Она увидела, что ей навстречу выбежал режиссер, который пытался докричаться до неё сквозь рев самолета, вырулившего на взлетную полосу.
      - Машенька! - услышала наконец она, - завтра утром у нас запись беседы в штабе. Это пойдет прямо в вечерний выпуск новостей!
      Маша кивнула.
      Какая к черту разница, в какой выпуск - вечерний или утренний - пойдет репортаж? Вопрос в том, сможет ли она рассказать, как здесь гробят людей и почему даже тех, кто приехал зафиксировать безумие этой бойни для истории.
      "Отстоять свободу и демократию любой ценой". Кто именно это сказал? Маша не помнила. Кто-то из российских политиков? Или кто-то из чеченцев? Как многое меняется в зависимости от того, в чьих устах прозвучали эти слова! А может быть, это сказала Рита?.. Вспомнив о ней, Маша непроизвольно улыбнулась. Вопреки смертной тоске. Уж она, Рита, несомненно, сумела бы подобрать достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом.
      Кажется, уже сто лет прошло с тех пор, как они выпивали с ней в маленьком одесском кафе, болтали и хохотали до слез. Рита всегда была в курсе её личной жизни, включая ту последнюю ночь, когда Маша наконец сбежала от Эдика Светлова. Рита выслушивала все её жалобы, всю горькую повесть о её ужасном замужестве и жизни с человеком по имени Эдик Светлов, которого она терпела только потому, что тот был мужем её подруги.
      - Есть вещи похуже, чем развод, - спокойно заявила Рита.
      И, как всегда, была права.
      * * *
      - Я отвезу вас, - предложил полковник, беря Машу под руку.
      - Нет, это ни к чему. У нас своя машина, - ответила она.
      - Знаю, что это ни к чему, - ответил он, подводя Машу к машине. - Но мне бы очень этого хотелось.
      Взглянув на него, Маша вдруг поняла, почему вот уже несколько недель упорно отвергала ухаживания этого человека. Много раз она видела его крупную, сильную фигуру, когда он широкими шагами мерил бетонные дорожки в расположении штаба армии или лихо проносился по улицам города на броне БМП в компании автоматчиков. Она сталкивалась с ним, когда со съемочной группой колесила по селениям и поселкам, но всегда притворялась, что не замечает его. А он всякий раз старался заговорить с ней. У него был мягкий малоросский выговор. Маша делала вид, что не понимает, что он обращается именно к ней. В конце концов она научилась узнавать его издалека - по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он противоуставно держал левую руку в кармане камуфляжных штанов, а его плечи были слегка приподняты, что придавало ему несколько чудаковатый вид. Маша нутром чувствовала его приближение и, как правило, успевала улизнуть прежде, чем он успевал подойти ближе. Но однажды, когда они столкнулись буквально нос к носу на одной пресс-конференции, которую давали военные, она с трудом сдержала улыбку - столько смущения и радости было в его голубых глазах. Он показался ей тогда очень красивым, и она поспешила отвести глаза и поскорее сбежать. Он опасно красив, решила она.
      И вот она сидела в его машине - в мощном армейском джипе. Он усадил её к себе в машину так ненавязчиво, что она этого даже не заметила. В его манерах напрочь отсутствовала эта ужасная солдафонская услужливость, когда мужской организм измучен вынужденным воздержанием и вблизи женщины члены, упакованные в мундир, невольно начинают развратно выгибаться, причем последнее выдается за особое армейское изящество и молодцеватость. Словом, псевдогусарское поклонение прекрасным дамам с недвусмысленным заглядыванием в глаза в ожидании времени "ч".
      - Вовк это значит "волк", не так ли? - вдруг спросила Маша.
      - Совершенно верно, - улыбнулся полковник. - По-украински. Я ведь хохол.
      - И вы не обижаетесь, когда вас называют хохлом?
      - А вы обижаетесь, когда вас зовут кацапкой?
