Маша взглянула на него и увидела, что он сделался чрезвычайно серьезен.
      - Вы были такая энергичная, решительная, а мне хотелось как-то защитить, оберечь вас... - Он помолчал. - Наверное, я говорю глупости, да? Я смешон?
      Маша поспешно кивнула, однако про себя подумала совершенно обратное. Она и не предполагала, что в ней дремлет такая откровенная самка.
      Между тем полковник протянул ей руку, приглашая подойти к распахнутой балконной двери.
      - Солнце садится, - сказал он.
      Маша решила подняться, хотя ощущала ужасную усталость и не была уверена, что в состоянии сделать эти несколько шагов до балкона. Пока она собиралась с силами, полковник вдруг сказал:
      - Если ты встанешь, я тебя поцелую. А если я тебя поцелую, то мы займемся любовью. А если это случится, я не позволю тебе уехать в Москву...
      Маша лихорадочно просчитывала в уме варианты. Как бы там ни было и что бы она ни говорила, день рождения она все-таки намеревалась провести в кругу семьи. Приближение собственного двадцатипятилетия, как это не удивительно, возбуждало в ней священный трепет и ни на чем не основанное благоговение. Видимо, даже трафаретный, сусальный образ дня рождения оказывал подсознательное воздействие, и, душевно размягчаясь, Маша не могла противиться его обманному очарованию. Уже не такой глупой и фальшивой казалась ей душещипательная традиция, когда вдруг обнаруживается эта странная потребность снова почувствовать себя маленькой девочкой и со слезами умиления обняться со своими близкими, собравшимися, чтобы обменяться признаниями взаимной любви и трогательными воспоминаниями о давно минувших днях... Очередная командировка на Кавказ подходила к концу, нужно было лететь в Москву, а стало быть, не оставалось ничего другого, как порадовать родителей своим появлением.
      Однако окончательного решения Маша ещё не приняла. Напротив, в её воображении уже сложился текст телеграммы, которую она могла бы отстучать родственникам:
      МАМОЧКА ПАПОЧКА ТЧК ТАК ХОТЕЛОСЬ БЫТЬ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ С ВАМИ И КАТЕЙ ТЧК СОЖАЛЕНИЮ НЕКИЙ ПОЛКОВНИК ВОЛК СТРОГИЙ ОФИЦЕР НЕ ТО ФСБ НЕ ТО КОНТРРАЗВЕДКА НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК ЗАПРЕТИЛ МНЕ ПОКИДАТЬ КАВКАЗ ТЧК ВЫЛЕЧУ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ОСМОТРА МЕСТНЫХ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ ТЧК ЦЕЛУЮ ВАША ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ
      Тут полковник и впрямь поцеловал Машу. Потом ещё раз. Потом уложил на кровать. Что, собственно, и требовалось доказать.
      - Я хочу тебя, - шепнул он так тихо, словно это была военная тайна. Я захотел тебя в тот самый миг, как впервые увидел...
      Энергичным движением руки он смахнул с кровати подушки. Узкая гостиничная коечка и без того слишком мала. Единственное освещение в комнате - рьяно-красный кавказский закат. Маша вспоминала, каким она видела полковника, встречая его в Минеральных Водах, Моздоке и Грозном. Вспоминала, каким он был сегодня на военном аэродроме. Это похоже на сон. Она знала, откуда это: волк, несущий царевну через дремучие леса.
      Он крепко обнимал её. Они лежали на узкой кровати, и он прижимался к ней всем телом.
      - Похоже, за последние недели я немного растолстела, - смущенно сказала Маша. - Наверное, это нервы. Женщины, когда нервничают, толстеют...
      Ей казалось, что нужно что-то говорить. Но он ничего не ответил. Только крепче прижал её к себе, как бы пытаясь унять её дрожь. Между тем она чувствовала, что у неё началась настоящая любовная лихорадка. Словно предчувствуя эту изумительную напасть, Маша и старалась избегать его все это время. Она знала, что нечто подобное с ней непременно приключится и этого уже нельзя будет ни скрыть, ни превозмочь.
      - Тогда в Минеральных Водах я сразу влюбился в тебя, - прошептал он.
      Все любовные признания на свете абсолютно идентичны.
