- Не начинай опять свои капризы, - поддержала её сестра. - Кроме тебя, тут твоя селедка никому не нужна!
      - И мне не нужна! - крикнул мужчина, и у него на глазах появились слезы.
      - Чего же ты нам с ней голову морочил?! - вскипела жена.
      - Видишь, он просто издевается над тобой! - прошипела её мать.
      - Опять! Опять! - пролепетал мужчина.
      - Пропади ты пропадом со своей селедкой!
      - Ну так вот вам! Вот вам!..
      Он выскочил из-за стола и, схватив канистру с бензином, принялся открывать крышку. Маша порывисто бросилась к нему и притронулась ладонями к его небритым щекам. Он всхлипнул, как обиженный ребенок.
      - Успокойся, миленький, - нежно прошептала она, встряхнув своими прекрасными волосами, которые слегка коснулись его лица. - Я знаю, что тебе захотелось колбаски. Они тебя не поняли. Не понимают. Я сделаю тебе бутерброд с колбаской.
      - Я не говорил, что буду селедку, - всхлипывал он. Маша взглянула на его жену, чьи слова так выводили его из себя, и удивленно спросила:
      - Ну почему вы так с ним разговариваете?
      Она презрительно фыркнула и одернула свой серый свитер.
      - Да он другого не заслуживает, - заявила она. - Обыкновенное ничтожество. Когда я начала с ним жить, он говорил, что может весь мир перевернуть. А оказалось, что об него не вытирает ноги только ленивый. Я думала, он сильный, волевой. Я думала, он гордый, а он стыдливо отворачивался, когда его жена давала каждому встречному и поперечному...
      - Вы его за это наказываете? Вы думаете, он не способен...
      Однако Маше не дали договорить. Она не успела растолковать этой странной женщине, что не стоит так разговаривать с мужем, который и без того почти в истерике. В разговор тут же включились две другие женщины. Все трое принялись жечь беднягу-террориста такими язвительными словами, что дом вполне мог запылать и без помощи бензина.
      Единственное, что оставалось Маше, это обнять мужчину, прижаться к его худой груди, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, тоже рявкнуть распоясавшимся бабам:
      - Молчать!.. - И для пущей убедительности присовокупить одно запомнившееся ей ядреное трехэтажное ругательство, которое она вычитала на досуге в одной академической монографии по ненормативной лексике.
      Установилась такая тишина, что стало слышно, как за окном облетают осенние листья. Даже мужчина взглянул на Машу в совершенном изумлении. Он был потрясен тем, что кто-то на белом свете способен защитить его от этих фурий и гарпий. На лице его жены не осталось и следа глумливого выражения. Она лишь нервно терла ладонью ежик своих стриженых волос.
      Что касается Маши, то ей сделалось абсолютно ясно, что в данном случае никакой социально-политической и экономической подоплеки в этом деле нет. Тут, скорее, поразительный психологический пример. Разве не удивительно, что этот контуженный ветеран ещё пытался что-то доказать своим домашним, хотя любой другой мужик на его месте уже давно бы начал кусаться.
      Не успели затихнуть отзвуки ненормативно-редкостной филологической не то метафоры, не то гиперболы, как зазвонил телефон. Поскольку никто из присутствующих не двигался с места, Маша сама сняла трубку и услышала голос Бориса Петрова, который звонил по радиотелефону из милицейского "мерседеса".
      - Ну ты даешь, - спокойно сказал он. - Наши омоновцы, засевшие за дверью, едва не обделались от неожиданности, а снайпера чуть не открыли беспорядочную стрельбу. У вас там все нормально?
      - Нормально, - ответила Маша.
      Уж его-то, конечно, не проймешь ничем.
      - Дай трубку Артему, - потребовала она. Борис и не думал возражать.
      - Маша, милая, что там происходит? Ты, кажется, кричала?