      - Я не обижаюсь, даже когда меня называют жидовкой, полковник Волк.
      - А вот чеченцам не нравится, когда их называют черными, - спокойно сказал он. - Но они не прочь, если их называют волками.
      - А ещё их называют чернозадыми и стирают с лица земли их города...
      - Но здесь живут не только чеченцы.
      - Да что вы говорите, полковник Волк! - усмехнулась Маша.
      - Кажется, вы осуждаете военных?
      - Не знаю... - резко мотнула головой Маша, а потом тихо добавила:
      - Я войну осуждаю.
      - Да что вы говорите, - улыбнулся полковник. - Войну все осуждают. И военные в том числе.
      Маша искоса посмотрела на него. В её намерения вовсе не входило затевать политический диспут. Да и, кажется, в его намерения тоже. Впрочем, именно такие подтянутые, бравые и скупые на информацию полковники приходят в пресс-центр Министерства обороны. Маша представила его перед объективом телекамеры. Она могла бы встретиться с ним для интервью... Впрочем, нет. Он все-таки другой. Он пропылен, обветрен, а главное, у него грустные глаза. Да и, кажется, он вообще не из тех, кто горит желанием появиться на телеэкране.
      - Вас поселили в "санатории", да? - спросил он.
      - Да, - кивнула она, снова бросив на него быстрый взгляд. - Вы наводили справки?
      - Это было нетрудно, - спокойно ответил он, пожав плечами. - Мне рассказывала о вас Татьяна...
      "Санаторием" называли маленькую ведомственную гостиницу, располагавшуюся в одном абсолютно не пострадавшем от войны районе. Кажется, там раньше действительно было что-то вроде санатория. Администратором в гостинице работала восточная женщина с русским именем Татьяна. С первой же встречи Маша и Татьяна прониклись друг к другу искренней симпатией, и Татьяна отчаянно старалась, чтобы Маша чувствовала себя здесь как можно удобнее. Они часто болтали, попивая кофе и уютно устроившись на большом мягком диване в кабинете у Татьяны.
      - Интересно, - чисто по-женски удивилась Маша. - Что она могла вам обо мне рассказывать?
      - Что вы очень нежная, трогательная и что опекать вас доставляет ей огромное удовольствие.
      Маша слегка покраснела. Да, пожалуй он не из тех лихих господ офицеров, которые, едва "отстрелявшись", натягивают форменные черные трусы и начинают шарить под кроватью в поисках сапог и портянок. Маша почувствовала, что в данном контексте даже форменные трусы представляются ей весьма обворожительным и чувственным предметом туалета.
      Полковник неторопливо заводил машину, а Маша мысленно прикидывала, сколько ему может быть лет. Наверное, около сорока. Таким образом, разница у них в возрасте - лет пятнадцать, не меньше. Впрочем, для него, для такого, как он, "волка", возраст - понятие весьма относительное. Что же касается самой Маши, то сегодня, после всего, что ей довелось пережить, она казалась себе не молоденькой тележурналисточкой, а столетней развалиной. Она чувствовала себя так, словно только что попала под бронетранспортер...
      * * *
      Полковник виртуозно вел машину по разбитому бронетехникой шоссе. На пути попадались бесчисленные патрули и блокпосты, однако полковника, по-видимому, повсюду хорошо знали в лицо, и он даже не притормаживал. Они мчались через город, большей частью разрушенный до основания, так, что в телерепортажах его кварталы напоминали хронику времен сталинградской битвы. Маша чувствовала, как то и дело он газует особенно ожесточенно и круто бросает машину из стороны в сторону. Она и виду не подавала, что ей прекрасно известно, что на таких участках местность хорошо простреливается снайперами. Она знала, что с определенных высот боевики могли разглядеть в сильные полевые бинокли и телескопические прицелы не только номера машин, но и сосчитать звездочки на погонах. Иногда по обочине дороги двигались маленькие караваны беженцев, что было довольно странно, поскольку казалось, что из этих проклятых мест уже давно должны были сбежать все, кто только мог двигаться. Сотни тысяч людей были вынуждены искать спасения за тридевять земель. Маше доводилось делать репортажи об этих ужасных лагерях беженцев сразу за чеченской границей... А сколько ещё людей отказывались бежать! Дом, даже если от него остались одни лишь закопченные стены, по-прежнему оставался для них родным домом...
