Андре Моруа
      Прометей, или Жизнь Бальзака
      Пер. с фр. - Я.Лесюк (ч.1), Н.Немчинова (ч.2-4).
      Посвящается Симоне
      Если выбирать между Фаустом и
      Прометеем, я предпочитаю Прометея.
      Бальзак
      ВВЕДЕНИЕ
      Перед вами - жизнеописание Бальзака. Жизнеописание, а не критическое исследование. Филипп Берто сказал все о взглядах Бальзака на религию; Курциус, Ален, Гаэтан Пикон - о мировоззрении Бальзака; Бернар Гийон, Доннар, Вюрмсер - об отношении Бальзака к жизни социальной; Жан Помье, Морис Бардеш, Пьер Лобрие - о творчестве Бальзака; Пьер Абраам, Фелисьен Марсо, доктор Фернан Лотт - о персонажах Бальзака; Роже Пьерро и Жан А.Дюкурно - о переписке Бальзака. Марсель Бутерон сказал все обо всем. Целая когорта отлично знающих предмет бальзаковедов - от Мари-Жанны Дюрри до Пьера-Жоржа Кастекса, от Пьера Моро до Антуана Адана, от Мориса Регара до Сюзанны Ж.Берар, от Мадлен Фаржо до Мари-Анны Мейнингер и многих других, которых я упомяну в свое время, - занималась его произведениями: они писали предисловия к романам Бальзака или рассматривали дотоле мало изученные стороны его творчества. Ни один писатель, если не считать Шекспира, не вызывал такого поклонения, и ни один писатель не был в такой мере этого достоин. Бальзака изучали и будут исследовать впредь, как изучают и исследуют мир, потому что он и есть целый мир.
      Жизнеописания Бальзака, которыми мы располагаем (а среди них есть и весьма примечательные, например книги Андре Бийи и Стефана Цвейга), появились еще до расцвета научного бальзаковедения. Я сделал попытку подвести некий итог. Кое-кто скажет: "Что нам до жизни Бальзака? Важны только его творения". Этот старый спор мне всегда представляется пустым. Мы знаем, что творчество писателя нельзя объяснять только его жизнью; мы знаем, что самые значительные события в жизни творца - это его произведения. Но жизненный путь великого человека и сам по себе представляет огромный интерес. Бальзак, в основе философии которого лежала идея единства мира, не раз говорил, что "таинственные законы плоти и чувства" управляют творчеством, как и жизнью. Казалось бы, трудно отыскать точки соприкосновения между творцом, порождающим собственный мир, и веселым толстяком, которого забавляют каламбуры. И все же это необходимо сделать. В силу непрестанного взаимопроникновения поступки, мысли, встречи Оноре де Бальзака питали "Человеческую комедию". Мы постараемся рассмотреть некоторые аспекты этой таинственной алхимии.
      Бальзак хотел быть секретарем современного ему общества; я здесь выступаю лишь в роли секретаря Бальзака. Вполне понятно, что я не разделяю всех его политических и религиозных взглядов, но разве дело в этом? Установить, был он прав либо неправ в том или ином случае, - дело моралистов. "С великими писателями не спорят, - учил нас Ален, - к ним испытывают признательность за то, что они нам дают". Да и кто отважится судить Прометея? Бальзак был то святым, то каторжником, то честным, а то подкупленным судьей, министром, светским щеголем, куртизанкой, герцогиней и всегда - гением. Мы покажем его в минуты творческого экстаза и в такие минуты, когда, "подобно моряку, вернувшемуся в порт", он предается веселью. "Ткань нашей жизни соткана из перепутанных нитей, добро и зло соседствуют в ней". Это справедливо в отношении Бальзака, как и в отношении любого из нас.
      Читатель найдет в конце книги указания на источники, которыми я пользовался. Я выражаю особую признательность Мадлен Фаржо, соблаговолившей прочесть всю мою рукопись и передать мне множество еще не опубликованных документов; я приношу благодарность Андре Шансерелю, Роже Пьерро - за его превосходные биографические заметки и Морису Бардешу, чье великолепное издание сочинений Бальзака, опубликованное "Клюб де л'Оннет Ом", было для меня просто бесценным; я глубоко благодарен моей жене, которая поддерживала меня все то время, какое я посвятил этому обширному труду, и, конечно же, заслуживает упоминания в ряду ученых-бальзаковедов. Наконец, я хочу здесь воздать должное двум ныне уже покойным людям, без которых никогда бы не возник замысел этой книги: Марселю Бутеронну, ибо он первый приобщил меня к богатствам собрания Шпельбера де Лованжуля, и моему учителю Алену, который некогда, открывая мне глаза на окружающую жизнь, побудил меня броситься очертя голову в мир "Человеческой комедии". Больше я этого мира не покидал. Возраст уже не позволяет мне строить широкие планы и вести долгие научные изыскания. Это моя последняя биографическая книга. И меня радует, что ее героем стал Бальзак.
      А.М.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВОСХОЖДЕНИЕ
      Поговорим немного о Бальзаке,
      это так благотворно.
      Жерар де Нерваль
      I. БЕРНАР-ФРАНСУА БАЛЬЗАК, ИЛИ ТУР В ГОДЫ ПРАВЛЕНИЯ БОНАПАРТА
      Второй такой семьи, как наша,
      во всем свете не сыскать.
      Бальзак
      В 1799 году, когда родился Оноре Бальзак, Франция словно выздоравливала после опасной болезни. Десять лихорадочных лет породили в стране отвращение, беспокойство и усталость. Участники плебисцита почти единодушно высказались за установление Консульства. Нацию не подвергали насилию; она подчинилась по собственной воле. Католики хотели спокойно отправлять обряды. Разбогатевшие якобинцы приняли, хоть и не без саркастической усмешки, восстановление церковного культа в надежде сохранить свои доходы. В Туре, административном центре провинции, живописно расположенном на берегу красивой реки, замирение было встречено одобрительно. В 1801 году Бонапарт назначил сюда префектом генерала де Помереля: при старом режиме Померель, который впоследствии оказался умелым администратором, был артиллерийским офицером и сотрудничал в Энциклопедии. Первый консул сохранил к нему признательность, ибо тот во время экзаменов в военном училище Бриенна высоко оценил познания юного Наполеона.
      Генералу-префекту пришлось приспосабливаться к политике правительства в области религии. Он открыл двери кафедрального собора святого Гасьена священникам, которые пожелали отслужить там благодарственный молебен, затем восстановил в правах архиепископа, монсеньера де Буажелена, и вручил ему ключи от этого храма, обратившись к церковному сановнику с патриотической речью, посвященной Конкордату. Архиепископ удовольствовался тем, что весьма холодно ответил префекту несколькими словами, не имевшими отношения к столь важному событию.
      Оба эти человека впоследствии часто вступали в конфликт. Архиепископ требовал возвращения колоколов кафедрального собора, снятых по решению мэрии; он хотел, чтобы убрали фригийские колпаки с церковных колоколен и заменили их крестами. Префект послал запрос министру, и правительство, более терпимое, чем местные якобинцы, возвратило колокола всем церквам провинции, ибо такие требования поступали отовсюду. Министр юстиции сделал Померелю выговор за то, что префект своей властью запретил какому-то священнику временно отправлять службу: "Поведение священника следовало осудить, однако было бы правильнее и уместнее не прибегать сразу же к административным мерам, а прежде снестись с его высокопреосвященство архиепископом Турским, с каковым вам и надлежит впредь советоваться в подобных случаях, дабы ваши действия оказывали умиротворяющее и благотворное воздействие на общественное мнение".
      Такого рода столкновения, должно быть, немало влияли на карьеру Бернара-Франсуа Бальзака (отца Оноре) - друга и фаворита префекта.
      Один довольно забавный эпизод проливает свет на образ мыслей генерала де Помереля. Дело касалось Агнессы Сорель, любовницы Карла VII, гробница которой сначала помещалась возле алтаря церкви в Лоше; затем, после смерти короля, гробница была перенесена монахами в боковую капеллу и частично разрушена во время Революции. Префект принял решение реставрировать надгробную статую "дамы из Ботэ" и торжественно водрузить ее в одной из башен замка в Лоше. Он самолично составил надпись, которую надлежало высечь на саркофаге:
      МОНАХИ ЛОША, ОБОГАЩЕННЫЕ ЕЕ ДАРАМИ, ПРОСИЛИ ЛЮДОВИКА XI
      РАЗРЕШИТЬ ИМ ПЕРЕНЕСТИ ГРОБНИЦУ ПОДАЛЬШЕ ОТ АЛТАРЯ
      "Я СОГЛАСЕН, - ОТВЕЧАЛ ОН, - НО ВЕРНИТЕ ДАРЫ".
      ГРОБНИЦА ОСТАЛАСЬ НА МЕСТЕ. АРХИЕПИСКОП ТУРА,
      ЧЕЛОВЕК МЕНЕЕ СПРАВЕДЛИВЫЙ, ПЕРЕНЕС ГРОБНИЦУ
      В БОКОВУЮ КАПЕЛЛУ. ВО ВРЕМЯ РЕВОЛЮЦИИ ОНА БЫЛА РАЗРУШЕНА.
      ЛЮДИ ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЕ СОБРАЛИ ОСТАНКИ АГНЕССЫ,
      И ГЕНЕРАЛ ПОМЕРЕЛЬ, ПРЕФЕКТ ДЕПАРТАМЕНТА ЭНД-И-ЛУАРА,
      ВОЗДВИГ МАВЗОЛЕЙ ЕДИНСТВЕННОЙ ЛЮБОВНИЦЕ НАШИХ КОРОЛЕЙ,
      КОТОРАЯ ВПОЛНЕ ЗАСЛУЖИЛА БЛАГОДАРНОСТЬ ОТЕЧЕСТВА,
      ИБО В НАГРАДУ ЗА СВОЮ БЛАГОСКЛОННОСТЬ
      ПОТРЕБОВАЛА ИЗГНАНИЯ АНГЛИЧАН ИЗ ФРАНЦИИ.
      На тимпане фронтона генерал повелел высечь такие слова:
      "Я - Агнесса. Да здравствует Франция и Любовь!"
      Таков был стиль префекта Помереля, бравого вояки, скептика и вольнодумца; такого же стиля, только менее красноречивого, придерживался и его протеже Бернар-Франсуа Бальзак. Будучи раблезианцем, он в отличие от Рабле не был уроженцем Турени. Он происходил из крестьян, жителей деревушки Нугейрье, расположенной в департаменте Тарн, и его настоящая фамилия была Бальса. Корень "Бальс" на лангедокском наречии означает "крутой утес". В Оверни встречаются семьи, носящие фамилии Бальзак, Бальса, Бальзан. Бернар-Франсуа, отнюдь не лишенный тщеславия, кичился тем, что он будто бы вышел из недр побежденного народа - коренных жителей Франции, галлов, которые противостояли нашествиям завоевателей; галлами были и предки весьма знатного рода Бальзаков д'Антраг. Более вероятно, что под натиском варваров крепостные принадлежавшего Бальзакам д'Антраг селения возле Бриуда переселились на берега реки Тарн. Предки Бальзака были несговорчивые крестьяне, как пишет Луи Люме, люди "упорные, с подтянутыми животами; они примитивным плугом распахивали свои поля и засевали их рожью". Валы войны часто захлестывали их: крестовые походы против альбигойцев, набеги наемных солдат, вторжение англичан - они все испытали. И тем не менее несколько семейств из рода Бальса преуспели - они были обязаны этим своей несгибаемой воле.
      Дед нашего Бальзака, Беркар Бальса (1716-1778), унаследовал от отца небольшой земельный надел в деревне Нугейрье.
      У него были луга, виноградники; земли собирали медленно, по клочку. В семье насчитывалось одиннадцать детей, на ночь их укладывали спать вдоль стен на тюфяках, набитых соломой. Старший из сыновей, Бернар-Франсуа, помогал отцу и пас стада. По вечерам в доме говорили о тайнике, где припрятаны деньги; этот секрет знали только члены семьи да друзья - кюре Виалар и нотариус Альбар. Смышленый и честолюбивый, Бернар-Франсуа думал: "А почему бы и мне не сделаться священником или нотариусом?" Виалар научил его читать и писать; юноша начал свою службу рассыльным и младшим клерком в конторе мэтра Альбара в Канзаке, возле Монести. Там он познакомился с общим правом, судебной процедурой и составлением нотариальных актов. "Во всей своей наготе и безжалостной жестокости, - пишет Луи Люме, - ему открылась весьма запутанная и суровая игра переплетающихся интересов". С 1765 года его подпись больше не встречается в бумагах нотариальной конторы. Куда он направился? В Роде? Альби? Тулузу? Совсем молодым он "подался" в Париж; все его имущество составляли только подкованные железом башмаки, крестьянская куртка, цветная безрукавка да три рубахи грубого полотна; но в придачу он был наделен безграничным честолюбием и энергией, которой хватило бы на троих.
      Самоучка, интересовавшийся правом и историей, он много читал и повсюду оказывался полезным благодаря познаниям в области судопроизводства. Сам он, понятно, гордился своей карьерой. Сын небогатых крестьян, он пришел в Париж без всяких средств к существованию, с одной лишь котомкой за плечами, и сделался там клерком у прокурора, а затем, быстро поднявшись по ступенькам служебной лестницы, стал подвизаться - правда, на второстепенных ролях - в Королевском совете, где помогал готовить доклады по самым различным вопросам; столь удивительный успех свидетельствует одновременно о природном уме, обширных познаниях и несгибаемой воле. Путь, проделанный этим человеком, отражал путь целого сословия.
      Бернар-Франсуа помогал Жозефу д'Альберу, докладчику Королевского совета, составлять записки и отчеты по всевозможным делам - от ликвидации французской Ост-Индской компании до соглашения о выдаче преступников, заключенного между Францией и немецкими князьями. Мы располагаем документом, который гласит, что "Его величество поручает господину Бальзаку, секретарю Королевского совета, исправлять должность письмоводителя".
      Некоторое время он был личным секретарем морского министра Бертрана де Мольвиля. Таким образом, Бернару-Франсуа довелось иметь дело с вельможами, и он на всю жизнь сохранил к знати почтение, смешанное с завистью. Он мечтал присоединить к своей фамилии дворянскую частицу "де", что не помешало ему в 1791 году с высокомерием "полноправного гражданина" обращаться с госпожой д'Альбер, вдовой его прежнего патрона. Позднее, когда новый префект департамента Эндр-и-Луара запросил у Бернара-Франсуа послужной список, тот ответил: "Секретарь бывшего Государственного совета на протяжении шестнадцати лет, комиссар секции в Париже 21 июня 1791 года, в день побега бывшего короля, я затем занимал пост председателя секции, был депутатом городской коммуны, чиновником муниципалитета, комиссаром и наконец председателем суда, который в ту пору один рассматривал все судебные дела, возбуждавшиеся полицией города Парижа". Он ловко следовал крутым поворотам Революции.
      Однако во время бегства короля в Варенн лояльность Бернара-Франсуа была, видимо, взята под сомнение. Оппортунист по необходимости, но человек от природы великодушный, он, по слухам, спасал роялистов - своих прежних покровителей и друзей. Один из членов Конвента, интересовавшийся судьбой гражданина Бальзака, посоветовал ему уехать из столицы. И он нашел прибежище в Валансьенне, постаравшись обратить этот вынужденный шаг себе на пользу. Бернар-Франсуа писал:
      "В ту пору для обеспечения сохранности имущества и для управления службами, снабжавшими армию Севера, нужен был человек весьма надежный... Выбор пал на меня. Мне поручено было ведать одновременно: во-первых, провиантом; во-вторых, фуражом; в-третьих, топливом и свечами; в-четвертых, снабжением провизией города Парижа; в-пятых, снабжением провизией армии... Я один возглавлял все эти пять служб вплоть до победы при Флергосе... Ни один из моих подчиненных не был ни задержан, ни посажен в тюрьму, настолько велика была моя неусыпная и справедливая бдительность... Я представил пять отчетов о своей деятельности. И располагаю официальными подтверждениями на сей счет".
      Черт побери! Каков мастер на все руки! И как торжественно уверяет он в своей честности. Но остается фактом, что Бернар-Франсуа Бальзак играл определенную роль в полувоенном управлении, снабжавшем армии провиантом: он служил под началом Даниэля Думерка, у которого была "рука во всех ведомствах, занимавшихся поставками".
      После битвы при Флерюсе (1794 год) Бернар-Франсуа получил пост в Бресте, а затем в Туре; город этот, по его словам, был "важным пунктом, единственным центром, где имелись запасы, необходимые для ведения войны против шуанов и Вандеи". Итак, в 1797 году мы застаем его в Туре, он снабжает армию провиантом; не будучи человеком богатым, он живет в свое удовольствие; этот представительный мужчина щеголяет в красивом синем мундире, расшитом серебром, из-под высоко поднятых кончиков воротника выглядывает белый шейный платок. Ему исполнился пятьдесят один год, но он все еще холост, и его патрон Думерк решает женить Бернара-Франсуа на очень красивой юной девице: ее зовут Лора Саламбье, и она на тридцать два года моложе своего суженого.
      Родители невесты были счастливой четой. В молодости Жозеф Саламбье лишился чувств от радости, когда Софи Шове, впоследствии его "столь верная супруга", согласилась выйти за него замуж. Саламбье, секретарь виконта де Бона, бригадного генерала королевской армии, подписавшего брачный контракт своего подчиненного, происходил из почтенной буржуазной семьи суконщиков, которой принадлежала большая фабрика позументов: "Фирма "Золотое руно" на улице Оноре, возле улицы Бурдонне, Саламбье - золотошвей, басонщик и суконщик - изготовляет и продает все необходимое для гражданской и военной форменной одежды". Семейство Саламбье принадлежало к числу весьма уважаемых в квартале Марэ, где жили богатые коммерсанты. Один из членов этого семейства женился в Эльбефе на Марте-Регине Лежен, дочери фабриканта сукон. Другой из рода Саламбье ведал обмундированием и экипировкой войск. Многочисленные связи соединяли эту семью с семьей Маршан; одна из дочерей Маршана вышла замуж за Шарля Седийо. Среди представителей блистательного рода Седийо можно назвать ученых-ориенталистов, хирургов и даже одного астронома, помощника председателя Математического общества при Парижской обсерватории... Из квартала Марэ шли и в Академию.
      Госпожа Саламбье, женщина нервическая и энергичная, разработала для воспитания дочери целую систему строгих правил:
      "Настоятельно советую моей дочери Лоре, когда она садится писать, не горбиться, вытягивать пальцы и старательно держать перо, с тем чтобы выработать красивый почерк... Я не стану напоминать ей о том, что надо быть разумной; она обещала мне относиться предупредительно ко всем окружающим, а главное - к Своей Матери..."
      Прописные буквы принадлежат Софи Саламбье. Затем следовало:
      "РАСПОРЯДОК ДНЯ МОЕЙ ДОЧЕРИ ЛОРЫ
      Понедельник:
      В 7 часов - подъем.
      С 7 до 8 часов - уход за собой.
      Чистить зубы, мыть руки, лицо, прибирать в комнате.
      С 8 до 9 часов - завтрак и отдых.
      С 9 до 10 часов - чистописание.
      С 10 до 12 часов - полезные занятия.
      Я понимаю под полезными занятиями: шитье, вязание, плетение кружев,
      вышивание; наряды для куклы шить в часы отдыха".
      И так изо дня в день все было размечено по часам: "В воскресенье после завтрака составляется расписание на следующую неделю". Если ее строгим правилам подчинялись, госпожа Саламбье становилась "обворожительна", но она повинна в том, что ее дочь Лора выросла раздражительной.
      Саламбье занимали гораздо более высокую ступеньку на социальной лестнице, чем Бернар-Франсуа Бальзак. Почему же они выдали за этого пятидесятилетнего мужчину свою юную и очаровательную дочь? Быть может, потому, что карьера Бернара-Франсуа походила на карьеру Жозефа Саламбье. Оба принадлежали к "интендантскому ведомству", оба были франкмасонами. Они чувствовали себя единомышленниками и сообщниками. Лора Саламбье получала в приданое ферму Водайль прихода Газеран, в одном лье от Рамбулье: в брачном контракте ее стоимость была определена в тридцать тысяч франков (чтобы уменьшить сумму налога), но на деле ферма стоила от ста двадцати до ста тридцати тысяч франков. Будущий супруг гарантировал со своей стороны вдовью часть в сумме тысячи восьмисот франков ежегодного дохода. Надо сказать, Бернар-Франсуа располагал более чем скромным состоянием: помимо жалованья, он владел небольшой рентой и участвовал в "тонтине Лафаржа". "Тонтина" представляла собой сообщество людей, внесших определенную сумму, причем каждый при жизни пользовался доходами с этого капитала, а самый капитал переходил в собственность тех, кто проживет дольше остальных. Самые долголетние из членов сообщества должны были получить огромную сумму.
      Бернар-Франсуа не сомневался в том, что доживет до ста лет. Он чувствовал, что выкован из великолепного металла! Своими предками он считал галлов, готов и римлян и полагал, что унаследовал лучшие качества этих народов: здоровье, мужество и терпение. Ученик Руссо, он следовал здоровой воздержанности; любил молоко и древесные соки; обожал гулять пешком. Вставал и ложился с петухами. И кичился тем, что в жизни не обращался к врачу, не дал аптекарю заработать даже десяти су. Он шествовал с видом победителя, высоко подняв голову, и любил повторять: "Я прям, как ствол, и силен, как вол".
      Франкмасон, принадлежавший к ложе города Тура, он увлекался чтением Библии и прилежно изучал историю папства, церковных расколов, ересей, а также проявлял интерес к китайской цивилизации. В политике он следовал примеру Бонапарта. Он не отрицал Революцию, но порицал крайности и сведение личных счетов, которые ей сопутствовали. Его дочь Лора писала:
      "Мой отец своими философскими воззрениями, оригинальностью и добротой походил одновременно на Монтеня, Рабле и дядюшку Тоби. Подобно дядюшке Тоби, он был одержим навязчивой идеей. Такой навязчивой идеей у моего отца было здоровье. Он так любил жизнь, что мечтал жить как можно дольше. Отец высчитал, основываясь на том, сколько лет нужно человеку, чтобы достичь полного физического расцвета, что сам он будет жить до ста лет и долее... Он необычайно заботился о себе и неустанно следил за тем, чтобы сохранять, как он выражался, равновесие жизненных сил.
      Его оригинальность вошла в Туре в поговорку, она проявлялась как в речах, так и в поступках; он ничего не говорил и не делал, как другие; Гофман мог бы превратить его в действующее лицо одного из своих фантастических творений. Отец мой часто потешался над людьми и обвинял их в том, что они будто бы сами причина своих несчастий; встречая обиженного природой человека, он возмущался его родителями, а главное - властями, которые гораздо меньше заботятся об улучшении человеческого рода, нежели об улучшении породы домашних животных. На сей весьма скользкий предмет у него существовали довольно странные теории, из которых он делал не менее странные выводы.
      "Но к чему стану я делать свои мысли общим достоянием? - вопрошал он, прохаживаясь по комнате в крытом красновато-коричневым шелком стеганом жилете, кутая шею в толстый платок, который он носил, следуя моде времен Директории. - Меня лишний раз назовут оригиналом (слово это выводило его из себя), во при этом не станет меньше ни одним заморышем, ни одним золотушным существом".
      Жена Бернара-Франсуа подвергала серьезному испытанию жизненную философию мужа и его терпение. Красавица с правильными, тонкими, даже несколько острыми чертами лица, кокетка, нередко чопорная и холодная, она была женщиной энергичной, но суровой. Госпожа Бальзак получила хорошее воспитание у монахинь обители святого Гервасия в Париже. Подобно матери, она верила в оккультные науки, колдовство и ясновидение.
      Семейство Бальзаков жило на широкую ногу. Когда была открыта подписка с целью основать лицей в Туре, гражданин Бальзак пожертвовал 1300 франков, префект - 1000 франков, архиепископ - 600 франков. Помимо ренты и доходов, которые приносила ферма жены, Бернар-Франсуа получал жалованье в нескольких местах. Померель, который хорошо знал его "по трудам и походам", назначил Бальзака помощником мэра в Туре и попечителем богоугодных заведений.
      Супруги сперва проживали на улице Итальянской армии, снимая там дом. Двадцатого мая 1798 года, через год и три месяца после свадьбы, Лора Бальзак родила сына, которого она пожелала кормить грудью сама, но младенец прожил всего месяц и три дня. Вот почему, когда 20 мая 1799 года в семействе Бальзаков родился второй ребенок, Оноре, родители поручили его кормилице - жене жандарма в селении Сен-Сир-сюр-Луар. Еще через год ей же отдали и сестренку Оноре, Лору, появившуюся на свет 29 сентября 1800 года.
      Бальзак никогда не мог простить матери, что она удалила его от себя.
      "Каким физическим или духовным недостатком вызвал я холодность матери? Чему я обязан своим появлением на свет? Чувству ли долга родителей или случаю? Не успел я родиться, как меня отправили в деревню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моем существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вызывал невольное сострадание окружающих".
      [Бальзак, "Лилия долины" (здесь и далее цитаты из произведений
      Бальзака даются по Собр. соч. в 24-х томах. М., Правда, 1960)]
      В действительности же госпожа Бальзак, напуганная смертью первого ребенка, которого она сама кормила грудью, на сей раз подчинилась распространенному в те времена обычаю. Правда, надо признать, что, хотя дети ее жили неподалеку, молодая мать редко их навещала.
      Кормилица Оноре и Лоры была славная женщина. К несчастью, ее муж выпивал и, захмелев, буянил. Все же Бальзак сохранил на редкость приятные воспоминания о пригорке на берегу Луары, где они жили, и о том, как он с утра до вечера сооружал там "из камешков и прибрежного ила игрушечные замки", а главное - о своей "помощнице в строительных работах", сестренке Лоре, "прелестной, как мадонна Рафаэля". Сдержанность родителей привела к тому, что его братские чувства к ней стали особенно нежными. Лора Сюрвиль вспоминает:
      "Я была всего двумя годами моложе Оноре [в действительности Лора была моложе брата на год и четыре месяца (20 мая 1799 года - 29 сентября 1800 года) (прим.авт.)], родители относились ко мне так же, как и к нему; мы воспитывались вместе и горячо любили друг друга; с раннего детства я запомнила, как нежно он был ко мне привязан. До сих пор не забыла, с какой быстротой прибегал он всегда на помощь, боясь, что я ушибусь, скатившись с трех неровных высоких ступенек лестницы без перил, которая вела из комнаты нашей кормилицы в сад! Его трогательная опека продолжалась и в отчем доме, там он не раз позволял наказывать себя вместо меня, не выдавая моей вины. Когда я успевала сознаться в совершенном проступке, он требовал: "В другой раз ничего не говори, пусть лучше бранят меня, а не тебя!"
      Оноре несколько лет прожил в селении, белые домики которого выстроились в ряд вдоль высокого берем Луары, "обсаженного великолепными тополями с негромко шелестевшею листвой". Широкая река катила свои воды между песчаными отмелями и зелеными островками. Мальчик любовался очаровательными пейзажами, где "царит не величавая и могучая, а наивная красота природы". На противоположном берегу убегали вдаль "бархатистые, в белых пятнах" холмы - там уступами располагались замки. "Первые мои взгляды устремлялись к твоему чистому небу, по которому бежали легкие облака". Ландшафтам Турени предстояло на всю жизнь остаться для Бальзака идеалом прекрасного, чудесным обрамлением самой нежной любви.
      В четыре года его вернули в Тур, под родительский кров. Мать не сумела вызвать у детей любовь к себе. Оноре, пишет его сестра Лора, был "прелестный ребенок; веселый нрав, хорошо очерченный, всегда улыбающийся рот, темные глаза, блестящие и кроткие, высокий лоб, густые черные волосы - все заставляло прохожих оглядываться на него во время прогулок". Этот миловидный мальчуган, наивный и ласковый, постоянно встречал "суровый и испепелявший, как пламя, взгляд". Мать Бальзака "не признавала ни ласк, ни поцелуев, всех этих простых радостей жизни, она не умела создать для своих близких счастливый семейный очаг" Пристрастие к роскоши, желание нравиться и не ударить лицом в грязь портили ее характер.
      Вторая сестра Оноре, Лоранса, родилась 18 апреля 1802 года, и по случаю ее крещения Бальзаки прибавили к своей фамилии дворянскую частицу "де", которую они, впрочем, впоследствии то употребляли, то опускали. Бернар-Франсуа быстро достиг довольно высокого положения в обществе. Пользуясь покровительством генерала-префекта, он постепенно становился одним из самых именитых жителей города. Сделавшись помощником мэра, он должен был приобрести недвижимость в Туре. Продав ферму в Газеране, принадлежавшую жене, Бернар-Франсуа приобрел красивый особняк со старинной деревянной обшивкой, с конюшнями и садом; дом этот под номером 29 помещался на улице Эндр-и-Луара: "Улица эта... императоров достойна... улица о двух тротуарах... искусно вымощенная, красиво застроенная, отлично прибранная и умытая, гладкая, как зеркало; царица всех улиц... единственная улица в Туре, достойная так называться" [Бальзак, "Озорные рассказы"]. Неделю спустя он купил ферму Сен-Лазар - на дороге из Тура в Сент-Авертен. Ферма, принадлежавшая государству, была конфискованным во время Революции церковным владением; это отпугивало святош, и потому покупка оказалась выгодной.
      Еще более честолюбивый, чем прежде, убежденный в том, что, пользуясь негласной поддержкой, можно всего добиться, Бернар-Франсуа плел интриги, и у него вовсе не оставалось времени для воспитания детей. Его очень молодая и очень хорошенькая жена с упоением кружилась в вихре светской жизни; она пленяла и простоватых владельцев окрестных замков, и англичан, которые в ту пору не имели права покидать Тур.
      Впоследствии, уже в пожилом возрасте, она говорила дочери: "Будучи женой немолодого человека, я вынуждена была соблюдать особую осмотрительность и держать на расстоянии тех, кто находил меня красивой; несколько суровое выражение моего лица приводило к тому, что меня считали скорее неприветливой, нежели любезной". Тщетная предосторожность! Завистливые местные дамы находили "ее наряды слишком изысканными" и намекали, что муж Лоры Бальзак чересчур преуспевает в делах. Своими успехами и победами она восстановила против себя всех добродетельных женщин города. "Твой отец, помня о своем преклонном возрасте, был настолько деликатен, что ничего не говорил мне". Он ничего не сказал и тогда, когда пошли разговоры о связи его жены с господином де Маргонном, владельцем замка в Саше. В глазах Бернара-Франсуа мир в семье был важнейшим условием долголетия.
      Семья Маргонн занимала промежуточное положение между буржуазией и мелким дворянством. По общему мнению, члены семьи имели полное право на дворянскую частицу "де", однако Жан де Маргонн подписывался просто "Маргонн", так он и фигурировал в реестрах городской мэрии. Этот красивый молодой человек, родившийся в 1780 году, женился в 1803 году на своей кузине Анне де Савари, молодой девушке невысокого роста, с желтым лицом, горбатой и угрюмой; она принесла ему в приданое земельные угодья в Саше с тремя усадьбами, двумя фермами и шестью мельницами. Мессир Анри-Жозеф де Савари, мелкий дворянин, бывший кавалерийский офицер, приобрел в 1791 году в Вуврэ поместье Кайери с большим виноградником. Он носил парик, содержал любовницу-служанку, и "под его обманчивой простотою скрывалась чисто крестьянская осторожность". Его зять Маргонн - человек элегантный, холодный, слишком "городской" для того, чтобы похоронить себя в деревне, до 1815 года жил больше в Туре, нежели в Саше. Желая иметь благовидный предлог для того, чтобы оставаться в городе, он стал офицером городской когорты - этого цвета национальной гвардии. По воскресеньям он дефилировал со своими гренадерами по городскому бульвару и Королевской улице. Быть может, глядя, как торжественно выступает в своем парадном мундире этот видный собой, самодовольный человек, Лора Бальзак - если иметь в виду семейные предания и законы вероятности - и влюбилась в него. Всякая любовная связь целиком поглощает женщину. Даже после того, как сын и дочь вернулись из Сен-Сир-сюр-Луар домой, мать виделась с ними только по воскресеньям.
      Оноре, Лора и Лоранса были доверены попечению грозной гувернантки, мадемуазель Делаэ; они жили в страхе перед пристальным взглядом темно-синих глаз матери и лживыми обвинениями гувернантки, которая утверждала, что Оноре ненавидит родительский дом, что он неглупый, но скрытный ребенок. Она насмехалась над тем, что мальчик мог подолгу, не отрываясь, смотреть на звезды. Совсем еще ребенком он разыгрывал небольшие комические сценки, чтобы позабавить сестер. Его сестра Лора вспоминает:
      "Часами он пиликал на маленькой красной скрипке, и по его сияющему лицу было ясно видно, что в ушах у него звучат чудесные мелодии. Вот почему он очень удивлялся, когда я умоляла его прекратить этот кошачий концерт. "Неужели ты не слышишь, как это красиво?" - спрашивал он меня".
      Оноре обладал счастливым свойством - он жил в воображаемом мире, и в его ушах звучали божественные аккорды, которых никто, кроме него, не слышал.
      Самым примечательным событием первых лет его жизни было короткое путешествие в Париж. Дедушка и бабушка Саламбье пожелали познакомиться с внуком. Госпожа Бальзак повезла сына к ним, и старики были просто без ума от хорошенького мальчугана, которого они осыпали поцелуями и подарками. Не привыкший к такому ласковому обращению Оноре, возвратившись к себе, без конца рассказывал сестрам, какой хороший дом у дедушки и бабушки, какой там красивый сад и какой у них чудесный сторожевой пес по имени Муш. Госпожа Саламбье со своей стороны охотно описывала всем следующую забавную сценку, о которой вспоминает Лора Сюрвиль:
      "Однажды вечером, когда по ее приказу принесли волшебный фонарь для Оноре, мальчик, обнаружив, что среди зрителей нет его приятеля Муша, поднялся и крикнул властным тоном: "Обождите!" (Он знал, что может распоряжаться в доме своего деда.) Затем выбежал из гостиной и тотчас же вернулся, таща за собой собаку, которой сказал: "Садись здесь, Муш, и смотри: это тебе ничего не будет стоить, заплатит дедушка!"