      - Это просто, чтобы стресс снять. Знаешь, японцы советуют не переваривать конфликт в душе, а разрядиться, хорошенько наоравшись. Говорят, какая-то отрицательная энергия выходит. Только нельзя кричать рядом с посевами бобовых, не то всходов не будет.
      - Боже, Маша, ты что там, рехнулась?
      - Я-то в порядке, но вот объект поплыл... Следи за моей мыслью и не задавай лишних вопросов, - сказала Маша, решив, что не стоит прямым текстом говорить о сложившейся в квартире ситуации. Они работали вместе уже достаточно долго, чтобы понимать друг друга с полуслова.
      - Валяй, - ответил Артем.
      - Речь идет о правах человека в отдельно взятой ячейке общества. Что-то вроде тоталитарно-авторитарной формы правления. Жесткая хунта и все такое. В общем, сюжетец эдак минут на пять в рубрику "Бытовой беспредел". Но возможно также и острое политическое заявление. В общем, эксклюзив гарантирую. Ты меня понимаешь?
      - Еще бы! - усмехнулся Артем. - Твои предложения?
      - Будьте с оператором наготове. Снимаем без дублей. Психологическая зарисовка. Галерея типов. Подготовительную работу и сценарий беру на себя, а с администрацией ты уж как-нибудь сам договорись... Пусть Борис не кладет трубку.
      - Ясно, - сказал Артем.
      Ласковыми уговорами Маше удалось успокоить мужчину. Он позволил усадить себя за стол. А когда Маша разложила перед ним несколько пресных крекеров, накрыла их ломтиками колбасы, а сверху ещё водрузила по маслине, то бедняга просто растаял от счастья и принялся уплетать за обе щеки. Как только женщины увидели, что атмосфера немного разрядилась, они тоже взялись за еду. Теща сделала большой глоток пепси и сказала:
      - Боже мой, вы только на него посмотрите! Никакой культуры. Жует с открытым ртом.
      Крашеная блондинка несколько секунд крепилась, но потом не выдержала и, кивнув на сестру, подлила масла в огонь:
      - Ей говорили, она не послушалась. Хотела героя - и получила. Каждый по-своему с ума сходит!
      - Хорошо еще, что телекамеры нет, - продолжала теща, покосившись на Машу. - Вот бы позорище было на весь мир - эдакое чавканье!
      - Можно подумать, он колбасы никогда не видел, - вздохнула крашеная.
      - За десять лет жизни в культурной семье и свинья бы научилась есть по-человечески, - философски прибавила теща. - Зато сколько самомнения, сколько гордости! Счастье, что её отец не дожил до этого кошмара.
      Наконец не выдержала и жена.
      - Ты что, оглох! - закричала она мужу. - Если ты такое ничтожество, что не способен жевать по-человечески...
      Но ей не удалось закончить фразы. Мужчина в дикой ярости рванулся из-за стола к своей канистре с бензином. При этом он опрокинул банку с маслинами, и на Машиной юбке стало расплываться жирное пятно.
      - Свинья да и только, - ухитрилась ввернуть теща.
      Мужчину охватило такое бешенство, что несколько секунд он только хватал ртом воздух и вращал глазами, словно соображая, что предпринять: схватить канистру или гранату. Этих нескольких секунд Маше хватило, чтобы принять единственное правильное решение.
      - Миленький, - обратилась она к нему, - будь настоящим мужчиной... Гони их отсюда к едрене-фене! Сделай это для меня!
      Он вдруг начал смеяться. Сначала тихо, а потом все громче. Это был страшный смех. При этом он повторял:
      - К едрене-фене!.. Правильно! К едрене-фене!.. От смеха у него по щекам потекли слезы. Теща хотела ещё что-то сказать, но Маша яростно на неё шикнула:
      - Помолчите минуту! Мне нужно поговорить по телефону!
      Она взяла трубку.
      - Женщины сейчас выйдут.
      - А ты?