      Откинувшись на сиденье, Маша прикрыла глаза. В висках у неё стучало. Все тело дико ныло.
      - Почему вы столько времени избегали меня? Не проходило дня, чтобы, проснувшись утром, я не мечтал вас увидеть, а вы даже отказывались заговорить со мной...
      Полковник произносил эти слова, не отрывая взгляда от дороги и не меняя интонации.
      Маша приподняла веки и увидела его изумительные руки, которые мягко сжимали руль. О прикосновении таких рук, надо думать, должна мечтать любая девушка, даже не вдаваясь в то, кому они принадлежат.
      - Простите, - сказала Маша, нетерпеливо передергивая плечами. Наверное, я вас не видела. Я очень близорука.
      Внезапно повернувшись, он пристально взглянул прямо ей в глаза. Она же невольно отвела взгляд и стала смотреть в окно.
      - Я несколько раз заговаривал с вами, но вы предпочитали тут же упорхнуть. Я даже не успевал закончить фразу, - продолжал он с улыбкой.
      - Ну не знаю, - вздохнула Маша. - Наверное, я просто вас не слышала...
      - Так, значит, вы не только близорукая, но ещё и тугоухая? - заметил полковник с таким серьезным видом, что Маша, не удержавшись, прыснула от смеха.
      - Вы не слишком учтивы с дамой, полковник Волк, вам не кажется? Я же извинилась. Давайте будем считать, что мы познакомились только сегодня, и начнем все сначала.
      Он взял её за руку.
      - Идет, - сказал он. - Только я бы предпочел помнить все, что связано с вами... Даже вчерашнее.
      Маша снова прикрыла глаза, чтобы перетерпеть приступ боли, которая переполнила душу при одном воспоминании о случившемся. И тем не менее он был совершенно прав.
      Остаток пути они молчали. Автомобиль миновал ещё один КПП у железных ворот гостиницы и свернул за бетонный забор.
      - Я провожу вас в номер. Не хочется оставлять вас одну, - заявил полковник Волк.
      - Не нужно. Я чувствую себя совершенно нормально, честное слово...
      - Все равно. Я должен быть уверен, что вы благополучно добрались до номера и что у вас есть все необходимое.
      Он слегка дотронулся до её локтя.
      - Это что же, новый приказ министра - приставить ко мне охрану? неловко пошутила Маша.
      - Причем не ниже полковника.
      - Военные решили заботиться о безопасности журналистов?
      Едва сдержалась, чтобы не добавить: "в постели".
      - Да уж как хотите, - невозмутимо ответил он.
      Почему это в его присутствии Машу так и подмывает задираться и шалить? Неужели из-за разницы в возрасте?
      Когда они вошли в фойе, Машу окликнула Татьяна.
      - Подожди, тебе письмо из Москвы!
      Татьяна плавной, горделивой походкой вышла из-за стойки администратора и, слегка нахмурившись, протянула конверт.
      - Спасибо, - кивнула Маша и поцеловала подругу, лицо которой тут же расцвело счастливой улыбкой.
      Татьяна обняла Машу и, не глядя на полковника, проговорила:
      - Он преследует тебя?
      - А как по-твоему?
      - Дело не в моем мнении. Ты и сама видишь, что он тебя преследует. Ну ничего, не беспокойся, я сегодня на дежурстве и буду рядом.
      - Не о чем беспокоиться. Все будет в порядке.
      - Я и не сомневаюсь, - - кивнула Татьяна, строго взглянув на полковника.