      Она коснулась кончиками пальцев его губ, его лица. Он был небрит, но в данном случае это можно было рассматривать как свидетельство в его пользу. Щетина указывала на совершенную непреднамеренность его действий. По крайней мере, он не только заранее не праздновал победу в её постели, но даже не предполагал оказаться в ней. Во всяком случае, сегодня...
      Он убрал её руку со своих губ, чтобы снова и снова целовать её.
      - Можно мне... - спросил он.
      Господи Боже милостивый, он ещё спрашивает её разрешения!
      - Волк, пожалуйста... - прошептала она. Интересно, что сказала бы на все это Рита, если бы
      Маша поведала ей о том, как один мужчина влюбился в неё с первого взгляда прямо посреди кавказской войны под лязг гусениц и грохот пулеметов. Наверное, просто не поверила бы. Правда, Маша и сама не понимала, почему так легко отдается судьбе.
      * * *
      Сначала Волк исследовал языком каждую пядь её тела. Маша даже не сопротивлялась. Попав в его объятия, она закрыла глаза, закусила губу и застонала. Всякое бывало в постели. Случалось, ею откровенно пользовались, случалось, она. Но никогда и никто ещё ею не обладая. Никогда этого не было... до настоящего момента. Иначе она не могла этого сформулировать. Десять тонн клубники. Дас ист фантастишь! Умри Денис, лучше не напишешь. Эстетствующая часть её души могла морщиться от презрения, но, в конце концов, разве не о том мечтает женщина - домохозяйка, писательница-феминистка, тележурналистка? Прочь комплексы! Мы свободны, подруги!
      Он оторвался от неё только для того, чтобы прикрыть балкон: вечерняя тишина снаружи слишком нескромна и мешает обоим. Потом он опустился перед ней на колени, и все началось вновь - до тех пор, пока у неё не помутился рассудок и не ушли все мысли. Но на этот раз он уже знал, как именно нужно её ласкать и целовать. Но он трогательно ловил её взгляд, словно желал удостовериться, что всецело ею обладает. Да Господи Боже ты мой - и не сомневайся!
      Волк был превосходен ещё до того, как вошел в Машу. А уж когда вошел... Это был самый совершенный и изощренный любовник, какого она только знала в жизни. Такого она, наивная, искала с тех пор, как познала близость с мужчиной, ей-богу.
      Маша была настолько поражена происходящим, что её глаза сами по себе широко раскрылись и с любопытством воззрились на мужчину, который оказался в ней ещё до того, как был приведен в действие соответствующий анатомический орган. Славная штука жизнь! Когда же она спохватилась и закрыла глаза, он взял её голову в свои нежные и сильные руки и прошептал:
      - Не закрывай глаза! Посмотри, как я люблю тебя!
      И тут началось самое настоящее падение, стремительный полет с небывалой высоты. Вздрогнув, Маша осознала, что этот полет может закончиться лишь одним - жестокой болью и страданием. Как это похоже на неё - заранее задавать себе неприятные вопросы и предполагать худшее. А ведь не девочка. Разве за все эти годы у Маши не прибавилось оптимизма? Разве она не научилась завивать горе веревочкой и не думать о том, что будет после Изумительное ощущение полета продолжалось. Она была опьянена надеждой, что это вообще никогда не кончится... Ведь, если это чувство исчезнет, его место займет боль. Вернется воспоминание о смерти Ромы... Однако было бы ещё хуже, если бы секс как средство самоутешения сделался для Маши необходимым - наподобие наркотика. Это была бы прискорбная зависимость.
      - Пожалуйста, подожди! Я больше не могу! - закричала она, забыв о тонких гостиничных стенах и вообще обо всем на свете.
      - Я люблю тебя, - повторял он, касаясь губами её пылающих щек.
      * * *
      Все закончилось, как то и положено, но они не размыкали объятий. Она гладила Волка по голове, а сама размышляла, стоит ли задавать ему тот один простой и фатальный вопрос, который вот уже несколько часов вертелся у неё на языке. Она не решалась спросить об этом, потому что предчувствовала, какой последует ответ. Ведь и сам Волк избегал касаться этой темы.
      Неожиданно Маша ощутила приступ раздражения. Это что же получается, подружки? Ей заранее отведено определенное место и выделена соответствующая доля удовольствий? Ну уж нет, она должна была чувствовать, что жизнь продолжается! Пусть и он почувствует.