      - Делай, как договорились. Съемочная группа должна быть здесь.
      - Будь по-вашему, - проворчал он после долгой паузы.
      Маша опустила трубку на рычаг. Потом повернулась к мужчине.
      - Ты слышал? Съемочная группа готова подняться сюда. Тебя будут снимать для телевидения. Ты сможешь сделать любое заявление. Это прекрасный шанс... Ты не передумал?
      - Нет-нет! - засуетился он. - Мне бы только переодеться, рубашку надеть. Не могу же я в самом деле...
      - Тогда слушай меня, - твердо сказала Маша. Она постаралась вложить в свои слова максимум дружелюбия. - Ты не жертва. Ты сильный и независимый мужчина. Таким ты и должен выглядеть на телеэкране... Поэтому скажи им, она кивнула на женщин, - чтобы они оставили нас одних! Пусть уйдут.
      - И она? - Он кивнул на жену.
      Не сводя с него глаз, Маша тоже кивнула.
      - Так надо.
      Мужчина молча вышел в прихожую и распахнул дверь. Женщины переглянулись. Маша подумала, что если теща произнесет хоть слово, она сама возьмет спички и запалит канистры. Видимо, эта решительность так ясно читалась на её лице, что женщина лишь позволила себе презрительно вздохнуть. Затем женщины одна за другой покинули квартиру.
      Жена, выходя последней, оглянулась на Машу.
      - Я тоже думала, он герой, - начала она, - а он терпел, когда я с каждым встречным...
      - Хорошее оправдание для прошмандовки! - грубо оборвала её Маша. Ей было не до приличий. - Прости, пожалуйста, не сдержалась, - тихо продолжала она, обращаясь к мужчине. - Противно было это слышать.
      Покраснев, он закрыл дверь и проговорил с улыбкой виноватого ребенка:
      - Наверное, вы правы...
      ...Пока мужчина переодевался, причесывался и даже опрыскивал себя одеколоном, Маша стояла на кухне у окна и смотрела на облака.
      Небо с облаками - это небо с облаками и ничего больше. Глядя на него, можно представить все что угодно - зиму, лето. Таким же небо было и в детстве. Таким оно будет и через двадцать лет. Таким оно будет всегда.
      - Я готов, - крикнул мужчина из комнаты, и Маша встрепенулась.
      Когда она вошла в комнату, он чинно сидел за столом. На нем была белая рубашка, но те же самые вытянутые на коленях спортивные брючки.
      - Давайте доедим? - предложил он. - Можно?
      - Конечно, - кивнула она и тоже села за стол.
      Она двумя пальцами взяла крекер и только теперь заметила, как сильно дрожат у неё руки. Тем временем мужчина с недоумением воззрился на перевернутую банку с маслинами, которую сам же недавно и опрокинул, выскакивая в ярости из-за стола. Смущенно улыбнувшись, он осторожно сгреб маслины в тарелку, отнес на кухню и, вернувшись с тряпкой, протер на столе клеенку. Потом переглянулся с Машей, и оба улыбнулись так, словно у них была какая-то общая тайна. Маша показала глазами на исландскую сельдь в стеклянной баночке, и мужчина без колебаний подвинул баночку к себе и принялся с аппетитом опустошать.
      - Люблю селедку, - сказал он и почему-то добавил: - Говорят, Владимир Ильич тоже любил селедку...
      - Какой Владимир Ильич?
      - Ну как же - Ленин...
      Через минуту раздался звонок в дверь. Мужчина отсутствующим взглядом смотрел в окно и ел селедку. По правую руку от него на столе лежал обрез, а по левую - граната "РГД-5". Одна канистра с бензином стояла под столом, другая - в прихожей.
      - Это моя съемочная группа, - сказала Маша. - Открыть дверь?
      Мужчина медленно кивнул.
      Через порог ступил Артем, который шепнул ей на ухо:
      - Омоновцы и саперы наготове.
