Вена.

Сол, держа за руку Кристофера, деликатно стоял в стороне, пока Эрика мрачно осматривала гостиную в квартире своего отца. Она располагалась на втором этаже трехэтажного дома на тихой зеленой улочке в трех кварталах от Дуная. На улице лил такой дождь, что, несмотря надень, в комнате было темно, и, когда они вошли, Миша Плетц вынужден был включить свет.

Комната была обставлена просто — кресло-качалка, диван, кофейный столик, обычный темный ковер, в складной рамке — фотографии Эрики, Сола и Кристофера. Сол обратил внимание, что в гостиной не было ни радио, ни телевизора, только несколько настольных ламп и множество полок с книгами, в большинстве биографических и исторических. Осмотрев комнату, посторонний мог бы и не догадаться, что отец Эрики — вышедший в отставку сотрудник Моссада, получавший соответствующую пенсию из Израиля. Также он имел дополнительные дивиденды от нескольких скромных капиталовложений и вполне мог обставить свою квартиру, и притом самым лучшим образом. Но, распорядившись имуществом жены, которая умерла пять лет назад, Йозеф Бернштейн предпочел вести аскетичный образ жизни. Единственная роскошь, которую он себе позволял, — чашка горячего шоколада в маленьком кафе на берегу Дуная утром и вечером. Аромат трубочного табака пропитал мебель и стены комнаты. Сол никогда не курил — еще одно ограничение Элиота, — но оставшийся сладкий запах табака Бернштейна был ему приятен.

Сол не видел фотографий отца Эрики, но хорошо помнил этого высокого, крепкого, слегка сутулого человека, которому было глубоко за шестьдесят, у него были густые, седые волосы, мохнатые брови и справа, на узком подбородке, — тонкий шрам около дюйма длиной. Йозеф никогда по собственному желанию не рассказывал историю шрама. “Когда-то в прошлом”, — максимум того, что он мог пробормотать на этот счет, и его серые глаза за стеклами очков грустнели.

Сол провел ладонью по спине Криса, успокаивая сына, и посмотрел на Эрику, медленно изучающую комнату.

— Расскажи еще раз, — сказала она Мише.

— Четыре дня назад, — вздохнул Миша, — Йозеф не пришел утром в кафе выпить свою обычную чашку горяч его шоколада. Хозяин кафе не придал этому особого значения, но твой отец не пришел и вечером. Йозеф, даже если чувствовал себя неважно — например, был простужен, — всегда дважды в день приходил в кафе.

— Мой отец и простужался-то крайне редко.

— Сильный организм.

— Человек привычки, — перебил их Сол. Миша изучающе посмотрел на него.

— Я полагаю, хозяин кафе — ваш человек, — сказал Сол. — Моссад.

Миша промолчал.

— Йозеф посещал кафе не только из-за горячего шоколада, не так ли? — спросил Сол. — Несмотря на отставку, он придерживался определенного распорядка дня, благодаря чему с ним всегда можно было связаться — легко и не привлекая внимания.

Миша не проронил ни слова.

— Возможно, его опыт и талант уже никогда бы и не пригодились, — сказал Сол, — но кто знает? Иногда опытный, старый сотрудник, официально более не работающий на свою разведку, — как раз то, что требуется для выполнения задания. Таким образом, Йозефа можно было держать в резерве, и в то же время он чувствовал себя при деле. Даже не используя его, вы были достаточно добры, давая ему понять, что он еще нужен.

Миша слегка приподнял брови.

— Кроме того — и, возможно, это ваш главный мотив, — его расписание — посещение кафе два раза в день — являлось для вас удобным способом всегда быть в курсе того, все ли у него в порядке, не хватил ли его удар или, например, инфаркт, не стал ли он жертвой старых недругов. Таким образом, не задевая его гордости, вы защищали его.

Эрика шагнула ближе к Мише:

— Это правда?

— Ты замужем за хорошим человеком.

— Я это и так знаю, — сказала она. — Сол прав?

— От этого не было никакого вреда. Мы заботились о своих интересах, а он не чувствовал себя бесполезным.