      - Ты женат, Волк? - довольно резко спросила она.
      - Мне и самому трудно ответить на этот вопрос, - проговорил он после паузы, которая уже сама по себе была весьма красноречива.
      Неужто она и в самом деле задала такой сложный вопрос, для которого нужно привлекать глубинную философию и высшую математику? Неужто нужны ещё какие-то слова, кроме простейших "да" или "нет"?.. Впрочем, чего уж там, что было - не воротишь, они уже успели переспать - что теперь толковать об изящных материях?.. А она, голова садовая, уже успела размечтаться о том, что ей придется праздновать свой день рождения на Кавказе, а не в кругу семьи. Как объяснить ему, этому волку злому, что от стыда и злости она, бедная Маша, поверившая всему, что он ей тут наплел о своей любви, готова сквозь землю провалиться! Это даже не глупо, а просто очень глупо с её стороны купиться на его уверения. И тем не менее она, идиотка, купилась... Она поверила и тому, что он говорил на балконе: что оставит Машу в бессрочном плену на Кавказе и от опостылевшего прошлого её будет отделять целая вечность... Нет, не понять этого ему, гордому и сильному волку, отчаянному полковнику и героическому воину, для которого армия - родная семья. Все они здесь на Кавказе, словно братья по крови, за исключением, конечно, чеченских братьев по разуму... Но что особенно ей показалось гнусным, так это то, что она умудрилась в него влюбиться, когда он вместе со своей армией ровнял с землей города...
      - Я женат, - продолжал он, - но все эти годы наш брак был чистой формальностью.
      Просто, как палец. Другого Маша и не ожидала услышать.
      - Что же ты не развелся? - поинтересовалась она также исключительно по формальным соображениям.
      - Я боялся, что если брошу Оксану, она этого не перенесет. Она такая ранимая...
      Значит, Оксана... Какой он все-таки чуткий, этот полковник Волк! Жена у него, видите ли, ранимое создание, а ему захотелось оберегать и защищать Машу! Все такие славные, одна она, Маша, змея и разлучница.
      Несмотря на то, что он не стал вдаваться в подробности, Маша мгновенно оценила ситуацию. Чего уж тут не понять! Трогательная история о ранимой украинской девушке Оксане и благородном Волке в погонах. Оксана, конечно, создание ранимое, однако вполне довольна двойной жизнью своего благоверного. Другое дело, если её супругу самому придется варить для себя борщ или лепить вареники. Вот тогда ранимая Оксана впадет в уныние. Не говоря уж о том, если узнает, что этим занимается другая женщина, которая, вдобавок, святотатственно стирает его носки и вероломно гладит его рубашки... Но нет, благородный Волк никогда не позволит себе подобной жестокости, и не просите!
      Маша закрыла глаза, чувствуя, как её щеки начинают гневно пылать.
      И ведь это, пожалуй, ещё не все. Есть и другие немаловажные обстоятельства, а именно: упомянутая ранимая Оксана, судя по всему, вынуждает его искать выхода бурному темпераменту в постели другой женщины по крайней мере, она не возражает против этого - а он, между прочим, только что успешно разрядился. Такая вот незамысловатая психологическая схема.
      - Но теперь все стало иначе, - продолжал Волк, словно отвечая на безмолвные упреки в свой адрес. - С твоим появлением я стал другим...
      Удивительные вещи происходят на белом свете, полковник Волк. Неужели достаточно было один только раз переспать с Машей Семеновой, чтобы так вот взять и переоценить все ценности?.. Поневоле начнешь собой восхищаться.
      * * *
      Маша взглянула на часы, лежащие на тумбочке у кровати, и обнаружила, что ночь не только давно миновала, но что уже почти девять часов утра. Волк лежал на боку, положив щеку на согнутую в локте руку, и смотрел на Машу влюбленными глазами. С отрадным чувством она отметила про себя, что он, слава тебе Господи, не обнаруживает суетливой поспешности, не лезет под кровать в поисках мифических сапог и портянок, - разве не таким должен был оказаться грустный и отрезвляющий финал их безумной страсти? Но нет, полковник, похоже, вообще никуда не собирается уходить. Если кто в данной ситуации и засуетился, так это она сама.