      - Не о чем беспокоиться, - повторила Маша и, распечатав конверт, пробежала глазами письмо. - Это из дома, - проговорила она немного погодя. - Мамочка интересуется, приеду ли я домой на свой день рождения?
      - Приедешь? - спросила Татьяна.
      - Надеюсь, что нет. Надеюсь, удастся избежать этой радости, - ответила Маша.
      У неё не было никакого желания праздновать день рождения. Особенно в семейном кругу.
      VI
      Ох уж эти ей праздники детства! Когда ей исполнилось десять лет, отец погладил её по голове и торжественно-внушительно произнес:
      - Теперь ты взрослая девочка, Маша!
      С утра родители подарили ей очередную "познавательно-развивающую" книгу, поскольку считалось, что книга лучший подарок, а старшая сестра Катя от всего сердца подарила ей свою старую куклу. Зато бабушка и дедушка преподнесли большую овальную коробку замечательных шоколадных конфет, обернутых в разноцветную фольгу.
      К тому времени, кстати сказать, в живых оставалась одна бабушка (мамина мама, её муж, вторично осужденный перед самой смертью Сталина, был расстрелян, не дотянув всего несколько месяцев до очередной реабилитации) и один дедушка (папин отец, его жена умерла от рака ещё до рождения Маши). Старики мирно проживали вместе с детьми и относились друг к другу почтительно и церемонно. У каждого из них обнаружилось свое хобби, и они не испытывали ни малейшего желания вмешиваться в жизнь молодежи. Дедушка, шахматист-любитель, вставив в рот искусственные челюсти, с утра до вечера просиживал в сквере на Патриарших, рьяно отстаивая звание местного чемпиона, а бабушка, обернув плечи ветхой лисой, ходила по музеям и экспозициям, иногда выстаивая километровые очереди за право полюбоваться фамильными сокровищами, которые в свое время были реквизированы проклятыми большевиками.
      Конфеты, подаренные дедушкой и бабушкой, были так хороши, так изумительно смотрелись в своих пластиковых ячеечках, что Маша даже боялась к ним прикоснуться, чтобы не дай Бог не нарушить эту совершенную красоту. В течение всего дня она доставала из своего ящика коробку с конфетами, забиралась в уголок и, благоговейно приоткрыв крышку, любовалась ими, словно произведениями ювелирного искусства. Катя осторожно заглядывала через плечо и, целиком разделяя благоговейный трепет сестры, даже не просила попробовать.
      Вечером был накрыт праздничный стол, на котором, как всегда стараниями мамы, красовалось изобилие русско-еврейской кухни. После холодных закусок и горячего наступил черед сладкого. Маша и Катя радостно захохотали, когда на столе появился домашний торт, рассыпчатые пирожные с кремом и орехи, политые жженым сахаром. Вдруг папа сказал:
      - А где же твои конфеты, Маша?
      - Ну папа... - смущенно сказала Маша, опустив глаза.
      - Что - ну папа? - поинтересовался он, повышая голос.
      - Это же мой подарок...
      - Ты должна всех угостить. Ты теперь взрослая девочка и должна понимать, что такое приличия.
      Маша стала медленно подниматься из-за стола.
      - На столе и так достаточно сладкого, - неуверенно вставила бабушка.
      - Конечно, - поддержал дедушка. Маша начала медленно садиться.
      - Отец прав, - заявила мама. - Ты должна всех угостить.
      - Неси, неси, - сказал папа.
      Маша принесла коробку и со вздохом положила на стол.
      - Открывай, - сказала мама. - И предложи всем. Маша открыла.
      - Она именинница, - сказал папа, - пусть возьмет первая.
      - Я не хочу, - прошептала Маша.
      - Нет, хочешь, - сказала мама. - Бери. Вот и Кате тоже хочется попробовать. Угости Катю.
      - Я тоже не хочу, - покачала головой Катя, с сочувствием глядя на сестру.
      - Возьми, - строго сказал отец, и Катя была вынуждена послушаться.
