Анна Севастьяновна за жизнь свою родила пятнадцать человек детей и очень много работала, а к семидесяти годам начала сильно болеть. К ней ходил доктор, платили ему по рублю. Перед приходом доктора старуха надевала чистую рубаху.
      Раз пришел доктор. Лежит старуха слабая, умирает. Посидел доктор, и при нем тихо, спокойно, так, как отходят от Ленинградского вокзала поезда на Москву, без памяти, как будто совершая привычное дело, умерла старуха.
      Доктор пошел домой написать свидетельство о смерти. Без этого было нельзя.
      Осталась с мертвой старухой одна из дочерей. Одела. Сперва плакала. Потом ей стало страшно, и она ушла, захлопнув за собой дверь с французским замком.
      Мертвая старуха осталась одна в своей квартире.
      В темной кухне этой квартиры она стирала белье лет двадцать.
      Комнаты этой квартиры стояли такие же - с тарелочками на стенах и с большим непружинным диваном, покрытым ситцем, и со столом красного дерева на одной ножке. Ничего этого старуха не видела, потому что лежала мертвая.
      Врач жил недалеко - в соседнем переулке. Он написал свидетельство о смерти. Пришел и начал звонить в колокольчик. Были такие медные ручки, которые вытягивали на себя.
      Звонил звонок в пустой квартире. А старуха лежала мертвая. Без пульса, без дыхания.
      Звонок звонил и дозвонился до ещё не успевшего умереть мозга старухи. Мозга, который привык уже обходиться почти без крови.
      Появилась мысль - звонят.
      Анна Севастьяновна, не открывая глаз, встала, прошла в переднюю и открыла дверь.
      Доктор увидел её и сел на пол. А она ему сказала:
      - Простите, доктор, у нас все ушли.
      Жила старуха после этого ещё три года.
      Этот человек, как материал для создания условных рефлексов, был замечателен.
      Семьдесят лет ей приходилось делать все самой, и она не выдержала неисполнения долга".
      ...И в моем роду (А.М.) тоже был немедицинский случай реанимации.
      Мой дед, крестьянин, воевавший и в Первую мировую войну, и в Гражданскую в Чапаевской дивизии, лет до восьмидесяти работал колхозным кузнецом, а доживал свой век, перевалив уже за девяносто, в городской квартире, в Актюбинске. Почти совершенно слепой, оторванный от привычной ему сельской обстановки и обязанностей, он жил в неком полублаженном-полурастительном состоянии.
      Это было днем. Дед лежал на кровати, спал. Обе дочери и бабушка были дома. Вдруг он перестал дышать. Зеркало, пульс - все показывало, что он умер. Женщины запричитали, заплакали, заголосили. Но случилось так, что почти в это же время к дому подъехала машина - приехал сын старшей дочери, мой двоюродный брат.
      - Дед умер! - встретили его женщины рыданиями. - Вот только что!
      Мой брат не предавался эмоциям, а сразу начал действовать, наверное, без большой надежды на успех. У него с собой была бутылка коньяка, вот он и влил стопку в бездыханного деда.
      Сначала никакого воздействия это не произвело - дед все так же продолжал лежать. На какое-то время от него отвлеклись, занятые первыми хлопотами для обустройства покойника и похорон. А потом вдруг обнаружили его сидящим на кровати и напряженно прислушивающимся к голосам и суете в квартире.
      Когда, пораженные, кинулись к нему, дед сказал почти по-былинному, как древнерусский богатырь, воскресший от "живой воды": "А что? Я просто долго спал..."
      Он и вправду почти что спал уже лет десять. И уснул бы беспробудно, если бы не стопка неожиданного напитка да суета в доме. Дед потом прожил ещё несколько лет, немного не дотянув до ста.
      "В прихожей смерти"
      Много шума наделало в свое время появление книги доктора Раймонда Моуди "Жизнь после жизни": в ней собраны "воспоминания из-за черты жизни" свидетельства пациентов, переживших "клиническую смерть".