      - Волк, - сказала Маша, - мне нужно собраться. У меня запись беседы в штабе армии.
      - Я в курсе, - кивнул он, по-прежнему не двигаясь с места. - Я подвезу тебя, а вечером заберу. Мы вместе вернемся назад, и я смогу всю ночь провести с тобой.
      А как все-таки насчет ранимой Оксаны? Той самой, которая не переживет, если он её бросит. Где, кстати, она находится, эта трепетная боевая подруга? Где-то поблизости или в более безопасном месте, чем её наивная и отважная дублерша? До её местонахождения Маше, конечно, не было никакого дела, поскольку продление счастья хотя бы на несколько часов - вещь слишком ценная, чтобы ею пренебрегать.
      Маша в задумчивости стояла под холодным душем - это ещё большая удача, что вода вообще была, - когда в двери показался Волк и притулился к косяку.
      - Расскажи мне о своем замужестве, - попросил он. - Почему ты развелась?
      - Как я за пять минут расскажу о том, что тянулось почти два года.
      - Но я никуда не тороплюсь, - кротко заметил он.
      - Зато я тороплюсь, - проворчала Маша. Теперь они оказались по разные стороны баррикад.
      Всем своим видом Маша решила продемонстрировать, как безоговорочно она осуждает всякого рода промискуитет, полигамию и сексуальный экстремизм, что выглядело довольно непоследовательно с её стороны, учитывая события минувшей ночи, которые показали, что она отнюдь не отвергает любовных связей с женатым мужчиной и тем более безоговорочно. Как бы там ни было, выдавать противнику информацию о своей личной жизни не входило в её намерения. Не говоря уж о том, что в момент омовения под душем, словно некоего символического очищения, Маша вдруг ощутила природную солидарность с далекой и близкой незнакомкой Оксаной и даже подобие собственной вины по причине того, что так или иначе продлевает агонию их супружеских отношений. Она решила, что её, Машу, нельзя считать заурядной любовницей, напротив, своим внебрачным вмешательством ей даже суждено в каком-то смысле укрепить чужое супружество. Благодаря ей полковник Волк получит, так сказать, заряд бодрости, который поможет ему с честью нести и дальше свое семейное бремя...
      Так Маша размышляла о роли, которую отвел ей полковник. Она позволила ему проникнуть в заповедные уголки своего тела, а теперь он желает завладеть её сердцем. Может быть, подарить ему кусочек?
      - Ас чего ты взял, что мы с тобой уже так близки, что я захочу тебе рассказать о своем замужестве и, вообще, о прошлом? Думаешь, ты имеешь право задавать мне любые вопросы?
      Он даже слегка опешил.
      - Что ты такое говоришь? Какое ещё право?
      Маша почувствовала, что напрасно изощряется в красноречии. Независимо от её желания Волк уже и так успел завладеть частью её сердца.
      - Пожалуйста, - попросил он, набрасывая ей на плечи вафельное полотенце, и нежно потер ладонью спину, - не отстраняйся от меня! Ты так неожиданно вошла в мою жизнь, что мне нужно какое-то время, чтобы отсечь прошлое.
      Маша бросила на него быстрый взгляд. Кажется, он не понимает её. Неужели он решил, что в её реакции на его ответ - лишь неудовольствие или сомнение по поводу того, чтобы иметь в любовниках женатого мужчину? Впрочем, возможно, она чего-то недопонимает сама. Ей померещилось, что в его словах прозвучало желание, что именно она, Маша, должна изменить свою жизнь ради него. Но в том-то и дело, что, по её мнению, ни он, ни она не готовы к тому, чтобы что-то менять в своей жизни ради кого бы то ни было.
      Полковник поцеловал Машу, и её влажная щека прижалась к его щеке.
      - Я люблю тебя! - Эту фразу он повторял, словно заклинание. Неужели слова для него что-то значили? - И я не собираюсь с тобой расставаться.
      Он надел носки, влез в свои камуфляжные штаны и зашнуровал тяжелые армейские ботинки. Одевшись, уселся в кресло и молча наблюдал, как Маша управляется с косметикой.