— Совсем никакого вреда, — сказала Эрика. — Если только…

— Он не работал на нас, если ты это имеешь в виду, — сказал Миша. — Хотя я с удовольствием дал бы ему задание. Ничего связанного с насилием или риском, конечно, но для рутинного сбора развединформации он был все еще очень высококлассным специалистом. Ты должна понять, Эрика, — отставка — его выбор, не наш.

— Что?

— Ты хочешь сказать, что не знала об этом? Эрика тряхнула головой.

— Несмотря на его возраст, я мог бы обойти некоторые правила и оставить его в разведке, — сказал Миша. — У нас не так много талантов, и мы не можем позволить себе разбрасываться специалистами. Но он попросил об отставке. Он требовал ее.

— Не понимаю, — сказала Эрика. — Работа была его жизнью. Он любил свое дело.

— Не спорю. Он любил свою работу и свою страну.

— Но, если он так любил свою страну, — спросил Сол, — почему он решил жить здесь? В Вене? Не в Тель-Авиве или Иерусалиме?

— Нас это беспокоило, — согласилась Эрика. — Сол договорился со своим агентством, что, если он будет оставаться в стороне, они оставят его в покое, и другие службы тоже. Но мой отец не был вынужден жить здесь. Мы не один раз просили его жить с нами вместе, чтобы он мог видеть, как растет его внук. И он каждый раз отказывался. Я этого никогда не понимала. Комфорт современной жизни никогда для него ничего не значил. Пока у него был табак и горячий шоколад, он мог быть доволен жизнью в любом месте.

— Возможно, — сказал Миша.

— Ты что-то нам не договариваешь? — спросила Эрика, глядя ему в глаза.

— Ты просила меня описать все еще раз, что ж, пожалуйста. После того, как твой отец не пришел, согласно расписанию, в кафе утром, а потом и вечером, хозяин кафе — Сол был прав, это наш человек — послал оперативника, который работает вместе с ним, домой к твоему отцу, отнести сэндвичи и горячий шоколад — так, будто он заказал их по телефону. Оперативник постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал еще раз. Подергал за ручку. Дверь была не заперта. Оперативник приготовил на всякий случай пистолет и вошел в квартиру — она была пуста. Простыни, — Миша указал на дверь в спальню, — были натянуты и подоткнуты на военный манер.

— Отец всегда так заправлял постель, — сказала Эрика. — Он любил порядок во всем и, как только вставал, сразу убирал постель.

— Верно, — сказал Миша. — Это означает, что отец не ложился спать после того, как в последний раз вечером посетил кафе, либо убрал постель утром в день исчезновения и потом по каким-то причинам не пришел, как обычно, выпить чашечку горячего шоколада.

— Итак, интервал — двадцать четыре часа, — сказал Сол.

— Оперативник поначалу решил, что с Йозефом что-то произошло по пути домой или из дома. Допустим, дорожно-транспортное происшествие. Но нив полиции, ни в больницах о нем нет никакой информации.

— Только что ты сказал “поначалу”, — сказал Сол. Миша отвел глаза.

— Ты сказал — оперативник поначалу решил, что с Йозефом что-то произошло вне квартиры. Почему оперативник изменил свое решение?

Лицо Миши передернулось, как будто от боли. Он потянулся к карману пиджака и достал оттуда два предмета.

— Это оперативник нашел на кофейном столике.

Эрика застонала.

Сол повернулся, встревоженный ее неожиданной бледностью.

— Две любимые трубки моего отца, — сказала Эрика. — Он никогда никуда не ходил, не взяв с собой хотя бы одну из них.

— Значит, если что-то случилось, это случилось здесь, — произнес Миша.

— И он ушел не по своей воле.

В комнате наступила тишина. Дождь все сильнее хлестал в окна. — Наши люди ищут его, — сказал Миша. — Мы склоняемся к тому, чтобы попросить о помощи дружественные разведки. Мы незнаем, кому понадобилось взять его и зачем. Если основной мотив — месть за то, что Йозеф сделал, работая на нас, почему враг просто не убил его?

— Если только они не собирались, — Эрика судорожно сглотнула, — пытать его.