      Перехватив полный отчаяния взгляд Маши, он тут же добавил, обращаясь к Кате, которая медленно жевала конфету:
      - Возьми ещё одну.
      - Я не хочу.
      - Нет, хочешь! - сквозь зубы процедила мама. Катя была вынуждена запихнуть в рот ещё конфету, после чего все тоже взяли по одной.
      Родители удовлетворенно закивали головами и, как ни в чем не бывало, переключили внимание на торт. Они изо всех сил старались возобновить непринужденную трапезу, прерванную этим педагогическим инцидентом. Бабушка и дедушка тоже проявили активность, неловко пытаясь поддержать разговор. Только Катя напряженно молчала и хлопала глазами. Вдруг она вскочила из-за стола и, взахлеб зарыдав, бросилась вон из комнаты. Мать поспешила следом.
      - Зачем вы это сделали? - всхлипывала Катя в соседней комнате. - Зачем вы обижаете ее?
      За столом воцарилось долгое молчание. Наконец Катя вернулась за стол, и Маша ей благодарно улыбнулась. И все-таки, несмотря на все пережитые страдания, Маше почему-то казалось, что это именно она сама, Маша, повинна в том, что праздничный ужин оказался испорчен. Такой вот комплекс неполноценности.
      * * *
      Полковник Волк стоял на маленьком балкончике и оглядывал с высоты второго этажа панораму. Собственно, панорама была совершенно перекрыта глухими бетонными стенами каких-то хозяйственных построек, что в данном случае являлось фактом чрезвычайно отрадным - значит, окно Машиного номера недоступно для неугомонных снайперов.
      Подобрав под себя ноги, Маша сидела на кровати и смотрела на полковника. Она сразу оценила то, как умно и деликатно он умеет вести беседу, - расспрашивать о жизни, о том, о сем и отцеживать необходимую для себя информацию. Таким в её представлении и должен был быть идеальный офицер службы безопасности или армейской разведки, которым, вне всякого сомнения, полковник и был. У него замечательно получались бы интервью. В нем пропадает недюжинный талант журналиста. Впрочем, почему пропадает? Надо думать, он блестяще ведет допросы плененных боевиков. В этом деле он и шлифует свое искусство собеседника. Недаром дослужился до полковника...
      - У меня сложилось впечатление, - говорил он, и его ладонь, словно чуткий локатор, совершала плавное круговое движение в пространстве, - что в вас странным образом сочетаются чувство юмора и пессимизм. Так мне кажется. С чего бы это, а?
      Маша не спешила с ответом, предпочитая уклониться от такой заповедной темы, как собственная душа. Как бы объяснить ему попонятнее, что она отнюдь не возражает против того, чтобы он занялся исследованием её плоти - лишь бы в душу не лез. Однако подходящие слова что-то никак не находились, хотя в данном случае, пожалуй, сгодились бы и самые развязные. В общем, удовлетворительная формулировка так и не пришла на ум, несмотря на то, что было самое время перейти непосредственно к интимной фазе общения.
      - Как бы вам это объяснить, - сказала она, - скорее всего, я самый обыкновенный человек, а потому радуюсь или огорчаюсь в зависимости от обстоятельств. Неужто у меня на лице написан такой пессимизм? Я такая бука? - вырвалось у нее, и она тут же пожалела о сказанном - слишком глупо это звучало.
      - Да нет, не то чтобы... Я наблюдал за вами несколько недель, мне хотелось узнать вас получше, но вы неуловимы, как опытный полевой командир... Впрочем, я часто видел, как вы смеялись и шутили, разговаривая с другими. С коллегами-журналистами, с военными... Почему же вы так упорно избегали меня?
      В этот момент Маша снова не выдержала и отвела глаза. Этот волчище отличался обворожительной настырностью. Слава Богу, она сразу это поняла и смогла принять ответные меры.
      Маша переменила позу и, подтянув ноги к груди, устроила подбородок на коленях.
      - Прошу вас, полковник Волк, - отрывисто проговорила она, - расскажите мне о себе.
      Будучи весьма умен, он отнюдь не стал ей перечить, зная по опыту, приобретенному на допросах, что немного информации о себе самом позволяет собеседнику расслабиться и в результате развязывает язык.
      - До распада Союза, - гладко начал он, - мне довелось служить по всей стране. Были и заграничные командировки. Я очень гордился своей страной. Несмотря ни на что, я восхищался её мощью и славой. Может быть, потому что и сам чувствовал свою силу. Ведь я своими глазами видел, на что мы способны, какими горами двигали. Я родился и рос на Украине, а учился и служил в России и, кажется, успел совершенно обрусеть. Пожалуй, я считаю себя самым настоящим русским.
      - А как же ридна Украина? Это что же получается, запродались москалям? - улыбнулась Маша.
      - Знаете, кроме шуток, я ведь очень хорошо понимаю подобные настроения. Когда я бываю на родине, в нашем маленьком городке неподалеку от Белой Церкви, и смотрю на людей, которых знаю с детства и которые за всю жизнь не выезжали дальше областного центра, то могу понять, почему они считают себя независимым государством. С равным основанием они могут считать себя независимыми не только от России, но и от Китая с Гренландией. Они зависят только от кума-участкового и предисполкома, который теперь и у них прозывается мэром.
      - Но сейчас столько народа ездит в Россию торговать...
      - Торговать! - усмехнулся полковник. - Для них это что-то вроде сказочных путешествий Синдбада за сокровищами - так же опасно, сумбурно и непредсказуемо.
      - А потом, - подхватила Маша, - они возвращаются в свой тишайший городок и за чаркой горилки вспоминают о тысячеглавых драконах, которыми им представлялись толпы на рынках, и об ужасных железных чудовищах милицейских "воронках", из которых выскакивают злые-презлые яйцеголовые существа с резиновыми палицами...
      - А ещё о беспощадных таможенных разбойниках, от которых все труднее откупиться...
      - Тут уж одним салом не отделаешься.
      - Так оно и есть, - кивнул полковник. - Приблизительно такие у них остаются впечатления от походов к чужестранцам.
      - А вы, значит, совершенно переродились?
      - Почему же совершенно?.. Какая-то часть моей души навсегда осталась украинской. На этом языке говорю во сне, я люблю песни, которые с детства слышал от родителей...
      - А вы всегда мечтали быть военным? - вдруг спросила Маша.
      - Нет, - ответил он, пожимая плечами. - Вообще-то я хотел стать врачом... Но потом...
      - Что потом? - тут же поинтересовалась Маша.
      - Вы спрашиваете таким тоном, как будто берете у меня интервью.
      - Боже упаси, - воскликнула Маша. - Ничего подобного. Просто мне показалось удивительным, как это юноша, который мечтал о том, чтобы лечить других людей, вдруг решил овладеть искусством убивать.
      Она заметила, что он вздрогнул, словно от боли.
      - Знаете, очень просто, - вздохнул он. - Я не поступил в медицинский институт и пошел в армию, а потом...
      Тут умолк, словно задумавшись о прошлом.
      - Кажется, я догадываюсь, что было потом, - сказала Маша. - Наверное, вы попали служить в какую-нибудь горячую точку и там на ваших глазах погиб ваш любимый товарищ или старший командир, которого вы глубоко уважали, и вы дали клятву продолжать его дело. Нечто героическое и романтическое.
      - Ничего подобного. Совсем даже наоборот.
      - Как это?
      - Никто не погибал и никакой клятвы я не давал.
      - Неужели? - иронично отозвалась она, как будто пытаясь таким образом высвободиться из-под власти его обаяния, которое вдруг на себе ощутила.