      Слова детей служат безыскусственным эхом тех речей, которые родители стремятся сохранить в тайне. Родители Бальзака слишком много говорили о деньгах и о наследстве. Увы! Через несколько месяцев после этой поездки дедушка Оноре скончался от апоплексического удара. То было большое горе для мальчика. Немного позднее госпожа Саламбье переехала жить к своей дочери. У нее была рента, приносившая пять тысяч франков в год, но она совершила непростительную ошибку, доверив капитал зятю, который поместил его в рискованное предприятие, представлявшееся ему "блистательным"; в результате почтенная дама потеряла сорок тысяч франков. Госпожа Саламбье охотно баловала бы своих внуков, но этому мешала суровость ее дочери. Оноре буквально трепетал, когда мать говорила, что сама займется его образованием. Зато он любил слушать пышные тирады и забавные остроты отца, хотя и не понимал их. Госпожа Бальзак отдала дочерей в пансион Воке, а сына - в пансион Легэ, где он был "приходящим учеником по классу чтения", за него платили шесть франков в месяц. Катехизису мальчика обучал аббат Лаберж. Госпожа Бальзак, платившая "за стулья" в кафедральном соборе святого Гасьена, водила сына слушать церковную службу. Чем менее добродетельным становилось ее собственное поведение, тем больше благочестия она выказывала.
      Когда Оноре исполнилось восемь лет, мать решила определить его пансионером в Вандомский коллеж. Надо сказать, что в это время она ожидала рождения ребенка, отцом которого злые языки называли Жана де Маргонна. Оноре было горько расставаться со своей милой сестренкой, подругой "в невзгодах и печали". Он, видимо, преувеличивал из обостренной чувствительности огорчения, выпадавшие на их долю в детстве. Позднее он заявит: "У меня никогда не было матери". Эти уж слишком горькие слова написаны Бальзаком в минуту гнева. Однако дети тяжело переживают обиды, и какое имеет значение, страдаем мы от действительного или мнимого горя, если нам оно представляется настоящим? Некоторые дети, рожденные в законном браке, чувствуют себя отверженными, не признанными своими родителями, хотя и не понимают, чем вызвана такая немилость. Они больше других жаждут успеха и славы, стремясь таким путем вознаградить себя за тоску, которая гложет им душу.
      II. РАНО СОЗРЕВШИЙ ФИЛОСОФ
      Как ребенок, называя свое имя,
      говорит о себе в третьем лице,
      так романист наделяет собственными
      чертами множество своих персонажей.
      Ролан Барт
      Вандомский коллеж, куда Бальзак поступил в 1807 году восьмилетним мальчиком, был одним из самых своеобразных учебных заведений Франции. Основали его монахи-ораторианцы, которые по примеру иезуитов посвящали себя воспитанию юношества, но слыли либералами, что должно было нравиться Бернару-Франсуа. И в самом деле, два человека, руководившие коллежем в годы, когда там учился Бальзак, - Марешаль и Дессень - принесли во время Революции присягу на верность нации; оба они были женаты. Однако эти вступившие в брак священники сохранили католическую веру и поддерживали в коллеже почти монастырскую дисциплину. Воспитанники покидали коллеж только после окончания полного курса. "Наши ученики никогда не уезжают на вакации, - сообщали директора коллежа ректору Орлеанской академии. - Они не совершают также прогулок по городу. Мы настоятельно просим родителей не забирать детей домой". Внутренний цензор коллежа распечатывал все письма, которые получали или отправляли воспитанники. Семьи подчинялись этим строгим порядкам.
      Ораторианцы Вандомского коллежа воспитывали учеников в духе почтения к императору - в противном случае их заведение закрыли бы; однако они противились проникновению воинского духа, господствовавшего во всех лицеях страны в годы Империи.
      Удары колокола, а не барабанная дробь возвещали о начале и конце уроков, а также о других занятиях, входивших в распорядок дня. Лицейские правила обычно предписывали громкое чтение какой-либо книги во время трапез. Таким путем стремились предупредить брожение умов. Но наставники-ораторианцы разрешали ученикам разговаривать в столовой. Если им ставили в укор такое послабление, они возражали: "Помилуйте! Ради воспитания добрых нравов, ради поддержания дисциплины, ради сохранения благотворного влияния на учеников в течение всего года мы отказываемся от вакаций, лишая себя отдыха, который они нам сулят, и от экономии средств, которую они дают. А теперь нас упрекают за то, что мы доставляем воспитанникам скромные удовольствия!"
      Что ж это были за скромные удовольствия?
      "Редкие загородные прогулки, которые совершают сорок четыре воспитанника под наблюдением трех педагогов и главного воспитателя. Успевающие ученики отправляются из коллежа в четыре часа утра; мальчики проходят четыре лье пешком, осматривают кузницы, стекольный завод или астрономическую обсерваторию; они скромно завтракают на травке и возвращаются к себе сильно утомленные".
      Надо признать, что подобные развлечения воспитывали стойкость и простоту нравов. Жизнь в коллеже была суровая. В библиотеке города Вандома сохранился рисунок, изображающий урок математики. Несмотря на то что в классе горит печурка, учитель в головном уборе, воротник его сюртука поднят.
      Применялись тут и телесные наказания: провинившихся били по пальцам линейкой, обтянутой кожей (ultima ratio Partum) [высший довод святых отцов (лат.)], и это было весьма болезненно; им давали дополнительные задания; непослушных надолго запирали в некое подобие карцера (эту каморку, помещавшуюся под лестницей, воспитанники именовали "альковом") или в "деревянные клетки" - чуланы размером шесть квадратных футов, устроенные для строптивых при каждом дортуаре.
      Когда Оноре Бальзак поступил в младший класс Вандомского коллежа, он был толстощекий румяный мальчуган, но молчаливый и грустный. О пребывании в родительском доме у него сохранились самые печальные воспоминания. Впоследствии он не раз будет описывать преступных матерей, которые любят незаконного ребенка и преследуют родного сына. В коллеж он принес с собой тягостную настороженность, держался как затравленный зверек. Он чувствовал свою неуклюжесть и робел.
      "Если кто хочет вообразить себе уединенность большого коллежа с его монастырскими зданиями в центре маленького города и четыре парка [для воспитанников самых младших, младших, средних и старших классов (прим.авт.)], в которых мы размещались по иерархии, тот ясно представит себе, какой интерес возбуждало в нас появление новичка, нового пассажира, попавшего на корабль" [Бальзак, "Луи Ламбер"].
      Юному Бальзаку трудно было добиться уважения у орды школьников. По милости своей предусмотрительной мамаши он почти не имел карманных денег и потому не мог участвовать в общих развлечениях и покупках. Родители других воспитанников приезжали в Вандом в дни раздачи наград за успехи; его родители никогда при этом не присутствовали. За шесть лет - с 1807 по 1813 - мать, по словам Бальзака, только дважды посетила его, видимо не желая отступать от духа, царившего в коллеже. Первое из сохранившихся писем будущего писателя адресовано госпоже Бальзак.
      Вандом, 1 мая (1807):
      "Любезная матушка,
      Я думаю, папа был огорчен, когда узнал, что меня посадили в "альков". Прошу тебя, успокой его, скажи, что я получил похвальный лист при раздаче наград. Я не забываю протирать зубы носовым платком. Я завел себе толстую тетрадь и переписываю туда начисто все из своих тетрадок, и у меня хорошие отметки, надеюсь, это доставит тебе удовольствие. Обнимаю от всей души тебя и всех родных, а также всех, кого я знаю. Я узнал имена учеников из Тура, которые получили награды:
      Буалеконт.
      Других не запомнил.
      Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын"
      [Переписка Бальзака цитируется по изданию:
      Balzac. Correspondance. Textes reunis, classes et annotes par
      Roger Pierrot. Paris, Editions Gamier freres, 1960].
      Похвальный лист при раздаче наград по устной латыни, который должен был "успокоить" папу, оказался просто скромным томиком в рыжеватом сафьяновом переплете, то была "История короля Швеции Карла XII"; по книге золочеными буквами шла надпись: "Награда Оноре Бальзаку, 1808 год".
      Встречал ли он со стороны педагогов то ласковое отношение, в котором ему отказывали родители? Один из преподавателей, отец Лефевр [Иасент-Лоран Лефевр, присягнувший на верность нации священник, наставник пятого класса в Вандомском коллеже (прим.авт.)], занял большое место в жизни мальчика. Этот преподаватель, как гласит отзыв о нем, приведенный в книге Филиппа Берто "Бальзак и религия", в годы своего послушничества выказывал "недюжинные способности, ум, обладал хорошей памятью, живым воображением, но его суждения не всегда отличались основательностью; он глубоко верил в чудеса и не отступал от догматов". У него было много общего со странным учеником, который также жаждал чудес. Считая себя изгоем на земле, юный Бальзак ждал чудес от неба. В обязанности отца Лефевра входило приведение в порядок громадной библиотеки коллежа, которая частично была составлена во времена Революции, когда громили окрестные замки. Отец Лефевр давал дополнительные уроки по математике Оноре Бальзаку, ибо Бернар-Франсуа мечтал, что в один прекрасный день его сын поступит в Политехническое училище; однако добрый священник был скорее поэт, нежели математик, и охотно разрешал своему ученику читать в часы, отведенные для повторения уроков.
      "Таким образом, между нами был молчаливо заключен договор; я не жаловался на то, что ничему не учусь, а он молчал по поводу того, что я брал книги" [Бальзак, "Луи Ламбер"].
      Мальчик уносил из библиотеки множество книг, а отец Лефевр никогда не проверял, какие именно произведения выбирает юный Бальзак, который на переменах усаживался под деревом и читал, между тем как его товарищи резвились. Часто он намеренно старался попасть в карцер, чтобы там без помехи читать. Постепенно в нем развилась настоящая страсть к чтению; он мало-помалу накапливал обширные, но беспорядочные познания, которые в силу самой этой беспорядочности сообщали его мышлению рано проявившееся своеобразие. "Еще в детстве я решил стать великим человеком и, ударяя себя по лбу, говорил, как Андре Шенье: "Здесь кое-что есть!" Я как будто чувствовал, что во мне зреет мысль, которую стоит выразить, система, достойная быть обоснованной, знания, достойные быть изложенными" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Впрочем, только сам он верил, что его ждет великое будущее. В глазах наставников и товарищей юный Бальзак оставался весьма заурядным учеником, примечательным разве только тем, что он буквально глотал всякую печатную страницу и отличался самомнением, которое ничем, казалось, нельзя было оправдать.
      По примеру Андре Шенье он также пытался писать стихи.
      "Увлеченный этой несвоевременной страстью, я пренебрегал уроками, сочиняя поэмы, которые, конечно же, не много обещали, если судить по одной знаменитой среди моих товарищей слишком длинной стихотворной строке, которой начиналась эпопея об инках:
      О инка! Властелин несчастный, злополучный!
      В насмешку над моими опытами я был прозван Поэтом, но такие насмешки не могли меня исправить. Я продолжал рифмовать строчки, несмотря на мудрый совет господина Марешаля, нашего директора, который пытался излечить меня от моей пагубной застарелой болезни, рассказав о несчастьях малиновки, которая выпала из гнезда, попытавшись летать раньше, чем у нее выросли крылья. Я продолжал читать и стал самым бездеятельным, самым ленивым, самым задумчивым учеником младшего отделения, и, следовательно, меня наказывали чаще других" [Бальзак, "Луи Ламбер"].
      Приведенная выше характеристика относится к одному из героев Бальзака, но свидетельства соучеников писателя говорят о том, что персонаж и его создатель походили друг на друга. Тринадцатисложный стих об инке был написан воспитанником Вандомского коллежа Оноре Бальзаком. Однако на самом деле в ту пору призвание толкало его не к поэзии и не к науке, а к поискам наивной, оккультной философии. Когда руки мальчика болели от ударов линейки, а сердце ныло от безответной нежности, "он находил приют в небесах, которые открывались ему силой воображения". Быть может, Бальзак созрел не так рано, как Луи Ламбер, но, подобно своему герою, он еще подростком читал произведения писателей-мистиков, и они, по словам Филиппа Берто, "приучили его к бурным движениям души, причиной и следствием которых служит состояние экстаза".
      "Он был бы огорчен, если бы его посчитали слишком благочестивым": во время вечерней молитвы он "рассказывал сам или выслушивал рассказы товарищей о дневных проказах", а за воскресной мессой подсчитывал в уме свои карманные деньги и с горечью сознавал, как недоступны ему "вожделенные предметы, во множества выставленные в лавочке при коллеже". Неверие среди воспитанников Вандомского коллежа было не просто распространенным явлением, а неким молодечеством. Сын вольтерьянца Бернара-Франсуа никогда не отличался природной покорностью, присущей тем детям, которые без усилий и рассуждений приобщаются к вере. Он слыл вольнодумцем и вступал в споры со священником коллежа.
      "Когда я подрос и спросил перед своим первым причастием у доброго старичка, обучавшего нас катехизису, откуда Господь Бог взял мир, он не ответил мне, как отвечают на вопрос, откуда взялись дети, - "под капустой", но привел прекрасные слова из Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога". Никто в мои годы не мог бы понять смысл этой фразы, на которой покоятся все философские доктрины и которая как бы резюмирует их. Подобно всем неверующим, я жаждал позитивного, мне нужны были не идеи, а факты. И я спросил его, откуда взялось это "слово". "От Бога", - ответил он мне. "Но если все сущее от Бота, - возразил я, - то почему в этом мире существует зло?" Добрый священник не был силен в полемике; он понимал религию как чувство и принимал все догматы на веру, будучи не в силах их объяснить. Однако он не был святым; и, не найдя никаких новых доводов, он вышел из себя и засадил меня на два дня в карцер за то, что я прервал его, когда он объяснял нам катехизис".
      Но если ортодоксальность юного Бальзака была весьма спорной, если любые догматические оковы тяготили его, он тем не менее в пору своего первого причастия отличался "жаждой божественного". Худой, с красивыми черными блестящими глазами, "он стал на колени и в радостном, восторженном порыве возблагодарил Бога. Он чувствовал себя счастливым, на душе у него было легко, хорошо..." Вечером "ему казалось, что он уподобился ангелам, потому что за целый день не согрешил ни словом, ни делом, ни помышлением" [Бальзак, "Красная гостиница"]. Несмотря на домашнее воспитание, которое благодаря взглядам отца и холодности матери было не слишком религиозным, Бальзак со времен Вандомского коллежа считал себя "предназначенным для тесного общения с ангелами". Им предстояло вскоре занять огромное место в его помыслах.
      Директора коллежа отнюдь не были склонны поддерживать в подростке такого рода мистицизм, смешанный с гордыней. Жан-Филибер Дессень рассуждал скорее как ученый, чем как церковник. Его правнук Рибемон-Дессень писал о нем:
      "Человек энциклопедически образованный, он без труда переходил от преподавания риторики и философии к преподаванию естественных наук, физики или химии. Он даже приступил к изучению физиологии, написан небольшой популярный трактат, предназначавшийся для воспитанников класса философии".
      Наблюдатель и исследователь, автор примечательных работ по фосфоресценции, он был склонен искать физиологические объяснения состоянию экстаза; он готовил большой труд, где хотел показать, что чувства и страсти связаны с изменениями, происходящими в организме человека.
      Дессень учил, что наблюдения над фактами и их анализ - занятие гораздо более плодотворное, нежели разработка любой системы взглядов. Однако воспитанник Бальзак в противоположность своему учителю обладал умом, более склонным к построению различных систем, чем к методическому исследованию явлений, и втайне выработал довольно расплывчатую философскую доктрину. Случалось, что этот слишком юный философ, отбывая наказание в "деревянной клетке" или в каморке под лестницей, старался постичь единство мира, исходя из представления, что мысль и воля - это реальные субстанции, флюиды, аналогичные электричеству. Дессень выдвинул новое и смелое по тем временам положение о том, что все невесомые флюиды - теплота, свет, электричество, магнетизм - всего лишь различные проявления всепроникающей среды, мирового эфира, приводимого в движение различными силами. Беседовал ли он на эту тему с любознательным мальчиком? Развивал ли при нем свои соображения о физиологии мышления? Это возможно (ведь Бальзак, выздоравливая после болезни, некоторое время жил в Лезоньере, в загородном доме директоров коллежа, вместе с которыми он собирал растения для гербария), но маловероятно. Дессень, кабинетный ученый, почти не общался со своими учениками. "Он жил вдали от нас, - пишет Эдуард де Вассон, - и эта удаленность увеличивала его престиж и авторитет".
      Вправду ли ученик коллежа Оноре Бальзак написал "Трактат о воле"? Действительно ли отец Огу разорвал рукопись трактата? Вернее всего, Бальзак придумал этот эпизод. Но одно, видимо, бесспорно: в коллеже он много размышлял над природой воли и ее проявлениями. Отбывая в карцере наказание вместе со своим весьма развитым товарищем Огюстом-Илером Баршу де Пеноэном, он беседовал с ним на философские темы. Баршу де Пеноэн склонялся к скептицизму; Бальзак верил в почти безграничное могущество воли и в то, что мысль оказывает физическое воздействие. Возможно, вспоминая отрочество, писатель преувеличил степень достигнутой им в ту пору духовной зрелости; но несомненно, что уже тогда в сонном с виду подростке таился удивительный ум и ненасытное честолюбие. "Я буду знаменит", - утверждал этот посредственный ученик. Товарищи смеялись над его самонадеянностью, и он вторил им, потому что был незлобив.
      С детства чтение превратилось для него в "некую жажду, которую ничто не могло утолить: он глотал подряд все книги, причем его в равной мере занимали произведения, толкующие о религии и об истории, о философии и о физике... Одним взглядом он охватывал сразу семь или восемь строк, а его ум постигал их смысл, не уступая в скорости глазу; часто ему достаточно было одного слова, чтобы уловить суть фразы. Он с одинаковой точностью удерживал в памяти и мысли, почерпнутые из книг, и те, что возникали у него в часы раздумий или во время беседы".
      "К двенадцати годам его воображение, возбужденное постоянным упражнением всех его способностей, необыкновенно развилось, и это позволяло ему получать такие точные представления о вещах, которые он познавал только через книги, что образ, запечатлевавшийся в его душе, не мог бы быть более живым и при непосредственном наблюдении. Он достигал этого, быть может, потому, что пользовался аналогиями, или потому, что был одарен вторым зрением, с помощью которого он охватывал всю природу" [Бальзак, "Луи Ламбер"].
      Очень рано слово "ясновидец" входит в лексикон Бальзака. Ясновидец мысленно созерцает одновременно прошлое, настоящее и будущее. А почему, собственно, это невозможно? Лежа в постели, я в мечтах путешествую во времени и в пространстве. Стало быть, пространство и время целиком умещаются в моем мозгу. С другой стороны, коль скоро разум способен путешествовать таким образом, коль скоро мысль действует на расстоянии, значит, можно читать в мыслях другого, значит, возможно как бы второе зрение, которое позволяет созерцать в воображении предметы, находящиеся вдалеке. Волю можно собирать в некий сгусток и устремлять ее вовне, что позволяет воздействовать на других; воздействие этой магнетической силы ощущается на расстоянии, и он, Оноре Бальзак, воспитанник Вандомского коллежа, владеет ею.
      Помощник директора коллежа Дессеня, Лазар-Франсуа Марешаль, не обладал таким множеством оригинальных идей, как его старший коллега, но зато отличался добротою, которую ученики очень ценили. Марешаль писал эротические и игривые стихи, но следил, чтобы они ненароком не попали на глаза воспитанникам коллежа. Однако мальчики пользовались составленной им латинской грамматикой, где было немало любопытных примеров: "Господин, помоги этой женщине разрешиться от бремени и впредь не грешить" (Di, facultatem concedite huic pariendi atque non peccandi); "Девица скрывалась за кустарником" (Puella post carectes latebat); "Босоногая Венера" (Venus, nuda pedes). Шатобриан был обязан латинским поэтам первыми своими желаниями; повторяя причудливые примеры из школьной грамматики, Бальзак, наделенный живым воображением, конечно же, мысленно рисовал себе пластические образы языческих богинь. "Разве нельзя допустить, что со страниц скромных латинских книг, которые держал в своих руках воспитанник Оноре Бальзак, вставали первые силуэты его грез?" - спрашивает Филипп Берто.
      Так он дошел до предпоследнего класса. Неумеренное чтение, видения, которые оно рождало в его мозгу, дни одиночества в карцере - все это привело к тому, что он впал в какое-то странное состояние полной отрешенности, болезненного оцепенения, и это тем более беспокоило наставников, что они не понимали причин такого состояния. А отрешенность эта была вызвана тем, что мысли его были далеко, что он пребывал в иных мирах, навеянных прочитанным. По мнению ораторианцев из Вандомского коллежа, Оноре Бальзак был нерадивым учеником - занимался он мало, и то, что с ним происходило, не было умственным утомлением. Мальчик исхудал, зачах и походил на лунатика, спящего с открытыми глазами; большей части обращенных к нему вопросов он попросту не слышал, и, когда его неожиданно спрашивали: "О чем вы думаете? Где витают ваши мысли?" - он растерянно молчал.
      Это удивительное состояние, которое Оноре осознал гораздо позднее, объяснялось тем, что он не в силах был переварить все мысли и впечатления, теснившиеся у него в голове. В годы созревания, когда избыток физических сил ищет выхода, он жил только духовной жизнью и со стороны казался отупевшим. Добрый Марешаль перепугался, вызвал госпожу Бальзак, и 22 апреля 1813 года, в самый разгар занятий, юный воспитанник коллежа был увезен домой в Тур. Состояние его испугало отца и обеих сестер.
      "Вот в каком виде возвращаются к нам из коллежа красивые и здоровые дети, которых мы туда посылаем!" - горестно воскликнула бабушка Оноре, Софи Саламбье.
      Заметив, что перемена обстановки, свежий воздух и общение с родными возвращают мальчику живость, свойственную его сверстникам, Бернар-Франсуа вскоре успокоился.
      III. ИЗ ТУРА - В МАРЭ
      Тот, кто желает хорошо воспитать
      ребенка, обречен всегда придерживаться
      справедливых взглядов.
      Бальзак
      Какое это удивительное и сильное впечатление - вновь вернуться в родную семью после шестилетнего отсутствия! И на людей, и на вещи смотришь новыми глазами. У Бернара-Франсуа Бальзака были серьезные неприятности. Его друг префект, генерал Померель, из-за распрей с архиепископом монсеньером де Буажеленом и сменившим Буажелена монсеньером де Барралем был смещен со своего поста. Император не желал допускать несогласие между своими префектами и своими епископами. Порядка ради государственные чиновники должны были присутствовать на богослужениях. Тем не менее Наполеон все еще испытывал благодарность к Померелю, который принимал у него экзамены в Бриенне, и назначил его префектом департамента Нор, а позднее генеральным директором Библиотеки. Иногда немилость оборачивается продвижением по службе. Бернар-Франсуа и его коллеги, попечители богоугодных заведений, лишились покровителя и вскоре подверглись преследованиям со стороны нового префекта, барона Ламбера, вступившего в сговор с архиепископом монсеньером де Барралем. Их обвиняли в злоупотреблениях, допущенных при надзоре за больницами; вытащив ка свет старую историю с ассигнациями, утверждали, что Бернар-Франсуа Бальзак якобы обманул государство. Хотя ничего не было доказано, обстановка накалилась и город распался на два лагеря: в одном были католики, в другом - франкмасоны, которые держались осторожно из боязни навлечь на себя гнев императора.
      Префект Ламбер засыпал министерство доносами, направленными против попечителей богоугодных заведений. Те ответили "Нравственным отчетом".
      "Генеральный совет и я, - писал префект, - обрисованы в этом своего рода манифесте в самом неблагоприятном свете: нам приписывают, будто мы стремимся уничтожить наиболее полезные для жителей департамента учреждения и, во всяком случае, отказываем без уважительных причин в отпуске необходимых средств". И префект настаивал на том, чтобы министр безотлагательно и полностью обновил состав попечительского совета больниц. Министр, однако, возражал: "Милостивый государь, я отнюдь не разделяю вашего мнения о том, что необходимо полностью обновить состав совета... Считаю своим долгом заметить: для того чтобы здраво судить о поведении лиц, ведающих богоугодными заведениями, надо поставить себя на их место и принять во внимание все обстоятельства, влиявшие на них". Словом, его превосходительство защищал господина Бальзака от врагов в Туре, которые не могли простить Бернару-Франсуа надменность, неверие и показную роскошь, а также элегантные наряды его жены.
      Однако Бернар-Франсуа, подобно Панургу, ни при каких обстоятельствах не утрачивал хорошего расположения духа. Втайне он принимал кое-какие меры, чтобы покинуть Тур, а в ожидании много и жадно читал, с утра до вечера разглагольствовал и поставлял книгоиздателю Маму рассчитанные на эффект брошюры.
      В 1807 году в своей "Памятной записке о том, как предупредить кражи и убийства" он взял под защиту людей, возвращающихся с каторги и выпущенных из тюрем. Беднягам при освобождении выдавали своего рода "волчий билет", свидетельство их позора. Кто при этих обстоятельствах согласится дать им работу? И вот таким образом их толкают на новые кражи - ведь есть-то надо! Чтобы предупредить повторные преступления, следует учредить особые мастерские для бывших каторжников. Там их будут досыта кормить, хорошо одевать, они будут получать жалованье. Их труд станет приносить доход, и разбой в стране уменьшится.
      В 1808 году появляется его же "Памятная записка о постыдном распутстве, причиной коего служат юные девицы, обманутые и брошенные в жестокой нужде". Обесчещенные девственницы могли некогда рассчитывать на пособие со стороны обольстителя. Кодекс Наполеона запретил разыскивать отца незаконнорожденного ребенка. Однако этот новый закон мало сказался на "инстинкте продолжения рода, который по-прежнему таит в себе непреодолимое очарование", - писал Бернар-Франсуа свойственным ему живописным и претенциозным слогом. Таким образом, забеременев, юная девица нигде не может найти себе места. Вот источник бед! Вот причина разврата! Надо спасти по меньшей мере двадцать тысяч несчастных созданий. Необходимо во всех больницах открыть бесплатные отделения для будущих незамужних матерей. Автор настоящей записки сам с успехом проделал это в больнице города Тура.
      В мае 1809 года увидел свет его новый опус - "О величии наций и о том, как могут они сохранить для будущих веков нерушимые свидетельства своего могущества". Цель этого сочинения была менее альтруистической. В жизни Бернара-Франсуа наступил опасный период, и он стремился заручиться благоволением императора. Каким образом можно сохранить для грядущих веков нетленные воспоминания о замечательном правлении, начавшемся в 1789 году? Письменные свидетельства можно оспаривать; одни только монументы не подвластны времени. Великая китайская стена, египетские пирамиды до сих пор красноречиво свидетельствуют о прошлом. Затем следовали многочисленные примеры, доказывавшие, что автор прочел множество самых удивительных книг... Какой же монумент будет достоин государя, который вновь воздвиг алтари, укрепил финансы, выработал ясный и понятный для всех кодекс законов, обновил армию? Надо воздвигнуть в его честь либо колоссальную статую, либо пирамиду, которая была бы выше египетских пирамид, и памятник этот надлежит построить между Тюильри и Лувром, или у заставы Нейи, или на Марсовом поле.
      В 1813 году юный Бальзак, мало-помалу выходивший из оцепенения, с удовольствием прислушивался к торжественным речам отца. Они прививали ему вкус к обширным планам, псевдонаучным теориям и раблезианским тирадам. Книжные шкафы занимали важное место в доме. У отца были сочинения великих писателей, римских и французских, труды философов, историков, книги уроженцев Турени, иллюстрированные издания, посвященные Китаю; мать собирала еретические произведения иллюминатов и прочих мистиков. Сын, как пишет Вилан, сокращал "долгие часы занятий в классной комнате и старался незаметно проскользнуть в кабинет отца, где можно было погрузиться в чтение Вольтера, Руссо или Шатобриана".
      Молчаливый и насмешливый от природы, мальчик внимательно наблюдал за домашними. Бабуля - так внуки называли бабушку Саламбье - была полна жизни, но постоянно жаловалась на недомогание, чаще всего без всякой причины. Она охотно советовалась с "ясновидящими". Бабуля терпеть не могла зятя - из-за его сомнительных спекуляций она потеряла часть состояния. (В 1813 году Бернару-Франсуа и самому пришлось продать свой красивый особняк.) Хотя у госпожи Саламбье были сложившиеся взгляды на воспитание девиц, она не слишком-то преуспела в воспитании собственной дочери. Госпожа Бальзак все еще шокировала турских ханжей. Она чересчур уж снисходительным тоном говорила о своем "стареньком муже". Суровая и надменная, Лора Бальзак была способна на безграничную преданность своим близким, но не проявляла к ним никакой нежности. От родителей она унаследовала склонность к строгим правилам, в частности придерживалась определенного взгляда на то, как именно следует чистить зубы. "Мой папенька был человек особого склада: он все решал и приводил в исполнение гораздо скорее других". Она читала Месмера и проверяла на близких магнетическую силу своего взгляда - еще один способ повелевать ими. Маленькая Лора, которой удалось приручить мать, называла ее "ми-мамочка", по-детски соединяя слова "милая мамочка". Оноре, знавший, что мать предпочитает ему брата Анри, рожденного от любимого человека, трепетал перед нею: ему был хорошо знаком пристальный и тяжелый взгляд, который она устремляла на детей, когда они выводили ее из себя.
      Лора и Оноре обожали друг друга. В свое время он позволял наказывать себя вместо сестры. Теперь она постепенно становилась любимицей матери. Госпожа Бальзак даже сделала ее своей наперсницей. Девочку нельзя было назвать красивой, но она пленяла блеском глаз, милым выражением лица, трепетом жизни во всем существе. "Ты у нас хитрая, - говорил Оноре сестренке, - с тобой всегда весело". Лоранса, которую брат и сестра называли Лорансо, а также толстушкой Лорансо или миледи Плумпудинг, на первый взгляд казалась не такой живой, как Лора, "но, узнав Лорансу получше, вы убеждались, что она очень умна, естественна и непосредственна". Вообще дом просто бурлил от забавных историй, бесконечных проектов, иногда - сетований, а то и сплетен. Здесь ценили шутку, острое словцо, были склонны к чудачествам; все гордились тем, что принадлежат к семейству Бальзаков. Дети были дружны между собой, но взаимная привязанность не мешала им посмеиваться друг над другом. С родителями их сближала любовь к чтению и общий семейный лексикон: вместо "болтать" в доме говорили "балаболить" или "тараторить"; вместо "плохое настроение" - "мерехлюндия"; вместо "хвастун" - "бахвал". Всему клану Бальзаков был свойствен дух критицизма; тут никого не щадили, но каждый стоял за другого горой.
      Будь Бернар-Франсуа хозяином в собственном доме, он бы еще в 1813 году поместил вернувшегося из Вандома Оноре в коллеж города Тура. Но госпожа Бальзак хотела "нравственных гарантий". Как бы стремясь смягчить в глазах общества неверие своего супруга, она ревностно посещала кафедральный собор, и старший сын всегда ее сопровождал. Он рассматривал старые дома вокруг храма святого Гасьена, великолепные контрфорсы, занимавшие часть тротуара, а порою становился свидетелем ссор между священниками и старыми девами, у которых квартировали служители церкви. В соборе святого Гасьена мальчик "дышал атмосферой неба". Часто он в одиночестве бродил по церковному двору и по улочке Псалетт, "окутанным влажной мглою и глубоким молчанием". В родительском доме Оноре поместили на четвертом этаже, он донашивал все ту же "скромную одежду, в которой приехал из пансиона". Лора Сюрвиль пишет:
      "Наша матушка считала труд основой всякого воспитания и, как никто, дорожила временем; вот почему она следила, чтобы у ее сына ни одна минута не пропадала даром".
      Возможно, по ее настоянию мальчика отправили в Париж, где он несколько месяцев был пансионером учебного заведения Безлена и Ганзера; и, возможно, именно она вернула его в Тур в марте 1814 года, опасаясь, что войска союзников войдут в столицу. Во всяком случае, с марта по июль Оноре жил у родителей, он брал частные уроки и сделал заметные успехи в латыни.
      В апреле 1814 года побежденный Наполеон был вынужден отречься от престола и отправился в изгнание на остров Эльбу. То был настоящий удар для детей Бернара-Франсуа Бальзака, воспитанных в лучах императорской славы. Их детский мир сразу померк. Вскоре герцог Ангулемский торжественно вступил в Тур, встреченный "бурей восторга". Никогда еще, пожалуй, люди до такой степени не уподоблялись флюгерам. Штаб двадцать второй дивизии (куда был приписан Бернар-Франсуа) дал банкет и бал в честь его королевского высочества. Бывшие аристократы, отсиживавшиеся в своих замках, снова вылезли на свет Божий. Жан де Маргонн, лейтенант национальной гвардии, деятельно участвовал в поддержании порядка. Пятнадцатилетний Оноре, выполняя волю матери, представлял отца, отлучившегося из Тура; мальчик с удовольствием затесался в толпу женщин: его ослепляли и огни люстр, и малиновые драпировки, и сверкающие бриллианты, а главное - белоснежные плечи. Он на всю жизнь запомнил это зрелище и пьянящий аромат, исходивший от женщин.
      В июле 1814 года Оноре был зачислен экстерном в Турский коллеж, чтобы заново пройти курс предпоследнего класса. Здесь он получил награду изображение лилии; она была присуждена Оноре де Бальзаку. Награда эта свидетельствовала не столько о его отличных успехах, сколько о том, что реставрированная, но все еще не уверенная в собственной прочности монархия стремилась привлечь на свою сторону молодежь. В Турском коллеже, как и в Вандомском, мальчик страдал от нелепого скопидомства матери, которая была расточительна в крупных тратах, но расчетлива в мелочах. Его товарищи лакомились чудесной свининой, которую приносили из дому, а юный Оноре грыз сухой хлеб. "Тебе что, есть нечего?" - насмешливо спрашивали товарищи. Даже много времени спустя один из них продолжал называть его "бедняга Бальзак". Глубоко задетый и униженный, мальчик давал себе клятву в один прекрасный день ослепить их своею славой. Но на каком поприще? Этого он еще не знал, однако ощущал в себе нечеловеческую силу. Ранняя зрелость его суждений поражала даже мать. "Ты, должно быть, сам не понимаешь того, что говоришь, Оноре!" - ворчала она. А он в ответ лишь улыбался, насмешливо и добродушно. И этот молчаливый протест выводил из себя госпожу Бальзак. Ее раздражало постоянное присутствие проницательного подростка, который слишком многое видел. Сестры только смеялись, когда он заявлял, что "в один прекрасный день бахвал Оноре удивит мир". А пока что он внимательно изучал этот мир.