— В порядке мести? Но тогда это становится личным делом, а не профессиональным, — сказал Миша. — За двадцать лет работы в разведке я никогда не слышал, чтобы какой-нибудь оперативник позволил настолько дать волю эмоциям, чтобы нарушить правила и использовать пытки. Убийство? Конечно — при известных обстоятельствах. Но садизм? — Миша покачал головой. — Если бы об этом узнали другие оперативники, нарушившего правила стали бы избегать, презирать, ему бы уже никогда не доверяли. Даже ты, Сол, хотя у тебя были все причины для ненависти, убил Элиота, но не пытал его.

К Солу вернулась горечь воспоминаний.

— Но мы все знаем, что в определенных обстоятельствах пытки могут применяться.

— Да, для получения информации, — сказал Миша, — хотя инъекции более эффективны. Но это возвращает нас к моим первым вопросам. Какая из служб могла захотеть получить его? Что их могло интересовать? Мы ищем его. Это все, что я вам сейчас могу сказать… Конечно, как только наши венские сотрудники осознали серьезность ситуации, они тут же связались со штабом. Из-за моего отношения к вам и Йозефу — он ведь был моим учителем — я решил сам заняться этим делом. Я также решил не посылать вам официальное сообщение, а лично сообщить эти плохие новости. Но, в любом случае, как только я услышал о нападении на вашу деревню, я должен был приехать к вам. Совпадение нельзя игнорировать. Мне не нравятся мои предчувствия.

— Тебе кажется, эти события связаны между собой? Мы — мишень, как и отец? Мы думали об этом, — сказала Эрика. — Но почему мы?

— Причина этого мне неизвестна, как неизвестна и причина исчезновения твоего отца. Но было бы лучше, если бы вы, пока мы ведем расследование, где-нибудь укрылись. Если вы — мишень, вы не можете вести себя так же свободно, как мы.

— Ты думаешь, я смогу спокойно отсиживаться и выжидать, когда моему отцу угрожает опасность? Миша вздохнул.

— По совести, я должен предложить осмотрительную линию поведения. И пока вы не связали себя с этим делом, я должен сообщить вам еще кое-что.

Сол нетерпеливо ждал.

— О том, что мы нашли в подвале, — сказал Миша.

Какое-то мгновение никто не двигался с места, потом Сол потянулся к двери, но Миша остановил его.

— Нет, через эту комнату, — Миша указал на дверь в спальню.

— Ты сказал — в подвале.

— С лестницы нельзя попасть в ту часть подвала, о которой я говорил. В спальне, в правом дальнем углу, есть дверь.

— Я помню, — сказала Эрика. — Когда я первый раз была здесь, то подумала, что это дверь в туалет. Я попробовала открыть ее, но она была заперта. Я спросила отца — почему, а он сказал, что потерял ключи. Но, ты знаешь, мой отец никогда ничего не терял. Тогда я спросила его, что за этой дверью, и он сказал: “Ничего, ради чего стоило бы вызывать слесаря”.

— Тогда почему он запер дверь? — спросил Сол.

— Именно это я испросила, — сказала она. — Отец ответил, что не помнит.

Миша открыл дверь в спальню.

— Когда наши люди обследовали квартиру в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы объяснить исчезновение твоего отца, они обнаружили эту дверь и, естественно, захотели узнать, что за ней. Они вскрыли дверь и… ну, после небольшого обследования узнали, что этот дом имеет свою историю. Они изучили старые городские справочники, связались с фирмой, которая построила дом. Им удалось найти нескольких человек, которые когда-то жили по соседству, — сейчас он и уже довольно старые. В тридцатые годы этот дом принадлежал одному преуспевающему доктору. Его фамилия Бунт. Большая семья. Семеро детей. Они жили на двух верхних этажах. На первом располагались кабинеты Бунта. Записи и медикаменты он держал в подвале.

— Началась война, — продолжал Миша, плечи его еще больше ссутулились. — В 1942 — истребление евреев. Под полом в подвале наши люди нашли папки с бумагами, из которых следовало, что многие пациенты Бунта были евреями. Кроме того — и это подтверждает мою веру в человечность, веру, которая время от времени подвергается жестоким испытаниям, — судя по записям, понятно, что и после начала войны, и после начала погромов доктор продолжал лечить евреев. Это удивительно. Он был действительно верен клятве Гиппократа. Доктор продолжал заботиться о своих пациентах евреях до того самого дня, когда эсэсовцы забрали в концлагерь Маутхаузен его и всю его семью.