      - Два года срочной службы, - продолжал он, не обращая внимания на её задиристые попытки, словно понимая, что ею движет, - два года мне пришлось провести за колючей проволокой одной и той же воинской части. Это была такая глухая дыра, что вы себе даже представить не можете. Кроме строевых занятий, ленинской комнаты и кухни, там было кино по воскресеньям, пьянство и драки.
      - Вы меня разыгрываете, - недоверчиво проговорила она.
      - Честное слово. Единственное, что меня поддерживало, это то, что все это время я занимался, продолжая готовиться к поступлению в медицинский институт.
      - Вместо кино, пьянства и драк?
      - Отчего же? Параллельно.
      Маша не нашлась, что сказать. Только покачала головой.
      - И до того там было тошно, - продолжал он, - что, когда всего за две недели до дембеля в соответствии с какой-то разнарядкой вдруг стали агитировать за продолжение службы и льготное поступление в высшее военно-десантное училище, я не раздумывая согласился. Чтобы вырваться оттуда хотя бы на час раньше, я бы согласился, наверное, и к черту в пекло.
      "На что вы и подписались", - подумала она, но промолчала.
      - Что, собственно говоря, я и сделал, - улыбнулся он, ещё раз прочитав её мысли.
      - А как же мечта стать врачом?
      - Я же говорю, что все очень просто. Видимо, все дело в контрасте того, что я наблюдал два года в воинской части, и того, что я увидел в училище. Я увидел настоящую армию и был так потрясен, что думать забыл о чем-либо другом.
      Маша была глубоко тронута его рассказом, хотя в нем не было абсолютно ничего романтичного. Она была поражена той необычайной искренностью и доверчивостью, с которыми он вдруг рванулся к ней. К тому же он затронул потаенные струны её души. Это точно. Уж что-что, а кошмар заточения и безболезненная, но ужасающая пытка несвободой были ей хорошо знакомы. Знала она и что такое контраст.
      Все это было в ней задолго до того, как она впервые заметила его и стала избегать.
      В этот миг Маша испытывала нечто гораздо большее, чем просто влечение. Она едва сдержалась, чтобы не броситься к нему на шею. Ей хотелось ласкать, ублажать его губами, языком, всей своей плотью - показать ему, как она его понимает, как рада близости их душ... Однако, как было сказано, броситься на шею она, конечно, не решилась. Она вовсе не собиралась начинать войну с самой собой. Слишком дорого было для неё хрупкое перемирие между собственными сердцем и головой. Она не желала снова превращаться в придаток чужой души.
      - Значит, вы не жалеете о том, что так и не стали врачом, - сказала она.
      - Теперь мне даже удивительно, что я мог стать кем-то еще, а не военным.
      - Я вас понимаю...
      Он ничего не ответил, только пытливо взглянул ей в глаза.
      - И вот вы - полковник... - медленно проговорила Маша после долгой паузы. - Что же, в наше время жизнь военного - вещь, так сказать, обоюдоострая. Нищета и заброшенность в целом, но зато возможность сделать блестящую карьеру в условиях войны. Никогда не останешься без работы. Дело, конечно, небезопасное, но не более, чем, например, бизнес и коммерция.
      - Или журналистика, - спокойно добавил полковник.
      И снова Маша была вынуждена согласиться.
      - Зато, - упрямо продолжала она, - бравому полководцу никогда не поздно переквалифицироваться в политика или того же коммерсанта.
      - А бойкому журналисту разве нет? - искренне удивился полковник, и Маша была вынуждена убрать коготки и переменить тему.
      - Служба, наверное, поглощает все ваше время, да? - осторожно поинтересовалась она. - Я хочу сказать, что его не хватает для... - И запнулась.
      "Для семьи. Вообще, для личной жизни, - хотела сказать она. - А может быть, это не причина, а следствие, - промелькнуло у неё в голове. - Может быть, именно поэтому он здесь?.."
      Он решительно качнул головой, давая понять, что разговор о его персоне закончен.