      В его удивительную память накрепко врезались события и образы. Мягкие пейзажи Турени, красота зеленеющих долин, окаймленных тополями, селения, разбросанные по холмам, величавая Луара, по глади которой скользили паруса, готические колокольни собора святого Гасьена, старинные витражи, лица священников, разговоры друзей дома - все запечатлевалось в его мозгу. Он не только отлично помнил предметы и людей, но мог по собственному желанию вызывать их перед своим мысленным взором такими, какими видел, живыми и красочными. "Он собирал строительные материалы, еще не зная, для какого здания они послужат".
      Отец не оставил мысли подготовить его к поступлению в Политехническое училище, и репетиторы занимались с мальчиком математикой и естественными науками, так что в мозгу у него возникла причудливая мешанина из обрывков точных знаний, отцовских парадоксов, суеверий бабули и рассуждений всевозможных "ясновидцев", с которыми носилась его мать. В конце вакаций Жан де Маргонн пригласил Оноре в свое имение, в Саше. Тополя уже теряли листву, и леса одевались в торжественный багряный убор. В доме Маргонна подросток с волнением встретил нескольких молодых женщин, которыми любовался на балу в Туре. Он жаждал всего сразу - и любви, и славы.
      Между тем Бернар-Франсуа стремился как можно скорее покинуть Тур. Вскоре после отречения Наполеона он опубликовал брошюру "О конной статуе, которую французы желают воздвигнуть, дабы увековечить память Генриха IV". Королевская статуя явно должна была служить противовесом пирамиде, которую он в свое время предлагал построить в честь императора. В эпоху столь бурных социальных потрясений приспособленчество не знает границ, а поставщик армии готов, на худой конец, поставлять какие угодно мысли. Но, оставаясь в Туре, вчерашнему бонапартисту, спешно перекрасившемуся в роялиста, трудно было бы доказать искренность своих новых убеждений. По счастью, Огюст Думерк, приятель Бернара-Франсуа (сын его первого патрона), сохранил прежнее влияние и добился для него должности интенданта первой армейской дивизии в Париже. И в ноябре 1814 года вся семья, включая бабулю, поселилась в квартале Марэ, этой колыбели семейства Саламбье, в доме номер сорок по улице Тампль. Возвращение к родным пенатам!
      Оноре отдали в пансион Лепитра, частное учебное заведение, где царил роялистский и католический дух; содержал этот пансион колченогий толстяк, ходивший опираясь на костыль; внешне он напоминал Людовика XVIII. В период якобинской диктатуры Жак-Франсуа Лепитр был замешан в заговоре роялистов, намеревавшихся похитить Марию-Антуанетту из Тампля. Этим Лепитр завоевал признательность вернувшихся Бурбонов; он был награжден орденом Почетного легиона. На деле же Лепитр, подобно Бернару-Франсуа Бальзаку, умело лавировал в трудные годы. Воспитанники пансиона посещали занятия в лицее Карла Великого. Учебное заведение Лепитра помещалось в старинном дворянском особняке Жуайез, в доме номер девять по улице Тюренна. Швейцар, "сущий контрабандист", "смотрел сквозь пальцы на самовольные отлучки и поздние возвращения воспитанников и снабжал их запретными книгами"; у него всегда можно было выпить кофе с молоком - такой аристократический завтрак был доступен лишь немногим, ибо при Наполеоне колониальные товары стоили очень дорого. Оноре, вечно сидевший без гроша, нередко бывал в долгу у этого человека. Подросток мог только мечтать о публичных гаремах Пале-Рояля, об этом "Эльдорадо любви", где его более богатые и бойкие товарищи познавали тайны женских чар и где "навсегда прощались со своим целомудрием". Тем не менее, если верить Мишле, некоторые воспитанники пансиона Лепитра проявляли определенную склонность к "хорошеньким мальчикам".
      В 1815 году, в период Ста дней, Лепитр приложил немало усилий, чтобы помешать манифестациям учеников, враждебных монархии. Он размахивал своим костылем, грозил непокорным, но так и не мог устрашить фанатических приверженцев императора. Когда, словно по мановению волшебной палочки, произошла вторичная реставрация Бурбонов, многих бунтарей исключили из пансиона. Оноре Бальзака отпустили с миром 29 сентября - ему был вручен аттестат, где с похвалой отзывались о его трудолюбии и добронравии. Вполне возможно, что он по примеру своих товарищей с надеждой и восторгом следил за последней кампанией Наполеона. Генерал де Померель, убежденный бонапартист, после вторичного возвращения короля во Францию был изгнан из страны. Бернар-Франсуа, человек более осмотрительный, вышел невредимым из этой переделки.
      Вскоре Оноре стал одним из воспитанников "по-отечески строгого" аббата Ганзера, священника, чьи предки были выходцами из Германии, весьма добродетельного человека, который после смерти своего компаньона Безлена один возглавлял учебное заведение, расположенное на улице Ториньи; как и в пансионе Лепитра, ученики посещали занятия в лицее Карла Великого. Юный Бальзак пробыл тут год в классе риторики. По латинским переводам он оказался на тридцать втором месте; узнав об этом, мать прислала ему гневное письмо, и по ее настоянию он был лишен прогулок. В воскресенье его "под надежной охраной" водили на улицу Тампль, где он брал уроки танцев. Госпоже Бальзак хотелось, чтобы ее сын стал гением, и, опасаясь, как бы он не разленился, она обращалась с ним особенно строго именно потому, что по-своему любила Оноре. Юноша писал довольно легко, и сестра Лора сохранила для семейного архива одно из его сочинений (речь, с которой жена Брута обращается к своему супругу, когда их сыновей приговорили к смерти). Это было сочинение ученика класса риторики, отмеченное печатью подражательности, не лишенное патетики, но обладавшее некоторыми достоинствами. В лицее Карла Великого Бальзак вновь встретился со своим закадычным приятелем по Вандомскому коллежу Баршу де Пеноэном; здесь появился у него и новый друг, добродушный толстяк Огюст Сотле. По-видимому, юноша Бальзак несколько месяцев слушал лекции профессора Вильмена, но тот уделял внимание лишь таким блестящим ученикам, как Жюль Мишле, и совершенно не замечал скромного воспитанника, затерявшегося в толпе посредственных учеников и занимавшего тридцать второе место по латинским переводам.
      Когда в 1816 году Оноре без блеска закончил курс обучения, он, вернувшись в родительский дом, не обнаружил там никаких перемен. Бернар-Франсуа по-прежнему тщательно следил за своим здоровьем и "душевным спокойствием"; его супруга между тем "портила себе кровь" по любому поводу или даже без оного. Лора и Лоранса воспитывались в пансионе для юных девиц, где их обучали английскому языку, игре на фортепьяно, шитью, вышиванию и правилам игры в вист; девушек знакомили также с отрывками из классических произведений и "начатками химии". Лора была первой ученицей в классе. Анри, любимчик матери, менял пансионы как перчатки, учился из рук вон плохо, но, несмотря на это, "мамаша души в нем не чаяла". Марэ, как и раньше, оставался одним из самых степенных кварталов Парижа - здесь ложились спать в девять вечера, и улицы рано погружались во тьму, в то время как огни аристократического Сен-Жерменского предместья далеко за полночь пронизывали мрак. В Марэ водовозы-овернцы разносили по домам ведра с водой; печи здесь топили дровами, а комнаты освещали свечами и масляными лампами; плату за жилье вносили консьержке - это была могущественная особа, она могла предложить старику рантье в потрепанном парике съехать с квартиры, если ей не нравились его политические взгляды.
      В квартале Марэ можно было жить в свое удовольствие, располагая десятью тысячами ливров годового дохода. Примерно такой доход и был у семейства Бальзаков. По соседству обитали многочисленные друзья, принадлежавшие к средней буржуазии, коммерсанты, еще занимавшиеся торговлей или уже удалившиеся на покой: племя Саламбье - суконщиков и басонщиков: семейства Малюсов и Седийо; дядюшка Даблен, старый холостяк, бывший торговец скобяными товарами (на вывеске его лавки был изображен золотой колокол), богатый коллекционер и великий книгочей, которому "честность и доброе сердце" помогли приобрести множество друзей. Оноре любил этих славных людей. Позднее, как и все художники его времени, он станет высмеивать "буржуа" и описывать пороки этого класса - своего класса, хотя будет при этом испытывать к ним "глубокую нежность и тайное восхищение". Старик Думерк скончался в 1816 году; семейство Бальзаков поддерживало дружбу с его дочерью, Жозефиной Делануа, женой генерального поставщика (провиант и скот), женщиной весьма влиятельной. К числу их ближайших друзей принадлежал и Жан-Батист Наккар, домашний врач семьи, автор примечательного труда о теориях Галля "Новая физиология мозга". Доктор Наккар настаивал на необходимости, изучая психологию, исходить из физиологии. По его словам, душа есть результат действия физических и химических сил в организме. Оноре читал книги Наккара, они помогали ему разрабатывать "систему унитарного человека", согласно которой нравственность сводилась к науке о нравах.
      Окружавшие его люди остерегались занять определенную политическую позицию. Особняки в квартале Марэ - особняк Рамбулье, особняк Севиньи больше уже не служили приютом для знатных родов. Правда, в этом квартале еще попадались скромные представители "дворянства мантии", но большая часть его обитателей принадлежала к зажиточной и почтенной буржуазии. Устав отрекаться от собственных убеждений, все эти торговцы и чиновники предпочитали теперь безобидные банальности серьезным взглядам, грозившим неприятностями. Многие своими глазами видели "величие и падение" Людовика XVI, Революции, императора Наполеона. Отныне они исповедовали благоразумную осторожность в политике и, опасаясь новой перемены режима, больше всего дорожили своей благонамеренностью. Почти все читали газеты в кафе, ибо выписать газету на дом означало неосмотрительно заявить о своих убеждениях. "Котидьен" и "Газетт де Франс" свидетельствовали о роялистских взглядах; "Конститюсьонель" и "Деба" - о либеральных воззрениях. А читая все вперемежку, можно было запутать следы.
      В одном доме с Бальзаками жили их нотариус, метр Пассе, и старинная приятельница бабушки Саламбье, мадемуазель де Ружмон, женщина острого ума, хорошо помнившая старый режим и лично знавшая Бомарше. Оноре любил слушать ее рассказы о блестящей жизни этого человека. В истории Бомарше было нечто от сказок "Тысячи и одной ночи", а юный Бальзак обожал сказки. Почему бы и ему не сделаться драматическим писателем? Но у его матери были совсем иные взгляды на будущее сына. Метр Пассе выразил согласие взять Оноре к себе клерком, а позднее сделать его своим преемником. Чего уж лучше? Бернар-Франсуа, вечно увлекавшийся самыми необычными планами, вопрошал себя, не сулит ли наука больших шансов на успех. Но его супруга, умевшая, как никто, ценить время, не желала, чтобы Оноре хотя бы день пребывал в праздности, и решила незамедлительно приобщить его к судейскому сословию.
      Четвертого ноября 1816 года Бальзак был внесен в списки слушателей факультета права, а три года спустя ему был выдан диплом бакалавра права. Оноре пришлось одновременно частным образом обучаться и другим наукам, посещать лекции в Сорбонне и приступить к "серьезным занятиям литературой". В то время в Сорбонне и Коллеж де Франс читали лекции известные профессора - Гизо, Кузен. "Они, - замечает Жорж Прадалье, - как бы воплощали собою протест против ультрароялистов". Восторженное поклонение вызывал у студентов совсем еще молодой в ту пору Виктор Кузен. Между ним и слушателями существовало подлинно братское доверие. В те годы в сознании Бальзака жили две противоборствующие тенденции: он не принимал традиционного спиритуализма, свойственного христианству, в этом сказывалось влияние отца, атеиста и материалиста, который во всякой идеологии видел одну из глав зоологии; однако после Вандомского коллежа Оноре отпугивал чистый материализм. Им владела навязчивая идея - идея единства мира. Дух, материя - все тесно связано между собою. Кузен сделал своей доктриной эклектизм, он стремился примирить познание фактов, основанное на исследовании и наблюдении, с познанием самого себя, что относилось уже к области прямой интуиции. Бальзак внимательно слушал и запоминал, но из гордыни утверждал, будто "этот профессор составил громкое имя, изрекая то, что каждый может узнать, прочитав несколько книг".
      Необыкновенно любознательный, Оноре часто ходил в Музей естественной истории. Там читал лекции Жоффруа Сент-Илер, зоолог и анатом, считавший себя философом. Этот ученый полагал, что наука не может ограничиться наблюдением и классификацией явлений; цель ее - рассуждать и делать выводы. Он основал так называемую "школу идей" в противоположность "школе фактов", созданной его коллегой Кювье. Бальзак восхищался главным образом Кювье, но Жоффруа Сент-Илер (вслед за Шарлем Бонне) выдвинул научную теорию "единства строения организмов"; доктрина эта способна была прельстить ум, склонный к широким умозрительным построениям. "Представляется, что природа ограничила себя определенными рамками и, создавая все живые существа, следовала единому плану; сохраняя верность главному принципу, она варьировала его на тысячу ладов". Короче говоря, каждый орган присутствует в зародыше во всех животных видах, но вследствие различных потребностей то, что в одном случае развивалось, в другом отмирало. Так, например, в своем знаменитом "Мемуаре о рыбах" Жоффруа Сент-Илер указывает на сходство, существующее между плавниками рыб и конечностями позвоночных. Принцип аналогии, принцип некоего равновесия органов живых существ (ресурсы природы незыблемы, и если в одном случае она расходует слишком много, то в другом непременно экономит) - вот основа, на которой покоится теория "единства строения организмов".
      Молодой Бальзак, восприимчивый к такого рода оригинальным гипотезам, пока еще смутно мечтал о возможности когда-нибудь приложить их к человеческому обществу. Этот юноша был одержим неукротимым стремлением все постичь. Он жаждал понять причины и следствия. Свет первых размышлений помогал ему провидеть контуры величественной системы. К чему он ее применят? К философии? К произведениям искусства? Этого он еще не знал, но не сомневался в своих силах. Правы Виктор Кузен и Жоффруа Сент-Илер или нет, все равно так упоительно обсуждать эти грандиозные, хотя и расплывчатые теории со своими товарищами по факультету права (например, с толстяком Сотле, с которым он снова здесь встретился) или с молодыми студентами-медиками, обсуждать их в перерыве между лекциями, завтракая на восемнадцать су в "храме голода и нищеты", в кухмистерской Фликото - ее окна с частым переплетом выходили на площадь Сорбонны. А потом ведь можно ослеплять своими речами домашних: некогда застенчивый юноша постепенно становился столь же говорлив, как его отец. Однако родные не желали восторгаться этим и считали, что Оноре слишком много разглагольствует. После длинного монолога о магнетизме, оккультных науках или единстве мира он дурачился и болтал пустяки, как малый ребенок.
      Родители требовали от него строжайшей дисциплины. Бернар-Франсуа полагал, что недостаточно слушать лекции по вопросам права в Сорбонне, надо тотчас же приобщаться и к юридической практике. Оноре пришлось все три года проработать у стряпчего и у нотариуса. Стряпчий принадлежал к числу друзей семейства Бальзаков, его звали Жан-Батист Гийонне-Мервиль: то был превосходный юрист и весьма образованный человек, любивший литературу; когда Бальзак поступил к нему в контору клерком, Жюль Жанен служил там рассыльным и младшим клерком, а незадолго перед тем здесь работал и Скриб.
      Годы ученичества у Гийонне-Мервиля оказались весьма плодотворными для Бальзака. Он изучил судопроизводство, эту незыблемую процедуру, которая играла огромную, но еще очень мало изученную роль в жизни мужчин и женщин. Он "жил в мире, где были на короткой ноге со сводами законов и богиней правосудия". В будущем он превратит их в орудия своей мысли. "Именно с помощью юриспруденции, - писал Де Саси, - его мысль попытается пробить себе дорогу в лабиринте существования". В конторе стряпчего завязываются семейные драмы, и здесь они находят развязку. Тут Оноре увидел женщину, стремившуюся лишить всяких прав своего мужа, полковника наполеоновской армии, который вернулся из Германии после плена и, точно привидение, возник перед женою, вторично вышедшей замуж; юноша знакомился с сотнями порожденных жизнью романов, раскрывавших чаще всего низменные побуждения и реже - благородные порывы представителей рода человеческого. Он сидел рядом с клерками конторы, бедными и алчными молодыми людьми, которые делали вид, будто для них не существует ничего святого, и могли показаться чудовищами, но часто обнаруживалось, что они живут на свои сто франков в месяц в каморке на шестом этаже вдвоем со старушкой матерью, о которой нежно заботятся. Переписывая прошения, клерки перемывали косточки клиентам. Они работали в полутемном помещении, где пыль превращалась в жирные хлопья; вдоль стен, украшенных большими желтыми объявлениями о продаже недвижимого имущества, тянулись громадные шкафы, набитые связками бумаг; конторки и письменные столы были испещрены пятнами. Здесь стоял тяжелый, острый запах сыра, котлет и дешевого шоколада, который варили себе клерки, смешивавшийся с запахом пыльных бумаг. Контора стряпчего "одно из самых отвратительных заведений на службе общества", и все же именно тут молодой Бальзак постигал страшную поэзию жизни. Сам он обладал такой неистощимой фантазией (и так умел смешить людей), что часто мешал работать своим коллегам. Однажды старший клерк прислал ему записку такого содержания: "Господина Бальзака просят не являться нынче в контору, ибо предстоит очень много дел".
      По вечерам он играл в бостон или вист с бабулей; с годами характер у нее смягчился, она питала слабость к внуку и порою умышленно проигрывала ему небольшие суммы, которые он употреблял на покупку книг. Оноре все больше увлекался чтением, ему нравились трудные, редкие, необычные книги; в нем, казалось, без всяких оснований крепли честолюбивые надежды, он не сомневался, что его ожидает слава, богатство и любовь. Если верить свидетельству его сестры Лоры, Бальзак, несмотря на вечное безденежье, с юности пользовался успехом у женщин. "Он хотел нравиться и вскоре стал героем весьма пикантных приключений; они еще слишком живы у многих в памяти, и я не решаюсь о них рассказывать. Могу только заверить, что, пожалуй, ни один мужчина не имел больших оснований уже на заре своей жизни сделаться фатом". И затем Лора Сюрвиль вспоминает о том, как Оноре выиграл пари, заключенное с бабушкой, добившись благосклонности одной из самых хорошеньких женщин Парижа, имя которой госпожа Саламбье необдуманно назвала, будучи уверена, что тут уж она никак не проиграет ста экю, служивших ставкой в споре. Однако Оноре выиграл, выиграл, несмотря на вечно растрепанные волосы и большой рот с уже выщербленными зубами: пылкое красноречие, красивые глаза, в которых сверкал ум, а быть может, также и молодость принесли ему победу. Бабуля отнюдь не была ханжой, и надо признаться, что в этом "небесном семействе" играли в довольно странные игры.
      IV. УЧЕНИЧЕСКИЕ ГОДЫ ГЕНИЯ
      Как и Мольер, он хотел сначала
      сделаться глубоким философом, а уж
      потом писать комедии.
      Бальзак
      Тысяча восемьсот девятнадцатый год внес большие перемены в жизнь семейства Бальзаков. Граф Дежан, начальник Бернара-Франсуа, неожиданно предложил своему подчиненному, которому исполнилось семьдесят три года, подать в отставку. Старик терял внушительное жалованье - семь тысяч восемьсот франков в год; и, несмотря на все его попытки добиться увеличения пенсии, на просьбу принять во внимание его прежнюю службу в качестве секретаря Королевского совета, размер годового пенсиона был определен ему всего лишь в тысячу шестьсот девяносто пять франков. К этой скромной сумме прибавлялись только доходы госпожи Бальзак (дом в Париже, ферма неподалеку от Тура), небольшие сбережения, помещенные в государственные бумаги, да пресловутая тонтина Лафаржа. В связи с тонтиной вставал вопрос о долголетии, и тут уж Бернар-Франсуа никого не боялся. Он знал сотню способов продлить жизнь и не раз вспоминал о венецианце Корнаро, который к сорока годам подорвал свое здоровье, но тем не менее умер столетним старцем; он говорил на эту тему с утра до вечера, посмеиваясь над другими участниками тонтины, которые умирали один за другим: Бернар-Франсуа именовал их "дезертирами".
      Итак, будущее сулило чудесное обогащение, но пока что доходы семьи сильно уменьшились и продолжать жизнь зажиточных буржуа в квартале Марэ стало невозможно. У Бальзаков были свои представления о достоинстве, и они не желали ронять себя в глазах соседей. Уж лучше поселиться где-нибудь за пределами Парижа. Жилье, провизия, слуги - все там будет не так дорого. Двоюродный брат госпожи Бальзак, Клод-Антуан Саламбье, согласился купить дом в Вильпаризи, на дороге в Мо, и сдавать его внаем своим родственникам. Селение это, расположенное на полпути между Парижем и Мо, насчитывало пятьсот жителей; беленные известью дома без украшений вытянулись вдоль главной улицы, которая была частью шоссе Париж - Мец. Отсюда в разных направлениях уходили дилижансы. Поэтому в селении насчитывалось шесть постоялых дворов, там останавливались пешеходы и верховые, большую часть постояльцев составляли обычно возчики, коммивояжеры и торговцы. На главной улице постоянно слышался стук колес, крики форейторов, возгласы бродячих комедиантов, выступавших с дрессированными животными. Почтальон доставлял корреспонденцию из соседнего городка Клэ.
      В числе местных именитых жителей были: граф д'Орвилье, весьма скромный "замок" которого стоял против дома Бальзаков; Габриэль де Берни с семьей парижане, приезжавшие сюда только на лето, и какой-то полковник в отставке. Двухэтажный дом Бальзаков имел пять окон по фасаду и увенчивался мансардой; в саду так густо разрослись кусты, что за ними не видно было плодовых деревьев и огорода. На втором этаже были три отапливаемые комнаты, где жили госпожа Саламбье, госпожа Бальзак и Лора. Ветеран тонтины Лафаржа, железный человек, довольствовался комнатой без камина, и дети побаивались "сквознячка из-под папиной двери". Лоранса спала в кабинете, расположенном рядом с комнатой Лоры. Когда Оноре приезжал домой, его помещали в мансарде. В доме были две служанки - глуховатая соседка Мари-Франсуаза Пелетье, которую все называли "мамашей Комен", и кухарка Луиза Лорет, вскоре вышедшая замуж за садовника Пьера-Луи Бруэта.
      Обитатели селения радушно встретили это живописное семейство, где, как пишет Мари-Жанна Дюри, "каждый был достаточно умен, образован, говорлив, недурно писал, но при этом отличался обидчивостью и раздражительностью". Бернар-Франсуа все еще одевался по моде времен Директории, обладал завидным здоровьем, ужинал в пять часов вечера, причем меню его состояло главным образом из фруктов (один из пресловутых рецептов долголетия!), а спать ложился с курами. Его комнату украшал книжный шкаф, ключ от которого он всегда носил при себе; выйдя на пенсию, старик целыми днями читал. Тацит и Вольтер помогали ему спокойно переносить нервные припадки супруги и обидные замечания тещи - она называла зятя "несносным хвастуном" и завидовала его бодрости. "Хорошее расположение духа изменяло Бернару-Франсуа только в тех случаях, когда, несмотря на выработанный им режим, его теории долголетия оказывались слегка поколебленными. Если у него разрушался зуб, этот прискорбный случай сильно огорчал его и повергал в уныние", - пишет в своей книге Мари-Жанна Дюри. Но он быстро успокаивался. "Все бренно в этом мире, - говаривал он, - непреходяще одно только душевное равновесие". Если он страдал от подагры, то тешил свое тщеславие тем, что "это недуг аристократический", который восходит к самому царю Давиду. Больше всего Бернар-Франсуа сожалел, что в отличие от вышеупомянутого царя ему не дано жить в окружении шестисот юных наложниц.
      Вдова Саламбье ездила в Париж, чтобы испросить совета у врачей и "ясновидящих": она боялась, по ее собственному выражению, "выйти из игры", другими словами - "погрузиться в небытие". Лоранса доживала последние месяцы в пансионе и больше интересовалась балами, нежели учением. Лора усердно играла на фортепьяно, занималась английским языком, благодаря своему веселому и добродушному нраву она умела смягчать драмы, разражавшиеся в семье. Одной из подлинных семейных драм, о которой, по счастью, не знали соседи, был смертный приговор, вынесенный 14 июня 1819 года судом присяжных в Тарне Луи Бальса, брату Бернара-Франсуа: он был обвинен в убийстве работавшей у него на ферме молодой женщины Сесиль Сулье, которую якобы соблазнил. Беременную служанку нашли задушенной. Возможно, Луи Вальса был неповинен в ее смерти, а убийцей был нотариус Альбар, родственник того самого Альбара, в конторе которого начал свою карьеру Бернар-Франсуа. Как бы то ни было, но Луи Бальса гильотинировали в Альби 16 августа 1819 года. В переписке семьи Бальзаков мы не находим даже намека на эту трагедию. Такое молчание красноречивее слов. Бернар-Франсуа не сделал ни малейшей попытки спасти своего брата. Забота о сохранении репутации взяла верх над родственными чувствами и даже над стремлением к справедливости. Этот добропорядочный буржуа никогда не грешил чрезмерной добротою.
      Оноре не мог да и не хотел покидать Париж. В январе 1819 года он сдал экзамены на бакалавра прав. Теперь родители рассчитывали на старшего сына, надеясь, что он упрочит благосостояние семьи. Бернар-Франсуа упивался "блестящим каскадом замыслов, которые обрушивал на него сын". Мы уже знаем, что мэтр Пассе предлагал молодому человеку работу в своей нотариальной конторе, обещая в будущем передать ему дело. Выгодная женитьба позволила бы Оноре купить эту контору. Сын-нотариус, прочно стоящий на ногах, дочери, выданные замуж за молодых инженеров, выпускников Политехнического училища, да еще, если повезет, за дворян, - так выглядел успех в глазах обитателей квартала Марэ. Оноре упорно противился всем планам на его счет. Он тоже был честолюбив и горд, тоже стремился к успеху, но жаждал литературной славы. Почему? Быть может, потому, что он столько читал и с увлечением слушал рассказы о головокружительной карьере Бомарше; возможно, сыграли роль и брошюры отца. В семье все питали слабость к сочинительству. Однако если тут достаточно любили изящную словесность и не просто держали в книжном шкафу творения классиков, но читали их, то все же больше всего значения придавали богатству. Можно ли, занимаясь литературой, составить себе состояние? По мнению госпожи Бальзак, все дело было в этом. И в доме завязался жаркий спор. Даблен, дядюшка Даблен, удалившийся на покой торговец скобяными товарами, который слыл оракулом в своем кругу, где его считали образцом просвещенного человека, обладавшего тонким вкусом, заявил, что из Оноре ничего, кроме письмоводителя, не выйдет. Но Бернар-Франсуа лучше знал своего сына. Он ценил ум Оноре и возлагал на юношу большие надежды. Коль скоро мальчик утверждает, что у него есть талант, пусть докажет на деле. Надо дать ему возможность испробовать свои силы и положить на это два года, а родители будут давать сыну полторы тысячи франков в год.
      Следует сказать, что такое предложение свидетельствовало о великодушии. Сумма эта составляла немалую часть доходов семьи, и ее уделяли молодому человеку не для продолжения занятий, суливших ему надежное положение в обществе, а для того, чтобы он писал драмы или романы. Такая наивная вера трогает, и за этот самоотверженный поступок можно простить госпоже Бальзак мелочную экономию на завтраках сына и всегда гневный взгляд. Она сняла для Оноре за шестьдесят франков в год мансарду в старом доме, помещавшемся на улице Ледигьер под номером девять, неподалеку от библиотеки Арсенала. Здесь он должен был провести время искуса. Однако Бальзаки стыдились признаться своим друзьям из квартала Марэ в том, что содержат в Париже сына, "который ничего не делает", и было решено говорить всем, будто Оноре живет в Альби у кузена. Вот почему он должен был меньше показываться на людях и выходить на улицу только после того, как спустятся сумерки. Связь между ним и Вильпаризи поручили поддерживать мамаше Комен - она часто ездила в Париж за покупками. Оноре и сестры окрестили ее "вестницей богов - Иридой".
      Если верить Бальзаку, его мансарда в шестиэтажном доме была конурой, "не уступающей венецианским "свинцовым камерам". В это темное, низкое логово вела грязная лестница со сломанными ступеньками. "Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее так и пахнуло на меня нищетой... в щели между черепицами сквозило небо... Комната стоила мне три су в день, за ночь я сжигал на три су масла, уборку делал сам... на прачку... не больше двух су, два су на уголь и два су мне оставалось на непредвиденные расходы" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. В действительности, если в его мансарде и пахло нищетой, то это была лишь временная нищета молодого буржуа, сына зажиточных родителей, которому достаточно было вернуться к ним в Вильпаризи, чтобы вновь жить, не ведая нужды.
      Оноре сам покупал провизию и сам готовил себе пищу. По условиям договора, заключенного с родителями, затворник с улицы Ледигьер ни с кем не виделся, за исключением дядюшки Даблена, которого он именовал своим Пиладом; тот изредка поднимался на шестой этаж, с тем чтобы надавать своему юному другу кучу советов, сообщить о том, что происходит в недоступном ему мире, и рекомендовать его вниманию "обитателей третьего этажа", у которых была довольно хорошенькая дочка, и владельцев дома, сдававших внаем мансарду. Чтобы укрыться от ветра, проникавшего в окно и дверь, Оноре смастерил ширму из синей бумаги, купленной за шесть су. Большую радость приносили затворнику визиты "вестницы богов Ириды" мамаши Комен, доставлявшей письма от Лоры; послания эти были забавные, нежные, а иногда ворчливые, ибо сестра, случалось, пересказывала упреки, которые мать обращала к своему блудному сыну.
      "Папа сказал нам, что ты воспользовался свободой прежде всего для того, чтобы приобрести квадратное зеркало в позолоченной раме и гравюру для украшения комнаты: мама и папа этим недовольны. Милый брат, ты сам распоряжаешься своими деньгами, вот почему ты должен с умом употреблять их на оплату квартиры, стирку белья и еду. Когда мы думаем о том, какую брешь создадут потраченные тобою восемь франков в той сумме, которую в трудную для нас пору мама могла тебе выделить, то все мы - и прежде всего она - со страхом спрашиваем себя, на что же ты станешь жить; мама просит тебе передать, что ты совершил неловкость, позволив себе эту покупку, ибо этим дал понять, что приобретенное ею для тебя зеркало ни к чему и что она только напрасно истратила пять франков, а ведь она сейчас в стесненных обстоятельствах; вот почему она просит тебя прислать ей это зеркало с мамашей Комен, ибо в такой комнате, как твоя, два зеркала, разумеется, не нужны. А потому, милый Оноре, впредь будь осмотрительнее и не повторяй подобных ошибок; мне хочется и приятно писать тебе только ласковые, нежные слова, и готова в крайнем случае передавать тебе мамины советы, а выполнять ее сегодняшнее поручение мне не доставляет никакого удовольствия, ну ни малейшего".
      Итак, все дело было в том, что слишком обидчивая мамаша не могла вынести, как это сын предпочел другое зеркало тому, которое выбрала она сама. Дальше Лора сообщала домашние новости:
      "На вакациях у нас в Вильпаризи будет много народу, а ты ведь знаешь, как это важно в деревне! Все думают, что ты - по дороге в Альби, и возносят молитвы за путешествующих... Мы еще не знаем, окажутся ли дамы де Берни подходящими для нас знакомыми... Бабуля подарила нам три шляпки из простроченной соломки - теперь такие носят; они просто прелесть, сам посуди, как мы ими гордимся... Окрестности Вильпаризи чудесны, особенно хороши леса. Каждое утро с шести до восьми часов, я сижу за фортепьяно; пальцы сами разыгрывают гаммы, а мысли мои уносятся на улицу Ледигьер".
      Прелестный лепет юной девушки приводил Оноре в восхищение; он находил время отвечать ей длинными письмами. Брат, как и сестра, писал быстро, не раздумывая, "одним духом". То была "сердечная болтовня", она журчала, как чистый родник.
      Мадемуазель Лоре, 12 августа 1819 года:
      "Ты хочешь узнать, дорогая сестра, подробности о моем переезде и моем образе жизни. Вот они! О своих покупках я уже писал маме; но сейчас ты содрогнешься: что там покупки - я нанял слугу!..
      - Слугу, брат мой? И о чем ты только думаешь?
      Слугу господина Наккара зовут Тихоня, моего зовут Я-сам. Пробудившись, я звоню ему, и он убирает мою постель.
      - Я-сам!
      - Чего изволите, сударь?
      - Ночью меня кто-то искусал, взгляни, не завелись ли клопы?
      - Помилуйте, сударь, какие еще клопы!
      - Ладно.
      Он начинает подметать, но делает это не слишком умело... Вообще-то он славный малый; он старательно оклеил белой бумагой полки в шкафу возле камина, аккуратно сложил туда мое белье и даже сам приладил замок. Из синей бумаги, купленной за шесть су, и рамы, которую ему кто-то дал, он соорудил мне ширму, а потом побелил комнату - от книжной полки до самого камина.
      Если он вздумает ворчать, чего пока еще ни разу не случалось, я пошлю его в Вильпаризи за фруктами или же в Альби - узнать, как поживает мой двоюродный братец".
      О своей работе Бальзаку, увы, почти нечего сказать.
      "Поверишь ли, целую неделю я все размышлял, мебель с места на место переставлял, из угла в угол шагал, потом что-нибудь жевал, но толком так ничего и не сделал. Роман "Бредни" [задуманный Бальзаком роман в письмах (прим.авт.)] теперь кажется мне очень трудным, пожалуй, он мне не по силам. Пока что я только учусь я совершенствую свой вкус".
      Оноре читал запоем: стихи и прозу, французских и иностранных авторов, изучал философию истории, задавался вопросом, не сумеет ли он - после всех бурных перемен, принесенных Революцией, а главное - после кодекса Наполеона - дополнить труд Монтескье, написав книгу "Дух новых законов".
      Лоранса (ей было семнадцать лет), как и Лора, писала брату; без всяких к тому оснований она считала себя глупенькой.
      "Я вывожу из терпения бабулю, на всех нагоняю тоску, и они по праву сердятся на меня... Мама не делает никакого различия между двумя своими Лорами; должно быть, это ей нелегко дается, ведь сестрица - не мне чета... Почему так бывает в жизни: одна сестра душечка, а другая - никудышечка?"
      Еще одно словцо из семейного лексикона Бальзаков! В словарях вы "никудышечку" не найдете. Лоранса признавалась, что она завидует тому, как хорошо играет на фортепьяно "милая сестрица". Но на самом деле Лора и Лоранса нежно любили друг друга. Романтичная Лоранса уходила в свои заросли сирени, там она мечтала о будущих женихах и уже успела похоронить семерых - в их числе были и "танцующие пастушки", которых ей представлял кузен Саламбье, басонщик; девушка немного стыдилась, когда при посторонних он называл ее "кузина" и принимался разглагольствовать о своей лавке.
      Как и все в семействе Бальзаков, Лоранса позволяла себе весьма смелые, насмешливые высказывания в духе Вольтера. Побывав на торжественном богослужении в столице, она писала сестре:
      "После проповеди всякий, должно быть, чувствовал себя осужденным на муки ада и ввергнутым в геенну огненную; но бедные мои ноги заледенели, и я поняла, что еще не нахожусь в преисподней; вот почему я по-прежнему расположена совершать греховные проступки: ходить в театры, на балы и в концерты, во все эти мирские вертепы, рассадники разврата, где невинность и целомудрие... и так далее, и тому подобное".
      Дети Бернара-Франсуа дерзко осмеивали общепринятые представления людей благонамеренных.
      Оноре смотрел из своего окна на кровли Парижа, "бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные". Он обнаруживал "своеобразную прелесть... полосы света, пробивавшиеся из-за неплотно прикрытых ставен... сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет... у чердачного окна с полусгнившею рамой молодая девушка занималась своим туалетом", и он "видел только... длинные волосы, приподнятые красивой белою рукой" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Он проникался поэзией Парижа и по вечерам, чтобы подышать воздухом, бродил по Сент-Антуанскому предместью или шел на кладбище Пер-Лашез. В предместье он наблюдал за рабочими, смешивался с их толпою и вместе с ними возмущался хозяевами мастерских.
      Иногда, следуя за какой-нибудь четой и прислушиваясь к разговору, он вдруг ощущал, будто сливается с этим мужчиной и с этой женщиной. Тут проявлялся его дар ясновидения.
      "Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу - вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из "Тысячи и одной ночи" принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания... Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности - все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву" [Бальзак, "Фачино Кане"].
      Откуда взялась в нем эта способность? Он обладал ею с детства.
      На кладбище Пер-Лашез, стоя на холме между могилами, он видел Париж, "извилисто раскинутый" вдоль берегов Сены, Париж в синеватой пелене, сотканной из дыма и городских испарений. Зажигались огни. Глаза его жадно устремлялись к этим сорока тысячам домов. Между Вандомской площадью и куполом Дома Инвалидов обитал в особняках тот высший свет, куда он хотел проникнуть и куда он надеялся силой собственного гения проложить себе путь в будущем.
      Семья дала ему двухлетний срок, чтобы он мог проявить свой талант. За что приняться? Любознательность толкала его к философии. Он пытался постичь общество, мир, человеческие судьбы. В ту пору молодые люди зачитывались "Общей анатомией" Биша и "Анатомией мозга" Галля, ученого, столь любезного доктору Наккару. В Вандоме, в Туре, а затем в Париже Оноре изучал труды мыслителей, не столь близких механицизму, - труды Декарта, Спинозы, Лейбница. В библиотеке, расположенной неподалеку от улицы Ледигьер, он взял книгу Мальбранша "Разыскания истины". Бальзак и сам ощупью искал собственную философскую теорию. Сохранились философские заметки, которые он набрасывал в 1817-1820 годы. Они свидетельствуют о его упорном желании создать свою доктрину, "сорвать последние покровы" с истины и о страсти к чтению самых разных авторов, унаследованной от Бернара-Франсуа. Тут фигурируют вперемежку Платон и Бель, Диоген и Аристотель, святой Бернар и Рабле, решения Латеранского собора и труды индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус к перечислению имен людей выдающихся.
      Он предполагал написать "Трактат о бессмертии души", хотя сам в это бессмертие не верил. "Увядание душевных сил доказывает, что и душа подчиняется законам, управляющим жизнью тела: она рождается, растет, умирает... Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа, мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать".
      Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий бессмертие души. "Мы еще не убеждены в существовании души. Как можно утверждать ее бессмертие, если даже не установлено, что она существует?.. У нас нет иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да и то при условии, что мир вечен". К тому же наш теолог, обитавший в мансарде, обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором: "Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона".
      Самое важное состоит не в философских взглядах молодого Бальзака, которые к тому же менялись, а в том, что он испытывал потребность в собственной философской доктрине. Он "не допускал, чтобы выдающийся талант мог обойтись без глубокого знания философии... Он был занят тем, что усваивал богатое наследие философии древних и новых времен" [Бальзак, "Утраченные иллюзии"]. Позднее, диктуя близкому другу предисловие, в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда "господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении". Слова эти не были бахвальством, мы находим многочисленные следы его огромного труда: философская основа романов Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент, на котором позднее воздвиг свое монументальное творение.
      Для того чтобы получить нужные для его духовных поисков книги, Оноре обращался к кому только мог. У дядюшки Даблена он просит Библию на латинском языке с французским переводом, у Лоры - Тацита из отцовской библиотеки.
      "Лора, моя дорогая, моя любимая Лора, неужели никак нельзя утянуть Тацита? ("Утянуть" на семейном языке означало "украсть", "утащить"). У кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?"
      В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот что он писал Теодору Даблену:
      "Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против Катилины, речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а вы ни разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!"
      Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими химерами не проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у дядюшки Даблена "Сицилийскую вечерю" Казимира Делавиня и "Марию Стюарт" Пьера Лебрена. Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля - Эжена Скриба уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили; Бальзак метил выше. Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да еще в стихах? В свое время он сочинил несколько поэм ("Людовик Святой", "Иов"), но сам потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что их автор "лишен версификаторского дара". В самом деле, трудно представить, до какой степени он плохо чувствовал ритм стиха. И все же, прочтя два тома Вильмена, который сделал модным имя Кромвеля, Оноре решил избрать лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.
      Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года:
      "Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется по крайней мере семь или восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами, но еще больше времени уйдет на окончательную отделку.
      Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов, но я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем мне удастся воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала, с какими трудностями сопряжены подобные работы!) Достаточно тебе сказать, что великий Расин два года отделывал "Федру", предмет зависти всех поэтов! Но ты только подумай: два года, два года, целых два года!
      Мне необыкновенно приятно, трудясь до изнеможения (скоро я стану работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям дорогих моему сердцу людей; мне кажется, если небо одарило меня хотя бы крупицей таланта, то самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой я могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку. Подумай только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя Бальзак! Какой счастливый удел - побеждать забвение... Вот почему, когда мне случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее в звучный стих, мне чудится, будто я слышу твой голос: "Вперед, смелее!" Я мысленно прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол, с новым жаром принимаясь за работу!"
      Само собой разумеется, он не желал творить, угождая вкусам современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе не казался ему легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти тысяч усилий мысли.
      "Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы! Черт побери, да здравствуют лавочники!.. Вот счастливцы! Впрочем, нет, они всю жизнь проводят, торгуя мылом и швейцарским сыром!.. В таком случае долой лавочников! Да здравствуют литераторы!"
      Порою он отдыхал от своего "Кромвеля", "делая наброски к небольшому роману в античном духе..."
      "Выхожу редко, - писал он, - но когда у меня ум за разум заходит, я развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я замечаю только живых".
      Да и в своей мансарде на улице Ледигьер он порою принимал живых. Мать привозила свиной окорок, и это улучшало его обычный рацион. Дядюшка Даблен по-прежнему навещал его. Оноре всякий раз ожидал его прихода, чтобы поговорить о театре, о книгах, о политике с этим торговцем скобяными товарами, любившим классиков и придерживавшимся либеральных взглядов. "Коварный дядюшка, вот уже шестнадцать долгих дней я вас не видел. Как это дурно с вашей стороны, ведь вы - единственное мое утешение... Знайте, целую неделю я живу как в преисподней. Я ничего не видал, ни о чем не слыхал, никто мне и словечка не написал; даже мамаша Комен и та не показывается".
      Ему уже осточертели англичане-цареубийцы, и все же он днем и ночью заставлял себя воспевать их французским александрийским стихом. "Я твердо решил: хоть околею, но доведу до конца "Кромвеля" и напишу еще кое-что, прежде чем матушка потребует у меня отчета, на что я убил время". Впрочем, театр должен был стать только первым шагом. Он писал Лоре, которой привык поверять свои заветные мысли, что Французская революция еще далеко не закончена и что в дни политических кризисов возникает потребность в литераторах, ибо они знают человеческое сердце, - словом, если он будет держаться молодцом, а Оноре на это надеется, то добьется не только литературной славы, но и славы великого гражданина. "Я уподобляюсь Перетте с кувшином молока... Если в Вильпаризи ненароком продают гениальность, купи для меня, да как можно больше".
      Он мечтал о том, чтобы в его мансарде стояло фортепьяно и можно было бы отдохнуть между двумя тирадами из трагедии, играя любимую пьесу - "Сон Руссо" Крамера. Запрет показываться на людях тяготил его. В октябре 1819 года он писал Теодору Даблену:
      "Я еще не видел ни одной пьесы своего старого генерала Корнеля. А это очень плохо для новобранца. Так хочется посмотреть "Цинну", что порою просто подмывает купить билет в огражденную перилами ложу. Кто, черт побери, разглядит меня из партера в толпе?"
      Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид был такой, точно он "вышел из больницы или играет роль в мелодраме". Он страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что "волки никогда не обращаются к дантистам, и люди должны следовать их примеру". Это великолепное рассуждение, "достойное нашего папы", привело к тому, что у Бальзака уже в юности был щербатый рот.
      Сердце его осталось в Вильпаризи. Не так-то легко было оторваться от "небесного семейства". У бабушки "совсем разыгрались нервы", но она все же тайком оплачивала счета переплетчика, которому задолжал Оноре. Мамаша Ирида-Комен, прозванная также "балаболкой", приносила ему письма от Лоры, где на все лады повторялось одно: "Пиши, пиши, пиши". Он выполнял ее просьбу и восхищался эрудицией сестры, цитировавшей Монтескье: "Счастливы братья, имеющие таких сестер, как моя Лора". Она подтрунивала над его амурными похождениями, героиней которых была то едва знакомая ему барышня с третьего этажа, то еще какая-нибудь девица. "Ох уж эта Лора! Она желает видеть во мне Ловеласа! Но почему, скажите на милость? Добро бы я был Адонисом или Селадоном, а китайскому болванчику место не в алькове у дамы, а на ее камине". Оноре хотел бы, чтобы она представила его себе в ночном одеянии: на нем шерстяная фуфайка, а поверх - старый каррик, ибо в мансарде ледяная стужа; он просил сестру прислать ему колпак из красной мериносовой шерсти, подбитый ватой, словом, как у папы. Его ужасало, как много масла сгорает в лампе. И тут же он выражал тревогу, что Лора слишком уж часто говорит о некоем Сюрвиле. Это был молодой инженер-путеец, окончивший Политехническое училище. Теперь Сюрвиль принимал участие в ремонтных работах на обводном канале реки Урк, он жил на одном из постоялых дворов в Вильпаризи. Сумев познакомиться с обеими сестрами Бальзака, Сюрвиль стал завсегдатаем их дома.
      "Ты много говоришь о господине де Сюрвиле. Постарайся, чтобы он ухаживал не за тобой, а за Лорансой; кажется, он у вас частый гость. Будьте с ним любезны и следите за своей осанкой, как те благонравные девицы из квартала Марэ, о которых поется в песенке про бульвар Тампль; ведь всегда приятно одержать победу. Разве, собираясь ловить голубей, не привязывают одного возле силка? Разумеется, я не думаю, что вы расставляете силки, но замужество!.. Ох уж это замужество!"
      Эжен-Огюст-Луи, известный под фамилией Сюрвиль, родился в Руане 5 июня 1790 года. Он был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен, взявшей себе в театре фамилию Сюрвиль и дебютировавшей под этой фамилией в 1785 году; его отец скончался до рождения сына. Двадцать второго февраля 1791 года богатый руанец Луи-Эмманюэль Миди д'Анде, "бывший дворянин", признал, что младенец - "сын его умершего брата", Эжена-Огюста-Луи Миди де ла Гренере, скончавшегося 9 октября 1789 года. В акте, составленном тремя нотариусами, указывалось, что, "желая обеспечить будущее ребенка и принимая во внимание трудности, с которыми сталкивается мадемуазель Аллен при воспитании сына, а также стремясь возместить ущерб, каковой могло ей причинить знакомство с господином Миди де ла Гренере", Миди д'Анде посредством дарственной записи назначает годовую ренту в тысячу двести ливров побочному сыну своего брата и незамужней матери ребенка.
      Некий руанский журналист Жан-Гебриэль Мильсан, назначенный решением окружного суда в Руане опекуном маленького Эжена и по личным мотивам принимавший участие в судьбе матери, ходатайствовал о том, чтобы мальчику разрешили носить имя отца, и добился, чтобы в метрическое свидетельство ребенка внесли поправку. Решением суда от 14 вантоза II года Республики Эжен был признан "побочным сыном покойного Огюста Миди де ла Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца". Однако юный Эжен продолжал называть себя Аллен-Сюрвиль, под этим именем он и был принят 20 ноября 1808 года в Политехническое училище. На вступительных экзаменах он занял двадцатое место, то есть оказался в числе лучших. В 1810 году юноша поступил в Императорское училище по строительству мостов и дорог, а позднее участвовал в кампании 1814 года в качестве лейтенанта инженерных войск. В 1817 году Сюрвиль был прислан для участия в работах на обводном канале реки Урк и выбрал Вильпаризи своим местожительством. Всю жизнь ему предстояло хранить верность своей несчастной склонности к сооружению каналов, и этого пылкого увлечения ничто не могло ослабить.
      Поначалу Лора считала Сюрвиля мелкой дичью для себя. "В ту пору я еще жила в царстве мечты: вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!.."
      На Новый год он явился с конфетами, но напрасно. Его банальные подарки встречали с пренебрежением. Однако в мае 1820 года молодой инженер наконец воспользовался своим правом на отцовское имя - Миди де ла Гренере - и наследство. Узнав о брачных планах сына, Катрин Аллен открыла ему тайну его рождения. В письме, адресованном графу де Бекке, генеральному директору ведомства путей сообщения, Эжен указывал, что его матушка до сих пор не позаботилась добиться исполнения давнего решения суда, а потому ему пришлось съездить в Руан, чтобы узаконить свое гражданское состояние. И он просил отныне именовать его Миди де ла Гренере-Сюрвиль.
      Это имя и пожизненная рента заставили родителей Бальзака взглянуть другими глазами на молодого человека. Инженер, окончивший Политехническое училище, да к тому же еще обладатель дворянской частицы "де", - нет, такими женихами не бросаются! На Лору оказали давление. Сюрвиль, часто ездивший в Руан по делам службы, взял на себя труд пересылать письма, которые сестры писали своему брату. То были чудесные письма. В семье Бальзаков все владели пером гораздо лучше, чем сами полагали. Никудышный драматург, Оноре без малейшего усилия создавал образцы эпистолярного жанра.
      Вот каким слогом писала Лоранса:
      "ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА ВИЛЬПАРИЗИ
      Вчера король присутствовал на богослужении. Я ошиблась, его величество никогда не посещает церковь. Вчера король подписал свадебный контракт своей дочери... Нет, он ничего не подписывал, ибо принцессы, его дочери, вовсе не выходят замуж. Вчера у короля заледенели ноги - вот это правда, ибо в комнате у него немыслимая стужа, а щели в двери даже не заделаны.
      Вчера у королевы весьма сильно ныло плечо; придворные медики решили, что ее просквозило из окна гостиной. Надеются, что ее величество скоро исцелится. В стране множество гусей; они постоянно возятся в канаве перед замком, и это отравляет жизнь ее величеству; прошлой ночью эти несносные создания внезапно разбудили ее. Поелику Капитолий спасать не надо, королева была весьма разгневана, что гуси нарушили ее сон.
      22 октября. - День тезоименитства ее величества королевы Анны-Шарлотты-Лоры Саламбье. Ее величество королева, неустанно заботясь о счастье своих подданных, желала бы отметить этот день народными празднествами, однако его величество король, радея о благе государства, соизволил повелеть, чтобы годовщина столь знаменательного события была отмечена без особого шума. Ото ужасно огорчило принцесс: они уже собирались облачиться в свои праздничные одеяния и отправиться к дамам де Берни, дабы пригласить их в гости. Вот как предполагали отпраздновать этот день. Хотелось бы, чтобы вы по крайней мере ощутили его аромат: наш семейный острослов принцесса Лоретта направила послание в прозе кузену Саламбье, прося его превратить букет искусственных цветов в угощение; вышеупомянутый родственник должен был привезти свежеиспеченную бриошь прямо от знаменитого Карпантье, савойский бисквит и жареные лионские каштаны; кроме того, он должен был прихватить с собой нескольких танцующих пастушков...
      Таким образом, прекрасные принцессы уже заранее радовались возможности поплясать; к сожалению, план этот лопнул, как мыльный пузырь.
      Так или иначе, но торжественное празднество не состоялось, ибо кузен Саламбье, играющий видную роль при дворе, находился в это время в Эльбефе, где расположены его суконные фабрики. И радостный день прошел в кругу семьи; после обеда принцесса Лоранса ненадолго удалилась; спустившись по очень крутой лесенке в погреб, она принесла оттуда остаток бордоского вина. Так что за десертом все пили здоровье августейшей королевы...
      Господин де Сюрвиль приходит каждый вечер; этот молодой вельможа ведет себя безупречно; по словам королевы, он ни капельки не думает о принцессах (тем хуже, ибо Сюрвиль весьма поэтичный юноша); он - отличная партия, и такой брак послужил бы на благо Франции".
      А вот образчик слога самого Оноре:
      "В нашем квартале, в доме номер девять по улице Ледигьер, на шестом этаже, вспыхнул пожар: он возник в голове некоего молодого человека. Уже полтора месяца пожарные выбиваются из сил, однако потушить пламя не удается. Юноша охвачен страстью к прекрасной даме, с которой он даже не знаком. Ее имя - Слава.
      Ныне я понимаю, что не богатство составляет счастье человека, уверяю тебя, что те три года, которые я проведу (здесь), будут для меня всю остальную жизнь источником радостных воспоминаний. Ложиться спать, когда заблагорассудится, жить, как тебе вздумается, работать над тем, к чему есть склонность, а когда не хочется, вовсе ничего не делать, не ломать голову над будущим, встречаться только с умными людьми (в их число я включаю дядюшку Даблена) и покидать их, когда они тебе наскучат, видеть глупцов только мимоходом и поспешно уходить, завидя их; думая о Вильпаризи, вспоминать только хорошее; иметь своей возлюбленной Новую Элоизу, своим другом - Лафонтена, своим судьей - Буало, своим образцом Расина и местом для прогулок - кладбище Пер-Лашез... Ах, если бы это могло длиться вечно!"
      Контуры "Кромвеля" начинали с грехом пополам вырисовываться. Полный и подробный план трагедии был послан Лоре в ноябре 1819 года.
      "Проникнитесь почтением, мадемуазель: к вам обращается Софокл. Милая сестра, по тем маленьким, очаровательным, забавным планам, которые рождаются в твоей маленькой, очаровательной, забавной головке, можешь судить сама, какого труда требуют театральные сочинения, где обязательно соблюдать три единства, где недопустимо неправдоподобие и так далее и тому подобное... Если тебя осенят какие-нибудь счастливые мысли, сообщи их мне. Но пусть они будут прекрасны, мне нужно только возвышенное. Я хочу, чтобы моя траг(едия) сделалась настольной книгой королей и народов, я хочу начать с шедевра или же свернуть себе шею".
      Младшая сестра Лоранса быстро росла, она жаловалась на слабость и сильно похудела. Теперь в ней нельзя было узнать прежнюю толстушку Лорансо. "Королева" повезла дочку в Париж, и там чудотворный доктор Жан-Батист Наккар "поставил ее на ноги". Лоранса продолжала вести "придворный дневник".
      "Принцесса Лора по-прежнему прелестна, мила, весела и нежна, как ангел: мы очень любим друг друга... Я ее боготворю; она была рождена в счастливейший день; природа создала ее сердце совершенным. Я хочу избрать ее образцом для себя. Хочу во всем на нее походить, чего бы мне это ни стоило...
      Господин де Сюрвиль по-прежнему бывает в доме; он очень умен, рассудителен и положительно совсем не думает о нас. Он не желает обзавестись властелином; он провозглашает: "Да здравствует свобода!", разумея под этим холостяцкую жизнь".
      Между тем Оноре, кутавшийся в свой старый каррик и натягивавший на голову "дантову шапочку", дрожал от стужи у себя в конуре и мечтал купить какое-нибудь старое кресло, которое по крайней мере уберегало бы его "спину от холода, а зад от геморроя". Работа подвигалась медленно: "Я написал стихотворный монолог в духе Шаплена, и стихи казались мне великолепными. Но, прочитав их внимательно, я обнаружил, что они почти все не удались. Какая досада!" В начале декабря госпожа Бальзак поднялась по крутой и грязной лестнице дома на улице Ледигьер. Она была сражена.
      "Тот, на кого я так надеялась, тот, кто должен был упрочить положение нашей семьи, за несколько лет растерял большую часть сокровищ, которыми его щедро наградила природа; и все потому, что меня не послушались!"
      Оноре уже мог бы продвигаться по пути успеха, пожалуй, мог бы добиться вожделенной должности старшего клерка, а он вместо этого бредит театром, с языка у него не сходят имена актрис. Он наказан, и поделом! - твердила мать. Все старшие клерки уверенно идут к благосостоянию, в будущем они могут стать министрами, генералами. А Оноре, гораздо более способный, чем они, сидит на хлебе и молоке, ютится в какой-то конуре, где вместо приличной мебели - продавленный стул, колченогий стол да жалкая койка. Вот достойные плоды его упрямства.
      Между тем "Кромвель" потихоньку продвигался, но, увы, не без помощи больших порций кофе. Пьеса была откровенным подражанием произведениям римских классиков и трагедиям Корнеля и Расина. Так, например, Бальзак записывал: "Для гневного, обличительного монолога, которым заканчивается пятое действие, надо перечесть монолог Дидоны у Вергилия и монолог Камиллы у Корнеля". Чтение это оставило слишком явственные следы. По примеру Камиллы, проклинавшей Рим, королева Генриетта проклинает Англию:
      Ты ненавистен мне, коварный Альбион!..
      Измена зреет тут, грозит со всех сторон!
      Отныне, Франция, к тебе мое моленье:
      Тебе вручаю я свой трон, детей и мщенье!..
      Пусть мститель из глубин моей страны встает,
      Пусть беспощадно спесь он с англичан собьет,
      Пусть ненависть моя его удар направит,
      От Карфагена пусть он новый Рим избавит!
      Боссюэ, Священное писание и Оноре вместе участвовали в сочинении следующего стиха: "Учитесь, короли, как миром управлять!" Необыкновенно благородный Карл I был списан с императора Августа, изображенного в "Цинне". Словом, трагедия эта была плодом труда ритора, малоодаренного стихотворца, но человека достаточно образованного, который упорно трудился над неблагодарным материалом. Но каков бы ни был рожденный в мансарде "Кромвель", он привел в восторг почтенную матушку. Ее самолюбию льстило, что она произвела на свет автора пятиактной трагедии в стихах, пусть даже скучной. В январе 1820 года Лора писала брату: "Мама довольна тобой, твои труды ее восхищают". Госпожа Бальзак была восхищена до такой степени, что сама вызвалась переписать набело рукопись "Кромвеля" - у нее был красивый почерк.
      Чтобы немного отдохнуть после изнурительной работы, Оноре решил провести несколько дней в Лиль-Адане, в чудесной долине Уазы, в доме старинного друга своего отца Луи-Филиппа де Вилле-ла-Фэ. Господин де Вилле, каноник, не страдавший религиозным фанатизмом, с 1782 по 1790 год исправлял выгодную должность дворцового капеллана у графа д'Артуа. После Революции он сложил с себя сан и вернулся к мирской жизни; собственно говоря, он никогда от нее не отказывался. Он всегда был волокитой и доживал свои дни под одной крышей со своей давней приятельницей, которая "вела дом"; то была Эме Ама де ла План, вдова некоего господина де Нюси. Вилле "постоянно выказывал дамам весьма галантные знаки внимания". Он любил юного Оноре и обычно с удовольствием принимал его у себя. Привязанность эта была взаимной. В ту пору, когда Бальзак жил в мансарде, он писал сестре Лоре:
      "Я испытываю сильные угрызения совести из-за того, что мы не доверили господину де Вилле нашу тайну, ведь он так ко мне расположен; к тому же он не знает никого, кому мог бы нас невольно выдать; как всякий мужчина, у которого было много любовных приключений, он не болтлив; а ты сама понимаешь, что после зимы, которую я проведу в изнурительных трудах, мне потребуется с наступлением хорошей погоды отдохнуть хотя бы две недели. Ты знаешь, что Лиль-Адан для меня рай земной, он оказывает на меня самое благотворное воздействие. Не подумай только, что мне просто надоело жить впроголодь, нет, я счастлив, как никогда. Но ведь славный господин де Вилле так меня любит. Напиши же ему, что и я люблю его по-прежнему. Ну, там видно будет".
      Влияние, которое бывший священник де Вилле оказывал на молодого Бальзака, расшатывало веру, да и добродетель юноши. Разумеется, старик был достаточно тактичен и не хулил религию, которой был стольким обязан. Но его любовные похождения сами по себе "доказывали относительность нравственных устоев".
      Отец предложил Оноре на обратном пути из Лиль-Адана заехать в Вильпаризи. У них соберутся несколько друзей, и молодой автор прочтет им свою трагедию. Бальзак предвкушал триумф и настаивал на присутствии дядюшки Даблена, который в свое время объявил, что из Оноре ничего, кроме письмоводителя, не выйдет. Сестра Лора вспоминала:
      "Друзья собрались, и торжественное испытание началось. Энтузиазм чтеца мало-помалу угасает: он замечает, что труд его не оказывает на слушателей ожидаемого впечатления; на лицах окружающих - холодное равнодушие либо недоумение".
      Едва дождавшись конца чтения, дядюшка Даблен, торговец скобяными товарами с замашками дунайского крестьянина, с присущей ему резкостью, без обиняков высказывает свое мнение о "Кромвеле". "Оноре протестует, оспаривает его суждение, но остальные слушатели, хотя и более снисходительные, также в один голос заявляют, что произведение весьма далеко от совершенства". Самолюбие госпожи Бальзак уязвлено, нежные сестры, Лора и Лоранса, сильно огорчены. Славный Бернар-Франсуа страдает оттого, что страдает его любимый сын. И старик предлагает показать "Кромвеля" человеку сведущему и беспристрастному. Сюрвиль, влюбленный в прелестную Лору, спешит предложить свои услуги: он может передать рукопись академику Андрие, драматическому писателю, который преподавал литературу в Политехническом училище.
      Оноре согласился и поспешно испещрил рукопись своего труда хитроумными предуведомлениями: "Здесь имеются некоторые погрешности против французского языка, но допущены они умышленно". Лора заново переписала рукопись, и в августе 1820 года "Кромвеля" отнесли к опытному судье. Андрие был славный человек, но посредственный стихотворец, "рабски подражавший классикам"; его собрат по перу Лебрен сказал о нем:
      В рассказах, где полно острот
      (Их Андрие легко кропает),
      Некстати рифма вдруг мелькнет
      И прозу прелести лишает.
      Академик добросовестно прочел труд начинающего писателя. Госпожа Бальзак пришла вместе с Лорой, чтобы выслушать его мнение. Андрие объявил, что юный автор с большей пользой мог бы употребить свое время на что-либо другое, вместо того чтобы сочинять трагедии и комедии. Он прибавил, что не хотел бы обескураживать молодого человека и готов разъяснить ему, "как именно следует подходить к занятиям изящной словесностью". На письменном столе валялся листок с замечаниями академика, навеянными чтением "Кромвеля"; Лора завладела этим листком и передала его брату. Там содержалось еще более суровое суждение:
      "Автору надлежит заниматься чем угодно, но только не литературой".
      Оноре мужественно встретил этот приговор, он не дрогнул, не склонил головы, ибо не считал себя побежденным. "Трагедия - не моя стихия, вот и все", - объявил он и снова взялся за перо", - рассказывает Лора.
      Была сделана еще одна, последняя попытка спасти злополучного "Кромвеля". У дядюшки Даблена был лучший друг - Пепен-Леалер, фабрикант, поставлявший военное обмундирование; ему принадлежал дом номер восемь по улице Ришелье, против театра Комеди-Франсез; домовладелец хорошо знал своего жильца, актера Лафона, пайщика этого театра. Даблен пообещал уговорить Лафона прочитать пьесу, но потребовал, чтобы Бальзак подчинился вердикту, каким бы тот ни оказался: "Предоставьте судить о ваших детях тем, кто охотно признает их очаровательными, если только они и в самом деле таковы". Однако совет остался всуе. Когда Лафон нашел трагедию неудачной, Бальзак объявил Пепен-Леалеру, что "Лафон - человек глупый и не способен оценить пьесу по достоинству". В глубине души Оноре отлично понимал, что "Кромвель" осужден безвозвратно, что, если он и дальше хочет писать, ему следует разрабатывать другую жилу.
      Не надо думать, что первая неудача обескуражила его. Он по-прежнему непоколебимо верит в свои силы. Уж он найдет способ проявить свой талант! Романтическое отчаяние никогда не было свойственно молодому поколению семейства Бальзаков. Здесь охотно смеялись, позволяли себе "шутить с любовью", терпеливо ожидали славы и богатства. 18 мая 1820 года Лора вышла замуж за Сюрвиля; венчание происходило в Париже, в церкви Сен-Мерри, в присутствии всего клана Саламбье. В брачном контракте мать Эжена была поименована "госпожа Катрин Аллен-Сюрвиль, супруга покойного Миди де ла Гренере, ныне его вдова"; свидетелем со стороны жениха выступал его опекун "Жан-Габриэль Мильсан, литератор". Вдова и опекун ее сына, видимо, сожительствовали, потому что оба проживали в одном доме - в доме номер четыре по улице Пуассоньер. Вместе с ними жила побочная дочь госпожи Катрин Аллен, Теодора; однако вполне возможно, что Сюрвиль сообщил Бальзакам все эти щекотливые подробности семейной жизни своей матери только после свадьбы.
      Впрочем, какое это имело значение? "Приличия были соблюдены, и Эжена Миди де ла Гренере-Сюрвиля можно было считать лицом, вполне подходящим для роли зятя". Лицом? Да, разумеется. Личностью он был менее выдающейся. Когда молодые приехали в 1821 году в Байе, куда получил назначение Сюрвиль, выяснилось, что он, в общем-то, заурядный инженер второго класса и жалованье у него соответственное - двести шестьдесят франков в месяц. Это было гораздо меньше, чем сулили условия брачного контракта и честолюбивые стремления Лоры, но новобрачная была достойной представительницей семейства Бальзаков и если не могла похвалиться настоящим, то сама придумывала себе блестящее будущее. Уж она-то продвинет мужа по службе, пустит в ход свои связи и добьется для него подряда на строительство всех каналов Франции. Наше "небесное семейство" владело несметными, но, увы, только воображаемыми богатствами.
      В ожидании маловероятного продвижения мужа по службе Лора приглашала родных к себе в Байе.
      "Если к нам приедет бабуля, то о ней тут будут очень заботиться. У меня есть служанка Евфрасия, и она отлично станет за рей ходить; на себя я беру маленькие знаки внимания - грелку или коврик под ноги, я буду сопровождать ее во время прогулок, играть для нее на фортепьяно, вместе с ней рукодельничать... Если же приедет папа, он сможет отдыхать как ему заблагорассудится в своей комнате - музыка, газета после обеда и прочее... А почему бы брату не отказаться от поездки в Турень и не пуститься по дороге, ведущей в Байе?"
      Обращаясь к матери, которая постоянно пребывала в дурном расположении духа, Лора ласково ее поучает:
      "Прочитав эти строки, ты, конечно, скажешь: "О дочь моя, сразу видно, что ты привыкла к счастью; твою философию и веселость никогда еще не омрачали грозы; прошлое неизменно навевает тебе счастливые мечты о будущем". А я тебе отвечу, что и у меня бывают горести, но уж так я устроена, что сразу забываю о темной туче, едва она пройдет, а ты, милая мама, обязательно оглянешься и будешь смотреть ей вслед".
      Очаровательная Лора выказывала себя мудрой моралисткой; характер у нее был покладистый, и если ей порою нелегко приходилось с мужем, то объяснялось это тем, что он и впрямь был нелегким человеком.
      С присущей ей смелостью она даже отваживается писать матери: "Ты вышла замуж за папу, можно сказать, по рассудку, ты испытываешь к нему неизменную дружескую привязанность, но, быть может, никогда его не любила". Госпожа Бальзак, в свою очередь, строго наставляет дочь:
      "Я все же еще позволю себе разговаривать с тобою как мать, глубокоуважаемая и высокопоставленная дама. А потому прошу тебя, друг мой, остерегайся комплиментов, которыми тебя осыпают. Счастье встречается редко; достаточно легкого дуновения, чтобы оно рассыпалось в прах".
      Уж в этом-то госпожа Бальзак отлично разбиралась - она ведь собственными руками разрушила свое счастье. Позднее, когда Лора благоразумно удалила слишком настойчивого поклонника, успокоив тем самым тревогу Сюрвиля, мать писала ей: "Рекомендую тебе, моя милая, бережнее обращаться с человеком, сердце которого не было бы столь ревнивым, будь в нем меньше любви".
      Оноре мог возвратиться в Вильпаризи: там ему нетрудно будет найти для себя сюжеты и даже модели.
      Надо сказать, что его далеко идущие планы не изменились: "Два моих огромных и единственных желания - быть знаменитым и быть любимым; исполнятся ли они когда-нибудь?" Позднее, рисуя образ молодого человека, он будет вспоминать о том, каким сам был в двадцать лет.
      "Сколько сказок "Тысячи и одной ночи" бродят в юношеской голове?.. Сколько волшебных ламп суждено нам испробовать, прежде чем мы убеждаемся, что подлинная волшебная лампа - это счастливый случай, упорный труд или талант? Для иных людей пора мечтаний и фантастических грез длится недолго; мои же грезы длятся до сих пор! В те времена я всегда засыпал или великим герцогом Тосканским, или миллионером, или возлюбленным принцессы, или знаменитостью" [Бальзак, "Онорина"].
      Перестанет ли когда-нибудь Бальзак, даже завоевав своим трудом и гением принцессу и славу, жалеть о волшебной лампе Аладдина?
      V. ПЕРВЫЕ РОМАНЫ, ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
      ...Женщина, посвятившая себя тому,
      чтобы вовремя предостерегать меня от
      скрытых на пути опасностей... и давать
      советы, щадя при этом мою гордость.
      Бальзак
      Он покинул мансарду еще до конца 1820 года. Родители хотели вернуть блудного сына в Вильпаризи. Лора вышла замуж, комната ее освободилась. Оноре покорился. И все-таки...
      "Природа неизменно окружает розы шипами, а к радости примешивает множество огорчений. Матушка следует примеру природы... Милая сестра, живя здесь, я стану подражать папе: ничего не буду говорить".
      Правда, не было недостатка в возможностях отвлечься от унылого существования. Семейство Бальзаков сохраняло за собой жилище в квартале Марэ, и, воспользовавшись дилижансом, старший сын мог иногда проводить денек-другой в Париже. Вилле-ла-Фэ приглашал молодого человека в Лиль-Адан, и тот с удовольствием гостил там: читал Бюффона, работал, играл в трик-трак и заставлял гостеприимного хозяина рассказывать истории о былых временах. Господин де Савари, тесть Жана де Маргонна, также питал симпатию к Оноре, которого считал очаровательным собеседником, и настойчиво приглашал его в Турень, в свое поместье Кайери, в Вуврэ. Словом, жизнь у юного Бальзака была вполне сносная; он любил отца, мирно доживавшего свой век и всегда сохранявшего хорошее расположение духа. Однако Оноре все еще не добился ни независимости, ни прочного положения и, по словам сестры Лорансы, обитал на улице Пустой Мошны.
      "К счастью, - писал Оноре Лоре Сюрвиль, - две недели назад мне пришла в голову весьма удачная мысль: надо получить сто тысяч экю с читающей публики, я соберу их по частям в обмен на несколько романов, которые без труда разойдутся в Байе".
      Трагедия обманула его ожидания, и теперь он надеялся, что славу ему принесет роман. Еще в отрочестве он пробовал свои силы в прозе. Читатель помнит, что подростком Бальзак писал философские заметки и на них лежал отпечаток атеистического рационализма Бернара-Франсуа. Но философия Оноре была более сложной, чем у отца. Он тоже не верил в Провидение, в существование Бога, постоянно думающего и беспокоящегося о людях, этих жалких муравьях, которые копошатся на крохотной планете, маленьком комочке грязи, затерянном во Вселенной, но ему нравилось считать, будто некоторые люди могут, сконцентрировав свою волю, приобрести магическую власть над всем сущим. Мечта о всемогуществе неотступно преследовала его: этого можно достигнуть или благодаря необычайной силе характера, или средствами оккультной науки, доступной только посвященным. В 1820 году Бальзак писал некоему дворянину, владевшему поместьем в старинной провинции Блезуа: "Скоро мне откроется секрет этой таинственной власти. Я заставлю всех мужчин подчиняться мне, всех женщин - любить меня".
      В одном из набросков романа "Фальтурна" (он несколько раз оставлял это произведение, потом вновь принимался за него), действие которого происходит в Италии во времена хождения в Каноссу, Бальзак воплотил эту "магическую силу" в образе необыкновенно красивой девушки громадного роста, наделенной сверхчеловеческими возможностями; ее необычное имя означает "неодолимая власть света". Как все книги юных авторов, произведение это изобилует различными реминисценциями школьной премудрости. Боссюэ вдохновлял начинающего писателя на возвышенные тирады; Гомер и Вергилий подсказали ему образы; Фенелон и его "Телемак" оказали явное влияние на слог - несколько бесцветный, но не лишенный приятности. Роман якобы сочинил итальянец, некий аббат Савонати, чей возвышенный образ был навеян произведениями Вальтера Скотта и Рабле; его переводчиком значился господин Матрикант, учитель начальной школы. Савонати, рыцарь духа, был противопоставлен Матриканту, своего рода Санчо Панса, охотнику до благ мирских. Савонати и Матрикант олицетворяли две стороны натуры самого Бальзака.
      Жажда могущества, магнетические свойства воли, прославлявшиеся в этом наброске, говорили о тайных, но неотступных помыслах начинающего автора. Второстепенный, однако выпукло написанный персонаж - бывший монах Бонгарус - свидетельствовал о том, что молодой Бальзак хорошо усвоил уроки Рабле и Сервантеса. Через некоторое время он примется за наброски нового варианта романа на сходную тему: в затерянной среди синеющих гор, открытой ветрам долине таинственная девушка Минна ухаживает за пораженным проказой крестоносцем! Книга "Алчущий человек" Сен-Мартена, одна из наполненных мистикой книг, хранившихся в шкафу госпожи Бальзак, подала Оноре мысль закончить свой роман небесным успением Минны, "восседающей на облаке, сотканном из добрых деяний". Хотя все ангельское на редкость не подходило темпераменту Бальзака, тема эта влекла его еще со времен Вандомского коллежа.
      После "Кромвеля" Бальзак в 1820-1821 годах работает над романом в письмах "Стени, или Философские заблуждения". Жакоб дель Риес, двадцатилетний юноша, возвращается в Тур, где живет подруга его детских лет, его молочная сестра Стени де Формозан. Повествование начинается мужественным поступком героя: дель Риес вытаскивает из Луары двух тонущих в реке кузенов Стени. Затем выясняется, что во время отсутствия Жакоба родители выдали Стени замуж за вандейца, господина де Планксей. Узнав об этом, дель Риес едва не умирает с горя, он приходит в себя в объятиях Стени. Увы, она больше не свободна. Молодые люди совершают прогулку в Сен-Сир-сюр-Луар (в этом селении Бальзак, как и его герои, воспитывался у кормилицы); об их прогулке узнает Планксей, и это приводит к дуэли. Молодая женщина в отчаянии, возлюбленный непоколебим, муж груб и циничен. Эта романтическая любовь приводит на память "Рене", "Вертера" и "Дельфину". В образе Риеса молодой Бальзак изобразил себя таким, каким ему хотелось быть: женщины находят юношу красивым, его первые опыты сулят в будущем славу. Герой читает свои стихи, и вся Турень восторгается им; он пишет Стени и своему близкому другу философские письма, где высказывает сомнение в существовании Бога, рассуждает о природе сновидений и о том, что мысль материальна. Словом, "Стени" для Бальзака - попытка испробовать силы в жанре, который его привлекает, в романе, насыщенном философскими мыслями. Но автору не хватает опыта и мастерства, чтобы добиться решения трудной задачи - сплавить воедино романтический сюжет и умозрительные рассуждения. Роман "Стени" так и не был закончен.
      Автор сам оставляет на полях множество советов для себя: "Переделать... Исправить..." И все же, если помнить о возрасте начинающего писателя, произведение немало обещает. Описывая берега Луары и холмы Турени, зеленые луга и тополя, извилистую реку Шер, Бальзак умеет заразить читателя своим восхищением. Он с любовью говорит о тропинках Сен-Сира, свидетелях его первых шагов, а главное - о том уголке, где он некогда целыми днями воздвигал крошечные замки. Все эти места овеяны для него прелестью воспоминаний. Исполненный сладостной меланхолии Жакоб, обращаясь мыслями к прошлому, воскрешает образ "своей молочной сестренки, очаровательной, как амуры Корреджо". Рассказывая об этом, Бальзак думал не столько о Стени, сколько о собственной своей сестре Лоре. Это смешение неясных, полуосознанных чувств придавало романтическим восторгам молодого автора своеобразное очарование. Между Лорой и Оноре издавна существовала нежная, несколько даже вычурная взаимная привязанность, их души властно влекло друг к другу. Но повторим еще раз: Бальзаку не хватало зрелости, чтобы превратить роман "Стени" в хорошую книгу.
      К тому же надо было жить, умерять тревоги семьи, зарабатывать хоть немного денег. Верный товарищ, толстяк Сотле, познакомил его в Париже с лишенными щепетильности молодыми литераторами, хорошо знавшими театральный мир и мир книгопродавцев. Один из них, Огюст Лепуатвен, именовавший себя Ле Пуатвен де л'Эгревиль, сын довольно популярного актера, рано дебютировал как автор состряпанных на скорую руку, но довольно бойко написанных романов; он подписывал их "Вьейрглэ". Ипполит Кастиль пишет:
      "Он, точно школьный учитель, вооруженный линейкой, имел под началом дюжину молодых людей, которых он называл юными кретинами. Он обучал их искусству оттачивать кинжал остроумия и ловко наносить удар".
      С Ле Пуатвеном сотрудничал Этьен Араго, брат знаменитого астронома. Юный Бальзак, глаза которого сверкали, как звезды, а голова была полна идей, показался им подходящим компаньоном, и они предложили ему место на своей фабрике романов.
      Они фабриковали роман за романом. Для них это было не искусство, а ремесло со своими рецептами и особыми приемами. Они подражали модным в ту пору произведениям в стиле Империи - Реставрации, которые, в свою очередь, были вдохновлены английскими образцами: сентиментальными романами мисс Эджворт или мисс Оупи, где действовали аристократические персонажи; "черными романами" Анны Радклиф, гениального Матюрена, "Монахом" Льюиса, где фантастическое смешано с ужасным. В таком романе непременно должны присутствовать жертва, злодей и благородный поборник справедливости персонажи старые как мир. Ненасытная публика жадно поглощала все это чтиво, а также множество занятных романов Пиго-Лебрена и Поля де Кока. Целая когорта издателей-книгопродавцев, обосновавшихся в Пале-Рояле и в квартале Марэ, искала авторов. Плодовитость ценили больше таланта. Великую тень Байрона использовали как прикрытие для беспардонной торговли. Для молодого Бальзака, который высоко занесся в своих честолюбивых мечтах, подобное занятие было шагом назад, но какого юношу не соблазнили бы кулисы маленьких театров, какой молодой человек, сидевший без гроша, мог отказаться от предложений, суливших верный заработок?
      Он ступил на опасный для всякого художника путь - путь пренебрежения своим искусством. Чудо еще, что пародия, подражание стали для него школой правды. Несмотря на тривиальность самих произведений, нетрудно было заметить, что молодой автор внимательно наблюдал за удивительными изменениями, которые внесли в жизнь его класса Французская революция и наполеоновская Империя. Он постиг пружины той двойной игры, которой многие его современники были обязаны своей карьерой. Временами из-под маски литературного поденщика выглядывало лицо ясновидца.
      Огюст Ле Пуатвен становится частым гостем в Вильпаризи. Бальзак писал Лоре, что миледи Плумпудинг наивно полагала, будто молодой человек приезжает ради нее. Оноре с большим трудом удалось втолковать Лорансе, что "любой сочинитель - самая незавидная партия, счастья с ним не жди".
      Бальзак - Лоре Сюрвиль, 2 июня 1821 года:
      "Если хочешь ясно представить себе порядок, царящий в доме, отведи первую колонку папе: он только что закончил читать газету и прохаживается из угла в угол у себя в комнате; вторую колонку сделай горизонтальной, ибо матушка больна и лежит в постели, она решила, будто у нее воспаление легких, и это до такой степени сместило две следующие колонки, которые отведены Лорансе и Оноре, что мы даже перестали тебе писать, ибо не знали, что сообщить - дурное или хорошее. Что касается колонки наблюдений кассовой наличности, колонки будущих мужей и жен, а также колонки сплетен и пересудов, их было бы нетрудно заполнить, но для этого придется дождаться более спокойных времен.
      Когда ты станешь читать мое письмо, постарайся представить себе мамину спальню, затем сад свирепого господина д'Орвилье, который бродит там вместе с сыном, поливая цветы, а потом мысленно вообрази своего дражайшего брата, который пишет, сидя против камина за маленьким столиком, где некогда стоял твой письменный прибор, припомни мой голос и все те глупости, что мы болтали; вообрази все это, ибо нынче суббота, канун воскресного дня. Как? Удалось? Ну же, еще усилие. Вот теперь ты все хорошо представила себе".
      А вот еще одно письмо, отосланное несколько дней спустя.
      Лоранса Бальзак - Лоре Сюрвиль, 10 июня 1821 года:
      "Оноре твердо решил ехать в Турень, но до этого ему надо закончить роман, первый том которого уже написан, и очень славно; там много остроумия и воображения. Он должен также завершить вместе со своим другом книгу в четырех томах, к которой Они только приступили.
      До сих пор интрига развивается живо, характеры обрисованы превосходно; авторы ловко вывели на сцену двух очень веселых персонажей, и те помогут слишком чувствительным женщинам удержать слезы, которые навернутся у них на глаза в местах по-настоящему драматических. Пожалуй, мне следовало бы вкратце рассказать тебе обо всех событиях романа; но так как я не сомневаюсь, что он получит широкое распространение во всей Европе и даже обойдет мир, а его триумфальный путь по Франции начнется с Байе, то, пожалуй, лучше, чтобы чтение его стало для тебя приятным сюрпризом. Как только роман будет опубликован, мы сообщим тебе его название, и ты не дашь покоя тем книгопродавцам, которые не приобретут его. Вот как надо делать дела!"
      Весь дом скучал по Лоре.
      Бальзак - Лоре Сюрвиль, июнь 1821 года:
      "Ты горюешь, что тебе приходится жить вдали от близких, а мы горюем оттого, что тебя нет с нами, что мы не видим и не слышим, как ты смеешься, болтаешь, споришь, скачешь, резвишься... Скажу еще: не по душе мне, что ты сама ходишь на рынок. Хотя у вас в Байе жизнь ведут простую, все же это не резон, чтобы и ты следовала примеру окружающих. Если станешь применяться к обычаям каждого края, то сделаешься податливой и мягкой, как воск. Довольно уже того, что тебе приходится мириться с неизбежностью - дышать тамошним воздухом, пить местный сидр и есть местный хлеб!.. Ты еще, чего доброго, вздумаешь ходить к мессе, преклонять колени перед статуями святых и уважать прочие церковные предрассудки? Только вчера я видел, как отлили из гипса сотню святых, которым станут поклоняться сто тысяч простофиль. Ваш Байе, где полным-полно святош, - самое подходящее место для этого; представляю, сколько у вас там любовных приключений и интрижек, ведь такие дела всегда прикрывают показной набожностью".
      Лоранса подробно описывала Лоре жизнь их семьи в Вильпаризи:
      "Мы не предаемся безудержному веселью, но и не унываем, мы добропорядочные буржуа и не любим крайностей; по вечерам - вист или бостон, изредка - экарте, охота за комарами, молочная каша... Оноре острит и дурачится, а потом мы отправляемся спать".
      Оноре просил Лору подыскать ему в Байе какую-нибудь "богатую вдовушку", на которой он мог бы жениться.
      Бальзак - Доре Сюрвиль, июнь 1821 года:
      "...И расхвали меня получше: двадцать два года, хорошие манеры, добродушный нрав, живой взгляд, бурный темперамент - словом, самый лучший муж из всех, каких когда-либо создавало небо. Обещаю тебе пять процентов с приданого, да еще на булавки от меня получишь".
      Он бы охотно удрал из Вильпаризи.
      "Скажу тебе по секрету, что бедная наша матушка начинает вести себя, как бабуля, а то и хуже. Я надеялся, что возраст, в который она вступила, благотворно повлияет на ее организм и изменит к лучшему характер. Ничего подобного! О Лора, остерегайся! Нам обоим с тобой надо остерегаться, ибо мы - люди нервические: в молодости еще можно питать иллюзии на сей счет, но с годами все больше поддаешься этому недугу. Самое забавное то, что, как говорится asinus asinum fricat [осел об осла трется (лат.)]. Мама постоянно твердит: "Ох уж эта бедная мамочка, до чего она утомительна... Какая у нее докучная болезнь!" И все в том же роде. Но еще вчера я обратил внимание, что наша матушка сама жалуется на манер бабули, тревожится о канарейке вроде бабули, сердится то на Лорансу, то на Оноре, настроение у нее меняется в мгновение ока и она принимает в расчет только то, что согласуется с нынешним ее мнением. А мамина склонность все преувеличивать! Быть может, я так мрачно смотрю на вещи потому, что вижу, как меняется мама. Во всяком случае - и ради нее самой, и ради нас, - мне бы хотелось, чтобы этого не происходило. Тяжелее всего то, что в доме у нас постоянно друг на друга обижаются. Ведь нас тут трое или четверо, а живем мы точно в осажденном городе: каждый следит за соседом, как Монтекукулли за Тюренном... Второй такой семьи, как наша, во всем свете не сыскать, я думаю, мы единственные в своем роде..."
      Однако заканчивалось письмо бодрой нотой:
      "Прощай, сестра. Встань со своего кресла и проводи брата, ведь он тут, на пороге твоей гостиной.
      - Какие у тебя славные лампы, сестрица!
      - Они тебе и в самом деле нравятся?
      - А до чего изящны стенные часы!
      - Так мы ждем тебя к обеду. Смотри только не заблудись у нас в Байе.
      - Не беда! Чтобы разыскать меня, будете бить в барабаны.
      - Помни же, в пять часов.
      - Хорошо.
      - Я вижу, ты решил пройтись? - говорит попавшийся мне навстречу Сюрвиль.
      - Угадал.
      - Отлично! Подожди меня, я составлю тебе компанию.
      Goddam! [Черт побери! (англ.)] Это только сон... Прощай же, нежно обнимаю тебя и остаюсь твоим неизменно любящим, никчемным братом".
      В этих удивительно живых письмах, в глубоких и метких замечаниях о характере госпожи Бальзак, в постоянной готовности перейти на диалог проницательный наблюдатель мог бы предугадать будущего романиста, расправляющего крылья.
      Лорансе не терпелось выйти замуж. В семье к ней были несправедливы. Ранняя зрелость, остроумие, здравый смысл Лоры - все это затмевало младшую сестру. Между тем и ей были свойственны, пишет Мадлен Фаржо, "такие блестки остроумия и такая верность суждений, что, будь она единственной дочерью, мать могла бы ею гордиться". Письма девушки были "полны прелести, свежести и непосредственности". Она отваживалась дерзко нападать на доктора Наккара, чья особа была священна в глазах семьи.
      "Ваш хваленый господин Наккар выражается весьма выспренне, хохочет весьма громко, напускает на себя весьма важный вид, держится о себе весьма высокого мнения; человек он весьма обязательный, но малоталантливый и, по-моему, такой же врач, как и все другие; о больном он не слишком тревожится: исчерпав все свое красноречие, посылает вас в деревню подышать свежим воздухом или же рекомендует путешествие, что в общем-то одно и то же".
      После отъезда Лоры Лоранса могла больше рассчитывать на успех.
      Бальзак - Лоре Сюрвиль, июль 1821 года:
      "...Кроме того, тебе надлежит знать, что наша Лоранса - просто прелесть, такие изящные пальцы и руки не часто увидишь, к тому же у нее ослепительной белизны кожа и восхитительная грудь; когда с ней тесно общаешься, видишь, что она очень умна, и это ум природный, которому еще предстоит развиться. Особенно хороши у нее глаза, а то, что лицо чересчур бледное, это как раз и нравится многим мужчинам. Не сомневаюсь, что замужество пойдет ей на пользу".
      Однако Бернар-Франсуа не дал дочери времени ни расцвести, ни сделать собственный выбор. 19 июля 1821 года он писал Лоре, что свадьба Лорансы "дело решенное". Жениха отец выбрал по своему вкусу. Он именовался Арман-Дезире де Сен-Пьер де Монзэгль. Двойная дворянская частица - двойной источник гордости. Монзэгль действительно принадлежал к дворянскому роду, хотя и не очень древнему; его предки некогда владели в Вильпаризи замком и несколькими фермами. Правда, ни фермы, ни замок Монзэглям больше не принадлежали. Однако Бернар-Франсуа Бальзак был знаком с отцом молодого человека - они встречались сперва в Королевском совете, а затем в Интендантском ведомстве. К тому же оба были франкмасоны: все это казалось ему достаточной гарантией. Жениху было тридцать три года, он служил в Париже в управлении по взиманию городских пошлин. "Чего желать лучшего? Не принца же в самом деле дожидаться?"
      Слов нет, прошлое суженого внушало некоторые опасения: "Он настоящее дитя Парижа и немало проказничал, хотя ничего позорящего не совершил". Да, он вел рассеянный образ жизни, как и подобает молодому человеку, а теперь ему самое время остепениться и стать хорошим мужем. Он, кажется, задира? "Безусловно, - говорила госпожа Бальзак, - и происходит это потому, что он превосходно владеет шпагой, метко стреляет. Вот его недостатки. Дай-то Бог, чтобы не обнаружилось других". Оноре, которого раздражала самоуверенность будущего зятя, прозванного им Трубадуром, с иронией описывал его:
      "Наш герой сочиняет стихи, он необычайно меткий стрелок и на охоте двадцатью выстрелами убивает двадцать шесть штук дичи... Он превосходно играет на бильярде; он вальсирует, он стреляет, он охотится, он правит лошадьми, он... он... он..."
      Лоранса без всякой радости соглашалась на это замужество, продиктованное тщеславием отца. Судя по всему. Трубадур ее не любил. В этом не было ничего удивительного. Парижской полиции он был известен как молодой человек, склонный к разгулу, часто посещавший игорные дома и публичных женщин.
      Бернар-Франсуа торопился закончить дело, боясь, как бы этот "орел", Монзэгль [фамилия Монзэгль (Montzaigle) образована из двух французских слов: mont (гора) и aigle (орел)] не нашел себе более выгодной партии. Извещения о свадьбе были разосланы в двух вариантах. В одних говорилось, что господин Бальзак, бывший секретарь Королевского совета, бывший директор Интендантской службы, и госпожа Бальзак выдают замуж свою дочь Лорансу; в других - господин де Бальзак и госпожа де Бальзак сообщали о предстоящей свадьбе мадемуазель Лорансы де Бальзак с господином Арманом-Дезире Мишо де Сен-Пьер де Монзэгль. Брачный контракт был подписан 12 августа 1821 года. Бальзаки дали за дочерью тридцать тысяч франков. "Матушка считает, что даже душевное спокойствие всей жизни не оправдает такой денежной жертвы". Это семейное событие торжественно отпраздновали в Вильпаризи: "Было мороженое, родственники, друзья и просто знакомые, пирожные, нуга и прочие лакомства". Бернар-Франсуа был менее импозантен, чем обычно. Кучер сельского дилижанса по неловкости задел кнутом его глаз, поранив роговицу, а ведь старик так заботился о своем зрении, о своем здоровье вообще. "Нет более душераздирающего зрелища, чем горе женщины или старца", - с сочувствием писал Оноре.
      Молодой человек смертельно боялся, как бы доктор Наккар, движимый излишней доброжелательностью, не подыскал ему какое-нибудь место. Ведь в этом случае он, Оноре, превратится
      "...в писца, в машину, в манежную лошадь, которая покорно ходит по кругу, пьет, ест и спит в положенные часы. Я стану тогда как все. И люди называют жизнью это вращение мельничного колеса, этот постоянный возврат к одному и тому же? Если бы еще кто-нибудь освещал мое унылое существование своей прелестью! Мне пока не довелось срывать цветы жизни, а ведь я сейчас как раз в том неповторимом возрасте, когда они распускаются! Для чего мне богатство и удовольствия в шестьдесят лет? К чему пышные актерские наряды тому, кто больше не живет, а лишь наблюдает чужую жизнь, как зритель, уплативший за место в театре? Всякий старик подобен человеку, который уже отобедал и взирает на тех, кто только принимается за трапезу. Так вот, моя тарелка пуста, на ней нет позолоты, стол покрыт жалкой скатертью, кушанья безвкусны. Я голоден, а насытиться нечем! Чего я хочу?.. Рябчиков! Ведь у меня только две страсти: любовь и слава; пока что я не удовлетворил ни одной из них, неужели так никогда и не удовлетворю?.."
      "У меня только две страсти: любовь и слава" - вот его излюбленная фраза. Какой юноша с сильным характером не произносил ее? Но молодой Бальзак чувствует себя ненасытным. Он жаждет обладать миром и боится обмануться в своих надеждах. В октябре он несколько успокаивается. Участь писца ему больше, видимо, не угрожает, ибо сотрудничество с Ле Пуатвеном начинает приносить плоды. Книгопродавец Юбер, чья лавка помещается в деревянных галереях Пале-Рояля, купил у молодых авторов за восемьсот франков роман "Наследница Бирага", который они подписали: "Вьейрглэ и лорд Рооне" ("Рооне" - анаграмма "Оноре"). Книга эта, по признанию Бальзака, "сущее литературное свинство". Злодей стремится завладеть наследством; речь идет о семейной тайне, вмешивается нежданный покровитель. Однако образы двух старых вояк, комических персонажей, навеянных Вальтером Скоттом, нарисованы довольно правдиво. Роман, должно быть, неплохо разошелся, потому что за следующий - "Жан-Луи, или Обретенная дочь" книгоиздатель заплатил уже тысячу двести франков. Публиковать подобные книги было унизительно, но зато как приятно говорить близким: "Я зарабатываю себе на жизнь". Впрочем, все ли так уж плохо в этих опусах? Силач Жан-Луи походил на Пантагрюэля. А ловкость, с которой Бальзак переплетал нити запутанной интриги, напоминала порою Бомарше. Несмотря на множество нелепостей, живость действия и мастерство рассказчика немало обещали. Подражание готовым образцам помогало рождению нового писателя, который, сам того не подозревая, отмечал свои романы печатью дарования. Однако постоянная нужда в деньгах вредила его таланту, заставляла работать слишком торопливо. В мыслях Бальзака уже то и дело возникали цифры: "Если я продам за две тысячи франков роман "Клотильда Лузиньянская, или Красавец еврей", который напишу один, и если я буду публиковать по четыре романа в год, то разбогатею". Действительно, он зарабатывал бы тогда больше денег, чем получал его отец в Интендантском ведомстве. Однако все эти подсчеты были лишь плодом фантазии Оноре.
      Он сообщал Лоре грустные новости о чете Монзэгль. Со дня свадьбы Лоранса хворала, у нее были нервные припадки, и она теряла свои чудесные темные волосы. Муж ездил на охоту, оставляя ее одну. Больная, тоскуя вдали от родных, она читала "Дух законов" Монтескье в "большой гостиной, казавшейся особенно мрачной". Сразу же после женитьбы кредиторы начали преследовать Монзэгля, ибо Трубадур был в долгу как в шелку. Лоранса, вся в слезах, приехала в Вильпаризи жаловаться на мужа. Госпожа Саламбье заявила, что супруг ее внучки вовсе не "орел", а просто негодяй и распутник, который "даже самого Великого Могола разорит". Подобно зятю и внуку, бабуля любила исторические сравнения, у нее была склонность ко всему грандиозному и преувеличенному. "Что касается паны, то он только что не молодеет, он подобен египетской пирамиде, недвижимой среди толчков, сотрясающих земную кору". Госпожа Бальзак чувствовала себя превосходно и ездила в Париж в "элегантной коляске своей соседки госпожи де Берни, над которой она всю дорогу посмеивалась". "Делайте после этого добро!" заканчивал Оноре, жалевший милую соседку.
      Дело в том, что "дамы с околицы", госпожа де Берни и ее дочери, занимали теперь много места в мыслях семейства Бальзаков. Супругам де Берни принадлежали два дома в Вильпаризи: один - рядом с домом Бальзаков, его сдавали отставному полковнику, другой дом, купленный де Берни в 1815 году у разорившихся Монзэглей, был расположен на краю селения, почему и стали говорить "дамы с околицы". Этот крайний дом отличался от остальных домов Вильпаризи только своими размерами да множеством окон с частым переплетом. Он мало походил на дворянский особняк, но был просторен и удобен; перед домом была песчаная площадка, окаймленная апельсиновыми и гранатовыми деревьями в кадках. Бернар-Франсуа давно знал Габриэля де Берни, советника Королевского суда (а еще раньше - Императорского суда). Оба семейства жили по соседству и в квартале Марэ, но дамы де Берни относились к госпоже Бальзак с некоторой снисходительностью, а дамы Бальзак относились к ним с известной почтительностью. Отправляясь к "дамам с околицы", чтобы пригласить их на какое-либо домашнее торжество "с угощением", Лора и Лоранса надевали нарядные платья. Де Берни имели гораздо больше прав на дворянскую частицу "де", чем Бальзаки, и занимали более высокое положение в обществе.
      Во времена якобинской диктатуры, 8 апреля 1793 года, Габриэль де Берни женился на Лоре Иннер, дочери арфиста, выходца из Германии, и Луизы де Лаборд, камеристки Марии-Антуанетты. Крестным отцом маленькой Лоры, родившейся 23 мая 1777 года, был Людовик XVI, а крестной матерью королева. Поэтому девочку нарекли Луиза-Антуанетта-Лора. Это звучало пышно. Ребенком Лора жила среди придворных и на всю жизнь сохранила изящество и благородство манер. После смерти музыканта Иннера его вдова вторично вышла замуж - за шевалье де Жаржэ, одного из приверженцев Марии-Антуанетты, который позднее пытался устроить побег королевы, заключенной в башню Тампля. Жаржэ послужил прототипом героя романа Дюма-отца "Шевалье де Мэзон-Руж". В обстановке надвигавшихся трагических событий Лору Иннер, которой исполнилось всего шестнадцать лет, спешно выдали замуж за графа де Берни. Новобрачные почти тотчас же были арестованы. Падение Робеспьера спасло им жизнь. В 1799 году Габриэль де Берни поступил на службу по ведомству снабжения армии провиантом (тогда-то он и сделался коллегой Бернара-Франсуа). В 1800 году он стал столоначальником в одном из отделений министерства внутренних дел, а в 1811 году сделался советником парижского суда.
      У супружеской четы было девять детей, двое из них - сын и дочь умерли. В семье многое не ладилось. Габриэля де Берни мучили недуги, и в пятьдесят лет он казался стариком. Сварливый, желчный, вечно брюзжащий, он постепенно терял зрение и предоставлял жене полновластно распоряжаться поместьем, "которое она кроила и перекраивала по своему усмотрению"; однако муж постоянно попрекал ее, донимал своими сетованиями и срывал на ней гнев. Прошлое супругов было омрачено странной и прискорбной историей. С 1800 по 1805 год граф и его жена жили раздельно. В ту пору Лора де Берни страстно влюбилась в "свирепого корсиканца, которому и отдала свою молодость"; от этой связи у нее родилась дочь Жюли. Потом ужасный Кампи исчез, супруги помирились, и господин де Берни порой терпел в Вильпаризи Жюли Кампи: это была девушка "редкой красоты, дивный цветок Бенгалии".
      После возвращения в Вильпаризи Оноре де Бальзак часто встречал госпожу де Берни и ее детей. "Барышни в белых платьях и их родители в черном" присутствовали на деревенском празднике, были они и на крещении ребенка Луизы Бруэт, кухарки Бальзаков. "Дамы с околицы" играли в Вильпаризи роль владетельных особ.
      Бальзак - Лоре Сюрвиль, февраль 1822 года:
      "Хочу сообщить, что мадемуазель де Берни [Огюстина-Жанна-Антуанетта, вторая дочь госпожи де Берии (прим.авт.)] упала и чуть было не переломала себе все ребра; что мадемуазель Элиза [Луиза-Эмманюэль (в семье ее звали Элиза), третья из оставшихся в живых дочерей госпожи де Берни (прим.авт.)] вовсе не так глупа, как мы воображали, у нее большие способности к живописи, особенно ей удаются карикатуры, кроме того, она музицирует; что госпожа де Берни торгует овсом, отрубями, зерном и сеном для скота, ибо после сорокалетних размышлений она поняла, что деньги - это все. Господин де Берни видит в этом году не лучше, чем в прошлом, в доме у них теперь тише, ибо он отдал двоих сыновей в коллеж (говорят, все дело обстряпал господин Манюэль) [жилец и друг семейства де Берни (прим.авт.)]. Одному из них выхлопотали стипендию... Госпожа Мишлен [Эмилия-Габриэль, старшая дочь госпожи де Берни: родилась 20 января 1794 года, за месяц до ареста матери; 23 ноября 1819 года вышла замуж в Вильпаризи за Антуана-Виктора Мишлена, судью в Шартре (прим.авт.)] родила дочку Мишлину, отцом которой числится господин Мишлен. А вообще-то дети госпожи де Берни одни только и умеют смеяться, танцевать, есть, спать и разговаривать как должно; да и сама она женщина все еще очень любезная и любвеобильная".
      За этим шутливым тоном скрывался весьма живой интерес. Оноре, посещавший "дом на околице", где он давал уроки младшим детям Берни, пленился их матерью. Не то чтобы она этого хотела. Она не скрывала, что ей сорок пять лет, что она уже бабушка, и, разумеется, не собиралась соблазнять двадцатидвухлетнего юношу. Очень насмешливая, даже язвительная, госпожа де Берни весело подтрунивала над манерами Оноре, над его хвастливостью и честолюбивыми помыслами. Но при этом она признавала в нем незаурядный ум, редкостный дар импровизации и пылкую натуру, что полностью искупало все недостатки. Юноша рассказывал ей о своем детстве, когда он был совершенно заброшен матерью, и госпожа де Берни внимательно слушала "горячую исповедь молодого человека, чьи раны все еще кровоточили". Со своей стороны он не уставал расспрашивать о ее придворной жизни при старом режиме; Оноре живо ощущал контраст между буржуа из квартала Марэ друзьями его родителей - и этой крестницей королевы. Он упивался звуками ее серебристого голоса. Когда она произносила "ш", это звучало "как поцелуй... Таким образом, сама того не ведая, она расширяла смысл слов, увлекая мою душу в неземные выси" [Бальзак, "Лилия долины"].
      Но постепенно он понял, что желает ее, ибо она все еще пробуждала желания. Ее миловидное лицо светилось умом и добротою. Кожа на шее и на плечах была как у юной девушки. А главное, он угадывал, что эта женщина и только она - может дать то, чего ему недоставало: вкус, знание света, что она утолит страстную жажду любви, обостренную его возрастом, чтением и вольными разговорами отца. "Любовь, как и гения, рождает наитие". Он полюбил внезапно, еще мало что понимая в любви.
