XVI. Чрезвычайный посланник

В 1946 году Британский Совет, как до войны, выделил несколько стипендий для иностранных исследователей. Среди претендентов была одна молодая гречанка: доктор Амалия Куцурис-Вурека. Ее отец был врачом и учился в Париже и в Афинах. До войны 1914 года он практиковал в Константинополе. После начала войны он вынужден был бежать и вернулся в Грецию. Его дом и клиника были конфискованы. Амалия Куцурис, его дочь, студентка-медичка, вышла замуж за коллегу своего брата, архитектора Маноли Вурека. Во время второй мировой войны Амалия Вурека и ее муж принимали активное участие в движении Сопротивления греческого народа и оба были брошены оккупантами в тюрьму. После окончания войны все оказалось уничтожено — их дом, мастерская архитектора, лаборатория, где работала молодая женщина. Амалия была разорена. Поскольку в военное время она не могла следить за успехами науки, ее обрадовала возможность поехать в Англию учиться. В Греции ее ничто теперь не удерживало, она уже около десяти лет фактически разошлась с мужем, хотя и была привязана к нему.

Стипендии Британского Совета присуждались без экзаменов. Кандидаты должны были представить свои дипломы, отзывы профессоров и свидетельства о своем поведении во время войны. С теми из кандидатов, кто оставался в списке после отсева, беседовал директор, историк Стив Ренчмен. Высший балл был присужден молодой гречанке за то, что на вопрос: «Почему вам нравится научно-исследовательская работа?» — она ответила просто и искренне. Ее преподаватели тоже усиленно ее рекомендовали, и, таким образом, она оказалась первой в списке. Она окончила медицинский факультет и специализировалась в области бактериологии.

В Грецию до освобождения о пенициллине доходили только нелепые слухи. Говорили, что англичане нашли какую-то маленькую медузу, обладающую чудесным лечебным свойством. Ее будто бы давали глотать больным, и она, до того как ее успевали переварить, выделяла вещество, которое исцеляло от септицемии. После войны на смену этому новому мифу о медузе пришли более серьезные сведения. Грек Аливизатос, профессор Амалии, который сам открыл явления антибиоза, хорошо знал работы Флеминга и восхищался ими. Он посоветовал своей бывшей студентке попытаться попасть в отделение этого шотландского ученого. Запросили Флеминга, и он сообщил, что согласен взять ее к себе на шестимесячную практику. Амалия Вурека выехала в Лондон.

Впервые она появилась в Сент-Мэри 1 октября 1946 года; Флеминг принял ее в крошечном кабинете. Он спросил, над какой темой она хотела бы работать. Она сказала: «Над вирусами». Он ответил, что в вирусологическом отделении нет свободного места. Может быть, ее заинтересует аллергия? У Флеминга был низкий голос, говорил он с шотландским акцентом, не разжимая губ, удерживая сигарету в углу рта. Гречанка не очень хорошо знала английский язык и не поняла слово «аллергия» — он сказал его, не выговаривая букву «р».

Флеминг прочел на ее лице замешательство и решил, что она не хочет изучать аллергию. Его лицо озарилось доброй улыбкой, и он тоном человека, который просит сделать ему одолжение, спросил, не пожелает ли она работать с ним. Она сразу согласилась, чтобы покончить с этим мучительным для нее разговором, к тому же ее покорили лучезарная улыбка и просиявший взгляд Флеминга. Казалось, с него вдруг слетела непроницаемая маска, и он предстал перед ней, полный бесконечной доброжелательности. «Почему он сперва надел эту маску? — подумала Амалия. — Сдержанность это, простое приличие, осторожность или хитрость?»

Она поняла, что при виде ее растерянности ему захотелось ей помочь, и была ему тем более благодарна, что чувствовала себя очень одиноко в этой стране, столь не похожей на ее родину. Когда она вошла в кабинет, она увидела человека маленького роста, холодного и сурового. Но потом произошла удивительная перемена. И она вдруг обнаружила совершенно иного человека, с необычайными глазами, живыми, умными, человечными. Может быть, в нем жило два человека, — тот, кем он был, и тот, кем он притворялся? При первой же встрече ее очаровала эта его двойственность.