      После недолгого размышления она наложила на веки зеленые тени - самую малость, чтобы не напугать телезрителей, а затем, наклонив голову, принялась расчесывать волосы. Наконец, резким движение отбросив волосы назад, она взглянула на себя в зеркало и с удовлетворением отметила, что вид у неё что надо - слегка шальной и бравый. Кроме того, её кожа излучала то особое счастливое сияние, которого она не наблюдала уже Бог знает сколько времени и к которому, кстати сказать, так чувствителен телеобъектив. Последнее, что она сделала, это извлекла из сумочки очки в модной оправе и бережно водрузила их на нос. Теперь она была в полной боевой готовности.
      - Тебе приходится носить очки? - поинтересовался наблюдательный полковник.
      - В них простые стекла, - объяснила Маша. - Мне посоветовали появляться в них на телеэкране. Якобы это работает на мой имидж. Я в очках выгляжу не то интеллектуалкой, не то дурочкой. Харизма, словом. Это цепляет... Может, они и правы.
      - Так значит... - укоризненно покачал головой полковник, и она вспомнила, что именно близорукостью оправдывала перед ним свою невнимательность.
      Он встал и порывисто обнял Машу.
      - И зачем ты только притворялась? Мы могли бы уже столько времени быть вместе!
      Маша обернулась, чтобы взглянуть ему прямо в глаза.
      - Зачем?.. Зачем?.. - восклицала она, колотя своими кулачками в его железную грудь. - Да затем, что все это время я ещё могла быть свободной от гадкой и мучительной роли любовницы женатого мужчины! Вот зачем! - выпалила она.
      - Даже не дав мне возможности... - вздохнул он.
      - Ну ничего, ничего, - тихо проговорила Маша. - Теперь-то у тебя есть все возможности. Есть свобода действий. А вот у меня...
      - Что? - снова вздохнул Волк, словно досадуя на собственную непонятливость.
      * * *
      ...Когда Маша начала свой сегодняшний репортаж, находясь над той самой лощиной, где Рому Иванова разорвало пополам, она заметила неподалеку от телекамеры Волка. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, полковник внимательно следил за каждым её движением. Между тем она уже решила про себя, что ни за что не будет произносить тех напыщенных гневно-пламенных слов, которые были заготовлены для неё начальством в качестве заупокойного комментария по поводу гибели звукооператора. В соответствии со сценарием ей полагалось скорчить на лице выражение оскорбленной журналистской невинности, которое, по мнению начальства, должно было способствовать возбуждению бури в кругах отечественной и зарубежной общественности. Между собой они называли подобные репортажи "ТАСС уполномочен заявить". Эдакая сухая и голая информация, горькая правда-матушка, скупые факты и цифры, за которыми телезритель должен был угадать большую человеческую трагедию. А главное, побольше металла в голосе и каменное лицо... Итак: нашего Рому разорвало гранатой. Вот они - бурые пятна на пыльных лопухах...
      Вместо металла и камня, как, впрочем, и голой информации, объектив телекамеры уперся в распухшее от слез лицо Маши, которая вдохнула в себя побольше воздуха, чтобы начать репортаж, но говорить не смогла, а только молча смотрела перед собой, и из её глаз ручьем полились слезы.
      К Маше подскочил режиссер, безуспешно пытавшийся её успокоить.
      - Девочка моя, - завздыхал он, - ты можешь просто прочитать текст по бумажке, и этого будет достаточно. В крайнем случае, мы пустим это как сообщение по телефону.
      - Я тебе не девочка, - ещё спокойнее и злее сказала она. - Я женщина. А вы все - пни бесчувственные. Можешь засунуть себе свою бумажку сам знаешь куда...
      У режиссера отвисла челюсть. Такой он Машу никогда не видел.
      - ...Я ни за что не буду читать по бумажке! - продолжала она.
      - Бога ради, Маша! Пожалуйста! Если тебе от этого станет легче, смиренно наклонив голову, сказал режиссер. - Но ведь нужно отработать этот сюжет, сама посуди...
      Это было магическое слово: "отработать". Слыхали про собачек Павлова? Только слышат "отработать", так сразу отделяется желудочный сок. Это как: будь готов, всегда готов!
      - Я готова! - вздохнула она.