      Для неловкого, неопытного юноши перейти от шутливых речей к попытке овладеть женщиной, которую все глубоко уважают, - подвиг почти немыслимый. Каждый день, расставаясь с госпожой де Берни, Оноре спрашивал себя: "Будет ли она моей?" Но любовь его была скорее нежной, чем дерзкой, и он долго не решался заговорить. Между тем он знал, что она несчастлива. Он видел, как она страдает от порывов гнева и от ничтожества своего мужа. Семь лет назад она потеряла сына, который был бы теперь сверстником Оноре [Луи-Адриан-Жюль де Берни (1799-1814) (прим.авт.)]. И это создавало между ними какую-то духовную связь: порой воспоминания об умерших помогают живым. Он знал, что у нее был любовник, и от этого она казалась ему менее неприступной. Наконец - быть может, это случилось осенью 1821 года, быть может, весной 1822 года - он отважился на признание: "Прежде всего вы усмотрите в этом превосходный повод для своих самых остроумных насмешек или же повод позабавиться, что так отвечает складу вашего ума" [письма Бальзака к госпоже де Берни были после ее смерти сожжены, сохранились лишь черновики (прим.авт.)].
      Бальзак - госпоже де Берни, март (?) 1822 года:
      "Знайте же, сударыня, что вдали от вас живет человек, душа которого какой чудесный дар! - преодолевает расстояния, мчится по невидимым небесным путям и постоянно устремляется к вам, чтобы, опьяняясь радостью, всегда быть рядом; человек этот с восторгом готов причаститься вашей жизни, ваших чувств, он то жалеет вас, то желает и при этом неизменно любит со всею пылкостью и свежестью чувства, которое расцветает лишь в молодости; вы для него больше, чем друг, больше, чем сестра, вы для него почти что мать, нет, вы больше, чем все они; вы для меня земное божество, к которому я обращаю все свои помыслы и деяния. В самом деле, я мечтаю о величии и славе только потому, что вижу в них ступеньку, которая приблизит меня к вам, и, задумывая что-нибудь важное, я всегда делаю это во имя ваше. Вы даже не подозреваете о том, что стали для меня поистине ангелом-хранителем. Словом, вообразите себе всю ту нежность, привязанность, ласку, восторженность, которые только может вместить человеческое сердце, они - я в это верю - переполняют мое сердце, когда я думаю о вас".
      Все это было правдой: в юности человек почти всегда верит в то, что он пишет в любовных письмах. Госпожа де Берни посмеивалась над Оноре, над его вздохами, его романами, его манерой одеваться и держать себя. Он не отступал: "Что за удовольствие для женщины с возвышенной душою смеяться над несчастным? Чем дальше, тем яснее я вижу, что вы не любите меня, что вы меня никогда не полюбите... И упорство мое - сущее безумие. Но все-таки я упорствую". Она ответила ему, что всегда останется для него женщиной, окруженной своими детьми, что ей уже сорок пять лет и она ему в матери годится. В самом деле, госпожа Бальзак была на год моложе "дамы с околицы".
      "Великий Боже! Да будь я женщиной сорока пяти лет, но сохрани я при этом привлекательность, я вел бы себя совсем не так, как вы... Я бы отдался во власть своего чувства и постарался вновь обрести наслаждения молодости, ее чистые иллюзии, ее наивные мечты, все ее очаровательные преимущества".
      Он знает, что ему недостает изящества и отваги, присущих настоящему любовнику; однако он пишет:
      "Я похож на тех юных девиц, которые на вид угловаты, глупы, боязливы, кротки, но под этим внешним покровом таится пламя, и оно способно испепелить очаг, дом, все вокруг".
      Он сравнивает себя с Жан-Жаком Руссо в "Исповеди". Ведь и он, Бальзак, принадлежит к тому типу любовников, о котором мечтает женщина, похожая на госпожу де Варане, готовая соединить в себе любовницу и мать. Недаром госпожу де Берни зовут Лора - так же, как зовут и мать, и любимую сестру Оноре. Но сестра занимает теперь место лишь в его воспоминаниях и в его душе. Вокруг новой Лоры водят "хоровод амуры, всегдашние спутники страстных надежд".
      Между тем бедная Лоранса одиноко жила в Сен-Мандэ со своим запутавшимся в долгах Трубадуром; она была беременна и все лучше узнавала дорогу в ломбард, "где исчезли - и навсегда - ее бриллианты и чудесная кашемировая шаль". Монзэгль попросил тестя стать его поручителем - он пытался взять в долг пять тысяч франков. Бернар-Франсуа, полагая, что следует "пресечь мотовство" Монзэгля, "этой новой бочки Данаид", отказал наотрез. Лоранса мучительно страдала от подобных ссор, у нее чуть было не произошел выкидыш. Госпожа Бальзак чувствовала себя "как в аду", видя, что за дочерью нет никакого ухода: "Юная восемнадцатилетняя женщина и двадцатичетырехлетний акушер, которого никто не знает; достаточно только взглянуть на него, и вы побоитесь доверить ему даже кошку". Наконец тревога миновала, и в апреле 1822 года госпожа Бальзак отбыла в Байе.
      Оноре остался в Вильпаризи в обществе отца и бабули. Если бы не строгий надзор, он бы охотно проводил весь день в "доме на околице". Там его принимали довольно любезно. Но дружбы ему уже недостаточно; он хочет большего.
      "Когда я вас увидел впервые, чувства мои пришли в волнение... Ваш возраст для меня не существует, а если я и вспоминаю, что вам сорок пять лет, то я вижу в этом лишнее доказательство силы моей страсти... Так что ваши годы, быть может, и делали бы вас смешной в моих глазах, если б я не любил вас, теперь же это, напротив, только сильнее привязывает меня к вам, чувство мое становится только острее, и то, что это кажется странным и противоречит общепринятым взглядам, еще усиливает мою любовь... Один я могу по достоинству оценить ваше очарование".
      Если госпожа де Берни отвергает его клятву верности, если она предлагает ему лишь дружбу, то он перестанет с ней видеться. Чего она страшится? "Ходячей морали, обычаев, презрения окружающих?" Он знает, что она придерживается "философических принципов", то есть морали XVIII века. Если она искренне разделяет эти идеи, то ведь из них "следует, что мы умираем бесповоротно, что нет ни порока, ни добродетели, ни ада, ни рая и нам надлежит руководиться лишь следующей аксиомой: старайся испытать в жизни как можно больше радостей". Если они станут любовниками, это не только не обесчестит ее, а, наоборот, послужит к их общей чести.
      День за днем он посылает ей страстные послания, часто Они по-настоящему прекрасны. Бальзак всякий раз пишет черновик, а то и два, и, переписав письмо набело, сохраняет эти черновики. Он даже отваживается делиться с нею своими философскими раздумьями. Оноре знает, что она умна, и надеется заинтересовать ее, описывая ту цепь сознания, которая, по теории Лейбница, протянулась от монады к человеку. "Он говорит, что деревья уже по одному тому, что они рождаются и растут, наделены сознанием, правда крайне смутным". Лора де Берни все это выслушивает, улыбается, а затем приказывает молодому философу не говорить ей больше о любви. В противном случае она перестанет с ним видеться.
      Бальзак - госпоже де Берни:
      "Думаю, что я верно понял ваше письмо. Это - ультиматум. Прощайте, я в отчаянии, но предпочитаю муки изгнания танталовым мукам. Вы-то ведь не страждете, и потому, думаю, вам безразлично, что со мной может случиться. Если угодно, считайте, что я вас никогда не любил! Прощайте..."
      Разумеется, он и не думает порывать с нею. Да и она сама вряд ли этого хочет. Ведь так сладостно знать, что тебя и в сорок пять лет обожают! Правда, ее юный поклонник несколько неуклюж, родители его довольно вульгарны и не могут нравиться крестнице Марии-Антуанетты. Что за важность! "Цветы вырастают и на навозе", а у нее достаточно вкуса, чтобы угадать: человек, который пишет такие письма, весьма далек от посредственности. Из-под его пера выходят плохие романы. Но так ли уж они плохи? Она поможет юноше узнать свет и женщин, она вдохновит Оноре на другие произведения, достойные его таланта. Итак, оба каждый день делают вид, будто собираются расстаться. И, подобно влюбленным героям Мольера, возвращаются на сцену, один из правой кулисы, другая из левой, а встретившись, улыбаются друг другу. Однажды вечером, распростившись, Оноре вернулся и нашел госпожу де Берни в задумчивости; они присели на скамью, вокруг - окутанный тьмою сад, над головой - мерцающие звезды. Она впервые подарила ему поцелуй.
      Бальзак - госпоже де Берни:
      "Думаете ли вы обо мне так же неотступно, как я думаю о вас? Любите ли вы меня так сильно, как говорите?..
      Как вы были хороши вчера! Много раз вы являлись мне в мечтах, блистательная и чарующая, но признаюсь, вчера вы превзошли свою соперницу - единственную владычицу моих грез; правда, на ваших устах не играла кроткая улыбка, но во всем остальном вы как две капли воды походили на ослепительную красавицу моих сновидений, а ведь я щедро наделял ее божественной прелестью и огорчался, что вам не дано быть такой. Не говорите мне о своем возрасте, ибо я рассмеюсь вам в лицо; слова ваши звучат как дурная шутка, даже мой колченогий спутник и тот сказал бы, что вам больше тридцати лет не дашь!
      Признайтесь, на вас было то самое облегающее платье, что и в воскресенье, и вы вновь надели его вчера, зная, что на сей раз никто не скажет, будто это ради меня; к тому же вам хотелось меня порадовать и заставить забыть, что на голове у вас эти противные папильотки. Однако если бы вы хотели меня совсем осчастливить, то поздоровались бы со мной так же нежно, как попрощались".
      Некоторое время она еще не отваживалась на последний шаг. Не раз она уже почти уступала, но в решительную минуту уклонялась.
      "Ничто не помешает мне, - писал Оноре, - быть у садовой ограды в десять часов, и я буду ждать хоть до утра, думая о той, которую я уповал здесь встретить. Так сладостно ждать, даже потеряв надежду".
      Однажды вечером она сделала вид, будто уходит, потом возвратилась и, застав его в саду, уступила.
      Бальзак - госпоже де Берни, начало мая 1822 года:
      "О Лора! Я пишу тебе, а меня окружает молчание ночи, ночи, полной тобой, и в душе моей живет воспоминание о твоих страстных поцелуях! О чем еще я могу теперь думать? Ты завладела всеми моими помыслами. Да, отныне моя душа неотделима от твоей, и, куда бы ты ни пошла, я всегда буду следовать за тобою.
      Перед моим взором неотступно стоит волшебное видение, исполненное нежной прелести; я все время вижу нашу скамью; я ощущаю, как твои милые руки трепетно обнимают меня, а цветы передо мной, хотя они уже увяли, сохраняют пьянящий аромат.
      Ты полна опасений, и тон, каким ты их высказываешь, раздирает мне сердце. Увы, я больше, чем когда-либо, уверен в том, в чем клялся, ибо поцелуи твои ничего во мне не переменили. Впрочем, нет, я и впрямь переменился, я безумно люблю тебя".
      Воспоминание о Руссо преследует Оноре, и он называет госпожу де Берни "милая моя матушка". Ему очень трудно расставаться с нею. Иногда, распрощавшись со своей возлюбленной поздно вечером, он затем возвращается в сад, одиноко сидит "на заветной скамье" и, сиротливый, печальный, предается раздумьям. Когда он приходит домой, все кажется ему тусклым, бесцветным. "Улыбка бабули была мне неприятна, голос отца больше не радовал, и я стал проглядывать газету со слезами на глазах". Даже раскатистый смех славной мамаши Комен, которая читала "Жана-Луи" и приговаривала: "Ах, сударь, до чего ж потешная книга!" - больше не доставлял Оноре никакого удовольствия. Он пишет Лоре: "Господи, уж лучше бы я не появлялся на свет... Я чувствую себя таким несчастным - и когда я один, и когда бываю на людях".
      Человек, охваченный страстью, вскоре становится неосторожным; Оноре слишком часто посещал "дам с околицы". Дети госпожи де Берни все понимали, обсуждали и осуждали происходящее.
      "Думается, нам не следует обманывать себя: острый взгляд юных девиц все разгадал. Ничего определенного я не знаю, но стоит мне только посмотреть на твою Э. [Элиза де Берни родилась 28 июня 1806 года; ей в ту пору было шестнадцать лет (прим.авт.)], как она вспыхивает... Что касается А. [Александрина де Берни родилась в 1813 году (ей девять лет) (прим.авт.)], то в ее глазах можно прочесть презрение и бездну других сходных чувств. Ж. [Жанна де Берни родилась 10 апреля 1797 года (ей двадцать пять лет) (прим.авт.)] уже давно все поняла, и все они относятся к нам с недоброжелательством, которое даже не стараются скрыть".
      Теперь неосторожно ведет себя госпожа де Берни, а юный любовник умоляет ее быть осмотрительной. Надо сказать, что госпожа Бальзак возвратилась из Байе; она обо всем догадалась и весьма неодобрительно взирает на слишком частые визиты сына в "дом на околице", а главное - на его ночные отлучки. В молодости не умеют таить своих чувств. Госпожа Бальзак знает, что Оноре влюблен в ее сверстницу, он просто одержим этой любовью и забросил работу. У нее мигом созревает решение: надо отправить сына в Байе, к Сюрвилям.
      Разве в силах Оноре воспротивиться? Ведь мать станет сверлить его леденящим взглядом холодных синих глаз. К тому же он рад свидеться с сестрою, понаблюдать жизнь в Байе, присмотреться к существованию молодоженов; однако ему жаль расставаться с возлюбленной. Во всяком случае, он хочет "еще раз взглянуть на скамью", взглянуть на нее в последний раз и даже... Оноре решается просить о большем: пусть госпожа де Берни приедет в Париж. Он будет там ждать ее один - в жилище, которое сохранили за собой его родители. "Не могла бы ты туда вырваться?" Вот его план: в среду, восьмого мая, они "еще раз взглянут на скамью"; воскресенье, двенадцатого, он проведет с нею в Париже, а четырнадцатого уедет в Байе.
      Родители радовались, что сын уезжает.
      Бернар-Франсуа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 18 мая 1822 года:
      "Посылаем вам Оноре... Каждый день он делает новый шаг к познанию мира... Но ведь в жизни самое главное - здоровье, а вот о здоровье-то он совсем, ну совсем не заботится. Не умеет он об этом беспокоиться. Если и вспоминает изредка, что силы надо беречь (ему настойчиво напоминает об этом дурное самочувствие), то боюсь, что все благие решения он откладывает в долгий ящик".
      Оноре и в самом деле удалось отсрочить свой отъезд до 21 мая. Госпожа де Берни дала ему в дорогу флакон туалетной воды, "свой амулет", и томик стихов Шенье, который они читали вдвоем; он взял с нее слово, что она каждую неделю будет присылать письмо, "написанное убористым почерком и так, чтобы на бумаге не оставалось пустого места", адресуя его в Байе, на улицу Тентюр, господину Оноре, живущему у господина Сюрвиля. Ему так грустно было уезжать! Приходилось все бросить - занятия, удовольствия. Но пути к отступлению не было. "Роковая поездка твердо решена, и матушка говорит обо мне так, словно я уже в дороге..." Госпожа Бальзак сообщает своей дочери Лоре, что Оноре уезжает "в самом плачевном состоянии" и что расстались они очень холодно. Но она сгущает краски. Луи Бруэт, слуга, которому поручено удостовериться, что Оноре действительно сел в дилижанс, по возвращении рассказывает: молодой хозяин пустился в дорогу с "красоткой графиней" и оживленно болтал с нею, когда экипаж отъезжал. Прекрасно! Если он волочится за дорожными спутницами, стало быть, беда не так уж велика, как опасались обеспокоенные родители. А все дело в том, что Оноре настолько любит жизнь и так умеет расцветить ее с помощью воображения, что не способен долго чувствовать себя несчастным.
      VI. ИНТЕРЛЮДИЯ В БАЙЕ
      Я часто бывал генералом, императором; я
      бывал Байроном, а потом - ничем. Взобравшись
      на самую вершину человеческого бытия, я вдруг
      обнаруживал, что мне еще только предстоит
      преодолеть неприступные горные хребты.
      Бальзак
      Дилижанс, доставивший Бальзака в чудесный нормандский городок Байе, остановился возле самой почтовой конторы, неподалеку от пристани. Зять отвез Оноре на улицу Тентюр. Зеленая краска на воротах дома облупилась и осыпалась. Молоденькая служанка в полотняном чепчике встретила гостя легким реверансом. Гостиная, обшитая панелью из полированного орехового дерева, выглядела довольно мрачно, "в ней были симметрично расставлены штофные стулья и старинные кресла". Три окна выходили в обычный сад, каких много в провинции. "Вокруг все сверкало поистине монастырской чистотой от тщательно натертого пола до полотняных занавесок в зеленую клетку" [Бальзак, "Побочная семья"]. Лора оказалась хорошей хозяйкой. Какую радость он испытал, снова увидев свою Лоретту, свою любимую сестру, столь близкую ему по духу!
      Она со своей стороны была в восторге от его приезда. Как и приличествует истинной дочери квартала Марэ, Лора любила мужа. Но в Байе она скучала. Ее появление в городе произвело настоящую сенсацию - она была остроумна и уверена в себе. Однако Сюрвиль, заурядный инженер ведомства путей сообщения, получал, как известно, всего двести шестьдесят франков в месяц. Государство использовало человека, окончившего Политехническое училище, на замерах булыжника и щебенки для мощения дорог, на устройстве водостоков, выравнивании откосов, рытье канав. Эта однообразная работа нагоняла тоску на мужа, а серость их существования приводила в уныние жену. Она мечтала о роскоши, он - о настоящих больших работах по строительству мостов и особенно каналов. Эх, прокладывать бы каналы! Но все эти огорчения не мешали "милейшему инженеру" полнеть да жиреть и постоянно напевать за работой; приезд шурина, чья голова была набита фантастическими планами, молодого человека, способного с восторгом выслушивать и чужие планы, был приятным событием.
      С Лорой Оноре беседовал о своих книгах. Он подтверждал, что "Наследница Бирага" - "сущее свинство", зато "Клотильда Лузиньянская", которая должна была вот-вот выйти в свет, - настоящий шедевр. Он и в Байе привез работу: начатый роман "Ванн-Клор" и план нового произведения - "Арденнский викарий". У самой Лоры тоже не было недостатка в замыслах. Они будут писать "Викария" втроем, и вся семья разбогатеет; а потом они атакуют театр. Все то время, пока Оноре гостил в доме сестры, там не умолкал смех и не утихала беседа. Бальзак валялся на оттоманке в старых панталонах, без чулок и галстука. Брат и сестра болтали обо всем: о бабуле и о родителях, о бедной Лорансе, о "Клариссе Гарлоу", о "Юлии". Сюрвиль возил Оноре в Кан, в Шербур. Лора знакомила его с местными жителями. Романист копил впечатления - запоминал окрестные пейзажи, расположение городских улиц, таинственное мерцание свечей в кафедральном соборе, знатную даму, покинутую любовником (графиню д'Отфей). По слухам, он даже попытался взять приступом эту оставленную крепость, однако ему пришлось с позором отступить. Он подробно расспрашивал о жизни разных слоев здешнего общества. Его все интересовало. Удивительная способность Бальзака определять, подобно натуралисту, различные социальные виды, позволила ему обнаружить в Байе ту же структуру общества, которая была характерна для всех небольших французских городов во времена Реставрации: знатное семейство, никому не ведомое за пятьдесят лье отсюда, но связанное узами родства с самыми известными семьями Парижа; гораздо менее древний, но куда более богатый род; несколько старых дев знатного происхождения; и, наконец, благомыслящие буржуа, которых снисходительно допускают в это Сен-Жерменское предместье в миниатюре.
      Между тем "Клотильда Лузиньянская" вышла в свет, и в один прекрасный день от уважаемой мамаши прибыло грозное письмо, одно из тех, на какие она была великая мастерица.
      Госпожа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 5 августа 1822 года:
      "Вот уже несколько дней, милая Лоретта, новые огорчения терзают меня... И виновник этого - Оноре, милейший, дражайший Оноре, который, сам того не желая, вонзил мне нож в сердце; ты еще не знаешь, милый мой друг, до какой степени чувствительно самолюбие матери, ибо его порождает неукротимое желание, присущее всем настоящим матерям, - желание видеть, что их дети чего-то достигли в жизни; именно такие надежды я возлагала на своего Оноре; но пока мои упования не находят отклика.
      Вы, верно, скажете: "На что сетует наша милая матушка? Зачем она все это нам говорит?" Сейчас объясню. Я медлила с этим письмом, которое, надеюсь, вы обратите ему на пользу, ибо хотела, чтобы Оноре закончил книгу, ту, что по его словам, он пишет у вас; полагаю, к вашим замечаниям он отнесется более внимательно, чем к тем, какие, я высказывала по поводу злополучной "Клотильды".
      Госпожа Бальзак, которой сын в свое время читал "Клотильду", настоятельно просила его самым тщательным образом исправить текст; теперь она обнаружила, что Оноре совершенно не посчитался с ее замечаниями. Опубликованный роман приводил ее в ужас. Что думают Сюрвили о такого рода выражениях: "хрупкий луч", "бархатистые движения", "животворящие соки"? А как им нравится, что чуть ли не на каждой странице повторяется слово "пленительный"? Многие погрешности трудно было уловить на слух, ибо Оноре читал с жаром, с душою. "При трезвом чтении" родители замечали теперь серьезные недостатки романа. План был хорош, сюжет очень мил, но, когда автор пробовал блеснуть своим умом и обращался к читателю, он выказывал дурной вкус. "Я ждала похвал. Полный провал!" А для госпожи Бальзак важнее всего "общественное мнение". Друзья признают, что у Оноре богатое воображение, но тут же прибавляют, что ему не хватает трезвости суждений. Рабле немало ему повредил, Стерн - еще больше, а особенный ущерб принесло частое общение с молодыми людьми, которые портят друг другу вкус. "Словом, я сильно огорчена, повторяю еще и еще раз". Однако она не решается все это сказать сыну, потому что он легко падает духом: "Оноре считает себя либо всем, либо ничем". Вот почему она ожидает, что Сюрвили со всей осторожностью передадут ему ее замечания.
      "Вы должны поговорить с Оноре и о другой вещи, не менее важной: он полагает, что все превзошел, и такая самоуверенность возмущает окружающих. Господин Даблен питает к нему слабость, но и он сурово порицает его скороспелые речи, зависящие от настроения... Оноре совсем не умеет вести себя в обществе; язык у него как бритва. Госпожа де Берни, весьма к нему расположенная, ибо она потеряла сына, которому было бы сейчас столько же лет, сколько нашему Оноре, на днях говорила мне, что у них в доме он часто ведет себя просто нелепо и его там не жалуют... "Я к нему очень привязана, - признавалась она, - и много бы дала, чтобы он следил за своими словами и тоном, за своим внешним видом".
      Помимо всего прочего, Оноре дал честное слово книгопродавцу, что после появления "Клотильды" он добьется рецензий в газетах на эту книгу. По словам матери, он рассчитывал на помощь своих приятелей, "молодых бахвалов, которые торчат здесь уже второй день"; но они не пользуются никаким влиянием. "Нужно покровительство, и очень сильное". А покровителей не сыщешь, потому что в книге слишком много погрешностей. Даже славный доктор Наккар и тот сказал: "Ведь Оноре знает, как я его люблю, почему он не прочел мне хотя бы начало своего романа? Там уже на первой странице полно ошибок!"
      Госпожа Бальзак высказывала и другие претензии. Ей пришла в голову великолепная мысль - приобрести первый экземпляр "Клотильды" и подарить его мужу, которому исполнилось семьдесят шесть лет (22 июля 1822 года). Не правда ли, она мило придумала? А Оноре даже не поблагодарил ее за такой знак внимания! Все это ужасно отражается на ее нервах. Наконец, она надеется, что до отъезда Оноре Сюрвили найдут случай отчитать его разумеется, не обескураживая - и дружески дадут ему понять, что он должен следить за собою, не думать, будто он уже все знает и во всем разбирается. И главное, пусть не забудут, что пятнадцатого - день рождения бабули.
      Лора весьма тактично справилась с возложенной на нее миссией: "Бедная мамочка, когда я читала твое письмо, слезы выступили у меня на глазах, и я подумала: "До чего грустно быть матерью!" Лора соглашалась, что они - все четверо детей - причиняют немало огорчений мамочке. Однако юная госпожа Сюрвиль, как известно, сторонница теории, что "все к лучшему", и она старается видеть создавшееся положение в более радужном свете. Во-первых, "Клотильда" - не такая уж плохая книга, она куда лучше, чем "Наследница Бирага" и "Жан-Луи", которые ее, Лору, просто "сразили". Разумеется, и в "Клотильде" встречаются повторения, небрежности; но эти недостатки объясняются тем, что Оноре за два месяца пишет четыре тома. Зато попадаются целые главы, которые звучат превосходно. Незаурядное воображение автора многое обещает. Оноре, конечно же, признает справедливость критики. И для начала Лора, отбросив дипломатию, прочла ему без всяких пропусков письмо матери, "такое сдержанное, разумное и справедливое"...
      "Оноре ничего не ответил, только пробормотал, что все правильно, при этом вид у него был очень растроганный и грустный; он уселся на оттоманку и предоставил мне комментировать твое письмо. Если бы я посмотрела на него, то, верно, не произнесла бы больше ни слова, такие печальные были у него глаза; я бы сама расплакалась и выбежала из комнаты.
      Если хочешь к чему-нибудь склонить Оноре, надо воздействовать на его чувства, лаской от него можно добиться чего угодно; а потому, милая мама, уж если ты вздумаешь его журить, то делай это только по серьезному поводу, предоставь ему полную свободу в мелочах. Разве так важно, как он одевается? Какая важность, если он и допускает какую-либо пустяковую оплошность или даже иной раз пренебрегает некоторыми своими обязанностями? Разве можешь ты сомневаться в его чувствах? Кто сравнится с ним в доброте? Правда, у Оноре переменчивый нрав, он то печален, то весел, ну и что из того? Ведь у каждого свои слабости! Не обращай внимания, что он бывает неровен, тогда и ему будет лучше, да и тебе самой тоже".
      Впрочем, "милая мамочка" видит все в слишком мрачном свете. Книга не подписана именем Бальзака, стало быть, фамильной чести ничто не угрожает; а распродаваться "Клотильда" будет, верно, хорошо. Романы, которые пишут ради заработка, не надеясь, что они принесут славу, никогда не бывают шедеврами. "Оноре не собирается стать ни новым Ричардсоном, ни новым Филдингом, ни новым Вальтером Скоттом; это не его жанр... Вы придаете больше значения его роману, нежели он сам".
      Это прозорливые слова. Верно, что Оноре в ту пору не столько стремился создать шедевр, сколько жаждал заработать побольше денег. Правда, он уже понимает, в чем истинное величие в литературе и что такое прекрасный слог, однако, не умея достичь совершенства, он притворяется, будто нарочно пишет небрежно. Ему суждено стать "гением поневоле".
      Существует ли на свете писатель, продолжает Лора, который сразу же начал писать хорошо? Нужен опыт, и Оноре с каждой книгой пишет все лучше и лучше. Затем она переходит к другим делам: рассказывает о планах Сюрвиля, который хотел бы перебраться поближе к столице. Они с мужем сильно опечалены тем, что Оноре на следующий день (9 августа 1822 года) уезжает.
      "У нас просто сердце сжимается: мы провели вместе два чудесных месяца. Так непривычно будет больше не видеть милого Оноре, нашего дорогого брата, но, быть может, мы скоро опять свидимся. Это меня утешает".
      Что ожидает его в Вильпаризи? Госпожа Бальзак приютила у себя в доме племянника - Эдуарда Малюса, двадцатидвухлетнего довольно богатого юношу; круглый сирота, он болен скоротечной чахоткой [Эдуард Малюс был сыном Софи Саламбье (сестры госпожи Бальзак, умершей в 1810 году) и Себастьяна Малюса (скончался в 1816 году); Эдуард, единственный ребенок в семье, оставшийся в живых, родился 12 марта 1800 года и умер в Вильпаризи 25 октября 1822 года, в доме тетушки, которой он завещал все свое состояние; словом, госпожа Бальзак приютила племянника с наследством (прим.авт.)]. У него уже почти не осталось легких, и бедняга, проводивший ночь в комнате Оноре, днем лежал на складной кровати возле дома в саду. Бабуля, верная сообщница Оноре, во время отсутствия внука служила тайным посредником между ним и госпожой де Берни. "Мы, как обычно, видим "соседок с околицы", - писала своему любимцу почтенная вдова, - и эти дамы оказывают множество знаков внимания нашему бедному страдальцу... С большим интересом справляются о том, что слышно у тебя". "Дама с околицы" приносила со своей фермы сливочное масло для несчастного Эдуарда, и это служило для нее благовидным предлогом узнать, что новенького у Оноре. "Твое письмо вручено", сообщала ему заботливая бабушка.
      Перед отъездом в Байе Оноре отправил госпоже Де Берни меланхолическое послание.
      "Я не решаюсь сказать, как вы меня огорчаете тем, что больше не вкладываете цветы в свои письма. Туалетная вода у меня кончилась, и, если бы не томик Шенье, я бы остался без амулета... Есть люди, родившиеся под несчастной звездой, я из их числа".
      Этот веселый малый испытывал приступ меланхолии в духе юного Вертера. Сколько горьких разочарований в себе самом и в своем искусстве! "Господи, уж лучше бы я вообще не появлялся на свет!" Напрасно госпожа де Берни сообщала ему, что она "вновь обрела свободу воли", - этим она давала ему понять, что отныне муж предоставляет ей полную свободу. "Я добровольно отказываюсь видеть вас", - с грустью писал Оноре. Неудача "Клотильды" угнетала его.
      Бальзак - госпоже де Берни, 30 июля 1822 года:
      "Я заблуждался на свой счет; больше того, я заблуждался во всем, что касается моей жизни... Отныне я удовольствуюсь тем, что буду жить в вашем сердце, если только мне отведено там такое же место, какое вы занимаете в моем: я стану тешить себя воспоминаниями, иллюзиями, мечтами, стану жить воображаемой жизнью; впрочем, отчасти я уж давно так живу".
      Госпожи Саламбье - Лоре Сюрвиль:
      "Стало быть, твой брат возвращается домой. Дай-то Бог, чтобы его великие планы не развеялись, как это обычно с ним бывает; он, увы, не всегда приносит радость лучшей из матерей".
      Бабуля не понимала, что, строя свои "великие планы", Оноре пытался таким образом вознаградить себя за несправедливость судьбы и забыть о разочарованиях, которые постигали его в реальной жизни. Действительность разрушает иллюзии; литературное творчество вновь оживляет их. И "над всеми иллюзиями, этими изящными дочерьми слишком живого воображения, - писал он "даме с околицы", - будет вечно сиять немеркнущая звезда, указывая мне путь. Этой звездой будете вы, милый мой друг". Но не следует ли ему удовольствоваться лишь созерцанием своей звезды?
      Бальзак - госпоже де Берни:
      "Когда ты - человек заурядный, когда все твое богатство - незлобивая, но бездеятельная натура, ты обязан взглянуть на себя трезвыми глазами; посредственность не сулит больших радостей, и тот, кому не дано волновать сердца и щедро расточать сокровища, которыми наделяет человека слава, талант и душевное величие, обязан уйти со сцены, ибо не следует обманывать других. В противном случае он совершит нравственное мошенничество, подобно плуту, расхваливающему дом, который вот-вот рухнет. Превосходство, присущее гению, и преимущества, отличающие людей выдающихся, - вот единственное, что невозможно присвоить. Карлик не в силах поднять палицу Геракла.
      Как я уже говорил вам, я умру от горя в тот день, когда окончательно пойму, что надежды мои неосуществимы. Хотя до сих пор я еще ничего не сделал, я предвижу, что этот роковой день приближается. Мне предстоит стать жертвой собственного воображения. Вот почему я заклинаю вас, Лора, не думать обо мне; умоляю, порвите все нити, связывающие нас".
      Что это? Сомнения влюбленного? Или смутное предчувствие непрочности любви, которую время неизбежно должно было разрушить? Гораздо позднее он напишет:
      "Эти наслаждения, внезапно открывающие нам поэзию чувственности, создают те крепкие узы, которые привязывают молодых людей к женщинам старше их возрастом, но эти узы, подобно оковам каторжника, оставляют в душе неизгладимый след, рождают в ней преждевременное равнодушие к чистой свежей... любви" [Бальзак, "Лилия долины"].
      Но пока что любовное желание отгоняло все сомнения.
      В том же письме к госпоже де Берни - всего несколькими строками ниже он задает множество нежных вопросов. Гуляет ли она на лугу? Бывает ли в саду? Сидит ли на их скамье? Выходит ли за живую изгородь? Играет ли на фортепьяно, поет ли? Когда он писал это письмо, Сюрвиль рядом с ним напевал: "Как медленно теченье дней". Великий Боже, как он фальшивил! И какое холодное небо в Нормандии!
      Когда Бальзак проездом оказался в Париже, его перехватил там Шарль-Александр Полле, издатель и книгопродавец; он предложил ему подписать договор на два романа: "Столетний старец" и "Арденнский викарий", каждая из этих книг будет выпущена в количестве тысячи экземпляров, за что автор получит две тысячи франков, из них - шестьсот франков наличными, так сказать, "звонкой монетой", а остальные - векселями сроком на восемь месяцев. Таким образом, дела обстояли не так уж плохо. Но оба произведения надо было вручить издателю не позднее первого октября. Между тем Бальзак оставил рукопись "Викария" в Байе: супруги Сюрвиль, не сомневавшиеся в собственных талантах, собирались работать над нею.
      Бальзак - Лоре Сюрвиль, Вильпаризи, 14 августа 1822 года:
      "Итак, у нас остается сентябрь месяц для работы над "Викарием". Боюсь, что каждому из нас невозможно писать по две главы в день, а ведь только в этом случае я получу "Викария" к 15 сентября; но и тогда у меня будет всего две недели для переделок и исправлений. Посоветуйтесь между собой... Если вы хоть немного меня жалеете, непременно пришлите в срок этого чертова "Викария", а коли вы думаете, что я вас ввожу в заблуждение, то я пришлю договор, подписанный с Полле: там предусмотрена неустойка, если книга не увидит свет в ноябре по вине автора... Пожалуй, такой нечеловеческий труд тебе не по силам, Лора. Не думаю, что ты можешь писать по шестьдесят страниц романа в день. Впрочем, если справитесь, если вы мне твердо обещаете прислать рукопись к 15 сентября, - в добрый час! Но если 17 сентября у меня ее еще не будет, то, памятуя о проклятой неустойке, я сам примусь за дело: как вам известно, написать роман для Полле можно и за месяц".