Когда она начала работать, Флеминг представил ее сэру Алмроту Райту, который, хотя и ушел в отставку, продолжал приезжать раза два-три в неделю подышать атмосферой лаборатории. На молодую иностранку Райт произвел впечатление доисторического мамонта, и не только своим обликом, но и потому, что в ее воспоминаниях имя его стояло в учебниках рядом с именами знаменитых ученых прошлого, рядом с Пастером, Кохом, Эрлихом. Она была первой женщиной, принятой в это отделение, где продолжал царить дух райтовского женоненавистничества. Кстати, только после смерти Старика ей разрешили питаться в столовой больницы и приходить на чаепития в библиотеку. Флеминг поручил одному молодому доктору познакомить «новенькую» с лабораторным оборудованием. Аппаратура в лаборатории очень хрупкая и, как известно, требует большой ловкости. Флеминг по-прежнему гордился тем, что он умеет орудовать ею искуснее всех. Амалия подумала про себя, и в этом она была права, что он сохранил мальчишеские черты.

Он часто приглашал ее в комнату лаборантов и учил делать микропипетки на газовой горелке. Она находила, что это очень сложно, а он смеялся, довольный ее неудачами.

Вскоре Флемингу пришло в голову взяться за одну научную работу вместе с доктором Вурека и Робертом Мэй. Он наметил тему (титрование стрептомицина), составил план опытов и сам же потом написал сообщение, но настоял, как он это делал почти всегда, чтобы его имя стояло последним. «Так будет лучше для вас, а мне не нанесет никакого урона». Этот поступок, его простота в обращении, его доброта, его упорное нежелание относиться к себе всерьез, необычайные достоинства его ума, его молчаливость — все это сделало из него героя в глазах греческой студентки.

Как приятно иметь учителя, дверь которого всегда открыта для учеников, с которым можно повидаться в любой час без всякого труда. Он, не вставая со своего вращающегося стула, поворачивался к вам, и его лицо выражало живой интерес и радостное ожидание. Вы его спрашивали, не помешали ли ему. «Нет, нет, — говорил он, — мне ведь нечего делать». Вы ему излагали вопрос, над которым уже несколько дней тщетно бились. Ответ следовал сразу и прояснял проблему. «Он всегда умел, — вспоминает доктор Огилви, — по-новому осветить вашу проблему, найти к ней подход, который вам и в голову не приходил, и надоумить сделать ряд совершенно новых опытов». Даже если тема была, казалось, очень далека от того, чем он занимался, он схватывал ее сразу. Дав совет, он поворачивался на стуле и снова принимался за работу. Он по-настоящему гордился своей способностью выполнять несколько дел сразу, и притом очень хорошо, и уменьем быстро найти нужное решение.

Амалия Вурека слышала однажды, как он обсуждал с одним из коллег заслуги Коха и Пастера. Коллега отдавал предпочтение Коху.

— Пастер, — говорил он, — проводил слишком мало контрольных опытов.

— Пастер был гением, — сказал в ответ Флеминг. — Он наблюдал за явлениями и, что еще более важно, оценивал их и понимал, что они значат. Каждый опыт Пастера был окончательным и стоил ста опытов. И вот вам доказательство этого — он мог его повторять сколько угодно раз и всегда так же успешно.

«Я подумала тогда, — пишет Амалия, — что и он, как Пастер, в высшей степени обладал даром поставить именно тот опыт, который будет иметь решающее значение, и из случайных наблюдений сделать важнейшие выводы. В тот момент по блеску его глаз я поняла, что он это великолепно знает. Но как по-разному эти ученые относились к себе, подумала я. Пастер сознавал, что он гениален, и целиком отдавался своим исследованиям; прервать их было бы преступлением. Для Флеминга же мир существовал и за пределами лаборатории. Рождение у него в саду нового цветка вызывало в нем такой же интерес, как и его научная работа. Все было важно, и все в одинаковой степени. Его глаза сохранили то же изумленное выражение, с каким он в детстве восхищался бесконечными просторами ландов, красотой холмов, долин и рек родного Локфилда. Он и теперь, как некогда, будучи школьником, чувствовал себя незначительной частицей природы. Этим и объяснялось его нежелание выдвигать себя вперед, его отвращение к громким словам. Можно даже сказать, что он был гением поневоле и даже против воли».

Часто он уезжал в какое-нибудь далекое путешествие, во время которого собирал коллекции медалей, крестов и докторских степеней. Возвращаясь, он, поблескивая глазами, рассказывал Роберту Мэю и Амалии Вурека комические происшествия, которые произошли с ним во время его поездки. Их доброжелательное, жадное внимание растапливало его стеснительность. Каждое утро, когда он шел в лабораторию, Амалия с радостью слышала его бодрые молодые шаги по коридору. Его присутствие давало ей ощущение покоя, безмятежности и счастья.

Тридцатого апреля 1947 года после непродолжительной болезни умер сэр Алмрот Райт. Для Флеминга это было большим горем. Трудно было встретить двух более непохожих друг на друга людей. По словам доктора Филипа Г. Уилкокса, «с Флемингом было легко сговориться. Он всегда был спокойным, и в нем не чувствовалось никакого нервного напряжения. Мягкий, невозмутимый, он не был оторван от внешнего мира или целиком поглощен своей работой. В этом он был человечнее сэра Алмрота Райта, который производил впечатление ученого огромного ума, с головой ушедшего в мир бактерий и мало интересовавшегося спортом и всякими развлечениями». Это верно. Райт был аскетом и эстетом, суровым философом, истязавшим самого себя; он презирал всякую роскошь и находил удовольствие лишь в беседах с людьми равной с ним культуры, в музыке, в науке и в поэзии.

Кольбрук в статье, посвященной его памяти, напомнил, что для своих учеников Райт был не только ученый, но и друг и выдающийся человек.

«Мы все помним, как он спокойно входил в лабораторию, чтобы приняться за свою повседневную работу, и обычное его приветствие: „Ну как, мой друг, чему вы сегодня научились у нашей матери-науки?“ Мы помним его строгий и простой образ жизни, его огромную доброту и щедрость, которые он проявлял по отношению ко многим, хотя мало кто об этом знает, мы помним, как он в свободные часы обходил свой сад с мотыгой в руке; его характерное подмигивание, когда он приводил новые доказательства несовершенства женского ума или придумывал какое-нибудь новое слово. Помним мы его чудесный дар рассказчика, его любовь к сокровищам поэзии, которая обогащала этот ум всю его долгую жизнь».

Для Флеминга со смертью Райта кончилась целая эпоха. Учитель порой заставлял его страдать. Но Флеминг помнил только, что бесконечно многим обязан ему. Флеминг любил показывать новичкам некоторые аппараты и рассказывал, что они были придуманы Райтом и навсегда связаны с его памятью. Наверное, оказавшись один во главе Института, Флеминг испытал такое же ощущение, как сын, который потерял отца и вдруг стал опорой семьи и главой нового поколения.

Когда потребовалось продлить срок стипендии Вурека, Британский Совет прислал Флемингу длинную анкету, которая его очень позабавила. Ему доставляло удовольствие подсмеиваться над молодой женщиной, то и дело входить в лабораторию и спрашивать: «Как я должен ответить на этот вопрос? Достигли ли вы чего-нибудь в этой области? Сомневаюсь...» По своему обыкновению он говорил все это с самым серьезным видом. Невозможно было понять, шутит он или нет. Но он написал весьма похвальный отзыв, и стипендия была возобновлена.

Примерно в то же время Флеминг получил письмо от американца эльзасского происхождения, который очень щедро поддерживал научно-исследовательскую работу как в Америке, так и в Англии и во Франции. Звали этого замечательного человека Бен Мэй. Он начал свою карьеру с заработка в три доллара в неделю, затем основал в Алабаме предприятие по сбыту леса и разбогател. Большую часть своих доходов он тратил на помощь исследователям в области медицины в Америке и в Европе. В ноябре 1947 года он написал Флемингу:

«Вы меня не знаете, но я один из тех, кто чувствует себя обязанным вам. Мне хотелось бы проявить свою благодарность чем-то более существенным, чем простые слова... Если у вас найдется свободное время, сообщите мне, много ли, по-вашему, в Англии хороших исследователей, которые испытывают затруднения в работе из-за отсутствия средств... Каково положение во Франции?.. Мне лично, например, кажется, что даже Пастеровский институт в Париже не имеет всего необходимого... Ответьте мне, пожалуйста, есть ли у вас стереоскопический микроскоп?.. Не стесняйтесь, сообщите, что вам нужно. Сделав это, вы мне окажете услугу. Я не изобрел никакого способа унести с собой деньги в загробный мир и не имею гарантии, что они будут в ходу по ту сторону Стикса. Поэтому мне доставляет больше удовольствия тратить их, помогая стоящему делу...» Бен Мэй предлагал выделить стипендию для какого-нибудь исследователя, предоставив выбор кандидатуры Флемингу.

Флеминг ответил, что стереоскопический микроскоп сослужит ему большую службу, и предложил кандидатом на стипендию Амалию Вурека, не спросив ее согласия и даже не предупредив ее. Когда все было улажено, он поставил ее перед свершившимся фактом, посоветовал отказаться от стипендии Британского Совета и продолжать свою работу, пользуясь субсидией Бена Мэя, которая давалась на более длительный срок.

Амалия стала частой гостьей в доме Флемингов в Челси. Ей нравились и этот район, с которым было связано столько литературных имен, и этот милый уютный дом. Она любовалась красивой мебелью, старинным стеклом и редким фарфором, стоявшими на застекленных полках, собранными с большим вкусом антикварными вещами. Но больше всего ей доставляли удовольствие всякие выдумки Флеминга, который и в своей квартире использовал все, что было под рукой, подобно тому как он собирал лабораторную аппаратуру. Ему захотелось, чтобы у него на столе была электрическая лампа: он взял длинный шнур, не задумываясь, присоединил его к люстре спальни, опустил его на пол, просунул под дверь и протянул к столу. Люди запутывались в шнуре, декоратор нашел бы это уродливым, недопустимым, возмутительным, но Флеминг гордился своим приспособлением, а Амалию оно восхищало потому, что ни один человек в мире, кроме него, не способен был придумать такое примитивное разрешение вопроса и им удовлетвориться.

Иногда Амалия служила переводчицей между Флемингами и их многочисленными иностранными гостями. Она бегло говорила на трех языках, и Флемингу это казалось необычайным подвигом. В какой-то из вечеров она переводила слова одного грека, приехавшего из Испании; тот попросил, чтобы Флеминг подарил ему свою фотографию с автографом, Амалия воспользовалась этим и попросила и себе карточку. Флеминг сделал вид, что не слышит. Вмешалась его жена. «Алек, дайте ей вашу фотографию». Он ничего не ответил. Сарин наклонилась к Амалии и очень доброжелательно сказала, что муж часто говорит о ней. Флеминг явно смутился. Сарин настаивала: «Повторите ей то, что вы мне говорили». Он что-то пробурчал, достал карточку, подписал ее и протянул Амалии. Она поставила его портрет у своего изголовья. Друзья подшучивали над ней: «Знаете, это настоящий викинг, великан с белокурыми кудрями...» Но насмешки ее не трогали, она относилась к своему учителю с большой любовью и восхищалась им.

Флеминг продолжал получать приглашения из разных стран. В 1948 году он снова поехал в Париж, где его избрали членом Северной академии, президентом которой был Жорж Гюисман.

Во время своего пребывания в Париже Флеминг позировал скульптору Барону, который должен был вычеканить медаль с портретом Флеминга для монетного двора. Через несколько дней он получил письмо от Барона и фотографии медали.

Показал их 1) Хьюгу. Сказал: суровое лицо. 2) Мак-Лину. Сказал: боксер. 3) Мадам Вурека. Сказала: дикарь. 4) Макмиллану и Дженнингсу. Сказали: очень хорошо. Приложено письмо Директора французского монетного двора с просьбой разрешить чеканить медаль.

Ответил: «Да».

В конце мая 1948 года Флеминг и его жена выехали в Мадрид, куда их усиленно приглашали. Крупные испанские ученые — Бустинса (из Мадрида) и Триас (из Барселоны) — организовали эту поездку, которая превратилась в триумфальное шествие. Куда бы Флеминг ни приезжал, на него обрушивался поток почестей, ставших теперь привычной частицей его жизни. В университетах Барселоны и Мадрида ему присвоили почетное докторское звание, избрали в академики, устраивали приемы, награждали орденами. Никогда еще не встречал он такого народного энтузиазма, такой горячей благодарности больных, которых он спас пенициллином. Они вставали перед ним на колени, целовали ему руки, преподносили подарки. У Флемингов сохранились бы самые чудесные воспоминания об этой поездке, если бы в Мадриде Сарин не заболела, и так тяжело, что у ее постели дежурила сиделка. По дневнику Флеминга видно, что он по своему обыкновению интересовался всем и был всем очень доволен.

Подарки лились рекой. Сапожник, которого спас пенициллин, подарил две пары обуви, одну из крокодиловой кожи — Флемингу, вторую — черную с золотом — леди Флеминг; портной — два костюма; исцеленная испанка преподнесла соболий палантин; благодарный оптик — очки в золотой оправе. С точки зрения коллекционера «случайных вещей» это было изумительное путешествие. Но пришлось дать тысячи автографов, произнести множество речей, которые переводчица переводила на испанский язык; прочитать лекции в больницах о применении пенициллина; ужинать на открытом воздухе в Розалиде, где пожелала встретиться с Флемингом итальянская королева Мари-Жозефина.

В Севилье среди прочего Флемингу подарили сомбреро, которое оказалось ему мало, пришлось разыскивать другое.

Наконец после пребывания в Кордове и Хересе Флеминг приехал в Мадрид. Столица, естественно, пожелала своим приемом превзойти Барселону. Много цветов. Королевские апартаменты в отеле «Риц». Ужин в гольф-клубе с герцогом Альба, «который был очарователен и утверждал, будто ужинал со мной в Оксфорде, но он ошибается».

Флеминг был награжден большим крестом Альфонса X Мудрого и получил звание доктора Мадридского университета, ему пришлось облачиться в голубые тогу, плащ и причудливый головной убор. Ему надели на палец кольцо, преподнесли белые перчатки, он поднялся на кафедру за человеком, который нес булаву, и произнес речь, а его друг Бустинса перевел ее на испанский язык. Когда Флеминг вернулся в Лондон и доктор Хьюг спросил его, какое из докторских званий доставило ему больше всего удовольствия, он ответил не колеблясь: «Мадридское... Мне там подарили тогу и плащ».

В общем это было путешествие из «Тысячи и одной ночи», но очень утомительное, так как они не имели ни минуты передышки. Его жена уезжала из Лондона нездоровой, а в Мадриде совсем слегла. В Лондон они вернулись самолетом 14 июня. В последующие месяцы состояние Сарин все ухудшалось. Она уже не могла сопровождать мужа в его путешествиях. А он вынужден был выполнять данные обещания.

Его избрали почетным гражданином Челси, и это доставило ему удовольствие. В своей речи он говорил об Уистлере[43], о Тернере[44], о своем любимом клубе художников. «Челси нельзя себе представить без художников... Искусство, в самом широком смысле этого слова, принадлежит к немногим действительно важным вещам. Премьер-министрам и министрам финансов отводится большое место в газетах, но, как только они уходят от власти, их забывают. Лишь человек искусства бессмертен».

В 1949 году Флеминг был избран членом папской Академии наук. Он поехал в Рим и был принят папой. Вернувшись в Лондон, он вскоре отплыл на «Куин Элизабет» в Соединенные Штаты, где обещал присутствовать при учреждении Оклахомского фонда для научно-исследовательской работы. Он попытался отказаться от этой поездки, ссылаясь на то, что уже немолод, а Оклахома слишком далеко, но потом согласился, решив, что это его долг. Он не пожалел, что поехал — там он встретился со своими «старыми друзьями по пенициллину», был произведен в kiowa индийским вождем в национальном костюме и произнес на открытии фонда одну из своих лучших речей.

«Исследователю знакомы разочарования; долгие месяцы работы в неправильном направлении, неудачи. Но и неудачи бывают полезны; если их хорошенько проанализировать, они могут помочь добиться успеха. А для исследователя нет большей радости, чем сделать открытие, каким бы маленьким оно ни было. Оно дает ему мужество продолжать свои искания...»

Затем он заговорил о слишком благоустроенных зданиях научных учреждений. Он уже не раз осуждал ненужные украшения и мраморные дворцы.

«Переведите исследователя, привыкшего к обычной лаборатории, в мраморный дворец, и произойдет одно из двух: либо он победит мраморный дворец, либо дворец победит его. Если верх одержит исследователь, дворец превратится в мастерскую и станет похож на обыкновенную лабораторию; но если верх одержит дворец — исследователь погиб.

Вспомним, какую великолепную работу проделал юный Пастер на одном из парижских чердаков, где летом в середине дня становилось невыносимо жарко. Я сам наблюдал, как в начале века работал Алмрот Райт со своей группой в двух маленьких комнатах больницы Сент-Мэри, а ведь их работа привлекала в крошечную лабораторию бактериологов Нью-Йорка, Колорадо, Калифорнии, Орегона и Канады. О моей собственной лаборатории одна американская газета писала, что она напоминает «заднюю комнату в старой аптеке», но я не променяю ее на самое большое и роскошное помещение... Я видел, как прекрасная и сложнейшая аппаратура делала исследователей совершенно беспомощными, так как они тратили все свое время на манипулирование множеством хитроумных приборов. Машина покорила человека, а не человек машину».

Другими словами, исследователю требуется полезное, эффективное оборудование, а отнюдь не роскошное.

«Но я был бы огорчен, — добавил Флеминг, — если бы вы подумали, будто я против хорошего оборудования. Лабораторные приборы для исследователя — это орудия его труда, а хороший рабочий должен иметь хорошие орудия».

Флеминг сделал большие успехи в ораторском искусстве, и теперь его простые, убедительные выступления производили впечатление. Он вводил в них свой, флеминговский юмор. «Иногда находишь то, чего и не искал, — говорил он. — Например, один инженер пытался синхронизировать движение лопастей винта со стрельбой из пулемета, а нашел чудесный способ воспроизводить мычание коровы». Или: «В течение сорока восьми лет, проведенных мною в больнице Сент-Мэри, я создал себе весьма полезную репутацию самого отвратительного оратора на свете, считалось, что мне нельзя давать слово на торжественном ужине, и поэтому меня никогда не просили выступать. Год назад газета „Обсервер“ написала, что я слишком люблю правду, чтобы быть хорошим оратором. Прошу задуматься над этими словами всех блестящих ораторов, которых мы только что слышали».

В Оклахоме ходил слух, что одна пожилая дама, пожертвовавшая большую сумму в Фонд, удостоилась чести познакомиться с сэром Александром и спросила его, чем он объясняет свой успех. Он будто бы ответил: «Полагаю, что богу угодно было получить пенициллин, поэтому он и создал Александра Флеминга». Когда ему пересказали этот анекдот, он ничего не сказал, но и не внес эту историю в папку «Мифы о Флеминге»; видимо, история была правдива. На обратном пути из Оклахомы он побывал во многих лабораториях. Его познакомили с ауреомицином и хлоромицетином. Семья антибиотиков все разрасталась.

Вернувшись в Лондон, он застал жену в тяжелом состоянии. Своим друзьям по больнице он горестно говорил: «Она не встанет». Миссис Макмиллан пришла проведать Сарин. Флеминг сам открыл дверь. «Я никогда не забуду, — пишет Макмиллан, — с каким выражением лица он сказал: „Самое ужасное, что пенициллин не может ей помочь... Его еще не умели производить, когда умер Джон, а теперь его производят, но Сарин он бесполезен“. Флеминг ухаживал за женой с бесконечной нежностью. Она умерла в ноябре 1949 года. Ее смерть была для Флеминга тяжелым ударом. Он сказал своему старому и любимому другу, доктору Юнгу: „Моя жизнь разбита“. В течение тридцати четырех лет Сарин была его подругой, придавала ему бодрости в трудное время, вместе с ним работала в их саду и помогала ему стойко выдержать успех, когда, наконец, пришла слава.

Похоронив ее, Флеминг в тот же день пришел в лабораторию и, как всегда во время чаепития в библиотеке, занял свое место во главе стола. Он не говорил о своем горе, но постарел на двадцать лет. Глаза у него были красные. В течение нескольких недель он выглядел трогательным старичком с дрожащими руками. Он стал еще позже засиживаться на работе и закрывал дверь в свою лабораторию, чего раньше никогда не делал.