      Рассказы переживших "клиническую смерть" удивительным образом совпадают и с описанием "момента умирания" в XII главе "Смерти Ивана Ильича" Льва Толстого: "...Провалился в дыру, и там, в конце дыры засветилось что-то... Смерти не было. Вместо смерти был свет..."
      На это совпадение указывал и крупнейший отечественный реаниматолог академик В.А. Неговский в статье "Клиническая смерть глазами реаниматолога" и объяснял появление в воспоминаниях пациентов "тоннелей" или "черных пространств со светом вдали" физиологическими особенностями умирающего мозга.
      Иначе толковала это другой всемирно известный ученый-медик профессор Элизабет Кюблер-Росс: "Исследования, о которых рассказывается в книге д-ра Моуди, проливают новый свет на проблему и подтверждают то, чему нас учили в течение двух тысяч лет, - что есть жизнь после смерти".
      Однако православный американский богослов иеромонах Серафим (Роуз) откликнулся на многочисленные толкования книги д-ра Моуди весьма критично. В богословском труде "Душа после смерти" отец Серафим сурово остерегал:
      "Ко всем столкновениям с потусторонним миром мы должны подходить осторожно и трезво... Фактически про эти опыты можно сказать, что "доказывают" они не более того, что душа человека живет вне тела и что нематериальная реальность существует, но решительно не дают никакой информации о дальнейшем состоянии и даже существовании души после нескольких минут "смерти" или об окончательной природе нематериального царства. С этой точки зрения современные опыты куда менее удовлетворительны, чем сведения, скопившиеся за века в житиях святых и других христианских источниках... Мы можем с определенной уверенностью знать, что после смерти есть "нечто" - но что же это в точности, мы постигаем верою, а не знанием... Если это действительно опыты смерти, они происходят как бы в прихожей смерти, до того, как приговор Бога душе становится окончательным, пока душа ещё имеет возможность естественным путем вернуться в тело...
      Как же отличается глубокое и трезвенное христианское отношение к смерти от поверхностной позиции некоторых нынешних неправославных христиан, которые думают, что уже "спасены" и даже не подвергнутся суду, как все люди, и поэтому не должны ничего бояться при смерти...
      Смерть и есть именно та реальность, которая пробуждает в человеке сознание различия между этим миром и грядущим, вдохновляет на жизнь, исполненную покаяния и очищения, пока у нас есть драгоценное время".
      В свое время Владимир Иванович Даль записал такое русское поверье: "Кто обмирал и был на том свете, тому, под большим страхом, запрещено говорить три слова (какие - неизвестно)". Наверное, это следует понимать как запрет говорить лишнее - рассказывать, что видел "там". А начнешь говорить, вдруг и произнесешь три заповеданных слова...
      Великая тайна, уважение к ней охранялись и верой, и народным суеверием.
      Но вот умер близкий человек. Может, скоропостижно, без всякого покаяния, прощальных слов. Его нашли мертвым. Для близких это шок. Но так или иначе - это время хлопот: постараться сделать все правильно, разумно, как хотел бы этого сам покойник. Впереди ещё немало забот о теле и душе его. Распорядок и ритуал помогают близким держаться - как перила на крутой лестнице...
      Смерть в наше время констатирует врач из районной поликлиники. Если смерть наступила в выходные дни или ночью - звонят "03", в "скорую помощь".
      С умершего надо снять одежду, положить тело на чистое и сухое, укрыть простыней. Лучше, чтобы с этого момента в доме было прохладнее.
      После констатации смерти лучше всего обратиться в бюро ритуальных услуг. Там знают всю последовательность необходимых действий, могут вызвать специалистов по подготовке тела к похоронам, помогут оформить документацию.
      Приготовление к "последнему пути"
      Пришло время "распоряжаться"
      "Новые люди" России, "новые русские", как их прозвали за границей промышленники, коммерсанты, часто выходцы из низов да из диссидентов-старообрядцев - "явились" во второй половине XIX века, а к началу ХХ-го и впрямь уже строили "новую Россию", становились её хозяевами. Впрочем, не во всем полноправными и, как оказалось, ненадолго.
      Они впитывали "новые" обычаи и хранили старые. Коллекционировали французских импрессионистов и старообрядческие иконы. Читали любые книги хоть кем запрещенные. Но могли и не читать книг вовсе...
      О том, как умирал один из "новых людей", рассказал писатель Иван Шмелев, тонкий знаток русских обычаев.
      Мы приведем здесь - а затем разъясним - отрывок из его повести "Росстани", что значит "расставание". Редко где ещё найдется такой живописный подробный рассказ о народных обычаях "приготовления" покойника и о "покойницких" приметах, бытующих в народе, о том, как все это складно соседствует с религиозным ритуалом.
      Итак, Данила Степанович, богатый подрядчик, передав дела сыну, приезжает умирать в родную деревню, к сестре Арине, а по сути, возвращается к себе истинному, открывает в самом себе того человека, какого знал, да давно забыл... И умирает.
      "Арина нашла его на полу. Он лежал на правом боку в солнечных пятнах стеклянной стенки, и было похоже, будто он высматривает что-то под столом. Ползали по его плечу и бороде мухи, ползли и по полу, взлетали и стучали по стеклам. И все ещё звенела у потолка оса.
      Упало у Арины сердце и застыли ноги. Крикнула Софью, а сама, белая, опустилась на колени, подняла горячую ещё голову, как у спящего, и увидела широко открытые, помутившиеся глаза.
      - Данилушка... братец...
      И застыла.
      Знала Арина, что скоро помереть должен Данила Степаныч: неделю назад видела она сон и не сказывала никому. Видела Данилу Степаныча во всем новом и совсем другого. Уже потом рассказала всем... Потом припоминала с Софьюшкой, что последние дни любил прибирать в комодике у себя Данила Степаныч - готовился в дорогу. Потом вспомнила, как подошла как-то под окошко старуха, просила милостыньку, а когда подала Арина в окно, никто не принял. Смерть-то и приходила. И потом, спал последние дни Данила Степаныч нехорошо: отпыхивал. Были и ещё знаки, и таила про себя Арина, что и сама скоро умрет.
      Не выла Арина, не причитала - чего причитать! Приняла великую потерю молча, плакала тихими старушечьими слезами, последними, мелкими, как бисерок, и эти слезы не скатывались, а липли и размазывались по морщинам, и мокрый был от них замшенный и заострившийся подбородок. С выкриками причитала Софьюшка, только-только совсем живого видевшая Данилу Степаныча, как он порадовался на первые огурцы. Огурец так и остался лежать на столе. И Ванюшка, глядя на мать, ревел, растянув белозубый рот, передыхал и опять ревел.
      Прибежали соседи. Стоял в валенках и в полушубке на худых плечах Семен Морозов и говорил едва слышно:
      - Глаза-то закрыть надо... закрыть глаза-то...
      Набежали бабы, заняли весь палисадник, трещал от ребят забор.
      Надо было распоряжаться. Степан выгнал баб, чтобы не мешали, переложил с Софьюшкой на простыню Данилу Степаныча и перенес в комнаты на сено. Так распорядилась закаменевшая в своем горе Арина. Здесь принялись обмывать двое, Арина и Дударихина мать, а Степан сел на брюхатенькую лошадку и потрусил в город - сказать по телефону в Москву. Обмыли с молитвой, и Дударихина мать спросила у Арины, можно ли взять обмылки. Арина отдала ей белье: так всегда делалось. Потом принесли с террасы дубовый раскладной стол, настлали свежего сена, накрыли простыней, обрядили покойного в чистое белье, одели в новый халат, шитый на Пасху и всего раз надеванный - серый с голубой оторочкой, расчесали затвердевшую бороду. Бабы увидали, что все ещё выглядывают глаза из-под век, пошептались: выглядывает ещё кого-то себе. Арина нашла два старых пятака - лежали у ней в мешочке в укладке вместе со смертной рубахой и темным платьем, сшитыми загодя. Не первые глаза закрывались этими пятаками. Положила Даниле Степанычу на глаза, и лежал он покойно и важно, с разгладившимся широким лбом, руки одна на другой восковыми ладонями, с парой больших медяков на глазах, как в темных очках.
      Смотрели на него из уголка заплаканными глазами Миша и Санечка с раздутой щекой, думали. А Софьюшка все рассказывала приходившим бабам, как принесла она Даниле Степанычу огурчиков с огороду и как он радовался, как велел сделать ботвиньицы и как все советовал ей выходить замуж.
      А когда вернулся Степан из города, Арина велела запрячь телегу и поехала за пять верст в женскую пустынь, взять монашек - читать.
      И когда ехала она из пустыни с молоденькой послушницей и знакомой старушкой-монахиней в черном шлычке, захватил их дождик в лесу, слабая дальняя гроза. Стороной прошла туча, в стороне погромыхивало, а здесь только кропило и не закрывало солнца. Был шестой час, солнце чуть косилось, и солнечный дождик весело крапал по листьям орешника.
      - Праведник помер, Царство Небесное... - сказала на дождик послушница, засматриваясь в тихий зеленый свет рощи. - Какой дождичок-то!
      - Дай-то, Господи! - вздохнула и перекрестилась Арина. - Уж так-то тихо преставился... Дай-то, Господи!
      - А сподобил Господь приобщиться-то? - спросила старушка-монахиня, наклоняясь за Степаном перед низко опустившейся лапистой веткой орешины и умывая дождем усыхающее лицо.
      - Петровками-то говел, как же... - сказала Арина. - Какие уж у него грехи! Переболел все...
      - А вот как же сказано, что насчет того... - обернулся Степан, - что, например, очень трудно им проникнуть... которые богатые... Даже верблюд может чрез иглу пролезть... а им трудно... Это как?
      - А не нам знать, а не нам знать, голубчик... - сказала старушка. Сказано, буди милостив...
      - Так-то та-ак... а вот известно, что никакой капитал не бывает от труда, а через разные причины... так что тут... очень трудно...
      - Господь в своем милосердии призывает каждого... несть на лице зрения у Бога... - тоненьким голоском начала послушница, а Степан нагнулся перед набегающей веткой и крикнул:
      - Держись!
      Весело сыпал дождик на солнце, блестел на грядках телеги, на сытой спине лошадки, нависал сверкающими каплями под дугой. Пахло грибом и елкой.
      Повстречалось близ деревни стадо. Хандра-Мандра стоял у дороги, курил. Увидала его Арина, сказала:
      - Скончался братец-то...
      - Да, Царство Небесное... отжил... - хрипло сказал пастух, стаскивая шапку. - Когда хоронить-то?
      Но они не слыхали. А он уже все знал: повстречал его давеча Степан.
      На въезде нагнали горбачевского батюшку в тарантасе. Ехал батюшка на сивой лошадке с псаломщиком, а семинарист правил, покуривая.
      - На панихидку к вам, Арина Степановна! - крикнул батюшка. - Воля Господня... Дали знать-то?
      - Дадено! - крикнул, объезжая, Степан.
      - Свечей-то, батюшки! - крикнула Арина.
      - Всего-то взято-с! - успокоил её баском псаломщик.
      У дома стояла чья-то телега, и Степан по лошади признал бородача-старосту из Шалова. Подумал: "Чисто по телеграфу им известно". И только стали слезать с телеги, сказал:
      - Монахи едут!
      Обогнала батюшкин тарантас пара, с пристяжной на отлете: ехал отец казначей в высоком клобуке и двое послушников.
      Служили панихиду сперва горбачевские, потом монастырские. Сняли с глаз пятаки, и опять усмотрели бабы, что все ещё выглядывает из-под налившихся век. Видела и Арина и думала, что её черед. Молился в уголку Захарыч и думал, что его черед. Видел глаза и Семен Морозов и думал, что его. И хоть совсем не боялся смерти, а стал говорить себе, что не из его двора: Аринин черед.
      И никто не знал - чей".
      Вот он - одновременно и благочестивый, и практичный, и суеверный "чин" действий по покойнику. Тут и "дадено ли знать" куда и кому надо (и на "фирму", и родным). И важный вопрос: "Сподобился ли?" - то есть успел ли приобщиться святых тайн: причастился ли, исповедался ли. И ответ: "Петровками-то говел". То есть в летний Петров пост совершал говение постился, ходил на церковные службы, усиленно молился дома, подготавливаясь к причастию и исповеди. А дальше - "весело сыпал дождик" - народная добрая примета: солнечный, "слепой" дождик, а то и гром в ясном небе - знак того, что упокоился добрый человек (так и в самый день смерти, и при похоронах). Дождь, кстати сказать, вообще считался в народе добрым предзнаменованием в начале всякого пути и всякого нового дела. Есть в этом рассказе и недобрая, хотя, по совести сказать, пустая примета: покойник-де незакрытым глазом кого-то ещё на тот свет выглядывает.
      Отдельно скажем про верблюда и ушко, про то, каково войти богатому в Царствие Небесное. В греческом тексте Евангелия эта формула звучала не так страшно: там сквозь иголье ушко надо было протянуть канат (kannata), но русский книжник прочел "kamala" - слово, всем курящим, да, кажется, уже и некурящим, известное как английское "camel", верблюд. Образ получился впечатляющий до крайности, и даже колоритом вполне сродни Святой Земле Палестине. Если учесть, что в той давней Руси "верблюдом" сначала называли слона, а уж потом только верблюда, то можно представить, какого страху должны были натерпеться те, кто выделялся богатством. Но ничего - от страху не обмерли. Кончались по другим причинам...
      Старушка-монахиня просто сказала: "А не нам знать, голубчик", - вот тебе и вся философия. На Западе на этот счет - Богом ли кому суждено иметь богатство, сам ли он вправе его наживать, не чувствуя в том греха, написаны трактаты. А у нас: "буди милостив", и все тут. Нет, конечно, рассуждать пытались, но ни к чему определенному не пришли.
      А при кончине - богатого ли, бедного ли - больше заботило, как "обустроить" его к дальнему пути.
      Полузабытое
      Обычаи на то и обычаи, что живут долго, дольше памяти человеческой об их назначении и смысле. Они уже и не понятны никому, ученые гадают об их происхождении, а обычаи живут себе и живут...
      "Как только человек испускал дыхание, на окне ставили чашу с святой водой и миску с мукой или кашей (вероятно, с кутьей). Это был какой-то остаток язычества, существовавший не у одних русских, но и у татар", писал историк Н.И. Костомаров о временах стародавних.
      У Ивана Шмелева в "Росстанях" об этом обычае говорится как об уже забывающемся:
      "Пошли спать. Арина обошла комнаты, помолилась в каждой. Затворила окна. Оставила открытым только одно - к террасе. Тут у неё стояла чашка с водой. Еще в день кончины Данилы Степаныча выставила она её, - так всегда делали, - но её все выплескивали, не зная, зачем здесь чашка, и пили из неё квас. А она наливала новую. Теперь не выплеснут. Потом принесла чистое полотенце и вывесила за окно, к террасе. Так всегда делали. Вывесила, покрестилась и пошла к себе в боковую комнату. Стихло в доме".
      И ныне можно ещё увидеть в некоторых домах, где недавно кто-нибудь умер, возле иконы, или на окне, или перед портретом покойного - стакан воды, накрытый кусочком хлеба. (И на поминках ставят рюмку водки, накрытую хлебом, обычно - черным, как бы обозначая тем незримое присутствие усопшего за поминальным столом.) Потому как "душа до шести недель бывает дома". И "чтобы душа обмылась".
      Есть ещё обычай, который явно несет на себе отпечаток дохристианских времен, но, видимо, будет всегда - настолько он укоренился. Обычай при первых же минутах после смерти завешивать все зеркала в доме усопшего. (Причем делается это независимо от того, умер ли человек дома или же пришло известие о его смерти, скажем, из больницы.)
      Известный русский ученый А.Н. Афанасьев в трехтомном фундаментальном труде своем "Поэтические воззрения славян на природу" пишет об этом так:
      "По русскому поверью, кто после трехдневного поста отправится в ночь накануне родительской (поминальной) субботы на кладбище, тот увидит тени не только усопших, но и тех, кому суждено умереть в продолжение года. Слово тень (бестелесный образ) употребляется и в смысле привидения, и в смысле того темного изображения, какое отбрасывается телами и предметами, заслоняющими собою свет. Отсюда возникли приметы и поверья, связующие идею смерти с тенью человека и с отражением его образа в воде или зеркале... Когда кто умрет в доме, то все зеркала занавешиваются, чтобы покойник не мог смотреться в их открытые стекла".
      В чем тут дело? Есть толкование, что это прежде всего забота о самом же умершем. В те минуты, когда душа только что разлучилась с телом, она может взглянуть в зеркало - и не увидит своего отражения, а увидит нечто страшное, связанное с темным потусторонним миром. И ей, и без того мятущейся, не освоившейся ещё в новом своем состоянии, станет жутко и безысходно... Другое толкование связывает обычай с охранением живых, с языческим представлением о смерти как действии злых сил. Оттого сразу же после чьей-нибудь смерти в доме закрывали двери и окна, занавешивали зеркала, чтобы злые чары не проникли в дом никаким путем.
      Чаша на окно, покров на зеркала - самые первые действия из народной традиции по кончине человека. Еще до его омовения. Омовение - действие ритуальное, священное. У христиан - обряд, символизирующий собой будущее воскрешение и предстояние пред Богом в чистоте и непорочности.
      Новый дом, чистая одежда
      Египтяне бальзамировали тела своих умерших, овивали их тонкими материями и хранили в усыпальницах. Римляне омывали тело умершего холодной водой, намащивали благовонными маслами и хоронили или сжигали на специально устроенном костре, собирали пепел, кропили его вином и молоком и заключали в урну. Иудеи не бальзамировали и не сжигали тела умерших, но намащивали их благовониями, обвивали тонким полотном и погребали в пещере или гроте. Так похоронен был Иисус Христос.
      "В это самое время к прокуратору явился Иосиф Аримафейский - богатый, уважаемый в городе человек, член Совета. Он не принимал участия в суде "Малого Синедриона", потому что сам был тайным приверженцем Иисуса. Как и апостолы, Иосиф "ожидал Царства Божия", но сейчас он думал, что обманулся. Тем не менее, преодолев страх, он пришел попросить у Пилата тело Усопшего для погребения. Иосиф не хотел допустить, чтобы Иисуса лишили даже отдельной могилы.
      Пилат удивился, узнав, что Назарянин умер так скоро. Может быть, Он только в обмороке? Но центурион подтвердил, что в три часа пополудни Иисус действительно скончался. У Пилата не было причин отказывать Иосифу. Возможно, он даже по своему обыкновению получил от него мзду. Так или иначе, наместник предоставил Иосифу поступить с телом, как он пожелает. Времени для необходимых приготовлений оставалось совсем мало. Если бы наступил вечер, похороны пришлось бы отложить на сутки. Но Иосиф успел купить полотняный саван, а фарисей Никодим, тот, что прежде приходил ночью беседовать с Иисусом, принес большой сосуд с благовонным раствором смирны и алоэ, которым пропитали материю.
      При помощи слуг тело положили на носилки и перенесли в соседний сад. Участок принадлежал Иосифу, который недавно заготовил себе здесь склеп. Искать другую могилу возможности не было, так как каждая минута была дорога. Но, вероятно, Иосиф был рад хотя бы таким образом в последний раз послужить Учителю.
      Усопшего завернули в благоуханные пелены, внесли в пещеру, прочли заупокойные молитвы и завалили вход круглой каменной плитой, для которой был вытесан специальный желоб" (А. Мень "Сын Человеческий").
      Во всех четырех Евангелиях нет сведений, омывали ли тело Иисуса Христа перед захоронением. Возможно, и нет. Но историческая символика этого объяснима: Он един среди людей был без греха. (Может быть, потому и сложился такой церковный обычай: усопших православных монахов и священников не омывают обильно водой, как мирян, но лишь отирают губкой, смоченной елеем.)
      Но все же есть упоминание об омовении в Новом Завете, в книге "Деяния святых апостолов", где говорится об одной из первых христианок, святой Тавифе, ученице апостола Петра: "...она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; её омыли и положили в горнице". У раннехристианских писателей можно встретить уже не только свидетельства об обыкновении омывать тела усопших, но и подробные описания этого обряда, свершаемого в древней Церкви.
      У славян задолго до принятия христианства был укоренен обычай омывания. К мертвому телу относились со страхом, оно открыто действию "злых чар", но вода - божественная стихия - способна снять или уменьшить их силу. С приходом же христианства обряд омовения стал сочетать в себе древние и новые смыслы. По церковному учению, "усопший должен уйти к Богу с чистой душою и чистым телом". Но как прежде считалось, что, когда душа готова покинуть тело, происходит страшная борьба за нее, так и в христианских представлениях - борются "нечистая сила" и ангел, посланный за нею Богом. Тому как бы подтверждение - предсмертные страдания, агония умирающего: злые силы мучают его, стараясь не уступить душу ангелу. А когда душа все же отлетает, мертвое тело остается ещё некое время во власти "нечистой силы". Потому-то и была исстари такая "профессия" - и в деревнях, и в городах "омывальщики". Шли в неё добровольно, принимая на себя "за ради Господа" это благое и тревожное дело, но пригодны к ней были лишь особые люди, "лишенные греха", то есть интимных супружеских отношений, - старые девы или же старые вдовы и вдовцы. При обмывании они ласково разговаривали с покойным или читали молитвы, чтобы "перехитрить" и вовсе отогнать "нечистую силу". А за труды получали белье и носильные вещи умершего. Если же не находилось "профессиональных" омывальщиков, то принято было, чтобы омовение совершали не состоявшие в родстве с умершим.
      Омовение представляло собой ритуал с особыми условностями. Покойника клали на солому ногами к печи, обмывали три раза теплой водой с мылом из глиняного, обычно нового, горшка. Считалось, что на горшок, воду, мыло и гребень, которым причесывали умершего, переходит от него "мертвящая сила", и потому после омовения старались от них поскорее избавиться, но по определенному, установленному правилу. Вода, которой обмывали покойника, называлась "мертвой", её выливали в дальний угол двора, где ничего не растет, никто не ходит. А глиняные горшки после омовения выносили в какой-нибудь овраг, или на край поля, или на перекресток дорог, где стоял столб, крест, а то и часовня, и там их разбивали. Но мыло, употребленное для омовения, некоторые хозяйки не выбрасывали, а держали в потаенном месте и давали иной раз умываться злым мужьям, чтобы "их злоба замирала", а девушки мыли им руки, чтоб кожа не дрябла.
      Христианская Церковь связывает обряд омовения и последующий обряд облачения с самыми основами, с заключительными словами Символа Веры: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Апостол Павел наставлял: "Тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие". Это означает - одеться в чистые, новые одежды. Одежды для "новой жизни".
      Когда-то в древней Руси - и языческой, и потом христианской хоронили, как правило, в белом. И мужчин, и женщин. Ныне мужчин - чаще в темном костюме, но в светлой сорочке, при галстуке; женщин - в светлом платье и светлом платочке.
      У древних славян душа - это огонь, звезда, искра небесного огня, частица мирового ("белого") света. У христиан белый цвет, белые одежды символ чистоты души.
      Конечно, и в прежнее время, и теперь совсем не часто случается, чтобы покойного обряжали в совершенно новые одежды, - надевают на него одежды обычные, разумеется, чистые, особенно важно, чтобы рубашка была стираная, но одна, главная деталь "облачения к новой жизни" - действительно и новая, и белая. Это белый погребальный покров или, как называют его ещё иногда по-старинному, саван. Это уже символ священный - именно он напоминает о белых одеждах крещения и при похоронах как бы знаменует собой, что умерший и до конца жизни сохранил обеты, данные им при крещении.
      Собственно сам саван представлял собой раньше белую просторную рубаху - он и был подобием "крестильной сорочки", - и надевали его поверх обычной одежды. В некоторых областях сохранился ещё обычай шить для покойника ("новопреставленного") из "нетронутой", ни для каких нужд не используемой материи белый погребальный саван. И шили его все с теми же "предосторожностями" против "нечистой силы": не на машинке, но обязательно на руках, стежок делали не крепкий, а наметкою - будто и не сшитое, а лишь наметанное, "временное одеяние" (а иголку держали только от себя и вперед не то покойник опять придет за кем-нибудь в свою семью).
      Ныне саван замещен покровом - длинной, во весь гроб, полосой белой материи, льняной или шелковой. Именно по нему - после прощания, покрыв им же лик усопшего, - священник или кто-то из близких посыпают крестообразно освященную землю, завершая тем последний церковный обряд "предания земле". У покрова есть и свое символическое толкование: умерший, как человек верующий и освященный таинствами, пребывает "отныне и вовеки" под покровом Христовым.
      В обувании покойного тоже присутствуют, согласно народным обычаям и поверьям, свои условности и оговорки. В кожаной обуви, как правило, старались не хоронить, а заменяли её матерчатой. Но если все же и надевали сапоги, то железные гвозди из них выдергивали. А в крестьянских семьях онучи, надевавшиеся с лаптями, обвязывали так, чтобы крест, образуемый шнурками, приходился спереди, а не сзади, как у живых, - этим как бы "закрещивали" покойнику путь назад, чтобы он не мог вернуться в дом за кем-то еще. В современный ритуал облачения покойного, видимо, и пришло это от древних ещё обычаев: заменять обыденную кожаную обувь "ненастоящей", "временной" - матерчатыми тапочками без твердой подошвы.
      И последняя, самая главная забота о теле усопшего в "обустройстве" его - дом для него, гроб, "домовина". В народе сохраняются и ласковые поговорки о гробе - "Домок в шесть досок", и "Дом строй, а домовину ладь", и суеверные приметы, предостерегающие - "Не делай гроб больше покойника другой покойник будет".
      В ночь перед выносом
      Человек умирает, за этим естественно следует приготовление его тела к погребению. Но настолько иной раз оказывается сильным проявление его энергетики перед смертью, что мы словно ощущаем его присутствие (и можем ощущать необычайно долго). Не это ли проявление - невольное "свидетельство" бессмертия человеческой души?
      Смерть часто примиряет идейно далекие мировоззрения - ради того чтобы было все "по-людски", как полагается, по обычаю, правильно и достойно. Переживания, связанные со смертью родного и любимого человека, нередко становятся моментом нового осознания бытия, началом поиска иных смыслов.