      Между тем семейство Бальзаков собиралось уезжать из Вильпаризи. Владелец дома, кузен Антуан Саламбье, продал свою недвижимость брату, Шарлю Саламбье, а тот вознамерился увеличить арендную плату до пятисот франков в год. Возмущенные Бальзаки решили вновь перебраться в столицу. Подыскали подходящую "нору" на улице Руа-Доре, где молодому писателю была выделена отдельная комната. Однако Эдуард Малюс доживал последние дни, и его нельзя было тронуть с места. Прикованный к своему креслу, больной учился вышивать. Бернар-Франсуа, напротив, чувствовал себя превосходно, и его остроты вызывали бурные приступы смеха у Оноре. Госпожа Бальзак, как всегда энергичная и деятельная, то и дело ездила в Париж "обхаживать" приятельницу со связями (госпожу Делануа), надеялись, что эта дама выхлопочет для Сюрвиля должность в Монтаржи или в Понтуазе и он переселится поближе к столице. Мать сердито выговаривала Оноре за то, что он забыл в Байе "полотенце с красной каймой и носовой платок", с ее хозяйской точки зрения это было непростительно. Молодой автор прочел своим обычным слушателям в Вильпаризи начало романа, который он писал в Нормандии, - "Ванн-Клор, или Бледноликая Джен", и все остались довольны, хотя автор вывел там собственную мать в несколько смешном виде. Оноре каждый раз бегал встречать дилижанс, надеясь, что с ним прибудет рукопись "Арденнского викария".
      "От всего сердца обнимаю Сюрвиля, а тебя так сжимаю в объятиях, что боюсь, как бы ребра не хрустнули... Эдуард обречен на смерть; бабуля - на постоянные недуги; мама - на вечные поездки в Париж и на непрерывные волнения; папа - на неизменное здоровье; Луиза - на торчание в дверях; Луи - на безнадежную глупость; Анри - на бесконечные проказы, а я - уж и сам не знаю на что... "Викарий"! "Викарий"! "Викарий"! Шлите рукопись по частям, с каждой почтой, ибо мне уже давно пора приняться за нее".
      Что касается Лоры де Берни, то достаточно было ей вновь появиться, чтобы приступ меланхолии в духе иного Вертера опять уступил место любви.
      Бальзак - госпоже де Берни, 4 октября 1822 года:
      "Чем дольше мы вместе, тем больше открываю я в тебе прелестей... Признаюсь тебе, Лора, что "освящение скамьи", это празднество любви, которая, как мы думали, уже угасала, вновь воспламенило мое сердце, и наш чудесный уголок не только не показался мне гробницей, но стал в моих глазах алтарем...
      Есть некое величие в том, чтобы скрывать друг от друга силу нашей взаимной любви. Но мы проявим еще больше величия, если сохраним ее. Предоставляю тебе, дорогая, принять решение. Ныне, как и четыре месяца назад, я вручаю тебе свою судьбу, все свое существо, свою душу и вновь признаюсь, что я много приобрел от тесного общения с тобой".
      Теперь, когда его уже больше не томила неутоленная страсть, он мог лучше оценить глубокий ум своей возлюбленной. Оноре плохо умел скрывать свои чувства, и госпожа Бальзак в ярости писала об этом Лоре.
      Госпожа Бальзак - Сюрвилям, 12 октября 1822 года:
      "Вы даже не можете себе представить, милые друзья, как худо нашему бедному Эдуарду; язык у него темно-коричневый, а в глубине - почти черный; пульс у бедняжки слабеет с каждым часом... Он ничего не ест, только с трудом проглатывает шесть устриц и выпивает чашку молока... Долго он не протянет, я в этом уверена...
      Только для Лоретты: Оноре уходит в полдень, возвращается в пять часов; прочитав газету, снова ускользает из дому и возвращается в десять вечера. Несмотря на то, что Эдуард так плох, сынок и папаша оставляют меня одну. Оноре даже не понимает, как неприлично по два раза в день ходить в чужой дом. Он не понимает, что его хотят околпачить. Я предпочла бы находиться в ста лье от Вильпаризи. За последнее время он не написал, ни строчки. А ведь ему осталось каких-нибудь двадцать, страниц, чтобы закончить "Столетнего старца". Голова у него занята только одним, он не понимает, что, отдаваясь своему чувству с таким пылом, он скорее пресытится; но поведение его столь неосмотрительно, что он лишает себя возможности с честью выпутаться из этого положения в будущем. Я пыталась ему объяснить, что, несмотря на всю свою душевную тонкость и деликатность, я вынуждена поступать так, как поступаю.
      Напиши ему, быть может, он тебя послушает. Если я завтра уеду отсюда, то напишу тебе обо всем подробнее".
      Эдуард Малюс умер в Вильпаризи 25 октября 1822 года. Нотариус Виктор Пассе привел в порядок оставшееся после него наследство. Госпоже Бальзак досталась весьма значительная сумма (девяносто тысяч франков золотом). Самоотверженный уход за безнадежно больным родственником и печаль по усопшему были оплачены наличными. Буржуазная мудрость обратила милосердие в капитал. В ноябре семейство Бальзаков обосновалось в квартале Марэ, в доме номер семь по улице Руа-Доре. Временное пристанище на улице Портфуэн было оставлено. Плата за новое жилье составляла семьсот тридцать франков в год, включая налоги. Первого ноября между Оноре и Бернаром Франсуа был подписан любопытный контракт. Сын обязался платить отцу сто франков в месяц - за кров и стол. "Господин Оноре сам будет оплачивать свечи, дрова и прачку; в годовую сумму - тысяча двести франков - входит только стоимость пропитания и жилища". Контракт этот был продиктован не алчностью Бернара-Франсуа, а гордыней Оноре.
      VII. ПОДЕННАЯ РАБОТА
      Мы переехали в Париж в надежде
      на благополучие и счастье.
      Госпожа Бальзак
      Госпожа Саламбье не долго радовалась возвращению в свой любимый квартал Марэ. Она умерла 31 января 1823 года. Оноре потерял верного друга. Родные не пожалели денег на пышные похороны. Они не хотели ударить лицом в грязь. После старушки осталось весьма скромное наследство - спекуляции зятя нанесли изрядный ущерб ее состоянию. Тем не менее финансовое положение семьи к этому времени упрочилось. К ферме Сен-Лазар и наследству, полученному от Эдуарда Малюса, прибавлялись ежегодные проценты с капитала, вложенного в тонтину Лафаржа, размер которых быстро увеличивался, ибо "дезертиров" становилось все больше. По милости ведомства путей сообщения Сюрвиль переехал поближе к столице, и молодые супруги жили теперь в Шанрозэ; Сюрвиль изо всех сил добивался должности инженера в департаменте Сена и Уаза с местопребыванием в Версале. Несчастная Лоранса разрешилась от бремени, когда в ее доме все должны были описать за долги. Она с тоской вспоминала о своей девической жизни: "Держу пари, что вы сварите наш чудесный компот из апельсинов и будете жарить каштаны". О как сладко и как грустно вспоминать об отчем доме юной женщине, несчастной в замужестве! Что касается баловня госпожи Бальзак Анри, предполагаемого сына господина де Маргонна, то он был столь же беспечен, как Оноре, столь же легковерен, как Лоранса, но в отличие от всех остальных в семье совершенно лишен энергии.
      Оноре много и упорно работал. Он заканчивал "Арденнского викария" для книгопродавца Полле и "Ванн-Клора" для издателя Юбера. Мать с восторгом отмечала, что он "работает не покладая рук... Он не теряет ни одной минуты". Увы! Не успел роман "Арденнский викарий" выйти в свет, как его изъяли из обращения. История маркизы де Розанн, которая думает, что страстно влюблена в нового викария, молодого аббата де Сент-Андре, а на самом деле испытывает к нему материнскую любовь (ибо викарий - ее собственный сын, родившийся от связи с епископом), возмутила благонамеренное правительство. Цензура запретила продажу книги.
      Начало романа написано довольно хорошо, тон повествования напоминает Стерна. Портреты нескольких деревенских чудаков - влюбленного в латынь учителя, мэра-бакалейщика, доброго старика священника, который сыплет поговорками, как Санчо Панса, - достаточно выразительны, хотя их смешные черты изображены несколько преувеличенно и однообразно. Но затем все шло гораздо хуже; начиналась слезливая драма; пират в духе героев Байрона наводил страх на обитателей Арденн; викарий, несмотря на сан священнослужителя, вступал в брак, потом узнавал, что женился на собственной сестре, а под конец обнаруживал, что сестра эта вовсе и не сестра ему! Цензура в каком-то смысле оказала услугу Орасу де Сент-Обену.
      Через две недели после "Викария" в свет вышел новый роман: "Столетний старец, или Два Беренгельда"; он был также подписан Орас де Сент-Обен, бакалавр изящной словесности и, несомненно, навеян "Мельмотом" Матюрена: книга эта, переведенная на французский язык в 1821 году, произвела сильное впечатление на Бальзака. Образ столетнего старца должен был непременно привлечь его внимание. С самого детства Оноре только и слышал в доме разговоры о долголетии. Старик Беренгельд, как и Мельмот, заключил договор с сатаной: он получил возможность прожить несколько жизней, но должен для этого время от времени убивать юную девушку - ее кровь, попав к нему в жилы, вновь возвращает молодость этому вурдалаку. Беренгельд - чудовищный старик гигантского роста, наделенный невероятною силой. В целой веренице эпизодов, "причудливо переплетенных с полным пренебрежением к хронологической последовательности", пишет Морис Бардеш, рассказывается о том, как порою появляется сей вампир. В конце книги генерал Туллий Беренгельд, последний отпрыск рода, вырывает из рук отвратительного старика свою невесту, которую тот уже готовился умертвить.
      Бальзак - Лоре Сюрвиль:
      "Теперь, когда я, как мне кажется, получил верное представление о своих силах, я глубоко сожалею, что так долго растрачивал блестки своего ума на такого рода нелепости; чувствую, что в голове у меня кое-что есть, и, если бы я был уверен в прочности своего положения, другими словами, если бы меня не связывали различные обязательства, если бы у меня был кусок хлеба и крыша над головою да какая-нибудь Армида в придачу, я бы принялся за настоящую книгу; но для этого надо удалиться от света, а я всякую минуту возвращаюсь туда".
      Подобно многим молодым людям, Бальзака буквально раздирали самые противоположные влияния. Он вращался в компании циничных журналистов, которые смеялись надо всем, особенно над высокими чувствами, и продавали свое перо маленьким газетенкам - таким, как "Кормчий", "Корсар", жадным до слухов и эпиграмм и занимавшимся не то сатирой, не то шантажом; эти молодые люди также кропали на скорую руку мелодрамы и водевили для актрис, не отличавшихся чрезмерной добродетелью. В их кругу Оноре снова встретил "знаменитого" Огюста Ле Пуатвена, Этьена Араго, младшего брата прославленного астронома carbonaro [карбонария (ит.)], похвалявшегося тем, что он входит в состав Голубой венты - тайного общества республиканцев, а также Ораса Рессона, двадцатичетырехлетнего юношу, отец которого, как и Бернар-Франсуа Бальзак, без труда переходил от роялизма к якобинству и обратно. Рессон был в дружбе с художником Эженом Делакруа, говорившим о нем: "Он лгун и человек самонадеянный... Шалопай этот был самым отчаянным хвастуном из всех, каких я встречал". Анри Монье рассказывает, что однажды он сидел в кафе "Минерва" вместе с Рессоном; внезапно тот встал из-за стола и воскликнул: "Пойдемте отсюда! Вот и несносный Сент-Обен уже явился!" При этих словах Монье увидел молодого человека, походившего не то на монаха, не то на крестьянина. Это был Бальзак. Если приведенный эпизод достоверен, Рессон был, видимо, не только лгун и самонадеянный фат, но и неблагодарный, недоброжелательный человек.
      Все эти молодые люди сотрудничали с уже добившимися некоторой известности драматическими писателями. Бальзак, рассчитывавший, что театр принесет ему состояние, написал мрачную мелодраму "Негр"; театр Гетэ отклонил пьесу, хотя отметил некоторые ее достоинства. Бальзак и сам понимал, что попусту растрачивает свои силы. С той поры, как Оноре благодаря Лоре де Берни испытал глубокое чувство, он мечтал написать настоящий роман о любви. Поверенная его чувств, бабушка Саламбье, еще в 1822 году с трогательной неуклюжестью подбадривала его:
      "Милый Оноре, торопись избавиться от своей окаянной меланхолия... Постарайся не писать больше такие мрачные книги, рассказывай лучше о любви и делай это с приятностью... Ручаюсь тебе за успех, к тому же и сам исцелишься".
      Славная старушка была права. В романе "Последняя фея, или Новая волшебная лампа" ее внук пробовал противопоставить буржуазной осмотрительности поэзию романтического. К несчастью, он все еще не способен был избавиться от подражания готовым образцам; у него получилась какая-то смесь из водевилей Скриба и романов Матюрена, книга вышла прескверная. Оноре де Бальзаку, стоявшему на голову выше Огюста ле Пуатвена и Ораса Рессона, никак не удавалось отделаться от их компании и от их методов работы.
      Но, продолжая сотрудничать с этими беззастенчивыми литературными шакалами, он страдал. Его чувствительную натуру ранила жестокость окружающего мира. Он ощущал в себе силы для великих свершений. В романах, которые он писал только ради денег, порой попадались глубокие и верные наблюдения: о всеобщей растленности, о коррупции, ставшей язвою века, о торжестве порока. У отца Оноре позаимствовал некую систему взглядов отнюдь не такую уж глупую - о соотношении физического и нравственного облика человека. В 1822 году юный Бальзак по совету доктора Наккара купил, а затем переплел (то был для него немалый расход!) сочинения Лафатера. Этот швейцарский писатель, которым так восторгался Гете, написал большой труд "Физиогномика" (искусство узнавать характер людей по их наружности); труд этот "отличался тонкими и блестящими наблюдениями", в нем были рассмотрены шесть тысяч человеческих типов, их внешний облик и душевные свойства.
      Книга эта стала для Бальзака своего рода Библией. "Люди умные, дипломаты, женщины - все те, кто принадлежит к числу немногих, но ревностных последователей двух этих знаменитых людей (Лафатера и Галля), часто имели случай наблюдать множество и других явных признаков, по которым можно проникнуть в человеческую мысль; привычные жесты, почерк, звук голоса, манеры и прочее не раз помогали влюбленной женщине, ловкому дипломату, искусному правителю и государю (Наполеону) по достоинству оценить тех, с кем они имели "дело", - пишет Бальзак в своей "Физиологии брака". Здесь в зачатке уже возникают контуры будущего исследования, охватывающего все слои общества. Бальзак, последователь Бюффона и Жоффруа Сент-Илера, выказывал живейшую склонность к такого рода исчерпывающей классификации. Ведь куда интереснее было бы претворять в романы столь грандиозные идеи, вместо того чтобы подражать сочинениям Виктора Дюканжа или Пиго-Лебрена! Чем больше читал Оноре, тем больше он думал об этом. Но не хватало времени, его подстегивала нужда, и настоящее произведение, за которое ему следовало приняться, виделось лишь смутно, как в тумане, ускользало от него.
      Порою он мечтал написать несколько диалогов в манере Платона, с тем чтобы изложить в них систему своих взглядов; однако "Современный Федон" так никогда и не был написан. Зато сохранился позднейший набросок "Неведомые мученики", опубликованный в 1843 году; по нему можно составить себе некоторое представление о тех беседах, которые вел Бальзак в 1824 году, сидя со своими просвещенными друзьями в кафе "Вольтер" рядом с театром Одеон. Главный персонаж, Рафаэль, напоминает самого Бальзака: пышущее здоровьем лицо, черные волосы, живой взгляд". Его собеседники: ирландец Теофиль Осмонд, фанатичный приверженец Балланша; немец Тшерн, вольнолюбивый поэт с белокурыми локонами; доктор Физидор, двадцатисемилетний уроженец Турени, молодой медик, увлекающийся френологией; доктор Фантасма, семидесятитрехлетний житель Дижона, ученик Месмера, и математик Гроднинский, химик и изобретатель. Эти ученые мужи играют в домино за столиком, который завсегдатаи кафе прозвали "стол философов".
      "Дубль шесть! Я начинаю игру!" - восклицает доктор Фантасма. И, продолжая партию в домино, партнеры ведут беседу, которая знакомит нас с мыслями молодого Бальзака. Физидор, рупор автора, рассказывает, что некий старый врач, посвятивший себя изучению оккультных наук, сделал ему необычайное признание: "Я хотел бы открыть вам одну тайну. Вот она: мысль могущественнее тела; она его пожирает, поглощает, разрушает".
      Мысль способна убивать. Наши философы по очереди рассказывают о трагических мистификациях, когда неведомые жертвы умирают от воображаемых отравлений, погибают от несуществующих у них недугов или сходят с ума, терзаемые какой-либо мыслью. Ибо мысль материальна. Мертвецы могут являться живым потому, что мысль живет дольше, нежели тело. Верьте в оккультные науки!" Алхимики вовсе и не думали все превращать в золото, они мечтали об открытиях гораздо более важных. Они старались найти все определяющую молекулу; стремились обнаружить истоки движения в бесконечно малых частицах; жаждали раскрыть тайны жизни Вселенной... "Это магизм, который не следует смешивать с магией, ибо он представляет собою науку наук".
      Таким образом, раскрываются чисто нравственные преступления, которые закон не карает. Человек-изверг Может довести свою жертву до безумия, до гибели, причиняя ей душевные муки, от которых изнемогают в недрах семьи под покровом глубочайшей тайны кроткие создания; их преследуют люди с жестокой душою, терзая язвительными речами. Подобные беседы обогащали юного романиста новыми и необычайными сюжетами.
      Он читал множество книг на эту тему. В ту пору медики делились на три школы: виталисты учили, что человек наделен "жизненной силой", другими словами - душой; сторонники химико-механической школы отвергали всякие философские доктрины и рассматривали только органы человека, их действие и реакции; последователи эклектической школы проповедовали эмпиризм. Некий виталист, доктор Вирей, исповедовал доктрину, довольно близкую взглядам молодого Бальзака: долголетия можно достичь, экономя жизненные силы; умственный труд истощает их не меньше, чем разгульная жизнь; ведя целомудренный образ жизни, можно накопить запас энергии, а сконцентрировав ее в своих мыслях, можно добиться физического эффекта. К этим положениям Бальзак прибавил заветную мысль, которой был просто одержим: человек с помощью воли способен воздействовать на свою собственную жизненную силу и даже направлять ее действие за пределы себя самого. На этом зиждутся целебные свойства магнетизма; как и его мать, Оноре лечил наложением рук.
      Наконец, в ту пору существовал в Бальзаке еще и третий человек, почти никому не ведомый. Гораздо больше, чем молодых людей из компании Рессона, он ценил своего друга Жана Томасси, которого впервые встретил на юридическом факультете или даже несколько раньше. Католик и легитимист, Томасси был так же далек от неверия и либерализма Бернара-Франсуа, как и от цинизма писак, собиравшихся в кухмистерской Фликото. "Ему только одно остается, - писал Сотле, - постричься в монахи. Между нами, я думаю, что он тем и кончит". Томасси не уважал ни толстяка Сотле, ни наглеца Ле Пуатвена, но ему нравилось щедрое великодушие Бальзака, он угадывал в нем высокий ум. Их политические взгляды, казалось, были совершенно противоположны. Оноре, как и его отец, был монархист По убеждениям, оппортунист по необходимости, бонапартист по влечению восторженной натуры, вольтерьянец по духу. В одном из его романов - "Жан-Луи" - даже усмотрели "бунтарский дух" и сочувствие Революции. На деле же, если он и презирал современное ему общество, то вовсе не жаждал его уничтожить. Как знать, будет ли другое общество лучше.
      Сначала он был атеистом, но после чтения трудов Сведенборга и Сен-Мартена начал склоняться к воззрениям иллюминатов. Индийские мудрецы, отшельники из Фив с детства занимали его воображение. Он старался представить себе безграничное блаженство мистического экстаза, душевный покой, приносимый полным смирением, счастье божественной любви. Он не был примерным католиком и верил скорее в вечное и бесстрастное Начало, которое не мешает естественному ходу вещей, чем во всемогущее Провидение. И все же тяга к мистицизму была той лазейкой, сквозь которую в его сознание мог проникнуть христианский спиритуализм. Человек - не ангел и не зверь, но, изживая в себе зверя, он может приблизиться к ангелу, иначе говоря, спасти лучшую часть своего "я" - душу живую - и приблизиться таким образом к "глубочайшим безднам, таящимся в беспредельности".
      Был ли он приверженцем учения Сен-Мартена? Некоторые отвечают на этот вопрос утвердительно, но это не так, ибо Сен-Мартен не предусматривал приобщения к таинствам, а в наброске "Трактата о молитве" Бальзак выражает желание сказать тем, кто скорбит душою:
      "Как сладостно было мне приобщиться сих тайн, как легко было идти по этой стезе, едва я преодолел первые препятствия, какие восхитительные плоды освежали мое пересохшее небо... Я прошу тех, кто станет читать эту книгу, исполниться душевного покоя, дабы им открылся смысл Слова".
      В этих строках мы узнаем неясный и возвышенный слог Сен-Мартена. Шатобриан после встречи с Сен-Мартеном высмеял "этого небесного философа", который вещал "на манер архангела". Духовидец вызвал раздражение у католика Шатобриана; Бальзак надеялся найти в Сен-Мартене проводника, указующего путь к тому, что он называл религией Иоанна Богослова, мистической церковью. Оноре был обязан Сен-Мартену и Сведенборгу одной из сторон своего мировоззрения.
      В 1823 году Бальзак рассказал Томасси о том, что он задумал написать "Трактат о молитве". Томасси вскоре уехал из столицы в Бурж, где стал секретарем префекта; он уговаривал друга отказаться от этого плана: "Вы даже не представляете, до какой степени окреп бы ваш талант, если бы его питали идеи нравственные и религиозные... Но не вздумайте создавать такое произведение, как "Трактат о молитве", под игом смятенных чувств". Томасси опасался - и с полным основанием - того эротико-мистического тона, которым Оноре описывал свои мирские страсти.
      Жан Томасси - Бальзаку, 7 января 1824 года:
      "Расскажите мне подробнее о вашем "Трактате о молитве". Чтобы создать такой труд, недостаточно обладать возвышенной душою и богатым воображением; для этого необходима еще привычка к религиозной обрядности, необходимо длительное общение с Богом, необходимо, наконец, проникнуться спиритуализмом, исполненным экзальтации и умиления... Если вы никогда не испытывали душевного трепета, внезапно заслышав торжественные звуки органа, если не приходили в глубокое волнение, внимая молодому священнику, призывающему Бога Авраама благословить союз новобрачных, столь же юных, как и сам служитель церкви... то отложите в сторону свой "Трактат о молитве". Даже Руссо потерпел неудачу в подобном начинании, ибо он был чужд тех религиозных привычек, о которых я говорил. Одно дело написать десять или даже тридцать строк в минуту просветления; совсем другое поддерживать подобное состояние души на протяжении всего труда".
      "Трактат о молитве" все еще оставался замыслом, а тем временем Бальзак опубликовал брошюру о "Праве первородства" и "Беспристрастную историю иезуитов", проникнутую необыкновенной ортодоксальностью. Книжечка о "Праве первородства" была написана не без блеска. Автор напоминал, что возделывать виноградники и выращивать леса - дело непростое, требующее терпения и времени, а потому собственность на них должна быть надолго закреплена; он указывал на опасности, связанные с разделом земельных владений между многочисленными наследниками, получающими при этом равную долю, ибо это "умножает честолюбивые устремления в стране, которая в отличие от Англии не может предоставить молодежи широких возможностей для применения своих сил". Однако брошюра была, без сомнения, заказана Рессоном, сторонником оппозиции, которая стремилась приписать правительству гораздо более реакционные и мрачные намерения, чем это было в действительности. А наши волчата были готовы на все, лишь бы заработать малую толику "живых денег", как выражался Бальзак, всегда предпочитавший звонкую монету векселям книгопродавцев, которые постоянно приходилось учитывать и по которым нечасто удавалось получить в срок.
      "- Дети мои, - сказал Фино, - либеральной партии необходимо оживить свою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства, чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.
      - Я! - отозвался Гектор Мерлен. - Это соответствует моим убеждениям.
      - Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, - возразил Фино. Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дорна издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.
      - А сколько дадут? - спросил Верну.
      - Шестьсот франков. Ты подпишешься: "Граф К..."
      [Бальзак, "Утраченные иллюзии"].
      Бальзак талантливо играл роль адвоката дьявола, и, кто знает, не себя ли он имел в виду, когда писал этот отрывок? Он с такой легкостью влезал в шкуру противника! Разумеется, он не решился послать свою брошюру о "Праве первородства" родителям, но отправил ее без подписи Сюрвилям. Бернар-Франсуа в день получения брошюры гостил у зятя. Он прочел ее, возмутился ретроградными взглядами автора и тотчас же сел строчить опровержение. Лора, догадавшаяся, что брошюра написана Оноре, немало позабавилась. "Эта словесная дуэль между отцом и сыном, которые разили друг друга перьями, казалась ей необыкновенно смешной", - пишет Аригон в своей книге о первых литературных шагах Бальзака.
      Двадцать четвертого июня 1824 года семейство Бальзаков, имевшее в ту пору свободные деньги, приобрело у кузена Шарля Саламбье за десять тысяч франков дом в Вильпаризи, который оно прежде арендовало. Бернару-Франсуа улыбалась мысль вновь переехать в это селение; там он был куда более заметной персоной, чем в Париже, где, по его словам, "матерые волки сталкивались и грызлись в отвратительной грязи". Полагая, что жизнь на свежем воздухе и простые удовольствия способствуют долголетию, он и в семьдесят восемь лет был не прочь поразвлечься с деревенскими девицами. Госпожа Бальзак надеялась, что Оноре вместе со всеми переедет в Вильпаризи. Но он отказался и снял для себя небольшую квартирку на шестом этаже в доме номер два по улице Турнон. "Он намерен там работать", защищала брата добрая Лора. Но мамашу не так-то легко было провести. Она полагала, что Оноре хочет без помех принимать у себя госпожу де Берни.
      Госпожа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 29 августа 1824 года:
      "Я снова хочу поговорить с тобой о дезертирстве Оноре. Как и вы, я охотно воскликну: "Браво!", если он и в самом деле остался в столице для того, чтобы работать и уразуметь наконец, чего ему следует держаться; но боюсь, он затеял все это для того, чтобы под благовидным предлогом без стеснения предаваться страсти, которая его губит. Он удрал отсюда вместе с нею; она провела целых три дня в Париже, я так и не могла повидать Оноре, хотя он знал, что я приехала в столицу ради него. Думаю, они вместе сняли эту квартиру, и он выдает ее там за свою родственницу. Он, верно, потому и избегал встречи со мной, что не хотел говорить, где остановился; все эти соображения заставляют меня считать, что Оноре просто ищет полной свободы, вот и все. Дай-то Бог, чтобы я ошибалась и чтобы у него наконец открылись глаза!..
      "Дама с околицы" замучила меня визитами и знаками внимания. Сами понимаете, как мне это лестно. Она постоянно делает вид, будто проезжала мимо. Приходится хитрить! Не дальше как сегодня она заглянула к нам, чтобы пригласить меня к обеду, но я отказалась под благовидным предлогом".
      По словам госпожи Бальзак, родители неизменно позволяли Оноре пользоваться их кошельком.
      Госпожа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 4 сентября 1824 года:
      "Только недавно я предложила Оноре заплатить все его долги, если это будет способствовать взлету его таланта и поможет написать наконец книгу, которую ему не стыдно будет признать своей. Но он отказался - очевидно, не захотел принять на себя хоть какие-то обязательства. Я предлагала посылать ему провизию: большего нам делать не следует в его же собственных интересах. Но он и этого не пожелал. За все наше внимание он платит тем, что ведет себя совершенно бесцеремонно, не уважая даже родительского дома. Несмотря на то, что мы старались делать вид, будто ничего не замечаем, он поставил нас, повторяю, поставил нас в такое положение, когда уже больше невозможно сомневаться! Нам неловко перед окружающими. Когда я прохожу вместе с нею по улице селения, то, хотя, как всегда, держусь с достоинством и даже сурово смотрю на встречных, многие все же хихикают нам вслед".
      Пусть только Лора, выслушав эти упреки по адресу Оноре, не думает, что госпожа Бальзак сердится на сына. Материнские объятия и кошелек всегда открыты для него. Если он выкажет свой талант, это будет огромной радостью для его родителей. Если бы он смотрел на свою любовную связь, как должно, то есть как на источник удовольствия, и не превращал ее в помеху своим трудам, они бы радовались, видя, что он занят делом и чего-то добивается; ему давно уже пора взяться за ум.
      "С тех пор как Оноре перебрался в Париж, наша дама частенько туда наведывается. Она проводит там по два дня кряду, вот почему я боюсь, что опасения мои были справедливы и, покинув родительский дом, он лишь искал для себя полной свободы".
      Госпожа Бальзак с горечью отнеслась к тому, что женщина, которая была на год старше ее самой и успела уже стать бабушкой, похитила у нее сына. Что касается Лоры де Берни, то она признается, что влюблена в Оноре больше чем когда-либо.
      Госпожа де Берни - Бальзаку:
      "Отчего так получается, дорогой, что, обретая огромное счастье в нашей любви, мы испытываем столько огорчений по вине окружающих?.. О да, я люблю тебя! Ты мне нужен больше, чем воздух птице, чем вода рыбе, чем солнце земле, чем тело душе. Повторяя простые слова: "Милый, я люблю, я обожаю тебя", я хотела бы чаровать твой слух, как чарует его весенняя песня пташки, я просила бы тебя прижать к сердцу свою милую и совершить вместе с ней чудесную прогулку; мне хотелось бы уверить тебя, что наступят погожие летние дни; но в этой радости мне отказано, боюсь, что мое письмо может навлечь на моего дорогого, моего любимого неприятности, вызвать дурные толки, и все удовольствие будет этим испорчено. Ты даешь мне так много, но твоя милая способна это почувствовать и оценить, как никто другой. О почему не дано мне принять множество обличий, чтобы и самой давать тебе все, что я хотела бы, и так, как я хотела бы! Но, милый друг, если мое тело, моя душа, все мое существо, которое украсила ныне самая возвышенная любовь, дарует тебе радость, я бесконечно счастлива, ибо всецело принадлежу тебе!"
      Если госпожа де Берни в начале этой связи держала себя по-матерински нежно и чуть насмешливо, то теперь, четыре года спустя, она страстно привязалась к молодому человеку, чей незаурядный талант она почувствовала первой. Она страдала, видя, что он убивает все свое время на жалкие поделки, которые ему заказывает Рессон, литературный маклер, ловко эксплуатировавший этот неиссякаемый источник вдохновения. Бальзак был не просто журналист, он был поистине блестящий журналист. Чуть не всякий день он отправлялся либо в кафе "Вольтер", либо в кафе "Минерва", возле Комеди-Франсез, где встречался со своими приятелями. Рессон, умевший гораздо лучше, чем Оноре, соблазнять книгопродавцев, предлагал Бальзаку работу над всевозможными "кодексами"; в ту пору жанр этот был в моде, и можно назвать множество забавных, циничных или игривых его образцов: "Гражданский кодекс", "Кодекс честных людей", "Кодекс коммивояжера", "Кодекс литератора и журналиста", "Любовный кодекс". Бальзак, умевший работать, как никто, был способен написать брошюру в несколько ночей. Пользуясь трудами Лафатера, он мог сочинить, скажем, "Кодекс щеголя", легкомысленный, блестящий и в то же время остроумный.
      "Кодекс честных людей" появился сперва без подписи, а затем за подписью Рессона. Но создан он был главным образом Бальзаком, и сам Рессон это признал. Трактат сей можно, пожалуй, назвать бальзаковским и вместе с тем свифтовским. Цель его - предостеречь честных людей от опасностей, грозящих их любезным денежкам, за которыми на каждом шагу охотятся парижские "ирокезы". Автор не слишком возмущается ворами. Всякий социальный порядок зиждется на ворах: без них жизнь была бы такой же тусклой, как комедия без Криспена и Фигаро. "К чему бы это повело? Как стали бы жить жандармы, судейские чиновники, полицейские, слесари, привратники, тюремщики, адвокаты?" К тому же ведь все воруют. Поставщик, снабжающий армию провиантом (а Бальзак хорошо знал людей этого сорта), который должен прокормить тридцать тысяч человек, вносит в списки "мертвые души", сбывает затхлую муку и подпорченную провизию - иначе говоря, ворует; иной сжигает завещание; этот запутывает отчеты по опеке; тот придумывает "тонтину".
      И Бальзак, опираясь на опыт, который он приобрел, общаясь с судейской братией, со знанием дела разоблачает всевозможные уловки адвокатов и нотариусов - они искусно стряпают всякие кабальные контракты, фальшивые закладные. Автор дает честным людям благоразумные советы:
      "Запомним, как первую заповедь, что самая худая мировая сделка лучше самой доброй тяжбы... Если же вас все-таки вынудят судиться, откажитесь от разорительных прошений и никому не нужных требований... Ублажайте клерка и не занимайтесь его патроном; не скупитесь на трюфели и хорошее вино, помните, что, потратив триста франков, вы сбережете тысячу экю".
      Книжечка была пропитана циническим сарказмом.
      "Как правило, светский человек, получивший хорошее воспитание, может пожертвовать своей безукоризненной честностью лишь ради крупных сумм, которые сулят ему надежное богатство".
      Эта небольшая брошюра по-своему важна. То была настоящая записная книжка писателя со множеством набросков. Здесь нетрудно обнаружить в зародыше будущие романы, где большую роль станет играть закон и всевозможные судебные кляузы; вместе с тем художник пока еще с насмешливой снисходительностью относится даже к худшим из своих моделей.
      Когда мода на "кодексы" миновала и на смену им пришли различные "физиологии", Бальзак сделал первый набросок "Физиологии брака". Отец уже давно излагал ему свои экстравагантные взгляды на плотскую любовь и на евгенику. Старый друг Оноре - Вилле-Ла-Фэ - много рассказывал юноше о женщинах, об их хитростях, о супружеской дипломатии. Орас Рессон и Филарет Шаль дали ему прочесть книгу Стендаля "О любви", и он пришел в восторг. Семейная жизнь его собственных родителей позволила ему сделать немало наблюдений об адюльтере и связанных с ним опасностях. Необыкновенная любовь госпожи Бальзак к младшему сыну Анри, этому чужаку, которого она ввела в семью, не признававшую его своим, в отрочестве заставляла Оноре немало страдать. Суровые уроки преподала ему жизнь четы Берни, четы Сюрвилей, четы Монзэглей. Словом, уже в ранней молодости Бальзак достаточно нагляделся на семейные неурядицы и подумывал о том, чтобы все это описать. Он долго искал название будущей книги: "Супружеский кодекс", "Искусство сохранить верность жены", "Искусство уберечь жену"; наконец он остановился на заголовке "Физиология брака". Тон этого произведения подсказал Бальзаку один из его любимых писателей - Лоренс Стерн, "советовавший, - по определению Бардеша, - смотреть на брак как на известный недуг, который время от времени проявляется в физиологическом акте". Хотя "Физиология брака" вышла в свет гораздо позднее, уже в 1824-1825 годах был написан первый ее вариант; возможно, в работе над ним деятельно участвовал и Бернар-Франсуа, ибо сохранился экземпляр этого произведения, который Оноре велел переплести вместе с брошюрой своего отца "История бешенства".
      Для такого рода второстепенных работ Бальзаку приходилось очень много читать, он рылся в книгах, изучал иностранных авторов. Он выказывал энергию, достойную Наполеона. Однако ему уже исполнилось двадцать пять лет, а успех все не приходил. Романы Ораса де Сент-Обена? В их ценность он не верил; он и писал-то их с усмешкой, а порою даже немного стыдясь. Почему? Да потому, что чувствовал: он способен совсем на иное; он ощущал себя философом, мыслителем. Оноре приобрел известную сноровку, овладел некоторыми приемами мастерства и теперь мечтал о чем-то большем. Какой-нибудь Рессон или Ле Пуатвен могут довольствоваться ролью литературных поденщиков, готовых взяться за любую поделку. Но он... Все заставляло его стремиться к великому, и все неумолимо отбрасывало его к ничтожному.
      "Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, - и прозябал в ничтожестве... Как все взрослые дети, я тайно вздыхал о прекрасной любви. Среди моих сверстников я встретил кружок фанфаронов, которые ходили задрав нос, болтали о пустяках, безбоязненно подсаживаясь к тем женщинам, что казались мне особенно недоступными, всем говорили дерзости, покусывая набалдашник трости, кривлялись, поносили самых хорошеньких женщин, уверяли, правдиво или лживо, что им доступна любая постель, напускали на себя такой вид, как будто они пресыщены наслаждениями и сами от них отказываются, смотрели на женщин самых добродетельных и стыдливых как на легкую добычу, готовую отдаться с первого же слова, при мало-мальски смелом натиске, в ответ на первый бесстыдный взгляд!.. Позже я узнал, что женщины не любят, когда у них вымаливают взаимность; многих обожал я издали, ради них я пошел бы на любое испытание, отдал бы свою душу на любую муку, отдал бы все свои силы, не боясь ни жертв, ни страданий, а они избирали любовниками дураков, которых я не взял бы в швейцары" [Бальзак, "Шагреневая кожа"].
      Между тем надо было жить. Теперь он обитал один на улице Турнон. Пуповина была перерезана. Иногда мать тайком платила за его жилье. Известно, что в 1824 году Оноре долго болел. Он слишком много работал. И по-прежнему мечтал прославить имя Бальзак. Однако он все еще писал под псевдонимами, ибо сам не верил в ценность того, что создавал. В начале его литературной карьеры родители ждали чуда. Неизменно благожелательный и бодро настроенный, Бернар-Франсуа, как и раньше, писал родственникам: "Оноре работает без передышки, он занят изящной словесностью, из-под его пера выходят славные и весьма интересные произведения, их хорошо раскупают". Но сам автор судил себя гораздо строже; он до такой степени себе опротивел, что иногда подумывал о самоубийстве. Так по крайней мере рассказывает Этьен Араго. Вот как передает эту сцену Аригон.
      "Однажды вечером, проходя по какому-то мосту через Сену, Этьен Араго заметил Бальзака: тот стоял неподвижно, облокотившись на парапет, и глядел на воду.
      - Что вы тут делаете, любезный друг? Уж не подражаете ли персонажу из "Мизантропа"? Плюете в воду и любуетесь расходящимися кругами?
      - Я смотрю на Сену, - отвечал Бальзак, - и спрашиваю себя, не следует ли мне улечься спать, завернувшись в ее влажные простыни...
      Услышав такой ответ, Этьен Араго остолбенел.
      - Что за мысль! - вскричал он. - Самоубийство? Да вы с ума сошли! Вот что, пойдемте-ка со мной. Вы ужинали? Поужинаем вместе".
      Маловероятно, что веселый юноша, чья голова была битком набита планами, счастливый любовник и в самом деле собирался наложить на себя руки... Но неужели ему было суждено всю свою жизнь - а она, как известно, коротка и неповторима - выполнять поденную работу для книгопродавцев?
      VIII. ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК... В СОБСТВЕННОМ ВООБРАЖЕНИИ
      Никогда не следует судить тех, кого
      любишь. Настоящая привязанность слепа.
      Бальзак
      Шел 1825 год. Бальзак, живший на улице Турнон, почти ежедневно виделся с госпожой де Берни: она продала свой дом в Вильпаризи и поселилась теперь неподалеку от возлюбленного. Она давала ему все: обожание опытной женщины, сладострастной и вместе с тем нежной; материнскую, любовь стареющей эгерии к молодому человеку, глаза которого, по словам Теофиля Готье, походили на "два черных бриллианта и время от времени вспыхивали яркими золотистыми искрами; то были глаза властелина, ясновидца, укротителя"; она знала свет и давала Оноре ценные советы, как там себя вести; она много рассказывала ему о старом режиме, о Революции и обществе времен Империи, зародившемся в период Директории. Проницательная, насмешливая и страстная, не питавшая иллюзий насчет людей и все же относившаяся к ним беззлобно, способная на безграничную преданность, она описывала ему всевозможные интриги, алчные устремления, заговоры. Словом, объясняла жизнь.
      Он и сам наблюдал современное ему общество, общество Реставрации. Человеческая энергия, которая в годы Империи расходовалась на воинские подвиги, теперь накапливалась, и это таило в себе опасность. Бальзак постигал особые интересы, отличавшие эту эпоху, как и все переходные эпохи. На самом верху общественной лестницы смешивались два социальных слоя. С одной стороны, прежняя аристократия, населявшая Сен-Жерменское предместье, поредевшая в годы якобинской диктатуры; она опять укрепилась после возвращения короля и ныне опрометчиво пыталась вновь утвердить свое первенство, свои исключительные права, требовала возмездия; с другой стороны, множество выскочек, рожденных Империей, финансовые воротилы, многие из которых удержались на поверхности, приняв сторону монархии если не по велению души, то по расчету. Оба эти слоя были почти недоступны Оноре Бальзаку.
      Ниже их располагалась уже обузданная, осторожная, затаившая злобу часть буржуазии, которая боялась утратить то, что она приобрела и завоевала благодаря Революции. Юный отпрыск буржуазной семьи, сын наполеоновского чиновника, Бальзак должен был ненавидеть ультрароялистов. "Все свидетельствует о том, что бонапартистский пыл, видимо, переполнял сердце этого юноши", - пишет Бернар Гийон. Ему был понятен гнев молодых либералов и ярость оставшихся не у дел героев былых сражений, офицеров на половинном пенсионе - они не могли найти себе применения в мирной жизни, а потому все дни играли на бильярде в кафе и вынашивали заговоры против существующего режима.
      Надо всем стоял король - Людовик XVIII; он ясно видел опасность и хотел бы засыпать пропасть, разделявшую две группы французов; Бальзак отдает должное его благоразумию: "Последний из Бурбонов столь же старался угождать третьему сословию и людям Империи... сколь ревностно первый из Наполеонов усердствовал, чтобы привлечь на свою сторону высшую знать и ублаготворить церковников" [Бальзак, "Загородный бал"].
      Никому не ведомый свидетель, молодой Бальзак наблюдает общество Реставрации так, как умеет наблюдать только художник или счастливый любовник, он видит все, по выражению Сент-Бева, как бы "снизу, из толпы, среди страданий и битв, с тем безмерным вожделением, порождаемым талантом и натурой, благодаря которому запретный плод заранее предвкушаешь тысячу раз, воображаешь, наслаждаешься еще прежде, чем завладеешь им и отведаешь его".
      Представшее его взорам парижское общество казалось ему безжалостным, даже жестоким. Ради карьеры тут плели самые коварные интриги, замышляли козни. Бальзак, от природы добрый малый, с душой, открытой всему высокому, недостаточно остерегался акул, шнырявших вокруг. Он, конечно же, наблюдал в родительском доме невзгоды супружеской жизни, ожесточенные ссоры из-за денег; он не раз слышал циничные парадоксы своих приятелей-литераторов; вдыхал смрадный запах грязной кухни продажных журналистов и изголодавшихся книгопродавцев. И тем не менее он был подвержен приступам простодушной доверчивости.
      В то время как Оноре мало-помалу терял надежду добиться литературной славы и даже стал сомневаться, сможет ли он заработать себе на жизнь пером (ибо хотя книгопродавцы не скупились на посулы, их векселя часто оставались неоплаченными), один из друзей его отца, Жан-Луи Дассонвиль де Ружмон, владелец поместья Монгла (в департаменте Сена-и-Марна), посоветовал ему попытать счастья в иной сфере - стать дельцом. Жан Томасси, постоянный советчик Бальзака, говорил то же самое.
      "Предпримите какие-нибудь практически полезные шаги, а литературой занимайтесь сверх того. Прежде чем думать о десерте, позаботимся, чтобы у нас было два сытных блюда; только тогда можно спать спокойно и с чистой совестью; тот, кто видит о литературе средство сделать карьеру, берет в руки оружие без предохранителя, которое часто ранит смельчака; к тому же зависть постоянно преследует человека, посвятившего себя одной только изящной словесности; и, напротив, тот, кто занимается ею на досуге, из прихоти, скорее выкажет свой ум и добьется успеха".
      Почему бы и в самом деле не сочетать деловую и литературную деятельность?
      У Оноре была общая черта с отцом - оба любили дерзкие начинания. Воображая себя деловым человеком, Бальзак легко загорался от каждого смелого проекта.
      Увидя первые дагерротипы, он сразу же понял, какое блестящее будущее открывается перед новым изобретением, и горевал, что не может посвятить себя этому делу. Нетерпеливый от природы, он стремился к быстрому успеху, пренебрегая надежными средствами для достижения его, ибо они требовали слишком много времени. И вот в лавке книгопродавца Юрбена Канеля (она помещалась на площади Сент-Андре-дез-Ар, в доме номер тридцать), с которым Бальзака познакомил Рессон и который готовился издать роман "Ванн-Клор", Оноре узнал, что Канель в компании со своим собратом по профессии Делоншаном намерен издавать Лафонтена и Мольера; полное собрание сочинений каждого из них должно было уместиться в одном томе, набранном мелким шрифтом в две колонки. Такая мысль привела Бальзака в восторг. Разумеется, тысячи просвещенных читателей пожелают приобрести столь удобные издания классиков. Если он примет участие в этом предприятии, то почти без труда сколотит себе состояние, а кроме того, у него останется очень много времени для того, чтобы писать.
      И Бальзак заключил с Юрбеном Канелем контракт, по которому он должен делить с ним доходы, расходы и опасности, связанные с опубликованием всего Мольера в одном томе. Чтобы покрыть расходы, нужны были деньги. Дассонвиль де Ружмон ссудил Оноре 6000 франков, затем еще 3000, но под большие проценты; госпожа де Берни охотно дала 9250 франков для издания Лафонтена; она одобряла план, к тому же ей очень хотелось, чтобы ее юный друг стал независим от семьи, которая, кстати сказать, тоже была в полном восторге. Родители терпеливо ждали литературного успеха сына, но ему уже исполнилось двадцать шесть лет, а признания все не было. Пусть попытает теперь счастья в делах!
      Только один человек призывал Оноре к осмотрительности - бедная Лоранса, которая с каждым днем угасала: ее здоровье было подорвано тяжелыми переживаниями и неприятностями. Бездельник муж требовал от жены подписи под документом, который позволил бы ему обобрать несчастную; госпожа Бальзак запретила дочери подписывать доверенность. В последние дни новой, тяжело протекавшей беременности таявшая от чахотки Лоранса вынуждена была искать прибежища у родителей - в доме номер семь по улице Руа-Доре. Но здесь мать терзала ее обидными попреками. "Я всегда буду делать то, что смогу, для дочери, - заявляла она, - но я не властна отныне любить ее".
      Лоранса де Монзэгль - Бальзаку, 4 апреля 1825 года:
      "Твои коммерческие начинания, дорогой Оноре, - а их уже целых три не то четыре - не идут у меня из головы; писатель должен довольствоваться своей музой. Ведь ты с головой ушел в литературу, так разве это занятие, без остатка заполнявшее жизнь знаменитых людей, посвятивших себя сочинительству, может оставить тебе время для новой карьеры, может позволить тебе отдаться коммерции, в которой ты ничего не смыслишь... Когда человек впервые берется за такие дела, то, чтобы преуспеть, он должен с самого утра и до поздней ночи помнить об одном: надо постоянно заискивать перед людьми, расхваливать свой товар, дабы продать его с прибылью. Но ты для этого не годишься... Окружающие тебя дельцы будут, конечно, все расписывать самыми радужными красками. Воображение у тебя богатое, и ты сразу же представишь себя обладателем тридцати тысяч ливров годового дохода; а когда фантазия у человека разыграется и он строит множество планов, то здравый смысл и трезвость суждений оставляют его. Ты очень добр и прямодушен, где уж тебе уберечься от человеческой подлости... Все эти размышления, милый Оноре, вызваны тем, что ты мне очень дорог и я предпочла бы знать, что ты по-прежнему живешь в скромной комнате на пятом этаже без гроша в кармане, но зато трудишься над серьезными сочинениями, пишешь, а не занимаешься блестящими коммерческими операциями, которые сулят состояние... А теперь я с вами прощаюсь, господин предприниматель. Будьте предприимчивы, как и положено хорошему коммерсанту, только смотрите, чтобы за вас самого часом не принялись... А если добьетесь богатства, то не женитесь, ибо у вас растут два прелестных племянника и племянница. Я, конечно, шучу, братец. Но об одном прошу тебя очень серьезно: не позволяй своей музе слишком долго дремать; мне не терпится увидеть твои новые произведения, прочитать их".
      Бедняжка Лоранса как в воду глядела, но Оноре с головой ушел в свою коммерческую авантюру. Юрбен Канель искал гравера со скромными запросами, которому можно было бы поручить иллюстрации к изданию классиков. Такой человек нашелся в Алансоне: то был местный книгопродавец Пьер-Франсуа Годар. Бальзан сел в дилижанс и вскоре отыскал Годара среди живописного нагромождения старых домов с коньками на крышах, башенок, лавчонок безошибочные взгляд и память Бальзака тут же запечатлели эту картину. Договор с Годаром был подписан в его лавке 17 апреля 1825 года. Распрощавшись с ним, Бальзак отправился в гостиницу "Мавр" - харчевню, каких много в Нормандии, с конюшней в глубине двора и кухней под навесом. Еще одна картина попала в кладовую его памяти.
      Вернувшись в Париж, он принялся за предисловие к сочинениям Мольера и Лафонтена, ему надо было закончить роман "Ванн-Клор, или Бледноликая Джен" и одновременно приходилось хлопотать о том, чтобы, выйдя в свет, Мольер был встречен доброжелательными статьями. Бальзак рассчитывал на содействие Филарета Шаля, приятеля Рессона. Филарет был умный критик и много писал. Отцы молодых людей - член Конвента Шаль и якобинец Рессон - в свое время были товарищами по политическим битвам. Филарет Шаль недавно вернулся в столицу после двухлетнего пребывания в Англии и теперь деятельно сотрудничал в журналах и газетах. Бальзак обратился к нему за поддержкой. Госпожа де Берни и Дассонвиль выдали вексель под его будущие успехи, надо было оправдать их доверие, добиться удачи.
      Сюрвиль между тем получил вожделенный пост: его назначили на должность инженера департамента Сена-и-Уаза с местопребыванием в Версале. Оноре часто приезжал туда погостить к сестре. Дочь близкой приятельницы семьи Бальзаков, Камилла Делануа была очень дружна в пансионе с "прелестной, как ангел", Жозефиной д'Абрантес, дочерью Лоры Пермон, вдовы генерала Жюно, герцога д'Абрантес. Лора Сюрвиль через своих друзей Делануа познакомилась с прославленной герцогиней, которая также жила в Версале. В прошлом у Лоры д'Абрантес, женщины темпераментной и не слишком строгих правил, было много связей; в частности, она была близка с князем Меттернихом, канцлером Австрии и душой Священного Союза. В 1825 году она говорила, что ей сорок один год.
      При Реставрации дама эта, как и многие другие, внезапно обнаружила в себе монархические чувства. Наполеон, некогда бывший ее кумиром, теперь сделался "чудовищным узурпатором". После Ватерлоо она было попыталась вновь устраивать свои "обеды для узкого круга друзей", однако пассив по наследству, оставшемуся после Жюно, достиг миллиона. Разоренной вдове пришлось продать драгоценности, обстановку и винный погреб. Полина Боргезе, которая по-прежнему была богата, давно уже зарилась на сапфиры и испанские вина своей старинной приятельницы.
      Получив пенсион в размере шести тысяч франков, Лора д'Абрантес поселилась в Версале, в небольшом особнячке на улице Монтрей, где вела очень скромное существование. Она хотела попробовать свои силы в литературе, с тем чтобы пополнить скудные доходы. Она все еще оставалась красивой и привлекательной: у нее были живые глаза, свежий рот, черные как смоль волосы. Оноре был очарован. Знакомство с герцогиней, пусть даже с герцогиней времен Империи, льстило его тщеславию - Лора д'Абрантес жила при дворе, в Тюильри.
      "Эта женщина, - писала о ней в своих воспоминаниях Виржини Ансело, видела Наполеона, когда он был еще никому не известным молодым человеком; она видела его за самыми обыденными занятиями, потом на ее глазах он начал расти, возвеличиваться и заставил говорить о себе весь мир! Для меня она подобна человеку, сопричисленному к лику блаженных и сидящему рядом со мной после пребывания на небесах возле самого Господа Бога".
      Живой, любознательный, начитанный юноша не оставил герцогиню равнодушной. У него были связи в литературном мире; она попросила Бальзака прочесть ее перевод. Оноре подсказал ей более честолюбивые планы. Отчего бы ей не написать мемуары? Он попытался сделать Лору д'Абрантес своей любовницей, дама уклонилась, и он обвинил ее в том, что она "позволяет рассудку одерживать верх над чувствами". Существуют, говорил он ей, два сорта женщин: одни олицетворяют собой грацию и покорность, в других мужской ум и смелые замыслы причудливо переплетаются со слабостями их пола. Бальзак высказал такую аксиому: "Женщина только тогда по-настоящему трогательна и хороша, когда она покоряется своему господину - мужчине". Однако Лора д'Абрантес не была расположена играть роль покорной любовницы. Она предложила ему свою дружбу.
      "Дружба - это химера, за которой я вечно устремляюсь в погоню, несмотря на разочарования, часто выпадающие на мою долю, - отвечал он с досадой. С детских лет, еще в коллеже, я искал не друзей, а одного-единственного друга. На сей счет я разделяю мнение Лафонтена, но я до сих пор еще не нашел того, что в самых радужных красках рисует мне романтическое и взыскательное воображение... Однако мне приятно думать, что есть такие натуры, которые сразу же понимают и по достоинству оценивают друг друга. Ваше предложение, сударыня, так прекрасно и так лестно для меня, что я далек от мысли отклонить его".
      Кто-то сказал герцогине д'Абрантес, что Бальзак "влачит ярмо, украшенное цветами" (намек на его связь с Лорой де Берни). Он возмутился: "Уж если я могу чем-либо гордиться, то именно своей душевной энергией. Подчинение для меня невыносимо. Я отказался от многих должностей, потому что не хотел ни у кого быть под началом; в этом смысле я настоящий дикарь". Красавицы любят дикарей, и подобная декларация независимости могла внушить женщине желание поработить такого человека. Оноре на это надеялся. Вот как он описывал себя герцогине.
      "Во мне всего пять футов и два дюйма роста, но я вобрал в себя множество самых несообразных и даже противоречивых качеств; вот почему те, кто скажет, что я тщеславен, расточителен, упрям, легкомыслен, непоследователен, самонадеян, небрежен, ленив, неусидчив, безрассуден, непостоянен, болтлив, бестактен, невежествен, невежлив, сварлив, переменчив, будут в такой же мере правы, как и те, кто станет утверждать, что я бережлив, скромен, мужествен, упорен, энергичен, непривередлив, трудолюбив, постоянен, молчалив, тонок учтив и неизменно весел. Тот, кто назовет меня трусом, ошибется не больше, чем тот, кто назовет меня храбрецом; сочтут ли меня ученым либо невеждой, человеком талантливым либо бездарным, - что бы во мне ни обнаружили, меня ничто не удивит. В конце концов я пришел к заключению, что я всего лишь послушный инструмент, на котором играют обстоятельства.
      Как объяснить подобный калейдоскоп? Быть может, все дело в том, что судьба наделяет души людей, стремящихся описать страсти, которые волнуют человеческое сердце, этими же самыми страстями, дабы они могли силой воображения пережить то, что живописуют; а разве наблюдательность не есть своего рода память, помогающая этому живому воображению? Я начинаю думать, что это именно так".
      Одиннадцатого августа 1825 года несчастная Лоранса произвела на свет второго сына и, измученная тяжелыми родами, скончалась у своих родителей в доме номер семь по улице Руа-Доре. Безразличие близких к ее печальной участи было почти неприличным, Лорансу всегда недостаточно любили в семье. Третьего августа 1825 года Бернар-Франсуа писал племяннику:
      "Госпожа де Монзэгль, моя младшая дочь и мать двух мальчуганов, которой исполнилось всего двадцать два года, к тому времени, когда вы получите это письмо, переселится уже в иной мир; это весьма прискорбно. Моя старшая дочь, госпожа Сюрвиль, забеременела вторично; ее муж разработал проект нового канала, сооружение которого обойдется в семнадцать миллионов, правительство одобрило этот проект и назначило его главным инженером Сего великого предприятия; акционерное общество ищет капиталы, чтобы начать работы".
      Эссонский канал, которому Бернар-Франсуа с безотчетным эгоизмом уделял не меньше внимания, чем безвременной кончине Лорансы, играл огромную роль в жизни семьи. Все рассчитывали разбогатеть благодаря ему; Оноре уже набрасывал черновики будущих Проспектов. Между тем директор ведомства путей сообщения распекал Сюрвиля за то, что тот, занимаясь собственными проектами, пренебрегает своими прямыми обязанностями. Характерная черта: в повседневной жизни Оноре разделял честолюбивые мечты своего зятя Сюрвиля, надеявшегося разбогатеть; Бальзак-писатель наблюдал, какие опустошения производит навязчивая идея в душе его родственника.
      В день смерти Лорансы Оноре гостил в Версале у сестры. Лора тяжело переносила беременность, и он сперва скрыл от нее печальную весть, которой поделился с герцогиней д'Абрантес.
      Бальзак - герцогине д'Абрантес, 11 августа 1825 года:
      "Бедная моя сестра отмучилась. Только что прибыл нарочный; я уезжаю и не могу даже сказать, сколько времени отнимет у меня эта горестная церемония и все, что с нею связано. Затем я возвращусь в Версаль. Проявите же хоть немного сострадания, раз уж вы не питаете ко мне иного чувства, и не огорчайте меня в минуту, когда столько горестей обрушилось на мою голову. Прощайте. Молю вас, сохраните свою дружбу ко мне. Она послужит мне поддержкой в этих новых испытаниях.
      Сестра ни о чем не знает. Не выдавайте же ей печальную тайну этой трагической смерти. Я уезжаю вместе с Сюрвилем. Прощайте, прощайте".
      То, что в августе было еще дружбой, в сентябре превратилось в любовь. В письме, отправленном из Саше, Бальзак обращается к герцогине на "ты" и называет ее "дорогая Мари". Герцогиню д'Абрантес, как и госпожу Бальзак, как и госпожу Сюрвиль, как и госпожу де Берни, звали Лора. Однако Dilecta [любимая, избранница (лат.)] (так Оноре именовал свою возлюбленную Лору де Берни) столько раз выслушивала клятвы в верности из уст своего непостоянного любовника, что теперь ему было неудобно, адресуя любовное письмо другой женщине, называть ее тем же именем. Неспокойная совесть рождает причуды, которые не понятны верности.
      Герцогиня звала его в Версаль. Он обещал ей как можно скорее покинуть Турень, чтобы вновь насладиться радостью встречи с нею.
      "Я прощаю тебе, любимый мой ангел, все недобрые упреки, которые вы мне адресовали, и надеюсь, что вскоре вновь буду опьяняться милым взглядом, любоваться дивным личиком. Я не уеду отсюда раньше 4 октября; таким образом, я еще надеюсь получить нежное письмо от моей Мари, но не от недоброй Мари, а от Мари обожаемой. Мари, которую я так люблю. Я готов лететь к тебе на крыльях, дорогая, но прежде хочу получить письмо, полное любви и примирения. Тогда я приеду, проникнутый благодарностью; теперь ты можешь полностью рассчитывать на мое возвращение".
      Стать любовником герцогини д'Абрантес, обращаться к ней на "ты"... Положительно, наш "бахвал Оноре" делает успехи в королевстве женщин. В королевстве изящной словесности ему также улыбнулась надежда. Выпустив в свет в сентябре 1825 года роман "Ванн-Клор", Юрбен Канель заговорил о нем с одним из своих постоянных авторов, Анри де Латушем, который пользовался определенным весом в газетах: "Вот книга мужественного молодого человека с большим будущим; вы пользуетесь влиянием и должны оказать ему услугу, оказав о нем несколько одобрительных слов".
      Латуш, человек весьма образованный, пробовал себя в различных жанрах он писал пьесы, романы, статьи, но так и не сумел "обуздать чудовище", то есть славу. Поэтому нрава он был довольно угрюмого, быстро обижался, но критиком слыл компетентным. "Я создал больше авторов, нежели произведений", - с горечью говаривал Латуш. Этот доброжелательный ворчун прочел роман "Ванн-Клор" и наряду с серьезными погрешностями обнаружил в нем большие достоинства. Особенно понравилась ему та сцена, где провинциальная дама, перезрелая кокетка, заслышав звонок гостя, отсылает дочь в другую комнату играть на фортепьяно, чтобы избавиться от соперницы. Эта стрела была предназначена матери Бальзака.
      "Среди потока книг, обрушивающегося на нас, - писал Латуш, - эта книга достойна быть отмеченной. Быстро развивающееся и захватывающее действие, драматические сцены, яркие, сильно написанные картины - все привлечет читателей, а особенно читательниц, которые любят обнаруживать в романе верные наблюдения и занимательность действия".
      Через несколько дней Латуша посетил бледный, худой и щуплый молодой человек, черноволосый, с пронзительным взглядом; на нем был редингот с пелериной и короткие панталоны - штрипки тщетно пытались притянуть их к земле. Шляпа лоснилась от дождя. То был Бальзак, пришедший поблагодарить критика: в знак признательности он пообещал Латушу чудесную лошадку, объезженную индийским заклинателем змей.
      Этот великолепный дао существовал только в воображении дарителя; но Бальзак понравился Латушу, и тот написал о нем вторую статью: "Драма Гете - с трогательным сюжетом и красочными, а порою забавными подробностями послужила, без сомнения, первоисточником романа "Ванн-Клор"... Вы испытываете живой, своеобразный интерес при чтении этой книги, детища ума изысканного и руки порой талантливой, но зачастую небрежной. К тому же роман "Ванн-Клор" уже завоевал репутацию книги весьма трогательной, готовится его второе издание. Латуш возвещал об успехе, чтобы вызвать его. В действительности же книга без движения лежала на складе Юрбена Канеля. Бальзак впал в уныние. В глазах близких он становился "неудачником", автором романов, на которые нет спроса. Время от времени родные из жалости приглашали его погостить в Вильпаризи.
      Бернар-Франсуа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 14 января 1826 года:
      "Оноре приехал сюда на прошлой неделе, я ничего ему не стал говорить, но, по-моему, он в полном изнеможении, дошел до крайности; за четыре дня он немного оправился, но не мог сочинить ни строчки; на пятый день он принялся за работу, написал страниц сорок и в среду снова уехал в Париж, чтобы через день вернуться и потрудиться как следует. Мы с твоей мамой заплатили за его жилье; я вручил ему расписку домовладельца вместо новогоднего подарка. Сообщаю это только тебе одной. Вернется ли сюда Оноре? Что он собирается делать? Что будет делать? Об этом я ничего не знаю и понимаю только одно: ему двадцать семь лет, а он уже потратил столько сил и способностей, сколько иной не потратит и к сорока годам, но ничего толком не добился".
      Деловые начинания Бальзака, все его грандиозные замыслы также пока не принесли ожидаемого успеха. Лафонтен начал выходить отдельными выпусками по три тысячи экземпляров, но продажа шла очень туго. Компаньоны уступили Оноре свою долю: они были довольны, что могут от нее избавиться. Он остался единственным владельцем дела, но, для того чтобы довести издание до конца, надо было вновь залезать в долги. Книгопродавец Бодуэн приобрел у него весь тираж Лафонтена за 24000 франков; расходы составили 16741 франк; судя по цифрам, Бальзак даже получил прибыль, однако Бодуэн заплатил векселями фирм, потерпевших банкротство. В те времена это было распространенной мошеннической проделкой: слишком доверчивому кредитору подсовывали сомнительные векселя, которые дисконтеры учитывали только из тридцати процентов.
      Дассонвиль посоветовал Бальзаку стать типографом, чтобы покрыть понесенные убытки. Такая возможность прельстила Оноре. Подумать только ведь так выгодно быть собственным типографом! Он издаст не только сочинения Мольера, но и сочинения Корнеля, Расина. Фактор Барбье предложил Бальзаку приобрести типографию Лорана со всем оборудованием; она помещалась на улице Марэ-Сен-Жермен в доме номер семнадцать. Требовалось 60000 франков, у Бальзака не было и сотой доли этой суммы. Госпожа Делануа, неизменная покровительница семьи, согласилась ссудить 30000 франков под поручительство родителей Оноре. Госпожа де Берни знала о его связи с герцогиней д'Абрантес (возможно, ее осведомила об этом госпожа Бальзак, которая, будучи в гостях у Сюрвилей, узнала о новом любовном приключении сына и, видимо, не без задней мысли проявила нескромность); тем не менее она по-прежнему помогала своему юному другу, что вызывало у Бернара-Франсуа чувство признательности к ней. Супруги Бальзак прощали любовнице ее грехи, ибо она искупала их, вкладывая деньги в деловые начинания Оноре. Однако госпожа де Берни сильно страдала из-за неверности возлюбленного и запретила ему видеться впредь с другой Лорой. Неразрешимая дилемма! Любовь герцогини льстила Бальзаку, отношения с ней могли быть ему полезны. Но Dilecta одержала верх. Поставленный перед выбором, он отдалился (на время) от второй Лоры. В ответ на это она разразилась яростным и презрительным посланием.
      Герцогиня д'Абрантес - Бальзаку, 1826 год:
      "Ваше упорное нежелание приехать более чем смешно. Чтобы успокоить ваши опасения, говорю без всякого гнева: полное безразличие сменило в моем сердце все, что было в нем прежде. Говоря безразличие, я именно это и имею в виду, так что не страшитесь ни сцен, ни упреков. Однако мне необходимо вас увидеть; как ни странно, но так оно и есть. Если бы тут не были затронуты интересы моей семьи, моего будущего, да и ваши, поверьте, я бы согласилась считать недействительными все отношения между нами - прошлые, настоящие и грядущие.
      А посему соблаговолите вспомнить в последний раз, что я женщина, и проявите ко мне хотя бы ту простую и необходимую вежливость, какую всякий мужчина проявляет к самой последней из нас. Неужели вы настолько слабы, что боитесь ее ослушаться, бедняга! В таком случае это еще более достойно сожаления, чем я думала.
      Соблаговолите прислать мне книги, которые вам выдавали по моей просьбе: библиотекарь Версаля напоминал мне о них уже по крайней мере раз десять".
      Чтобы приобрести патент типографа, требовалось свидетельство из полиции. Оно было вполне благоприятным. Господин Оноре де Бальзак аттестовался в нем как "благонравный и благомыслящий молодой человек из зажиточной семьи, окончивший юридический факультет и в довершение ко всему литератор". Четвертого июня 1826 года Бальзак покинул улицу Турнон и поселился в доме номер семнадцать по улице Марэ-Сен-Жермен (в наши дни она называется улицей Висконти). То была скорее не улица, а улочка, расположенная в живописном уголке Парижа, где в XVIII веке обитали главным образом сочинители и комедианты. В нижнем этаже дома помещалась довольно большая типография, ее окна выходили на улицу. Винтовая лестница с железными перилами вела в жилище самого Бальзака, состоявшее из прихожей, столовой и спальни с альковом. Латуш, обладавший вкусом и любивший старину, помог Оноре обставить эту спальню, обтянутую прелестным голубым перкалем. Получилась очаровательная холостяцкая квартирка, где можно было принимать госпожу де Берни.
      Только ежедневные ее визиты позволяли Оноре сносить тягостную жизнь, адский шум машин, неотвязные мысли о неотвратимо приближавшихся сроках платежей. Когда Бальзак еще жил на улице Ледигьер, он бросил вызов Парижу ("А теперь - кто победит: я или ты!"), ему нравилось мечтать о том, как в один прекрасный день благодаря своему гению он будет царить здесь; ныне же "ему приходилось дышать запахом бумаги и типографской краски, вести конторские книги, выписывать счета", замечает Аригон. Он печатал исторические мемуары для Канеля и Сотле; коммерческие проспекты, где рекламировались "отхаркивающие пилюли - залог долголетия" (идея долголетия просто преследовала его), "Словарь вывесок города Парижа", "Романтические анналы" на 1828 год, "Избранные сочинения" Вильмена, "Театр Клары Гасуль" (то есть пьесы Мериме) и сотни различных брошюр, объявлений, памфлетов. Он, между прочим, выпустил третье издание романа "Сен-Мар" Альфреда де Виньи, который так описал своего типографа: