. Ну не кричи, не сходи с ума…
      - И слушать не хочу! - закричал Катран. - И не сестра она мне!.. Знаешь, что она сказала, когда я встретил ее позавчера?
      - Что?
      Он уже пожалел, что начал этот разговор. Ведь он - и матери в упрек.
      - Сказала, что я похож на оборванца!.. - вырвалось у него. - И я не хочу иметь с ней никаких дел.
      - Ну, тогда мне придется сходить… А от них бежать прямо на работу.
      Мамка работала уборщицей в отдаленном санатории медицинских работников.
      - И ты не смей! - крикнул Катран. - Мы не должны перед ними унижаться… Они за людей нас не считают, а мы на поклон? Возьми в кассе взаимопомощи! И чтобы дед на пушечный выстрел не приближался к их дому! Подумаешь, обойтись без них не можем…
      Катран вдруг вспомнил тот день, когда встретил Лильку на широкой улице - красивую, улыбающуюся, в синей плиссированной юбке, - и их нелепый разговор, и этого "оборванца" - ведь он и правда как-то незаметно пообносился, пообтрепался и никак не попросит мамку, чтобы подправила, да и сам бы мог, если бы придавал этому значение. "Как мама и дедушка?" спросила Лилька. "Нормально". - "А папа?" - "Еще лучше!" Как будто ей было до них дело и у нее хоть на миг забьется сердце оттого, что отец ее с язвой в больнице! Она презирает их… "Передай им наилучший привет от меня и мужа". - "Посмотрю…" Он отвернулся от нее и услышал, как сзади звучно и ритмично - ни разу ногу не сбила с ритма - зацокали об асфальт ее каблуки. Он удалялся от нее и вдруг увидел сувенирный киоск: весь из стекла и металла, наполненный брелоками с бутылочками - для ключей, всевозможными авоськами, косынками, кремами, черными очками, купальниками, духами, резиновыми шапочками… В этом самом киоске когда-то сидела Лилька. Теперь из него выглядывала - и, наверно, так же, как тогда она, смазливая мордочка: глаза оттенены синевой и удлинены, ресницы тщательно обработаны тушью, улыбка подогнана точно, губки в меру подкрашены… Ох как хотелось ему садануть ногой по этому киоску, чтобы отлетел он отсюда, с главной магистрали Скалистого, куда-то к морю, грохнулся о гальку и ничего от него не осталось. Тоже ведь, наверно, ждет кого-то, кто сделает из нее то же самое, что и Краб…
      "Ох и злющий ты стал, Катран! - подумал он вдруг о себе и даже улыбнулся. - На людей скоро будешь бросаться… Может, эта девчонка совсем не такая…"
      Но как все-таки отомстить Крабу? Выбить из рогатки все окна? Снова вставит, не разорится на стекле. Вытоптать клубнику? Спилить все черешни, абрикосы и айву с инжиром? Это не сделает его другим.
      Ведь чуть не переловил всех!.. Что-то не так решил он с ним. Может, Мишка и прав: так бороться с Крабом - глупо, но как иначе? Зато этому типу из музея он покажет. Ух как покажет! И - сегодня же…
      Недаром он, забыв про ребят, все последние дни нырял вокруг Дельфиньего мыса, разыскивая кое-что, - и нашел ведь! - кое-что такое, что и не снилось этому жалкому, захудалому музейчику! Вот будет потеха! И никто из ребят этого не знает. И вообще - никто. Пусть бы хватила этого типа кондрашка. Все-таки ему, Катрану, повезло. Крупно. Недаром пишут газеты, что их край буквально начинен археологическими ценностями. Точно. Начинен. Их только надо хорошенько поискать…
      А может, показать вначале находку Федору Михайловичу? Нет уж. Станет отговаривать. Он хоть и свой мужик, понятливый и железный, но ведь станет же отговаривать… Конечно, станет!
      Не пойдет он к нему, и все. Если всех слушаться, никогда никому не отомстишь.
      Катран быстро съел кусок жареной пеламиды - брат-рыбак исправно снабжал их свежей рыбой, выпил чаю и выбежал из дому во двор, забитый сарайчиками: у каждого жильца крошечный клочок земли, только и хватает на гряду винограда, клубники и сарайчик. Отомкнув замок, Катран забежал в свой, сунул меж досок и старых весел руку, положил за пазуху сверток и побежал в музей. Возле музея он остановился, вынул из тряпки эту вещь, еще раз внимательно посмотрел на нее, и так жаль стало ее, так жаль…
      В музее Катран был ровно три минуты, он застал там того же типа, который, можно сказать, выгнал их с амфорой… И вся операция прошла как нельзя лучше: вещь разлетелась на тысячу кусочков! Сам не ожидал…
      Катран сбежал по ступенькам вниз и, весь красный, не задерживаясь ни минуты, полетел к автостраде, к морю. Он бежал, но что-то так и сосало его внутри… Ведь никогда больше не увидит эту штуку, никогда! И никто из ребят не увидит, и Федор Михайлович. И не поверят, какая это была вещь! А ведь при желании на дне бухты Амфор можно найти много всякого, только надо иметь сильное желание и, конечно, сильные легкие, чтобы долго быть под водой и не выскакивать малодушно через двадцать секунд…
      Но все-таки жалко, ах как жалко, что никто больше не увидит его находки!
      В каком-то лихорадочном ознобе бродил он с час по главной улице Скалистого, толкался у кинотеатра "Волна", беседуя со знакомыми мальчишками, заглянул в городской сквер и все не мог найти себе места.
      Сегодня после обеда они условились встретиться у Дельфиньего мыса надо отпраздновать Илькины успехи: прошел все-таки! Теперь-то он, наверно, будет сносным парнем, а то ведь как заедало его: четверо прошли, а он нет… Разве можно вытерпеть такое? Он давно подкатывался к нему: просил указать точки опоры для ног на последнем участке стены. Ему, Катрану, конечно, не жалко было - пусть хоть все мальчишки пройдут на мыс. Но ведь сами же твердо договорились еще год назад, когда открыли этот мыс: каждый должен пройти на него самостоятельно, и никаких указок, никаких нянек, никаких помощников… Только самостоятельно… Только!
      Хорошо хоть, в последний момент отказался полететь с Илькой на вертолете в Кипарисы. Плохо быть обязанным кому-то, а особенно Ильке.
      В городском сквере еще было пустынно и душно, потому что плотные деревья задерживали бриз. Да и скучновато. Катран опять вышел на главную улицу, полную автобусов и легковых машин, магазинов, палаток, гама и смеха. Здесь было не так одиноко, но все-таки что-то продолжало жечь и колоть его изнутри.
      "Забрести, что ли, к Федору Михайловичу? - подумал он вдруг. - Теперь не страшно".
      И как всегда, не успел он додумать до конца какую-то мысль, как ноги уже несли его к домику учителя. Войдя во двор, он направился к крыльцу и по закрытому окну его комнаты понял - нет дома. На всякий случай подергал дверь - чуть было не сорвал. Ни его, ни тети Аси. Вздохнул, сплюнул и побрел назад. А когда еще вспомнил про мамку - достанет ли она денег? ему стало совсем тошно.

      Катран не знал, что полчаса назад в эту же самую дверь стучался тот человек, к которому он принес свою находку. Получив разрешение войти - а его направила сюда женщина, продававшая билеты у входа в музей, знавшая почти всех коренных жителей Скалистого, - он, пыхтя и задыхаясь от возбуждения, ввалился в комнатку и представился:
      - Научный сотрудник музея Егорьев.
      Федор Михайлович показал на свободный стул:
      - Прошу.
      Но тот был так взволнован, что не мог говорить сидя и не сел, а спросил, его ли это ученик - и он подробно описал внешность Катрана - и знает ли он, где тот проживает.
      - Мой, - сказал учитель. - Знаю.
      - Боже мой, если бы вы знали, что он натворил!.. Ведь это было произведение искусства… И какое! Второй или третий век до нашей эры…
      У Федора Михайловича плотно сошлись брови.
      - Что ж все-таки сделал Жора?
      - Идемте… У меня нет слов… - Егорьев потащил его за руку. - Это сущий вандализм!
      До самого музея Федор Михайлович ничего не мог понять, а когда поднялся по лестнице в комнату подсобного помещения, где на полках хранились материалы, не попавшие в основную экспозицию или не обработанные еще, - понял все.
      Егорьев достал из ящика картонную коробку с какими-то красно-белыми осколками.
      - Что это? - спросил Федор Михайлович. - Какое это имеет отношение к Жоре?
      - Это то, что он принес… - сбивчиво стал говорить Егорьев, - и это не то… не то… То была ваза, пусть не полная, а только половина вазы, но зато какая половина! Какие на ней были росписи!.. По мотивам "Одиссеи": Сцилла и Харибда, а меж ними Одиссеево судно под всеми парусами… И он сам, Одиссей… Вы понимаете, что это такое?
      - Как же это превратилось в щебень?
      - Как? Вот как: только что постучали в эту дверь; вошел этот самый плохо одетый мальчишка, белый весь, с дергающимися щеками, с ненормальным лицом; здоровается и спрашивает, нет ли в нашем музее этого, и достает из-за пазухи завернутую в какую-то грязную тряпку вазу. Я протягиваю руку - не дает, вертит перед моими глазами, и сразу видно - не стащил…
      - Среди моих учеников нет воров, - резко сказал Федор Михайлович.
      - Вы простите… Это я так… Я, конечно, этого не подумал… Я хотел сказать, что сразу понял: это вещь не из музея, без следов реставрации, с наплывами морской соли, древний лак поцарапан, с язвочками и трещинками; значит, сам нашел… И на ней росписи… Боже мой, какие росписи! Что делали мастера античной Греции! Да что я вам объясняю, возьмите любой осколок и посмотрите…
      Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно, это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода - так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.
      Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись. По чистоте и ясности линий. В ней жила та ярчайшая, неповторимая эпоха детства человечества с бесконечной жаждой самопознания, ликующей радости жизни, здоровья, с вечным поиском равновесия, совершенства и красоты.
      - Замечательно! - сказал Федор Михайлович. - Умели писать… И когда!
      - А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.
      - Не думал, что вы любите искусство…
      - Почему? - озадаченно спросил Егорьев.
      - Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…
      Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:
      - Но скажите, почему тут одни осколки?
      - А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.
      Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.
      - Я теперь не знаю, что с ними делать, - сказал Егорьев.
      - Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…
      - Какая же?
      - Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.
      Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:
      - Скажите, а он… он нормальный?
      - Кто? - Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.
      - Ну, этот Жора…
      - Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще - ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?
      - Но какое это имеет отношение к вазе?
      - Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…
      - Откуда ж я знал? - растерянно сказал Егорьев.
      - А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? - Федор Михайлович встал, кинул: - Всего, - и ушел.
      Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал - ну точно сговорились все!..
      Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?
      Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:
      - Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене - и не только на стене - и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…
      - Нечего поздравлять! - вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.
      - Кто это?
      Он стал искать глазами говорившего.
      - Он предатель! - крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. - Он продался Карпову, он…
      - Сволочь ты! - вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.
      Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:
      - Вы чего это, а? Кто предатель?
      - Он. - Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. - Он…
      Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.
      - Да! - крикнул он. - Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!
      - Убью! - Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.
      - Назад! - приказал Катрану Миша.
      Тот нехотя вернулся и, чтобы как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.
      Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.
      - Вот вам и праздник… - проговорил Вася. - Ничего себе…
      Миша неподвижно смотрел в гальку.
      - Тише ты, не хнычь, - сказал Одику Катран. - Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?
      Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.
      Миша не смотрел на него, но чутко слушал.
      Когда Одик кончил, Миша поднял голову:
      - Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.
      - Да-а-а… - сказал Толян.
      - Стойте! - крикнул вдруг Катран. - Выход найден: или никто, или самые достойные!
      - Что это значит? - спросил Костя.
      - А вот что, - сказал Катран. - Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…
      - Чушь, - сказал Толян. - Круглосуточное дежурство? Чушь.
      - А ведь и правда, - уныло согласился Катран.
      - Мы сделаем не так, - поднял голову Миша. - Мы всё заберем с мыса, будто и не были там никогда, и собьем, стешем все бугорки и выемки на стене, чтобы никто туда не пробрался. А если все-таки кто-то и найдет туда дорогу, тот и будет иметь право на этот мыс… Правильно сказал Жора: или никто, или самый достойный!
      - Но ведь это почти невозможно, - вздохнул Костя.
      - "Почти" не в счет, - бросил Толян.
      - Верно! - крикнул Одик.
      Лицо его еще болело, ныла губа, но это было таким пустяком. Ведь теперь он был не только среди них. Он был с ними. Они приняли его. И это было самым важным, самым большим событием в его жизни.
      Ребята еще долго спорили, и спор их слушала огромная и старая, нависшая над водой гора.
      Нестерпимо жгло солнце, сверкало спокойно-голубое море, и по небу, точно суда с надутыми парусами, плыли откуда-то со стороны Греции легкие облака.
      А совсем рядом врезался в море Дельфиний мыс, острый и неприступный, и там, как всегда, было свежо, там клокотали, пенились и шли на приступ волны и непрерывно дул сильный, порывистый ветер.

      Под слоем гальки и песка лежат обломки античного судна, листы свинца, соединявшие корпус, и бронзовые гвозди - найдут ли их когда-нибудь? А сколько ваз и амфор, расколотых и совсем целехоньких, замытых илом и торчащих вверх горлышком, еще разбросано возле этого мыса! Увидит ли их кто-нибудь? Или, кроме одной амфоры, найденной мальчишками, и разбитой вазы, ничего не суждено увидеть людям?
      А может, их найдут завтра или через двести лет, и они помогут узнать людям о страстях и событиях, потрясавших берега Понта Эвксинского две тысячи лет назад. И может, в нелегких поисках амфор люди лучше поймут себя, своих товарищей и даже свое время…
      Нет, не так уж бессмысленно погибло когда-то здесь, у Скалистого, судно с грозным Зевсом на тугом, звенящем от ветра парусе.
      1967