      - Ну а теперь поговорим о вас, - предложил он. - Расскажите мне немного о себе. То, что вы молоды, красивы и уже успели блеснуть на телевидении, это на поверхности. Но что поглубже?
      Маша насторожилась. Как соблазнительно - просто взять и выложить о себе все-все-все. Излить душу этому незнакомому офицеру, случайному встречному, с которым, уехав в Москву, она, скорее всего, больше никогда не увидится.
      Однако инстинкт подсказывал, что если уж она порешила отдать ему свое тело, то душу желательно приберечь для себя.
      - Ну вас, я вижу, армия тоже держит в прекрасной форме, - сказала она, отделываясь ответным комплиментом. - Вы подтянуты, энергичны...
      Он заметно смутился.
      - Я регулярно делаю зарядку. Не пренебрегаю этим даже в полевых условиях...
      Он тоже решил отшучиваться, подыгрывая Маше.
      - Ну а вам, наверное, особенно приходится поддерживать себя в форме? спросил он.
      На самом деле, его ничуть не интересовало, следит ли она за своей формой, фигурой, тонусом и прочим. Куда любопытнее было бы узнать, скажем, почему в её возрасте она до сих пор не обзавелась ребенком.
      А обстоятельства были таковы, что прошло вот уже три года с тех пор, как Маша произвела ребенка, который оказался задушен пуповиной, обвившейся у него вокруг шеи. И до сих пор Маша не могла об этом говорить... Как объяснить, что с самого начала все происходящее с ней было одним ужасным недоразумением. Она оказалась в ловушке с того момента, как её пронзила Эдикова сперма.
      - Я разошлась с мужем. С тех пор не встречала мужчину, от которого бы мне захотелось иметь ребенка.
      Такова была самая простая интерпретация.
      - А когда были замужем, разве вам не хотелось иметь его от мужа?
      - Нет, никогда. С первого дня я знала, что наш брак - это ошибка, ответила Маша и немедленно задала встречный вопрос:
      - А у вас есть дети?
      - Нет.
      Но она не успела перехватить инициативу, поскольку он тут же поинтересовался:
      - Ас родителями вы, похоже, не часто видитесь?
      - Насколько это возможно, - с усмешкой ответила она. - Не могу сказать, что у меня было счастливое детство. Вот я и стараюсь держаться от них подальше... Но у меня есть сестра, и, как только я возвращаюсь из поездки, мы обязательно встречаемся.
      - Простите, если напомнил о неприятном, - извинился полковник и, достав из нагрудного кармана маленькую черную трубку, быстро набил её табаком и закурил. То, с каким изяществом он это проделал, восхитило Машу. - Но я вижу, - продолжал он, - что несмотря на все неприятности вы стараетесь не терять чувства юмора.
      Она не могла не заметить, сколько нежности было в этот момент в его взгляде.
      - А я помню, когда впервые вас увидела, - вдруг призналась она.
      Он удивленно вскинул брови.
      - Неужели? И вы так долго... - Он умолк и вздохнул.
      - Это случилось через месяц после начала конфликта. Мы пытались снять материал в зоне боевых действий.
      - Ваша группа пыталась взять интервью у командующего армией или у начальника штаба, - подхватил полковник, качая головой.
      - Но нам так и не дали, - напомнила Маша.
      - А вот если бы вы тогда удостоили меня своим вниманием, то я, может быть, вам в этом помог.
      - В следующий раз я обязательно это учту.
      Она почти смирилась со своей зависимостью от него и уже потеряла контроль над происходящим. В данной стадии возбуждения благоразумие есть нечто противоестественное.
      - В тот первый день, когда я вас увидел в Минеральных Водах, вы вся были сплошная целеустремленность, - вкрадчиво продолжал Волк. - Люди смотрели на вас с изумлением. Женщина-журналист на войне, среди военных само по себе сенсация. В этом было что-то вопиюще несуразное.
      - Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке. Я даже засомневалась, а не зря ли я вообще сюда приехала. Хотя поначалу всегда так бывает.