      Вошел Рома Иванов и оператор с телекамерой на плече. Маша закрыла дверь.
      - Милиционеры войдут попозже, хорошо? - обратилась она к мужчине.
      Тот равнодушно пожал плечами. Рома Иванов с наушниками на голове шагнул прямо к нему и, протянув руку, сказал:
      - Привет. Меня зовут Рома. - И устроил на столе магнитофон.
      - Привет, Рома, - сказал мужчина, приподнявшись.
      Маша взяла его за руку и подвела к тахте, на которую они вместе и уселись, пока Рома подключал микрофон.
      Артем Назаров присел на корточки в нескольких шагах от них.
      - Я режиссер, - сказал он, - я буду руководить съемкой.
      - Ага, - отозвался мужчина.
      - Не волнуйтесь, - сказал ему Артем, - вы очень даже фотогеничны. Главное, во время беседы смотрите не в объектив, а на Машу.
      - Можно начинать? - спросила Маша мужчину.
      - Ага.
      - Стоп! - вдруг спохватился Артем. - Посмотри на свою юбку! воскликнул он, обращаясь к Маше.
      Она и забыла про большущее жирное пятно, оставшееся после того, как на неё была перевернута банка с маслинами.
      - Господи! - вырвалось у нее.
      - Жир можно попробовать бензином, - робко предложил виновник происшедшего.
      - Нет уж! Покорно благодарю! - всплеснула она руками.
      - Просто пойди переверни юбку другой стороной, - посоветовал Рома Иванов. - Пусть пятно будет у тебя на... В общем, ты понимаешь.
      Маша выскочила на кухню, а через минуту снова сидела на тахте.
      - Поехали, - сказала она.
      * * *
      - Итак, что же заставило вас взять в заложницы трех женщин - жену, её сестру и тещу? Да ещё угрожать им смертью?
      Мужчина обиженно взглянул на неё и со слезами на глазах проговорил:
      - Это я заложник здесь, а не они!
      - То есть как? - удивилась Маша. - Объясните, пожалуйста!
      - Это правда покажут по телевизору? - уточнил он.
      - Для этого мы здесь, - заверила она. - Говорите.
      Мужчина покашлял в кулак, посмотрел на разбитое зеркало, на канистру с бензином, на дверь, за которой только что скрылось его странное семейство.
      - Я инвалид, - сказал он, зачем-то покрутив пальцем у виска. - Мне ничего не будет. Я все скажу... - Он подался к объективу телекамеры. - Про антинародную политику не вырежете?
      - Наоборот, - отозвался сбоку Артем Назаров, - если нужно, вклеим!
      - И про президента?
      - О чем разговор!
      - Фабрику они у нас национализируют. Куда деваться инвалидам?
      - Вы хотели сказать - приватизируют? - поправила Маша.
      - Ну да, - кивнул мужчина. - А я что говорю?
      - Вы и ваша семья отброшены за порог нищеты? - подсказала Маша. - Это толкнуло вас на крайние меры?
      - Ну да, а я что говорю? - Он продемонстрировал телекамере обрез и гранату. - Импичмент и все такое!
      - Вы любите свою жену, да? - неожиданно спросила Маша.
      Этот простой вопрос сразил беднягу наповал. Он смотрел на обрез и гранату, словно не зная, куда их девать, а по его щекам потекли крупные детские слезы.
      - Я ничего не могу для неё сделать... - стыдливо повторял он, стараясь утереть слезы плечом. - Я не могу ничего изменить...
      Он беспомощно склонил голову Маше на плечо, а она, потеряв дар речи, только нежно гладила его по небритой щеке. При этом она ощущала жгучий стыд, словно была в чем-то виновата, в том, что этот бывший десантник беспомощно рыдает у неё на груди, а она думает лишь о том, что в любом случае сцена представляет собой превосходный кадр, главное, чтобы оператор подольше его продлил, а потом сообразил дать крупным планом обрез, гранату и канистры с бензином.
      На этом интервью с "террористом" и закончилось.
      Телекамера двигалась за Машей и мужчиной, когда последнего под руки вели дюжие бойцы из группы захвата. Весь свой нехитрый арсенал он сдал без боя. Его даже не били. Когда они вышли из подъезда, Маша заметила во дворе ещё несколько журналистов с телекамерами. Подоспели, голубчики, к шапочному разбору. Драма закончилась. Впрочем, это была даже не драма, а просто грустная история. Даже здешние жители и любопытные, собравшиеся поглазеть, чем кончится дело, провожали плененного инвалида сочувственными взглядами, а какая-то пенсионерка начала громко и возмущенно всхлипывать:
      - Куда повели сердешного? Лучше б своих мафиозов ловили!
      Омоновцы действительно временно запнулись, куда вести арестованного то ли в милицейский воронок, то ли в фургончик спецмедслужбы. Сам Борис Петров разрешил это сомнение тем, что отодвинул коллегу в милицейской форме, который собирался замкнуть на запястьях мужчины наручники, и широким жестом направил дело в медицинские инстанции. Прежде чем санитары усадили мужчину в свой фургон, Маша успела на прощание пожать ему руку и тепло произнесла:
      - Мы будем держать ваше дело на контроле. Честное слово. Я не забуду о вас...
      Тот ничего не ответил - только заморгал красными веками.
      Уже через несколько минут двор опустел. Разъехались пожарные и милиция. Рассеялись любопытные.
      - Хочешь, я тебя провожу? - спросил Машу звукооператор Рома.
      - Не получится, - вздохнула она. - У меня свидание. В следующий раз поболтаем.
      Он пожал плечами и понимающе улыбнулся.
      - Конечно, обязательно нужно общаться. У него, как мне подсказывает интуиция, - он кивнул на Бориса, который поджидал её на некотором отдалении, - времени на то, чтобы поболтать и пообщаться, обычно не остается.
      XXIII
      На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала:
      - Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости?
      - Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, - сказала Маша.
      Ей показалось, что слепые глаза скользнули в её сторону.
      - Ах, это ты, Маша, - поджала губы маменька. - Здравствуй, здравствуй.
      Маша автоматически улыбнулась.
      - Как здоровье, Анна Варфоломеевна?
      Нет ли, мол, признаков СПИДа.
      - Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться.
      - Я в полном порядке, мама, - бодро заверил Борис Петров. - Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор.
      - Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера.
      - Я подарю ей бюстгальтер, мама, - пошутил Борис.
      - Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а?
      - Сегодня только две канистры бензина, - ответил сын.
      - И то дело, - кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: - А правда, что там у вас на телевидении одни евреи?
      - Почему, есть и полуевреи, - честно призналась Маша.
      Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: "Ну это одно и то же". На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного - это две большие разницы.
      - Можно ещё вопрос? - проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: - Так у тебя, оказывается, есть муж?
      Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен.
      Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, её изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила:
      - Да, есть.
      И никаких придаточных предложений.
      - Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго... - сурово сказала Анна Варфоломеевна.
      И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться.
      При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое "слишком долго" или "не слишком долго". Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того.
      - Не беспокойся, мамочка, - сказал Борис Петров. - Привет Марье Федоровне.
      В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась.
      * * *
      Весь вечер они слушали один и тот же альбом "Лед Зеппелин". А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв её сзади, прижался пахом к её ягодицам. Он продолжал целовать её в шею, пробегая языком по её плечам.
      - Грустная музыка, - сказала Маша. - Как будто про нас.
      - Разве нам грустно? - удивился он.
      Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.
      - Ну про меня... - с трудом поправилась она.
      Ей показалось, что ещё немного - и от наслаждения у неё отнимется язык.
      - Борис, - торопливо выдохнула она, - я решила развестись с Эдиком.
      Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.
      - Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? - сев на краю постели, тихо спросил Борис.
      - Я вовсе не имела это в виду, - сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.
      - То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но... я не собирался жениться...
      А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: "Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты - творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина - неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, - но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы..."
      Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у неё даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: "Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!.."
      Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она - полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве - нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казакову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.
      И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.
      * * *
      После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.
      Борис уже оделся и был готов отвезти её домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала "последнее прости". Обоим было ясно, что все кончено.
      Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.
      - Я тебя любила... - сказала Маша.
      Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.
      XXIV
      Возмущенное повизгивание Эдика слышалось ещё на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
      - Общий привет! - сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем.
      Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.
      - И тебе привет, - сказал тот, широко улыбнувшись.
      Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха - человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы - вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно - змея была готова ужалить.
      Любимой его поговоркой было - хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.
      - Какие новости? - поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.
      Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик - туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:
      - Ты бы не хмыкал, мой милый, - сказал он.
      - Что же случилось? - спросила Маша, оглядываясь вокруг.
      - Похоже, действительно кое-что случилось, - сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.
      - Эдик, ты что, язык проглотил? - обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, ещё считался её мужем.
      Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.
      - Теперь уж молчи! - прикрикнул на него отец.
      Свекровь похлопала сына по колену. У неё на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.
      - Мы тут, милая моя, - начал свекор с улыбкой, - сидели смотрели телевизор.
      Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.
      - Ну и как вам репортаж? - спросила Маша.
      Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна.
      - Ох-хо-хо...
      - Послушайте, - сказала Маша, - может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло?
      Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под её тройным подбородком.
      - А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? - печально поинтересовался свекор.
      - Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.
      - С маслинами, - повторил свекор, пожевав губами. - Значит, ты ела маслины.
      Эдик начал тоскливо подвывать.
      - Ты наелась маслин и отправилась домой, так? - спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.
      - Нет, - осторожно сказала она, - потом я на студии монтировала материал.
      - Ага, - подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, - стало быть, ты поехала на студию...
      - Стало быть, - не сдержавшись, закричал Эдик, - ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?
      - Дурак! - заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.
      - Это что, допрос? - ледяным тоном осведомилась Маша.
      Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию её мамочке.
      - Твоей маме, наверное, понравится, что её младшая дочка пошла по рукам, - сказала свекровь, словно прочитав её мысли.
      Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена - тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу:
      - Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей?
      Маша покраснела и опустила взгляд на узоры своего любимого бухарского ковра.
      - Это самый печальный день в нашей семье, - со скорбной торжественностью продолжал свекор. - И именно ты, Маша, виновата в том, что мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери это как нож в сердце.
      Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем, это было ещё не все.
      - И ведь кого нашла! - прошептал свекор и затряс молитвенно сложенными ладонями. - Милиционера! Какого-то гоя-шмоя!
      Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер, "гой-шмой", выбросил её как использованную вещь. Но об этом было известно только ей.
      - Я этого не потерплю, папа! - храбро сказал Эдик, хлопая по руке свою мамочку.
      Чего умудренный жизнью Светлов-старший не любил делать, так это горячиться. Он был намерен овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из близких, включая и Машу, которую он "полюбил как дочь", не сделать больно - не оскорбить и не обругать.
      - Потерпишь, - сказал он сквозь зубы, адресуясь к единственному отпрыску. - Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя - у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя.
      Да что, в конце концов, Маша теряла? Семейные воскресные обеды, на которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием её мозгов. Все, что можно было впитать полезное, она уже впитала: научилась у свекрови готовить заливное, а объедки с тарелок счищать не в помойное ведро, а в унитаз. Довольно с неё ночных разборок с Эдиком, который по-прежнему все норовил подобраться к ней со своим термометром.
      - С меня довольно, - холодно сказала Маша. - Остальное, я думаю, вы решите без меня.