У Сола холодок пробежал по спине.

— Но доктор Бунт не только оказывал евреям медицинскую помощь, — продолжал Миша. — Он прятал самых слабых больных, чье состояние означало, автоматически, смертный приговор и исключало принудительные работы. Бунт, — Миша поднял глаза к потолку, — незнакомые тебе люди любят тебя.

— Прятал? — прошептала Эрика.

— В подвале. Дом был построен так, что Бунт мог спуститься по лестнице из спальни в клинику на первом этаже. Ему не надо было проходить мимо ожидавших его пациентов. Он просто приглашал их в кабинет. Но раз уж в его распоряжении была лестница из спальни в кабинет, почему бы не продолжить ее до самого подвала? Тогда ему не надо было бы проходить мимо пациентов, чтобы достать какие-либо записи или медикаменты. Просто и эффективно.

— И, — Эрика покачала головой, — в конце концов, это убило его.

— Погромы набирали силу, его совесть разрывалась между потребностью выжить и долгом врача. Бунт построил в подвале перегородку. Первая половина была завалена записями и медикаментами. Он знал — в душе эсэсовцы педанты и не станут пробираться к дальней стене. Как мог член SS — так называемой “элитной гвардии” — появиться перед народом в грязной, пыльной форме? Какое-то время эта логика спасала доктора. Каждый вечер после ужина доктор спускался в отделенную перегородкой часть подвала и ухаживал за своими пациентами евреями. Я не знаю, как эсэсовцы узнали его тайну, ноя знаю, что он спас по крайней мере дюжину евреев, которые каким-то образом умудрились уехать из Европы до того, как арестовали Бунта и его семью. И это очень существенно — всю семью. Его жену и детей. Они все рисковали. Они сделали свой выбор и не приняли грязную политику своего государства. Они пожертвовали собой ради нас.

— Но откуда ты это знаешь?

— Наши люди нашли в Израиле двух евреев, которые в те времена укрывались в подвале, — сейчас они уже очень старые. Если использовать христианскую терминологию, доктор Бунт — святой.

— Тогда остается надежда, — сказал Сол.

— А может, и нет. В конце концов, он погиб.

— Я не об этом, — сказал Сол. — Он умер за нас, в этом надежда. Миша грустно кивнул.

— Нам неизвестно, решил Йозеф жить здесь из-за того, что этот дом связан с еврейским вопросом или это случайный выбор. Если это случайность, то непонятно, как он узнал о лестнице за спальней, ведь эсэсовцы зашили этот вход, как и вход из кабинета на первом этаже. Мы спросили об этом хозяина, и он сказал, что шесть лет назад, когда он купил дом, двери там не было. Мы опросили нескольких бывших жильцов. Когда они снимали здесь квартиры, двери тоже не было.

— Значит, это мой отец расшил стену и снова поставил дверь, — сказала Эрика.

— Но потом он запер ее, — сказал Сол. — Я не понимаю, что он скрывал?

— Вы должны узнать это сами, как и я, — без подготовки и предубеждений. Может, вы поймете то, что я еще не смог понять.

— Ты считаешь, все, что мы найдем, будет связано с исчезновением отца? — спросила Эрика.

— Я еще не решил. Если те, кто забрал твоего отца, что-то искали, их наверняка должна была заинтересовать запертая дверь. Следов взлома нет. Так что, если они и проникли внутрь, у них либо были отмычки, либо они заставили Йозефа сказать, где ключ. Обыскав все, они снова закрыли дверь и оставили в квартире все точно так же, как и было до их прихода. Но, по моему мнению, если они обнаружили то, что прятал твой отец, и это то, что они искали, они должны были либо забрать, либо уничтожить это. Кстати, вы можете оставить сына здесь, со мной. Кажется, ему не мешало бы поспать.

— Ты хочешь сказать, ему лучше не видеть то, что там внизу?

— Лучше никому не видеть.

Сол посмотрел на Эрику. Они с опаской вошли в спальню. Там тоже пахло табаком Йозефа. Постель была аккуратно заправлена. На трюмо, кроме расчески и носового платка, ничего не было.

Сол лишь на секунду отвлекся на эти детали — только дверь привлекала его внимание. Эрика уже взялась за ручку двери. Она потянула ее на себя, скрипнули петли, дверь открылась. Их встретила темнота. Эрика ощупала стену внутри, но выключателя не нашла. Ногой она задела предмет на полу и подняла его. Фонарик.

Эрика включила его и осветила ступеньки, ведущие вниз. Некрашеные стены были покрыты плесенью. С потолка свисала паутина, на ступеньках по краям толстый слои пыли, по центру — следы ног.

От запаха пыли у Сола защекотало в носу. Он подавил в себе желание чихнуть. Вглядевшись, он увидел внизу лестничную площадку. Бывший вход на первый этаж, как и говорил Миша, был зашит, но ни плесень, ни пыль не могли скрыть контраст между темным деревом, из которого первоначально был построен дом, и светлым, которым позднее перекрыли вход. Из квартиры с другой стороны эту стену можно было закрасить или заклеить обоями, но с этой стороны не было предпринято никаких попыток замаскировать то место, где когда-то была дверь.

Сол спустился ниже. Стена лестничной площадки была сделана из того же дерева, какое использовали эсэсовцы, чтобы зашить дверь слева. Несмотря на слой пыли, светлая сосна была хорошо заметна.

Сол постучал по стене — кажется, сплошная. Он провел по ней пальцем и обнаружил два едва заметных стыка на расстоянии ширины плеч. Сол открыл складной нож, вставил лезвие в стык и, используя его как рычаг, покачал из стороны в сторону. Секция стены сдвинулась. Он вытащил ее на себя и отставил вправо. Эрика направила фонарик внутрь и осветила продолжение лестницы.

Они шагнули в проем и стали спускаться. Ниже луч фонаря осветил бетонный пол. В нос ударил затхлый запах, усиленный сыростью. Спустившись до конца, Сол повернул налево, Эрика качнула фонариком.

У него перехватило дыхание.

Узкий луч света не уменьшал охвативший их ужас. Каждый объект в отдельности, выхваченный из темноты, воздействовал сильнее, чем если бы был частью группы. Эрика обводила комнату лучом фонарика, один чудовищный образ сменялся другим, это становилось невыносимо. Казалось, темнота вокруг луча скрывает еще больший ужас. У Сола от напряжения свело лопатки.

— Боже мой.

Эрика прекратила водить лучом фонарика по стене. Она еще не обследовала весь периметр комнаты, просто больше не могла выдержать это. Она опустила фонарик и осветила старый, ободранный стол и лампу на нем.

Рядом с лампой лежал коробок спичек. Сол подошел к столу, чиркнул спичкой и зажег фитиль. От лампы разбежались тени. Он установил стеклянную колбу, и свет стал ярче.

Сол заставил себя посмотреть еще раз и убедился, что его первое впечатление было ошибочным. В группе все предметы выглядели еще ужаснее, чем в отдельности.

Он смотрел на фотографии — большие и маленькие, черно-белые и цветные, глянцевые и матовые, из журналов и газет, книг и архивов. Они были прикреплены к стене — не к бетонной, как другие, а к деревянной. Эту перегородку построил доктор Бунт, чтобы прятать больных евреев в этой части подвала. Перегородка была тридцати футов в ширину и десяти — в высоту, и каждый дюйм был занят фотографиями.

Концентрационные лагеря. Изможденные узники. Газовые камеры. Трупы. Печи. Ямы, заполненные пеплом. Грузовики, загруженные одеждой, обувью, ювелирными украшениями, человеческими волосами, зубами. Офицеры SS, улыбаясь в объектив, выстроились в ряд, обняв друг друга за плечи; за спиной — пирамиды человеческих тел, они такие огромные, что это кажется просто невероятным.

Сол тяжело сел на шаткий стул рядом со столом. Он взял Эрику за руку и сжал ее.

— Что здесь делал отец? — спросила Эрика. — Он никогда не говорил… я не знала, что его преследуют… это не случайность… он всегда пользовался этой комнатой…

— Безумие столкнулось с безумием, — Сол осмотрел остальную часть комнаты.

Она была завалена картонными коробками. Сола тянуло к ним, как в водоворот. Он открыл одну из коробок, там были документы.

Оригиналы; документы, сделанные под копирку; фото и ксерокопии. Хрупкие, желтые листы вперемежку с мягкими, белыми. На разных языках — английском, французском, немецком, иврите. Сол хорошо знал французский и немецкий. Эрика великолепно владела ивритом. Вдвоем они смогли перевести достаточное количество документов, чтобы понять, что их связывает.

Документация комендантов концентрационных лагерей. Списки офицеров SS и узников еврейской национальности. Военные досье. Рапорты о том, сколько узников было уничтожено и в какой день, неделю, месяц и год. Списки сравнительно немногих евреев, которым удалось выжить в лагерях смерти, и списки — тоже немногих — нацистов, которые после войны были осуждены за участие в истреблении евреев.

От чтения блеклого шрифта и неразборчивого почерка у Сола заболели глаза. Он повернулся к Эрике:

— Я встречался с твоим отцом только один раз, когда мы поженились. У меня не было возможности узнать его. Он был в концлагере?

— Мои родители почти никогда не рассказывали о том, что были с ними во время войны. Хотя, когда я была девочкой, я слышала, как они говорили об этом между собой. Я не поняла и начала приставать к ним с расспросами. Один-единственный раз они говорили о войне в моем присутствии. Потом они говорили о погромах, о преследованиях. Они хотели, чтобы я все в подробностях знала о том периоде, но только как историю. Их же собственный опыт… Они были в варшавском гетто, когда нацисты взяли его в осаду.

Сол понимал, о чем говорит Эрика. В 1943 году нацистские солдаты окружили варшавское гетто. Евреям, кроме групп, отправляемых в концлагеря, было запрещено покидать территорию гетто. Число евреев снизилось с трехсот восьмидесяти тысяч до семидесяти. Те, кто остался, восстали. Массовая расправа длилась четыре недели, нацисты сровняли гетто с землей. Семь тысяч из оставшихся в живых евреев было казнено на месте. Двадцать семь тысяч отправили в лагеря.

— Мои родители были среди тех, кого нацисты отправили в Треблинку.

Сола передернуло. Треблинка — не просто лагерь, это лагерь смерти, один из самых страшных. Прибывшие туда узники жили не дольше одного часа.

— Но как они смогли выжить?

— Они были молодыми и сильными. Они согласились выполнять заботу, которую не могли делать даже эсэсовцы, — вытаскивать трупы из газовых камер и сжигать их. Поэтому мои родители и не говорили о войне. Они выжили за счет других евреев.

— А какой еще у них был выбор? Если они не сотрудничали с нацистами, не участвовали в убийствах, они должны были что-то делать, чтобы выжить.

— В первый и последний раз, когда отец говорил мне об этом, он сказал, что умом может это понять, но оправдать — нет. Я всегда считала, что именно поэтому он работал на Моссад и посвятил свою жизнь Израилю. Попытка искупления.

— Но даже работа по уничтожению трупов лишь на время отодвигала смерть твоих родителей. Нацисты практически не кормили заключенных. Со временем твои родители должны были так ослабнуть, что не могли бы больше выполнять эту работу. Эсэсовцы убили бы их и заставили других сжигать трупы.

— Треблинка, — сказал Эрика. — Это было в Треблинке. И вдруг он понял, что она имела в виду. Заключенные Треблинки восстали. Используя лопаты и дубинки, они расправились со своими охранниками. Более чем пятидесяти евреям удалось бежать.

— Твои родители участвовали в восстании?

— Сначала в Варшаве, потом в Треблинке, — Эрика устало улыбнулась. — Надо отдать им должное — они были упрямы.

Сол снова сжал ее руку в своей, он чувствовал гордость Эрики и разделял ее. Он оглядел стену.

— Наваждение. Это преследовало его всю жизнь. И ты никогда ничего не подозревала.

— Никто не подозревал. Он бы не занимал такое положение в Моссаде, если бы они знали, что его мучает. Они не доверяют фанатикам, — Эрика вдруг запнулась.

— Что-то не так?

— Мама умерла пять лет назад. Именно тогда он попросил об отставке, переехал из Израиля сюда и обосновался в этой комнате.