      Вокруг неё собрались все члены их немногочисленной съемочной бригады, а также официальные лица. Все искренне хотели сказать ей что-то нежное, умиротворяющее. Однако ей не требовалось никакого умиротворения. Но что бы ей ни говорили, она не станет изображать ни хрестоматийного чревовещания диктора Левитана, ни актуального пафоса своего "морганатического супруга" Александра Невзорова. Как, впрочем, не собиралась она подражать вообще кому бы то ни было. Она, Маша Семенова, - счастливица, которая добывала свой трудный журналистский паек в проклятом кавказском пекле и лишь чудом не оказалась на месте своего звукооператора, должна была поведать об этом самом всем бедным и богатым своей несчастной родины...
      Она всматривалась в лица окружавших, и ей казалось, что на них написано одно и то же: "Слава Богу, мы не оказались на его месте..." Что же говорить о телезрителях, которые либо трескают перед экранами телевизоров свою священную колбасу, либо горюют об её отсутствии. Господи святый Боже, кого Маша хочет взволновать?! Тех, кого нельзя взволновать, даже долбанув по ним из гранатомета?..
      Нет, она не права. Ох как не права. Она несправедлива. Они действительно взволнованны, и ничуть не меньше.
      - Маша, - сказал ей режиссер, - говори что хочешь, только не молчи. Мы обязаны сделать этот репортаж. У нас очень мало времени. Поэтому прошу тебя, прелесть моя и девочка моя, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи нашим прекрасным и душевным людям, что случилось с Ромой Ивановым. Все устали и хотят бай-бай. Кроме того, если ты будешь молчать и тянуть время, то у нас есть все шансы ещё раз лицезреть, как граната разрывает человека на части. Ты, надеюсь, не забыла, что вокруг нас идет война! Эта говенная и позорная, великая и священная война!..
      Окружающие, не сходя с места, наградили красноречивого режиссера небольшой овацией, поскольку понимали, как трудно выпалить такую длинную и прочувствованную тираду, не переводя дыхания. Было ясно, что он и сам мог бы успешно выступить перед телекамерой, однако не хотел лишить Машу её куска хлеба, а главное, славы. Пожалуй, если бы Рома Иванов был бы сейчас с ними, то и он оценил бы благородство режиссера.
      Словом, Маша кивнула и запись пошла.
      - Добрый вечер, дорогие телезрители, папы и мамы, девочки и мальчики, - начала она будничным голосом, словно собиралась сообщить сводку погоды, хотя по её щекам непрерывно текли слезы. - Меня зовут Маша Семенова. Я веду свой репортаж с гостеприимной кавказской земли, богатой традициями и природой. Сейчас здесь чудесный теплый вечер. Ласковый ветерок ласкает кожу. Пахнет свежеобугленным мясом и теплой кровью. Совсем недавно в этом земном раю разорвало пополам нашего коллегу, звукооператора, милого и доброго человека, которого мы все очень любили...
      Когда запись закончилась, к Маше подошел Волк и, не говоря ни слова, набросил на её вздрагивающие плечи свою плотную камуфляжную куртку и повел к машине.
      - Теперь я понимаю, почему я тебя так люблю, - тихо сказал он.
      Ах он милый!..
      VII
      - Ты чего добиваешься, Мария? - восклицала мама, обращаясь к Маше, которая лежала на кровати королевских размеров из дорогущего итальянского гарнитура.
      Мама озабоченно качала головой. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в голубую спальню апартаментов на Пятницкой практически чистый кислород. Было только начало десятого, а родительница уже ухитрилась нарядиться самым изрядным манером. Она явилась в безупречно белом льняном платье с цветастым шарфиком на плечах. Макияж без сучка и задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую городскую жару, на ней даже были колготки. Машу всегда поражала её готовность на любые жертвы, лишь бы выглядеть на все сто.
      Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на безутешные рыдания дочери. Маша была уверена, что мать не так тронута её слезами, как раздражена тем, что Эдику снова пришлось вызывать её по телефону, словно "неотложку".
      - Послушайте, мама дорогая, - сказал он ей, - не могли бы вы немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью?
      Особенно неприятным было то, что это уже вошло в систему, причем Эдику удавалось присвоить все права ущемленной стороны, и он с полным правом мог высказывать свое неудовольствие, называя Машу "ее дочерью". В такой ситуации просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое время, как только Маша чем-то не угождала маме, то автоматически переименовывалась в "дочь своего отца". Точно так же, как теперь из просто Маши, жены Эдика, она превращалась в "дочь своей матери", что звучало почти судебным определением.
      Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама подумала и решила сменить тон. Ее голос тут же наполнился "пониманием" со всеми возможными оттенками сочувствия. По её лицу было видно, что она лихорадочно листает в уме уже подзабытого доброго доктора Спока, который, помнится, ради детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы, мама не находила нужной страницы и нужного абзаца, где бы содержались рецепты по поводу того, как вызволить великовозрастное дитя, девочку не только взрослую, но и замужнюю, как вызволить её из пучины нравственного конфликта, когда она дошла до той точки безысходности, где самоубийство представляется не тягчайшим грехом против нашего православного бога, а блаженным освобождением от горчайшей земной юдоли.
      - Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь!
      Таким образом, суицидные настроения дочери были налицо.
      - Но у тебя прекрасная жизнь, Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего ты добиваешься?
      - Прекрасная жизнь, мама! О чем ты говоришь? Посмотри, я стала, как бочка! Я вешу уже почти сто килограммов!
      - Ну и что? - удивилась мама. - Почему ты должна отказывать себе в еде?..
      - Да разве в этом дело?
      - Посмотри, какая у тебя прелестная квартира! А вид, вид какой - прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом?
      - Мама, - заголосила Маша, - я хочу работать, а он мне не разрешает!
      - Разве у вас проблемы с деньгами?
      Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто она ошиблась и выдала дочку за никчемного человека? Неужто Эдик так плох, что даже влиятельный папаша махнул на него рукой?
      - Нет, мама, не в этом дело, - бессильно выдохнула Маша. - Просто я хочу работать. Я не хочу быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала учиться на факультете журналистики!
      Мать расстроено взглянула на неё и покачала головой.
      - Ты же бросила учебу, - удивленно напомнила она. - Ты же вышла замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж - Эдик Светлов!
      В общем, было утро, и Маша лежала донельзя зареванная и с затекшими членами. Дрожащие пальцы с трудом держали хрустальный бокал с экологически чистым освежительным напитком.
      Единственное, что она точно знала, это то, что жизнь пропала, что все безнадежно испорчено.
      Кстати сказать, хрустальный стакан в её руке (всего в сервизе их предполагалось двенадцать штук) явился решающим аргументом Эдика, когда он обратился с упреками к теще. Дело в том, что в течение прошедшей ночи одиннадцать из них Маша расколотила во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах словесных и, вообще, от отчаяния. Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались одинаково - то есть ничем. Маша снова усаживалась перед телевизором. Ей даже лень стало пройтись по магазинам, чтобы присмотреть себе что-нибудь эдакое. Она объедалась жирным, соленым, сладким и острым. Вообще, жевала все, что попадалось под руку, заливая это ненормируемым количеством пива. Иногда среди дня усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти что-нибудь, что могло заполнить её жизнь в промежутках между превратившимися в некий предшествующий безудержному чревоугодию ритуал поездками с водителем-охранником в магазин - выбирать и закупать жратву. Эдик неукоснительно требовал от неё отчета в том, сколько и по какой цене было приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по неискоренимой советской привычке потешить себя за ужином программой "Время". К тому же во время новостей он был избавлен от необходимости беседовать со своей на глазах расползающейся женой.
      - Прошу тебя, Эдик, - начала она взывать к мужу накануне вечером, неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голоса и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! - вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.
      Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.
      - Я отказываюсь с тобой разговаривать, - заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по "билайну". - Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то ещё снизу прибежит охрана, подумают - у нас ЧП...
      - Ладно, Эдик, - прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. - Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать?
      - Чего тебе от меня надо? - наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног.
      - Прошу тебя, Эдик, - взмолилась она, - я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать.
      - Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, - отрезал Эдик. - Я не хочу, чтобы за моей спиной шептались: "Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!" Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?
      Кажется, он её просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он её не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа - это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это её единственная надежда на спасение... Она была готова устроиться куда-нибудь обыкновенной секретаршей... Но Эдик упорно твердил одно: