Писателя осаждают женщины, желающие исповедаться. При этом они прекрасно понимают, что тайна их сердечной исповеди ни в коем случае не будет соблюдена.
      В какой-то степени материал этой книги представляет собой предмет специального исследования автора, и читатель, обративший внимание на сходство персонажей и ситуаций с реальными людьми и событиями, может быть уверен, что сходство не случайное.
      Если автор в чем-то и погрешил против истины, то лишь с точки зрения географии.

 

      Вот уже несколько месяцев Маша Семенова наблюдала, с каким ожесточением русские истребляют чеченцев и наоборот. Современная война на Кавказе не столь романтична, как в произведениях Пушкина и Толстого.
      Голосили женщины. Кричали дети. Стонали раненые. Слышался рокот бульдозера, который зарывал еще одну наспех вырытую братскую могилу… И вот теперь, сидя прямо на голой земле в пригороде Грозного, Маша тупо пялилась на банковскую кредитную карточку из цветного пластика — единственное, что осталось от Ромы Иванова, не считая его карманного плеера.
      Прокомментировать, истолковать происходящее для Маши не составляло особого труда — в том и заключалась ее профессия. Но вот элементарно, по-человечески понять…
      Нет, понять этого сумасшествия она никак не могла, хотя практически с первого дня конфликта находилась здесь в качестве репортера российского телевидения. Только в учебниках политэкономии пишут, что войны затеваются с целью нагреть руки на кровавой бойне. Это все чепуха. Мол, ветер дует, потому что деревья качаются. А Маша забралась сюда как раз для того, чтобы доискаться истинных причин бойни.
      Каждый день она появлялась перед телекамерой на фоне развалин, которые еще недавно были домами. Она должна была рассказать о стертых с лица земли домашних очагах. Показать кровавый хаос, который воцарился там, где еще недавно текла мирная жизнь. Показать чумазых ребятишек с широко распахнутыми глазами и пришибленных стариков, выискивающих среди руин остатки домашнего скарба.

* * *

      Женственный и, в сущности, не геройского склада Рома Иванов, звукооператор, обслуживавший выходы в эфир из зоны боевых действий, как раз демонстрировал Маше новенькую кредитную карточку со своим более чем скромным валютным депозитом в одном монументальном коммерческом банке. Дело модное и якобы сулящее барыши. Вместе с карточкой он сунул Маше в руки красочный рекламный проспект, в котором расписывались все выгоды нового банковского предприятия, и жадно слушал, как она вслух декламирует текст и невозмутимым тоном перечисляет по пунктам все нюансы замечательного документа. В наушниках от карманного плеера он просил читать погромче. Как можно громче. Ему казалось, что голос Маши заглушает ужасную музыку смерти.
      Они сидели в пыльной лощине, а поверх их голов гремел густой перекрестный огонь из автоматов и крупнокалиберных пулеметов. Когда Маша перешла к пунктам, касающимся непосредственно валютных барышей по вкладу, она на секунду подняла глаза на Рому Иванова. «Ежемесячный процент по вкладу составляет…» Она даже не успела произнести эти слова, когда увидела, что с ее звукооператором произошло неладное. То же самое, что некогда произошло с лошадью барона Мюнхгаузена, которая была разделена ядром на две самостоятельные половины. Разница была в том, что в данном случае это был выстрел из подствольного гранатомета, и части звукооператора не пустились в самостоятельное путешествие по полю сражения. Точнее, они вообще не проявляли признаков жизни, и их уже ни к чему было сшивать ивовыми ветвями… Кровавые ошметки забрызгали землю вокруг и новенькую курточку-хаки, в которой была Маша. Самой же Маше показалось, что все происшедшее не имеет к ней ни малейшего отношения.
      — Ежемесячный процент по вкладу составляет… — в угаре повторяла она снова и снова, ни к кому конкретно не обращаясь, пока кто-то не схватил ее в охапку, как сноп.
      Этот кто-то был в военной форме. Он потащил ее подальше от Ромы. Маша ощупали себя и обнаружила, что от ушей до колен забрызгана Ромой Ивановым. Человек в военной форме постепенно обретал контрастность. Знакомый полковник крепко держал Машу и гладил по голове, как маленькую девочку. Она спрятала лицо у него на груди и некоторое время вообще не могла ни о чем думать. Потом перед ее мысленным взором вспыхнула картинка вечерних телевизионных новостей: она, Маша, в эфире — с головы до ног забрызганная Ромой Ивановым.
      «Вот полюбуйся, народ православный и правоверный, что ты сотворил с моим звукооператором! Вы, люди добрые, которым подавай репортажи покруче и покровавее, и желательно, естественно, в прямом эфире!.. А задумывались ли вы, признайтесь, хотя бы на мгновение, почему вы так бесчувственны к войне?..»
      Ромы больше нет. Осталась лишь пластиковая кредитная карточка и плеер в придачу. Такие дела, Рома. Маша вдруг представила себе, как мог бы звучать текст его последней воли:

      «Я, Рома Иванов, сим удостоверяю и завещаю мою кредитную карточку и мой плеер с наушниками, который, между прочим, продолжал работать, когда я уже не имел возможности его слушать, моей коллеге и подруге Маше Семеновой. Я, такой-то и такой-то, скоропостижно скончавшийся в адском пригороде, и чей депозитный вклад, с ежемесячным начислением процентов… и т. д. и т. п.»

      Короче говоря, нормальное, перманентное безумие.

* * *

      Несколько часов спустя обычная компания журналистов собралась в офицерской столовой, размещенной в подвалах бывшей овощной базы, чтобы за дружеским столом упиться вусмерть. Полковник все еще был рядом. Маша познакомилась с ним случайно, еще в начале этой войны. Его звали Александр Вовк, и его рука слегка обнимала Машу за плечи. Однако она едва замечала это прикосновение.
      «Волк…» — мысленно произнесла она.
      Где-то внутри себя Маша ощущала острую боль, еще не в состоянии определить ее точного местоположения. Вокруг нее послышалось сразу несколько голосов. Они доносились до нее как будто издалека.
      — Подумать только — Ромка! Ужас какой, а?.. Пополам! Это ж надо, шальной выстрел из подствольника — и нет больше Ромки… — говорил кто-то, прищелкивая пальцами.
      Словно соглашаясь со сказанным, полковник обнял Машу чуть крепче.

* * *

      Значительно позже, обгрызая ноготь на пальце и уставившись в облупленный потолок, освещенный слабосильной лампочкой, Маша припомнила о своем давнишнем и единственном сеансе у одного мага и прорицателя. В те стародавние времена маги и прорицатели еще не успели размножиться и были в большом дефиците. На прием к ним можно было попасть лишь по большому блату.
      Маг и прорицатель (не будем называть его фамилии) принялся неторопливо рассказывать Маше сказку о верном сером волке, который нес на спине через дремучие леса прекрасную царевну, а Маша, устроившись на удобной магической кушетке, вдруг банально, по-бабьи заревела. И проревела не меньше получаса из отведенных ей сорока минут.
      — А чего, собственно, вы хотите от жизни? — напрямик поинтересовался у нее маг.
      — Я хочу быть счастливой! — простодушно ответила она и опустила глаза.
      Это не смутило специалиста ни на мгновение. Наклонившись ближе, он произнес загадочно:
      — Ну-с, глобального счастья я вам, конечно, гарантировать не могу, но если вы сможете разглядеть волка в человеке, то чисто женское счастье вам обеспечено.
      Он даже не пытался к ней приставать.

      А еще раньше, сладостным июньским днем, в большом банкетном зале по-прежнему великолепной «Праги» семнадцать беленьких непорочных голубок выпорхнули, образно выражаясь, из золоченых клеток. В этот день Маша Семенова вышла замуж за Эдика Светлова.
      Для Маши бракосочетание не было таким уж общественно значимым событием, как, скажем, для Эдика, которому наскучило вечно сидеть под крылом своего ветхозаветного и могучего, как Саваоф, папаши, чей авторитет по торговой части был непререкаем. Женитьба была для Эдика актом морального возмужания, обретения самостоятельности и статуса солидного и основательного делового человека, каковым он давно мечтал почитаться… Но особенную и непреходящую ценность замужество Маши имело для ее собственного папы, юриста до мозга костей, который на правах родственника получал в делах Светлова-старшего свою заветную кровную долю, а главное, его доверие, на какое последний был вообще способен по отношению к кому-либо.
      В тот день Машу осыпали цветами.
      — Улыбайся, — нашептывал Маше папа, чинно ведя под руку по направлению к месту назначения, — если б ты знала, сколько за все это уплочено!
      Его медоточивый голос неизбежно обнаруживал вековечную печаль. Папа никогда не простит Маше плохих отметок в школе, ста рублей, украденных на помаду, а также, конечно, ее вопиющей беременности, узнав о которой он быстренько поволок Машу аж в город Киев — подальше от грязного панка-фашиста, мальчишки, который, как предполагал папа, опорочил его голубку прямо в лифте, не снимая даже своих драных кожаных штанов.
      Папа вообще считал своим святым долгом осуждать всяческих фашистов. Он бы, пожалуй, примирился даже с безродным джинсово-засаленным юнцом-хиппи. Только не с красно-коричневым говном. Тут уж он не стеснялся в выражениях. Он гордо называл себя «шестидесятником».
      От города Киева, а вернее, от престижной цековской больницы с обширным гинекологическим отделением у Маши остались самые теплые и живые воспоминания. Заправлял там делами свиноподобный вивисектор на пару с усатой ассистенткой, за твердый тариф обстригающий у блудливых школьниц несчастных зародышей… Да что уж там!
      Итак, Маша и папа уже были на полпути к месту встречи брачующихся, как вдруг родитель прошептал:
      — А тебе действительно хочется замуж, доченька?
      Появился слабый луч надежды, что папа даст задний ход и они преспокойно отправятся домой и впредь будут делать вид, будто бы никакого жениха и не было… Однако, вместо этого родитель душевно успокоил Машу, объяснив ей в сжатой форме, что особенно теперь, в наши постзастойные времена, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Намекал он к тому же на склонность Маши к полноте и, вообще, ее развитые пищевые инстинкты.
      Надо полагать, что и Машу он зачинал с чувством, которое никак нельзя назвать не только любовью, но и даже мимолетной страстью.
      И вот теперь папа преспокойно спроваживал Машу, предавая ее в руки человека, который, возможно, посягнет не только на ее тело, но и на саму душу.
      Что касается Маши, то она ощущала изрядное смущение. Странные судьбы выпадают девушкам на одной шестой земного шара, славящейся дружбой народов. Сначала папа-еврей вкупе со славянофильствующей мамой. Если первый, признаться, так до сих пор и не определился в своих религиозных наклонностях, последнее время колеблясь между евангелистами и баптистами по причине их цивильных манер и бьющей в глаза демократичности, то вторая последовательно исповедовала веру предков — православие, лишь эпизодически соблазняясь строгой эстетикой старообрядчества… И вот теперь — этот Эдик Светлов.
      Когда в столичном храме-синагоге Маша стояла, покрытая дорогим покрывалом — что было частью еврейской свадебной церемонии, — то не чувствовала в этом никакого высокого символического значения — разве что одну беспросветную показуху.
      Богато расшитое покрывало, на котором вытканы премиленькие цветочки, розовые лепесточки, замысловатый древний орнамент, а также пухленькие ангелочки, игриво плещущие водицей сластолюбивым девственницам в их алчущие ротики… Все это, понятно, не имело ничего общего с тем, как будет выглядеть Машин новый дом, а именно трехкомнатная квартира на Пятницкой улице с кухней вместо столовой и окнами на восток, и как там угнездятся супруги Светловы-младшие.
      Эдик взял Машину руку и слегка пожал. Этот чужой мужчина, чья фамилия будет вписана в ее все еще «молоткастый и серпастый», стоял рядом. Вы только пощупайте, у него, оказывается, липкие ладони. Маша искоса взглянула на суженого. Ей оставалось лишь надеяться, что у них не родится дочь. А если, по оказии, и случится такое, то не дай ей бог такого шнобеля, как у родителя!
      Маша уже готова была заголосить принародно, что все происходящее здесь — не что иное, как ужасная ошибка, однако раввин вдруг заговорил на языке исторической родины. Ей пришло в голову, что потом она будет вправе заявить, что ни бельмеса не поняла, а потому их с Эдиком брачный союз не может быть признан божественно утвержденным.
      «Если б мне только знать, отче, ваше преподобие, досточтимый ребе, на что меня тут подписывают, а главное, что это на веки вечные, то уж, само собой, я бы не стояла тут, пока эти треклятые голуби выпархивают из своих клеток и кружат у нас над головами, забрасывая фекалиями мою новоиспеченную многоуважаемую свекровь. Кроме всего прочего, ребе, примите во внимание, что я крещеная православная и к тому же отчасти даже приобщенная к евангелическим истинам и старообрядческим заповедям!»
      Эти или подобные слова внутренний голос скороговоркой бубнил в Машиной мозгу, однако внезапно все оборвалось и закончилось весьма центростремительно. Не исключено, что в тот момент она упала в обморок или что-то вроде этого — одним словом, на какое-то время отключилась… В общем, когда она пришла в себя, раввин уже наставлял молодоженов.
      Догадайся Маша минутой раньше, она могла бы просто извиниться перед собравшимися и улизнуть — пусть, мол, продолжают без нее. Однако теперь поздно, слишком поздно. Теперь уж она — не она, а мужняя жена.
      Даже если Маша и не растолстеет в замужестве, то все равно — отныне в каждом своем движении она будет зависеть от некоего Эдика Светлова… И что самое прискорбное — она осуждена на исполнение супружеских обязанностей, хоти никакой страстью здесь даже и не пахло.
      Одной рукой Эдик крепко взял Машу за талию, а другой полез разбираться с ее накидкой. Катя, старшая сестра Маши Катя, исполнявшая обязанности свидетельницы со стороны жениха, принялась распутывать ленты, чтобы добраться до белых кружев, отбросить их вверх и таким образом предоставить Машиному супругу наилучшие условия для проникновенного поцелуя… Словом, уж если предает родная сестра!.. Впрочем, сама Катя уже успела нажить в законном браке одного ребенка и «спланировала» следующего. Что и говорить, дурное дело — нехитрое. Маша невольно уклонилась от проворных пальцев сестры, но та цепко ухватила ее за плечо.
      — Ну же, миленькая, — зашептала она, — все ждут, чтоб ты его хорошенько поцеловала. Давай, не усложняй жизнь!
      Мокрые губы Эдика припечатались к Машиным губам, которые были крепко-накрепко сомкнуты, чтобы не пустить внутрь его лопатообразный язык.
      Присутствующие и в самом деле чего-то ждали. Маша вдруг почувствовала себя актрисой, которая участвует в ответственном спектакле на соискание звания народной артистки, и вся ее дальнейшая карьера зависит от того, как она сыграет эту ключевую сцену.
      Сбросив накидку прямо на пол, Маша тряхнула головой, рассыпая по плечам и спине целый каскад русых волос.
      «Что ж, — отчаявшись подумала она, — пусть публика получит то, чего с таким нетерпением ждет!» И взасос поцеловала новоиспеченного супруга. Публика дружно разразилась овацией.
      — Браво! Бис! — закричали все.
      С горькой усмешкой Маша представила себе, что в отместку за все эти поганые овации хорошо бы сейчас сбросить с себя одеяние невесты, сорвать его лоскут за лоскутом, обнажиться догола, оставив на себе разве что белый кружевной пояс, белые чулочки и белые остроносые туфельки. Что потом?.. Потом встать на четвереньки, по-русски говоря «раком», задрать повыше зад и смачно… выпустить на собравшихся стаю утробных голубиц! Эдика, естественно, подобные изыски только больше разожгут, и — последует несусветная инициация — прямо под ритуальным покрывалом, а гости начнут ободрительно прихлопывать в ладоши в такт тазобедренным усилиям Эдика, святотатственным манером проникающим в ее тело. Просто-таки очаровательная картина: румяная, словно домашняя колбаса, Эдикова затычка, роняющая капли сока… Мечты, мечты!
      Держа Эдика под руку, Маша начала движение в обратном направлении. Теперь все происходило до крайности медленно. Ее волосы находились в беспорядке. Крошечная дочурка Кати несла за ней длинный шлейф платья. Девочке помогал какой-то безымянный ребенок со стороны Светловых в пурпурном вельветовом балахончике. Маша услышала треск надрываемой материи, когда мальчик злокозненно наступил на шлейф. Впрочем, это уже не имело никакого значения. Больше этого платья Маше не надевать.
      Итак, каковы же результаты произошедшего? Во-первых, как уже было сказано, папа невесты заполучил пожизненный шахер-махер, а славянофильствующая родительница, то бишь мама, облегченно вздохнула, выполнив свое жизненное предназначение, а именно, успешно сбыла с рук двух дочерей, выдав их за безусловно состоятельных мужчин, хотя бы и евреев. В общем, семейство Семеновых преспокойно игнорировало всякую чепуху вроде баптистско-евангелической бодяги, а также предало забвению темное прошлое с материнской стороны, когда в старорежимные времена ее далекие предки основательно мочили кагал мужниных предков, еще не носящих гордой фамилии Светловых. Стоит ли говорить о том, что Семеновым не было абсолютно никакого дела, желает ли их младшенькая дочурка Машенька выходить замуж за этого или какого другого претендента.
      В общем, в положенный момент грянул зубодробительный Мендельсон, а затем и опиумно-гашишный вальс «На сопках Маньчжурии» — специально для молодоженов. Уже будучи супругами, Эдик и Маша пустились в свой первый танец. Эдик крепко прижал Машу к себе и, шумно дыша прямо в ухо, доверительно сообщил:
      — Уж я тебя сегодня оттрахаю до полусмерти!
      Одобрительно покачивая головами, гости смотрели, как молодожены изображали нечто, отдаленно напоминающее вальс На мамочке сверкали фамильные дворянские бриллианты, чудом сохраненные в славные времена Ленина-Сталина-Брежнева, как и глубочайшая тайна самого мамочкиного благородного происхождения Папа импозантно посасывал сигару. Приторно-сердечное выражение на лице свекрови и развратная физиономия свекра. Да еще все эти друзья, лучшие люди подавляющего национального меньшинства, празднующие событие, которое было для Маши все равно что дурной сон. Даже напарник папы по теннису был тут как тут — статный русак-государственник, тот самый, который недавно пострадал в известных смутных событиях, немножко переусердствовав в общенациональном вопросе. Его пригласили, чтобы продемонстрировать демократизм, которым Светловы славились еще со времен «оттепели». И чтобы уж окончательно прославить в подобном духе идеи демократии, была приглашена также домработница, полуграмотная, но преданная баба Маня, которую усадили на всеобщее обозрение на почетном месте…
      И вот посреди этого чудненького семейного торжества-пиршества кружилась в темпе вальса Маша Семенова, обладательница дипломов многочисленных литературных и филологических олимпиад, едва закончившая школу и подавшая документы на журфак, мечтая о карьере журналистки. Причем кружилась она не с кем-нибудь, а со своим законным супругом — с человеком, который намеревался ее сегодня не просто трахнуть, а поиметь до полусмерти.

      Два дня спустя Эдик и Маша отправились в мать городов Киев, где, можно сказать, и начался их медовый месяц — обстоятельное турне по местам и местечкам пока еще братской малоросской республики с конечной остановкой в населенной многочисленными родственниками Одессе-маме — перед тем как возвратиться в Москву-матушку.
      В то первое киевское утро, невольно поглядывая из окна интуристовского гостиничного номера в направлении горделиво прорисовывающегося на горизонте гинекологического центра, Маша размышляла о запланированной Эдиком экскурсии к Бабьему Яру. Эдик вознамерился осмотреть не только страшный яр, но и посетить мемориальную экспозицию архивных фотоматериалов — как трофейных, так и сделанных в период эксгумации массового захоронения. Он желал, чтобы Маша непременно сопровождала его в этой «экскурсии».
      Жуя пирожные и запивая их «пепси», Маша размышляла о том, действительно ли упомянутые ужасы имели место, и удивлялась, что вообще согласилась составить Эдику компанию. К тому же ей было досадно, что она не нашла в себе сил хотя бы отказать ему, ведь другого такого случая, увы, больше не представится.
      Эдик, то есть тот самый мужчина, с которым Маша теперь делила постель, пока что, судя по всему, так и не поимел ее до полусмерти. Маша пришла к такому заключению на том простом основании, что еще не потеряла способности спокойно и трезво размышлять.
      Вообще-то, когда Эдик хрестоматийно насаживал ее на себя, она действительно испытала некоторый кратковременный дискомфорт. Что-то наподобие гинекологической манипуляции, когда двумя неделями раньше докторша в районной женской консультации устанавливала Маше допотопную контрацептивную диафрагму. Не обращая внимания на ее крики (сама того хотела!) и без колебаний докторша принялась орудовать своими гинекологическими железяками, а именно, специальным зеркальцем для обследования девственниц, поскольку дело об аборте в медицинской карточке у Маши зафиксировано, естественно, не было… Эдик тоже игнорировал ее крики, шумно дышал, сопел, после чего вдруг издал странного свойства всхлип и разрядился в Машу, выплеснув общих нерожденных детей в надежную, как отечественная противотанковая надолба, импортную резиновую преграду.
      — Тебе было хорошо, любимая? — спрашивал он Машу после каждого мимолетного раза, коих было всего шесть.
      Шесть раз Эдик впрыскивал в ее плоть свою жидкость, не подозревая, бедняга, о противотанковом заграждении.
      — Что значит «хорошо», Эдик? — переспрашивала она, зябко пожимая плечами.
      Откуда ей было знать, что такое хорошо — как, впрочем, и что такое плохо — если единственное серьезное сексуальное впечатление имело место почти год назад, еще в школе.
      — А что у тебя было с тем гаденышем? — насупившись, поинтересовался Эдик.
      — Сам ты гаденыш, — обиделась Маша.
      — Ну ладно, — смирился Эдик, — с тем, как его…
      — Вообще-то у нас с ним были идеологические разногласия. Я хотела на него положительно повлиять, переубедить. Ведь он просто обчитался Бакуниным… В первый же день мы с ним побежали к Белому дому. Он очень хотел посмотреть, как гэкачеписты будут его штурмовать. А я сразу догадалась, что ничего такого не предвидится… Мы с ним много спорили, и нам было интересно вместе. А потом мы пошли к нему домой…
      — Зачем? — буркнул Эдик.
      — Как зачем? Перекусить, согреться, выпить вина… А кроме того, в тот вечер передавали мое любимое «Лебединое озеро»…
      — Да нет же! — снова перебил Эдик. — Зачем тебе понадобилось переубеждать этого гаденыша? Или тебе просто хотелось, чтобы он тебя трахнул?
      На том доверительная беседа молодоженов закончилась. Маша так никогда и не рассказала Эдику, как она сочувствовала и жалела «гаденыша», задолбанного школьными порядками и родителями — застрельщиками перестройки с кафедры марксизма-ленинизма МГУ, которые с самыми лучшими намерениями пытались внушить сыну азы «нового мышления». А мальчик почитывал не только Бакунина, но и еще кой-кого. Был он на год старше Маши и провалился со своим Бакуниным в институт. Напившись дешевого вина у него дома, они упали на диван в его захламленной программной литературой комнате, и он чрезвычайно нежно овладел Машей под оргастическое потрескивание автоматных очередей, начавших раздаваться со стороны Садового кольца, которое находилось в прямой видимости из его окна. Стало быть, дело происходило вовсе не в лифте, как это предполагал папа. Хотя драные кожаные штаны тут несомненно фигурировали. Потом они вскочили и побежали на улицу наблюдать за тем, как развиваются события. На стене дома уже кто-то успел вывести пульверизатором «По Кремлю — без промаха!» и «Коммуняк — на фонари!»… А через два месяца мальчик загремел в армию, откуда через некоторое время сбежал воевать в Приднестровье, где и сложил свою голову, сраженный пулей румынского стрелка. Ну а школьница Маша при помощи папы и киевского вивисектора убила тем временем их общего ребенка.

* * *

      Эдик вывалился из ванной комнаты, где только что принимал душ, и вокруг бедер у него было обернуто красное махровое полотенце. Его плечи и грудь покрывали черные курчавые волосы, влажная веснушчатая кожа лоснилась, а лицо было сплошь усеяно ярко-красными прыщами. Рассматривая своего мужа, Маша пришла к вполне объективному выводу, что если бы у него имелось хотя бы какое-то подобие подбородка, а нос был немного покороче, то он, возможно, был бы не так уж и плох. Да еще эта буйная волосяная растительность. Эдик плотоядно потер ладонь о ладонь и, усевшись около чемодана с деликатесами, немедленно приступил к завтраку. Маша устроилась рядом, поджав под себя ноги, в шелковой ночной рубашке розового цвета. Всякий раз, когда она тянулась, чтобы выудить из огромной коробки шоколадную конфету, ее левая грудь слегка показывалась на свет божий и обнажался матово-темный сосок.
      — Полегче с конфетами, не то тебя разнесет, — предупредил Эдик. — Ты еще не одета! — проворчал он немного погодя. — Я хочу успеть к Бабьему Яру, пока еще нет такой жары…
      Маша пристально посмотрела на него, еще раз попытавшись понять, почему к тому же Бабьему Яру она относится куда серьезнее, чем ее еврейский муженек. Ах, если бы только Эдик мог понять, что на Бабий Яр невозможно смотреть иначе, как на величайший позор всех времен и народов! Соглядатайство с национально-мазохистскими и прочими оттенками неуместно и дико, особенно когда речь идет о вопиющей подлости рода человеческого как такового. Если бы только Эдик мог понять, что созерцание подобного должно возбуждать у человека не столько праведный гнев, сколько жгучий, непереносимый стыд… Если бы он это понял, она была бы век ему верна! Но увы, увы…
      — Я собираюсь принять ванну, — сказала Маша, потягиваясь.
      В этот момент Эдик уставился на Машу таким тупо-целеустремленным взглядом, что у нее не осталось никаких сомнений в его пробуждающихся намерениях.
      Она поспешила запахнуть грудь, чтобы не дать ему лишнего повода, однако слишком поздно — он уже завелся. Он ухватил Машу за руку и завалил на постель. Пробормотав что-то нечленораздельное, он принялся гладить ее груди и ловить губами один из сосков, а Машину руку употребил на то, чтобы по мере сил стимулировать свой неспешно набухающий отросточек. Маша не сопротивлялась по той простой причине, что сопротивление отняло бы у нее гораздо больше сил, чем если бы отдаться по-быстрому. Решив действовать оперативно и энергично, она покрепче сжала пальцы и ощутила его горячую пульсацию. «Его» или «он» — именно так Эдик имел обыкновение с незамысловатой иносказательностью именовать свой член, который по этой причине Маша мысленно окрестила «третьим лицом».
      — Полегче! — приказал он. — Не то я слишком быстро кончу!
      Однако она не сбавила темпа, уже успев сообразить, что то, что для него означает «кончить», для нее, для Маши, означает «начать».
      Когда же «третье лицо» уже проникло в Машу, та вдруг вспомнила, что забыла вставить предохранительную диафрагму.
      — Подожди! — испуганно вскрикнула Маша. — Я могу залететь!
      — Не беспокойся, — успокоил ее Эдик, натужно сопя. — Пусть у нас будет ребенок. Я могу себе его позволить.
      В критический момент Эдик был так задумчив, словно прикидывал в уме, действительно ли он может позволить себе ребенка и в какие денежные траты это дело выльется. Вероятно, он успел прокалькулировать затраты вплоть до совершеннолетия отпрыска и его обучения в престижном коммерческом колледже где-нибудь в Штатах…
      Увы, это все-таки произошло… Маша, как могла, старалась быть начеку, не привлекать лишний раз внимание Эдика к своим прелестям, а он таки оплодотворил ее в номере киевской гостиницы с видом на знакомый гинекологический центр. Она чувствовала, как теплая жидкость стекает по бедрам, и понимала, что все ее надежды на то, что еще удастся как-то избежать этой жизни, в которой Эдик будет фигурировать в качестве супруга, рухнули окончательно. Она физически ощущала себя беременной Когда она погрузилась в горячую ванну, у нее не было ни малейших сомнений в том, что в ее существе уже успело произойти удвоение. И как теперь ни подмывайся, толку от этого никакого! Самый проворный из тысяч Эдиковых сперматозоидов успешно атаковал ее целомудренную яйцеклетку. В ту же секунду Машу сразило чувство, которое в народе называют «безнадегой». По сравнению с этим, отчаяние и тоска, овладевшие ею, когда несколькими днями раньше она стояла перед священнослужителем, были просто щекоткой.
      Она вернулась в комнату совершенно нагая и бесстрашная. Больше бояться было нечего. Эдик что-то бездарно насвистывал. Он встал у Маши за спиной, она видела его отражение в зеркале, и он ухмылялся.
      — Поторопись, — сказал он. — Я уже заказал такси.
      — Я не поеду.
      Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда она возразила ему.
      — Что значит — не поедешь? Ведь это запланировано!
      — Что за дикая идея во время свадебного путешествия посетить Бабий Яр? Я не могу Не могу и не хочу!
      — Ты будешь делать то же, что и я, — заявил Эдик. — Мы теперь две половинки одного целого.
      Как он был в данный момент не прав. Он отнюдь не был половинкой. Он не был даже одной восьмой.
      — Ну, пожалуйста! — захныкал он. — Я ведь хотел сфотографировать тебя там на память…
      А кому, интересно, достались бы эти фотографии в случае развода? Снимки были сделаны его фотоаппаратом, заявил бы Эдик. Так-то оно так, ответила бы Маша, но вот улыбочка на фоне мемориала принадлежит ей. Он будет неистово отсуживать у Маши все, включая несданную пустую посуду, какая только отыщется на кухне. Маша была уверена в этом, как была уверена в своей беременности. Однако она даже не подумала о том, что будет с ребенком. Она не подумала об этом просто потому, что ребенка не могло быть.

* * *

      В тот день Эдику пришлось отправиться к Бабьему Яру в одиночестве, а она осталась в номере, продолжая размышлять о том, как вообще с ней все это могло приключиться.
      Она вспоминала большую дачу в Пушкино, которую семья снимала на лето. Тогда все казалось простым. Мама всегда приглашала много гостей. У Семеновых весело гуляли. Весело, легко, хотя и без затей… Впрочем, может быть, не так уж безоблачно все было даже тогда.

* * *

      Сестрички Катя и Маша сидели на огромной светлой веранде и жевали бутерброды. Папа и мама ссорились на втором этаже. Бутерброды лежали стопочкой на тарелке посреди круглого облупленного стола. Бутерброды были трех видов: с сыром, вареной колбасой и селедочным маслом. Уплетая колбасу, которую она ловко подхватывала с хлеба языком, Катя, казалось, забывала обо всем на свете. Ярко выраженный пищевой инстинкт. Что касается Маши, то она осторожно слизывала с хлеба селедочное масло и прислушивалась к обрывкам злых фраз, которые долетали со второго этажа. Она старалась составить цельное впечатление о разговоре. Речь, по всей видимости, шла о секретарше, которая работала в папиной нотариальной конторе. Мама была очень рассержена. Мама предупреждала папу, что, если подобноебудет продолжаться, она с ним разведется.
      — И ты меня больше не увидишь, жидяра! — кричала мама.
      — Антисемитка! — почти добродушно отбивался папа. — Погромщица!
      Маленькая Маша отметила про себя, что при этом ни словом не было упомянуто о них, о детях. Маша была готова зареветь. Куда же денутся они, детки? Этот вопрос надрывал детскую душу. Она была перепугана появлением в их жизни какой-то пресловутой секретарши — зловещего персонажа вроде ведьмы или бабы-яги.
      Маша вопросительно взглянула на Катю, но та была слишком увлечена поеданием ломтиков сыра, которые исчезали у нее во рту с изумительной быстротой. Что значит старшая сестра. Наверное, поэтому младшие почти всегда вырастают заморышами. Потом наступила очередь бутерброда с селедочным маслом, который Катя принялась методично обкусывать со всех сторон, так что от него скоро остался только маленький кружок, на который Катя некоторое время любовалась, словно на произведение искусства, чтобы затем отправить вслед за остальным.
      — Катенька, — прошептала Маша, — ты слышишь?
      — Слышу, а что? — ответила та, засовывая остаток бутерброда в рот и проталкивая его внутрь указательным пальцем.
      Глядя на нее, трудно было поверить, что она способна на какие-либо чувства. А если и способна, то, вероятно, на чувства весьма специфические.
      Вообще-то, ни одна из сестер не умела успокоить или приободрить другую, поскольку никто их этому не учил.
      Мама сбежала со второго этажа, когда Катя допивала компот, а Маша лишь приступила к бутерброду с колбасой. Следом за мамой сбежал и папа.
      — Шизофреничка! — вопил он.
      — Мамочка, любимая! — тут же вскрикнула Маша, вскакивая.
      Ослепнув от горьких слез, мать стремительно побежала по направлению к вишневому саду — даже не оглянувшись на дочку, а отец, вздыхая, уселся рядом с детьми за стол на веранде. Сестра Катя как ни в чем не бывало искусно завела с ним разговор о своих собственных нуждах. Что же, так у них заведено — каждый за себя.
      — Я уже выросла, папа. Мне нужен новый велосипед.
      — Хорошо, — смущенно ответил отец.
      Однако тут вмешалась Маша. В свои семь лет она все еще не понимала всех хитросплетений в отношениях полов.
      — Почему вы с мамой ссоритесь? — в лоб спросила она.
      — И вовсе мы не ссоримся, — проворчал отец. — Просто иногда родителям нужно выяснить отношения.
      — А что такое шизофреничка? — настаивала Маша.
      — Шизофреничка, — без колебаний ответил он, — значит просто нервная.
      Маша с сомнением покачала головой. Даже в семь лет трудно удовольствоваться таким приблизительным ответом. Она смолчала, но отцу не поверила. Только спустя годы она поняла, что ошибалась. В том-то и дело, что взрослым действительно очень часто приходится выяснять отношения, а эпитет «шизофреничка» — для таких мужчин, как ее родитель, — действительно обозначает что-то вроде нервной женщины.

* * *

      Когда в тот вечер Эдик не вернулся в гостиницу к ужину, Маша ощутила детский сосущий страх — где-то в низу живота, можно было бы указать анатомический орган и более точно, да, она помнила этот страх еще с тех пор, когда, прислушиваясь, ждала, как в конце рабочего дня в замке входной двери начнет поворачиваться ключ, и дома появится отец. Девочка никогда не знала, что случится на этот раз и когда начнется ссора. Теперь, сидя в одиночестве в гостиничном номере, она думала о том, сколько же ей пришлось вытерпеть от него — от ее отца.
      Когда ему было выгодно, он сразу становился евреем. Он был евреем, когда собирался узкий круг избранных профессионалов и за водкой можно было повторять «я еврей и ты еврей» с таким же исступлением, с каким русские рвут на себе рубаху, чтобы продемонстрировать православный крест. Однако и в такие редкие моменты в горле у него слетка першило, и он подозрительно присматривался к соплеменникам, словно сомневаясь, что его почитают за своего. Время было что ли такое или страна, что он как будто и сам начинал сомневаться в своей исторической богоизбранности.
      Когда же он попадал в общество знакомых и родственников жены, которые всю дорогу маниакально твердили о материнских и прочих линиях Пушкиных и Гончаровых, а в перестроечную кампанию добрались и до Рюриковичей, он вдруг превратился в не-еврея и даже начинал что-то бормотать не то о купеческих, не то о казачьих кровях. Особенно он становился не-евреем, если дела заносили его в закрома родины, и на обильных сабантуях чиновничьей братии с партийцами и гебистами его дружески шлепали по заду, отпуская очередную антисемитскую шуточку… И только в самое последнее время, когда о евреях устали говорить даже сами евреи, он, кажется, вообще наконец забыл о своей национальности. Лишь однажды, когда Маша в полемическом запале выразилась о своем женихе Эдике этот «новый русский», отец вдруг почти печально улыбнулся и неожиданно для самого себя сказал:
      — Какой он новый русский, если ж мы ж с его папаней старые евреи?
      Как бы там ни было, все эти национальные полутона, без сомнения, имели самое прямое отношение к тому, как складывалось детство Маши Семеновой, прошедшее в большом доме на Патриарших, в который мамины предки заселились еще до войны, поскольку были крупными советскими служащими, впоследствии многократно репрессированные и реабилитированные. Медленно деградируя, дом тем не менее постоянно состоял в ведении каких-то важных хозяйственных управлений, а потому Маша сызмальства росла в окружении вохровских рож, и все эти лифтеры и вахтеры, примелькавшиеся в служебном контексте, воспринимались почти в качестве дальних родственников.
      К тому же отроковице Маше приходилось проводить в их обществе довольно много времени по причине того, что в воспитательных целях строгий отец имел обыкновение не пускать Машу в квартиру, если она возвращалась домой позже назначенного часа. Пристыженная и оскорбленная, Маша отсиживалась в служебной каморке парадного на потертом кожаном диванчике около ночного вахтера. До чего же позорно и тягостно было коротать ночь на этом диванчике и, в полудреме наблюдать, как над Патриаршими занимается зорька! Ночной вахтер, вечный старик Петрович, казалось, должен был вполне разделять точку зрения отца Маши в вопросе воспитания. Однако на его дубленом лице появлялось подобие сочувственного выражения, и Маша была готова провалиться от стыда сквозь землю. Конечно, она всячески старалась дать понять старику Петровичу, что подобное ночное времяпрепровождение в его каморке — совершенно естественная вещь для юной девушки из приличной семьи. Петрович отмалчивался и деликатно отводил взгляд. Его, заслуженного отставника госбезопасности, которому довелось насмотреться всякого, приводило в смущение, как приличные люди тиранят свое чадо. Выпороть — еще туда-сюда. Но заставлять холеную барышню валяться как последнюю на вахтерском диване — это уж слишком! Этот явный педагогический перегиб огорчал почтительного к субординации Петровича, и, не глядя на скорчившуюся на диванчике Машу, он скорбно качал головой и начинал чистить для нее огромное антоновское яблоко, которое извлекал из газетного кулька, приготовленного для него супружницей. Он по-братски делился с ней домашними котлетами и пирогами и лишь лечебную огненную воду единолично высасывал из своей маленькой походной фляжки.
      Ранним утром мимо них начинали проходить сонные жильцы, спускавшиеся выгуливать собак. Проходил почтальон с толстой сумкой на ремне. Он тоже становился свидетелем Машиного позора. Потом на дежурство заступал сменщик Петровича и, увидев Машу, обменивался с Петровичем понимающим взглядом…
      Тут нужно заметить, что из всех жильцов один лишь папа держался с вахтерами подчеркнуто бесстрастно. Никакой фамильярности, никакой сердечности. Попросту говоря, они для него вообще не существовали. Оттого, вероятно, сочувствие последних доставляло Маше особенную муку. Дожидаясь, пока отец смилостивится и пришлет за ней Катю, Маша имела достаточно времени, чтобы философски поразмыслить обо всем об этом. Однако она так и не решила, что безнравственнее: — отцовское пренебрежительное отношение к вахтеру, которого он считал просто низшей формой жизни, или же бессердечие, которое он проявлял, наказывая подобным образом дочку за то, что та задержалась на десять минут после школьного вечера.

* * *

      Ожидая возвращения Эдика той ночью в Киеве, Маша пришла к заключению, что, наказывая ее, родитель наказывал и мучил самого себя. Чтобы понять эту элементарную вещь, Маше потребовалось не только повзрослеть, но и выйти замуж… Как все это объяснить Эдику, которому глубоко наплевать, как муторно и пакостно на душе у позолоченной девушки, которую он взял в жены? Главное, он взял приличную девушку из своего круга, почти девственницу. Остальное дело техники. И никакого просвета впереди. Перед глазами Маши уже замаячило видение надгробной плиты на собственной ее могилке и отчеканенные слова, в которых, если можно так выразиться, будет сконцентрирована вся пустота и никчемность ее жизни: «Моей дорогой супруге Маше, матери моих детей, от любящего Эдика»… Такова будет последняя запись о ней в Книге Судеб… Ну уж нет, только не это! В этой жизни Маше хотелось еще кое-чего, кроме почетного звания «дорогой супруги любящего Эдика».
      Мало-помалу дело стало проясняться. Все дело в том, что она всегда вела себя как затюканный ребенок, который лезет вон из кожи, чтобы оправдать родителей, и всячески отрицает, что именно папа и мама льют деготь в мед его жизни. Все несправедливости Маша всегда воспринимала как должное и задним числом оправдывала родителей, в частности отца. Что касается матери, то та, будучи по натуре женщиной несгибаемой воли, никогда не скрывала своего холодного, почти безразличного отношения к дочерям…
      Бедный, бедный Эдик Светлов. Вот какими словами она встретит его, когда он вернется в гостиницу. Впрочем, ему никогда не понять, какая убийственная ирония заключена в этих словах.

* * *

      — Бедный Эдик!..
      На его лице отразилось смущение. Он все еще держался рукой за дверную ручку, словно боялся поскользнуться.
      — И ведь тебя это даже не удивляет, дорогой, не правда ли? — мягко продолжала Маша.
      Он долго и довольно бессмысленно пялился на нее, а потом сказал:
      — Удивляться вообще не в моих правилах.
      Он старался изъясняться внушительным тоном.
      — Должен тебе заявить, — начал он с запоздалой надменностью, — что отказ следовать за своим мужем во время свадебного путешествия есть начало нравственного падения…

      В общем, так или иначе, Эдик покончил с осмотром мемориальных достопримечательностей в городе Киеве, и через некоторое время молодожены прибыли в Одессу и остановились у родственников Эдика на образцово-шикарной приморской вилле, где Маша впервые начала осознавать размах семейного бизнеса Светловых. Однако поразило Машу не это. Эдик предупреждал, что попутно намерен устроить кое-какие дела, но, едва они приехали, с головой ушел в бизнес. Дома в Москве отец никогда не занимался работой. Даже по телефону разговаривал мало и неохотно. У родственников Эдика все было иначе. Здесь безраздельно царила коммерция. Приходили и уходили какие-то люди. Эдик не отрывал от уха радиотелефона. Информация поступала непрерывно. Жизнь Эдика устремилась в привычное для него русло капиталовложений, валютных курсов и экспорта-импорта. Маша почувствовала себя лишней. Бесконечные деловые завтраки, совещания и визиты к партнерам. Это было похоже на то, как еще девочкой она однажды влезла на колени к папе, чтобы посмотреть, как взрослые играют в преферанс. Взрослые острили, хохотали, огорчались и до хрипоты спорили, а она только напряженно следила за выражениями их лиц, пробуя угадать, когда нужно засмеяться или огорченно вскрикнуть, однако все происходящее было абсолютно лишено для нее какого-либо смысла. К тому же игроки непрерывно курили и то и дело опрокидывали то чашку кофе, то рюмку коньяка…
      Эдик прибыл в Одессу, чтобы повидать нужных людей, и более чем прозрачно дал понять Маше, что в течение дня ей лучше заняться какими-нибудь своими делами.

* * *

      Во время одного из бесцельных блужданий по городу Маша забрела в дорогой французский магазин, чтобы присмотреть себе что-нибудь из нижнего белья. Там она и повстречала Риту Макарову.
      Рита представляла собой абсолютную противоположность Маше. Иначе говоря, она обладала всем тем, чего не было у Маши: точеной изящной фигуркой, рыжими волосами, веснушками, искристыми зелеными глазами и нежным голоском. Однако, несмотря на внешность, Рита была стойким оловянным солдатиком и не боялась самого черта. Она любила цитировать Веничку Ерофеева: «Раз уж родились, нужно немножечко и пожить…» Рита похоронила своего грудного ребенка, умершего не то от воспаления легких, не то от инфекции, подхваченной в больнице. В тот момент, когда она моталась с ребенком по врачам, муж сообщил, что уходит к другой женщине, с которой познакомился в ресторане.
      Но Рита принимала жизнь такой как есть, а именно: бесконечной полосой препятствий и несчастий. Ей однако удалось сделать карьеру одного из самых удачливых редакторов на телевидении. Она вела дела на пару со своим вторым мужем Иваном Бурденко, весьма заслуженным телевизионным чиновником, который к тому же был достаточно умен и сердечен, чтобы понять, что горе заставляет людей глядеть на мир особыми глазами. Он понимал, что она нуждается в успехе более, чем в чем-либо другом. На телецентре они даже поместились в одном кабинете. На двери кабинета красовались две таблички с их фамилиями, между которыми чья-то язвительная рука вывела губной помадой сердечко, пронзенное стрелой. Однако ни Рита, ни Иван даже не подумали его стирать. Оба были того мнения, что человек может пережить что угодно, если только не потеряет чувства юмора.
      Итак, Маша и Рита нашли друг друга в дебрях изысканного нижнего белья — среди бюстгальтеров, кружевных поясов и комбинаций. Маша без всякого удовольствия перебирала интимный товар и была полна самой черной Меланхолии. Эдик уже успел махнуть на нее рукой и даже не пытался каким-либо образом возбудить в ней супружеский энтузиазм и вознаградить за то, что ей приходилось делить с ним ложе. Когда Маша подумала о том, что их супружество безнадежно прокисло, по ее щекам потекли слезы. Молодожен даже перестал интересоваться ее мнением о технике секса. Видимо, он догадался, что она не только не пылает к нему страстью, но, в лучшем случае, старается относиться к его домогательствам философски.
      Рита приметила Машу сразу же. Решительно приблизившись к ней, она сказала:
      — Когда я вспоминаю, что все это мне влетит в копеечку, я тоже начинаю рыдать!
      Взглянув на нее, Маша сразу заметила у нее на пальце обручальное кольцо и, словно встретив родственную душу, испытала что-то вроде облегчения: блеск золота, символизирующий узы Гименея, говорил о том, что и у нее есть муж, а значит, как женщина, она тоже несет свой крест.
      — Я хочу сказать, — поправилась Рита, видя, что Маша хранит молчание, — нет лучшего способа утешиться, как купить себе что-нибудь подороже.
      — Это точно… — кивнула Маша с улыбкой.
      — Ничто не может так поднять настроение замужней женщине, как хороший лифчик или трусы… — продолжала Рита, и Маша снова улыбнулась.
      — Как вам этот? — спросила она.
      — Ну, этот вам пойдет, если только вы собрались в монастырь!
      — Пожалуй, — кивнула Маша. — Слишком скучный.
      — А как насчет этого?
      — В этом я бы и в монастырь согласилась!
      — Еще бы!
      Тут они обе засмеялись и принялись вместе бродить по магазину и перебирать вещи. Потом они направились к выходу, решив где-нибудь посидеть и вспрыснуть знакомство. Отыскав маленькое открытое кафе в тени каштанов, они устроились поудобнее и повели более обстоятельный разговор.
      — В Одессу — отдыхать? — поинтересовалась Рита.
      — В свадебное путешествие. Мы только что прилетели из Киева. Мы с мужем… — проговорила Маша и смущенно умолкла, не решаясь поведать о том, какого рода развлекательную программу запланировал Эдик на медовый месяц.
      — Вы плакали из-за него? Или просто объелись шоколада?
      — Как вы угадали? — удивилась Маша. — Так и есть. Я плакала потому, что оказалась совершенно не готова к семейной жизни… Теперь мне кажется, что от меня не останется ничего, кроме надписи…
      — Какой надписи? — в свою очередь удивилась Рита.
      — Да на моей могилке.
      Кажется, Рита поняла ее. По крайней мере, она больше ни о чем не спрашивала.
      — А я в этих краях, можно сказать, в командировке, — сказала Рита, помешивая соломинкой коктейль. — Я работаю на телевидении, и мы делаем передачу о военных базах Черноморского флота и вообще о проблеме разделения вооруженных сил. Нас предупреждали, что у нас будут большие проблемы с местными военными властями…
      Маше стало любопытно. Еще никогда она не встречала женщину, которая, кроме того, что носила обручальное кольцо, занималась бы такими серьезными делами.
      — Ну и пришлось мне натерпеться! — продолжала Рита. — Когда я приехала из Киева, ухитрившись выбить официальное разрешение, и вся группа уже вылетела из Москвы, одна местная сволочь мужского пола начала ставить нам палки в колеса.
      — Не понимаю, — сказала Маша.
      — Политика, — усмехнулась Рита. — То есть это он так думает.
      — Но почему же он так уперся?
      — Да потому, — нетерпеливо сказала она, — что женщинам в этом мире отведено лишь получать оплеухи. А тем, кто связал себя с политикой или, упаси Бог, с телевидением — тем более…
      Так они мило беседовали, и Маша даже не заметила, когда они перешли на «ты».
      — Ну а ты что поделываешь? — спросила ее Рита.
      — Вот, вышла замуж…
      — Это я уже знаю, — мягко улыбнулась Рита. — Видела, как ты орошала слезами бюстгальтеры и трусы… Я спрашиваю о том, чем ты занимаешься и вообще есть у тебя какие планы.
      — Сначала были, а теперь не знаю…
      — А вот это просто глупо. Замужество, как бы это сказать, вещь сомнительная во многих отношениях. Особенно, если ты в нем не очень счастлива. Заметь, прошло только две недели, как ты замужем, а уже недоумеваешь по поводу того, что с тобой происходит.
      — Не знаю…
      — В любом случае тебе стоит поразмыслить о том, чем заняться. Ведь что-то тебя, наверное, интересует?
      Сначала робко, а потом смелее Маша принялась рассказывать о своей заветной мечте.
      — Мне кажется, я бы хотела стать журналисткой… Я подала документы на журфак. Я бы хотела заниматься чем-то настоящим. Чтобы много ездить, много видеть… Там, где происходит самое главное… Может быть, даже делать репортажи о войне.
      Рита с удивлением взглянула на эту девчонку, которая выскочила замуж, когда у нее еще молоко на губах не обсохло, но слушала с искренним вниманием и заговорила только тогда, когда фонтан Машиного красноречия иссяк.
      — Короче, ты бы хотела работать на телевидении? — спросила она. — В эфире?
      Эти слова, произнесенные так запросто и вслух, повергли Машу в замешательство, которое тут же сменилось глубоким унынием. Мечта показалось ей совершенно нереальной. Первый раз в жизни завела об этом речь с посторонним человеком. Ничего глупее, наверное, нельзя было придумать.
      — Да, на телевидении, — сказала она почти со злостью и вспыхнула. — Да, в эфире!
      В конце концов, почему она должна стыдиться своей мечты?!
      — Ас чего ты взяла, что у тебя это получится? Не такое простое это дело.
      — Я просто знаю, — твердо ответила Маша, словно уже боролась за свое место под солнцем на телевидении. — И если бы кто-то дал мне шанс, я бы это доказала.
      Рита опять улыбнулась.
      — Это весьма жестокий мир. И грязный. Наверное, нигде нет столько грязи, как на телевидении. Другой такой работы, пожалуй, и не сыскать. Можешь мне поверить. Мне ох сколько пришлось нахлебаться…
      Маша только пожала плечами. У нее на лице по-прежнему была написана твердая решимость. Про себя же она удивлялась, до чего они могли договориться, едва познакомившись.
      — Мне пора, — вдруг спохватилась она. — Я обещала встретиться с Эдиком в пять, а сейчас уже без пятнадцати!
      Маша умолчала о том, что Эдик Светлов бывает весьма недоволен, когда его заставляют ждать. Она была достаточно умна и понимала, что в качестве супружницы одаривает его ласками более чем скромно — а он многого и не требует, — а потому, по крайней мере, нужно иметь совесть и стараться не доставлять ему слишком много хлопот вне постели. Так она решила для себя с первых же дней их совместной жизни.
      — Ничего, подождет, — небрежно сказала Рита. — Подождет и пять минут, и даже пятнадцать. Ничего с ним не случится. Я обещаю.
      Они допили коктейль, и Маша бережно спрятала в сумочку визитную карточку с телефоном, которую ей протянула Рита.
      — Обязательно позвони, — сказала Рита.
      — Как только приедем в Москву, — пообещала Маша.

* * *

      Она возвращалась к Эдику с легким сердцем. Словно впервые в жизни почувствовала себя самостоятельным человеком. Вообще, человеком. Так, вероятно, ощущали себя целые народы, когда катапультировались из состава Союза. Неплохое сравнение, подумалось ей, журналистское. Надо бы записать. Впрочем, в действительности дело, может быть, обстояло куда серьезнее. Маша сделала свой жизненный выбор, и еще неизвестно, к чему этот выбор мог ее привести.
      Эдик дожидался Машу, нетерпеливо прохаживаясь около дома. Он то и дело вытягивал шею и озирался по сторонам. Маша опаздывала на пятнадцать минут. Он ждал не столько ее появления, сколько того, как она будет оправдываться.
      — Маша, — строго сказал Эдик, — никогда не заставляй меня ждать. В нашей семье деньги зарабатываю я, и за все плачу тоже я.
      Прошло всего две недели их медового месяца, самым ярким воспоминанием которого у Маши должно было стать несостоявшееся паломничество к ужасному Бабьему Яру, а Эдик уже раз и навсегда распределил их роли. Маше, как она это поняла, отводилась роль вечно виноватой и оправдывающейся стороны.

      Тяжелый транспортный самолет ждал на пустынной бетонной полосе в военном аэропорту близ Грозного. Маша держала ладонь на сером цинковом гробу, который вот-вот должны были загрузить в чрево самолета. Накануне у Маши был еще один прямой выход в эфир прямо в момент очередного обстрела боевиками российского блокпоста. Она стояла перед телекамерой и рассказывала о текущей ситуации в пекле гражданской войны, рассуждая о том, каким образом эта война может повлиять на общую политическую ситуацию в стране, на отношения России с другими кавказскими республиками. Она чувствовала, как ее эмоциональная, почти импровизированная речь складывается в один из самых драматических телевизионных репортажей, которые ей когда-либо приходилось вести.
      Впрочем, ей мало верилось в то, что телезрители вообще способны понять весь ужас того, что здесь происходит. Огромная территория была охвачена неискоренимым мятежным духом, и многочисленные и подчас противоборствующие друг с другом отряды боевиков, рассредоточенные в недоступных федеральным войскам горах, были готовы сражаться насмерть до последнего человека.
      Голос Маши прервался, а на глаза навернулись слезы, когда она начала рассказывать о том, на что способен подствольный гранатомет. Режиссер делал ей знаки, чтобы она продолжала, не желая прерывать съемку, а Маша ему делала отчаянные знаки, что ей необходима передышка. Режиссер сожалел лишь об одном — о том, что не посчастливилось заснять все случившееся с Ромой вживую. Если бы только удалось это сделать, то выдающийся ролик можно было бы тут же толкнуть западным коллегам со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со стороны режиссера никаким цинизмом здесь и не пахло. Что случилось то случилось, а работа прежде всего. После эфира режиссер уверял Машу, что материал тем не менее отснят грандиозный, а главное, им удалось сработать эпизод прямо в ходе боевых действий… Что ж, видно, бедный Рома уже превратился в «эпизод»…

* * *

      …Александр Вовк по-прежнему находился рядом. Полковник в выгоревшем камуфляже с серыми звездами на погонах. Он был рядом с Машей, когда погиб Рома Иванов. Теперь он поддерживал Машу под локоть, пока она дожидалась погрузки цинкового ящика в самолет, который должен был доставить тело в Москву. Может быть, Маше нужно было попытаться послать родителям Ромы телеграмму в глухую деревню под Торжком, даже если московское начальство уже известило их о гибели сына. Пожалуй, им было бы немного легче, если бы они узнали об этом от Маши, то есть от той, которой эта смерть была не совсем безразлична. От той, которой Рома рассказывал о своем детстве и о том, каково быть сыном деревенского милиционера. В детстве Рома был бойким парнишкой, а его отец жестко карал за драки и пьянку местную шпану, в компании которой шатался его сынок, пока не увлекся радиотехникой. Мать Ромы, простая сельская баба, суеверная и верующая, была бы тронута, если бы Маша поведала ей, как переживал Рома из-за того, что в свой последний приезд, когда мать стала приставать к нему, почему он никак не женится, он прямо заявил ей о своих столичных трансвеститских наклонностях. Рома в лицах рассказывал Маше об этом разговоре и о том, как у матери испуганно распахнулись глаза, а ладошкой она прикрыла отвисшую челюсть. Она была в шоке, не в состоянии поверить, что у сыночка, выросшего в нормальной советской семье, могли укорениться такие паскудные убеждения. Теперь она, должно быть, зачастит в церковь и будет недоуменно вопрошать боженьку, почему тот, при всей своей бесконечной мудрости, вместо того, чтобы вразумить ее единственного сыночка, отнял его у нее. Маша могла бы уверить ее, что Рома возвел на себя напраслину, что именно такие — чистые и непорочные, как ангелы небесные, — и нужны Боженьке…
      Слезы опять потекли у Маши по щекам, когда она вспомнила, что всего неделю назад Рома как раз приглашал ее посетить с ним окрестности родного Торжка, русскую Венецию, познакомиться с его родителями. Она могла бы сказать его матери, даже солгав в утешение:
      — Он не успел меня с вами познакомить, но я та, которая знала вашего сына с самой лучшей стороны. Я любила вашего сына. И он приглашал вместе погостить у вас, пойти по грибы, по ягоды, поудить рыбку. Потому что на родной сторонке, как он уверял, сам воздух целебен для его души. Потому что родители — это святое, и тому подобное… Понимаете, — сказала бы Маша, — у нас, в столице, ничего этого нет. У нас там перестройка и всякое такое. Вы же знаете. У нас заботятся, как бы сделать выгодное вложение, а духовная пища совершенно исключена из рациона… — Эти слова, по мнению Маши, вполне подходили к случаю.
      Ее рыдания раздавались все явственнее, и полковник Александр Вовк молча подал ей мятый, но чистый носовой платок, который извлек из кармана своих камуфляжных штанов. Она взяла платок, даже не взглянув на полковника, и принялась сморкаться и утирать слезы. Потом на нее нашло что-то вроде столбняка. Четверо мужчин подняли серый цинковый гроб, погрузили его на желтый электротранспортер, который медленно пополз в чрево самолета. Рома Иванов отправлялся домой, в русскую Венецию. Как знать, было бы ему отраднее, если бы он знал, что есть на земле люди, которые о нем убиваются и грустят и даже с нетерпением ждут, чтобы получить то немногое, что от него осталось…
      Только за последнюю неделю здесь погибли тридцать семь мирных жителей, включая женщин и детей. Один «шальной» снаряд обрушил дом, под сводами которого погибла целая семья из шести человек. Не осталось никого из родных, кто бы мог их оплакать. Во время обстрелов блокпостов, а также при подрывах на минах и от пуль снайперов погибли семь российских военнослужащих. Из них один — в чине майора. Тела четверых будут отправлены на родину, остальных похоронят там, где они сложили головы. И это потери, когда в войне наступило относительное затишье и активных боевых действий не велось.
      Сегодня Маше еще предстояло вести репортаж из штаба федеральных войск в Чечне и пытаться выяснить, каковы на ближайшее время намерения военных, а также, каких ответных действий можно ожидать со стороны вооруженных формирований. Она сунула руку в карман своей выстиранной и высушенной курточки-хаки и нащупала прямоугольный кусочек пластика — пресловутую кредитную карточку Ромы Иванова, которую вкупе с плеером можно было считать единственным оставшимся от звукооператора имуществом, а саму Машу невольной душеприказчицей…
      Дело сделано. Створки грузового отсека самолета захлопнулись, и немногочисленная публика начала расходиться. Маша медленно брела прочь, мысленно воспроизводя одну и ту же картину: цинковый ящик с телом исчезает, больше она никогда не увидит Ромку.
      Она увидела, что ей навстречу выбежал режиссер, который пытался докричаться до нее сквозь рев самолета, вырулившего на взлетную полосу.
      — Машенька! — услышала наконец она, — завтра утром у нас запись беседы в штабе. Это пойдет прямо в вечерний выпуск новостей!
      Маша кивнула.
      Какая к черту разница, в какой выпуск — вечерний или утренний — пойдет репортаж? Вопрос в том, сможет ли она рассказать, как здесь гробят людей и почему даже тех, кто приехал зафиксировать безумие этой бойни для истории.
      «Отстоять свободу и демократию любой ценой». Кто именно это сказал? Маша не помнила. Кто-то из российских политиков? Или кто-то из чеченцев? Как многое меняется в зависимости от того, в чьих устах прозвучали эти слова! А может быть, это сказала Рита?.. Вспомнив о ней, Маша непроизвольно улыбнулась. Вопреки смертной тоске. Уж она, Рита, несомненно, сумела бы подобрать достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом.
      Кажется, уже сто лет прошло с тех пор, как они выпивали с ней в маленьком одесском кафе, болтали и хохотали до слез. Рита всегда была в курсе ее личной жизни, включая ту последнюю ночь, когда Маша наконец сбежала от Эдика Светлова. Рита выслушивала все ее жалобы, всю горькую повесть о ее ужасном замужестве и жизни с человеком по имени Эдик Светлов, которого она терпела только потому, что тот был мужем ее подруги.
      — Есть вещи похуже, чем развод, — спокойно заявила Рита.
      И, как всегда, была права.

* * *

      — Я отвезу вас, — предложил полковник, беря Машу под руку.
      — Нет, это ни к чему. У нас своя машина, — ответила она.
      — Знаю, что это ни к чему, — ответил он, подводя Машу к машине. — Но мне бы очень этого хотелось.
      Взглянув на него, Маша вдруг поняла, почему вот уже несколько недель упорно отвергала ухаживания этого человека. Много раз она видела его крупную, сильную фигуру, когда он широкими шагами мерил бетонные дорожки в расположении штаба армии или лихо проносился по улицам города на броне БМП в компании автоматчиков. Она сталкивалась с ним, когда со съемочной группой колесила по селениям и поселкам, но всегда притворялась, что не замечает его. А он всякий раз старался заговорить с ней. У него был мягкий малоросский выговор. Маша делала вид, что не понимает, что он обращается именно к ней. В конце концов она научилась узнавать его издалека — по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он противоуставно держал левую руку в кармане камуфляжных штанов, а его плечи были слегка приподняты, что придавало ему несколько чудаковатый вид. Маша нутром чувствовала его приближение и, как правило, успевала улизнуть прежде, чем он успевал подойти ближе. Но однажды, когда они столкнулись буквально нос к носу на одной пресс-конференции, которую давали военные, она с трудом сдержала улыбку — столько смущения и радости было в его голубых глазах. Он показался ей тогда очень красивым, и она поспешила отвести глаза и поскорее сбежать. Он опасно красив, решила она.
      И вот она сидела в его машине — в мощном армейском джипе. Он усадил ее к себе в машину так ненавязчиво, что она этого даже не заметила. В его манерах напрочь отсутствовала эта ужасная солдафонская услужливость, когда мужской организм измучен вынужденным воздержанием и вблизи женщины члены, упакованные в мундир, невольно начинают развратно выгибаться, причем последнее выдается за особое армейское изящество и молодцеватость. Словом, псевдогусарское поклонение прекрасным дамам с недвусмысленным заглядыванием в глаза в ожидании времени «ч».
      — Вовк это значит «волк», не так ли? — вдруг спросила Маша.
      — Совершенно верно, — улыбнулся полковник. — По-украински. Я ведь хохол.
      — И вы не обижаетесь, когда вас называют хохлом?
      — А вы обижаетесь, когда вас зовут кацапкой?
      — Я не обижаюсь, даже когда меня называют жидовкой, полковник Волк.
      — А вот чеченцам не нравится, когда их называют черными, — спокойно сказал он. — Но они не прочь, если их называют волками.
      — А еще их называют чернозадыми и стирают с лица земли их города…
      — Но здесь живут не только чеченцы.
      — Да что вы говорите, полковник Волк! — усмехнулась Маша.
      — Кажется, вы осуждаете военных?
      — Не знаю… — резко мотнула головой Маша, а потом тихо добавила:
      — Я войну осуждаю.
      — Да что вы говорите, — улыбнулся полковник. — Войну все осуждают. И военные в том числе.
      Маша искоса посмотрела на него. В ее намерения вовсе не входило затевать политический диспут. Да и, кажется, в его намерения тоже. Впрочем, именно такие подтянутые, бравые и скупые на информацию полковники приходят в пресс-центр Министерства обороны. Маша представила его перед объективом телекамеры. Она могла бы встретиться с ним для интервью… Впрочем, нет. Он все-таки другой. Он пропылен, обветрен, а главное, у него грустные глаза. Да и, кажется, он вообще не из тех, кто горит желанием появиться на телеэкране.
      — Вас поселили в «санатории», да? — спросил он.
      — Да, — кивнула она, снова бросив на него быстрый взгляд. — Вы наводили справки?
      — Это было нетрудно, — спокойно ответил он, пожав плечами. — Мне рассказывала о вас Татьяна…
      «Санаторием» называли маленькую ведомственную гостиницу, располагавшуюся в одном абсолютно не пострадавшем от войны районе. Кажется, там раньше действительно было что-то вроде санатория. Администратором в гостинице работала восточная женщина с русским именем Татьяна. С первой же встречи Маша и Татьяна прониклись друг к другу искренней симпатией, и Татьяна отчаянно старалась, чтобы Маша чувствовала себя здесь как можно удобнее. Они часто болтали, попивая кофе и уютно устроившись на большом мягком диване в кабинете у Татьяны.
      — Интересно, — чисто по-женски удивилась Маша. — Что она могла вам обо мне рассказывать?
      — Что вы очень нежная, трогательная и что опекать вас доставляет ей огромное удовольствие.
      Маша слегка покраснела. Да, пожалуй он не из тех лихих господ офицеров, которые, едва «отстрелявшись», натягивают форменные черные трусы и начинают шарить под кроватью в поисках сапог и портянок. Маша почувствовала, что в данном контексте даже форменные трусы представляются ей весьма обворожительным и чувственным предметом туалета.
      Полковник неторопливо заводил машину, а Маша мысленно прикидывала, сколько ему может быть лет. Наверное, около сорока. Таким образом, разница у них в возрасте — лет пятнадцать, не меньше. Впрочем, для него, для такого, как он, «волка», возраст — понятие весьма относительное. Что же касается самой Маши, то сегодня, после всего, что ей довелось пережить, она казалась себе не молоденькой тележурналисточкой, а столетней развалиной. Она чувствовала себя так, словно только что попала под бронетранспортер…

* * *

      Полковник виртуозно вел машину по разбитому бронетехникой шоссе. На пути попадались бесчисленные патрули и блокпосты, однако полковника, по-видимому, повсюду хорошо знали в лицо, и он даже не притормаживал. Они мчались через город, большей частью разрушенный до основания, так, что в телерепортажах его кварталы напоминали хронику времен сталинградской битвы. Маша чувствовала, как то и дело он газует особенно ожесточенно и круто бросает машину из стороны в сторону. Она и виду не подавала, что ей прекрасно известно, что на таких участках местность хорошо простреливается снайперами. Она знала, что с определенных высот боевики могли разглядеть в сильные полевые бинокли и телескопические прицелы не только номера машин, но и сосчитать звездочки на погонах. Иногда по обочине дороги двигались маленькие караваны беженцев, что было довольно странно, поскольку казалось, что из этих проклятых мест уже давно должны были сбежать все, кто только мог двигаться. Сотни тысяч людей были вынуждены искать спасения за тридевять земель. Маше доводилось делать репортажи об этих ужасных лагерях беженцев сразу за чеченской границей… А сколько еще людей отказывались бежать! Дом, даже если от него остались одни лишь закопченные стены, по-прежнему оставался для них родным домом…
      Откинувшись на сиденье, Маша прикрыла глаза. В висках у нее стучало. Все тело дико ныло.
      — Почему вы столько времени избегали меня? Не проходило дня, чтобы, проснувшись утром, я не мечтал вас увидеть, а вы даже отказывались заговорить со мной…
      Полковник произносил эти слова, не отрывая взгляда от дороги и не меняя интонации.
      Маша приподняла веки и увидела его изумительные руки, которые мягко сжимали руль. О прикосновении таких рук, надо думать, должна мечтать любая девушка, даже не вдаваясь в то, кому они принадлежат.
      — Простите, — сказала Маша, нетерпеливо передергивая плечами. — Наверное, я вас не видела. Я очень близорука.
      Внезапно повернувшись, он пристально взглянул прямо ей в глаза. Она же невольно отвела взгляд и стала смотреть в окно.
      — Я несколько раз заговаривал с вами, но вы предпочитали тут же упорхнуть. Я даже не успевал закончить фразу, — продолжал он с улыбкой.
      — Ну не знаю, — вздохнула Маша. — Наверное, я просто вас не слышала…
      — Так, значит, вы не только близорукая, но еще и тугоухая? — заметил полковник с таким серьезным видом, что Маша, не удержавшись, прыснула от смеха.
      — Вы не слишком учтивы с дамой, полковник Волк, вам не кажется? Я же извинилась. Давайте будем считать, что мы познакомились только сегодня, и начнем все сначала.
      Он взял ее за руку.
      — Идет, — сказал он. — Только я бы предпочел помнить все, что связано с вами… Даже вчерашнее.
      Маша снова прикрыла глаза, чтобы перетерпеть приступ боли, которая переполнила душу при одном воспоминании о случившемся. И тем не менее он был совершенно прав.
      Остаток пути они молчали. Автомобиль миновал еще один КПП у железных ворот гостиницы и свернул за бетонный забор.
      — Я провожу вас в номер. Не хочется оставлять вас одну, — заявил полковник Волк.
      — Не нужно. Я чувствую себя совершенно нормально, честное слово…
      — Все равно. Я должен быть уверен, что вы благополучно добрались до номера и что у вас есть все необходимое.
      Он слегка дотронулся до ее локтя.
      — Это что же, новый приказ министра — приставить ко мне охрану? — неловко пошутила Маша.
      — Причем не ниже полковника.
      — Военные решили заботиться о безопасности журналистов?
      Едва сдержалась, чтобы не добавить: «в постели».
      — Да уж как хотите, — невозмутимо ответил он.
      Почему это в его присутствии Машу так и подмывает задираться и шалить? Неужели из-за разницы в возрасте?
      Когда они вошли в фойе, Машу окликнула Татьяна.
      — Подожди, тебе письмо из Москвы!
      Татьяна плавной, горделивой походкой вышла из-за стойки администратора и, слегка нахмурившись, протянула конверт.
      — Спасибо, — кивнула Маша и поцеловала подругу, лицо которой тут же расцвело счастливой улыбкой.
      Татьяна обняла Машу и, не глядя на полковника, проговорила:
      — Он преследует тебя?
      — А как по-твоему?
      — Дело не в моем мнении. Ты и сама видишь, что он тебя преследует. Ну ничего, не беспокойся, я сегодня на дежурстве и буду рядом.
      — Не о чем беспокоиться. Все будет в порядке.
      — Я и не сомневаюсь, — кивнула Татьяна, строго взглянув на полковника.
      — Не о чем беспокоиться, — повторила Маша и, распечатав конверт, пробежала глазами письмо. — Это из дома, — проговорила она немного погодя. — Мамочка интересуется, приеду ли я домой на свой день рождения?
      — Приедешь? — спросила Татьяна.
      — Надеюсь, что нет. Надеюсь, удастся избежать этой радости, — ответила Маша.
      У нее не было никакого желания праздновать день рождения. Особенно в семейном кругу.

      Ох уж эти ей праздники детства! Когда ей исполнилось десять лет, отец погладил ее по голове и торжественно-внушительно произнес:
      — Теперь ты взрослая девочка, Маша!
      С утра родители подарили ей очередную «познавательно-развивающую» книгу, поскольку считалось, что книга лучший подарок, а старшая сестра Катя от всего сердца подарила ей свою старую куклу. Зато бабушка и дедушка преподнесли большую овальную коробку замечательных шоколадных конфет, обернутых в разноцветную фольгу.
      К тому времени, кстати сказать, в живых оставалась одна бабушка (мамина мама, ее муж, вторично осужденный перед самой смертью Сталина, был расстрелян, не дотянув всего несколько месяцев до очередной реабилитации) и один дедушка (папин отец, его жена умерла от рака еще до рождения Маши). Старики мирно проживали вместе с детьми и относились друг к другу почтительно и церемонно. У каждого из них обнаружилось свое хобби, и они не испытывали ни малейшего желания вмешиваться в жизнь молодежи. Дедушка, шахматист-любитель, вставив в рот искусственные челюсти, с утра до вечера просиживал в сквере на Патриарших, рьяно отстаивая звание местного чемпиона, а бабушка, обернув плечи ветхой лисой, ходила по музеям и экспозициям, иногда выстаивая километровые очереди за право полюбоваться фамильными сокровищами, которые в свое время были реквизированы проклятыми большевиками.
      Конфеты, подаренные дедушкой и бабушкой, были так хороши, так изумительно смотрелись в своих пластиковых ячеечках, что Маша даже боялась к ним прикоснуться, чтобы не дай Бог не нарушить эту совершенную красоту. В течение всего дня она доставала из своего ящика коробку с конфетами, забиралась в уголок и, благоговейно приоткрыв крышку, любовалась ими, словно произведениями ювелирного искусства. Катя осторожно заглядывала через плечо и, целиком разделяя благоговейный трепет сестры, даже не просила попробовать.
      Вечером был накрыт праздничный стол, на котором, как всегда стараниями мамы, красовалось изобилие русско-еврейской кухни. После холодных закусок и горячего наступил черед сладкого. Маша и Катя радостно захохотали, когда на столе появился домашний торт, рассыпчатые пирожные с кремом и орехи, политые жженым сахаром. Вдруг папа сказал:
      — А где же твои конфеты, Маша?
      — Ну папа… — смущенно сказала Маша, опустив глаза.
      — Что — ну папа? — поинтересовался он, повышая голос.
      — Это же мой подарок…
      — Ты должна всех угостить. Ты теперь взрослая девочка и должна понимать, что такое приличия.
      Маша стала медленно подниматься из-за стола.
      — На столе и так достаточно сладкого, — неуверенно вставила бабушка.
      — Конечно, — поддержал дедушка. Маша начала медленно садиться.
      — Отец прав, — заявила мама. — Ты должна всех угостить.
      — Неси, неси, — сказал папа.
      Маша принесла коробку и со вздохом положила на стол.
      — Открывай, — сказала мама. — И предложи всем. Маша открыла.
      — Она именинница, — сказал папа, — пусть возьмет первая.
      — Я не хочу, — прошептала Маша.
      — Нет, хочешь, — сказала мама. — Бери. Вот и Кате тоже хочется попробовать. Угости Катю.
      — Я тоже не хочу, — покачала головой Катя, с сочувствием глядя на сестру.
      — Возьми, — строго сказал отец, и Катя была вынуждена послушаться.
      Перехватив полный отчаяния взгляд Маши, он тут же добавил, обращаясь к Кате, которая медленно жевала конфету:
      — Возьми еще одну.
      — Я не хочу.
      — Нет, хочешь! — сквозь зубы процедила мама. Катя была вынуждена запихнуть в рот еще конфету, после чего все тоже взяли по одной.
      Родители удовлетворенно закивали головами и, как ни в чем не бывало, переключили внимание на торт. Они изо всех сил старались возобновить непринужденную трапезу, прерванную этим педагогическим инцидентом. Бабушка и дедушка тоже проявили активность, неловко пытаясь поддержать разговор. Только Катя напряженно молчала и хлопала глазами. Вдруг она вскочила из-за стола и, взахлеб зарыдав, бросилась вон из комнаты. Мать поспешила следом.
      — Зачем вы это сделали? — всхлипывала Катя в соседней комнате. — Зачем вы обижаете ее?
      За столом воцарилось долгое молчание. Наконец Катя вернулась за стол, и Маша ей благодарно улыбнулась. И все-таки, несмотря на все пережитые страдания, Маше почему-то казалось, что это именно она сама, Маша, повинна в том, что праздничный ужин оказался испорчен. Такой вот комплекс неполноценности.

* * *

      Полковник Волк стоял на маленьком балкончике и оглядывал с высоты второго этажа панораму. Собственно, панорама была совершенно перекрыта глухими бетонными стенами каких-то хозяйственных построек, что в данном случае являлось фактом чрезвычайно отрадным — значит, окно Машиного номера недоступно для неугомонных снайперов.
      Подобрав под себя ноги, Маша сидела на кровати и смотрела на полковника. Она сразу оценила то, как умно и деликатно он умеет вести беседу, — расспрашивать о жизни, о том, о сем и отцеживать необходимую для себя информацию. Таким в ее представлении и должен был быть идеальный офицер службы безопасности или армейской разведки, которым, вне всякого сомнения, полковник и был. У него замечательно получались бы интервью. В нем пропадает недюжинный талант журналиста. Впрочем, почему пропадает? Надо думать, он блестяще ведет допросы плененных боевиков. В этом деле он и шлифует свое искусство собеседника. Недаром дослужился до полковника…
      — У меня сложилось впечатление, — говорил он, и его ладонь, словно чуткий локатор, совершала плавное круговое движение в пространстве, — что в вас странным образом сочетаются чувство юмора и пессимизм. Так мне кажется. С чего бы это, а?
      Маша не спешила с ответом, предпочитая уклониться от такой заповедной темы, как собственная душа. Как бы объяснить ему попонятнее, что она отнюдь не возражает против того, чтобы он занялся исследованием ее плоти — лишь бы в душу не лез. Однако подходящие слова что-то никак не находились, хотя в данном случае, пожалуй, сгодились бы и самые развязные. В общем, удовлетворительная формулировка так и не пришла на ум, несмотря на то, что было самое время перейти непосредственно к интимной фазе общения.
      — Как бы вам это объяснить, — сказала она, — скорее всего, я самый обыкновенный человек, а потому радуюсь или огорчаюсь в зависимости от обстоятельств. Неужто у меня на лице написан такой пессимизм? Я такая бука? — вырвалось у нее, и она тут же пожалела о сказанном — слишком глупо это звучало.
      — Да нет, не то чтобы… Я наблюдал за вами несколько недель, мне хотелось узнать вас получше, но вы неуловимы, как опытный полевой командир… Впрочем, я часто видел, как вы смеялись и шутили, разговаривая с другими. С коллегами-журналистами, с военными… Почему же вы так упорно избегали меня?
      В этот момент Маша снова не выдержала и отвела глаза. Этот волчище отличался обворожительной настырностью. Слава Богу, она сразу это поняла и смогла принять ответные меры.
      Маша переменила позу и, подтянув ноги к груди, устроила подбородок на коленях.
      — Прошу вас, полковник Волк, — отрывисто проговорила она, — расскажите мне о себе.
      Будучи весьма умен, он отнюдь не стал ей перечить, зная по опыту, приобретенному на допросах, что немного информации о себе самом позволяет собеседнику расслабиться и в результате развязывает язык.
      — До распада Союза, — гладко начал он, — мне довелось служить по всей стране. Были и заграничные командировки. Я очень гордился своей страной. Несмотря ни на что, я восхищался ее мощью и славой. Может быть, потому что и сам чувствовал свою силу. Ведь я своими глазами видел, на что мы способны, какими горами двигали. Я родился и рос на Украине, а учился и служил в России и, кажется, успел совершенно обрусеть. Пожалуй, я считаю себя самым настоящим русским.
      — А как же ридна Украина? Это что же получается, запродались москалям? — улыбнулась Маша.
      — Знаете, кроме шуток, я ведь очень хорошо понимаю подобные настроения. Когда я бываю на родине, в нашем маленьком городке неподалеку от Белой Церкви, и смотрю на людей, которых знаю с детства и которые за всю жизнь не выезжали дальше областного центра, то могу понять, почему они считают себя независимым государством. С равным основанием они могут считать себя независимыми не только от России, но и от Китая с Гренландией. Они зависят только от кума-участкового и предисполкома, который теперь и у них прозывается мэром.
      — Но сейчас столько народа ездит в Россию торговать…
      — Торговать! — усмехнулся полковник. — Для них это что-то вроде сказочных путешествий Синдбада за сокровищами — так же опасно, сумбурно и непредсказуемо.
      — А потом, — подхватила Маша, — они возвращаются в свой тишайший городок и за чаркой горилки вспоминают о тысячеглавых драконах, которыми им представлялись толпы на рынках, и об ужасных железных чудовищах — милицейских «воронках», из которых выскакивают злые-презлые яйцеголовые существа с резиновыми палицами…
      — А еще о беспощадных таможенных разбойниках, от которых все труднее откупиться…
      — Тут уж одним салом не отделаешься.
      — Так оно и есть, — кивнул полковник. — Приблизительно такие у них остаются впечатления от походов к чужестранцам.
      — А вы, значит, совершенно переродились?
      — Почему же совершенно?.. Какая-то часть моей души навсегда осталась украинской. На этом языке говорю во сне, я люблю песни, которые с детства слышал от родителей…
      — А вы всегда мечтали быть военным? — вдруг спросила Маша.
      — Нет, — ответил он, пожимая плечами. — Вообще-то я хотел стать врачом… Но потом…
      — Что потом? — тут же поинтересовалась Маша.
      — Вы спрашиваете таким тоном, как будто берете у меня интервью.
      — Боже упаси, — воскликнула Маша. — Ничего подобного. Просто мне показалось удивительным, как это юноша, который мечтал о том, чтобы лечить других людей, вдруг решил овладеть искусством убивать.
      Она заметила, что он вздрогнул, словно от боли.
      — Знаете, очень просто, — вздохнул он. — Я не поступил в медицинский институт и пошел в армию, а потом…
      Тут умолк, словно задумавшись о прошлом.
      — Кажется, я догадываюсь, что было потом, — сказала Маша. — Наверное, вы попали служить в какую-нибудь горячую точку и там на ваших глазах погиб ваш любимый товарищ или старший командир, которого вы глубоко уважали, и вы дали клятву продолжать его дело. Нечто героическое и романтическое.
      — Ничего подобного. Совсем даже наоборот.
      — Как это?
      — Никто не погибал и никакой клятвы я не давал.
      — Неужели? — иронично отозвалась она, как будто пытаясь таким образом высвободиться из-под власти его обаяния, которое вдруг на себе ощутила.
      — Два года срочной службы, — продолжал он, не обращая внимания на ее задиристые попытки, словно понимая, что ею движет, — два года мне пришлось провести за колючей проволокой одной и той же воинской части. Это была такая глухая дыра, что вы себе даже представить не можете. Кроме строевых занятий, ленинской комнаты и кухни, там было кино по воскресеньям, пьянство и драки.
      — Вы меня разыгрываете, — недоверчиво проговорила она.
      — Честное слово. Единственное, что меня поддерживало, это то, что все это время я занимался, продолжая готовиться к поступлению в медицинский институт.
      — Вместо кино, пьянства и драк?
      — Отчего же? Параллельно.
      Маша не нашлась, что сказать. Только покачала головой.
      — И до того там было тошно, — продолжал он, — что, когда всего за две недели до дембеля в соответствии с какой-то разнарядкой вдруг стали агитировать за продолжение службы и льготное поступление в высшее военно-десантное училище, я не раздумывая согласился. Чтобы вырваться оттуда хотя бы на час раньше, я бы согласился, наверное, и к черту в пекло.
      «На что вы и подписались», — подумала она, но промолчала.
      — Что, собственно говоря, я и сделал, — улыбнулся он, еще раз прочитав ее мысли.
      — А как же мечта стать врачом?
      — Я же говорю, что все очень просто. Видимо, все дело в контрасте того, что я наблюдал два года в воинской части, и того, что я увидел в училище. Я увидел настоящую армию и был так потрясен, что думать забыл о чем-либо другом.
      Маша была глубоко тронута его рассказом, хотя в нем не было абсолютно ничего романтичного. Она была поражена той необычайной искренностью и доверчивостью, с которыми он вдруг рванулся к ней. К тому же он затронул потаенные струны ее души. Это точно. Уж что-что, а кошмар заточения и безболезненная, но ужасающая пытка несвободой были ей хорошо знакомы. Знала она и что такое контраст.
      Все это было в ней задолго до того, как она впервые заметила его и стала избегать.
      В этот миг Маша испытывала нечто гораздо большее, чем просто влечение. Она едва сдержалась, чтобы не броситься к нему на шею. Ей хотелось ласкать, ублажать его губами, языком, всей своей плотью — показать ему, как она его понимает, как рада близости их душ… Однако, как было сказано, броситься на шею она, конечно, не решилась. Она вовсе не собиралась начинать войну с самой собой. Слишком дорого было для нее хрупкое перемирие между собственными сердцем и головой. Она не желала снова превращаться в придаток чужой души.
      — Значит, вы не жалеете о том, что так и не стали врачом, — сказала она.
      — Теперь мне даже удивительно, что я мог стать кем-то еще, а не военным.
      — Я вас понимаю…
      Он ничего не ответил, только пытливо взглянул ей в глаза.
      — И вот вы — полковник… — медленно проговорила Маша после долгой паузы. — Что же, в наше время жизнь военного — вещь, так сказать, обоюдоострая. Нищета и заброшенность в целом, но зато возможность сделать блестящую карьеру в условиях войны. Никогда не останешься без работы. Дело, конечно, небезопасное, но не более, чем, например, бизнес и коммерция.
      — Или журналистика, — спокойно добавил полковник.
      И снова Маша была вынуждена согласиться.
      — Зато, — упрямо продолжала она, — бравому полководцу никогда не поздно переквалифицироваться в политика или того же коммерсанта.
      — А бойкому журналисту разве нет? — искренне удивился полковник, и Маша была вынуждена убрать коготки и переменить тему.
      — Служба, наверное, поглощает все ваше время, да? — осторожно поинтересовалась она. — Я хочу сказать, что его не хватает для… — И запнулась.
      «Для семьи. Вообще, для личной жизни, — хотела сказать она. — А может быть, это не причина, а следствие, — промелькнуло у нее в голове. — Может быть, именно поэтому он здесь?..»
      Он решительно качнул головой, давая понять, что разговор о его персоне закончен.
      — Ну а теперь поговорим о вас, — предложил он. — Расскажите мне немного о себе. То, что вы молоды, красивы и уже успели блеснуть на телевидении, это на поверхности. Но что поглубже?
      Маша насторожилась. Как соблазнительно — просто взять и выложить о себе все-все-все. Излить душу этому незнакомому офицеру, случайному встречному, с которым, уехав в Москву, она, скорее всего, больше никогда не увидится.
      Однако инстинкт подсказывал, что если уж она порешила отдать ему свое тело, то душу желательно приберечь для себя.
      — Ну вас, я вижу, армия тоже держит в прекрасной форме, — сказала она, отделываясь ответным комплиментом. — Вы подтянуты, энергичны…
      Он заметно смутился.
      — Я регулярно делаю зарядку. Не пренебрегаю этим даже в полевых условиях…
      Он тоже решил отшучиваться, подыгрывая Маше.
      — Ну а вам, наверное, особенно приходится поддерживать себя в форме? — спросил он.
      На самом деле, его ничуть не интересовало, следит ли она за своей формой, фигурой, тонусом и прочим. Куда любопытнее было бы узнать, скажем, почему в ее возрасте она до сих пор не обзавелась ребенком.
      А обстоятельства были таковы, что прошло вот уже три года с тех пор, как Маша произвела ребенка, который оказался задушен пуповиной, обвившейся у него вокруг шеи. И до сих пор Маша не могла об этом говорить… Как объяснить, что с самого начала все происходящее с ней было одним ужасным недоразумением. Она оказалась в ловушке с того момента, как ее пронзила Эдикова сперма.
      — Я разошлась с мужем. С тех пор не встречала мужчину, от которого бы мне захотелось иметь ребенка.
      Такова была самая простая интерпретация.
      — А когда были замужем, разве вам не хотелось иметь его от мужа?
      — Нет, никогда. С первого дня я знала, что наш брак — это ошибка, — ответила Маша и немедленно задала встречный вопрос:
      — А у вас есть дети?
      — Нет.
      Но она не успела перехватить инициативу, поскольку он тут же поинтересовался:
      — Ас родителями вы, похоже, не часто видитесь?
      — Насколько это возможно, — с усмешкой ответила она. — Не могу сказать, что у меня было счастливое детство. Вот я и стараюсь держаться от них подальше… Но у меня есть сестра, и, как только я возвращаюсь из поездки, мы обязательно встречаемся.
      — Простите, если напомнил о неприятном, — извинился полковник и, достав из нагрудного кармана маленькую черную трубку, быстро набил ее табаком и закурил. То, с каким изяществом он это проделал, восхитило Машу. — Но я вижу, — продолжал он, — что несмотря на все неприятности вы стараетесь не терять чувства юмора.
      Она не могла не заметить, сколько нежности было в этот момент в его взгляде.
      — А я помню, когда впервые вас увидела, — вдруг призналась она.
      Он удивленно вскинул брови.
      — Неужели? И вы так долго… — Он умолк и вздохнул.
      — Это случилось через месяц после начала конфликта. Мы пытались снять материал в зоне боевых действий.
      — Ваша группа пыталась взять интервью у командующего армией или у начальника штаба, — подхватил полковник, качая головой.
      — Но нам так и не дали, — напомнила Маша.
      — А вот если бы вы тогда удостоили меня своим вниманием, то я, может быть, вам в этом помог.
      — В следующий раз я обязательно это учту.
      Она почти смирилась со своей зависимостью от него и уже потеряла контроль над происходящим. В данной стадии возбуждения благоразумие есть нечто противоестественное.
      — В тот первый день, когда я вас увидел в Минеральных Водах, вы вся были сплошная целеустремленность, — вкрадчиво продолжал Волк. — Люди смотрели на вас с изумлением. Женщина-журналист на войне, среди военных — само по себе сенсация. В этом было что-то вопиюще несуразное.
      — Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке. Я даже засомневалась, а не зря ли я вообще сюда приехала. Хотя поначалу всегда так бывает.
      Маша взглянула на него и увидела, что он сделался чрезвычайно серьезен.
      — Вы были такая энергичная, решительная, а мне хотелось как-то защитить, оберечь вас… — Он помолчал. — Наверное, я говорю глупости, да? Я смешон?
      Маша поспешно кивнула, однако про себя подумала совершенно обратное. Она и не предполагала, что в ней дремлет такая откровенная самка.
      Между тем полковник протянул ей руку, приглашая подойти к распахнутой балконной двери.
      — Солнце садится, — сказал он.
      Маша решила подняться, хотя ощущала ужасную усталость и не была уверена, что в состоянии сделать эти несколько шагов до балкона. Пока она собиралась с силами, полковник вдруг сказал:
      — Если ты встанешь, я тебя поцелую. А если я тебя поцелую, то мы займемся любовью. А если это случится, я не позволю тебе уехать в Москву…
      Маша лихорадочно просчитывала в уме варианты. Как бы там ни было и что бы она ни говорила, день рождения она все-таки намеревалась провести в кругу семьи. Приближение собственного двадцатипятилетия, как это не удивительно, возбуждало в ней священный трепет и ни на чем не основанное благоговение. Видимо, даже трафаретный, сусальный образ дня рождения оказывал подсознательное воздействие, и, душевно размягчаясь, Маша не могла противиться его обманному очарованию. Уже не такой глупой и фальшивой казалась ей душещипательная традиция, когда вдруг обнаруживается эта странная потребность снова почувствовать себя маленькой девочкой и со слезами умиления обняться со своими близкими, собравшимися, чтобы обменяться признаниями взаимной любви и трогательными воспоминаниями о давно минувших днях… Очередная командировка на Кавказ подходила к концу, нужно было лететь в Москву, а стало быть, не оставалось ничего другого, как порадовать родителей своим появлением.
      Однако окончательного решения Маша еще не приняла. Напротив, в ее воображении уже сложился текст телеграммы, которую она могла бы отстучать родственникам:
 
      МАМОЧКА ПАПОЧКА ТЧК ТАК ХОТЕЛОСЬ БЫТЬ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ С ВАМИ И КАТЕЙ ТЧК СОЖАЛЕНИЮ НЕКИЙ ПОЛКОВНИК ВОЛК СТРОГИЙ ОФИЦЕР НЕ ТО ФСБ НЕ ТО КОНТРРАЗВЕДКА НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК ЗАПРЕТИЛ МНЕ ПОКИДАТЬ КАВКАЗ ТЧК ВЫЛЕЧУ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ОСМОТРА МЕСТНЫХ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ ТЧК ЦЕЛУЮ ВАША ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ
 
      Тут полковник и впрямь поцеловал Машу. Потом еще раз. Потом уложил на кровать. Что, собственно, и требовалось доказать.
      — Я хочу тебя, — шепнул он так тихо, словно это была военная тайна. — Я захотел тебя в тот самый миг, как впервые увидел…
      Энергичным движением руки он смахнул с кровати подушки. Узкая гостиничная коечка и без того слишком мала. Единственное освещение в комнате — рьяно-красный кавказский закат. Маша вспоминала, каким она видела полковника, встречая его в Минеральных Водах, Моздоке и Грозном. Вспоминала, каким он был сегодня на военном аэродроме. Это похоже на сон. Она знала, откуда это: волк, несущий царевну через дремучие леса.
      Он крепко обнимал ее. Они лежали на узкой кровати, и он прижимался к ней всем телом.
      — Похоже, за последние недели я немного растолстела, — смущенно сказала Маша. — Наверное, это нервы. Женщины, когда нервничают, толстеют…
      Ей казалось, что нужно что-то говорить. Но он ничего не ответил. Только крепче прижал ее к себе, как бы пытаясь унять ее дрожь. Между тем она чувствовала, что у нее началась настоящая любовная лихорадка. Словно предчувствуя эту изумительную напасть, Маша и старалась избегать его все это время. Она знала, что нечто подобное с ней непременно приключится и этого уже нельзя будет ни скрыть, ни превозмочь.
      — Тогда в Минеральных Водах я сразу влюбился в тебя, — прошептал он.
      Все любовные признания на свете абсолютно идентичны.
      Она коснулась кончиками пальцев его губ, его лица. Он был небрит, но в данном случае это можно было рассматривать как свидетельство в его пользу. Щетина указывала на совершенную непреднамеренность его действий. По крайней мере, он не только заранее не праздновал победу в ее постели, но даже не предполагал оказаться в ней. Во всяком случае, сегодня…
      Он убрал ее руку со своих губ, чтобы снова и снова целовать ее.
      — Можно мне… — спросил он.
      Господи Боже милостивый, он еще спрашивает ее разрешения!
      — Волк, пожалуйста… — прошептала она. Интересно, что сказала бы на все это Рита, если бы
      Маша поведала ей о том, как один мужчина влюбился в нее с первого взгляда прямо посреди кавказской войны под лязг гусениц и грохот пулеметов. Наверное, просто не поверила бы. Правда, Маша и сама не понимала, почему так легко отдается судьбе.

* * *

      Сначала Волк исследовал языком каждую пядь ее тела. Маша даже не сопротивлялась. Попав в его объятия, она закрыла глаза, закусила губу и застонала. Всякое бывало в постели. Случалось, ею откровенно пользовались, случалось, она. Но никогда и никто еще ею не обладая. Никогда этого не было… до настоящего момента. Иначе она не могла этого сформулировать. Десять тонн клубники. Дас ист фантастишь! Умри Денис, лучше не напишешь. Эстетствующая часть ее души могла морщиться от презрения, но, в конце концов, разве не о том мечтает женщина — домохозяйка, писательница-феминистка, тележурналистка? Прочь комплексы! Мы свободны, подруги!
      Он оторвался от нее только для того, чтобы прикрыть балкон: вечерняя тишина снаружи слишком нескромна и мешает обоим. Потом он опустился перед ней на колени, и все началось вновь — до тех пор, пока у нее не помутился рассудок и не ушли все мысли. Но на этот раз он уже знал, как именно нужно ее ласкать и целовать. Но он трогательно ловил ее взгляд, словно желал удостовериться, что всецело ею обладает. Да Господи Боже ты мой — и не сомневайся!
      Волк был превосходен еще до того, как вошел в Машу. А уж когда вошел… Это был самый совершенный и изощренный любовник, какого она только знала в жизни. Такого она, наивная, искала с тех пор, как познала близость с мужчиной, ей-богу.
      Маша была настолько поражена происходящим, что ее глаза сами по себе широко раскрылись и с любопытством воззрились на мужчину, который оказался в ней еще до того, как был приведен в действие соответствующий анатомический орган. Славная штука жизнь! Когда же она спохватилась и закрыла глаза, он взял ее голову в свои нежные и сильные руки и прошептал:
      — Не закрывай глаза! Посмотри, как я люблю тебя!
      И тут началось самое настоящее падение, стремительный полет с небывалой высоты. Вздрогнув, Маша осознала, что этот полет может закончиться лишь одним — жестокой болью и страданием. Как это похоже на нее — заранее задавать себе неприятные вопросы и предполагать худшее. А ведь не девочка. Разве за все эти годы у Маши не прибавилось оптимизма? Разве она не научилась завивать горе веревочкой и не думать о том, что будет после Изумительное ощущение полета продолжалось. Она была опьянена надеждой, что это вообще никогда не кончится… Ведь, если это чувство исчезнет, его место займет боль. Вернется воспоминание о смерти Ромы… Однако было бы еще хуже, если бы секс как средство самоутешения сделался для Маши необходимым — наподобие наркотика. Это была бы прискорбная зависимость.
      — Пожалуйста, подожди! Я больше не могу! — закричала она, забыв о тонких гостиничных стенах и вообще обо всем на свете.
      — Я люблю тебя, — повторял он, касаясь губами ее пылающих щек.

* * *

      Все закончилось, как то и положено, но они не размыкали объятий. Она гладила Волка по голове, а сама размышляла, стоит ли задавать ему тот один простой и фатальный вопрос, который вот уже несколько часов вертелся у нее на языке. Она не решалась спросить об этом, потому что предчувствовала, какой последует ответ. Ведь и сам Волк избегал касаться этой темы.
      Неожиданно Маша ощутила приступ раздражения. Это что же получается, подружки? Ей заранее отведено определенное место и выделена соответствующая доля удовольствий? Ну уж нет, она должна была чувствовать, что жизнь продолжается! Пусть и он почувствует.
      — Ты женат, Волк? — довольно резко спросила она.
      — Мне и самому трудно ответить на этот вопрос, — проговорил он после паузы, которая уже сама по себе была весьма красноречива.
      Неужто она и в самом деле задала такой сложный вопрос, для которого нужно привлекать глубинную философию и высшую математику? Неужто нужны еще какие-то слова, кроме простейших «да» или «нет»?.. Впрочем, чего уж там, что было — не воротишь, они уже успели переспать — что теперь толковать об изящных материях?.. А она, голова садовая, уже успела размечтаться о том, что ей придется праздновать свой день рождения на Кавказе, а не в кругу семьи. Как объяснить ему, этому волку злому, что от стыда и злости она, бедная Маша, поверившая всему, что он ей тут наплел о своей любви, готова сквозь землю провалиться! Это даже не глупо, а просто очень глупо с ее стороны купиться на его уверения. И тем не менее она, идиотка, купилась… Она поверила и тому, что он говорил на балконе: что оставит Машу в бессрочном плену на Кавказе и от опостылевшего прошлого ее будет отделять целая вечность… Нет, не понять этого ему, гордому и сильному волку, отчаянному полковнику и героическому воину, для которого армия — родная семья. Все они здесь на Кавказе, словно братья по крови, за исключением, конечно, чеченских братьев по разуму… Но что особенно ей показалось гнусным, так это то, что она умудрилась в него влюбиться, когда он вместе со своей армией ровнял с землей города…
      — Я женат, — продолжал он, — но все эти годы наш брак был чистой формальностью.
      Просто, как палец. Другого Маша и не ожидала услышать.
      — Что же ты не развелся? — поинтересовалась она также исключительно по формальным соображениям.
      — Я боялся, что если брошу Оксану, она этого не перенесет. Она такая ранимая…
      Значит, Оксана… Какой он все-таки чуткий, этот полковник Волк! Жена у него, видите ли, ранимое создание, а ему захотелось оберегать и защищать Машу! Все такие славные, одна она, Маша, змея и разлучница.
      Несмотря на то, что он не стал вдаваться в подробности, Маша мгновенно оценила ситуацию. Чего уж тут не понять! Трогательная история о ранимой украинской девушке Оксане и благородном Волке в погонах. Оксана, конечно, создание ранимое, однако вполне довольна двойной жизнью своего благоверного. Другое дело, если ее супругу самому придется варить для себя борщ или лепить вареники. Вот тогда ранимая Оксана впадет в уныние. Не говоря уж о том, если узнает, что этим занимается другая женщина, которая, вдобавок, святотатственно стирает его носки и вероломно гладит его рубашки… Но нет, благородный Волк никогда не позволит себе подобной жестокости, и не просите!
      Маша закрыла глаза, чувствуя, как ее щеки начинают гневно пылать.
      И ведь это, пожалуй, еще не все. Есть и другие немаловажные обстоятельства, а именно: упомянутая ранимая Оксана, судя по всему, вынуждает его искать выхода бурному темпераменту в постели другой женщины — по крайней мере, она не возражает против этого — а он, между прочим, только что успешно разрядился. Такая вот незамысловатая психологическая схема.
      — Но теперь все стало иначе, — продолжал Волк, словно отвечая на безмолвные упреки в свой адрес. — С твоим появлением я стал другим…
      Удивительные вещи происходят на белом свете, полковник Волк. Неужели достаточно было один только раз переспать с Машей Семеновой, чтобы так вот взять и переоценить все ценности?.. Поневоле начнешь собой восхищаться.

* * *

      Маша взглянула на часы, лежащие на тумбочке у кровати, и обнаружила, что ночь не только давно миновала, но что уже почти девять часов утра. Волк лежал на боку, положив щеку на согнутую в локте руку, и смотрел на Машу влюбленными глазами. С отрадным чувством она отметила про себя, что он, слава тебе Господи, не обнаруживает суетливой поспешности, не лезет под кровать в поисках мифических сапог и портянок, — разве не таким должен был оказаться грустный и отрезвляющий финал их безумной страсти? Но нет, полковник, похоже, вообще никуда не собирается уходить. Если кто в данной ситуации и засуетился, так это она сама.
      — Волк, — сказала Маша, — мне нужно собраться. У меня запись беседы в штабе армии.
      — Я в курсе, — кивнул он, по-прежнему не двигаясь с места. — Я подвезу тебя, а вечером заберу. Мы вместе вернемся назад, и я смогу всю ночь провести с тобой.
      А как все-таки насчет ранимой Оксаны? Той самой, которая не переживет, если он ее бросит. Где, кстати, она находится, эта трепетная боевая подруга? Где-то поблизости или в более безопасном месте, чем ее наивная и отважная дублерша? До ее местонахождения Маше, конечно, не было никакого дела, поскольку продление счастья хотя бы на несколько часов — вещь слишком ценная, чтобы ею пренебрегать.
      Маша в задумчивости стояла под холодным душем — это еще большая удача, что вода вообще была, — когда в двери показался Волк и притулился к косяку.
      — Расскажи мне о своем замужестве, — попросил он. — Почему ты развелась?
      — Как я за пять минут расскажу о том, что тянулось почти два года.
      — Но я никуда не тороплюсь, — кротко заметил он.
      — Зато я тороплюсь, — проворчала Маша. Теперь они оказались по разные стороны баррикад.
      Всем своим видом Маша решила продемонстрировать, как безоговорочно она осуждает всякого рода промискуитет, полигамию и сексуальный экстремизм, что выглядело довольно непоследовательно с ее стороны, учитывая события минувшей ночи, которые показали, что она отнюдь не отвергает любовных связей с женатым мужчиной и тем более безоговорочно. Как бы там ни было, выдавать противнику информацию о своей личной жизни не входило в ее намерения. Не говоря уж о том, что в момент омовения под душем, словно некоего символического очищения, Маша вдруг ощутила природную солидарность с далекой и близкой незнакомкой Оксаной и даже подобие собственной вины по причине того, что так или иначе продлевает агонию их супружеских отношений. Она решила, что ее, Машу, нельзя считать заурядной любовницей, напротив, своим внебрачным вмешательством ей даже суждено в каком-то смысле укрепить чужое супружество. Благодаря ей полковник Волк получит, так сказать, заряд бодрости, который поможет ему с честью нести и дальше свое семейное бремя…
      Так Маша размышляла о роли, которую отвел ей полковник. Она позволила ему проникнуть в заповедные уголки своего тела, а теперь он желает завладеть ее сердцем. Может быть, подарить ему кусочек?
      — Ас чего ты взял, что мы с тобой уже так близки, что я захочу тебе рассказать о своем замужестве и, вообще, о прошлом? Думаешь, ты имеешь право задавать мне любые вопросы?
      Он даже слегка опешил.
      — Что ты такое говоришь? Какое еще право?
      Маша почувствовала, что напрасно изощряется в красноречии. Независимо от ее желания Волк уже и так успел завладеть частью ее сердца.
      — Пожалуйста, — попросил он, набрасывая ей на плечи вафельное полотенце, и нежно потер ладонью спину, — не отстраняйся от меня! Ты так неожиданно вошла в мою жизнь, что мне нужно какое-то время, чтобы отсечь прошлое.
      Маша бросила на него быстрый взгляд. Кажется, он не понимает ее. Неужели он решил, что в ее реакции на его ответ — лишь неудовольствие или сомнение по поводу того, чтобы иметь в любовниках женатого мужчину? Впрочем, возможно, она чего-то недопонимает сама. Ей померещилось, что в его словах прозвучало желание, что именно она, Маша, должна изменить свою жизнь ради него. Но в том-то и дело, что, по ее мнению, ни он, ни она не готовы к тому, чтобы что-то менять в своей жизни ради кого бы то ни было.
      Полковник поцеловал Машу, и ее влажная щека прижалась к его щеке.
      — Я люблю тебя! — Эту фразу он повторял, словно заклинание. Неужели слова для него что-то значили? — И я не собираюсь с тобой расставаться.
      Он надел носки, влез в свои камуфляжные штаны и зашнуровал тяжелые армейские ботинки. Одевшись, уселся в кресло и молча наблюдал, как Маша управляется с косметикой.
      После недолгого размышления она наложила на веки зеленые тени — самую малость, чтобы не напугать телезрителей, а затем, наклонив голову, принялась расчесывать волосы. Наконец, резким движение отбросив волосы назад, она взглянула на себя в зеркало и с удовлетворением отметила, что вид у нее что надо — слегка шальной и бравый. Кроме того, ее кожа излучала то особое счастливое сияние, которого она не наблюдала уже Бог знает сколько времени и к которому, кстати сказать, так чувствителен телеобъектив. Последнее, что она сделала, это извлекла из сумочки очки в модной оправе и бережно водрузила их на нос. Теперь она была в полной боевой готовности.
      — Тебе приходится носить очки? — поинтересовался наблюдательный полковник.
      — В них простые стекла, — объяснила Маша. — Мне посоветовали появляться в них на телеэкране. Якобы это работает на мой имидж. Я в очках выгляжу не то интеллектуалкой, не то дурочкой. Харизма, словом. Это цепляет… Может, они и правы.
      — Так значит… — укоризненно покачал головой полковник, и она вспомнила, что именно близорукостью оправдывала перед ним свою невнимательность.
      Он встал и порывисто обнял Машу.
      — И зачем ты только притворялась? Мы могли бы уже столько времени быть вместе!
      Маша обернулась, чтобы взглянуть ему прямо в глаза.
      — Зачем?.. Зачем?.. — восклицала она, колотя своими кулачками в его железную грудь. — Да затем, что все это время я еще могла быть свободной от гадкой и мучительной роли любовницы женатого мужчины! Вот зачем! — выпалила она.
      — Даже не дав мне возможности… — вздохнул он.
      — Ну ничего, ничего, — тихо проговорила Маша. — Теперь-то у тебя есть все возможности. Есть свобода действий. А вот у меня…
      — Что? — снова вздохнул Волк, словно досадуя на собственную непонятливость.

* * *

      …Когда Маша начала свой сегодняшний репортаж, находясь над той самой лощиной, где Рому Иванова разорвало пополам, она заметила неподалеку от телекамеры Волка. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, полковник внимательно следил за каждым ее движением. Между тем она уже решила про себя, что ни за что не будет произносить тех напыщенных гневно-пламенных слов, которые были заготовлены для нее начальством в качестве заупокойного комментария по поводу гибели звукооператора. В соответствии со сценарием ей полагалось скорчить на лице выражение оскорбленной журналистской невинности, которое, по мнению начальства, должно было способствовать возбуждению бури в кругах отечественной и зарубежной общественности. Между собой они называли подобные репортажи «ТАСС уполномочен заявить». Эдакая сухая и голая информация, горькая правда-матушка, скупые факты и цифры, за которыми телезритель должен был угадать большую человеческую трагедию. А главное, побольше металла в голосе и каменное лицо… Итак: нашего Рому разорвало гранатой. Вот они — бурые пятна на пыльных лопухах…
      Вместо металла и камня, как, впрочем, и голой информации, объектив телекамеры уперся в распухшее от слез лицо Маши, которая вдохнула в себя побольше воздуха, чтобы начать репортаж, но говорить не смогла, а только молча смотрела перед собой, и из ее глаз ручьем полились слезы.
      К Маше подскочил режиссер, безуспешно пытавшийся ее успокоить.
      — Девочка моя, — завздыхал он, — ты можешь просто прочитать текст по бумажке, и этого будет достаточно. В крайнем случае, мы пустим это как сообщение по телефону.
      — Я тебе не девочка, — еще спокойнее и злее сказала она. — Я женщина. А вы все — пни бесчувственные. Можешь засунуть себе свою бумажку сам знаешь куда…
      У режиссера отвисла челюсть. Такой он Машу никогда не видел.
      — …Я ни за что не буду читать по бумажке! — продолжала она.
      — Бога ради, Маша! Пожалуйста! Если тебе от этого станет легче, — смиренно наклонив голову, сказал режиссер. — Но ведь нужно отработать этот сюжет, сама посуди…
      Это было магическое слово: «отработать». Слыхали про собачек Павлова? Только слышат «отработать», так сразу отделяется желудочный сок. Это как: будь готов, всегда готов!
      — Я готова! — вздохнула она.
      Вокруг нее собрались все члены их немногочисленной съемочной бригады, а также официальные лица. Все искренне хотели сказать ей что-то нежное, умиротворяющее. Однако ей не требовалось никакого умиротворения. Но что бы ей ни говорили, она не станет изображать ни хрестоматийного чревовещания диктора Левитана, ни актуального пафоса своего «морганатического супруга» Александра Невзорова. Как, впрочем, не собиралась она подражать вообще кому бы то ни было. Она, Маша Семенова, — счастливица, которая добывала свой трудный журналистский паек в проклятом кавказском пекле и лишь чудом не оказалась на месте своего звукооператора, должна была поведать об этом самом всем бедным и богатым своей несчастной родины…
      Она всматривалась в лица окружавших, и ей казалось, что на них написано одно и то же: «Слава Богу, мы не оказались на его месте…» Что же говорить о телезрителях, которые либо трескают перед экранами телевизоров свою священную колбасу, либо горюют об ее отсутствии. Господи святый Боже, кого Маша хочет взволновать?! Тех, кого нельзя взволновать, даже долбанув по ним из гранатомета?..
      Нет, она не права. Ох как не права. Она несправедлива. Они действительно взволнованны, и ничуть не меньше.
      — Маша, — сказал ей режиссер, — говори что хочешь, только не молчи. Мы обязаны сделать этот репортаж. У нас очень мало времени. Поэтому прошу тебя, прелесть моя и девочка моя, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи нашим прекрасным и душевным людям, что случилось с Ромой Ивановым. Все устали и хотят бай-бай. Кроме того, если ты будешь молчать и тянуть время, то у нас есть все шансы еще раз лицезреть, как граната разрывает человека на части. Ты, надеюсь, не забыла, что вокруг нас идет война! Эта говенная и позорная, великая и священная война!..
      Окружающие, не сходя с места, наградили красноречивого режиссера небольшой овацией, поскольку понимали, как трудно выпалить такую длинную и прочувствованную тираду, не переводя дыхания. Было ясно, что он и сам мог бы успешно выступить перед телекамерой, однако не хотел лишить Машу ее куска хлеба, а главное, славы. Пожалуй, если бы Рома Иванов был бы сейчас с ними, то и он оценил бы благородство режиссера.
      Словом, Маша кивнула и запись пошла.
      — Добрый вечер, дорогие телезрители, папы и мамы, девочки и мальчики, — начала она будничным голосом, словно собиралась сообщить сводку погоды, хотя по ее щекам непрерывно текли слезы. — Меня зовут Маша Семенова. Я веду свой репортаж с гостеприимной кавказской земли, богатой традициями и природой. Сейчас здесь чудесный теплый вечер. Ласковый ветерок ласкает кожу. Пахнет свежеобугленным мясом и теплой кровью. Совсем недавно в этом земном раю разорвало пополам нашего коллегу, звукооператора, милого и доброго человека, которого мы все очень любили…
      Когда запись закончилась, к Маше подошел Волк и, не говоря ни слова, набросил на ее вздрагивающие плечи свою плотную камуфляжную куртку и повел к машине.
      — Теперь я понимаю, почему я тебя так люблю, — тихо сказал он.
      Ах он милый!..

      — Ты чего добиваешься, Мария? — восклицала мама, обращаясь к Маше, которая лежала на кровати королевских размеров из дорогущего итальянского гарнитура.
      Мама озабоченно качала головой. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в голубую спальню апартаментов на Пятницкой практически чистый кислород. Было только начало десятого, а родительница уже ухитрилась нарядиться самым изрядным манером. Она явилась в безупречно белом льняном платье с цветастым шарфиком на плечах. Макияж без сучка и задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую городскую жару, на ней даже были колготки. Машу всегда поражала ее готовность на любые жертвы, лишь бы выглядеть на все сто.
      Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на безутешные рыдания дочери. Маша была уверена, что мать не так тронута ее слезами, как раздражена тем, что Эдику снова пришлось вызывать ее по телефону, словно «неотложку».
      — Послушайте, мама дорогая, — сказал он ей, — не могли бы вы немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью?
      Особенно неприятным было то, что это уже вошло в систему, причем Эдику удавалось присвоить все права ущемленной стороны, и он с полным правом мог высказывать свое неудовольствие, называя Машу «ее дочерью». В такой ситуации просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое время, как только Маша чем-то не угождала маме, то автоматически переименовывалась в «дочь своего отца». Точно так же, как теперь из просто Маши, жены Эдика, она превращалась в «дочь своей матери», что звучало почти судебным определением.
      Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама подумала и решила сменить тон. Ее голос тут же наполнился «пониманием» со всеми возможными оттенками сочувствия. По ее лицу было видно, что она лихорадочно листает в уме уже подзабытого доброго доктора Спока, который, помнится, ради детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы, мама не находила нужной страницы и нужного абзаца, где бы содержались рецепты по поводу того, как вызволить великовозрастное дитя, девочку не только взрослую, но и замужнюю, как вызволить ее из пучины нравственного конфликта, когда она дошла до той точки безысходности, где самоубийство представляется не тягчайшим грехом против нашего православного бога, а блаженным освобождением от горчайшей земной юдоли.
      — Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь!
      Таким образом, суицидные настроения дочери были налицо.
      — Но у тебя прекрасная жизнь, Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего ты добиваешься?
      — Прекрасная жизнь, мама! О чем ты говоришь? Посмотри, я стала, как бочка! Я вешу уже почти сто килограммов!
      — Ну и что? — удивилась мама. — Почему ты должна отказывать себе в еде?..
      — Да разве в этом дело?
      — Посмотри, какая у тебя прелестная квартира! А вид, вид какой — прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом?
      — Мама, — заголосила Маша, — я хочу работать, а он мне не разрешает!
      — Разве у вас проблемы с деньгами?
      Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто она ошиблась и выдала дочку за никчемного человека? Неужто Эдик так плох, что даже влиятельный папаша махнул на него рукой?
      — Нет, мама, не в этом дело, — бессильно выдохнула Маша. — Просто я хочу работать. Я не хочу быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала учиться на факультете журналистики!
      Мать расстроено взглянула на нее и покачала головой.
      — Ты же бросила учебу, — удивленно напомнила она. — Ты же вышла замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж — Эдик Светлов!
      В общем, было утро, и Маша лежала донельзя зареванная и с затекшими членами. Дрожащие пальцы с трудом держали хрустальный бокал с экологически чистым освежительным напитком.
      Единственное, что она точно знала, это то, что жизнь пропала, что все безнадежно испорчено.
      Кстати сказать, хрустальный стакан в ее руке (всего в сервизе их предполагалось двенадцать штук) явился решающим аргументом Эдика, когда он обратился с упреками к теще. Дело в том, что в течение прошедшей ночи одиннадцать из них Маша расколотила во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах словесных и, вообще, от отчаяния. Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались одинаково — то есть ничем. Маша снова усаживалась перед телевизором. Ей даже лень стало пройтись по магазинам, чтобы присмотреть себе что-нибудь эдакое. Она объедалась жирным, соленым, сладким и острым. Вообще, жевала все, что попадалось под руку, заливая это ненормируемым количеством пива. Иногда среди дня усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти что-нибудь, что могло заполнить ее жизнь в промежутках между превратившимися в некий предшествующий безудержному чревоугодию ритуал поездками с водителем-охранником в магазин — выбирать и закупать жратву. Эдик неукоснительно требовал от нее отчета в том, сколько и по какой цене было приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по неискоренимой советской привычке потешить себя за ужином программой «Время». К тому же во время новостей он был избавлен от необходимости беседовать со своей на глазах расползающейся женой.
      — Прошу тебя, Эдик, — начала она взывать к мужу накануне вечером, — неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голоса и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! — вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате.
      Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий.
      — Я отказываюсь с тобой разговаривать, — заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по «билайну». — Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают — у нас ЧП…
      — Ладно, Эдик, — прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. — Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать?
      — Чего тебе от меня надо? — наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног.
      — Прошу тебя, Эдик, — взмолилась она, — я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать.
      — Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, — отрезал Эдик. — Я не хочу, чтобы за моей спиной шептались: «Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!» Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а?
      Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он ее не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа — это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это ее единственная надежда на спасение… Она была готова устроиться куда-нибудь обыкновенной секретаршей… Но Эдик упорно твердил одно:
      — Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какой-нибудь подстилкой-секретаршей. В нашей семье это не принято. Не принято — и весь разговор.
      — Но если только для начала… Только пока не найду что-то более достойное…
      Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:
      — Если уж тебе так не терпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям.
      Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку при ее очевидной склонности к полноте с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж — и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.
      — Доченька… — начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. — Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить… Только не сейчас, когда ты так взволнованна. Немножко попозже…
      Но разве Маша уже давным-давно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе и себя… Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когда-то прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когда-то ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходится покупать белье, которое годится разве что для слонов… Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это — последний признак того, что она безнадежно деградировала… Словом, все, что ей оставалось: или наглотаться какой-нибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала.
      Впрочем, что касается бесконечного сидения перед телевизором, то нечто ценное в этом было. Зерно надежды, которое заронила в ее душу Рита Макарова, проросло, и желание сделаться тележурналисткой жгло ее, словно мучительный внутренний огонь. Теперь-то Маша доподлинно знала, чему именно она хотела бы посвятить свою жизнь… Оставалось лишь превозмочь собственную натуру и, оторвавшись от телевизора и жратвы, заняться любимым делом.
      — Мария, доченька, — говорила мама, механически прихорашиваясь перед зеркалом, — прежде всего, ты должна понять, что тебя беспокоит на самом деле. Если ты мне расскажешь об этом, то я, может быть, смогу тебе помочь…
      Она заботливо подправила выбившуюся прядку, подкрасила губы и подрумянилась.
      — Бедненькая моя, — сокрушенно сюсюкала она, даже не глядя в сторону дочери, — ты должна мне рассказать. Я попробую тебе помочь.
      Она была поглощена исключительно собственной персоной. Как Маша могла объяснить ей, почему она ненавидит жизнь, в которой каждое ее движение контролируется мужем — мужчиной, у которого один ответ на все ее жалобы. Чтобы почувствовать себя счастливой, помимо сексуально-гимнастических упражнений, она нуждалась в каком-то деле. А от Эдика она слышала одно. «Отстань от меня со своим геморроем!» — чуть что ворчал он.
      — У меня идея! — сказала мама. — Тебе нужно заняться большим теннисом. Ты быстро войдешь в норму. К тому же там общество. Ты встряхнешься как женщина… Но сначала, — продолжала она, — тебе нужно показаться хорошему специалисту. Он пропишет тебе какие-нибудь хорошенькие пилюльки, которые поумерят твой аппетит. Поверь, существуют такие пилюльки, от которых ты за три месяца сбросишь тридцать килограммов!
      Хотя мама старалась держать себя в руках и говорить с дочерью как можно спокойнее, чувствовалось, что и она на грани срыва. Какое уж тут спокойствие, если дело идет к тому, что этот чертов зять наглец Эдик начнет демонстративно пренебрегать ее родной дочуркой, поскольку та разжирела и подурнела.
      Между тем раздался звонок в дверь, и мама поднялась, чтобы открыть. Пришла Катя. Вопли ее отпрыска они заслышали еще в комнате. Слава Богу, старшая дочка была в детском саду, и теперь Катя энергично кантовала коляску с малышом, который мгновенно успел отодрать от стены в прихожей клок обоев. Тем временем номер третий успешно дозревал у нее во чреве.
      Когда Катя вошла в спальню, на ее лице отразилось смущение. Ей становилось не по себе, когда приходилось наблюдать, как у ее младшей сестрички, всегда считавшейся такой стойкой и жизнеспособной, вдруг стали так сдавать нервишки. В то время, как она, Катя, такая плакса-вакса-гуталин, так лихо управляется с муженьком-стоматологом Григорием, домом и детишками, Маша находится, так сказать, в процессе самого что ни на есть активного разложения.
      — Мы с Григорием все выяснили, — сообщила Катя. — Мы до утра читали специальную медицинскую книгу, и Григорий определил совершенно точно — это послеродовой психоз, следствие неудачной беременности. В подобных случаях рекомендуется сделать еще одну попытку.
      Ну не маразм ли это — зубной врач с женой-наседкой сидят ночь напролет над медицинской литературой, чтобы отгадать причину того, почему жизнь Маши катится под откос?
      Маша зарыдала еще пуще.
      — Григорий весьма озабочен твоим состоянием, — сказала Катя. — Он ставил пломбу одной женщине, у которой были подобные проблемы…
      — Какие еще проблемы! — нетерпеливо воскликнула Маша. — Я хочу работать, а не рожать, как ты!
      Катя обиделась.
      — Ну так и работай на здоровье, — проворчала она. — Зачем тогда эти слезы? Кто тебе мешает?
      — Эдик против…
      — Что значит — против? — пожала плечами Катя.
      — Ты удивлена?
      — Ты мне не говорила.
      — А разве вы меня слушаете?!
      Катя вопросительно взглянула на мать, а та быстро проговорила:
      — Блажь! Очередная блажь! Я вот никогда не работала. Так пожелал ваш отец. Эдик в состоянии содержать семью и, понятно, тоже не желает, чтобы Маша работала…
      — Какая чепуха, — снова пожала плечами Катя, подсаживаясь к сестре и осторожно беря ее за руку. — Ведь одно другому не мешает.
      — Заботиться о муже — это тоже труд, — заявила мама как само собой разумеющееся. — Если, конечно, и муж старается для семьи. Взять хоть тебя, Катенька. Ты ведь счастлива тем, что можешь заботиться о Григории и детях. И тебе ни к чему другие хлопоты. Разве нет?
      — Но я — это я, а она — это она. Если она хочет работать, то никто ей не может запретить… Если бы я захотела выйти на работу, если бы это было необходимо для моего счастья, Григорий не только не стал бы возражать, но был бы рад сам меня куда-нибудь пристроить — лишь бы от меня была какая-нибудь польза…
      — Ты смеешься, — горько всхлипнула Маша, — как тебе не стыдно!
      — Екатерина, — одернула Катю мать, — если ты намерена разговаривать в таком тоне, то лучше уходи!
      — Никуда я не собираюсь уходить, пока Маша сама меня не прогонит, — заявила Катя, улыбаясь сестре.
      — Нет-нет, — поспешно проговорила та, сжимая ее руку, — не уходи, пожалуйста!
      — Если ты такая умная, — проворчала мать, обращаясь к Кате, — то объясни своей младшей сестре, что ей, по крайней мере, не мешает немножко похудеть!
      — Что правда, то правда, — спокойно сказала Катя, — но Маша и сама это прекрасно понимает.
      Маша со вздохом кивнула, а мама тут лее сняла телефонную трубку и принялась прозваниваться к знакомому врачу-диетологу, большому специалисту в своем деле. Кажется, по совместительству он был еще не то гипнологом, не то сексопатологом. Как бы там ни было, после его курса стремительно худели не только кошельки пациентов, но и сами их владельцы. Кроме таинственных и экзотических восточных процедур, он кормил пациентов пилюлями собственного изготовления, от которых не только худели, но и вновь обретали радость бытия.
      — Да, доктор, — защебетала мама, — конечно, доктор. Как скажете, доктор. Все что угодно, доктор… Огромнейшее вам спасибо!
      Положив трубку, она даже потерла от удовольствия руки.
      — Завтра у тебя начнется новая жизнь, — победно заявила она.
      — Ты пойдешь? — осторожно поинтересовалась у сестры Катя.
      Однако Маша медлила с ответом. Смысл жизни все еще ускользал от нее.
      Переворачиваясь на постели так, чтобы слезы и сопли красноречиво размазались по подушкам, она закричала:
      — И не подумаю! До тех пор, пока не буду точно знать, что со мной будет!
      — Ну не знаю, — проворчала мама, потянувшись за своей сумочкой, — с тобой невозможно говорить! И ты неблагодарная, как всегда.
      — Что ты хочешь знать? — спросила сестру Катя.
      — Я хочу знать, — заявила та, — обещаете ли вы убедить Эдика, чтобы он позволил мне чем-нибудь заниматься.
      — Глупенькая, это совершенно ни к чему, — сказала с улыбкой Катя. — Просто делай что хочешь, и черт с ним, с Эдиком.
      — Чем, интересно, она будет заниматься — без образования, без специальности? А когда Эдик ее бросит, то кто, интересно, будет ее кормить-одевать? Может, ты? Я, например, этого делать не собираюсь!
      — Она может учиться заочно, она найдет работу… — начала Катя, но взбешенная и как всегда непреклонная родительница схватила сумочку и вышла вон, громко хлопнув дверью.

* * *

      Спустя три недели после аккуратных посещений замечательного доктора и усердных занятий на корте Маша сбросила целых пять килограммов, укрепилась духом и добилась того, чтобы ее восстановили на заочном отделении факультета журналистики, который она бросила прошлой осенью при первых же признаках токсикоза беременности. А главное, она набросала очерк для газеты или журнала. Про себя она решила — как только она снова начнет влезать в свои прежние наряды, то любой ценой устроится хоть штатным, хоть внештатным корреспондентом в какое-нибудь приличное издание.

* * *

      Когда однажды вечером Эдик вернулся домой из офиса, Маша торжественно вручила ему рукопись очерка. Для прочтения. Накрывая на стол, она наблюдала, как, механически встряхнув листками, он уселся на диван и, закинув ногу на ногу, приступил к чтению. Кажется, он еще толком не понимал, что именно она сунула ему в руки. Вдруг он побледнел как смерть, схватился за сердце и стал ловить ртом воздух.
      — Что с тобой? — испугалась она.
      — Сам не пойму, — с трудом выдавил Эдик, ослабляя галстук. — Что-то мне нехорошо. Принеси попить…
      Она стремглав бросилась за водой и, вернувшись, протянула стакан умирающему супругу. Ее рука дрогнула, и она слегка облила его дорогой английский костюм.
      — Идиотка, — закричал он, — посмотри, что ты наделала!
      — Господи, ты меня напугал, Эдик. Я подумала, что у тебя схватило сердце.
      Маша взяла его за руку и попыталась нащупать пульс.
      — Отстань! — снова взвизгнул он, отдергивая руку. — Со мной все в порядке. Это нервное.
      Он прошаркал в спальню и уселся на кровать, неподвижно уставившись в окно с видом на золотые купола. Маша молча смотрела на него.
      — Зачем тебе эта дурацкая писанина? — вдруг запричитал он. — Чтобы меня расстраивать? Ты же знаешь, я должен быть в форме. Если я выбит из колеи, то не могу работать. Не могу зарабатывать деньги нам на жизнь! Думаешь, мне легко все дается?
      — Нет, я так не думаю, Эдик. Но я тоже хочу чем-то заниматься, работать. Ты пойми…
      — Нет, это ты пойми! Я тебе хочу кое-что объяснить! — перебил он. — С самого начала ты ведешь себя совершенно недопустимо… А теперь посмотри, тебя так отвратительно разнесло, что с тобой даже стыдно появляться на людях. Но дело даже не в этом. Главное, ты убиваешь во мне все желание. Ты как будто добиваешься, чтобы во мне умерло все мужское. Это настоящее неуважение ко мне как к мужчине!
      Раньше Эдик никогда не говорил с ней об этом. По мере сил она старалась оказывать ему это самое «уважение». Но теперь его словно прорвало.
      — С тобой я скоро стану полным импотентом! — зловеще сообщил он.
      То есть «неполным» он был всегда.
      — Ты меня перестаешь возбуждать! — добавил он. А как насчет Маши? Если Эдик и возбуждал в ней что-то, то это было чувство вины. Проклятое и незаслуженное вечное чувство вины.
      — Я старалась как могла… — прошептала она.
      — Как могла! — саркастически усмехнулся Эдик. — Ты только доказала полную свою несостоятельность в этом смысле. К тому же ты неспособна иметь здоровых детей.
      — Но в этом-то почему я виновата? — прошептала Маша, и у нее на глаза навернулись слезы.
      Но Эдик как будто ничего не замечал.
      — После твоего безответственного поведения…
      Ужасные роды, мертвой ребенок… и это он называл теперь ее безответственным поведением!
      — После всего этого у тебя еще хватает наглости чего-то требовать от меня!.. Ты довела меня до того, что я не могу сделать тебя беременной! Мне неприятно на тебя смотреть, не то что…
      — Неужели ты думаешь, что мне самой нравится, как я выгляжу? Это все беременность… — заплакала Маша. — Ты думаешь, я не страдаю?
      — Молчи и слушай, — оборвал ее Эдик. — Меня абсолютно не интересуют твои переживания. Я поступал, как настоящий мужчина. Я хотел создать тебе достойную жизнь. А ведь найдутся сотни девушек, которые готовы ползать за мной на коленях, лишь бы носить мою фамилию!
      — Ты хочешь, чтобы я ползала на коленях?
      — Не кривляйся! — заорал Эдик. — Я выразился фигурально. Даже в возвышенном смысле!
      — Эдик, — вдруг прошептала Маша, — скажи мне, пожалуйста, кто у меня тогда родился: мальчик или девочка? Мне очень нужно это знать.
      Он взглянул на нее с презрением и злостью.
      — Ты снова об этом?
      Это была запретная тема. Он наотрез отказывался разговаривать о мертворожденном младенце. Он заручился поддержкой врачей, которые полагали, что если Маше станет известен пол ребенка, то в ее воображении он сделается более реальным, она будет непрестанно думать о нем, а это повредит ее нервной системе… Какая чушь! Наоборот, чтобы примириться с происшедшим, Маша должна была знать, кого она носила почти девять месяцев. Только боль могла ее излечить. Она действительно не хотела рождения этого маленького существа, и теперь ей казалось, что именно ее нежелание вызвало какие-то фатальные изменения в организме.
      — Ну, пожалуйста, Эдик! — взмолилась она.
      — Только в том случае, — процедил он сквозь зубы после многозначительной паузы, — если ты пообещаешь, что больше никогда не будешь приставать ко мне со своей работой и постараешься сделать меня счастливым.
      В его тоне было столько высокомерия и самодовольства, что на нее нахлынула спасительная ярость.
      — Ну и черт с тобой! — спокойно сказала она.

      В тот последний день в мятежном городе Грозном Маша и Волк зашли на прощание в крохотное заведение, вероятно, что-то вроде духана, но громко именовавшееся рестораном. Три столика под навесом. Цены как в «Славянском базаре». Само же заведение вполне могло бы называться славяно-кавказским, поскольку в меню были представлены лишь два блюда — окрошка и шашлык. Вообще-то Маша и Волк не были голодны, однако им хотелось побыть вдвоем в обстановке, которая хотя бы призрачно напоминала место романтического свидания. Хозяином, метрдотелем, шеф-поваром и официантом в одном лице был человек совершенно неопределенной в национальном отношении наружности, который, однако ж, говорил с кавказским акцентом. Было душно, и они заказали окрошку. Маша заглянула в тарелку и с изумлением обнаружила в окрошке макаронные изделия.
      — По-моему, — заметила она, — окрошка не бывает с лапшой. По крайней мере, в «Славянском базаре» ее готовят иначе…
      — Вай! — степенно и звучно отвечал хозяин, презрительно дернув носом. — Что они там понимают в окрошке!
      Волк и Маша переглянулись, едва сдерживая смех.
      — Принеси-ка, братец, шашлык, — сказал Волк. — И кувшинчик вина.
      — А шашлык у вас из говядины? — поинтересовалась Маша.
      — Какой говядина, шутишь? — последовал ответ. — Чистый баран!
      Они не расставались с того самого момента, когда загрузили в самолет цинковый ящик. Теперь они сидели под навесом, густо окруженным абрикосовыми деревьями, и медленно пили красное виноградное вино. Каждый из них мучился в душе своими сомнениями. Впрочем, мучилась, пожалуй, одна только Маша. Она вспоминала мамины слова.
      — Нельзя построить счастье на несчастье другого, — твердила ей та.
      — Но мама, — защищалась Маша, — ведь Эдик медленно убивает меня!
      — Пусть лучше он, чем ты, — заявила мама. — Пусть он почувствует свою вину.
      Но сейчас Маше не хотелось вспоминать о прошлом. Тем более о жизни с Эдиком… Но не хотелось ей думать и о тех счастливых ночах, которые она провела с Волком, когда, разгоряченные и усталые, они засыпали на несколько часов, чтобы, вдруг проснувшись одновременно, снова заключить друг друга в объятия. В течение дня они вместе колесили по городу и окрестностям. В эти дни неожиданно наступило благословенное затишье в войне, как будто специально для того, чтобы они могли насладиться своей любовью. Они много говорили и, казалось, понимали друг друга с полуслова… А сегодня она сообщила, что уже завтра утром должна уехать в Москву. Очередная кавказская командировка закончилась, и когда она снова окажется здесь — неизвестно. Он конечно знал, что скоро ей придется уехать, но не догадывался о том, что она не собирается возвращаться назад. Со времени начала чеченского конфликта ее командировки были столь частыми и длительными, что, казалось, она находилась здесь безвыездно. На этот раз она твердо решила, что ей не следует возвращаться — из-за него, вернее, к нему.
      Маша была чуть жива после кошмара, через который ей довелось пройти, когда у нее на глазах погиб Рома Иванов. Теперь в ее жизнь ворвался этот чудесный полковник Волк. Он до того смутил ее, бедную, что она потеряла всякую способность сосредоточиваться на самом главном в ее жизни — своей работе…
      Но в данный момент Маша прохлаждалась в обществе своего полковника, который церемонно раскурил уже знакомую ей маленькую черную трубку и со счастливым видом выпускал через ноздри струйки вкусного табачного дыма. Словно беспечные и праздные влюбленные, они вели задушевную и откровенную беседу, совершенно забыв и о времени, и о пространстве.

* * *

      — Наверное, ты не очень старался, чтобы твоя семейная жизнь протекала нормально? — предположила Маша, сделав глоток вина.
      Она словно подыскивала для себя новую роль, вжившись в которую можно было бы без потерь выпутаться из этого военно-полевого приключения. Показать себя женщиной мудрой и способствующей восстановлению семейного мира — значило бы успешно самоустраниться из наметившегося любовного треугольника и избежать очередных душевных терзаний, ощущая себя злой и коварной разлучницей, которая сравняла с землей счастливый семейный очаг. Ее уже сейчас легко покалывали угрызения совести.
      — Так, как же, Волк? Ты с женой испробовал все средства?
      Она почувствовала себя добрым доктором-сексопатологом, который самоотверженно заботится о своем сбившемся с истинного пути подопечном. Нужно поучить его уму-разуму, прочесть соответствующие наставления, дать ценные советы касательно интимной сферы и отправить домой для вдумчивого и самоотверженного исполнения супружеских обязанностей. Иначе говоря, убедить полковника, чтобы тот занялся любовью с собственной женой. И желательно — со всей возможной нежностью и лаской, вместо того чтобы растрачивать их на стороне…
      В какой-то момент Маша даже успокоилась, упиваясь своей мудростью и проницательностью. Однако если она такая умная, то почему бы ей не позаботиться немного и о себе самой?.. Вот всегда так — она была готова заботиться о ком угодно, только не о себе.
      Полковник сначала улыбнулся, а потом посмотрел на Машу долгим взглядом, в котором засквозила подозрительность. И зачем это ей понадобилось заводить разговор о его неудачном супружеском опыте? Зачем омрачать воспоминаниями эти счастливые минуты?.. Тем не менее он ответил.
      — Понимаешь, — сказал он, взяв Машу за руку, — не то чтобы я совсем не старался, чтобы у нас с Оксаной все было хорошо. Я старался. Я даже очень старался. Лет десять я честно пытался сделаться примерным мужем, хотя с самого начала знал, что ничего хорошего не получится.
      — Тогда зачем же ты на ней женился?
      — Да вот женился… Зачем женятся? — он пожал плечами. — Наверное, видел, что ей этого хочется — и покорился. Я только что получил свое первое серьезное назначение. Тогда еще в звании лейтенанта. Наверное, мне хотелось, чтобы меня ждала женщина. Вот я и пообещал, что, когда вернусь, мы поженимся. Я уезжал очень далеко, и там было очень жарко.
      — В Афганистан?
      — Куда же еще…
      — Ну конечно, я так и думала, — сказала Маша, отводя глаза.
      — Что ты думала? — насторожился он, но Маша не ответила.
      — Господи, — лишь воскликнула она, — почему это случилось именно со мной?!
      Он тоже ничего не сказал, только снова набил свою маленькую черную трубку и изящно закурил, спокойно поглядывая на Машу.
      — Что же потом? — нетерпеливо спросила она.
      — Потом началась долгая-предолгая война, и у меня даже не было времени толком задуматься о том, что я делаю. Впрочем, кажется, когда я уехал, я уже точно знал, что не хочу на ней жениться. Честное слово, знал. И знал… что женюсь. Была в этом какая-то тупая неотвратимость. Это должно было случиться — вот и все. Разве что если бы я погиб…
      — Но ведь ты ее все-таки любил? — настаивала Маша. Он слегка покраснел.
      — Мне было двадцать пять лет. Что я понимал в любви? Но, наверное, любил. Мы были в разлуке несколько месяцев, и, когда я приехал в отпуск, она показалась мне самой красивой девушкой, которую я когда-нибудь видел. Я представил, что мне скоро возвращаться в часть и что, если мы поженимся, я смогу взять ее, такую красивую девушку, с собой. Вот и вся любовь.
      — И она с тобой согласилась ехать…
      — А что тут такого? Она всегда была неподалеку, где бы я ни служил. Не так уж это было опасно, как некоторые думают. По крайней мере, в нашем случае. А преимуществ — масса…
      Разглядывая полковника, Маша подумала о том, что, пожалуй, никто из них, из мужчин, не способен внятно рассказать о своих чувствах, о любви к женщине. Особенно, если любовь уже умерла. Им кажется, что ее никогда и не было. Они словно боятся, что если признаются в своем прежнем чувстве, то на новое уже не будут способны. Поэтому всякий раз убеждают себя и потом искренне верят, что полюбили впервые. Как будто прежняя любовь помеха новой…
      — Я думаю, она смотрела на это по-другому, — сказала Маша.
      — Может быть, — пожал плечами он. — Я вовсе не оправдываюсь. Да и не в чем, кажется. Просто с самого начала мы не стали друг другу близки. Не было той близости, которая превращает незнакомого человека в самого родного. Война продолжалась, разрасталась, превращалась в бесконечную и очень хлопотную работу…
      — Не понимаю… Какое все это имеет отношение к твоему браку?
      — Самое непосредственное, — терпеливо ответил он. — Я был так поглощен службой, что у меня не было ни времени, ни желания копаться в своих собственных переживаниях. Меня быстро повышали в звании и должностях. Приходилось заниматься очень серьезными и ответственными делами. От меня зависели жизни очень многих людей…
      — Но ведь у тебя стали появляться другие женщины. Твои серьезные и ответственные дела этому не мешали? Или это тоже был вопрос жизни или смерти?
      Волк даже не улыбнулся ее иронии.
      — Я думаю, — серьезно сказал он, — что сначала я сходился с женщинами только для того, чтобы снять напряжение. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми женщинами, которые могли дать мне то, чего не могла или не хотела дать Оксана. Но… я всегда ненавидел себя за то, что приходилось ей врать. А потом начал ненавидеть ее — за то, что она подтолкнула меня к этому…
      — Значит, ты возненавидел ее, — тихо проговорила Маша. — А если бы я не смогла дать тебе то, что тебе нужно, ты бы меня тоже возненавидел? — спросила она. — Думаешь, я устроена иначе, чем она? Что у меня другая душа?
      Слово «душа» она выговорила с особенным удовольствием.
      Вместо ответа он взял ее за руки и поднес ее пальцы к своим губам. Закрыв глаза, она ощутила тяжесть мгновенного и горячего прилива в низу живота. Она непроизвольно напрягла бедра и ягодицы, и тут же у нее закружилась голова. Ей показалось, что у нее между ног забил горячий родник. Господи, как хорошо-то!
      Он хотел что-то сказать, но она порывисто остановила его.
      — Подожди!
      А через несколько секунд взглянула на него рассеянными, затуманенными глазами.
      — Ты что-то хотел сказать?
      Он наклонился к ней и привлек к себе, устроив ее голову у себя на плече.
      — Все, о чем ты говоришь, отвлеченные рассуждения. Ты любишь философствовать, — неясно прошептал он. — Да, ты другая. И мне никто не нужен, кроме тебя. Ты даешь мне то, о чем я и мечтать не мог. Мне почти сорок лет, я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой все получилось…
      Она отстранилась от него. Теперь она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Вернее, чувствовала, что обязана вернуть далекой Оксане ее мужчину, который сделался любовником очередной случайной женщины, хотя и уверяет, что та едва ли не воскресила его из мертвых, сделала самым счастливым человеком на земле. Нет, Маша не станет строить своего счастья на несчастье другой.
      — Волк, — сказала она как можно спокойнее, — я тебе не подхожу. Ты из тех мужчин, которым нужна женщина, способная посвятить мужу всю свою жизнь… Мне кажется, что именно такой женщиной старалась стать твоя Оксана. И еще станет! А я просто неспособна на это.
      — Нет, — не менее спокойно возразил он и коснулся кончиками пальцев ее дрогнувших губ, — мне нужна именно ты. Я так хочу. Хочу тебя.
      Ох уж эти мужчины! Уж если они чего возжелали, то будут хотеть — хоть ты тресни. Ничто их не отвратит. Вот и Волку вздумалось возжелать Машу. Ту самую Машу, которая с детства была неблагодарным и своевольным созданием. Она портила кровь папе и маме, которые всего-то и мечтали, как только о том, чтобы девочка выросла воспитанной и культурной. Ту самую Машу, которая восстала против мужа, разъезжавшего с охраной на пресловутом серебристом «БМВ» и не мечтавшего ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать ее жизнь красивой и счастливой, а она — нечего сказать, отблагодарила — родила мертвого ребенка!.. И вот теперь Маша делала все возможное, чтобы отвадить от себя полковника, а тот… все еще хотел ее.
      — Ты не мыслишь себя без армии. Ты решил посвятить себя войне. А я жить не могу без своей работы, — заявила она, отстраняясь от его руки. — К тому же я никогда не смогу привыкнуть к войне, как привык к ней ты. Я ее ненавижу, я…
      — Нет, — по-прежнему спокойно возразил он, — ты тоже привыкла к войне. Только войну ты ведешь с самой собой.
      Маша сделала вид, что пропустила мимо ушей эту последнюю реплику, которая на самом деле чрезвычайно ее уязвила.
      — Я, конечно, уважаю твою преданность армии, — забормотала она. — Но жертвовать жизнью в наше время и ради разложившегося государства — все-таки, согласись, выглядит и странно, и дико. Особенно, в этой войне…
      Он хотел что-то сказать, но она была так взволнованна, что нетерпеливо прижала ладонь к его губам. Он улыбнулся.
      — А вот интересно, — продолжала Маша, — ты, который так привык воевать, ты бы смог уважать мою преданность журналистике, мое призвание?
      Кажется, ей вовсе не нужно было, чтобы он отвечал. Но он ответил.
      — Я понимаю тебя, а это больше, чем просто уважение.
      И снова улыбнулся, а она взглянула на него почти враждебно.
      — Кроме того, — добавил он, — ни государство, ни моя служба, ни даже эта война никак не связаны с тем, что я чувствую к тебе. Ты — моя душа. Вот и все.
      Вот и все… Маша досадливо поморщилась. Что правда, то правда — если уж мужчины что-то вобьют себе в голову, то потом этого ничем не выбьешь. Тут, наверное, повинна физиология. Они склонны загораться. Сначала загораются пониже пояса и повыше колен. Железа начинает работать, как мощный генератор. Стоит только подумать об объекте вожделения, как начинает ныть мошонка. На удивление скоро все, что еще недавно казалось первостепенным, отходит на второй план. Отфильтровывается одна ключевая идея. Они хотят, а прочее не имеет никакого значения.
      — Все, что ты делаешь, кажется тебе совершенно естественным и правильным, — устало сказала Маша. — Тебе, к примеру, и в голову не приходит, что даже пролитая русская кровь не может оправдать того, что здесь происходит. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Вот ваш главный принцип. Раз уж влезли в драку, то нужно во что бы то ни стало выйти победителями…
      — Отчего же, — вздохнул полковник, — ведь ушли же мы из Афганистана.
      — Ушли! — качнула головой Маша. — Разве это так называется? Вы убрались восвояси едва волоча ноги. Знаешь, ваши войны чрезвычайно напоминают половое упорство патологического самца, который тупо долбит самку до тех пор, пока не задолбит до полусмерти или не измочалится сам. Армия наваливается на страну, как мужчина на женщину, и очень скоро мы становимся свидетелями безрезультатного, но оттого не менее прискорбного изнасилования. Мы наблюдаем, как сжигаемый вожделением импотент снова и снова пытается добиться хоть какого-то результата… Впрочем, все последние войны в мире похожи одна на другую…
      Полковник дождался, пока Маша выговорится, а потом задумчиво проговорил:
      — Все правильно. Но, что касается армии, позволь одно уточнение… — Он смущенно улыбнулся. — Дай только подобрать слова. Уж больно лихие у тебя аллегории. Сразу видно образованного человека… Армию, а тем более ту ее часть, которая непосредственно участвует в боевых действиях, никак нельзя сравнить с патологическим, как ты говоришь, самцом. Уж если кто и патологический самец, так только не армия. Может, это государство, правительство… не знаю… А армия… — он снова улыбнулся, — это, скорее, несчастный намозоленный член этого самого самца, которым всю дорогу и пашут, и куют, и груши околачивают…
      Маша только руками развела. Может быть, и так. Однако война на Кавказе продолжалась. Продолжалась война и в ее собственной душе.
      — Полковник Волк, завтра я улетаю в Москву, — наконец сказала она. — На некоторое время мне придется расстаться с кавказским сюжетом.
      — Знаю, — ответил он, ласково погладив Машу по щеке. — Я знал это еще неделю назад.
      Полковник Александр Вовк прошел отличную армейскую школу, но его никто не научил распознавать дальнейшие намерения женщины, которая так легко позволила ему овладеть ею в гостиничном номере. Маша, напротив, понятия не имела ни о тактике, ни о стратегии, однако, вымуштрованная строгой мамочкой, прекрасно ориентировалась на местности и преуспела в искусстве рекогносцировки.
      Пусть уж лучше он считает ее стервой.
      — И не требуй от меня никаких обещаний, — предупредила она, уверенная, что именно это сейчас последует. — Ты должен понять, что я никогда не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего безусловно заслуживаешь.
      Он не ответил. И, кажется, даже не удивился. Просто сидел и попыхивал трубкой. А поскольку он молчал, Маше снова пришлось заговорить и развивать предыдущую свою мысль.
      Он как бы даже снисходительно слушал ее сбивчивый женский бред о том, как и что она не сможет для него сделать. Он лучше нее понимал, что если только она допустит для себя возможность противоположного, то значит допустит возможность своего женского счастья. Не могла же она, в конце концов, собственноручно поколебать равновесное состояние своей души, которое ей удалось обрести, примирившись с мыслью, что вся ее жизнь — это борьба и страдание. Признание собственной слабости для женщины — худшая зараза.
      — Ты только не подумай, что это из-за нездорового тщеславия или потому, что я такого уж высокого мнения о своей профессии и работе на телевидении… — добавила Маша. Все-таки ей не хотелось, чтобы в результате он счел ее законченной дурой. — Конечно, я безумно люблю свою работу, но это не значит, что я синий чулок… Хотя и это не важно… В общем, я уверена, что в конце концов ты бы просто сам от меня устал и я была бы тебе в тягость, как теперь Оксана-Маша демонстративно вздохнула. Пусть думает о ней, что хочет.
      — Это все? — поинтересовался он, внимательно разглядывая Машу своими большими добрыми глазами.
      Ей захотелось броситься к нему в объятия, но вместо этого она проворчала:
      — Нет, не все… Кстати, скажи, почему у вас с Оксаной нет детей? С ее стороны это, кажется, было не слишком мудро.
      — Дело не в ней, — спокойно ответил он. — Думаю, ты понимаешь, что не так-то просто заиметь ребенка от мужчины, который почти не появляется дома.
      — Но ведь ты говорил, что она повсюду следовала за тобой. Из гарнизона в гарнизон…
      — Так и есть. Но я-то находился то в поле, то на учениях.
      — А где она сейчас? — спросила Маша.
      — В Минеральных Водах.
      Вот как. Значит там, где они впервые увидели друг друга.
      — Очень хорошо, — покраснев, сказала Маша. — Я хочу, чтобы ты знал: я не собираюсь еще раз ломать свою жизнь. С меня и прошлых впечатлений довольно. Я ничего не собираюсь менять и не пытаюсь стать другой. Да я и не смогу стать другой, если это требует от меня человек, который меня не понимает…
      Он улыбнулся.
      — На самом деле ты совсем не такая, какой хочешь быть. Ты гораздо лучше.
      Она снова хотела возразить, но на этот раз он решительно ее остановил.
      — Я тебя выслушал. Теперь, пожалуйста, послушай меня. — Он нежно взял ее руку в свои ладони и бережно погладил. — Я хорошо понял, мне нельзя даже намекать о том, чтобы мы были вместе. Иначе ты просто сбежишь. Если мне потребуется проникнуть в твою жизнь, я должен соблюдать величайшую осторожность. Как разведчик в тылу противника.
      — Ты слышал, что я сказала? — воскликнула Маша, потому что уже чувствовала на глазах слезы. — Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе лучше вернуться к своей Оксане.
      — Разве я против того, чтобы ты ездила по самым опасным дорогам, гуляла по минным полям и горным ущельям? Я не собираюсь даже заикаться об этом. Я прекрасно понимаю, что в этом состоит твоя работа, твоя жизнь… А значит, и моя.
      — Ты не понимаешь одного. Я всегда буду такой. Подумай об этом!
      Она быстро смахнула слезы тыльной стороной ладони.
      — Уже подумал. В первый же момент, как только увидел и полюбил тебя. Не такая уж это была для меня неожиданность, — сказал он, прижимая ее ладонь к своим губам.
      — Это сегодня. А завтра ты захочешь, чтобы я стала примерной женой, которую первый же начнешь презирать.
      — Завтра ты улетаешь в Москву, — мягко напомнил он.
      — Я не шучу!
      — А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя презирать.
      — Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома, потом…
      Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой.
      — Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома. Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую, в постельку и нежно убаюкивать.
      Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной девчонки.
      — Я знаю, чего ты добиваешься, — заявила она. — Ты хочешь, чтобы я оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне побольнее было!
      — И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять!
      Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а он взял ее заплаканное лицо в свои ладони.
      — Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным человеком, — всхлипнула Маша. — И не жаловался бы другой женщине на отчужденность жены.
      — Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива.
      — А я, значит, усложняю жизнь?
      Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул.
      — В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет.
      — Вот и правильно, — вдруг искренне обиделась Маша.
      — Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, — продолжал он, как будто не слыша ее.
      — Тогда зачем я тебе? — воскликнула она. Его губы почти касались ее губ.
      — Я люблю тебя, — сказал он. — И буду ждать, пока и ты привыкнешь к мысли, что любишь меня.
      — Почему ты решил, что я тебя люблю? — резко спросила она, только теперь осознав, как далеко у них все зашло.
      Он прищурился на солнце.
      — Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты, конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя.
      — Наконец я тебя поняла, — сказала Маша, вставая. — Если женщина не в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного хлама. Зачем тратить время, полковник Волк?
      — А что ты считаешь нормальной жизнью? — вдруг вспылил он.
      — Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, — вздохнула она. — Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился ты и все разрушил.
      — Пожалуйста, давай не будем ссориться, — попросил он смиренно.
      — Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться.
      — Если бы только знать, где твой дом, Маша, — грустно сказал полковник. — Если бы ты сама это знала!

* * *

      На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, — редкие счастливцы, которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо:
      — Если хочешь, скажи мне прощай… Все равно это будет неправдой.
      Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро оглянулась — в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая помчалась наискосок через летное поле.

      За рекой, в тени березок, тихо-мирно жили славяне Клавдия Ивановна и Михаил Палыч Ивановы, родители звукооператора Ромы. Их приземистый, обшитый вагонкой пятистенок с затейливыми ставнями и разукрашенным жестяным петушком на крыше медленно, но верно врастал в загадочную русскую почву. С понятным трепетом дожидались пенсионеры приезда сына, который обещал не только явиться сам, но и привести в гости ту самую Машу Семенову, которую они регулярно наблюдали на телеэкране. Удовлетворительно ясного впечатления о ней они еще не имели, поскольку телевизионная антенна на крыше была кривобока и не давала стабильного изображения. Однако пенсионеры от души надеялись, что избавившийся от паскудной столичной блажи сын везет девушку с конкретной целью. Михаил Палыч даже забыл думать о своей старой доброй «тулке», из двух стволов которой собирался встретить мужеложествовавшего «поганца», если тот посмеет сунуться на свою малую родину… Словом, ждали родители сына, а получили цинковый ящик с письменными соболезнованиями от всего центрального телевидения.
      Машу провели в комнатку, где прошли ранние годы ее звукооператора. Над стареньким диваном, еще сохранившим запах отроческих поллюций, висела свежеувеличенная фотография Ромы Иванова в форме сержанта-связиста советской армии на фоне знамени части. К рамке, в которую была вставлена фотография, был прикреплен черный траурный бант. На гвоздике у двери висели его футбольные бутсы, а на комоде стоял его первый самодельный радиоприемник, заботливо покрытый кружевной деревенской салфеткой, на которой лежали два бумажных цветка.
      — Он приглашал меня, чтобы я отметила здесь свой день рождения, — сказала Маша. — У нас красота, говорил он. Русская Швейцария.
      — Венеция, — смущенно поправил ее Михаил Петрович.
      — Точно, — кивнула она.
      Маша со вздохом окинула взглядом этот маленький семейный мемориал и, поспешно достав платок, промокнула глаза. В ту же секунду заголосила и разразилась бурными рыданиями Клавдия Ивановна, и Маша была вынуждена ее обнять и забормотать какие-то утешительные слова. Бывший милиционер Михаил Палыч беспомощно развел руками. Его огромный живот вываливался из синих сношенных галифе. Он переминался с ноги на ногу, и по его лицу обильно текли слезы. Маша подвела женщину к диванчику, они вместе уселись на него и некоторое время рыдали. Наконец Клавдия Ивановна вытерла лицо передником, пробормотав:
      — Вы уж простите нас, некультурных…
      — Я вам так сочувствую, — всхлипнула Маша.
      Только теперь, вдоль нарыдавшись, она почувствовала, как внутри нее наконец что-то расслабилось. Отпустило.
      К ней подошел Михаил Палыч и неловко протянул ей свою широкую ладонь. Он осторожно пожал ей руку, и она заметила у него на пальцах лиловые наколотые буквы «КЛАВА». Сама не понимая почему, Маша вдруг ощутила что-то вроде светлой зависти к их незамысловатой ясной жизни. И случившееся несчастье лишь оттенило ясность и простоту их жизни.
      — Спасибо, что приехала, дочка, — просто сказал пожилой мужчина. — Рома у нас один был. Единственный сыночек.
      Он подсел к Маше с другого бока и принялся праздно похлопывать себя ладонями по коленям.
      — Он был славным пареньком, — проговорила Маша, складывая и раскладывая свой платок. — Добрым и внимательным.
      — Да, он был очень хорошим мальчиком, — подхватила Клавдия Ивановна. — И никогда никого не обижал.
      Она снова вскрикнула, и они оба бросились ее утешать. Вместе им и в самом деле было легче переносить несчастье.
      — Единственный сынок, — повторил Михаил Палыч, ожесточенно хлопнув себя по коленям. — Клавдия Ивановна, понимаешь, моя потом все мертвых рожала!
      Только теперь Маша заметила, что бывший милиционер капитально проспиртован и пьяные слезы, словно сами собой, снова заструились по его тяжелым брылям.
      — А вы, значит, в Москве живете? — поинтересовалась Клавдия Ивановна.
      — Живу, — сказала Маша.
      — Как приехали — прямо к нам?
      — Да.
      — Милая вы моя! — воскликнула женщина и, взяв Машу за руки, принялась жадно в нее вглядываться. — Такая модная, видная!
      Было видно, что ей хочется спросить, кем эта городская красавица доводилась их сыну, но она не решалась. А у Маши не поворачивался язык, чтобы соврать.
      — А правда, что вы были женой известного комментатора Невзорова Александра? — вдруг спросила Клавдия Ивановна.
      Маша так опешила, что даже не нашлась, что ответить.
      — Полно, мать, — сказал Михаил Палыч. — Не твоего ума это дело!.. Мы тебя, дочка, регулярно наблюдаем по телеку, — словно извиняясь, сообщил он Маше. — Очень складно ты выступаешь и политически остро.
      Маша молча кивнула.
      — А правда, что эту Чечню хотели одной бомбой накрыть, — спросил он, — только, дескать, эти чечены пока что откупаются?
      — У них, у чеченов, все куплено, — со вздохом добавила Клавдия Ивановна. — Говорят, и наш район уж купили.
      — А хер им, а не район! — вспылил пенсионер и, вскочив, сделал хрестоматийный жест.
      — Ну-ну, отец, уймись! — прикрикнула на него жена.
      — Что ты понимаешь, мать, — вздохнул тот. — Президент у нас неадекватный — вот беда!
      Маша снова ощутила в душе прежнюю боль. Она вспомнила, что больше не увидится с Волком. Она смотрела на пожилых супругов и понимала, что те, без сомнения, переживали бы любое ее горе как свое собственное. Но что значит ее боль по сравнению с их болью? Об этом даже смешно говорить. Если бы какая-нибудь подруга рассказала ей о своей печали после расставания с неким полковником, с которым переспала в командировке, бесчувственная Маша, наверное, подняла бы ее на смех.
      — Так значит, вы собирались отметить в наших краях свой день рождения? — спохватилась Клавдия Ивановна. — Вместе с Ромой?
      — Ты, дочка, у нас будь как дома, — добавил Михаил Палыч, словно забывшись. — У нас тут отдых — благодать божья! Жаль только, Ромы нет, он бы тебе все показал… Дело молодое…
      — Нет больше Ромы! — снова заголосила Клавдия Ивановна, закрываясь передником.
      Маша бросила взгляд через открытую дверь в смежную комнату и увидела в уголке над широкой железной кроватью с никелированными набалдашниками несколько простых иконок, убранных чистым белым полотенцем, и крошечную лампадку.
      Клавдия Ивановна, словно почувствовав ее взгляд, перекрестилась и воскликнула:
      — За что, Господи? За что?
      И в самом деле, за что?.. Если уж Господь Бог в бесконечной доброте своей и мог на кого-то прогневаться и решил отнять ребенка, то только не на этих двух бедных стариков, только не у них!..
      Маша плакала вместе с ними и думала о том, что, если бы ее собственные родители от нее отказались, тогда бы Клавдия Ивановна и Михаил Палыч могли бы удочерить девочку Марию. И называлась бы она не Маша Семенова, а Маша Иванова. Невелика разница.
      Она вообразила себе, как папа ковыряется ключом в замке почтового ящика и вместе с «Юридическим вестником» и «Экономикой и жизнью» извлекает это странное письмо. Поднимаясь в лифте, он вертит в руках конверт без обратного адреса со штампом какой-то русской не то Швейцарии, не то Венеции, а потом, войдя в квартиру, читает письмо маме, которая вываливает на ладонь из баночки новый патентованный крем и толстым слоем размазывает по морщинистому лицу и шее. Он читает:
      «Глубокоуважаемые супруги Семеновы, Иосиф Яковлевич и Ольга Николаевна, сына нашего Рому Иванова разорвало пополам гранатой из подстволъного гранатомета в городе-герое Грозном Чеченской АССР, и Мария приехала навестить нас в нашем доме, который, кстати сказать, в настоящее время приватизирован и вместе с участком пятьдесят соток находится в нашем полном законном владении. Имеются у нас также акции нашего совхоза, в котором Клавдия Ивановна проработала до пенсии, а теперь будет получать оттуда дивиденды. В прошлом годе Михаил Палыч тоже вышел на заслуженный отдых как работник внутренних дел, а потому материально мы вполне обеспечены государством. К тому же, и хозяйство, с которого тоже кое-что имеем. Вот мы сидели себе вдвоем, говорили, плакали, когда приехала Мария и предложила нам себя удочерить. Чтобы утешить нас в нашем большом горе. Мы, конечно, согласились, потому что это очень нас утешит, и мы будем чувствовать себя не так одиноко, если мы удочерим Марию и будем ее любить как родную…»
      — Это что за новости? — удивится мама.
      — По-моему, — скажет папа, — это крестьяне или что-нибудь в этом роде. Совершенно никакого слога.
      — Но зато от чистого сердца, — ответит мама. — Кажется, они действительно будут любить ее как родную. Тебе не о чем беспокоиться.
      — Я надеюсь, — покачает головой папа. — Если ты не возражаешь, я согласен.

* * *

      Потом они втроем отправились на кладбище, которое располагалось на холме между двумя озерами в густой роще. У свежей могилы они еще поплакали и помянули дорогого им человека. Клавдия Ивановна разложила на платочке нехитрую закуску, а Михаил Палыч наполнил небольшие граненые стаканчики.
      — Вы в Россию насовсем? — вдруг перейдя на «вы», спросил Машу Михаил Палыч. — Или скоро опять туда, к чеченам?
      — Пожалуй, насовсем, — ответила она. — Да и начальство считает, что мне нужно отдохнуть…
      Потом они долго молчали, и Маша чувствовала, чего от нее ждут осиротевшие родители. Наконец она собралась с духом и начала сбивчиво объяснять:
      — Вообще-то все случилось мгновенно… Рома даже ничего не почувствовал… Вспышка, удар — и конец…
      Она подняла голову и устремила глаза к небу, откуда, как она надеялась, на них теперь взирал Рома, чье расчлененное тело покоилось у них под ногами. Сквозь слезы солнце дрожало и было готово вот-вот покатиться по небосклону в озеро.
      — Скажи, дочка, — проговорила Клавдия Ивановна, в отличие от мужа почему-то переходя на «ты», — он… он там не голодал, хорошо питался?
      — Очень хорошо, — успокоила Маша.
      — Ну ничего, — проворчал Михаил Палыч, — наши тоже всыпали чернозадым!
      Потом снова поплакали и помолчали. Маша порылась в сумочке и отдала им пластиковую кредитную карточку. Что они с ней будут делать? Кажется, они даже толком не поняли, что это такое. Наверное, бережно сохранят в память о сыне — пришпилят рядом с его украшенной траурным бантом фотографией.
      Больше рассказывать было нечего. Маша засобиралась назад. Ее проводили до паромной переправы.
      — Дай те Бог, дочка, счастья, что приехала, — сказала Клавдия Ивановна, крепко обнимая Машу. — Дай те Бог!..
      — В отпуск или так — милости просим, — бормотал Михаил Палыч. — У нас места — у-у! — знаменитые!..

* * *

      …Маша стояла на пароме, сонно ползущем через водоем, и ветер трепал ее волосы. Становилось свежо, и, прислонившись к железным перилам, она поплотнее запахнула куртку из черной дорогой кожи. Вдали на воде виднелись какие-то острова и над ними стаи птиц. Тут у Ромы Иванова прошло детство и отрочество… В этот момент к Маше приблизилась толстая женщина с худой девочкой.
      — Вы прямо вылитая Маша Семенова из новостей! — сказала толстая женщина.
      — Какая такая Маша Семенова? — пожала плечами Маша.
      — Ну вы даете! — изумилась худая девочка. — Жена ж этого Невзорова!

      Вот Маша снова оказалась в Москве-матушке, которая после долгой разлуки что-то не проявляла к ней особых родственных чувств. Мысль о возвращении в полупустую однокомнатную квартиру, которую Маша снимала с тех пор, как обрела моральную и материальную независимость от кого бы то ни было, не высекала в душе бурного энтузиазма. Для начала она решила продефилировать через центр — в надежде адаптации.
      Как быстро все становилось чужим! Маша затрясла головой, словно разгоняя пелену забвения, но проступившие воспоминания, которые таились за каждым поворотом, были не из разряда приятных. Знакомые дома, бульвары и улицы помнили, как она бродила здесь, корчась от боли. Маша неловко пробиралась сквозь толпу на улице Горького. От прежней боли осталось одно воспоминание, зато в душу уже успела внедриться новая. От ощущения бездомности засосало под ложечкой. Она смотрела на ослепительное богатство в витринах модных магазинов, не испытывая ни малейшего желания войти и порадовать себя чем-нибудь эдаким, но на Пушкинской площади, сама не ведая зачем, купила у какой-то старухи бутылку шампанского, а у другой — гроздь бананов. Вот уже не один год эти старухи, приторговывающие всякой всячиной, выстраивались здесь наподобие оцепления, словно живое кольцо в защиту новых экономических преобразований. Жуя банан и влача оттягивающий руку полиэтиленовый пакет с бутылкой, Маша в легкой прострации брела куда глаза глядят. Единственное, в чем она была непосредственно убеждена, так это в том, что есть у нее еще люди, на которых она может положиться и которые, в случае чего, поддержат и успокоят ее. Что есть у нее настоящая подруга.
      Несколько сосунков, лет по семнадцать, с рюкзачками на плечах, жадно засмотрелись на ее стройные ноги, и, проходя мимо, она услышала у себя за спиной:
      — Знаешь, чья жена, придурок?.. — спросил один другого.
      — Какая жена, дятел! — прервал друг с преувеличенной развязностью. — Это он сам и есть! Только в юбке…
      Усмехнувшись, Маша вспомнила, что забыла надеть свою обычную маскировку — темные очки и косынку. Однако на душе ненадолго полегчало. Можно было снова приступить к упорядочению воспоминаний.

* * *

      Первое время после своего одесского знакомства среди бюстгальтеров и трусов новые подруги Маша и Рита общались весьма часто. Едва вернувшись в Москву, Маша позвонила новой знакомой, и они стали регулярно встречаться у Риты на квартире к взаимному своему удовольствию.
      Обычно Маша приходила в пятницу с утра, когда Эдик уже священнодействовал пред золотым тельцом у себя в офисе или еще где, а Рита, поздняя пташка, только-только просыпалась после того, как накануне допоздна трудилась на ниве телевидения. Иван Бурденко, деликатный муж Риты, брал собаку и отправлялся совершать моцион, и у женщин образовывалась пара спокойных часов, когда они могли с удовольствием заняться друг другом. Эти утренние свидания по пятницам стали для Маши истинным душевным отдохновением. Она могла на время забыть о своей постылой роли Эдиковой не то супружницы, не то наложницы. Само собой, даже если бы и случилась такая возможность, она бы никогда не взяла с собой в гости самого Эдика. Ей и без того было ясно, что тот яро не одобрил бы ее новой подруги, которая была абсолютной противоположностью всему тому, что он предпочитал видеть в женщинах. Рита была агрессивной, умной и преуспевающей. Она была деловой. Сам факт, что такая женщина счастлива в своем замужестве, смутил бы его и лишил покоя. В противном случае он мог бы просто записать ее в разряд феминисток, то есть она бы превратилась для него в пустое место.
      Между тем, со своей стороны, Рита понимала, что Маша еще не созрела для решительных действий. Маша была ленива, мечтательна и… беременна. Словом, момент не настал.
      — Маша! — восклицала Рита во время их интимных встреч, — ты достаточно умна, чтобы понять — я послана тебе самой судьбой. Я здесь, в этом мире, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишь стать самой собой.
      — Я тебя так люблю, Рита! — отвечала Маша. — Я чувствую, что так и будет!.. Вот только дай мне немного прийти в себя…
      Прийти в себя, чтобы стать собой. В этой парадоксальной игре слов и содержалась суть проблемы. Нынешняя жизнь вцепилась в Машу мертвой хваткой, и даже Рита ничего не могла с этим поделать. И чем хуже Маше становилось, тем больший стыд сжигал Машу, когда она приходила к подруге и встречала в ее глазах один и тот же немой вопрос. Она стала бывать у нее все реже и реже, а в конце концов и вовсе перестала. Лишь иногда звонила.
      — Мы стали общаться только по телефону, — пеняла ей Рита. — Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу.
      — Сейчас столько дел дома, — оправдывалась Маша. — Только что привезли новую спальню, идет ремонт на кухне…
      Молчание на другом конце телефонного провода говорило о том, что Рита не верит ни одному ее слову, хотя слишком деликатна, чтобы уличать ее во лжи. Дело, конечно, было вовсе не в ремонте…
      Потом они перестали и созваниваться. Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, но Маша была даже рада, что Рита ее не видит, — так более безболезненно совершалось ее начавшееся падение. Набирая килограмм за килограммом, она словно потеряла чувство времени. Лишь изредка бросала на себя взгляд в зеркало, ужасалась… и падение продолжалось.
      Несколько месяцев, предшествующих ее неудачным родам, и несколько месяцев после них Маша вообще не вспоминала о любимой подруге, а та, пару раз нарвавшись по телефону на Эдика и боясь показаться навязчивой, оставила попытки дозвониться.
      Признаки душевного отрезвления появились как раз накануне мрачного октября девяносто третьего года. Проснувшись утром от мерных и фантастически-зловещих отзвуков далеких орудийных залпов, Маша увидела, что Эдик в халате стоит у окна с прекрасным цейсовским биноклем и, бессознательно почесывая яйца, всматривается в горизонт.
      — Вижу дым, — сообщил он ломающимся, как у мальчишки-юнги, голосом.
      Прихватив с собой телефон, Маша отправилась в туалет и, устроив свой инфернально-раздавшийся зад на сиденье, принялась дозваниваться до Риты. Увы, на этот раз она не смогла поймать подругу, которая в эти дни ни минуты не сидела на месте.
      Эдик не стал долго любоваться дымом из преисподней и наслаждаться бетховенскими раскатами. Охота к перемене мест владела им уже несколько дней. Да и все необходимое было собрано. «Зачем нам этот геморрой?» — сказал он, кивнув на пейзаж битвы, и они на полтора месяца улетели на Багамы.

* * *

      Только спустя несколько недель после уже упомянутой истерики с битьем хрустальных стаканов и суицидальными настроениями и после того, как ей удалось сбросить первые десять килограммов, Маша решилась наведаться к подруге.
      Нарядившись в балахонообразное, бесформенное и дорогое черное платье, которое, по ее наивному замыслу, должно было скрыть полнотелость, но которое едва доходило до жирных коленок, похожих на два блюдца, Маша взяла такси и прикатила прямиком к Рите. Она надеялась, что хотя бы отчасти стала похожа на себя прежнюю и Рита не грохнется в обморок, когда ее увидит. И надо признаться, жестоко ошиблась.
      Открыв дверь и увидев на пороге то, что она увидела, Рита побледнела как смерть, и только железная воля помогла ей удержаться на ногах.
      — Здравствуй, а вот и я! — натужно улыбаясь, громко сказала Маша, мгновенно раскаявшись и прокляв ту минуту, когда ей пришло в голову навестить подругу.
      — Пойду сварю кофе… — пролепетала Рита, все еще не двигаясь с места. — Боже мой, до чего ты себя довела! — вырвалось у нее в следующую секунду.
      Однако потом бросилась обнимать Машу.
      — Сейчас еще ничего, — бодро ответила та, хотя была готова провалиться сквозь землю. — Я уже сбросила десять килограммов! Видела бы ты меня две недели назад…
      — Слава Богу, не видела, — проворчала Рита, уже окончательно овладев собой. — Мне и этого триллера достаточно!
      Маша сидела на диване, слегка расставив толстые ноги, и прямо смотрела ей в глаза.
      — Да, я вела себя, как последнее ничтожество, — как можно спокойнее начала исповедоваться она. — И боялась себе в этом признаться. Иначе мне бы пришлось прилагать какие-то усилия, чтобы выкарабкиваться из этой ямы. Я просто боялась менять свою жизнь. Мне было страшно оттого, что нужно будет впервые что-то делать самой… Поэтому я ничего не делала… Хотя знала, что скоро разучусь делать что-нибудь, кроме как набивать живот…
      — И кажется, добилась в этом больших успехов, — беспощадно констатировала Рита.
      — Я свинья, Рита, — сказала Маша, опустив глаза. — Я так виновата перед тобой.
      — Нет, ты моя любимая подруга, — услышала она в ответ. — И больше ни слова о прошлом. Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих планах.
      Маша неловко заерзала.
      — Я правда этого хочу, — улыбнулась Рита.
      — Я хорошо все обдумала, — неуверенно начала Маша. — Тебе должно это понравиться…
      Рита ободряюще кивнула, но в ее взгляде сквозило недоверие.
      — У меня есть идея серьезного документального фильма о настоящих и будущих войнах на территории бывшего Союза… Ты понимаешь, насколько это серьезно… Я хочу, чтобы ты убедила начальство, чтобы мне дали…
      Рита отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
      — Теперь послушай меня, — сказала она. — Тебе придется на время выбросить из головы все свои серьезные идеи… Единственное, на что ты употребишь сейчас все свои силы и энергию — это на то, чтобы как можно быстрее превратиться в ту воздушную, трепетную и сексапильную женщину, которую я когда-то знала.
      — Но я думала, что… — начала Маша.
      — Итак, — деловито прервала ее подруга, — расскажи мне, что ты для этого делаешь.
      — Во-первых, я прохожу строгий курс у диетолога, пью специальные пилюли, принимаю процедуры… — покорно начала Маша. — Во-вторых, я каждый день хожу на теннисный корт…
      — И сколько тебе уже удалось это выдержать?
      — Почти месяц, — гордо ответила Маша. — Я сбросила десять килограммов.
      — Ну это я уже слышала, — кивнула Рита.
      — Через месяц-другой сброшу еще пятнадцать!
      — Меня убеждать не надо. Надо убеждать себя.
      — Я готова на все!
      — Верю, — снова кивнула Рита.
      — Если бы ты только знала!.. — вздохнула Маша. — Мне кажется, что я умерла, побывала в аду и вдруг опять воскресла.
      — С чем я тебя и поздравляю. Расскажи-ка мне лучше, как ты питаешься в течение дня! У тебя есть специальный режим?
      — Не то слово! У меня особый, индивидуальный режим!
      — Ну-ну…
      — На завтрак я себе обычно позволяю эдакую здоровую сочную ссору с Эдиком. Запиваю ее чашечкой крепкого кофе и перехожу к водным процедурам.
      — Неплохо, — одобрила Рита. — А когда он уезжает в офис, наверное, бежишь на кухню?
      — Ага, бегу… Только не на кухню, а на корт.
      — Одобряю… А обед?
      — Овощи, фрукты, минеральная вода.
      — Неужели?
      — И немножко риса.
      — Это допускается.
      — Потом начинаю жадно поглощать знания.
      — Умница! Это самая вкусная и здоровая пища…
      — На полдник — йогурт.
      — Ты просто бессовестная обжора! — рассмеялась Рита.
      — Это еще не все. На десерт пилюли и сеанс у диетолога, который до отвала кормит меня советами и внушениями.
      — С ума сойти!.. Ну а ужин? Вот когда ты, наверное, отыгрываешься. Ты ведь готовишь ужин для Эдика?
      — То же, что и на завтрак. Поэтому он предпочитает ужинать у себя в офисе или заезжает куда-нибудь в ресторан, а потом мы вместе смотрим новости.
      — Ну а если перед сном ты все-таки проголодаешься? Тогда что? Опять пытаешься вывести из себя Эдика?
      — Нет, это было бы уже чересчур. Хотя нет ничего проще… Я просто пью чай с сухариком или съедаю яблоко.
      — Хватит, — не выдержала Рита, — не то я тебя начну жалеть!
      — Что меня жалеть? — пожала плечами Маша. — Ведь у меня в запасе еще остается ночь!
      — Господи, — прошептала Рита, — неужели ты просыпаешься от голода и идешь набивать желудок?
      Маша молчала.
      — Случается такое, да? — продолжала Рита. — Я угадала?
      — Почти… — сквозь зубы процедила Маша. Она едва сдерживала смех. — Я сама не просыпаюсь… Но, случается, меня будит Эдик, чтобы щедро накормить своей любовью!
      Подруги расхохотались, а потом, взяв друг друга за руки, долго смотрели друг другу в глаза.
      — Вот так я и живу, — вздохнула Маша. — На меня еще не налезает ни одно мое старое платье. Я ношу одежду, которую носила во время беременности…
      — Не нужно меня жалобить, — сурово прервала Рита. — Ты этого заслуживаешь… — Однако она разглядывала лицо подруги с восхищением и любовью, искренне радуясь, что той удалось преодолеть себя. — И пожалуйста, — спохватилась она, — не верь, если кто-нибудь начнет говорить тебе что-нибудь вроде того, что пусть ты толстая, но зато у тебя красивые глаза, симпатичное лицо. Убеждать, что хорошего человека должно быть много… Все это пошло и гадко! Это ложь! Ты выглядишь ужасно, и ты должна сделаться прежней очаровательной женщиной! И всегда быть такой. Не забывай об этом.
      — Ни за какие коврижки! — твердо пообещала Маша, а потом тихо спросила:
      — Но ты… ты поможешь мне, Рита? Я хочу работать на телевидении. Конечно, я и не мечтаю, чтобы меня сразу пустили в эфир и дали делать свою программу… Я готова делать все что угодно, лишь бы оказаться на телевидении. Мне нужен шанс, чтобы проявить себя!
      Рита поднялась с дивана и молча прошлась по комнате. Лицо ее было очень серьезно.
      — У меня действительно есть кое-какой авторитет на телевидении, — медленно сказала она. — Да и Иван с радостью возьмется тебе помочь, но… — Она сделала многозначительную паузу. — Но сейчас ни он, ни я не станем этого делать. Сейчас, когда ты выглядишь подобным образом, я не намерена выпускать тебя в свет.
      Маша поникла головой. Конечно, подруга совершенно права. Но до чего унизительно и больно было это слышать!
      К счастью, Рита была не из тех, кому доставляет удовольствие смаковать чужие недостатки и неудачи. Должные оргвыводы сделаны — а это главное. Она подошла к своему рабочему столу и принялась листать пухлую записную книжку. Выудив искомый номер телефона, она сняла трубку.
      — Артемушка? Здравствуй, здравствуй, милый!.. У меня все замечательно, а как у тебя, радость моя? Помнишь наш разговор? Ты просил подыскать незаурядного сотрудника? У меня кое-кто на примете. Лучшего варианта тебе не найти… Да!.. Но есть одно «но». В настоящее время она не свободна… Не мог бы ты ее принять, ну скажем… — тут Рита вопросительно взглянула на Машу поверх своих редакторских очков с половинно-усеченными линзами, — через два месяца?.. Сейчас у нее неотложная работа в другом проекте, но она мечтает об участии в твоем сногсшибательном шоу. Она просто создана для работы в программе новостей… Ты подождешь немножко, да?.. Не за что, Артемушка. Тебе спасибо!.. Как ее зовут?.. Маша Семенова. Это имя стоит запомнить!
      Рита не особенно покривила душой перед Артемом Назаровым, главным редактором популярнейшей программы новостей. Следующие два месяца Маше и в самом деле предстояло в поте лица трудиться над другим проектом, а именно: ей нужно было похудеть аж на пятнадцать килограммов.
      — Ну-с, — молвила Рита, подводя итог всему сказанному, — у тебя есть ровно два месяца, чтобы вылезти из этого дерьма. Потом я звоню Артему и договариваюсь с ним о встрече… А пока что вот тебе листок бумаги и подробно напиши о себе, обо всех своих достоинствах. Эти сведения должны быть у меня под рукой, чтобы при случае показать кому следует.
      — Готово! — выдохнула Маша, одним духом составив требуемый документ. — А то, что я в школе окончила курсы машинописи, нужно было указать? — спохватилась она.
      — Если собираешься работать машинисткой, — усмехнулась Рита.
      — То есть как?
      — Ладно, — смилостивилась Рита. — Про свои машинописные способности тебе лучше умолчать.
      — А в чем будет заключаться моя работа? — робко поинтересовалась Маша.
      — Там увидишь. В общем, будешь делать, что скажут. И будешь делать хорошо. Пока не обучишься телевизионному ремеслу.
      — А потом?
      — Если не проговоришься, что умеешь печатать на машинке и тебя не засадят за нее на всю жизнь, то получишь то, о чем мечтаешь…
      — А… о чем я мечтаю? — осторожно поинтересовалась Маша,
      — Ну, это у тебя на лице написано, — подмигнула ей Рита.
      — Что написано?
      — Что ты мечтаешь быть ведущей. Работать в эфире.
      Маша задумчиво закусила нижнюю губу.
      — Или не мечтаешь? — спросила Рита.
      — Наверное, мечтаю…
      Если честно, в настоящий момент Риту Макарову меньше всего заботило то, о чем мечтает Маша. Она хотела добиться одного — чтобы та любой ценой вернула себе былое очарование.
      — Будешь являться ко мне раз в неделю, чтобы я видела, как идут твои дела, — потребовала она. — Я поверила в тебя, Маша Семенова. Теперь ты стала частью моей души!
      Маша слегка покраснела, а Рита, подсев к ней, обняла подругу и нежно прошептала на ухо:
      — Тебя ждет блестящее будущее… Но как бы ты высоко ни залетела, как бы изумительно ни выглядела, я хочу, чтобы ты навсегда запомнила, как ты чувствовала себя в своем теперешнем положении! Ты должна помнить, что выглядела так отвратительно, что я даже побоялась показывать тебя коллегам… И никогда впредь не занимайся самоуничтожением!
      На глазах у Маши появились слезы.
      — Но почему ты со мной так нянчишься? — прошептала она.
      Рита пристально посмотрела на нее, а потом звонко рассмеялась:
      — Да потому что я безумно влюблена в телевидение! А телевидение задыхается без таких великолепных, милых и темпераментных женщин, как ты!
      — И как ты! — взволнованно воскликнула Маша.
      — Само собой, радость моя, — улыбнулась подруга.

* * *

      Маша как штык являлась к ней каждую неделю. Все это время Рита была, как никогда, с головой погружена в работу, и часто у них не было минуты, чтобы переброситься друг с другом парой слов. Дома у Риты постоянно шумела-гудела компания коллег, с которыми та решала какие-то важные постановочные и финансовые проблемы. Маша становилась посередине комнаты и, сбросив кому-нибудь на руки свой голубой песцовый полушубок, эффектно приподнимала юбку повыше и, поводя бедрами, дожидалась реакции. И дожидалась, надо сказать, недолго. Иван Бурденко тут же делал большие глаза и, показывая большим пальцем вверх, восклицал: «Во-о!» Потом Маша видела, как светлело озабоченное лицо Риты и на лице подруги появлялась радостная улыбка, которая без всяких слов говорила о том, что дело идет на лад. Прочие же гости, наблюдая это бесплатное представление, изумленно раскрывали рты и оставались в таком положении, пока Маша не исчезала — времени у нее было в обрез, нужно было лететь на очередное культурно-оздоровительное мероприятие.
      Наконец два долгих месяца миновали. Победа духа над плотью была полной и окончательной. Маша снова сидела на уютном диване дома у Риты. На этот раз у нее в руке была авторучка, а на обольстительнейших коленках, которые больше не имели ни малейшего сходства с блюдцами, лежал деловой блокнот. Она ожидала результата переговоров между Ритой Макаровой и Артемом Назаровым.
      — Да, она здесь передо мной и рвется в бой, — говорила Рита в телефонную трубку. — Не за что, Артемушка. Целую.
      — Завтра в полдень, — сказала она Маше, положив трубку, — он будет готов увидеть тебя во всем блеске, а ты постараешься ему понравиться.
      — Не знаю, как тебя благодарить, Рита… — вздохнула Маша.
      — И слава Богу. Не хватало, чтобы ты еще начала кого-то благодарить, — воскликнула подруга. — Прошу тебя, оставайся неблагодарной девчонкой и великолепной женщиной!

* * *

      Преднамеренно или нет, но Останкинский телецентр был задуман и возведен таким образом, что представлял собой нечто космически-обособленное, наподобие гигантского метеорита, совершающего в пространстве невидимых гравитационных полей безотносительное движение по траектории бесконечно малой кривизны.
      Маша проникла внутрь здания через один из главных подъездов, с помещением вроде отстойника, где вновь прибывшие с паспортами наготове дожидались получения групповых или индивидуальных пропусков, чтобы просочиться мимо пятнистых спецназовцев в вестибюль.
      — Вам на второй этаж прямо по коридору, — сказал один из них, вручая Маше разовый пропуск, и назвал номер студии.
      Изнутри телецентр представлял собой что-то среднее между вокзалом и бюрократическим учреждением. Та же безликость и обшарпанность, те же бесчисленные двери с табличками с именами и названиями служб и бесконечные коридоры с ярко освещенными коммерческими киосками на каждом углу. Единственным, но исключительным отличием был какой-то неуловимый фантастический флёр, который лежал абсолютно на всем, преображая пространство и обычные предметы в их зазеркальную противоположность. Скоро Маша поняла, откуда лилась эта светоносная энергия. Ее источниками были изолированные аудитории, над дверьми в которые зажигались и гасли табло с надписью «Тихо: идет запись!». Сгустки этой энергии выплескивались, когда двери на мгновение приоткрывались, чтобы впустить входящего, и там, в глубине, в неясной полутьме что-то сияло и пульсировало… Впрочем, может быть, это Маше только казалось.
      Итак, она поднялась на второй этаж и прошла по длинному коридору, выстеленному мягким ковровым покрытием и отделанному чем-то лунно-серым, отчего уши словно слегка заложило, а в глазах стояла серебристая рябь, пока, наконец, не оказалась перед искомой дверью, за которой разместился отдел новостей. Она вошла и увидела еще одну дверь — на этот раз раздвижную стеклянную со строгой надписью, извещающей, что посторонним вход воспрещен. Со всей решительностью, а на самом деле весьма застенчиво она преодолела и эту преграду. Несколько секунд она дезориентированно озиралась вокруг, а затем перед ней материализовался человек без возраста с сигаретой, которая плясала в его элегантно отставленной руке и с выцветшими волосами и глазами. Этот был тот самый наследный мелкопоместный дворянин тележурналистики.
      — Артем Назаров, — представился он, протягивая руку. — А вы, смею предположить, та самая Маша Семенова. Что ж, пойдемте.
      Он был похож на большую лакированную марионетку. Он и двигался так же — прерывисто и словно против собственного желания.
      Маша уже успела прийти в себя и осмотреться. Отдел новостей являл собой рукотворный хаос письменных столов, стеллажей и кресел, и Артем Назаров не без труда пробирался в лабиринтах, проложенных сквозь нагромождения офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор — только изображение, никакого звука. На одной стене была укреплена громадная доска, к которой пришпиливались листки со всей текущей информацией — сообщениями, дополнениями и изменениями.
      — У нас тут все в движении, — пояснил Артем. — Если в последнюю минуту перед выдачей информации в эфир появляется что-нибудь любопытное, все расписание мгновенно меняется.
      Непосредственно у информационной доски располагался такой же громадный стол, вокруг которого и сосредоточивалась вся суета. За столом дежурило несколько операторов на телефонах и коммутаторе, с помощью которого они поддерживали связь с мобильными телевизионными группами, службой «Скорой помощи», пожарными и милицией. Информация мгновенно редактировалась и поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны в студию — так что телерепортеры имели возможность в любой момент включиться в эфир или оставить сообщение в записи.
      Артем двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Маша старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он чересчур резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил ее зайти.
      — Отдельные кабинеты у нас полагаются либо тем, кто наживает на телевидении миллионы, либо тем, кто наживает на нем язву, — усмехнулся Артем. — Я, увы, отношусь к категории последних.
      — Еще бы, — начала Маша со священным ужасом, — ведь вам приходится следить за таким сложным процессом..
      — Вы имеете в виду, за тем, как наживают миллионы? — немедленно осведомился он с коротким сухим смешком.
      Он указал ей на стул, а сам поместился за обширным двухтумбовым столом, который был завален бумагами. Удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, он набуровил в пластиковый стаканчик минеральной воды из большой бутылки и, перед тем как проглотить две таблетки аспирина, вежливо кивнул Маше, не нуждается ли: — А?..
      Но та отрицательно замотала головой.
      — Завидую, — вздохнул он, глотая таблетки.
      Маша терпеливо ждала.
      — Значит, желаете заниматься теленовостями? — проговорил он, слегка поморщившись.
      — Ага, — скромно кивнула она.
      Артем бросил беглый взгляд на листок, который лежал сверху большой стопки бумаг и папок. Это была та самохарактеристика, составленная ею по просьбе Риты.
      — Мне нужна ассистентка, — сказал он. — Зарплата небольшая, но зато есть премия и все такое.
      Маша совершенно не представляла себе, в чем состоят обязанности ассистентки, однако была абсолютно уверена, что сможет с ними справиться. Она даже не поинтересовалась, какая именно зарплата, а также что значит «и все такое». Она была готова на все.
      — Вы замужем? — спросил он.
      Она кивнула
      — И дети есть?
      Она мотнула головой.
      — Но скоро будут?
      — Ни за что! — горячо заявила Маша, на одно мгновение представив себе стены больничной палаты, куда ее поместили перед родами.
      — Только не говорите, что вы не умеете печатать на машинке, — проворчал Артем Назаров. — Мне все про вас известно.
      Маша кивнула и вдруг почувствовала на себе его пристальный взгляд.
      — Ну-ка, повернитесь немного
      Маша смущенно улыбнулась и слегка повела плечами. При этом ее великолепная грудь плавно качнулась туда-сюда, словно ласкаемая окружающим пространством.
      — Славно, славно, — нетерпеливо сказал он. — Только я хотел, чтобы вы повернули голову.
      Маша послушно зафиксировала плечи и повела головой, показав Артему свой чеканный профиль. Пожалуйста. У нее много достоинств.
      — А вам никогда не приходило в голову попробовать себя в кадре? Вы красивая девушка.
      Может быть, впервые с тех пор, как ее выдали замуж за Эдика, Маша не испытала жгучего раздражения, услышав о том, что она красивая девушка, и даже была рада, что родилась красивой.
      Она промолчала. От радости у нее кружилась голова.
      — Вам повезло, Маша Семенова, — сказал Артем.
      Он произнес ее имя и фамилию с такой значительностью, что Маша уже увидела их в титрах на телеэкране.
      — А почему это мне повезло? — спохватилась она. Артем принялся копаться в ящике своего стола.
      — А потому, милая Маша… — Тихо икнув, он отыскал еще какую-то коробочку и вытряс из нее таблетку. — Потому что на всем телевидении вы не найдете человека, который лучше меня смог бы натаскать вас для нашей собачьей работы!.. А теперь, — сказал он, отправив таблетку в рот, — ступайте в отдел кадров и заполните необходимые документы. Жду вас в понедельник в десять. Не опаздывайте. Договорились?
      — Договорились, — кивнула Маша. — В понедельник в десять.
      Голова у нее по-прежнему кружилась.
      Она уже взялась за дверную ручку, чтобы вприпрыжку пуститься в отдел кадров, как вдруг Артем Назаров щелкнул пальцами.
      — Вы же меня так и не спросили, что такое ассистентка!
      Маша покраснела.
      — Я подумала, что…
      — Совсем не то, что вы подумали, — сказал он со своим коротким сухим смешком. — Вы будете готовить для меня короткую сводку поступающих из города новостей и перепечатывать ее на машинке. Я же буду отбирать из них те, что пойдут в эфир, и передавать одному из комментаторов, который вместе с группой займется их освещением. Усекли?
      — Усекла, — сказала Маша с улыбкой.
      — В понедельник в десять утра, — проговорил он. — И запомните, кофе должен быть в меру крепким и горячим.
      Ее ничуть не удручало, что придется подавать кофе и печатать на машинке. Она уже видела свое имя в завершающих новости титрах. Теперь она работала на телевидении. Выходя из здания телецентра, она еще раз обернулась и послала в направлении телебашни воздушный поцелуй.

* * *

      В воскресенье утром Маша размышляла о том, что если не расскажет Эдику о встрече с Артемом Назаровым, а главное, о ее результате, то выход на работу может быть осложнен. Солгать Эдику? Она рассматривала и этот вариант, но в этом случае лишь оттягивала неизбежное объяснение. Неизбежность и окончательность — вот то, что ее всегда пугало.
      После прошлого приступа Эдик строго-настрого запретил Маше даже упоминать о том, что могло его расстроить. В данное время он проходил оздоровительный курс у дорогого врача, и ничто не должно было повредить лечению.
      — Я требую, чтобы меня не волновали! — заявил он. — Волнения отрицательно сказываются на моей работоспособности. Это вредит работе. Конечно, отец будет рад, если я прибегну к его помощи, однако я намерен добиться полной независимости и должен работать как вол.
      — А твой врач, разве он не посоветовал тебе снизить нагрузки? — спросила Маша.
      — Он будет советовать то, что я ему скажу. Иначе, за что он получает деньги? Он говорит, что прежде всего мне надо контролировать свои эмоции. Если у меня расстраиваются нервы, то я теряю самоконтроль. А когда я теряю самоконтроль, то падает моя работоспособность. А когда падает моя работоспособность, то я начинаю нервничать еще больше. Получается порочный круг. Своего рода обратная связь… Это очень хороший и дорогой доктор. Он так говорит.
      Кроме падения работоспособности Эдика волновало и другое падение. Впрочем, с тех пор как Маша вошла в форму дело в этом смысле значительно улучшилось. Однако, когда он лез со своей эрекцией к ней в постель, то снова подвергал расстройству свою нервную систему.
      — Черт! — ворчал он. — Ты опять вставила диафрагму? Я хочу ребенка. Пойми, я приближаюсь к критическому возрасту, когда иметь детей будет для меня затруднительно. Из-за этого я нервничаю, это расшатывает мою нервную систему и падает моя работоспособность!
      В то воскресное утро Маша сидела в постели и смотрела, как Эдик занимается приседаниями на ковре. Кажется, их прописал ему все тот же дорогой доктор. Особенно ревностно он выполнял одно специальное ориентальное упражнение — сидя на корточках, кряхтя напрягал сфинктер, что должно было чрезвычайно благоприятно сказаться на потенции, а также было полезно и в геморроидальном отношении.
      — Если ты забеременеешь сейчас, — рассуждал он в паузах между кряхтениями, — то ребенок может родиться уже в сентябре…
      «Шиш тебе», — подумала Маша.
      День прошел, и наступил вечер. Обычно в субботу к вечеру к ним на Пятницкую заявлялись родители Эдика. Традиционные общесемейные ужины составляли основу концепции мирного сосуществования. Свекровь обучала Машу искусству изысканной кулинарии. В частности, как готовить рыбу-фиш, фаршмак, а также коржики с медом и орехами. А Эдик общался с папашей, который, со своей стороны, учил его уму-разуму. Маша была вовсе не против того, чтобы овладевать кулинарным искусством, однако ей казалось, что совместные субботние ужины нужны свекрови исключительно для того, чтобы всласть покритиковать невестку, а свекру — чтобы… Впрочем, и свекру для того же самого. И главной темой становилось, естественно, деторождение вкупе с плодовитостью.
      — Дети мои, — начинал свекор, вытирая с толстых губ остатки куриного заливного, — по-моему, вы уже достаточно отдохнули и вам пора заняться делом! Я давно мечтаю стать дедушкой.
      Свекровь тут же бросала на Машу подозрительный взгляд, который та мужественно выдерживала. Не дожидаясь, пока взгляд матери перекочует на него, Эдик поспешно говорил:
      — Ты у нее спроси, мама. Я тут ни при чем. На что свекровь отвечала:
      — Ну если бы я была ее мужем, я бы знала, что мне делать.
      — Конечно, — добавлял свекор, — в этом, как и в любом деле, необходимо лишь все точно рассчитать.
      После чего свекровь принималась гладить сыночка по голове, а свекор смотрел на Машу так, что та невольно задавалась вопросом, какие именно расчеты имеются в виду.

* * *

      Но в эту субботу из правила было сделано исключение. Маша заранее упросила Эдика, чтобы они отужинали вдвоем. Что касается кулинарии, то в этом смысле она приложила все силы, чтобы ассортимент соответствовал традиции. Еще накануне она расстаралась как никогда, проведя на кухне полный рабочий день.
      Взглянув на накрытый стол, Эдик был приятно поражен. Маша терпеливо ждала, пока он основательно пройдется по холодным закускам. Он быстренько подмел под водочку фаршированного судака и легко ополовинил заливное. Заметив, что Маша так и не притронулась ни к одному из блюд, он пробормотал с набитым ртом:
      — Ты все еще на диете или задумала меня отравить?
      — Нет, Эдик, — осторожно начала она, — я хочу с тобой поговорить.
      — Угу, — кивнул он, что, по-видимому, означало благоволение и готовность одновременно кушать и слушать.
      — Эдик, — продолжала она, — я устроилась работать на телевидение. Ассистенткой режиссера программы новостей. С понедельника. Зарплата небольшая, но есть еще премия и все такое. Если бы ты знал, как мне не терпится приступить!
      Слова выдавливались из нее кое-как. Не столько от волнения, сколько от страха. Единственное, чего она хотела, поскорее покончить с этим разговором.
      В отличие от Маши, Эдик первым делом поинтересовался, что значит «небольшая зарплата», а главное, «и все такое». Впрочем, сделал он это чисто автоматически. Просто отработанный рефлекс. На самом деле, до него еще не дошел смысл ее слов. У него на лице все еще было написано гастрономическое умиротворение. Маша даже подумала, что он, быть может, отреагирует добродушно и скажет что-нибудь вроде: «Бог в помощь, развлекайся, если тебе так хочется…»
      Эдик медленно отложил вилку, промакнул губы бумажной салфеткой, дожевал то, что еще оставалось у него во рту, и, прищурившись, взглянул на жену. Потом слегка побледнел. Потом снова промакнул губы салфеткой. Потом наконец сказал:
      — Ты все устроила за моей спиной. Ты даже со мной не посоветовалась.
      Маша наивно хлопала глазами и не отвечала. Она уже изготовилась схватить стакан воды на тот случай, если у Эдика начнется нервный приступ. Грозовые сгущения в атмосфере были очевидны, однако ее страх вдруг прошел. Она знала, что на этот раз никакого «приступа» не последует. Впрочем, это уже не имело особого значения. Что бы ни случилось, на следующий день она выйдет на работу.
      В ее жизни впервые что-то стало происходить по ее воле. Эдик проиграл сегодняшнее сражение, как проиграет, без сомнения, и всю войну. Последнее, как это ни странно, скорее огорчало Машу, чем радовало. Ее глупое замужество закруглялось самым внезапным образом, и она этого не ожидала. Добившись того, о чем мечтала, она не была готова воспользоваться плодами своей победы. Ей, доброй душе, даже захотелось как-то успокоить полупарализованного Эдика. Или хотя бы объяснить, что она отнюдь не планировала заходить так далеко… Не хватало еще перед ним оправдываться! К тому же Эдику вряд ли будет приятно, если его начнет успокаивать женщина, которая только что хватила его серпом между ног. Именно такая гипербола родилась в ее воображении. Именно «между ног». Не в сердце же она его поразила в самом деле! К делам сердечным все происходящее не имело ни малейшего отношения.
      Они долго молчали. Эдик не сводил с нее «тяжелого» взгляда, который в данный момент был ей все равно что слону дробина. Молчание ее также нисколько не уязвляло. Тогда Эдик встал из-за стола. Даже не сказал «спасибо», которым обычно одаривал ее, словно царской милостью. Он отправился прямо в спальню, сел на постель и стал расшнуровывать ботинки. Убрав со стола, Маша медленно разделась, умылась, расчесала волосы и надела ночную рубашку. Когда она вошла в спальню, Эдик уже лежал в постели, повернувшись спиной. Маша включила ночник и поуютней устроилась с журналом на своей половине. Едва она начала вникать в современный любовный роман неизвестного автора, который как будто приглашал свою далекую читательницу-незнакомку вступить с ним в заочно-астральную близость, едва она увидела воображаемого партнера в волнах волшебного, искрящегося моря и ощутила знакомый трепет, коснувшись ладонью своего живота, как вдруг ожил Эдик, с протяжным вздохом повернувшись к ней лицом, приподнялся на локте и, вырвав у нее из рук журнал, раздраженно швырнул его на пол.
      — Я решил не запрещать тебе работать. Пусть тебя сама жизнь проучит. Если тебе не хватает острых ощущений, то скоро ты узнаешь, что такое — зарабатывать себе на жизнь! Уж я об этом позабочусь. Моему терпению тоже есть предел.
      Странное, двойственное чувство испытала Маша. С одной стороны, она поняла, что ей с Эдиком не суждено прожить вместе долгую счастливую жизнь и умереть в один день. С другой стороны, она вдруг впервые ощутила к этому человеку что-то вроде привязанности. Ей даже захотелось сказать ему, что еще, может быть, не все потеряно, что у них еще есть шанс… Ничего глупее, конечно, и быть не могло. Эдик Светлов все равно бы ее не понял, а она не смогла бы объяснить. В конце концов, и она, Маша, что-то теряла в этой комбинации, а не только ее бедный Эдик.
      Она даже не стала возражать, когда он выключил свет и забрался к ней под одеяло. Он овладел ею со всем возможным для себя ожесточением и страстностью. Это было ново для обоих. И все потому, что оба были равны в постели перед лицом грядущего.

      Блуждания по центру Москвы порядком измотали Машу. Придя домой и взглянув на себя в зеркало, она едва узнала ту, что смотрела на нее из-за стекла. Синие круги под глазами, скулы туго обтянуты кожей, а спутанные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Особенно удивил дикий взгляд ее собственных глаз. Точно такие же взгляды она ловила там — на Кавказе, и удивлялась им… Словом, общее впечатление самое что ни на есть прискорбное. Вдобавок куртка запылилась, а кожаная юбка и ботинки заляпаны желтой грязью — извозилась, когда пробиралась через двор Клавдии Ивановны и Михаила Палыча.
      В голове словно работал автопилот, который уже составил план ближайших манипуляций — принять ванну, переодеться и немного подкраситься — пока не приехали Рита и Иван. Она должна была успеть замаскировать тоску, с которой вернулась из командировки.
      Хотела она того или нет — все ее мысли были о Волке. Воспоминания о нем продуцировались с отчетливо параноидной симптоматикой. Она попеременно представляла его, то стоящего на военном аэродроме — влюбленного и печального, то лежащего в постели с ранимой и скучной Оксаной, которая, стиснув зубы, одаривает его своими супружескими дарами за верность и кротость. И глупо было надеяться, что нежный полковник ведет себя с ней иначе, чем с Машей…
      Маше вспомнились их прекрасные и сумасшедшие разъезды по мятежному Кавказу, где в каждой рощице могла затаиться смерть, а они находили там мимолетное пристанище, чтобы, как говорится, заняться любовью. Они были увлечены друг другом, даже когда он был за рулем, а она сидела рядом. У них было больше шансов врезаться в придорожный столб, чем нарваться на засаду. Однако, казалось, объятия под прикрытием буйной растительности и на жестких сиденьях армейского джипа не насыщали их, а лишь разжигали, и, возвращаясь в гостиницу на ночь, они набрасывались друг на друга с пылом и непредсказуемой изощренностью двух маньяков. Разве это нормально, люди добрые? Разве это любовь — трахаться до кругов под глазами и в глазах? В какой-то момент Маша даже содрогнулась от мысли, что, не дай Бог, едет крыша, что в ней проснулась патологическая бешеная нимфоманка. Этого еще не доставало!..
      Каким пустым и бесприютным показалось теперь Маше ее московское жилище — однокомнатная квартира, которую она хотя и снимала, но которую, пусть временно, старалась сделать своим домом. Повсюду лежала густая и тяжелая московская пыль. Письменный стол был заставлен сувенирами и безделушками, привезенными бог весть откуда и о многом напоминавшими. Теперь между ними поместились осколок гранаты, разбитый плеер и шеврон, какие носят в полевых условиях полковники — вот и все кавказские «трофеи». Рядом старая фотография еще молодых родителей, которые улыбаются из рамочки, словно они ей не родители вовсе, а друзья-ровесники. Иллюзия… А у нее даже не поднимается рука, чтобы набрать их номер и сообщить о своем приезде. Свинство, конечно.
      Все домашние растения засохли — увяли и поникли в своих горшочках. Гордость Маши — растения, которые с такой заботой и трепетом растила на подоконнике и, уезжая, оставила здесь, чтобы они могли пить свет утреннего солнца. Стало быть, и в их гибели виновата эта война. Вода в тазиках, куда она предусмотрительно поместила цветочные горшки, увы, испарилась, как рано или поздно, все испаряется.
      Пестрый бухарский ковер на полу — единственное, что показалось ей вечным и умиротворяющим. Полтора года назад, при разводе с Эдиком, она любой ценой была готова сохранить его при себе. Эдик, слава Богу, судиться не стал. Его вполне устроил вариант раздела. Она взяла ковер, а все прочее оставила. В том числе, конечно, и бриллианты, подаренные ей его родителями к свадьбе.
      — Если уж ты решила стать деловой и самостоятельной женщиной, то можешь и сама обзаводиться драгоценностями, — рассудил Эдик.
      Маша не спорила. По сравнению с ковром, на котором можно было валяться обнаженной и мурлыкать от удовольствия, бриллианты свекрови были теми самыми камнями, которые наступило время разбрасывать. Что стоило отказаться от них, если она отказалась от такого сокровища, как Эдик.
      Теперь она впервые почувствовала, что независимость, кроме всего прочего, приносит еще и одиночество.
      Чемодан и дорожная сумка лежали около кургузой софы по-прежнему нераспакованными. Маша бросила их здесь вчера вечером — перед тем как завалиться спать после возвращения из аэропорта. Мама, как-то раз навестившая эмансипированную дочь в ее новом жилище, только скривилась при виде этой самой софы, а сестра Катя заметила, что подобная убогая лежанка без слов говорит о том, как пренебрежительно Маша относится к своей личной жизни. «Постель тебя попросту не интересует!» — укоризненно покачала головой Катя. Маша ничего не ответила. Можно подумать, что в голубом Эдиковом спальном гарнитуре она находила бездну интереса!.. Она-то знала, что главный аксессуар личной жизни не какая-то там кровать, а ее собственное роскошное тело.
      И вот, сняв куртку и ботинки, Маша стояла перед зеркалом и критически рассматривала своего двойника. Возможно, она выглядела так отвратительно, потому что попала в окружение предметов, которые успели от нее отвыкнуть и сделаться чужими. Там, на Кавказе, она выглядела совершенно иначе. Неужели, благодаря тому, что вокруг была война и смерть. «В тот день в Минеральных Водах я сразу влюбился в тебя!» — говорил ей полковник Волк.
      Она пристально смотрела на себя в зеркало. До тех пор, пока, наконец, идентифицировала свое отражение.
      Ба, да это старая подруга! Эту молодую особу она знала еще девственницей, зналась с ней на Патриарших, а потом и на Пятницкой. Как бишь ее зовут?.. Впрочем, между близкими подругами можно обойтись и без имен. Например, просто «киска моя». А она была ей близка, даже очень близка. Из своего Зазеркалья она наблюдала, как Маша одевается и раздевается, как разговаривает по телефону или читает. Как плачет или смеется. Как занимается любовью… И Машу, надо сказать, ничуть не смущало такое беззастенчивое соглядатайство. Напротив, она вполне сочувственно относилась к неподдельному интересу, который проявляла молодая особа, желавшая узнать, в чем именно состоит удовольствие, которое якобы испытывала Маша, когда посторонний мужчина внедряется в ее плоть. И никакой ревности во взгляде. Что-то вроде легкой иронии. Уж она-то знала цену всем этим банальным ухаживаниям, попойкам и «деловым» свиданиям. Уж она-то знала, что где-то есть и другая жизнь…
      А тем временем терпеливо наблюдала, пока месяцами и неделями Маша маялась без цели и без работы, не сознавая, дурочка, собственной самодостаточности. Она смотрела из зеркала, готовая в любой момент предложить совет, покровительство и чуткое руководство… Правы сказочники, считавшие, что отражение живет своей независимой жизнью. Маша представила себе, как на какой-нибудь дружеской вечеринке, когда все вокруг уже изрядно теплые и около уже топчется легковоспламеняемый ухажер, эта молодая особа подхватывает ее, Машу, под руку и утаскивает подальше от случайных соблазнов. Вот они поднимаются в лифте домой, она заботливо поддерживает ее, заводит к себе в квартиру, нежно устраивает в кресле и, опустившись перед ней на колени, протягивает бокал холодного белого вина или чашечку горячего кофе — по выбору. «Ну и загуляла ты сегодня, киска моя!..» — шепчет она, а Маша закрывает глаза и слушает тихую и сладкую лесть той, которая обещает научить ее счастливой и беззаботной жизни… А может быть, из зеркала на нее смотрит лишь маска, которой коварно воспользовался некто, дурно воспитанный и обремененный темным прошлым?..

* * *

      …Вдруг раздался телефонный звонок, который мгновенно вернул Машу к реальности. Однако она медлила и не спешила взять трубку. Похоже, это не междугородка. Сейчас это ей совсем ни к чему.
      — Звоню тебе весь день! — услышала Маша. — Тебе не кажется, что я волнуюсь?
      Маша сразу узнала милый голос.
      — Рита, я так рада, что ты позвонила! — воскликнула она.
      — Где ты была? Маша вздохнула.
      — Ездила к родителям Ромы.
      — Так я и подумала. Молодец. Ты их очень поддержала.
      — Я сама себя поддержала, — просто ответила Маша. — Мне было так плохо…
      — Нам тоже плохо. Без тебя. К восьми мы с Иваном подъедем. Ты не возражаешь?
      — Да что ты, Рита! Сейчас же принимаюсь за уборку. У меня тут полная разруха.
      — Не глупи! Не переутомляйся сегодня. Плюнь на все. Лучше отдохни. Здоровье дороже. Не забывай, что ты должна содержать себя в полном порядке.
      — Я в порядке, Рита, — сказала Маша, но без особой уверенности. — Я всегда в полном порядке.
      — Знаю, знаю, ты героическая личность. Вот поэтому я и волнуюсь!
      Поговорив с Ритой, она приняла душ, переоделась и с помощью жидкой пудры принялась колдовать над своим лицом, пытаясь замаскировать ужасные синие круги под глазами. Ее руки слегка дрожали, но она действовала уверенно и умело.
      «Физиономия!» — вздохнула она.
      Эффект, прямо скажем, нулевой. Где та ослепительная молодая женщина, которая птичкой выпархивала из объятий бравого полковника? Где отливающая золотом любви кожа? Где влажные, сверкающие глаза, влекущие туда-не-знаю-куда?.. Все осталось там… А здесь суетится какая-то жалкая дамочка, истлевшая и сопревшая от одиночества. Комок нервов, считающий себя деловой и независимой женщиной. Еще лет двадцать такой независимости и можно с полным правом претендовать на местечко в доме для престарелых ветеранов отечественной журналистики — если к тому времени еще будут такие заведения и вообще престарелые ветераны — сиди себе на лавочке, прикармливай из кулька всякой дрянью голубей и кошек… Закат женщины, которая боялась любви.

* * *

      Наконец приехала Рита с мужем. Под вечер на улице засеял дождь, и, войдя, они неловко топтались в крошечной прихожей у порога, встряхивая мокрыми волосами и разуваясь. В каплях дождя рыжие волосы Риты были особенно прекрасны, о чем, не удержавшись, Маша тут же и высказалась.
      — А вот ты, милая моя, выглядишь так… — Рита помедлила, не сразу подобрав достойное сравнение, — как будто бежала из преисподней…
      Если бы Рита знала, насколько она, сама того не ведая, оказалась близка к истине.
      — Ну вот ты и дома, — сказал Иван Бурденко, ласково тиская Машу. — Не слушай женщину. Слушай мужчину. Ты просто прелесть. Только очень уставшая.
      — Разве я говорила, что она не прелесть? — возмутилась Рита.
      — Спасибо, — ответила Маша и взяла Риту под руку. — Честно говоря, я действительно побывала в аду.
      Иван вился около них. Для закоренелого телевизионного функционера у него была прекрасная фигура — о чем Маша незамедлительно ему сообщила.
      — Я держу его в тонусе, — усмехнулась Рита, а смущенный Иван со словами «пойду засуну шампанское в морозильник» исчез на кухне.
      — Я по тебе очень скучала, — сказала Рита, усаживаясь на кургузую софу.
      — Я тоже, — отозвалась Маша, чувствуя, как внимательно всматривается в нее подруга.
      — Когда у вас там все это случилось, я была просто в шоке. Я чувствовала, что должна что-то сделать, как-то тебя поддержать, но я не знала как. Ведь даже связаться с тобой по телефону — и то проблема.
      — Ничего и не нужно было делать… — Маша подумала о полковнике Волке, для которого таких проблем не существовало. — Когда все так плохо, что хуже некуда — что тут поделаешь?
      Иван вернулся в комнату.
      — Ты уже сказала Маше? — спросил он. Его черные глаза нетерпеливо заискрились.
      — Еще нет, — спохватилась Рита, хлопая себя по лбу. — Как ты посмотришь на то, — обратилась она к Маше, — что у тебя будет своя собственная программа, настоящее шоу? Есть люди, которые хотят тебе его предложить. Премьера запланирована на конец года.
      — Мощная поддержка, почти неограниченные возможности, — добавил Иван. — А главное, прекрасные условия и полная независимость. В планах — поездки по всему миру… Это будет не работа, а райское наслаждение!..
      Оба смотрели на Машу в ожидании, когда та наконец отреагирует на новость. Рада она или нет? Однако Маша лишь с недоумением переводила взгляд с одного благодетеля на другого.
      — Ну что? — не выдержала Рита.
      — В каком смысле?
      — Разве это не здорово? — воскликнул Иван.
      — А что тут здорового? — пожала плечами Маша. — Неужели вы думаете, что я приду в восторг от перспективы вести какое-то там шоу? Почему вы решили, что должна прыгать от счастья?
      Супруги слегка оторопели.
      — То есть почему бы и не прыгать?.. — промолвил Иван.
      — Конечно, вы приложили немало сил, чтобы устроить мою жизнь, — продолжала Маша с горькой усмешкой. — Но вам не кажется, что моя жизнь — это все-таки моя жизнь.
      — Кто же с этим спорит? — мягко сказала Рита, которая быстрее мужа сообразила, что с Машей что-то неладно и куда она клонит. Вернее, не столько сообразила, сколько почувствовала. — Мы просто подумали, что, вместо того чтобы снова окунаться в эту войну, тебе лучше переменить амплуа. Не все же тебе носиться с репортажами. Пора бы взяться за что-то покрупнее… — Спохватившись, она умолкла, но поздно.
      — А это, по-вашему, мелко? — огрызнулась Маша.
      — Рита не то имела в виду, — пришел на помощь жене Иван. — Ты геройская женщина — спору нет. С этой точки зрения твои репортажи с Кавказа приравниваются к подвигам Павки Корчагина… Но речь сейчас, пойми, не об этом! — Он вздохнул. — Кроме того, войне скоро конец…
      — Скоро? — дернулась Маша.
      — Одна война, другая война. На наш век их больше чем достаточно… Подумай, тебе предлагают совершенно новое дело. Ты побываешь в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Риме… Когда ты займешься новой работой, ты забудешь обо всем на свете. Это просто сказка!
      Меряя малое пространство перед окном нервными шагами, Маша чувствовала, что ее охватывает паника. Дело не том, что она и сама недавно решила покончить со своей кавказской эпопеей. Она пришла в ужас при мысли, что это может решить за нее кто-то другой — пусть даже самые близкие люди, которые не желают ей ничего, кроме добра. Она представила, что, сами не понимая, они могут отнять у нее часть ее мира — ту часть, которая называлась полковником Волком. Если уж она что-то и решится отсечь, то сделает это сама.
      — Вот что я вам скажу, дорогие мои, — как можно спокойнее начала Маша, взяв себя в руки. — Я чрезвычайно признательна вам обоим за заботу, но мне нравится делать то, что я делаю. И я бы хотела снова отправиться на Кавказ! — заявила она с такой решительностью, которая и для нее самой явилась полной неожиданностью.
      Иван Бурденко совсем сник и потер кулаком глаза, словно еще надеясь, что все это сон и на самом деле Маша не сошла с ума, чтобы снова лезть в пекло.
      — Пойду открою шампанское, — уныло сказал он.
      — Я все прекрасно понимаю, — вздохнула Рита. — Понимаю, что можно чувствовать, когда у тебя на глазах убивают коллегу. Но еще я знаю, что тебе нужно постараться отвлечься, иначе ты зациклишься на этом и замучаешь себя. Поэтому я и решила, что тебе стоит сменить жанр.
      — Я согласилась приехать сюда только потому, что наступило небольшое затишье. Это только вопрос времени. Боевики переформировываются, чтобы нанести новые удары. Они готовы драться еще сто лет. А может быть, и дольше. Они не знают другой истории, кроме войны… Если там не будет никого, кроме военных, это будет продолжаться вечно. Я должна быть там!
      — Как профессионал ты совершенно права. Хотя и кроме тебя найдутся желающие развивать эту тему. Главное, ты была первая. Теперь тебе нужно остановиться. Ты женщина, ты уже достаточно показала себя, и нет ничего, из-за чего тебе стоило бы туда возвращаться…
      «Нет, есть!» — едва не вырвалось у Маши, но она успела прикусить язык.
      — Я с самого начала была там, — сказала она немного погодя. — Все происходило у меня на глазах, и мне кажется, я знаю, где искать правду. Если придут другие, им придется долго разбираться в самых простых вещах… Даже если кому-то и хочется во что бы то ни стало проявить себя — потому что другой возможности у них нет. Вот они бы с радостью схватились за ваше позолоченное шоу!
      — Они бы схватились… — проворчала Рита.
      Иван Бурденко снова появился в комнате. На этот раз он нес поднос, на котором стояла бутылка шампанского и три фужера.
      — Вот что я подумал, Маша, — сказал он, словно принимая от жены эстафету в разговоре. — Ты говоришь, что знаешь, где искать правду. А мне кажется, что ты замкнулась на одной проблеме и что изнутри тебе не удастся увидеть никакой правды. Похоже, что эта война действительно надолго. Может быть, на много лет. Как на Ближнем Востоке, в Ирландии, на Балканах… Такие войны ничем не кончаются, да и химически чистой правды там доискаться невозможно. Такая правда, какую ищешь ты, испаряется в тот самый момент, когда на убийство отвечают убийством. Можно лишь подсчитывать трупы с обеих сторон. Как ты собираешься определять, кто прав, а кто виноват? Чья земля? Кто пришелец, а кто хозяин? Кто агрессор, а кто жертва агрессии? Разве не случается так, что тот, кто был изначально прав, оставляет за собой несравнимо больше трупов, чем тот, кто выстрелил и убил первым? Можешь ты представить себе этого «правого», который бредет по колено в крови «виноватого». Кроме того, когда идет резня, главные виновники драки спокойно стоят в стороне от места событий и наблюдают. А еще дальше от драки, говорят, стоит сам Господь Бог и тоже наблюдает за теми и другими…
      — Иван! — воскликнула Рита. — Я никогда не слышала, чтобы ты отличался таким красноречием!
      — Не знаю… — снова смутился тот. — Что-то нашло… Действительно больно смотреть на всю эту мерзость.
      — Знаете что, милые мои, — проговорила Рита, — иногда мне кажется, что телевизионщики и вообще журналисты — если принять ту картину, которую нарисовал Иван, — находятся где-то между истинными виновниками войны и Господом Богом…
      — И поэтому нужно сидеть и пить шампанское? — горько усмехнулась Маша.
      — У тебя есть другие предложения? — пожала плечами Рита. — Если ты уже выяснила для себя, кто прав, а кто виноват, тебе, героической женщине, остается только поддержать «правого» с оружием в руках. Ведь воюют же, говорят, в партизанских отрядах и женщины. А поскольку ты — журналист, то можешь долбать врага и другими подручными средствами. Камерой, например. Или микрофоном.
      — Надеюсь, ты говоришь в переносном смысле? — пошутил Иван, стараясь как-то смягчить страсти.
      — Нет, она совершенно права! — ожесточенно воскликнула Маша. — Иногда у меня действительно чешутся руки самой вмешаться в драку!.. Если бы только знать, на чьей стороне… — вздохнув, добавила она.
      — То-то и оно, — в тон ей вздохнул Иван.
      — К этой войне привыкнут и уже привыкают, как к любой другой. Наши уважаемые телезрители, как бы ты ни старалась, все равно начнут клевать носом на ночных новостях…
      — Я сам иногда засыпаю, — честно признался Иван. — Потом приходиться вставать и выключать телевизор.
      — И еще мне бы хотелось, чтобы ты поняла, Маша, — начала Рита, нежно обнимая подругу, — эта поганая война унесла не одну жизнь журналиста. А сколько еще погибнет!.. Война ненасытна, поверь. Она готова сожрать каждого, кто ей себя предлагает.
      — Значит, пусть другие?.. Как Рома?.. — подняла брови Маша.
      — Не беспокойся, киска моя, в любое время ты сможешь отдать на заклание и себя. Тебе только спасибо скажут.
      — Ну-ну, подружки! — попытался урезонить их Иван.
      — Дай мне высказаться! — резко обернулась к мужу Рита, и тот умолк. — Я не собираюсь задевать ее высокие чувства. У меня тоже есть идеалы!.. Но в данном случае я хочу напомнить нашей смелой девочке, что телевидение — это тоже своего рода драка. Здесь можно либо круто подниматься вверх, либо кубарем катиться вниз. Третьего не дано.
      — Что ты хочешь этим сказать? — нахмурилась Маша.
      — Когда начался военный конфликт, — не выдержав, встрял Иван, — твои первые и единственные кавказские репортажи действительно стали сенсацией. Потом к войне привыкли и привыкли к репортажам.
      — В профессиональном смысле ты просто пробуксовываешь на месте… — продолжала Рита. — Тебе самое время переключиться на совершенно новое яркое дело.
      — Ты делала убойные репортажи, а теперь будешь делать гениальное шоу! — воскликнул Иван.
      — Замолчите! — со слезами на глазах вскричала Маша. — Конечно, я тварь неблагодарная, но я буду делать то, что считаю нужным. Найдите себе более сговорчивую протеже и ее опекайте! Вам стоит только в окно крикнуть — и сбегутся паиньки, которые будут вести ваше чертово шоу еще лучше меня!..
      Рита побледнела.
      — Как ты только можешь так говорить! — завздыхал Иван, всовывая в руку Маше бокал с шампанским. Никакая ты не протеже. Просто мы тебя любим.
      — Ну знаешь! — задохнулась от возмущения Рита. — Тебя там бешеный волк часом не покусал?
      Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы в ту же самую секунду не раздался телефонный звонок. Междугородка.
      Последняя непреднамеренная реплика Риты о волке да еще телефон, рассыпающий отрывистые нетерпеливые звонки, — слишком жестокое испытание для бедной Маши. Не в состоянии взять телефонную трубку, задыхаясь от слез, она только слабо махнула рукой, чтобы Рита поговорила вместо нее, а сама закрыла лицо ладонями и горько зарыдала.
      Нахмурившись, Рита взяла телефон и отправилась на кухню, а Иван остался утешать Машу.
      Маше показалось, что прошла вечность. А прошло-то всего несколько минут. Рита вернулась из кухни, села рядом и крепко-крепко обняла ее.
      — Глупенькая, — укоризненно улыбнувшись, прошептала Рита, — тебе нужно было мне хотя бы намекнуть на это!
      — Прости меня, Рита… — всхлипнула Маша.
      — Что за секреты такие? — живо поинтересовался заинтригованный Иван.
      — Можно рассказать при нем? — спросила Рита подругу.
      — Рассказывай… — вздохнула та.
      — Так вот, — многозначительно начала Рита, — мужчина. В этом нет никаких сомнений. Представился как Александр Волк.
      — Вовк… — поправила Маша. — Фамилия такая. По-украински «волк». Только и всего.
      — Я и говорю волк, — усмехнулась Рита. — Между прочим, у него выражение сексапильный голос. Мужественный то бишь. Ему бы диктором быть и зачитывать важные правительственные заявления.
      — Прекрати! — обиделась Маша.
      — Правда, Рита, — строго добавил Иван, — не хулигань!
      — Что он сказал? — прошептала Маша.
      — Тебе это явно не безразлично, — заметила подруга.
      — Безразлично! — поспешно воскликнула Маша.
      — А между тем он просил тебе передать довольно странные вещи. Во-первых, привет с Кавказа, во-вторых, что он тебя любит, а в-третьих… ах, да! Что отправляется в поле и позвонит тебе сразу по возвращении… Я что-то не очень поняла, какое такое поле в горах Кавказа?
      — Кажется, вы оба были правы… — проговорила Маша, задирая подбородок, словно хотела, чтобы слезы обратно вкатились ей в глаза. — Наверное, мне и правда лучше заняться этим шоу-Иван расхохотался.
      — Да ты, Маша, просто вредная девчонка. В тебе сидит дух противоречия — еще упрямее, чем в моей жене. Ведь это прекрасно, что у тебя появился эдакий мужчина. Теперь я вижу, что у тебя есть самые веские основания, чтобы снова отправиться на Кавказ… Мы это обсудим с кем следует. Больше нет проблем?
      — У него жена.
      — Вот мерзавец! — вырвалось у Риты.
      — Как женился, так и разженится, — преспокойно заявил Иван, словно сам проделывал это каждый день. — Не вижу никаких проблем… Вот только о каком поле он говорил? Насколько я понимаю в географии, это не имеет никакого отношения к сельскому хозяйству. Стало быть, это поле брани и ты спуталась с человеком в погонах.
      До Маши вдруг дошло, что супруги смотрят на нее почти с ужасом.
      — Кавказский сюжет… — сказала Рита. — Значит, на русскую классику потянуло? Это правда?
      — Что спуталась — да. И что он военный — тоже. Только здесь теперь все кажется совершенно другим… Я и сама не знаю, чего хочу и что делать.
      — Только не нужно рассказывать нам, что этот полковник (ведь он полковник, я полагаю?) верный сын своего отечества, храбро сражается с супостатами и достоин восхищения. Это, я думаю, само собой разумеется. Боюсь, очень скоро у партии войны появится еще одна горячая сторонница. Если уже не появилась…
      Маша энергично замотала головой.
      — По крайней мере, не забывай своего бедного звукооператора, который тоже достоин всяческого восхищения, — вздохнула Рита.
      — Может, действительно Маше стоит подумать о шоу… — начал Иван.
      — Не будь смешным, Ваня, — оборвала мужа Рита. — Разве ты не видишь, что она влюблена в него самым пошлым образом. Вот только беда — у него, оказывается, жена.
      — Не такая уж и проблема, — снова вставил Иван Бурденко.
      — Ишь ты какой быстрый, — возмутилась Рита. — Ты лучше спроси у нее самой.
      Муж и жена посмотрели на Машу.
      — Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня рушилась семья… — выдавила наконец та.
      — Если на то пошло, — бесстрашно заявил Иван Бурденко, — браки заключаются на небесах.
      — Вот что, разлучница, — решительно сказала Рита, гладя Машу по голове, — через несколько дней мы поговорим с Зориным. У тебя еще есть время все обдумать. Но только не сегодня. На сегодня с тебя довольно. На тебя и так жалко смотреть.
      — Ты, наверное, как всегда, права, Рита. Но что мне обдумывать? Единственное, о чем я могу думать — любит он меня или нет…
      — За что боролись, Маша? — опечалилась подруга. — Снова поставить всю свою жизнь в зависимость от мужчины?
      — Интересная мысль, — улыбнулся Иван. — А если это любовь? Как тогда?
      — Давайте сменим тему, — попросила Маша. — Как поживает господин Зорин?
      — Что ему сделается, — пожала плечами Рита. — Живет не тужит.
      — Тебя вспоминает господин Зорин, — пошутил Иван и тут же почувствовал, как жена наступила ему на ногу. — Вот, говорит, Маша Семенова, — поспешно сказал он, — какой образец сочетания высокого профессионализма и женственности!
      Маша едва заметно усмехнулась.

      Зиму и весну Маша усердно припахивала ассистенткой у Артема Назарова. Однажды поздно вечером, когда она отправилась за какой-то официальной информацией в крыло здания, где располагались начальственные кабинеты, она задержалась перевести дух в небольшой уютной приемной с двумя чудесными аквариумами. Заглядевшись на золотых рыбок, она не заметила, как дверь одного из кабинетов распахнулась и перед аквариумом возник мужчина в серебристо-дымчатом костюме и принялся не спеша кормить рыбок. Чуткие ноздри Маши уловили сладковатый аромат сухого корма — запах, напомнивший о детстве, и она непроизвольно улыбнулась и тут увидела, что мужчина смотрит на нее и тоже улыбается… А через минуту Маша уже сидела в его кабинете и мило беседовала с самим господином Зориным, одним из нынешних «отцов-основателей» и руководителей мощной телевизионной империи.
      Господин Зорин был высок, благородно-спесив и как бы слегка рассеян. Эдакий вечный студент института международных отношений. На висках — серебро в тон костюму. На внесезонно загорелом лице то и дело сверкала непринужденно-демократическая улыбка, хотя отливающие никелем глаза оставались при этом абсолютно холодными. Что понравилось Маше, так это его аккуратный рот с безупречно выведенной линией губ. Слова господин Зорин выговаривал исключительно внятно, а язык у него был подвешен на грубовато-иронический американский манер. То ли естественным образом, то ли обдуманно. Впоследствии, кстати, многие работающие в эфире переняли у шефа эту изящную манеру и щеголяли ею даже в серьезных аналитических программах. Так у нас изъясняются голливудские персонажи в горячечной интерпретации синхронных переводчиков.
      — Классную хреновину вы вчера учудили у себя в программе, — сходу выдал он Маше, едва та успела заложить ногу на ногу. — Те из зрителей, кто еще не спал, должны были обмараться — от страха или от смеха…
      — Благодарю вас, — скромно ответила Маша.
      Господин Зорин ухватил со стола какое-то хромированное канцелярское приспособление и от нечего делать принялся перебрасывать его с одной ладони на другую.
      — Можно откровенно? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, заявил:
      — У тебя, девочка, большое будущее!
      При этом с откровенным восхищением рассматривал высокую Машину грудь.
      Маша улыбнулась и покраснела. И принялась крутить на пальце обручальное колечко. А господин Зорин продолжал развивать свою мысль в том духе, что, дескать, это почти невероятный случай, что в такой топорной кузнице кадров, как отдел новостей, обнаруживается подобное яркое дарование. Впрочем, чего в жизни не бывает. Говорят, даже Гагарин сначала работал на комбайне…
      Тут он наконец обратил внимание на ее обручальное кольцо.
      — А что, мадам, — предложил он, — расскажите мне, какие у вас жизненные устремления помимо исправного исполнения супружеских обязанностей.
      Маша со святой простотой начала разъяснять насчет устремлений:
      — Мне бы хотелось работать в эфире, делать материалы, касающиеся серьезных политических и социальных проблем. Мне бы хотелось заставить телезрителей почувствовать, что плоскость телевизионного экрана больше не отделяет их от мира, дать им возможность по-новому взглянуть на реальность современной жизни, на…
      Маша могла бы и дальше продолжать в том же духе, если бы господин Зорин, уже несколько многозначительно покашливающий, не прервал ее:
      — Ваш идеализм, дорогая коллега, достоин восхищения, несмотря на то что ваши планы несбыточны… Вы и сами скоро это поймете. Все дело в том, что ни зрителю, ни нам с вами не пойдет впрок, если телевизионный экран перестанет быть манящим, но непреодолимым Рубиконом. Только благодаря этой электронной броне и достигается желаемое эмоциональное напряжение. Сытый, дремлющий на диване обыватель, возле которого телевизор, словно архангел, по капле, в дозах сугубо гомеопатических, вливает в душу свет добра и мрак зла — вот идеальное положение вещей…
      За неимением лучшего Маша улыбнулась. Было ясно, что, по большому счету, господина Зорина нисколько не интересуют ее планы. Однако было в Маше что-то такое, что потянуло его за язык. Заложив руки за спину, он принялся расхаживать по комнате походкой журавля и, время от времени посматривая в окно, говорил, явно импровизируя:
      — Мы тут как-то смекали, чтобы двинуть в эфир особу женского пола, которая вела бы криминальные новости. А что, идея для нашего параличного телевидения потрясающая. Миленькая мордашка, сообщающая леденящие душу происшествия, сможет разжечь в телезрителях угасшую потенцию и раззадорит рекламодателей. — Он подмигнул Маше, продолжая вышагивать по-журавлиному перед окном. Вдруг он остановился, круто развернулся и направил свой изящный указательный палец прямо ей в лицо. — Если уж я берусь за дело, Маша Семенова, то вкладываю в это всю душу. А если я вкладываю всю душу, то, значит, и отдача должна быть со-от-ветст-ву-ю-щей.
      Естественно, не сдержавшись, Маша рассмеялась. Впрочем, сразу извинилась.
      — А вы умеете соответствовать? — ни мало не смутившись, поинтересовался визави. — То есть я хочу сказать, понимаете ли вы, что значит делать, как говорится, настоящее дело?
      — Да, господин Зорин, — ответила Маша, сама не понимая, откуда взялось это не то почтительное, не то фривольное «господин».
      — Ладно, — чуть заметно поморщившись, сказал господин Зорин и манерно повел рукой. — Теперь возвращайтесь к своим служебным обязанностям. Арте-мушка вас уже, я думаю, заждался. Ну а после работы, если я вас правильно понял, вы должны поспешить приступить к исполнению супружеских обязанностей…
      Впервые в ровном тоне господина Зорина засквозило что-то напоминающее чувство, и Маша, на которую его болтовня относительно ее возможного появления в эфире произвела почти гипнотическое действие, твердо взглянула ему в глаза и скромно уточнила:
      — Последнее вовсе не обязательно.
      — А раз так, — мечтательно предложил он, — может быть, после работы нам поужинать вместе и обсудить наши дела?
      — Какие дела, господин Зорин? — так же скромно поинтересовалась она.
      Даже в состоянии гипнотической покорности и транса расставить какие возможно точки над «i» — отнюдь не лишняя мера.
      — Ну как же, как же! — вдруг заволновался он. — А потрясающая идея насчет того, чтобы вести программу криминальных новостей?..
      Не дрогнув, Маша продолжала смотреть прямо в его холодные стальные глаза.
      — Вы произвели на меня впечатление, — медленно сказал он и одарил ее своей безотносительной американской улыбкой. — После работы я зайду за вами, Маша. Надеюсь, у нас будет чисто деловое свидание.

* * *

      Был уже двенадцатый час ночи, а Артем Назаров и Маша все еще трудились в отделе новостей, составляя и переставляя куски одного трехчастного сюжета. Материал касался работы «скорой помощи». Нужно было выбросить целых четыре минуты, а это существенно снижало забойность репортажа. Материал уже был назначен к эфиру, и они в поте лица прикидывали, как его сократить. Казалось, что каждое слово и каждый кадр имеют решающее значение.
      — Женщину, удушившую младенца, которая сама же и вызвала «скорую» и милицию, придется похерить, — вздыхая, говорил Артем, допивая свой холодный кофе.
      — Но ведь так и не дождавшись их приезда, она выбросилась из окна! — воскликнула Маша.
      — Так оно так, но ведь телезрителей не очень-то удивишь нерасторопностью наших служб, — утверждал Артем. — А вот парень, который поджег себя у фонтана в ГУМе, и все-таки сильно обгоревший, смотрится куда эффектнее.
      — Но у нас уже было одно самосожжение.
      — Тоже фиктивное, хотя и в зале суда… — вздохнул он, закуривая. — И это заснять не удалось…
      — Вот его и надо выбросить, — предложила Маша.
      — Что ты, ни в коем случае! Закопченный потолок зала суда, который, к тому же, накануне частично обвалился из-за протечки сверху, просто прелесть… А перемазанный сажей прокурор, сетующий на бюджетный дефицит!
      — Ладно, — согласилась Маша. — Вырезаем душительницу, а самосожженцев оставляем.
      — Нельзя. Ведь на ее вызов так никто и не приехал, а у тех были в самый короткий срок…
      — Ну тогда вырежем мужика, которого покусала бешеная собака и за которым бригада «скорой помощи» гонялась по всей Москве. Еще можно убрать депутата, который по дороге в Думу провалился в канализационный люк. Про политику у нас и так полно сюжетов…
      — Ну вырежем, — снова вздохнул Артем, — а выиграем только две с половиной минуты. Откуда взять еще полторы?
      Посмотрев на часы, Маша ужаснулась:
      — Боже! Я забыла позвонить домой! Я забыла, что договорилась с Эдиком. Он, наверное, рвет и мечет. Я всегда старалась его предупреждать. Как бы ему не пришлось вызывать «скорую»…
      Артем Назаров раздраженно завел глаза и нервно подвинул к Маше телефон.
      — Звони! У нас до эфира всего ничего.
      Она набрала номер и с нетерпением ожидала, пока Эдик ответит. После четвертого гудка он наконец взял трубку.
      — Эдик, — сказала Маша. — Привет. — Ответом ей сначала было гробовое молчание, а потом возмущенное сопение. — Эдик, — повторила она, — это я. — Снова гробовая тишина и сопение. — Эдик, прошу тебя, не молчи. Я просто хотела предупредить тебя, что жива и здорова. Мне очень жаль, но я совсем потеряла счет времени. Я все еще на работе. Эдик, ты меня слышишь?
      — Прекрасно, — сказал он натянуто. — Как мило, что ты соизволила позвонить. Я пытался разогреть себе пиццу и только что сжег микроволновую печку.
      — Какое несчастье, Эдик… Но пиццу ты все-таки разогрел?
      — Пропади она пропадом твоя пицца! Ты знаешь, сколько стоила печка?
      — Прошу тебя, Эдик, — зашептала Маша в трубку. — Поешь что-нибудь. Я не могу сейчас ссориться. Честное слово, я тоже очень огорчена, но у нас тут тоже горит материал о скорой помощи…
      — Ах, значит, ты все-таки огорчена. Ну спасибо! А я уже думал, что тебя ничто не в состоянии огорчить. Еще бы, ведь ты у нас теперь ассистентка на телевидении! Зарплата, правда, «небольшая», но зато «премия и все такое»! — Эдик отбросил сдержанный тон и перешел на визг. — Значит, ты собираешься сидеть с твоей долбанной скорой помощью, а я должен сидеть голодным да еще со сломанной печкой?! — вопил он в полную силу своих легких. — Зачем мне этот гемо…
      Артем нервно ходил взад вперед около молчаливого монитора и время от времени давал раздраженный щелчок по лбу кому-нибудь из появляющихся на экране коллег. Теперь или никогда, решила Маша и тоже завопила:
      — Да пошел ты со своим геморроем!..
      И так хрястнула на рычаг телефонную трубку, что Артем едва успел поймать подскочившую со стола чашечку из-под кофе.
      — Благодарим за внимание, дорогие москвичи и гости столицы, — пробубнил он, поднося чашечку ко рту вместо микрофона. — Еще одна супружеская лодка разбилась о быт, и вы могли наблюдать это захватывающее зрелище в прямой трансляции благодаря нашим генеральным спонсорам…

* * *

      Они отправились ужинать в небольшой ночной ресторан, где, по словам господина Зорина, «хорошо мечтается». Это и правда было весьма достойное заведение. Бандитов минимум, а проституток еще меньше. А главное, здесь можно было съесть порционного омара без удовольствия лицезреть при этом на эстраде эротически обнажаемую задницу.
      Маша медленно пережевывала деликатное мясо номенклатурного морского обитателя, пила белое итальянское вино и пыталась следить за ходом мысли собеседника, налегавшего на мартини.
      — Эта самая идея, — говорил господин Зорин, слегка касаясь ее щеки, — ни что иное, как малая составная часть глобального творческого плана, разработанного с целью полной и окончательной победы демократии на телевидении, а значит, и во всем мире. А что может быть демократичнее, когда женщине доверяют не лопату, не лом, а микрофон. И с этим микрофоном внедриться в святая святых — в область бытия, которая всегда была заповедным полигоном мужского подсознания, а именно — область актуализированной агрессии… Я ясно излагаю, коллега?
      Маша кивнула и продолжала жевать.
      — Эт-т хор-рошо, — улыбнулся он и потрогал Машу за колено. — Таким образом мы решили поставить очаровательную, нежную и даже чувственную женщину в эпицентр мужского волеизъявления, реализованного в виде бытового и социального насилия, актов жестокой агрессии и тому подобного. Заметьте, нам не нужен какой-нибудь Невзоров в юбке! Женственная женщина — вот что нам нужно. Тем самым мы застолбим на отечественном телевидении новый архетип и надерем задницу конкурентам на много лет вперед. Конечно, они начнут подражать, но что будут их топорные копии по сравнению с нашим бесценным оригиналом!.. Словом, на повестке дня сотворение телекумира женского пола… — Он снова сделал паузу. Его ладонь снова легла на ее колено. — У вас глаза цвета индийского изумруда, девушка. Вам это известно?
      — Нет, — ответила Маша, изобразив на лице подобие неподдельного интереса. — Продолжайте, господин Зорин. Все это очень любопытно не только в разрезе минералогии.
      — Итак, мы удумали предпринять нечто действительно экстраординарное, — решительно заявил он. — Мы сделаем женщину ведущей программы криминальных новостей. Она же будет и репортером. Не всякая там женская жуемотина, вроде прогнозов погоды. Мы пойдем до конца. Мы бросим нашу главную драгоценность, наше хрупкое создание, нашу сексапильную богиню — туда, где подобные женщины не появлялись и в горячечном бреду: в вонючие подвалы и канализационные трубы, в обиталища бомжей и крыс, в пропахшие парашей камеры предварительного заключения; на вшивые рынки, где торгуют дынями, оружием и наркотиками; в подпольные бордели, где за несколько баксов малолеток выворачивают наизнанку… Наша дева Мария будет брать интервью у воров в законе, наемных убийц и террористов. Она пройдет вместе с ними по колено в реке пролитой ими крови, а наш уважаемый среднестатистический телезритель между рекламой женских гигиенических салфеток и жратвой для собак и кошек будет одновременно кричать от ужаса и мастурбировать!..
      — Совершенно с вами согласна, — вставила Маша, пока он переводил дыхание.
      Впрочем, от нее пока реплик не требовалось.
      — Мы станем первым российским каналом, который даст женщине настоящую свободу творчества, а телезрителю фантастическую смесь криминальных новостей и экстремальной чувственности. К черту эти приторно-тошнотворные дамские шоу! К лешему эти постные рожи иссохших феминисток с социально-политической тематикой! К дьяволу этих бесполых и безгрудых журналисток, от которых даже сквозь телевизионный экран разит табачищем!.. Нет! Не-е-е-т! — тонко улыбнулся господин Зорин. — Мы вернем телевидению то качество, которое ему было дано по праву рождения, — Красоту! Конечно, нашей новой звезде придется предельно поднапрячься — и сердцем, и печенкой, и мозгами. Но при этом она должна быть красива. Вот в чем весь секрет. Красивые ноги, красивые руки, красивое тело… Я прав?
      — Совершенно с вами согласна, — повторила Маша, мысленно уже блуждая по канализационным трубам и подпольным борделям.
      — Скажу вам откровенно, — продолжал он тем же бесстрастным тоном лектора, каким вещал и до этого, — мы искали нашу звезду уже несколько месяцев. Я-то вас давно заприметил. Вы очень, очень красивая девушка, Маша Семенова. А кроме того, может быть, единственная девушка на всем телевидении, которая при всем при том еще и кое-что сечет в самом телевидении. Не скрою, у нас есть на эту роль еще одна претендентка. Она из топ-моделей, не замужем, играет роль независимой женщины, но в душе, кажется, просто ненавидит род мужской как таковой и только хочет себя подороже продать. Меняет спонсоров как перчатки. Забрось такую в притон или бордель — хлопот не оберешься… Словом, она — ну никак не может соответствовать. Я внятно объясняю?
      — Абсолютно, — ответила Маша.
      — Такова моя принципиальная позиция, — сказал он, делая знак официанту, чтобы тот открыл следующий тайм — принес покрытую благородной пылью бутылочку императорской мадеры.
      Маша ощущала себя совершенно трезвой и отдавала полный отчет всем своим действиям.
      — Если речь заходит о нашем общем деле, — с видом сверхсерьезным продолжал господин Зорин, — то я костьми лягу за соответствие всех и каждого! Тут послабления не может быть никому — даже женщинам!
      Маша не стала уточнять, почему в данном случае он выделил женщин в особую категорию. Было ясно, что сделал он это по соображениям не анатомическим, а гуманитарным.
      Между тем бутылочка мадеры была незаметно оприходована, а рука господина Зорина пригрелась у Маши под юбкой.
      — Хотя, — продолжал сам Зорин с оттенком, напоминающим воодушевление, — я вовсе не сторонник тупого и формального равноправия мужчины и женщины. Я сторонник золотой середины. По моему глубочайшему убеждению, единственное, что может сделать женщину совершенно счастливой, — это забота и ласка со стороны мужчины… И наоборот… Короче, я категорически против всяческих сексуальных революционеров. Женщине надо дать возможность соответствовать. Она в полном праве почувствовать себя любящей женой и заботливой матерью. Это просто, как палец… Однако телевидение это вам, милые мои, не ваша поганая жизнь! У телевидения свои законы и правила. У нас, в конце концов, должны таки быть спонсоры и рейтинг. Это как дух и материя — непреходящий дуализм… — В этот момент господин Зорин позволил выразиться «милые мои», поскольку обращался не только к Маше, но и к официанту, который благодарно принимал чаевые.
      Оба — и Маша, и ее работодатель — были совершенно трезвы. Последний тихо икнул и подвел черту, заявив:
      — Мы готовы возложить надежды на вас, Маша. Это шанс. Как вы смотрите на то, — поинтересовался он, бесстрастно улыбаясь, — чтобы испытать себя в амплуа телеведущей в программе криминальных новостей? Судя по всему, вы обладаете для этого всеми необходимыми качествами.
      Маша опять-таки не спешила с ответом. Как-никак она прошла суровую выучку Риты Макаровой и Арте-мушки Назарова, а также, конечно, Эдика Светлова. Она вдумчиво взвешивала все «за» и «против». Пока господин Зорин на ходу импровизировал темпераментное эссе о телебогине, она на полном серьезе размышляла о том, что если, скажем, он через полчаса случайно не угодит под колеса и его холодные стальные глазки не сделаются вдобавок еще и мертвенькими, то единственная и неотвратимая перспектива для Маши, учитывая все происходившее в этом приличном заведении, где «хорошо мечтается», — это переспать с ним и добиться своего.
      — Есть предложение, — сухо начал господин Зорин, словно был депутатом и выступал в парламенте, — осмотреть офис нашего нового рекламного агентства. — При этом его пальцы сжали Машину ягодицу. — Прошу поддержать! — добавил он, словно апеллируя к гражданскому чувству.
      — Принято единогласно, — в тон ему ответила Маша, в глубине души всячески себя презирая.
      Когда они вышли из ресторана, и господин Зорин неожиданно резво выбежал на проезжую часть ловить машину, Маша все еще надеялась на чудо — вот вылетит какая-нибудь иномарка, управляемая лицом бескомпромиссной кавказской национальности или хотя бы выпившим русским банкиром, — и ее женская честь будет спасена… Но, слава Богу, все обошлось.
      Новый офис рекламного агентства, соучредителем которого по совместительству являлся господин Зорин, напоминал скорее частную галерею современного искусства. Бодрые и подтянутые охранники в камуфляже впустили их и оставили одних. На полу в гостиной лежал умопомрачительный светло-персиковый ковер с нежными зеленоватыми разводами, а на ковре были расставлены всяческие диковины андеграундного поп-арта, призванные шокировать даже искушенного знатока. Среди прочих выделялась скульптура, изображавшая оральное совокупление двух ангелов. Картины, развешенные по стенам цвета хны, были гораздо скромнее, по крайней мере, ввиду своей запредельной абстрактности, сквозь которую было трудно угадать хотя бы такую элементарную вещь, как упомянутое совокупление. Впрочем, это было и ни к чему, поскольку преобладавшие на полотнах жемчужно-розоватые цвета психоделическим образом обнаруживали ту же самую проблематику. Кроме девственно мягких кожаного дивана и кресел, в комнате помещался буфет ультрасовременного дизайна, к которому господин Зорин приблизился с видом опытного специалиста и, откинув какую-то матовую крышку, проник в обширный зеркальный бар. Тут он дал полную волю своему творчеству и, выхватывая одну бутылку за другой, приготовил в двух высоких бокалах коктейль, название которого нельзя было произносить вслух по причине его глубокой сакральности. Положив ладони на плечи Маше, он усадил ее на диван и сунул в руки бокал, а сам приподнял другой и торжественно провозгласил:
      — За телевидение без помех и Россию без дебилов! Не опуская бокала, он тут же подсел к Маше и шепотом добавил:
      — За новую телезвезду! За тебя!
      Потом, говоря профессиональным языком, наступила рекламная пауза, которую можно было также счесть формальным объяснением в любви. Непосредственно после этого господин Зорин решительно завалил Машу на диван — словно это был не диван, а копна — и, видя, что Маша не подает признаков беспокойства, соскочил на пол и стал стягивать с себя брюки. Маша же молча и действительно спокойно наблюдала за происходящим, как будто с интересом ожидая, что именно ей собираются продемонстрировать на десерт. Она сосредоточенно искала в своей душе чувство долга, вины, достоинства… словом, что-нибудь такого, что могло бы отвратить ее от продвижения по служебной лестнице путями, столь неисповедимыми. Искала и… не находила. Она лишь видела себя на экране телевизора — страстно сжимающей в руке микрофон перед влюбленной многомиллионной аудиторией. Когда же Маша очувствовалась, то узрела перед собой господина Зорина в звездно-полосатых трусах, которые, словно вражеский флаг, он широким жестом бросил к ее ногам. Таким образом, оказавшись снизу «без», а сверху все еще в пиджаке, он поскакал к ней мелкой рысцой, как бы придерживая правой рукой между ног воображаемого племенного жеребца.
      — Потерпи! — воскликнул он. — Я уже иду!
      Из любви к искусству Маша подождала, пока он вскарабкается на нее и приготовилась ко всему.
      С усердием помяв ее груди, он схватил ее за руку и предложил:
      — А теперь познакомься с моим приятелем!
      Маша послушно протянула руку в указанном направлении, но не обнаружила там никакого приятеля. Она было подумала, что неправильно поняла его предложение, но он продолжал:
      — Попробуй, он у меня ба-альшой шалун!
      Маша снова пошарила рукой, в надежде отыскать обещанное, и, в конце концов, убедилась, что господин Зорин явно наговаривал на своего приятеля — тот вовсе не был большим шалуном, а оказался даже чересчур скромным малым, который застенчиво ускользал из рук и вообще старался не привлекать к себе внимания.
      Но Маша, естественно, не стала распространяться о своих личных впечатлениях. Тем более что в следующий момент ее рот оказался зажат поцелуем. Вернее, тем, что могло бы им быть, если бы ее партнер не был в стельку пьян. Ему по-прежнему мерещился какой-то «приятель».
      — Возьми его, — шептал он, — он весь твой! Ты можешь…
      Увы, господин Зорин не окончил фразы, и Маша так и не узнала, что именно ей позволено совершить. Он тихо и быстро отключился. Несколько секунд Маша лежала не шелохнувшись, а потом до нее дошло, что, кажется, так ничего и не случилось. Она отерла со лба напрасную испарину и принялась собирать одежки. Потом она выбралась из офиса и прыгнула в такси.
      Единственное, что ее беспокоило, — как бы господин Зорин, вкупе со своим воображаемым приятелем, не запомнил финала их «делового свидания». Как бы там ни было, даже если он убедит себя в том, что финал ему удался, то абсолютной уверенности у него все равно не будет — по причине преизбыточных возлияний, а значит, Маша может с гордым видом и, не чувствуя за собой никаких моральных потерь, прямо смотреть в его металлизированные зрачки.

* * *

      На следующий день Маше передали, что ее ожидают у господина Зорина. Он встретил ее на пороге своего кабинета, братски обнял и подмигнул, словно сообщнице.
      — А вот и она! — воскликнул он. — Та, которая разобьет сердца нынешней дегенерации телезрителей!
      Судя по всему, он не только уверил себя, что их совместные «мечтания» получили соответствующее логическое завершение, но даже не сомневался в том, что был неподражаем. В каком-то смысле так оно и было. Но что удивительнее всего, идея, рожденная накануне в порядке бреда, удержалась в его голове, и он действительно вознамерился сделать из Маши Семеновой ведущую программы криминальных новостей.
      Маша, в душе никак не ожидавшая такого простого и чудесного развития событий, сделала вид, что ничуть не удивлена.
      — Когда приступать? — непринужденно поинтересовалась она.
      — Сначала некоторые формальности, — сказал господин Зорин. — Тебе нужно пройти прослушивание.
      — Ну конечно, — бодро кивнула Маша, хотя в голосе у нее прозвучало огорчение.
      — Проба сегодня, — добавил он.
      — Сегодня? — ужаснулась она.
      — Через полчаса.
      Слава Богу, Рита оказалась на месте. Об остальном она могла не беспокоиться.

* * *

      И вот она сидела в гримерной на высоком табурете, а Рита Макарова придирчиво ее рассматривала.
      — Как ты думаешь, у меня есть талант? — наивно допытывалась Маша. — Ах, если бы они разглядели во мне настоящего журналиста!
      Рита снисходительно качнула головой, словно наблюдала еще один клинический случай.
      — Не забивай себе голову всякой ерундой! Какие еще таланты? О чем нужно побеспокоиться, так это о твоем бледном виде и прическе. Остальное — забота Господа Бога.
      — Боже! — возопила Маша, падая духом. — Как же я покажусь на экране?!
      — Как есть, так и покажешься. А потом тебе все будет нипочем.
      — Почему?
      — Потому что чем дольше держишь микрофон, тем больше себе нравишься.
      — А если меня забракуют?
      — Это их проблемы. Им же будет хуже! — возмутилась Рита. — Мы подыщем для тебя другое место.
      Ничто не могло устрашить Риту Макарову. С достоинством Клеопатры она встряхнула рыжими волосами и сказала:
      — Запомни, ты потрясающе выглядишь. От одного твоего вида у них окаменеет предстательная железа!

* * *

      Сразу три камеры хищно нацелились на Машу в студии, но обаять она должна была только ту, на которой горела сигнальная лампочка. К воротнику ее черной блузки из тончайшего шелка прикрепили маленький микрофон, а в ухо забуровили микронаушник.
      Дежурный режиссер сделал ей знак.
      — Приготовься!
      Пошел отсчет времени, и Маша, словно впадая в сомнамбулическое состояние, вдруг въяве узрела перед собой вчерашнюю картину: торжественно брошенные к ее ногам звездно-полосатые трусы… И тут же ощутила себя так, словно изнутри ее озарил пронзительно-радостный свет. Она чувствовала, что завладела некой триумфальной энергией. У нее в ушах прозвучало сакраментальное: «Возьми его!», и она начала излагать предложенный ей текст.
      Это был комментарий к сюжету, в котором рассказывалось о том, как какой-то гражданин купил по случаю ракетную установку, чтобы разделаться с другим гражданином, а тот в свою очередь обратился в ООН с просьбой немедленно прислать миротворческий контингент. Неизвестно, чем закончился бы этот конфликт, если бы дело не разрешилось естественным порядком: у первого гражданина кончились боеприпасы, а второй, так и не дождавшись миротворческого контингента, скоропостижно скончался от сибирской язвы.
      Словом, все произошло так быстро, что Маша даже не успела испугаться. Она все еще продолжала улыбаться в объектив телекамеры, когда к ней подошли Рита Макарова, Артем Назаров, сам господин Зорин и еще какие-то люди.
      — Прекрасно, — сказала Рита, нежно обнимая подругу.
      — Чудненько, — похвалил Артем. — Даже очень.
      — Супер! — раздельно произнес господин Зорин. — Чтоб я пропал!
      Маша только хлопала глазами и благодарила Бога, что тот ее не выдал, и черта, что у того еще хватало терпения сочинять подобные сюжеты.

      Зеленый переулок неподалеку от Тишинки, на который смотрели два окна снимаемой Машей квартиры, заливал серебристый электрический свет. Редко-редко проносились, ошалело взвизгивая на поворотах, дорогие иномарки. Три копченых цыпленка, принесенные Ритой и Иваном, и бананы, купленные Машей на Пушкинской, были съедены. Было выпито также и шампанское. Обе бутылки. Рита сидела на бухарском ковре, положив голову на диванчик, а Иван лежал, устроившись головой у нее на коленях. Маша сидела в кресле и с удовольствием смотрела на них. Они не замечали, как летит время, болтая о том, о сем и вспоминая о забавных ситуациях и случаях. С некоторого временного удаления многое казалось забавным, таковым, по сути, не являясь. Маша старалась держаться мыслями подальше от настоящего, которое изрядно ее озадачивало, и от будущего, которое и вовсе находилось в густом тумане.
      — Ну мы у тебя засиделись, — спохватилась Рита, по-кошачьи потягиваясь.
      — Не то слово. Я уже засыпаю, — добавил Иван и с трудом поднялся на ноги.
      Когда Маша представила, что вот-вот останется одна — перед лицом настоящего и будущего, то ужасно запаниковала.
      — Ночуйте у меня! — взмолилась она.
      — Что ты! — воскликнула Рита. — У нас же собака дома одна.
      — Господи, а я? Я хуже собаки?
      — Ты можешь самостоятельно справиться с некоторыми вещами, а она — нет, — вздохнула Рита. — Она, бедная, будет терпеть и мучаться. Кроме того, она некормленая… — Она вопросительно взглянула на мужа.
      — Понял, — ответил Иван, переводя взгляд на Машу, — и иду кормить собаку, а вас оставляю друг другу.
      — Милый, милый Иван! — прошептала Маша, обнимая его. — Мне так тяжело оставаться одной!
      — Хорошо бы вам все-таки немного поспать, — сказал он, обращаясь к обеим женщинам.
      Рита послушно кивнула и наградила Ивана поцелуем в щеку.
      — Спасибо, котик. Увидимся на студии. Всего через несколько часов. Ведь сейчас уже далеко за полночь.
      Когда Иван ушел, Маша достала из шкафа матрас, простыню, одеяла и две подушки и устроила на бухарском ковре шикарное ложе. Обе устроились поудобнее, и Маша, подперев щеку ладонью, проговорила:
      — Что же это такое — с тех пор как мне улыбнулась удача на телевидении, в личной жизни сплошные проблемы!
      — Телевидение тут ни при чем, — резонно заметила Рита. — Насколько мне известно, твоя личная жизнь и раньше не отличалась особой устроенностью. Просто ты, извини за выражение, мудохалась со своим Эдиком и вообще не видела белого света. Уж я-то помню!..

* * *

      Ну уж это дудки! Маша тоже ничего не забыла. Прошло уже больше двух лет, а ощущения того дня, когда она впервые вышла в эфир в качестве ведущей и основного репортера программы криминальных новостей, были свежи, словно это было вчера.
      Небольшой пятнадцатиминутный выпуск — сводка событий за неделю — был плотно упакован разнообразными сюжетами. С первого же захода Маша хлебнула всей той звездной романтики, о которой так красноречиво распространялся господин Зорин — еще до того, как оказался без своих исторических трусов.
      Маша карабкалась по загаженным лестницам аварийных домов, наступая на крысиные хвосты. Брала интервью у пострадавшего в дорожно-транспортном происшествии; у раненого в бандитской разборке случайного прохожего; у дворничихи, которую только что изнасиловали между мусорными баками; у гражданина, которого врачи вернули к жизни после того, как тот упал со своего балкона на оголенные провода трансформаторной будки… Провожаемая мутными взглядами, она в сопровождении телекамеры посетила молодежную тусовку, где публика колотила друг друга гитарами и кастетами. Заливаясь слезами, она сидела на корточках возле завернутого в тряпки трупика младенца, найденного застрявшим в мусоропроводе, а телеоператор наводил объектив то на ее покрасневший нос, то на жалкий комочек посиневшей плоти. Испепеляемая праведным гневом, Маша размахивала микрофоном на фоне скопившихся на вокзале беженцев из Средней Азии…
      Если в своих коротких комментариях к происшедшему ей не удавалось подобрать достаточно пронзительных слов, чтобы заклеймить причину очередной трагедии, она ощущала жгучий стыд и виновато улыбалась в камеру. Эта характерная неожиданная улыбка сквозь слезы и гнев с первого же момента сделалась визитной карточкой Маши. Она верно угадала ту самую интонацию, которая в совокупности с ее чувственной внешностью сделала ее такой неотразимой в глазах телезрителей и тех, у кого ей доводилось брать интервью. Именно эта улыбка стала волшебным ключом к сердцам и тех и других. Тысячу раз прав оказался господин Зорин, который отважился на этот эксперимент.
      Женская красота в адских отсветах насилия — было самое то.
      В тот самый вечер, когда на телевидении взошла новая звезда, событие было решено отметить в расширенном семейном составе — с участием папы и мамы, сестры Кати и ее мужа Григория, а также родителей Эдика. Как-никак Маша все еще была его женой, и, поскольку развод все еще оставался для нее чем-то пугающим, ей хотелось, чтобы и муж, и все ближайшие родственники, обидно равнодушные к ее творческой деятельности, хотя бы отчасти разделили ее радость. Ей хотелось, чтобы они хоть немного прочувствовали ее новое качество. Чтобы и у них в семье было все «как у людей».
      Эдик напрочь отказывался говорить с Машей о ее работе. Перспектива того, что Машу станут узнавать на улице, в ресторане или еще где, Эдика отнюдь не радовала. По его мнению, люди были дрянью, и то, что теперь они будут тыкать пальцами в его жену и в него самого, раздражало и бесило его.
      Что касается денег, то, с тех пор как Маша вышла на работу, Эдик ввел в действие особый экономический режим, в соответствии с которым жена сдавала свою «небольшую зарплату», а также, конечно, «премию и все такое», в общий семейный бюджет, находившийся под полным контролем Эдика. Последний выдавал жене лишь на карманные расходы, а все прочие расходы допускались после строгого экономического анализа и обоснования. Каждая копейка была на учете и участвовала в обороте. Эдик не уставал твердить, что в семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим строжайший учет и контроль, и все расходы не должны превышать раз и навсегда установленного уровня. Естественно, принимая во внимание инфляцию. Он подводил под этот порядок стройную систему логических доводов, против которых Маша была бессильна, и все-таки она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, хотя и не могла этого объяснить. Кроме того, она не находила в себе сил противостоять экономической экспансии супруга — словно была парализована чувством вины перед ним…
      Итак, движимая той же самой мнимой виной, Маша неосознанно пыталась задобрить супруга и родственников, наивно пытаясь сделать их участниками своего долгожданного праздника. Она заранее расстаралась, чтобы каждый нашел на праздничном столе любимые блюда и напитки. Она вихрем примчалась со студии, чтобы успеть привести себя в порядок и переодеться в любимое платье Эдика — приталенное джерси. Она даже приколола ненавистную ей бриллиантовую брошь, подаренную свекровью к свадьбе… Впрочем, Маша не строила больших иллюзий на счет этого вечера, который и в самом деле не принес никаких сюрпризов и был нужен Маше разве что для самоуспокоения.
      Физиономии у всех были на редкость постные. Только сестра Катя поцеловала Машу с искренней радостью. Да и то, кажется, не по поводу ее телевизионного дебюта, а потому, что та нашла в себе мужество сделать что-то супротив воли супруга. Уже через пять минут все забыли, по какому поводу собрались, и началось обычное переливание из пустого в порожнее на тему зачатия и деторождения. Словом, Маше пришлось вкусить стандартный порцион: критические замечания, язвительные намеки и на закуску — добрые советы. Единственное разнообразие в застолье внесла свекровь, которая подавилась хрящиком и уже даже начала синеть, пока Эдик в ужасе бегал вокруг и вопил «мамочка, мамочка!», а Григорий как дантист, имеющий отношение к медицине, пытался залезть ей пальцем в глотку. Дело разрешилось благополучно, когда Светлов-старший соизволил приподнять зад и размашисто хрястнул жену по спине. Все облегченно вздохнули, а Маша почему-то чувствовала себя виноватой и в этом мимолетном инциденте.
      Наконец все разошлись. Маша сняла джерси и присела на пуфик, чтобы перевести дыхание. Эдик аккуратно развязал свой шелковый галстук и заботливо повесил его в шкаф. Потом он приподнял поближе к свету пару своих лакированных туфель, немного ему жавших, и, осмотрев, обмахнул их платком и уложил в коробку. Потом бросил взгляд в сторону Маши.
      — Сколько добра пропадает! — вдруг вырвалось у него.
      — То есть? — не поняла она.
      — У тебя такие отличные ноги, красивое тело — добавить к этому мой ум — ты бы могла родить шикарного ребенка!
      — Ты еще забыл о моих зубах, — сдержанно усмехнулась Маша. — Они ведь тоже великолепны. Как ты мог забыть? Если бы они достались ребенку, их не надо было бы пломбировать, и значит, мы бы сэкономили кучу денег. А если бы, скажем, у нас был не один ребенок, а трое, как у Кати, то умножь эту сумму на три!
      — Ничего бы мы не сэкономили, — проворчал Эдик, вовсе не настроенный шутить. — Их родной дядя Григорий и так мог бы пломбировать им зубы бесплатно.
      — Ах, — вздохнула Маша, — ну конечно…
      Она пообещала себе, что сегодня будет держать себя в руках и не реагировать, что бы Эдик ни говорил. Ей так хотелось сохранить подольше ту маленькую искорку праздника, которая еще радостно тлела у нее в душе.
      Она потянулась за салфеткой, чтобы стереть с губ помаду.
      — Не нужно! — остановил ее Эдик. — И не снимай, пожалуйста, колготки и туфли, — добавил он.
      — Что еще? — смиренно поинтересовалась Маша.
      — Распусти волосы!
      Маша вынула заколку и тряхнула волосами, которые рассыпались по плечам.
      — Нет, — сказал Эдик. — Лучше собери их опять. Маша покорно взяла расческу и снова собрала волосы.
      — Так?
      В этот вечер она была готова сделать для Эдика все что угодно. За исключением одного. Противотанковая диафрагма должна была стоять на страже ее интересов. Обычно Эдик спрашивал о ней, и тогда у них разгоралась ссора. Однако сегодня он пока что молчал.
      — Что еще? — спросила она.
      — Не думай, что я буду долго это терпеть, — вдруг сказал он.
      — Что именно?
      — Я не намерен жертвовать собой в угоду твоим капризам. Ты слишком много о себе вообразила.
      — Каким капризам? — насторожилась Маша.
      — Если я захочу, у нас будет ребенок, — заявил он. «Интересно каким образом, — подумала она. — Разве что духом святым?»
      — Ты слышала, что я сказал? — спросил Эдик.
      — Да, я слышала, — ответила Маша, напрягаясь.
      — Я хочу, чтобы меня уважали, — повышая голос, начал он. — Я не хочу, чтобы меня унижали!..
      «Сейчас начнется, — подумала она. — Ну ладно, пусть только попробует! Плевать на все ее добрые намерения сохранить мир в семье. Беременность не входит в ее нынешние планы — и точка. Она готова на все и добьется независимости любой ценой».
      Эдик подошел к ней почти вплотную и смотрел на нее сверху вниз. Она мужественно выдержала его взгляд, и он вдруг переменил тон.
      — Я не могу без тебя, Маша, — тихо сказал Эдик.
      Этого она никак не ожидала. Его слова показались ей сказочно ласковыми. Впервые за всю их «совместную деятельность» ей от души захотелось ему отдаться, позволить ему любить себя без задних мыслей.
      — Возьми меня, Эдик, — застенчиво прошептала она и, покраснев, закрыла глаза.
      В следующую же секунду она услышала треск расстегиваемого зиппера на его брюках и почувствовала, как ладони Эдика крепко сжали ее голову и властно дернули вперед. Она удивленно открыла рот, чтобы вздохнуть или что-то сказать, но ее губы уже обнимали чужую плоть.
      — Хорошо, — сказал Эдик.
      Так закончился этот знаменательный день, когда на телевидении вспыхнула новая звезда.

      Рита спала, разметавшись на ковре. За окном едва засветлело небо. Где-то занудно верещала автомобильная сигнализация. Маша рассеянно взглянула на спокойное лицо подруги и снова закрыла глаза. Когда она проснулась, солнце освещало дальний угол комнаты, а это означало, что было уже не меньше одиннадцати утра. В ванной слышался шум душа. Завернувшись в одеяло, Маша прошлепала босиком до ванной и слегка стукнула в дверь.
      — Это ты, Рита?
      — А ты думала кто? — усмехнулась подруга. Нетвердой походкой Маша вернулась в комнату и уселась с ногами на диванчик. Нахохлившись, она взглянула на Риту, которая появилась в ее розовом махровом халате, свободно облегавшим ее ладную фигурку.
      — Что такое, киска моя? — подняла брови Рита.
      — Я подумала и решила, что мне, пожалуй, действительно лучше заняться вашим шоу…
      — Интересная мысль, — улыбнулась Рита и, взяв Машу за руку, потянула с дивана на кухню. — Давай обсудим ее за кофе!
      Маша со вздохом принялась орудовать электрокофемолкой.
      — Значит, ты приняла решение? — продолжала Рита.
      Маша нажала на кнопку, и кофейные зерна бешено заметались под прозрачной крышкой. Она почувствовала, что у нее в голове происходит нечто подобное — такой же хаос мыслей. Может быть, Рита поможет разобраться и объяснит ей что-то.
      — Я подумала, — медленно проговорила она, — а вдруг это спасательный круг, и ты снова бросаешь его мне, как тогда в Одессе…
      Рита снова улыбнулась.
      — Когда ты утопала в собственных слезах, не зная, какие выбрать трусики?
      — Я так тебя люблю! — сказала Маша.
      Кофе был готов, и она осторожно разлила его в две фарфоровые кружки.
      — И я тебя люблю, — кивнула Рита. — Продолжай!
      — Как ты думаешь, если я возьмусь за это шоу, то получу наконец полную независимость?
      — Во-первых, ты заработаешь кучу денег, а во-вторых, тебя будут окружать блестящие мужчины — артисты, политики, режиссеры, продюсеры…
      — И я буду от них зависеть?
      — Как и они от тебя. Люди нужны друг другу. Так будет всегда.
      — Но ведь ты ни от кого не зависишь! — воскликнула Маша. — Тебе не нужна ничья опека!
      — Кто тебе это сказал? — рассмеялась Рита. — Я живу среди людей — мужчин и женщин — и чрезвычайно в них нуждаюсь.
      — Я серьезно!
      — И я серьезно. У меня есть начальство. Есть определенные обязательства перед коллегами. Меня опекает администрация. Куда от этого денешься?
      Маша неопределенно передернула плечами и умолкла. Рита спокойно прихлебывала кофе и тоже не произносила ни слова.
      — Я невыносимый человек, да? — не выдержала Маша.
      Рита протянула руку и нежно погладила ее по щеке.
      — Разве что для себя самой, — улыбнулась она.
      — Это шоу, оно… — начала Маша и снова умолкла.
      — Ты думаешь совсем о другом, — сказала Рита. — Ты должна произнести это вслух.
      Она пристально всматривалась в Машу, и ее губы были плотно сжаты.
      — Я его люблю, — сказала Маша, отводя глаза. — Не знаю, что из этого выйдет, но я должна снова быть там!
      — Все так просто, — проворчала Рита, хлопнув себя ладонью по лбу, — а мне это и в голову не приходило!
      — Прости меня, Рита, миленькая, — жалобно затараторила Маша. — Все так глупо. Конечно, нет ничего проще. Я была так осмотрительна и все равно оказалась в ловушке. Он меня любит, а мне кажется, что он хочет помешать моей работе. Он не дал мне для этого никакого повода. Ни слова, ни намека… Он любит меня, а я люблю его, но я чувствую себя словно в плену, и мне нужно бежать, освободиться… Поэтому я и подумала об этом шоу, ты меня понимаешь?
      — Я-то все прекрасно понимаю. Главное, чтобы и ты это поняла.
      — Я хочу быть умной и самостоятельной девушкой! — заявила Маша. — Я не хочу делать глупости, и я говорю себе: «Маша, не сходи с ума, ты должна забыть про этот чертов Кавказ, и уж во всяком случае тебе нельзя туда возвращаться. Тебе нужны новые впечатления, а потому, ты должна руками и ногами ухватиться за это шоу…»
      — Что касается новых впечатлений, — прервала Рита, прикоснувшись кончиком пальца к Машиным губам. — Как раз сейчас ты их и имеешь. Сильные впечатления. Ты пытаешься полюбить мужчину, Маша. Полюбить своего Волка… По-моему, не такая уж плохая перспектива.
      — И это ты, ты мне говоришь?! — изумилась Маша. — Ты ж сама агитировала меня взяться за шоу, а теперь отговариваешь…
      — А от чего же мне тебя отговаривать? От желания стать счастливой женщиной? Может, счастье само идет тебе в руки, а ты занимаешься самоедством, грызешь себя? Раскинь-ка умишком, может, этот твой Волк стоит какого-то несчастного шоу и так называемого успеха?.. Нет, не перебивай, а послушай!.. Если рассуждать беспристрастно, шоу, на которое тебя хотят пригласить, не блещет большой оригинальностью…
      — Но ведь я могла бы… — не выдержала Маша.
      — Ну конечно, твое участие сделает его неотразимым! — нетерпеливо кивнула Рита. — Ты сделаешься постоянной ведущей. Ты будешь вести его десять, двадцать, тридцать лет!.. Ты об этом мечтаешь, да?.. А что, если через полгода какая-нибудь бойкая, смазливая девчонка-журналисточка так успешно обслужит нашего уважаемого господина Зорина или еще кого, что тебе дадут коленом под зад, а она займет твое место? Даже если она вовсе не смазливая, а кривая, рябая и косноязычная. Нас будут уверять, что она обаятельная… Не спорю, ты популярная ведущая, тебя баловала судьба — и только!.. Кто поручится, что завтра не заявится с мешком долларов какое-нибудь животное и не купит нас всех с потрохами? Мне-то что, я сижу тихо-смирно, я рядовая работница телевидения, я профессионалка, занятая на черновой работе, на которую, кроме меня, мало кто позарится. Но другое дело ты — у тебя работа в эфире. Да еще в популярных шоу. Ты и оглянуться не успеешь, как окажешься не у дел, и единственное, что тебе останется — бегать и искать деньги, которые могли бы продлить твое звездное существование. Может, ты обратишься за деньгами к своему бывшему свекру или муженьку? А может, ты вспомнишь о своем бывшем любовнике-полковнике, который к тому времени, наверное, уже станет генералом и, чтобы восстановить твое местоположение на звездном небосклоне, рискнет бросить пару дивизий на захват телебашни?..
      — Что же ты предлагаешь? — ошеломленно спросила Маша.
      — Я твоя подруга и хочу, чтобы ты была счастлива. Телевидение, конечно, дело хорошее, но променять на него личное счастье — это уж слишком. Я помогала тебе и всегда буду рада помочь, но в данном случае ты готова схватиться за новое предложение, только чтобы улизнуть от мужчины, который от тебя без ума и в которого ты сама влюблена. Журналистика и прочее — здесь ни при чем.
      — Я ошибалась в своих чувствах! — вдруг заявила Маша. — На самом деле я его ненавижу. Ненавижу и презираю. Он женат, и я ему не верю. Я презираю его за то, что он причиняет боль жене, за то, что хочет бросить ее — ту, которую так трогательно жалел и терпел столько лет. Точно так же он может бросить и меня…
      — Киска моя, я не поспеваю за перепадами твоего настроения, — сказала Рита. — Может, тебе и правда продолжить свой роман с телевидением?
      — Сейчас мне хочется убежать подальше — и от него, и от телевидения, — призналась Маша.
      — Твою бы энергию да в мирных целях… — проворчала Рита. — Давай поступим следующим образом, — предложила она. — Немедленного ответа для участия в шоу от тебя не требуется. Если ты немного поломаешься, это даже полезно. Может, тебе удастся набить себе цену. Такое случается и в наше время. Пусть за тобой побегают… Та же самая ситуация с твоим полковником. Пауза в интимных отношениях только укрепит вашу любовь…
      — Господи, Рита, что ты несешь? — возмущенно вскинулась Маша. — Ты что же думаешь, я без него не могу? Ты думаешь, он мне нужен?
      Рита молчала и с любопытством следила за подругой.
      — А ты не допускаешь такого варианта, что не он, а я ему не нужна?
      — Вот и пусть все решится само собой, — сказала Рита. — Пройдет какое-то время. В твоей взбалмошной головке кое-что прояснится. Будем надеяться, ты не станешь бросаться своим призванием только потому, что никак не решишь, любишь ты кого-то или не любишь.
      — Я его люблю, — немедленно заявила Маша. — Я жить без него не могу!
      — Верю, — сказала Рита. — Иначе стала бы я тебе сопли утирать.
      Маша бросилась обнимать подругу, у которой у самой глаза были на мокром месте.
      — Когда это кончится? — вздохнула она.
      — Когда научишься чувствовать себя счастливой.
      — Ах, если бы мне быть такой сильной, как ты!
      — Если ты имеешь в виду мой возраст, то тебе нужно потерпеть всего несколько лет. Хотя скажу тебе по секрету, что и мне очень часто хочется послать все к черту…
      — Не может быть! Ты так счастлива с Иваном, что…
      — И его, пожалуй, даже больше, чем кого-либо. Только в отличие от тебя я научилась извлекать пользу даже из своей придури…
      — Я тоже научусь.
      — Дай-то Бог.
      — Я так многому научилась благодаря тебе! Ведь ты не скажешь, что я неспособная ученица, правда, Рита?
      — Нет, не скажу, — улыбнулась та. — Теперь ты не шарахаешься от каждого куста. Особенно в профессиональном отношении.
      — А помнишь, как я тряслась, когда первый раз выходила в прямой эфир. От страха я ничего вокруг не видела.
      — Ну, с этим ты быстро справилась, — сказала Рита. — Темперамента тебе не занимать. Ты сразу почувствовала себя звездой со своей независимой точкой зрения. Я лишь молилась, чтобы ты с первых же дней не наломала дров.
      — Тебе смешно, а мне было не до смеха. Меня то и дело осаживали и окорачивали.
      — А могли бы просто выставить за дверь.
      — Да. И однажды недвусмысленно об этом намекнули.
      — Ты имеешь в виду тот прямой репортаж с похорон? Слава Богу, у тебя хватило ума это понять…
      — Сумасшедший день! — вырвалось у Маши. Впрочем, от лучшей подруги Риты она никогда не скрывала ни движений души, ни томлений плоти.

      Движение транспорта вблизи Елоховской церкви было парализовано вавилонским столпотворением. На одиннадцать часов утра в главном московском храме было назначено отпевание президента. На этот раз — президента крупнейшей акционерной компании, погибшего при загадочных обстоятельствах три дня тому назад.
      Милицейские кордоны, выставленные у входа в храм, сдерживали все прибывавшую публику, которая молчаливо напирала животами на металлические барьеры и друг на друга и бросала жадные взгляды по направлению к паперти, где за особым внутренним заграждением томились ожиданием избранные, которых тоже собралось изрядное количество.
      Гроб с телом уже находился в храме. Как и когда он был туда доставлен, никто не знал.
      Маше Семеновой, оператору, помрежу, а также матерому режиссеру, присланному из главной редакции специально для такого случая, удалось занять позицию на нейтральной полосе — то есть между милицейским оцеплением и молодыми, спортивного вида людьми, которые охраняли пятачок непосредственно у входа в храм. О том, чтобы проникнуть внутрь, нельзя было и мечтать. Маша держала наготове микрофон, а оператор с телекамерой восседал на плечах помрежа, который дышал часто и отрывисто, словно заболевшая чумкой собака.
      Двусмысленность ситуации заключалось в том, что помимо скорбной ритуальности происходящего публика находилась под впечатлением необыкновенных слухов, которые возникали и распространялись с поразительной интенсивностью.
      Во-первых, никто точно не знал подробностей случившегося. Газеты сообщали множество абсолютно правдоподобных, но, увы, взаимоисключающих версий об обстоятельствах скоропостижного ухода из жизни президента акционерного общества. Картина происшедшего, выстроенная посредством анализа информации, сообщавшейся «из достоверных источников», могла легко повредить простого обывателя в рассудке. Еще бы! Факты говорили о том, что утром президент проснулся оттого, что его окно, застекленное специальным сверхпрочным кварцем, было распахнуто не то случайным сквозняком, не то взрывной волной, и в спальню влетела пуля снайпера, которая ударила президента в затылочную область черепа. Пора было собираться в офис. В отделанном мавританским мрамором клозете он почувствовал специфический запах мускатного ореха, поскольку злоумышленники начали качать ядовитый газ циан через канализационную трубу. Потом он подошел к раковине и прикоснулся к крану, который находился под напряжением десять тысяч вольт. На скорую руку выхлебав кофе, в который были подмешаны сильные канцерогены, он стал выходить из квартиры, но, едва ступив за порог, был в упор расстрелян двумя неизвестными в масках из автоматического оружия иностранного производства. Это, впрочем, не помешало ему сесть в цвета мокрого асфальта «мерседес» и вместе с шофером и телохранителем взлететь на воздух по причине сработавшего взрывного устройства, заложенного в заднее правое колесо. Уже в своем офисе, вместо того чтобы открыть обычное служебное совещание, он оказался повешенным за шею посредством капронового шнура, привязанного прямо к люстре из дорогого венецианского хрусталя, а затем его расчлененное тело было выброшено из окна с шестого этажа и утоплено в обводном канале… Впрочем, по последним сведениям, уже вечером президента якобы видели в отделении реанимации не то 1-й городской больницы, не то института Склифосовского, а затем в морге тюремного госпиталя МВД.
      Это во-первых… Во-вторых, существовала вопиющая разноголосица мнений относительно мотивов происшедшего. Ни для кого не было секретом, что покойный занимался не только активной экономической, но и политической деятельностью, представляя интересы то левых, то правых, баллотировался в Думу и числился одним из крестных отцов мафии, контролирующей 99 % капитала российского теневого бизнеса. Им оборачивались и отмывались «грязные» деньги, отпускались льготные кредиты высокопоставленным чиновникам, конвертировалась валюта и тому подобное… И ребенку было ясно, что такая фигура устраивала далеко не всех. Вопрос в том — кого она не устраивала больше других?
      И наконец, в-третьих. Возглавлявшееся президентом акционерное общество всего за несколько месяцев сумело принять от населения денежных вкладов, равных в сумме всему национальному богатству, включая полезные ископаемые. И что самое главное, слух о бесследном исчезновении всех денег распространился одновременно с известием о гибели президента.
      Впрочем, известие об исчезновении денег оказалось не последним сюрпризом. Буквально в день похорон пополз дикий и ни с чем уж не соразмерный слух о том, что «покойник жив», а вот, где именно он находится, на этот счет пока не поступало никакой информации. Но уж, во всяком случае, не в шикарном, сделанном из редких пород дерева американском гробу с бронзовыми ручками и какими-то особыми двойными дверцами. Возникал глупый, но вполне законный вопрос — что же в данный момент находится внутри изделия, сработанного руками талантливых заокеанских мастеров?..
      Начало заупокойной службы затягивалось. Якобы с минуты на минуту ожидалось прибытие какого-то высокого начальства. В напряженной тишине слышалось ядреное карканье нескольких ворон, круживших над куполом вокруг золотого креста.
      Вдруг из распахнутых дверей храма, под своды которого уже успело набиться видимо-невидимо народа, раздался голос священника, произносившего слова молитвы внятно и на удивление обыденно.
      Высокое начальство так и не прибыло. Зато со стороны метро «Бауманская» показалась громадная и странная процессия. Судя по всему, это были рядовые вкладчики. Кроме высоко поднятых над головами картонок с начертанным одним и тем же сакраментальным вопросом «Где наши деньги?», они несли символический гроб, который, хотя и был совершенно пуст, производил весьма удручающее впечатление, а также крышку гроба с изображенной на ней эмблемой акционерного общества. В мрачном безмолвии процессия приблизилась к храму и присоединилась к толпе.
      К концу отпевания в толпе заметно возросли тревожные настроения, поскольку от уха к уху стал передаваться шепот, что, дескать, даже те, кому удалось проникнуть в храм, не могут с полной уверенностью утверждать, что именно лежит в настоящем гробу. Поэтому, когда отпевание закончилось, толпа вкладчиков и просто любопытных жадно подалась вперед, желая самолично заглянуть в гроб. Милицейские кордоны и оцепление «добровольцев» едва сдерживали напор.
      Ярко светило солнце. Сухой, практически летний ветер не мог разогнать сгустившейся духоты, по причине которой (а также из-за нараставшей толкотни) голова у Маши чуть-чуть кружилась и все вокруг стало представляться как бы в легком сюрреалистическом аспекте.
      Из церкви медленно потекла публика, и наметанный взгляд Маши фиксировал редкое скопление разного рода деятелей и знаменитостей. Здесь, естественно, присутствовали известные банкиры и финансовые гении, среди которых, кстати сказать, промелькнул и папаша Эдика. То, что и он окажется здесь, Маше как-то и в голову не приходило, и она вдруг смутилась, словно ее застали за каким-то интимным делом. Впрочем, Светлов-старший ее, пожалуй, не углядел, поскольку тут же исчез, скромно нырнув в сторону за спины коллег и их телохранителей. Иначе он бы, конечно, не отказал себе в удовольствии поглазеть, как его невестка зарабатывает любовь телезрителей — вместо того чтобы подарить ему внука. Слава Богу, хоть Эдика не принесла нелегкая. Прямо скажем, мало удовольствия работать, глядя на физиономию, на которой всегда написано одно и то же желание…
      Кроме элиты «новых русских», которых можно было легко узнать по интенсивных расцветок пиджакам и выполняющим функцию аксессуаров шикарным бабам, в потоке публики осанисто проплывали известные политики, депутаты и партийные бонзы всех мастей. Последние явно ощущали себя здесь не в своей тарелке, поскольку большое стечение народа вызывало у них рефлекторное желание выступить с какой-нибудь пространной, но зажигательной речью о разгуле преступности и правовом беспределе, однако рамки жанра обещали лишь возможность скупых соболезнований и безотносительных призывов наказать виновных.
      Неожиданно массовым стечением на похороны президента отличилась творческая интеллигенция, а также деятели физкультуры и спорта. Маша заметила, как беспокойно заворочался на плечах бедняги-помрежа телеоператор, стараясь захватить в кадр побольше эстрадных певцов, композиторов, лыжников, хоккеистов и, конечно, артистов театра и кино. Последних собралось столько, что в какой-то момент Маше показалось, что она попала на престижный кинофестиваль и вот-вот появятся зарубежные звезды. Более того, ей почудилось, что в толпе, выходившей из церкви, мелькнул умасленный любовью девственниц и блудниц Микки Рурк…
      Но это уже был полный бред — видно, ей слегка напекло головку — и Маша отвернулась и попыталась сконцентрироваться. Нужно было во что бы то ни стало изыскать возможность ринуться с микрофоном непосредственно к ближайшим родственникам и друзьям покойника. Если сегодня ей не удастся взять у кого-нибудь из них эксклюзивное интервью, то успех ее дальнейшей карьеры будет под большим вопросом. Так, по крайней мере, ей казалось.
      И такая возможность представилась.
      Как уже было сказано, в толпе, значительную часть которой составляли взволнованные вкладчики, циркулировали самые тревожные слухи не только относительно истинных обстоятельств происшедшего с их президентом, но и относительно дальнейшей судьбы их вкладов. Не мог же, в конце концов, покойник взять их с собой! Или таки взял?! Короче говоря, когда в дверях храма показалась закутанная черной траурной вуалью одинокая вдова и начали подавать катафалк, толпа любопытных налегла чересчур сильно и на несколько секунд оцепление было прорвано. Десятка два особенно ажитированных вкладчиков ринулось к полированному гробу, словно и в самом деле вознамерившись выяснить, каково самочувствие покойника.
      В этот момент Маша оказалась непосредственно около женщины в вуали, которая, видимо, в полуобмороке вдруг начала падать прямо на нее, а так как вся охрана была занята восстановлением порядка и оттеснением публики от катафалка, то Маше ничего не оставалось, как подхватить женщину в свои объятия.
      — Благодарю вас, — пролепетала та.
      Даже через вуаль просвечивала ее убийственная бледность.
      — Примите мои искренние соболезнования, — поспешно отозвалась Маша и бросила быстрый взгляд в сторону восседавшего на помреже оператора, который вместе с режиссером были блокированы толпой и оцеплением на некотором удалении от нее, но делали ей отчаянные знаки, что она в кадре и может начинать работу.
      — Прошу вас, только два слова! — со всей возможной нежностью обратилась Маша к женщине, которую все еще сжимала в своих объятиях.
      Эту профессиональную просьбу она научилась выговаривать виртуозно — в любых вариациях и с учетом любой ситуации. Чтобы научить ее произносить эти нехитрые слова, Артему Назарову пришлось немало потрудиться. Зато теперь она выговаривала их так проникновенно, словно они выходили из самого нутра — из ее сердца, печенки, легких. Она могла обратиться с этой просьбой к кому угодно, не смущаясь никакими обстоятельствами. Даже если бы оказалась возле бьющегося головой о стену преступника, которому объявили, что его через пять минут расстреляют, она бы без запинки молвила:
      — Прошу вас, только два слова!.. Однако далеко не всегда все шло так гладко.
      — Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить! — всхлипнула вдова.
      Вот тут-то Маше и пришлось пустить в ход все свое обаяние, а главное, способность мгновенно ориентироваться. Последнему не смог бы научить ее никто — даже такой профессионал, как Артем Назаров. Это исключительно являлось ее собственным природным даром.
      Маша не только не делала никакой попытки выпустить вдову из своих объятий и передать кому-нибудь из ее ближайшего окружения. Напротив, она еще крепче обняла ее и нежно поглаживала ее дрожащие плечи, словно могла оградить от жестокости окружающего мира. Она извлекла откуда-то белоснежный платок и помогла утереть женщине слезы.
      — Только два слова, — по-сестрински прошептала Маша, сознавая, что в настоящий момент обе уже находятся в прямом эфире и многие миллионы телезрителей наблюдают эту трогательную сцену.
      — Хорошо, — прошептала в ответ женщина.
      — У вас было ощущение, что должно произойти что-то подобное? — спросила Маша.
      Про себя она уже начала вести отсчет времени, зная, что на прямое включение отводится только шестьдесят секунд.
      — Он не сделал никому ничего плохого, — ответила вдова. — Он и мухи не обидел.
      — Что вы почувствовали, когда узнали об этом?
      — Я подумала — это шутка. Он любил пошутить.
      — А потом?
      — Потом я поняла, что это не шутка.
      — Где вы находились в тот момент? Вы его видели?
      — Мне сказали, что у меня не будет неприятностей. Ни у меня, ни у детей. У нас ведь трое детей.
      — Это связано с его работой? Ходят слухи, что…
      — Мне сказали, что у меня не будет неприятностей! — повторила женщина, беспокойно озираясь.
      В следующее мгновение Машу саму подхватили под руки и, оторвав от вдовы, мягко отволокли в сторону. Тем временем гроб уже погрузили в сверкающий черный лимузин, который, проследовав по коридору в толпе, занял место во главе длинного траурного кортежа, взявшего курс на Ваганьково. Маша взглянула на оператора и режиссера. Оба закивали:
      — Снято!..
      Когда кортеж исчез, толпа еще некоторое время стояла словно в растерянности. Потом символический гроб, а также крышку от него бросили на тротуар и стали жечь с досады рекламные листки с портретом президента акционерного общества. Рядом с портретом были напечатаны таблицы, где указывались процентные прибыли по вкладам.
      «Скоро начнут жечь и кредитные обязательства, как раньше жгли партбилеты», — подумала Маша.
      К ней подошел режиссер, присланный из главной редакции, и сунул ей в руки текст, который нужно было зачитать перед камерой для завершения репортажа о похоронах.
      Пробежав глазами заготовленный в редакции комментарий к чрезвычайному происшествию в акционерном обществе, Маша брезгливо поморщилась. Читать в эфир подобную дешевку после того, как ей только что удалось сработать эксклюзивное интервью с вдовой и миллионы телезрителей воочию увидели на своих экранах настоящее человеческое горе! Пусть эта женщина была вдовой президента акционерного общества, вокруг которого разрастался финансовый и политический скандал, — она была несчастной матерью, просто женщиной, к тому же, напуганной до смерти!.. При всем при том, в отличие от телезрителей и умников из редакции, всего несколько минут назад Маша собственноручно промакивала ее слезы (самые настоящие, а не фальшивые!), видела ее побелевшее лицо и полные ужаса глаза. Эта женщина доверчиво бросилась в объятия Маши, словно искала у нее защиту, а у нее, у Маши Семеновой, еще хватило в такую минуту совести донимать несчастную идиотскими вопросами… Словом, если после всего этого, на фоне толпы вкладчиков со своими плакатиками-картонками и бумажными факелами, Маша начнет распространяться о правах человека и экономических реформах, действительно трагическая ситуация превратится в очередной фарс и пошлятину, а все ее усилия сделать честный репортаж пойдут насмарку.
      Этими соображениями Маша поделилась с режиссером.
      — Вы только поглядите, что здесь написано! — воскликнула она и процитировала: «…покойный, которого отличала любовь к простому человеку и активная гражданская позиция, был бы рад увидеть столько благодарных лиц, которым он дал надежду на оздоровление нашей экономики…»
      — Ну и что? — удивился режиссер.
      — Как что?! Единственное, чему, я думаю, действительно был бы рад покойный, так это тому, чтобы не лежать в данный момент там, где нельзя, как говорится, ни сесть ни встать. И уж во всяком случае не был бы рад видеть эти «благодарные» лица… А те в свою очередь выглядели бы еще более благодарными, если бы имели не «надежду на оздоровление», а надежду вернуть назад свои кровные денежки — хотя бы и без навара…
      — Какая разница? — удивился режиссер, начиная раздражаться. — Просто отбарабань по бумажке этот чертов текст и дело с концом!.. Мне еще лететь на пресс-конференцию в Дом правительства.
      — Не стану я нести перед камерой эту чушь, потому что… — упрямо начала Маша, опуская микрофон.
      — Ах не станешь… — перебил режиссер. — Тогда можешь считать, что твоего духа в эфире больше вообще не будет! Это я тебе по-дружески говорю.
      Маша беспомощно оглянулась на оператора и помрежа, которые отвели глаза. Только на одну секунду она представила себе, что ее действительно могут отстранить от эфира. Пусть даже не на веки вечные. Хотя бы ненадолго. Она только-только почувствовала прелесть работы. Что же ей останется — днем снова быть девочкой на побегушках, а ночью вымывать из себя въедливое семя Эдика?
      — Ты меня поняла? — поинтересовался режиссер. Маша молча заняла позицию перед камерой и, поднеся микрофон к губам, прочла заготовленный текст.
      — Снято, — кивнул оператор.
      — Что и требовалось доказать, — сказал режиссер и, спокойно развернувшись, направился к служебному «рафику».
      Глядя ему вслед, Маша ожесточенно притопнула ногой. Потом еще раз. В результате подломился каблук. Выругавшись, Маша сунула микрофон помрежу и заковыляла по направлению к метро.

      — Разрешите, я вам помогу? — услышала она рядом и почувствовала, как кто-то заботливо взял ее под руку.
      Досадливо поморщившись, она оглянулась и тут же ощутила, как щеки становятся красными.
      На нее смотрел молодой и по-русски говорящий Микки Рурк. Та же кривая усмешка. Те же знающие апостольские глаза и высокий, практически гроссмейстерский лоб… Но иллюзия полного сходства сохранялась не больше нескольких секунд. Хотя очарование не исчезло.
      — Не думаю, что ему теперь лучше, чем нам, — сказал он, очевидно имея в виду виновника сегодняшнего столпотворения.
      Вместо ответа Маша сняла туфлю и занялась осмотром скособочившегося каблука.
      — Черт, — проговорила она, держа ногу на весу. — И вот так целый день!
      Он продолжал крепко держать ее под руку.
      — Борис Петров, — спокойно представился он.
      — Какой еще Борис Петров? — проворчала она. — Кто вы такой?
      — Я служу в милиции. Мент, то есть, — так же спокойно ответил он
      — Что-то непохоже, — снова проворчала она, но на этот раз уже не так строго.
      — Тем не менее это так. — Он пожал плечами.
      — Значит, почти коллеги, — улыбнулась она.
      — Да, — просто сказал он. — Я вас узнал. Она молчала. Впервые ее узнавали на улице.
      — Когда я вас увидел на экране, — продолжал он, — мне сразу захотелось увидеть эти губы и эти глаза в естественных условиях. Я рад, что мне представилась такая возможность. Я думаю, что каждый мужчина, когда смотрит на вас, думает об одном.
      — О чем же?
      — Вы действительно этого не знаете? — удивился он с неподдельной наивностью и тут же усмехнулся своей кривой усмешкой.
      И ему удалось-таки ее смутить. Она промычала что-то нечленораздельное.
      — Уверяю вас, — продолжал он, и в его тоне появились покровительственные нотки, — в этом нет ничего плохого.
      Она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза. Он ответил ей спокойным взглядом, в котором несомненно присутствовал нагловато-вульгарный оттенок. Как, впрочем, и у оригинала.
      — Вам, конечно, говорили, что вы как две капли воды похожи на Микки Рурка, — сказала она, не то одобряя это сходство, не то осуждая.
      — Только об этом и слышу, — усмехнулся он. — Мне это не мешает. И службе тоже.
      — Ну об этом судить вашему начальству, — холодно заметила она
      — Не спорю, — кивнул он, игнорируя похолодание. — Да! — с серьезным видом спохватился он, словно забыл сказать что-то очень важное, — еще у вас прекрасная грудь. В этом смысле вы как две капли воды похожи на Мерилин Монро. Вам, полагаю, это тоже не мешает… А вот какого мнения на этот счет ваше начальство?
      Его слова были нестерпимо пошлы, но зато от его рта Маша не могла оторвать взгляда.
      Когда ей наконец это удалось, она кое-как присобачила каблук на прежнее место и надела туфельку.
      — Как бы там ни было, — продолжал Микки Рурк, он же Борис Петров, — и вас, и меня свело здесь одно и то же общее дело.
      — Ну не знаю, — сказала Маша Семенова. — То есть я хочу сказать, что не знаю, зачем здесь вы… Вы что, расследуете это дело? Вы собираете информацию? Может быть, у вас есть какие-то версии происшедшего? Вы из отдела по борьбе с организованной преступностью? Где вообще вы работаете?
      Он сунул руки в карманы и рассмеялся.
      — Вот это скорострельность! Нельзя ли помедленнее задавать вопросы?
      — Можно и помедленнее, — насупилась Маша.
      Он дотронулся до ее руки, а она поспешила отстраниться.
      — Я работаю в районном отделении милиции простым следователем, — сказал он. — И никаких версий у меня нет. Вас только это интересует?
      Маша Семенова снова остановила взгляд на его губах, но ее, по-видимому, зациклило в репортерском режиме. По крайней мере, вопросы, которые выскакивали из нее, словно шарики, были довольно глупы.
      — Так, значит, вы все-таки занимаетесь убийствами. А какими именно?
      Он снова засмеялся.
      — Просто убийствами. Убийствами со смертельным исходом.
      — Я не совсем правильно сформулировала вопрос, Борис… — смущенно сказала она. — Я имела в виду… — начала она и запнулась.
      Он снова взял ее под руку, словно желая ободрить, и на этот раз она не отстранилась.
      — Чем только не приходится заниматься, — серьезно сказал он. — В основном это бытовые преступления. Например, мать четверых детей вонзает в сердце мужу, которого должна была любить и почитать, кухонный нож, когда тот пропивает ее обручальное кольцо. Это и понятно. Развод куда менее эффективен.
      — Мужчины, конечно, не так жестоки.
      — Отчего же. Случается, отец семейства душит жену, которую должен был любить и почитать и которая выпила лишний стакан портвейна, пока он выходил за спичками.
      — Вот видите.
      — Вижу. В семейной жизни главное — терпение.
      — А вы сами-то женаты? — спросила Маша.
      — Никак нет, — ответил Борис Петров и, слегка покраснев, быстро переспросил:
      — А вы замужем?
      — Естественно, — ответила она.
      Он покраснел еще больше, однако по-прежнему в упор смотрел на Машу, словно решив продолжать общение, несмотря на определенное разочарование по причине обнаружившегося дефекта.
      — Вы не едете на Ваганьковское? — осведомился он.
      — Нет, — сказала она. — На сегодня с меня хватит.
      — Можно вас подвезти? — спросил он, показывая на ее сломанный каблук.
      Маша кивнула. Она словно заранее знала, что ответит согласием на подобное предложение. Проблема выбора как бы изначально отсутствовала. Единственное, о чем она думала, так это о его смелой и горячей ладони, которая поддерживала ее под локоть.
      — Куда прикажете? — спросил он, усадив ее в свой милицейский «жигуленок».
      — Если можно, на улицу Горького. Мне нужно купить новые туфли, — сказала она.
      — Можно, — энергично кивнул он, круто тронув машину с места.
      — И вас не тошнит каждый день иметь дело с подобным, Борис? — спросила она, имея в виду его работу.
      — А вас, Маша? — резонно поинтересовался он.
      — Это наша жизнь, — вздохнула она.
      — То-то и оно.
      Машу уже не раздражала малосодержательность их беседы. Она любовалась, как его длинные поджарые ноги точными и едва уловимыми движениями касаются педалей, левая рука свободно управляется с рулем, а правая небрежно владеет рычагом переключения скоростей.
      Пожалуй, они действительно жили общей жизнью, делали общее дело. Разница лишь в том, что Борис Петров не тащил за шиворот посторонних, чтобы те посмотрели, какое дерьмо ему приходится расхлебывать, а Маша Семенова ежедневно демонстрировала это самое дерьмо миллионам телезрителей да еще и, зачастую, с дерьмовыми комментариями… Однако ж ее не тошнило, и она не бегала по этой причине из студии в женский туалет.
      Она искоса посматривала на нового знакомого, прекрасно понимая, что села к нему в машину только из-за его сходства с обольстительным американским актером.
      Однако ей было совершенно непонятно, с какой стати ее принесло на улицу Горького в кошмарно дорогой обувной магазин и зачем она купила дико дорогие туфли, выложив за них деньги, которые обязалась присовокупить к семейному бюджету. Как она объяснит Эдику, почему не отправилась в мастерскую и не отремонтировала туфли, которые можно было еще носить и носить?.. Впрочем, она почему-то была уверена, что на этот раз не станет отчитываться перед супругом, а тот не отважится донимать ее расспросами.
      В машине Маша и не заметила, когда перешла с Борисом Петровым на «ты». Она осознала это только в магазине, когда, рассматривая в огромное зеркало новые туфли, услышала за своей спиной его восхищенный голос.
      — Какая у тебя роскошная …!
      Это прозвучало с такой искренней непосредственностью, что Маша не потрудилась возмутиться.
      — Лучше взгляни на туфли. Они тебе нравятся?
      — Нет уж, — смущенно ответил он, — лучше я подожду тебя в машине…
      И, ожесточенно толкнув сверкающую стеклянную дверь, вышел на улицу.
      Она смотрела ему вслед и с удивлением чувствовала, как ее трусики горячо увлажняются.
      — Борис, — сказала она, усевшись рядом с ним на сиденье и крепко сжав бедра, — я опаздываю. У меня еще срочная работа в студии…
      Он коротко кивнул и направил машину в Останкино. Всю дорогу они молчали, а когда она собралась вылезти, он взял ее за руку и хрипловато спросил:
      — Ты когда линяешь с работы?
      Маша пожала плечами. «Линять» или «уходить» — какая к черту разница? Если бы даже он выразился «по-матушке», это не остудило бы ее разгоряченного лона.
      — Может, сходим куда-нибудь… — предложил он. — В «Макдоналдс», что ли?
      Только «Макдональдса» ей и не хватало для полного счастья. Тем не менее она кивнула. Выбора у нее не было. Что же, пусть сначала будет «Макдональдс». Ради такого дела она даже была готова посетить сосисочную у Савеловского вокзала.
      — Я линяю в шесть, — сказала она.
      — Понято, — кивнул он.

* * *

      Борис Петров дожидался ее после работы уже не на милицейском «жигуленке», а на личном. Голос его был все так же хрипловат. Может быть, даже немного больше, чем днем. А она ощущала все тот же жар.
      — Кажется, наши планы изменились? — заметила она, сев в машину.
      — Я решил, что лучше посидеть у меня, — сообщил он и, показав глазами на заднее сиденье, добавил: — Я думаю, ты проголодалась. Можешь начать прямо сейчас.
      На заднем сиденье лежало несколько фирменных бумажных пакетов с гамбургерами, жареным картофелем и пирожками с грибами, которые еще были теплыми и распространяли характерный запах.
      — Я потерплю, — мужественно заявила Маша.
      Почему это мужчина заранее считает себя вправе распоряжаться и во всем подавлять волю женщины? Последовательная и бескомпромиссная борьба с мужским насилием — вот что может оставить женщине шанс сохранить свою индивидуальность. Об этом они с Ритой Макаровой много говорили. Единственная ситуация, когда мужчине можно позволить подобную самонадеянность, — если до того, как он успел положить на женщину глаз, она сама решила его трахнуть. Маша была вынуждена признать, что сейчас был как раз такой случай.
      — Ни в коем случае! — запротестовал Борис Петров.
      Он взял один из бумажных, излучающих тепло пакетов с американской национальной жратвой и поместил его Маше на живот.
      — Поедим, — предложил он, — и поедем.
      Они слегка перекусили, причем он не делал попытки взять ее за руку или положить ладонь на колено.
      — Мы едем или нет? — не выдержав, поинтересовалась Маша.
      Через десять минут они были у него дома.

      Борис Петров проживал в двухкомнатной «хрущебе» вместе с младшим братом, который в данный момент еще не вернулся с вечерней смены на мебельной фабрике, и со слепенькой мамой, которая ушла к подруге поиграть в лото. Заходя в обшарпанный подъезд, Маша подумала о том, как удивилась бы ее собственная мамочка — не говоря уж о прочих родственниках — если бы узнала, с какими мыслями заходит в сопровождении работника милиции в эту кошмарную пятиэтажку ее холеная дочурка. Впрочем, «удивилась» — это слишком слабое слово. «Офигела» — подобный энергичный глагол из лексикона Бориса Петрова подошел бы больше.
      Поднимаясь по засраной лестнице, по всем ее тридцати девяти ступенькам, Маша ощущала нежную и сильную мужскую руку под своими ягодицами, то есть на той части тела, которая Борису Петрову показалась самой роскошной и за которую он теперь взялся с таким естественным видом, словно всего лишь придерживал даму, помогая подниматься по лестнице. Потом он отпер дверь и пропустил ее в квартиру. Сделав два шага через крохотный коридорчик, она оказалась в спартански обставленной и очень чистой комнате. Маше показалось, что здесь пахнет свежескошенным сеном. Но потом она сообразила, что так, наверное, должно пахнуть там, где живут молодые мужчины.
      Прежде чем присесть на широкую софу, застеленную красным клетчатым пледом, Маша сказала:
      — Сначала мне нужно позвонить.
      Борис молча указал на телефон, а сам вышел на кухню. Работа в милиции подразумевала наличие аналитического склада ума, и он мгновенно постиг смысл ее фразы. В особенности оценил это ее «сначала». Как-никак она была замужем, а значит, требовалось соблюсти определенные меры предосторожности. Это была своего рода оперативно-профилактическая деятельность, и Борис одобрительно хмыкнул.
      Маша набрала номер Эдикова офиса и дождалась, пока перечница-секретарша прогнусавила:
      — Добрый день, вас слушают.
      — Добрый вечер, Серафима Наумовна. Позовите, пожалуйста, Эдика.
      — Простите, а кто его спрашивает?..
      Якобы за два года нельзя было научиться распознавать по телефону Машин голос. Не говоря уж о том, что последнее время Маша регулярно вещала стране с телеэкрана.
      — Это его жена, Серафима Наумовна, — терпеливо ответила Маша.
      Она бы ничуть не удивилась, если бы ее тут же переспросили: «Простите, какая такая жена?», и перед ее мысленным взором нарисовался образ секретарши — высохшей и, по слухам, чрезвычайно активной в сексуальном отношении пожилой дамы с химически-рыжими волосами, похожими на мокрую вату, и кроваво-красным маникюром. Плюс короткие кривые ноги, обтянутые черными сетчатыми чулками.
      — Это Маша Семенова, — прибавила Маша, не удержавшись.
      Вообще-то Серафима Наумовна была очень дельной секретаршей — так сказать, старой закваски. Она в совершенстве владела машинописью и стенографией, а с бумагами управлялась так лихо, что на ее локтях так и мерещились профессиональные нарукавники. Она досталось Эдику от его папаши как бы в качестве ценного подарка в ознаменование открытия собственного дела. Расстаться с секретаршей у Светлова-старшего были веские причины. Не так давно Серафима Наумовна похоронила мужа, в память о котором на ее жилистой шее осталась нитка крупного жемчуга и кулон с изумрудом, и теперь, в качестве новоиспеченной вдовы, находилась в состоянии интенсивной брачной активности и вознамерилась приобрести еще одного супруга, чем до смерти напугала Светлова-старшего. Он-то ведь еще был не вдовец.
      — Эдуард Михалыч занят на коммерческих переговорах, — с уморительно ледяной любезностью сказала секретарша. — Вы можете подождать?
      — К сожалению, Серафима Наумовна, у меня сейчас важное интервью, а затем монтаж материала, — вздохнула Маша. — Будьте так любезны, передайте Эдику, что я постараюсь вернуться к одиннадцати.
      — …интервью, монтаж материала… — как эхо повторила секретарша. — Я записала. Что еще?
      — Пусть не скучает.
      — Это все?
      — Да, Серафима Наумовна. Душевно вам признательна, — улыбнулась Маша и положила трубку.
      На душе у нее, однако, было неспокойно, а по телу прокатывалась легкая дрожь. Не то чтобы она чувствовала себя преступницей-рецидивисткой. С точки зрения морали и нравственности, а тем более уголовного права, она была вполне чиста. В конце концов, ведь не развращала нее она малолетних и не совокуплялась с животными! Грех же супружеской неверности, по ее твердому убеждению, целиком и полностью искупался тем, что она вообще терпела подобные брачные узы… Источник ее волнения не имел никакого отношения к чувству вины и заключался совершенно в другом. Машу смущало, что на этот раз и, кажется, впервые в жизни она сближалась с мужчиной не потому, что тот достаточно настойчиво добивался возможности заняться с ней любовью, а потому что она самахотела с ним переспать.
      В этот момент появился Борис Петров с бутылкой хорошо охлажденной водки и рюмками.
      — Дернем, — деликатно предложил он, понимая состояние Маши. — А потом потанцуем.
      Маша всегда ненавидела водку, но сейчас с благодарностью опрокинула рюмку одним большим глотком, который показался ей глотком очень горячего чая и мгновенно истребил как дрожь, так и всяческое смущение. Закусывали еще не остывшей снедью из бумажных пакетов от «Макдональдса».
      Борис Петров включил магнитофон и протянул Маше руку. Оказывается, он был большим поклонником тяжелого рока. Тонкие блочные стены завибрировали от низких частот, а стекла зазвенели от верхних.
      Несмотря на сумасшедший ритм музыки, Борис и Маша танцевали медленный танец. Маша сразу устроила голову на плече у партнера. Голова у нее кружилась так приятно, словно она пила не водку, а шампанское. По причине приятно нарушенной координации она сбросила свои новые дорогие туфли. При каждом темпераментном барабанном пассаже Борис все крепче прижимал ее к себе — так что ее носки уже едва доставали до ковра.
      Исполнение подобного интимного танца способствовало тому, что очень скоро Маша сделала для себя весьма важное открытие. Бориса Петрова, в отличие, скажем, от Эдика Светлова или господина Зорина, можно было по праву наградить эпитетом «арабский жеребец». Далее более того. Это был просто-таки какой-то наш родной Сивка-бурка — «встань-передо-мной-как-лист-перед-травой». Погрузившись в свойственные ей философские размышления, Маша не преминула отметить, что две коннозаводческие характеристики существенно между собой различались. Говоря научным языком, градации фаз распределялись от нулевой точки абсолютного покоя — к промежуточным состояниям — вплоть до функциональной готовности. Однако в данном случае можно было и не быть профессором сексологии. Элементарный эмпирический опыт убеждал в том, что через плотную ткань мужских брюк прощупывался именно Сивка-бурка. Если арабского жеребца можно было идентифицировать, так сказать, постольку поскольку, то легендарный подвид жеребца ощущался просто как таковой и ни с чем не сравнимый — без всяких оговорок. Музыка продолжала греметь.
      — Ну как? — спросил Машу Борис Петров.
      В вопросе содержалась некоторая неопределенность, и Маша решила, что он касается предмета ее размышлений.
      — Беру не глядя, — ответила она.
      Потом без всякого контрапункта они вдруг начали целоваться и целовались до тех пор, пока Маша не почувствовала, что вся она превратилась в один огромный рот. Только когда губы Бориса опустились ниже и тронули ее левый сосок, она обнаружила, что уже раздета по пояс. Безотчетно подавшись вперед, она направила грудь к его приоткрытому горячему рту и в следующий момент почувствовала, что превращается в один зудящий, словно пронизываемый слабым электрическим током сосок.
      Логика развития событий привела к тому, что после цепочки превращений, во время которых Маша становилась то ступней, то ягодицей, то пупком, она вдруг осознала, что совершенно обнаженная лежит на софе, покрытой красным пледом и ощущает себя одним бесконечным, вселенским лоном, раскрытым навстречу всем галактикам. Более того, с несказанным изумлением она обнаружила, что уже успела принять в себя все то, чем был Борис. Все нарождающиеся млечные пути сплелись в единый вихрь и достигли заветного центра, где сотворялись новые миры.
      Космическая одиссея Маши Семеновой длилась ни много ни мало — часа два с половиной. Почувствовав себя снова на грешной земле, а вернее, на софе, покрытой клетчатым пледом, в объятиях мужчины, с которым она познакомилась на похоронах всего несколько часов назад, Маша не испытала ничего, кроме приятной истомы, и благодарно погладила мускулистое тело, которое, надо думать, изрядно утомилось после непрерывной гонки за космическими наслаждениями. Маша была уверена, что стоит ей только «крикнуть-свистнуть» и скачки возобновятся в том же былинном аспекте, однако решила, что пора, как говорится, и честь знать.
      — Что это? — спросила она, услышав какие-то звуки со стороны кухни.
      — Брат вернулся с работы, и мама поит его чаем, — ответил Борис Петров.
      — Посмотри, что с моей щекой, — попросила она. Он притронулся кончиками пальцев к ее подбородку, и она вздрогнула от саднящей боли.
      — Я, кажется, поцарапал тебя своей щетиной. Не мажь ничем, пусть само подсохнет, — как ни в чем не бывало сказал он и тут же пообещал: — В следующий раз обязательно побреюсь!
      — Я надеюсь, — проворчала Маша. — А теперь проводи меня в ванную.
      Он легко перекатился на бок, и она смогла из-под него выбраться и встать с постели. Колени у нее дрожали.
      — Хорошенькое дело, — смущенно улыбнулась она, прижимая к груди одежду, — даже колени дрожат.
      — Понято, — бодро сказал он и, вскочив следом за ней, легко подхватил на руки.
      Она не успела опомниться, как он распахнул пинком ноги дверь и донес ее на руках до ванной. У нее перед глазами промелькнула кухня и сидящие за столом мать и младший брат Бориса. Слепенькая мать, держа в руке вилку с котлетой, недовольно шарила невидящим взглядом в пространстве, а олигофренического вида юноша улыбался открытым ртом и, тряся головой, радостно приветствовал голого старшего брата и его голую подругу.
      Когда, приведя себя в порядок, Маша осторожно вышла из ванной, то увидела, что Борис Петров, даже не потрудившись надеть трусы, уже сидит за семейным столом и что-то жует.
      — Давай, подсаживайся! — пригласил он широким жестом.
      На столе, кроме водки, появилось несколько бутылок пива.
      — О нет! — затрясла головой Маша, попятившись к двери. — Мне пора линять!
      Накачанная семенной жидкостью Бориса Петрова, которая, видимо, пропитала даже речевой центр, расположенный у нее в мозгу, Маша переняла и соответствующий лексикон.
      — Ну хотя бы поздоровайся, — попросил Борис.
      — Да-да, — пролепетала она. — Добрый вечер! Очень приятно познакомиться… Отопри мне, пожалуйста, Борис!
      — Она не заразит нас СПИДом, Боря? — сурово поинтересовалась слепенькая мама.
      — Что ты, мама, — успокоил ее сын. — Я же у нее первый.
      — А я тебя видел! Ты оттуда! — вдруг воскликнул младший брат, тыча пальцем то в экран телевизора, то в Машу.
      — Ага! — гордо усмехнулся Борис. — Она оттуда. — Подожди тридцать секунд, — сказал он, обращаясь к Маше. — Я тебя подвезу.
      — Приходи еще, — сказал ей младший брат.
      — Обязательно, — кивнула она.
      — Он что, у тебя правда первый? — спросила ее слепенькая мама.
      — Сегодня — да, — призналась Маша и выскочила за дверь.
      За удовольствия нужно платить.
      Однако Борис Петров нагнал ее, когда она еще не успела выбраться из подъезда.
      — Я же сказал, что подвезу! Она покорно села в машину.
      — Ты же пил, — робко напомнила она, когда он усаживался за руль.
      — Не больше, чем ты, — пожал он плечами.
      Они благополучно доехали до дома на Пятницкой улице. Окно спальни было освещено. Эдик, похоже, еще не спал.
      — Ты, наверное, решила, что тебе больше не стоит со мной встречаться? — спросил Борис Петров.
      — Я замужем, — сказала Маша, подразумевая именно это.
      — Я уже в курсе.
      — И тебе не все равно… быть со мной?
      — А что тут такого? Разве нам было плохо?
      Какие он вынес впечатления из их общения — об этом она судить не могла. Но что касается ее, то и теперь слабые электрические заряды то тут, то там мучительно-сладко зудели в ее теле.
      — Значит, увидимся? — подмигнул он ей и, притянув к себе ее голову, нежно поцеловал в губы.
      Больше его ничего не интересовало.
      — Конечно, — вздохнула она и, вылезая из машины, оглянулась, чтобы еще раз посмотреть на этого красивого и счастливого мужчину, с которым, вне всяких сомнений, еще неоднократно будет заниматься любовью, ничуть не смущаясь тем, что ему-то эта ситуация видится несколько под другим углом, а именно: «Как славно лишний раз перепихнуться с замужней телкой с телевидения, часом, не еврейкой ли…»
      Это было написано на его красивом нагловатом лице, и все-таки, повинуясь неискоренимой женской потребности, Маша искательно заглядывала ему в глаза и старалась найти в них признаки настоящего ответного чувства. «Он тоже в меня влюбился! — убежденно говорила она себе. — Но не скажет об этом, потому что эти глупые слова для него пустой звук…»
      И, надо сказать, она была недалека от истины. Он конечно ее любил. Он вообще любил хороших людей. А плохих не любил. Как всякий нормальный человек… Это ведь у нее было не все в порядке с мозгами.
      — Я тебе позвоню, — бросила Маша на прощание.
      — Годится, — ответил он и добавил: — Но будешь молчать больше двадцати четырех часов, придется вызывать тебя повесткой. Я ж не железный.
      Значит, все-таки будет скучать, обрадовалась она.
      — Но если снова будешь небритым, — пошутила она, — больше не увидимся. Разве я могу показываться в эфире с таким подбородком. Зрители подумают Бог знает что…
      — Подбородок чепуха! — не замедлил усмехнуться Борис. — Ты лучше на свои локти и коленки полюбуйся!
      Взглянув вниз, Маша в ужасе всплеснула руками.
      — Тебе смешно!..
      Поднимаясь в лифте, она подумала: семь бед один ответ. Давно пора объясниться с Эдиком. Входя в квартиру, она призвала на помощь всю свою решительность. Она прошла прямо в спальню — как ей показалось, уверенной и даже развязной походкой.
      Эдик и правда не спал. Он лежал животом поперек их царской кровати из голубого гарнитура и в руках у него был калькулятор. Погруженный в какие-то расчеты, он время от времени делал пометки в записной книжке.
      — Эдик… — начала Маша.
      — Погоди, — нетерпеливо отмахнулся он. Маше пришлось ждать.
      — Эдик, — снова начала она, чувствуя, что падает духом, — на похоронах я сломала каблук, а потом…
      — Секундочку, — попросил Эдик. Она переминалась с ноги на ногу.
      — Готово! — воскликнул Эдик, откладывая калькулятор.
      — Теперь ты меня можешь выслушать? — спросила Маша.
      — Давай, — нетерпеливо кивнул он, продолжая смотреть в записную книжку, — рассказывай быстрее. Что там с твоим каблуком?
      — Я сломала каблук, а потом познакомилась с милиционером.
      — Что дальше?
      — Он подвез меня в магазин, и я купила новые туфли…
      — Могла бы и старые подбить! — проворчал Эдик. — Что еще?
      Не в силах продолжать, Маша молча указала на свой подбородок.
      — Это аллергия, — уверенно констатировал он.
      — Ты думаешь? — вздохнула она и показала ему свои локти.
      — Ты пьешь слишком много кофе на своем телевидении.
      — Ты думаешь? — повторила она и, приподняв юбку, показала колени.
      — Надо намазать каким-нибудь кремом, — посоветовал Эдик со знающим видом.
      Поднимать юбку выше у Маши уже не хватило духа.
      — Но сначала иди сюда, — продолжал супруг, — я тебе кое-что покажу! Знаешь, что это такое?
      Она присела на кровать и тупо взглянула на его цифры. Потом пожала плечами.
      — Я рассчитал твой менструальный цикл на три месяца вперед, — просияв, сообщил Эдик. — Я вычислил все дни, когда ты наиболее склонна к зачатию.
      — И зачем, спрашивается?
      — Как это зачем? Чтобы быть уверенным, что ты забеременеешь. Предупреждаю тебя, я полон решимости довести это дело до конца. Я нашел твою проклятую диафрагму и спустил ее в унитаз!
      Эдик храбрился. В его голосе слышалась явная неуверенность. Он не знал, как может отреагировать жена на его смелую инициативу. Он ожидал бурной реакции с ее стороны и даже подготовил некоторые упредительные меры. Поэтому его удивило, когда Маша лишь вяло замотала головой, словно не понимая, о чем речь.
      — Ты меня поняла? — поинтересовался он. — Я буду копить силы и спать с тобой только в строго определённые дни. Тогда уж я буду стараться, обещаю тебе. Кроме того, тебе нужно будет пользоваться специальным термометром. Я все узнал. — Он потянулся к ночному столику и показал ей новоприобретенное приспособление. — Анальное измерение температуры требует большой точности. Мы будем рисовать соответствующий график…
      Ему и в голову не могло прийти, что еще три месяца тому назад она порешила прибегнуть к собственным упредительным мерам и свести его шансы к нулю. Она начала принимать новейшие и надежнейшие противозачаточные пилюли, которые хранила, конечно, не дома, а в сейфе на работе.
      В настоящий момент ее волновало совсем другое.
      — Прекрасно, — милостиво кивнула она. — Не забудь только, пожалуйста, и меня предупредить, когда у нас с тобой очередное ответственное мероприятие…
      — Как раз сегодня! — торжественно сообщил Эдик. — Только сначала, любовь моя, нужно измерить температуру… — добавил он, взяв ее за руку с намерением тут же и приступить к делу.
      Несколько секунд она находилась в столбнячном состоянии от изумления, а придя в себя, процедила ледяным тоном:
      — Сам засунь его себе в…
      Было ясно, ее речевой центр все еще находился под воздействием известных факторов.

      — Наблюдая за твоей «семейной» жизнью, я иногда испытывала ужас, — призналась Рита, закуривая. — Мне казалось, что ты вообще никогда не бросишь Эдика, Это могло тянуться вечно…
      — Нет, что ты! — поежилась Маша. — Рано или поздно я бы от него ушла. Просто мне нужно было поднабраться уверенности в себе. Почувствовать себя профессионалом.
      — А по-моему, ты всегда верила в свою звезду, чтобы опасаться, что развод или другие личные дрязги как-то отразятся на твоей работе.
      — Это так только со стороны кажется, — вздохнула Маша. — А впрочем…
      — Интересно, — вдруг сказала Рита, — этот твой полковник Волк возбуждает в тебе те же чувства, что и Борис?
      Маша немного помедлила, а потом задумчиво проговорила:
      — Нет, с ним все по-другому… Но в Бориса я тоже была влюблена. Определенно. Если ты именно это имеешь в виду. Ведь он открыл мне то, о чем я и понятия не имела… Как будто с самого начала я знала, что сама этого добиваюсь. Можно сказать, я вела себя чисто по-мужски. Ведь это для мужчин постель — главная награда за труды. Для женщин — это нечто такое, без чего, как многие из них считают, можно и перебиться. Женщины стремятся к таким вещам, как любовь, уважение и замужество. Причем, если им предлагают руку, они почему-то считают это основным признаком хорошего к себе отношения… А Борис, он мне открыл…
      — Интересно, — снова сказала Рита, — что такого он сподобился тебе открыть, кроме оргазма?
      — Господи, Рита! — покраснев, улыбнулась Маша. — Для тебя нет ничего святого!
      — Если оргазм — это святое, то прошу прощения… — усмехнулась Рита. — Тогда мне тебя просто жаль.
      — Допустим, ты права, но… — вздохнула Маша.
      — Конечно, я права.
      — Но все-таки это не такой уж и пустяк.
      — А кто говорит, что это пустяк? Я только хотела поинтересоваться, как у тебя обстоит дело с этим «не пустяком», когда ты общаешься с полковником. Не тот ли самый «не пустяк» открыл тебе Борис? Если ты затрудняешься ответить на такой простой вопрос, то ты глупая девчонка и больше ничего!
      Маше никак не хотелось выглядеть в глазах подруги глупой девчонкой, и, озадаченная, она погрузилась в размышления об этих двух мужчинах.
      Ей даже в голову не приходило, что их можно сравнивать. Однако Рита Макарова настаивала, что только так с мужчинами и следует обращаться. Если не хочешь лишиться своего последнего бедного умишка. Они этого заслуживают. Нельзя же, в самом деле, переспав с мужчиной, делать вид, что все прочие мужчины на свете вообще перестали для тебя существовать. Тогда это становится весьма похоже на добровольное сумасшествие — вроде алкоголя. Если бы Маша могла вообразить, какому придирчивому, разветвленному, циничному и бессовестному анализу и сравнению с другими женщинами подвергают мужчины свою партнершу, в том числе и ее, конечно, у нее бы просто волосы дыбом встали.
      Итак, эти двое.
      Во-первых, Борис много моложе полковника. Почти ее ровесник. Несмотря на то, что она не только была замужем, но даже успела родить, оргазм как таковой оставался для нее вещью в себе. Во-вторых, она и теперь не сомневалась в том, что влюбилась в Бориса всей душой. Хотя в тот момент ее душа занимала весьма специфическое, в анатомическом смысле, местоположение. И никаких мыслей по этому поводу у нее поначалу не возникало. В тот странный день он действительно вылепился для нее, словно материальное воплощение наивных девичьих фантазий. Это проявилось даже в его сходстве с известным киногероем. Все, что у нее было, это ее физические ощущения, которые по сравнению с гигиеническим мастурбированием представлялись сказочным откровением. Именно ради таких ощущений большинство женщин готовы навлечь на себя любые неприятности. Именно так начиналось у нее и с Волком… И все-таки с Волком с самого начала все складывалось иначе. Дело не в том, что душа сменила местоположение. Дело в том, что, даже теряя рассудок, Маша продолжала сознавать, что находится в объятиях определенногомужчины. И это было самым главным. Используя расхожий технический термин, можно сказать, что то, чем они занимались, было, конечно, ничем иным как сексом. Но они занимались этим, не закрывая глаз. Они смотрели друг другу в глаза, потому что видеть наслаждение в глазах друг друга было важнее, чем пережить его самому… С логической точки зрения в этом было нечто парадоксальное. Разве можно назвать счастьем то, что можно увидеть, потрогать? То, что поддавалось осмыслению и осознанию?.. Чувствовала ли Маша себя счастливой с Борисом? Она просто забывала обо всем на свете, словно находясь в припадке любовной эпилепсии. Если экстазное беспамятство и воссоединение с природой-матушкой и есть счастье, то Маша испытала его. Почему же тогда мучительные терзания, которые преследовали ее при мысли о Волке, были несравнимо милее чувственного забвения, которым она упивалась с Борисом?
      — Одно могу сказать, — сказала Маша, — с Борисом я не ведала никаких сомнений…
      — Ага, — сказала Рита, — значит, ты все-таки допускаешь, что, кроме плотских удовольствий, ты не познала с ним всех тайн Вселенной?
      — Конечно, нет. Но, ей-богу, как это ни смешно, мне казалось, что лучше, чем с ним, уже и быть не может.
      — Лучше и быть не может?
      — Ну да, я готова была заниматься этим без конца… Понимаешь меня?
      — Что ж тут не понять! — пожала плечами Рита. — Борис был пылким мужчиной и к тому же не испорчен никакими практическими соображениями. Ты обрела с ним то самое, за чем нам, бедным твоим соплеменницам, приходится обычно ездить аж на Черноморское побережье…
      И снова Рита была права.
      — Только, пожалуйста, — продолжала она, — не говори, что между вами было нечто большее!.. Не рассказывай мне сказки про загадки женского оргазма!
      — Неужели ты и правда считаешь, что все так просто? — изумилась Маша.
      — Не так просто и не так сложно.
      — Неужели ты думаешь, что можно что-то испытать с мужчиной, который понятия не имеет, что требуется женщине…
      — Ничего я не думаю! — прервала Рита. — Мне лишь обидно, что мы, женщины, допустили, что теперь проблемы нашего собственного оргазма берутся обсуждать все кому не лень. Видно, тебя Бог миловал. Тебе не попадались умники, которые лучше тебя знали, что такое твой оргазм.
      — Ну да! — почти обиделась Маша. — Что, думаешь, мне меньше твоего досталось? Ты не жила с Эдиком! Он был в этом вопросе настоящий эксперт. У него имелось наверное штук сто научных определений оргазма, и каждое звучало в его устах как приговор моему нежному пугливому орга…
      — Ладно, — улыбнулась Рита, — не будем меряться своими неудачными оргазмами. Но Борис, я полагаю, даже не читал ни о чем подобном и понятия не имел о том, как к этому делу подходить с научной точки зрения?
      — Упаси Боже! — воскликнула Маша.
      — То-то и оно. Представляю, как ты на него набросилась.
      — Еще бы! — призналась Маша. — Я ведь у Эдика была вроде подопытной лягушки. Он на мне эксперименты ставил — и так и сяк исследовал мою женскую чувствительность. Мы с ним словно совместную диссертацию писали: «Есть ли у женщины оргазм?» Но при этом я-то была у него подопытным животным, в которого втыкали электроды. Сколько я от него натерпелась! Его эксперименты я еще кое-как сносила, но вот от его ночных лекций мне хотелось на стену лезть…
      — Мне эти игры знакомы, — рассмеялась Рита. — Мой первый муженек бывало начнет меня просвещать — да с таким апломбом, не остановишь. Вот, дескать, какие известны способы достижения женского оргазма — клиторальные, вагинальные, оральные, анальные… Словно меню читает. С ума сойти можно! А меня ничто не берет — хоть убей. Я уже сомневаться начала — нормальная ли я женщина. Может, у меня чего не так?..
      — Вот-вот, и я тоже! — подхватила Маша.
      — Бедные женщины! — воскликнула подруга.
      — Несчастные создания! — в тон ей заметила Маша.
      Проникнувшиеся чувством солидарности, подруги обнялись и улыбнулись.
      — И все-таки оргазм для женщины — это еще не все! — заявила Маша.
      — Конечно, не все. Не то что для мужчины.
      — Это и понятно. Иначе бы род человеческий пресекся. Поэтому они так и усердствуют. Если им не удается кончить, им кажется, что наступает конец света. Наверное, «Апокалипсис» писался именно в этих обстоятельствах…
      — Ну-ну, не гневи Бога, — предостерегла Рита. — Что если лишишься оргазма?
      — Что ты! — суеверно испугалась Маша. — Это все-таки неплохая штука.
      — Можно даже сказать, хорошая штука.
      — Отличная.
      — Однако, согласись, даже когда вдруг открываешь, что это существует и ты можешь его испытывать, это не кажется таким уж божественным откровением, — посерьезнев, сказала Рита. — Вот он был. А вот его и нету…
      — Сначала я поражалась фантастической чувственности Бориса. А он просто вообще ни о чем таком не задумывался. Делал свое дело — и точка. Делал то, что ему доставляло удовольствие. И, пожалуй, единственное его достоинство было в том, что, кроме всего прочего, ему доставляло удовольствие доставлять его мне… Это так легко спутать с любовью!
      — Если никогда не знала, что это такое, — резонно заметила Рита. — Любовь не заменишь никаким сексуальным усердием. На то мы и женщины.
      — Я понимаю, к чему ты клонишь. Хочешь сказать, что заниматься любовью с Борисом было для меня все равно что мастурбировать, баловаться со стимулятором.
      — Что-то вроде того. Только это твои собственные слова.
      — Я не это имела в виду. Я только хотела сказать, что такой простой парень, как Борис, был замечательным любовником. Вот и все.
      — Ну, это известная теория. Чем проще мужчина, тем интересней с ним трахаться. Если хочешь быть счастливой, подружись с гусаром.
      — Да, я знаю, говорят, чем умнее мужчина, тем он злее. В предельном случае вообще теряет способность любить, становится импотентом.
      — А, — махнула рукой Рита, — все это бабья болтовня! Тут нет никакой системы. Скорее, все наоборот. Злой мужик, конечно, может быть одновременно умным, но чаще теряет не способность любить, а что еще хуже — желание любить, однако потенции у него при этом почему-то хоть отбавляй… Признайся, — вдруг поинтересовалась она, — у тебя с твоим полковником всегда все проходило по первому классу?
      — Да в общем нет, — честно ответила Маша. — Но это как бы и неважно… — призналась она и сама поразилась своим словам.
      Вернее, тому, что значил для нее этот мужчина. Рита Макарова задумчиво разглядывала подругу, а потом спросила:
      — Ты хоть понимаешь, дурочка, что, может быть, действительно в него влюбилась?
      — Увы, — обреченно вздохнула Маша. — Ах если бы я встретилась с Волком хотя бы на два года пораньше! — вырвалось у нее.
      — Да ты бы просто не осмелилась на него взглянуть! — проговорила Рита, немного помолчав. — Ты бы бежала от него, зажмурив глаза от страха, словно он не мужик, а и впрямь настоящий волк. Ты ведь во многих отношениях была еще ребенком, а с ним может совладать только взрослая женщина.
      — Я уже была женщиной! — запротестовала Маша. — Я даже едва не стала матерью…
      — Дело не в этом, киска, — ласково улыбнулась подруга. — Стать женой и матерью ты, конечно, уже была способна… Но он, пожалуй, ищет в женщине нечто большее. Да и сам способен на большее, чем существовать в этой жизни в качестве отца и мужа. Он — мужчина, который требует от женщины очень многого и к которому обычные мерки не подходят. Разве я не права?
      — Ты всегда права, — тихо сказала Маша. — Он как раз такой мужчина.
      — Я это сразу почувствовала. Впрочем, и ты теперь стала совершенно такой женщиной.
      — Ты хочешь сказать, что теперь я не боюсь любить по-настоящему?
      — Вот-вот. А главное, полюбив по-настоящему такого мужчину, ты так просто его не бросишь.
      — Как просто?
      — Как Бориса.
      — На то были причины, — сказала Маша и немного покраснела. — Изменились обстоятельства…
      — Знаю, знаю! — улыбнулась подруга. — После того, как тебя избрали лучшей тележурналисткой года, ты почувствовала себя настоящей профессионалкой, и это придало тебе больше уверенности как женщине.
      — По крайней мере, мне было уже не страшно за свое будущее. Я знала, что если даже потеряю мужчину, у меня останется интересная работа.
      — Да уж, — хмыкнула Рита, — работа интересная, спору нет…

      На дворе стояло бабье лето, в родном государстве наблюдалось если не совершенное, то относительное затишье. Люди словно слегка очувствовались. Банкиры удвоили охрану, а до журналистов еще дело, видно, не дошло. Новостей не было никаких — оставалось только сидеть плевать в потолок и мечтать о том, как пораньше слинять со студии и поскорее оказаться в постели любимого
      Подставив нос последним теплым лучам, Маша Семенова предавалась приятным воспоминаниям и смелым фантазиям. Телефонный звонок застиг ее практически в самый кульминационный момент.
      — Это Маша Семенова? — спросил Борис.
      — Это Маша Семенова, — радостно ответила она.
      — Слушай, Маша, — начал он в своей обычной, словно ему все до фонаря, манере старшего оперуполномоченного. — У нас тут такая хреновина. Один шизик со стволом и гранатой заперся в квартире да еще держит там трех женщин. Только начали с этим разбираться.
      Первой ее мыслью было, что лечь с ним сегодня в постель не получится или, по крайней мере, это откладывается на неопределенное время — пока он не пресечет противоправные действия.
      — У него в квартире две канистры с бензином, и он грозится спалить весь дом, — сообщил Борис.
      Вместо здорового и активного секса открывалась неутешительная перспектива очередной ссоры с Эдиком, который будет лезть к ней со своим анальным термометром, а ей придется ожесточенно отбиваться. Предложить Эдику развестись у нее по-прежнему не доставало мужества, а тот словно это чувствовал и на ночь глядя заметно наглел.
      — Этот шизик бывший афганец, — продолжал Борис. — Контуженный, лет десять назад лежал в психушке, что ли. До сегодняшнего дня сидел тихо. Работал в мастерской для инвалидов — штамповал на прессе какие-то железяки. Ну, у них там, видно, тоже приватизация, акционирование и всякое такое. Может, чего-то там наболело у них, у инвалидов, — вот он и заперся теперь с женой, тещей и сестрой жены. Грозится убить их и себя. Такой вот, судя по всему, социально-экономический конфликт с политическим уклоном. Ну, в общем, ты понимаешь…
      Что ж тут не понять. Еще одна грустная история о ветеране Афганистана, которого лечили не долечили, который пристроился вкалывать со своими бедолагами-инвалидами, но его и там достали. Теперь, если с ним не договорятся деятели из собеса, в дело пойдут братишки-омоновцы… Словом, сюжет для небольшого репортажа.
      Едва Маша раскрыла рот, чтобы выложить на этот счет свои соображения, как вдруг Борис Петров сказал:
      — Но главная моя проблема — это ты.
      — Ничего страшного, Боря, — успокоила она его, хотя у нее самой на душе кошки скребли, — работа есть работа. Увидимся завтра…
      — Проблема не в этом, — медленно проговорил Борис. — Этот шизик пообещал сдаться, если приедешь ты. Он выйдет, если сначала ты с ним поговоришь…
      — Я?!
      — Ну да.
      В эту самую секунду в отдел новостей влетел взъерошенный Артем Назаров.
      — Хватит трепаться! — задыхаясь от волнения, прервал он. — Есть важный разговор!
      — Погоди, — отмахнулась Маша. — У меня тут, кажется, тоже интересные новости. Я только что узнала, что…
      — Хватит трепаться! — повторил Артем, повышая голос. — Речь идет о заложниках!
      — Значит, ты уже в курсе? — удивилась она. — Вот тут мой хороший знакомый — оперуполномоченный — как раз объясняет мне, что там необходимо мое присутствие.
      — Ах, он тебе объясняет… — не то от изумления, не то от возмущения задохнулся Артем.
      — Боря, милый, — сказала Маша, — расскажи поподробнее, в чем там дело…
      — Дай мне его! — загремел Артем, выхватывая у нее трубку. — Он-то мне и нужен!.. Борис, — крикнул он в трубку, — это Артем Назаров, заведующий отделом новостей. Так что вы, говорите, намерены предпринять?
      Таким образом прекрасным теплым днем бабьего лета Маша Семенова смирно сидела за своим рабочим столом, на край которого уселся Артем Назаров, ее непосредственный начальник, и слушала, как этот последний беседует с оперуполномоченным Борисом Петровым, ее нынешним любовником. Причем разговор мужчин шел именно о ней, о Маше. С обычной мужской обстоятельностью и хладнокровием мужчины обсуждали вопрос о том, как будут развиваться события, если удовлетворить требование террориста, и высчитывали процент вероятности того, что отчаявшемуся ветерану все-таки придет охота взорвать гранату и две припасенные канистры с бензином вместе с Машей. Причем поинтересоваться мнением самой Маши на этот счет им, кажется, даже в голову не приходило.
      — Можно реплику? — смиренно попросила она, но Артем лишь нетерпеливо отмахнулся.
      Он что-то быстро записывал на клочке бумаги. Через минуту он соскочил с ее стола и, сунув ей трубку, стремительно направился к двери.
      — Вот, поговори с ним, а потом зайдешь ко мне! Мы должны выезжать немедленно, — крикнул он, прежде чем исчезнуть.
      Маша осторожно поднесла трубку к уху.
      — Борис, ты сам сказал, что он не в себе, — прошептала она.
      — Не бери в голову, — ответил он все тем же ленивым тоном оперуполномоченного. — Парень дал мне честное слово, что немедленно сдастся, как только сделает тебе свое заявление.
      Он так говорил об этом человеке, как будто знал его как облупленного, как будто они выросли вместе и, может быть, даже были братьями.
      — И ты веришь его честному слову?
      — Мы должны доверять людям, — сказал Борис, — как же иначе? — удивился он. — Конечно, стопроцентной уверенности не может быть ни в чем, но, в общем и целом, я ему верю. Он просто волну гонит. Просто хочет с тобой пообщаться. Это ясно.
      — Но почему именно со мной?
      — Ну ты даешь! Разве непонятно? Ты самая классная телка на телевидении и к тому же делаешь репортажи о таких бравых ребятах, как он.
      Вероятно, его собственный интерес к Маше состоял в том же самом.
      — Борис, — как бы мимоходом спросила она, — а если бы я была твоей женой, ты позволил бы мне идти туда?
      Поначалу такой глупый вопрос поставил его в тупик. Он даже не то крякнул, не то зубом цыкнул.
      — Ну, — сказал он наконец, — если бы ты была моей женой, я бы вообще не позволил тебе шустрить на телевидении. Разве нельзя найти другую работу? Я бы устроил тебя бухгалтером на какую-нибудь фирму или хотя бы в наш паспортный стол…
      Маша ощутила такую беспросветную тоску, что даже скулы свело. Ей стало так грустно, словно вся ее любовь вдруг сморщилась и скукожилась — как если бы в самый ответственный момент мужской орган вдруг съежился и превратился в нечто бессильное и бесформенное, впрочем, и в подобной ситуации она не ощутила бы того разочарования, от которого содрогнулась сейчас. Просто она осознала, что разговаривает с совершенно чужим человеком…
      А почему, собственно говоря, она решила, что Борис Петров — именно тот мужчина, который спасет ее от одиночества, когда у нее хватит духа развестись с Эдиком Светловым? Вот уж, действительно, глупость вселенского масштаба.
      Внезапно этот «шизик», этот контуженный афганец, запершийся вместе с тремя женщинами, приобрел для Маши особое значение. Он стал той последней каплей, которая должна была переполнить чашу ее терпения и подвигнуть к решительным поступкам.
      — Борис, — тихо сказала Маша, цепляясь за соломинку, — а ты меня любишь?
      Раньше ей бы и в голову не пришло завести об этом разговор.
      — Маша, — нетерпеливо отозвался он, — ты ведь, кажется, замужем.
      — А если бы не была? — настаивала она. — Ты любил бы меня?
      — Маша, — вздохнул он, — зачем нам сейчас еще одна головная боль? Ты забыла, что на мне висит этот психопат? Разве нам было плохо вместе? Давай, отложим этот разговор. Поговорим потом.
      Как он не понимал, что «потом» говорить об этом уже будет поздно. Все что у них было — это светлые воспоминания о марафонском траханье. Ничего более. И ей, уже изрядно поднаторевшей в «работе с людьми», следовало бы и самой понимать, кем она для него являлась. Если муниципальной милиции, МУРу или МВД потребуется поставить на карту ее жизнь, то у него на этот счет вопросов не возникнет. На то он и оперуполномоченный. В лучшем случае он любит Машу той же общечеловеческой любовью, какой любит и бедолагу-афганца, которого, между нами говоря, он и за человека не считает и до проблем которого ему такое же дело, как до серой тундры и оленей. Ни хрена он не понимает ни в женской тоске, ни в бабьем счастье… Короче говоря, идея оказаться в одной квартире с террористом показалась ей не такой уж и сумасшедшей. В этом, в отличие от всего прочего, была хоть какая-то логика. Не говоря уже о профессиональном интересе…
      — Сейчас я должен идти решать проблемы, — сказал Борис. — Я перезвоню твоему шефу через полчаса — узнать, что вы там надумали…
      И положил трубку.

* * *

      Маша механически кивнула, хотя в трубке уже слышались короткие гудки. Она достала из сумки пудреницу и взглянула на себя в зеркальце. Ее поразило угрюмое выражение своего лица. Она перевела взгляд в окно — на останкинский парк. Золотые солнечные лучи вплетались в незаметно истончившуюся листву деревьев. Знакомые мотивы.
      Счастье, настоящее счастье испарилось из жизни, конечно, не сегодня. Золотая пора детства, когда все казалось простым и понятным, пресеклась мгновенно — в один из таких вот теплых осенних дней много лет назад.
      В то утро девочка Маша Семенова, тринадцати лет, предвкушала два приятных мероприятия в школе. Во-первых, урок литературы, к которому она заучила письмо известной девушки Татьяны к молодому человеку по фамилии Онегин. Во-вторых, вместо обычного урока физкультуры предполагался районный легкоатлетический кросс на открытом стадионе «Красная Пресня». Еще сонная, она склонилась над умывальником и водила щеткой по зубам. В это время за ее спиной появилась мама.
      — Ты испачкала кровью простыню, — без обиняков заявила мама.
      Маша так перепугалась, словно ей сообщили, что она кого-то убила.
      — Почему я, а не Катя? — пролепетала она. — Она последняя выходила из комнаты!
      —  Потому что! — сказала мама, засовывая Маше в руку плотный белый пакетик. — Ты перепачкала всю постель.
      — Но почему чуть что — виновата я? — заплакала Маша.
      По ее щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице мамы появилось обычное раздраженное выражение.
      — Сейчас же прекрати ныть и слушай! Сегодня у тебя началась первая менструация. Теперь это будет происходить каждый месяц. Пока тебе не стукнет пятьдесят лет.
      Значит, это на всю жизнь. Даже больше… Это прозвучало как приговор. Маша почувствовала себя обреченной. Она не знала, даже не догадывалась, что, может быть, в тот самый момент, когда она с таким удовольствием заучивала это идиотское письмо девушки Татьяны, в ее собственном организме происходили некие скрытые пертурбации, которые ввергли ее в новую пору жизни — начало женской зрелости. Ей-богу, она заучивала эти стихи без всякой задней мысли. Ей просто нравился процесс, называвшийся разбором человеческих отношений на примере литературного произведения. А после урока литературы она, наивная, собиралась с легким сердцем бегать и прыгать на стадионе… Когда мама вышла из ванной, оставив ей гигиеническую салфетку, Маша взглянула в зеркало, висевшее над раковиной, и вот тогда-то и увидела на своем лице выражение угрюмости. Нельзя сказать, что проводы детства прошли в торжественной обстановке. Она скривилась, представив, что мама пошла к папе и сейчас рассказывает ему об испорченной простыне. А простыни нынче в большом дефиците. Комплект постельного белья стоит немалых денег. Если дело так и дальше пойдет… Маша стояла перед зеркалом, вертела в руках пачку гигиенических салфеток и никак не могла сообразить, каким образом их следует использовать. Минут через пять, не меньше, до нее наконец дошло, как именно следует справиться с ужасной струйкой крови, которая пачкает внутреннюю сторону ее бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Последние, кстати сказать, нынче тоже в большом дефиците… Солнце светит, золотит листву, а на душе тоска. Урок литературы не доставил никакой радости, а о том, чтобы участвовать в кроссе на свежем воздухе, нечего было и думать…

* * *

      Жизнь приходилось начинать как бы заново. Вокруг была удручающая пустота. Единственное, от чего можно было оттолкнуться — это теплый осенний день и неизвестный, психически неуравновешенный ветеран афганской войны, которому взбрело в голову запереться с тремя женщинами и двумя канистрами бензина.
      Маша постаралась сосредоточиться. Ситуация была безусловно сложная — в пожароопасном отношении. Но не это удручало. Удручало то, что Борис Петров без малейшего колебания вознамерился рискнуть ее жизнью. В новой жизни, которую она начинала в эту минуту, Маша, конечно, постарается никогда больше так не ошибаться в людях. С ее ли наследственными комплексами доводить до того, чтобы какой-то Борис Петров позволял себе услаждать ее своим выдающимся органом? Он, конечно, был лишен каких-либо национальных предрассудков, однако у него были свои непоколебимые убеждения, уходившие корнями в седую домостроевскую старину. Место женщины в мировом порядке вещей было раз и навсегда определено. Эдик Светлов — человек, чья национальная закваска была по своему химическому составу полной противоположностью закваске Бориса Петрова, стоял за принципиально идентичное бытие. Неважно, что на то у него были другие причины Оба они напрочь отметали рассуждения о психологии и сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное — поменьше читать и не терзать голову всяческой заумью. От многая знания многая скорбь. Оба не одобряли ее интеллектуального самокопания. Задача у женщины одна — рожать. Остальное — от лукавого. Возможно, в убеждениях Бориса Петрова было заложено более здоровое начало. В отличие от Эдика, который тяготился лишней информацией, если та не продвигала бизнес, Борис считал, что чем рассуждать о счастье, лучше просто жить и быть счастливым… Ну ему-то, конечно, это было не трудно. А каково было Маше, замужней женщине, украдкой пробираться в постель к любовнику, который только и знает, что рассуждать о футболе, стрелковом оружии и о своей новой стереосистеме, благодаря которой низкие частоты теперь можно было ощущать животом, а высокие — всей кожей? Каково было ей сознавать, что при таком раскладе все остальное время придется довольствоваться законным мужем Эдиком, для которого секс — это способ эякуляции с поспешностью кролика.
      В общем, куда ни кинь, путешествие в логово террориста за эксклюзивным материалом было перспективой, по крайней мере, заманчивой. Короткая, но яркая жизнь с геройской гибелью от воспламенения двух канистр с бензином — это вам не вечное ожидание момента, когда будет дана команда занять соответствующую позицию, в которой Эдику Светлову или Борису Петрову сподручнее вас трахать. Хватит бессмысленного самопожертвования. Достаточно того, что папа и мама принудили выйти замуж за Эдика, а потом она сама позволила Борису лезть своим ментовским елдыриным в наиболее интимные места ее тела. По какой-то жестокой иронии судьбы, несмотря на то, что первый добивался ее в качестве жены, а второй без труда заполучил в качестве любовницы, оба, в результате, были вполне удовлетворены тем, что имели… Сколько лет прошло с тех пор, как Маша вызубрила злополучное письмо Татьяны к Онегину, а женской мудрости у нее не прибавилось ни на грош! Пора бы и поумнеть.

* * *

      Итак, неторопливо продефилировав через отдел новостей в кабинет Артемушки Назарова, она шагнула навстречу судьбе. Она примет брошенный судьбой вызов. Так сказать за отсутствием других предложений. Дело было даже не в том, что у нее не было выхода. Что-что, а послать их всех подальше она могла бы не моргнув глазом. Как это ни удивительно, но «шизик-афганец» был тем единственным, что должно было принадлежать и принадлежало ей и никому больше. Он был ее любимой работой. А значит, и всей ее жизнью.
      — Артем, — спокойно спросила Маша, садясь, — как ты посмотришь на то, чтобы я рискнула здоровьем? Есть все шансы сделать забойный репортаж.
      — Не то слово! — воскликнул он, сверкая черными глазами. — На носу конкурс на звание лучшей тележурналистки года. Ты победишь!
      — Я в этом не сомневаюсь, — согласилась Маша. — Хотелось бы только, чтобы не посмертно.
      — Вот об этом и надо серьезно потолковать, — вздохнул Артем. — Кто может взять на себя эту колоссальную ответственность, кроме тебя самой? Борис практически на сто процентов убежден, что этот парень ничего такого не выкинет. Он сдастся, как только с тобой поговорит.
      — Ну да, — кивнула она, — полюбуется моими глазами и сдастся. А что, если, увидев меня живьем, а не на экране, он немножко разочаруется и слегка выдернет из гранаты чеку?
      — Быть этого не может. Ты его обаяешь. Вопросов нет. Однозначно.
      — Значит, нет вопросов? — не унималась Маша.
      Она кокетничала, может быть, исключительно ради того, чтобы хотя бы он — тот, который выучил ее этому сумасшедшему ремеслу, дрогнул и попытался отговорить от самоубийства. Но нет, Артемушка, кажется, тоже лишился рассудка.
      — Послушай, — горячо забормотал он, — хоть твой милиционер и дерьмо собачье, бросает тебя в эту кашу, он все-таки профессионал. Он должен был все сначала взвесить и рассчитать. Ему ведь тоже не нужны лишние проблемы. Его за это по головке не погладят. Он твердо пообещал — девяносто девять процентов, что все обойдется… Он профессионал. Мы тоже профессионалы. Звание лучшей журналистки года у тебя в кармане… Дело верное. А времени у нас — в обрез. Этот психопат дал им только час, а потом кранты…
      — Артемушка, милый, — лицемерно улыбнулась Маша, — мне достаточно одного твоего слова. Ты только скажи — ты веришь в эти «девяносто девять процентов»?
      Какая же она была самовлюбленная стерва! Как низко она ставила людей!.. Она была готова провалиться сквозь землю, когда услышала его ответ.
      — Ни хрена я в них не верю, — вздохнул он. — Но, ей-богу, хочется рискнуть. Я бы пошел туда один, но ведь он требует именно тебя…
      — Так ты хочешь сказать, что…
      — Конечно, я пойду с тобой. Только так или никак. Не оставлю же я тебя одну.
      Глядя в этот момент на Артема, ей оставалось лишь сожалеть, что, увы, достойные мужчины почему-то всегда или женаты, или увлечены другими достойными женщинами. А ей достался лишь шиш. Не родись красивой, а родись счастливой.
      — А я верю моему любовнику. Он действительно неплохой профессионал, — сказала Маша, поднимаясь. — Риск плевый. Пойдем. Одна нога здесь, другая там…
      — Ну раз так, давай звони этому своему Борису Петрову…
      — Позвони ему, пожалуйста, сам. Мне еще нужно звякнуть Эдику.
      — А это еще зачем? — удивился Артем.
      — Эдик никогда не простит, если я позволю убить себя, не поставив его об этом в известность.
      — А серьезно? — настаивал Артем.
      — Не знаю. Может быть, просто хочется, чтобы он хоть немного поволновался из-за меня.
      Маша набрала номер его офиса.
      — Это Маша Семенова, Серафима Наумовна, — сказала она секретарше. — Если Эдик очень занят и если вас не очень затруднит, передайте ему, что сегодня он, возможно, станет вдовцом и освободится наконец от своей непутевой жены.
      Маша не сомневалась, что это доставит секретарше небольшое, но удовольствие. Почему бы не сделать человеку приятное?
      — Передайте ему это сами, — фыркнула Серафима Наумовна.
      — Эдуард Светлов у телефона, — услышала Маша через секунду.
      — Эдик, я тебя оторвала?
      — А ты как думала! Деньги таят на глазах, а я жилы рву, чтобы их сохранить… Ну, что там у тебя?
      Она принялась подробно излагать ситуацию. Он несколько раз откладывал трубку, чтобы попутно справиться о курсах доллара, дойч-марки и тому подобном. Наконец она дошла до кульминационной точки: забаррикадировавшийся афганец дал властям один час на размышления, а потом собирается убить всех домашних, в том числе и себя самого. Эдик молчал. Маша подумала, что перестаралась. Может быть, с ним случился удар? Может быть, его разбил паралич? Может быть, он потерял дар речи, вдруг осознав, как был несправедлив к жене, и теперь мучительно подбирал слова, чтобы попросить прощения и пообещать, что отныне готов на все, только чтобы их супружеские отношения не прерывались и вошли в нормальное русло. Почему бы им не попробовать стать друзьями, не сделать еще одну попытку, чтобы заново воссоздать семью. Может быть, Эдик нравственно переродился в эти короткие мгновения и тоже готов на самопожертвование ради того, чтобы спасти Машу от тоски и одиночества — раз уж она так жестоко ошиблась в своем любовнике, который несколькими словами перечеркнул все, что между ними было…
      — Маша, — наконец молвил Эдик.
      — Да, Эдик? — спросила она с надеждой.
      — Что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится?
      — То есть в каком смысле?
      — А ты сама не понимаешь?! Неужели ты стала такой эгоисткой, что тебе наплевать на то, как ты можешь этим осложнить мою жизнь?
      — Эдик, я не…
      — Я ведь тружусь не покладая рук! Для кого я это делаю? Для тебя я это делаю! Я хочу, чтобы ты наконец родила, а ты специально выводишь меня из себя, чтобы я потерял потенцию! Я нервничаю, и у меня все валится из рук! Я не могу работать! Если с тобой что-то случится, так и знай!.. — напоследок заявил Эдик.
      Он швырнул трубку, и Маша так и не успела выяснить, в чем заключается смысл последнего предупреждения. Значило ли это, что в случае ее гибели он навсегда лишится не только трудоспособности, но и потенции? Останется ли он безутешным вдовцом или их небесный союз будет считаться автоматически расторгнутым?

      У служебного же «рафика», как выяснилось, полетел карданный вал, и им пришлось отловить частника. Загрузивши аппаратуру, они отправились на место происшествия.
      Пока водитель пробивался сквозь транспортные пробки, которыми знаменито Садовое кольцо, Маша подкрасилась и припудрилась и погрузилась в состояние сосредоточенной безмятежности и просветленности — как солдат перед грандиозным сражением, переодевшись во все чистое и закурив любимую трубку. Артемушка Назаров принял ее молчаливую замкнутость за крайнюю озабоченность по поводу надвигающейся опасности. Он бесшабашно почесал у себя за ухом, дружески потрепал ее по плечу и успокоил:
      — В любом случае мы отснимем гениальный репортаж!..
      Хотя Машу слегка царапнуло это его странное «в любом случае», ее мысли были все еще далеки от афганца, державшего в заложницах трех женщин и ожидавшего встречи с четвертой.
      Она осознала, что, так или иначе, ее брак с Эдиком Светловым непосредственно приблизился к распаду. Будущее слегка страшило ее. Ей словно предстояло заново войти в самостоятельную взрослую жизнь. С одной стороны, больше ни перед кем не нужно будет отчитываться. Ее зарплата, гонорары и «все такое прочее» — а это все-таки не такая уж и мелочь — отныне будут оставаться в ее кошельке, и она будет вольна распоряжаться заработанным по своему усмотрению. Ей нужно будет подумать о том, где жить, — ведь не возвращаться же ей под родительский кров в дом на Патриарших!.. С другой стороны, ей предстояло приобрести статус «разведенной женщины». Что за этим кроется, один Бог ведает. Может, ее больше и замуж никто не возьмет. Все-таки «разведенка»…
      Машина внедрилась в какие-то переулки за Каланчевской площадью. Здесь ориентироваться стало мудрено, но водитель, яростно перебрасывая руль то вправо, то влево, ударяя то по газам, то по тормозам, показал себя во всей красе. Ему бы не частным извозом заниматься, а участвовать в «Кэмел-трофи». Наконец, по-пиратски обошедшись с последним светофором, возникшим на их пути, они оказались на сонной пустоватой улице, а затем свернули под арку во двор, где вблизи одного из домов уже дежурили милицейские наряды и припарковалось несколько патрульных машин с включенными мигалками. Водитель, которого Артем успел посвятить в суть «особого задания партии», определенно чувствовал себя в своем праве, поскольку при приближении гаишника с полосатой палкой фамильярно сделал ручкой и крикнул:
      — Свои, командир!
      А его седоки замахали своими журналистскими удостоверениями.
      Маша еще не успела отыскать глазами Бориса Петрова, но уже решила про себя: если ей не суждено героически погибнуть при исполнении служебных обязанностей и ее обожженный труп не отвезут в морг, где ей будет предстоять свидание с супругом, вызванным для опознания, то сегодня вечером она в последний раз займется любовью с Борисом, а потом придет домой и поставит вопрос о разводе и разделе имущества. Словом, настроение у нее было бодрым.
      Их оператор уже выбрался с телекамерой из машины и приступил к увековечиванию Маши Семеновой на фоне милицейских чинов с постными физиономиями. У крайнего подъезда дома скопилась небольшая толпа простых обывателей — жителей близлежащих домов и прохожих, которые жадно ждали развития событий и поглядывали на одно из окон шестого этажа. Дежурила поблизости и «скорая», а минуту спустя во двор торжественно въехали три красные пожарные машины. Во дворе сразу стало тесно и чрезвычайно тревожно. Пожарные, основательно упакованные в брезент и кирзу, принялись разматывать брандспойты.
      Артем взял Машу под руку, и они вместе подошли к одной из милицейских машин, на которую им указали как на командный пост.
      В толпе зевак уже заметили Машу.
      — Смотрите, это эта, как ее… из криминальных новостей!
      — Это Маша Семенова!
      — Она, наверное, приехала снимать террориста!
      — Маша Семенова, мы вас узнали! Мы любим вашу передачу!
      Звукооператор, симпатичный, хотя чрезмерно женственный молодой человек с длинными ресницами и круглым лицом, слегка тронул Машу за плечо.
      — Еще бы они не любили передачу, — с улыбкой заметил он. — Ждут не дождутся, когда такая красивая девушка снова полезет на рожон… Пошли им воздушный поцелуй. Бесплатные удовольствия сейчас такая редкость!..
      Маша сделала, как просил звукооператор, и внимательнее в него всмотрелась. Он присоединился к ним перед самым выездом, и она его не знала.
      — Ты недавно на телевидении? — спросила она. — Я тебя раньше не видела.
      Он вытащил платок и заботливо коснулся ее щеки. Потом жестом показал, что нужно поправить воротничок блузки.
      — Просто обычно я работаю в военной редакции, — сказал он.
      — Что там у меня на щеке?
      — Ресничка.
      — Спасибо… — улыбнулась она. — А как тебя зовут?
      — Рома Иванов.
      — Будем знакомы, — снова улыбнулась она.
      Он кивнул и тоже улыбнулся.
      Подошли два милиционера с рациями. Маша завертела головой в поисках Бориса Петрова.
      — Объекту сообщено, что вы прибыли и готовы войти, — сказал один из милиционеров.
      — Он человек, а не объект! — резко возразила Маша. Они посмотрели на нее с удивлением, словно она упала с луны.
      — Скорее уж, мы с вами для него объекты, — добавил Рома Иванов.
      — Как ваша фамилия? — спросил у него милиционер.
      — Иванов.
      — Какой такой Иванов?
      — Звукооператор.
      — Есть такой, — сказал второй милиционер. Тогда первый кивнул и снова обратился к Маше:
      — Так вы готовы или нет?
      — Мы готовы, — ответил за Машу подоспевший Артем Назаров. — Как договорились, пойдем мы вдвоем, а наша группа останется снаружи.
      — А вы что ли режиссер? — спросил его первый милиционер.
      — Что-то в этом роде, — кивнул Артем.
      — Как ваша фамилия?
      — Назаров.
      — Вас-то нам и надо. Пойдемте. На инструктаж.
      Артем отправился за милиционерами к патрульной машине, пристроившейся у самого подъезда.
      — Люблю милиционеров, — сказал Рома Иванов. — Первое, что они делают — это пытаются установить нашу личность. И это в мире, где равнодушие к личности и вообще всеобщая обезличенность — главные проблемы. Рядом с ними вдруг начинаешь ощущать свою индивидуальность.
      — Я постараюсь вставить это в репортаж, — улыбнулась Маша. — Спасибо.
      — Не стоит.
      На этом их разговор прервался, потому что Артем махнул Маше рукой.
      — Кажется, пора, — сказал Рома. — Ни пуха.
      — К черту, — вздохнула Маша.
      Ситуация в целом была под контролем. За исключением, конечно, самой квартиры на шестом этаже. Десятка полтора омоновцев в серых бронежилетах и таких же серых шлемах рассыпались по двору, а также заняли ключевые позиции в подъезде дома. Солнце начинало припекать.
      Маша наконец увидела Бориса Петрова. Он вылез из командирского «мерседеса» и теперь разговаривал с двумя милицейскими чинами. Сам он был в штатском. Более того, он снял пиджак и, перекинув его через плечо, стоял руки в боки и щурился на солнце. Узел его шелкового галстука был ослаблен, а под тонкой голубой рубашкой с влажными кругами под мышками рельефно играли мускулы.
      — Твой? — улыбнулся Маше Рома Иванов. Она притворилась невинной девушкой.
      — Что значит мой?
      — Да просто когда ты смотришь на него, кажется, вот-вот начнешь облизываться.
      — Неужели? — смутилась она.
      Его прямота ее, однако, ничуть не обидела. Она даже подумала, что если все обойдется и они останутся живы-невредимы, то, должно быть, обязательно подружатся.
      Подошел Артем Назаров, который уже успел пройти «инструктаж», содержание которого было не ахти каким хитрым. Единственное, что от них требовалось, это в случае чего лежать на полу и не рыпаться.
      Рома Иванов присоединился к оператору, который уже успел заснять общий план и теперь покуривал, выжидательно поглядывая на Артема и Машу. Маша хотела поинтересоваться у Артема, следует ли ей что-нибудь наговорить для вступительного эпизода репортажа, но в этот момент ее перехватил Борис.
      — Настроение бодрое? — спросил он.
      — Нормальное… — вздохнула она. — Как ты?
      Глядя в его насмешливые голубые глаза, она чувствовала, что уже сейчас безумно о нем тоскует.
      — Наш другждет, — коротко сказал он. — Через несколько минут можно будет выдвигаться.
      — Вот и чудесно, — кивнула она.
      Хотя, конечно, ничего чудесного в этом не было. С гораздо большим удовольствием она завалилась бы сейчас с ним в постель. Пусть последний раз. Зато уж она бы постаралась по такому случаю отдаться с блеском.
      — Значит, все как договорились? — спросил Артем Бориса.
      — То есть? — поднял брови тот.
      — Мы с Машей идем вдвоем.
      — Не уверен, что это понравится хозяину.
      — То есть как, вы же уверяли меня, что вопрос решен! — мгновенно вскипел Артем. — А теперь, оказывается, что это ему не понравится. Вы что, с ним об этом не говорили?
      — Может, вы думаете, что у нас с ним проходила «беседа за круглым столом»? — спокойно усмехнулся Борис.
      — Как это понимать? — опешил Артем.
      — Ну не знаю, — вздохнул Борис, — условие было таким, чтобы вошла она одна.
      — Вы что, мне врали? Какого черта ей соглашаться идти туда, если мы не сможем это снять? Я ни за что не соглашусь отпустить ее одну!
      — Ну что вы в самом деле как маленький, — сделал Борис нетерпеливое движение. — Она войдет и сама договорится с ним об этом. Тут нет ничего сложного… Иначе я бы этому шизику не позавидовал.
      Артем Назаров окинул красноречивым взглядом омоновцев, некоторые из которых, кстати сказать, уже успели забраться на крышу противоположного дома со снайперскими винтовками.
      — А Маше вы бы позавидовали?
      — Не причитайте, как баба, — проворчал Борис. — Все будет в лучшем виде.
      — Я запрещаю Маше идти одной, — заявил Артем. — Я попробую поговорить с ним еще раз, — пообещал Борис и направился к машине.
      — Не нужно. Я пойду в любом случае, — крикнула ему вдогонку Маша, но он даже не обернулся и только раздраженно махнул рукой.
      Он оперся локтем о крышу «мерседеса» с милицейской мигалкой и, прижав к уху радиотелефон, стал что-то неторопливо говорить, поглядывая на окно шестого этажа.
      Маша и Артем подошли к оператору и звукооператору.
      — У них, кажется, прямая связь, — сказала Маша. Артем взял под руку оператора и принялся объяснять ему дальнейшую диспозицию.
      — Странно, что у нас еще где-то возможна прямая связь, — сказал Маше Рома Иванов. — У нас вот телефон в студии не работал, так сначала мастера было никак не дозваться, а потом три месяца линию чинили.
      — Мне то же самое в голову пришло, — удивилась та.
      — Слушай, — продолжал Рома, — а зачем ты носишь обручальное кольцо?
      — Я вообще-то замужем, — сказала Маша.
      — Глядя на тебя, этого никак не подумаешь.
      — Да я и сама не чувствую себя замужем, — с улыбкой призналась она.
      — И поэтому у тебя роман с этим… Микки Рурком?
      — Ты проницателен, как моя подруга Рита!
      — А вы с ним не очень-то друг другу подходите.
      — По-моему, это тебе, а не ему нужно работать в милиции.
      — Вряд ли он захочет со мной поменяться! Да и я, пожалуй, тоже… — сказал Рома Иванов, и они оба рассмеялись.
      Тут Машу подозвал Артем.
      — Вот что, — сказал он. — Для начала мы сделаем короткий эпизод с твоим оперуполномоченным. Ты обрисуешь телезрителям всю ситуацию, ну ты понимаешь, об условиях этого афганца, о его угрозах… — И приведи себя в порядок, — добавил он. — Причешись и постарайся выглядеть посексуальнее.
      Маша отошла в сторонку и занялась своей внешностью. Какие-то пенсионерки окликнули ее из-за милицейского кордона.
      — Маша, доченька, постарайся, чтобы эти вояки его не угрохали!
      Она улыбнулась и кивнула. Как быстро распространяется информация. Непонятно, для чего тогда нужны все эти прямые эфиры, программы новостей и телевидение как таковое.
      — Доченька, а ты не боишься? Ты побереги себя!
      Маша снова улыбнулась. Если она чего и боится, то это окончательного объяснения с Эдиком. Да и то потому, что он может упереться и не отдать ей ее любимый бухарский ковер.
      Между тем Артем с оператором подошли к толпе зевак и продолжали съемку. Чрезвычайное происшествие должно прежде всего выглядеть хорошим шоу.
      Потом Артем снова подошел к Борису Петрову, и снова между ними разгорелась горячая дискуссия. Артем, конечно, был не прочь отснять забойный сюжет, однако только в том случае, если обойдется без смертоубийства.
      — Все пройдет четко и быстро, — убеждал его Борис.
      — Через десять минут вы пропустите в дом съемочную группу! — требовал Артем. — Дайте честное слово офицера!
      — Я могу дать вам какое угодно слово, — криво усмехнулся Борис, — но только ему понадобится какое-то время, чтобы с ней поговорить… Ни к чему, чтобы он нервничал. Еще не хватало нам импровизаций! Если мы начнем на него давить, с ним может случиться припадок. А я хочу, чтобы женщины остались живы.
      — А я что — не этого хочу?! — снова взорвался Артем.
      — Вот уж не знаю, — холодно бросил Борис. — Ему нужно время, чтобы с ней поговорить.
      — Когда же вы нас туда пропустите?
      — Когда сочту возможным. До телевидения мне дела нет. Меня это не колышет. Главное для меня — три женщины в квартире.
      — Четыре! — тут же поправил Борис. — Или Маша уже не в счет?
      Борис явно разозлился.
      — Не придирайтесь к словам. Бросьте эти ваши журналистские подколки. Я учел все, что надо.
      — Так нас пропустят в дом?
      — Я вам уже сказал. И не выводите меня из себя.
      — Ладно, договорились.
      — И не забудьте, что вам нужно убраться оттуда как можно быстрее. Он пообещал, что, после того как войдет Маша, он выпускает женщин. Ущучили?.. Если застрянете там, мы будем вынуждены принять меры.
      — Что это значит? — возмутился Артем.
      — Это значит, — заорал Борис, — что вам лучше не раздражать его своими камерами и лампами, иначе он полдома спалит. Вместе с вами!
      Артем отпрянул назад, словно боялся, что Борис вот-вот схватит его за грудки, а тот некоторое время молча его рассматривал, а потом демонстративно сплюнул.
      — Ничего такого не будет, — сказала Маша.
      — Вы все с ума посходили, — сказал Артем, оглядываясь на нее. — Зря я вообще с вами связался. Делайте что хотите.
      Борис нежно обнял Машу за плечи.
      — Не нужно паниковать, уважаемый, — обратился он к Артему. — Я на девяносто девять процентов уверен…
      — Да пошел ты со своими процентами! — проворчал Артем. — Ему на тебя просто наплевать, Маша. Так и знай.
      Борис убрал руку с ее плеч.
      — Одному тебе не наплевать, умник, — презрительно бросил он.
      — Ну хватит! — прикрикнула на обоих Маша. — Давайте займемся делом. Каждый своей работой… Я уверена, все обойдется, — повторила она.
      — Ладно, за работу, — сказал Артем и кивнул оператору, чтобы тот приготовился.
      Нужно было снять эпизод с оперуполномоченным на фоне черной пасти подъезда, куда предстояло нырнуть на свой страх и риск Маше Семеновой.
      Тут ей пришла в голову одна идея.
      — Боря, — попросила она, — попроси кого-нибудь сбегать в ближайшую палатку и прикупить чего-нибудь из съестного. Я возьму это с собой. Думаю, что на сытый желудок наш друг будет более дружелюбным и сговорчивым. Как-никак это мужчина. Да и я не прочь перекусить. Я с утра на кофе.
      — Отличная мысль! — восхитился Артем.
      — Как мне самому это в голову не пришло? — кивнул Борис. — Подождите, я сейчас все организую.
      Он вытащил бумажник и подошел к одному мальчику-сержанту из оцепления, который, кажется, нервничал больше, чем все они вместе взятые. Пока он объяснял ему что к чему, Рома Иванов шепнул Маше:
      — Ты и правда не боишься?
      Она задумалась, но только на мгновение.
      — Как ни странно, но у меня такое чувство, что все закончится благополучно.
      Он улыбнулся.
      — В этом нет ничего странного. Это интуиция. Когда я работал в военной редакции, у меня было точно такое же чувство. Это очень важно.
      Маша подняла брови.
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — Где мы только не работали — ив Карабахе, и в Приднестровье, и в Таджикистане. В общем, мотались за горячим материалом по горячим точкам. И при этом я всегда прислушивался к своей интуиции. Если в душе есть уверенность, то все кончается благополучно… Нет уверенности… — Он запнулся.
      — Что тогда?
      — Тогда — хреново. Неприятностей не избежать. Лучше дома сидеть. Это уж проверено.
      — А не хреново себя чувствуешь, когда от командировки отказываешься, ведь у остальных твоей интуиции может и не быть? — улыбнулась Маша.
      — Еще бы не хреново, — вздохнул Рома. — Еще как хреново.
      — Ну и как тогда поступать?
      — Смотря по тому, что хреновее, — пожал плечами звукооператор.
      — Интересная теория. Я бы назвала ее теорией хреновости.
      — Да уж можно и так. Чего-чего, а этого самого продукта в ней предостаточно.
      — Что ж, посмотрим теперь, как она работает. Рома снова улыбнулся и занялся своей аппаратурой.
      Тем временем Борис уже отослал сержантика за провизией, а сам надел для телекамеры пиджак и начал причесываться.
      — Все готовы? — спросил Артем. — Тогда поехали!
      — Пожалуйста, — начала Маша, обращаясь к Борису, — пару слов о том, что здесь происходит.
      Петров прокашлялся в микрофон.
      — Да, в общем, ничего такого особенного, — пробубнил он. — Тут один гражданин вот заперся в квартире. Вместе с женой, ее сестрой и тещей. Мы предполагаем, что он вооружен.
      Тут Борис поднял руку и неопределенно указал большим пальцем себе за спину. Оператор дал крупным планом подъезд и окно на шестом этаже, прикрытое пестрой занавесочкой.
      — Как вы об этом узнали?
      — Да он нам сам и позвонил. Террорист, то есть. Заявил, что взял заложников. Вернее, заложниц. Пригрозил, что убьет жену и двух других женщин, а после застрелится сам.
      — Что это на него нашло, он не говорил?
      — Видно, захотелось увидеть себя по телевизору.
      — А если серьезно?
      — Да уж какие тут шутки. У него две канистры с бензином и граната.
      — Он выставил какие-то требования?
      — Только чтобы ты… то есть вы, — исправился Борис и продолжал: — Вошли в квартиру и переговорили с ним о его проблемах. Потом он обещал сдаться. Вот, собственно, и все.
      — Итак, — подытожила Маша, — ситуация заключается в том, что тот человек готов сложить оружие и отпустить женщин, если именно я с ним побеседую? Это так?
      Борис Петров только руками развел. Мол, что тут добавишь. Такая вот ситуация.
      . — А если бы я отказалась, — предположила Маша, — вы думаете, он способен выполнить свою угрозу?
      Борис Петров снова развел руками.
      — Вряд ли. Но лучше перестраховаться.
      — Значит, милиция решила переложить свои функции на журналистов? А если бы на моем месте была бы ваша жена, Борис, или просто любимая женщина, — повторила Маша перед камерой вопрос, который задавала ему по телефону, — вы бы позволили ей идти туда?
      Он чуть-чуть покраснел. В кадре это вряд ли будет заметно.
      — А ваш муж, простите, вам это позволил? — парировал он.
      Теперь покраснела она. Это тоже будет вряд ли заметно на экране.
      — Только с тем условием, чтобы я вовремя вернулась домой, — выпалила она.
      — Я его понимаю, — кивнул Борис.
      — Что ж, — резко сказала Маша, — пойдемте!
      — Ага, — кивнул он.

      Они неторопливо направились к подъезду дома, и камера все время двигалась следом. Борис, конечно, был прежним Борисом. Но она уже не могла относиться к нему как раньше. За спиной оператора двигались Артем Назаров и Рома Иванов. В таком составе они дошли до двери парадного и остановились. Они ждали, пока вернется посланный за едой мальчик из оцепления. Борис крепко держал Машу за локоть. Его сильная рука золотилась тонкими рыжеватыми волосками. Наконец прибыла еда Сквозь полупрозрачный целлофановый пакет с ручками было видно, что это случайный набор продуктов из уличной коммерческой палатки — когда в спешке берут что под руку попадется, но так, чтобы подешевле. Двухлитровая бутылка с пепси в придачу. Нагрузившись, Маша двинулась вверх по лестнице мимо прижавшихся к стенам и перилам омоновцев в бронежилетах. Одна вошла в лифт.
      Она несколько успокоилась и перевела дыхание, когда, выйдя из лифта, увидела, что на лестничной площадке шестого этажа пусто. Отыскав глазами нужный номер квартиры, она подошла к двери, позвонила — для чего пришлось зажать бутылку с пепси под мышкой — и отступила на два шага, чтобы ее можно было легко рассмотреть в дверной глазок.
      — Это кто? — тем не менее поинтересовался из-за двери сипловатый мужской голос.
      — Маша Семенова — из криминальных новостей, — помедлив, ответила она и подумала, что в данной ситуации это прозвучало довольно глупо.
      Внезапно из-за двери послышался женский крик. К нему присоединился другой — тоже женский. То ли звали на помощь, то ли бранились. Их перекрыл раздраженный голос третьей женщины:
      — Да заткнитесь вы!
      — Вы одна или как? — старался перекричать женщин, мужчина. — Имейте в виду, я все эти штучки знаю!
      — Я совершенно одна, — спокойно сказала Маша. — Можете открывать.
      — Кажется, вы и правда Маша Семенова…
      — Она самая. Открывайте!.. А то мне тяжело держать…
      — Что там у вас? — насторожился мужчина.
      — Да так, ничего особенного. Просто я на всякий случай прихватила поесть…
      На несколько секунд воцарилась тишина, потом щелкнули запоры, и дверь быстро приоткрылась.
      — Любите же вы чудить! — услышала Маша.
      Она шагнула за порог однокомнатной квартиры, дверь тут же захлопнулась, и перед ней возник небритый мужчина лет тридцати семи в стареньком спортивном костюме с вытертыми коленями и обтрепавшимися рукавами и в ветхих кедах, какие лет сто назад носили пионеры. Но главным и характерным были, конечно, не кеды, а большая зеленоватая граната, которую он сжимал в руке и держал слегка на отлете и на которую с явной гордостью и удовольствием поглядывал своими черными, нездорово поблескивающими глазами. С такими же гордостью и удовольствием поглядывал он и на одну из канистр, которая стояла посреди маленькой прихожей и сильно воняла бензином, поскольку крышка с горлышка была снята. Кроме того, в другой руке мужчина держал старенький двуствольный обрез.
      Как бы из уважения к хозяину Маша бросила на этот арсенал понимающе вежливый взгляд и направилась прямо в комнату — к круглому столу, застеленному белой скатертью и малиновой полупрозрачной клеенкой. Не говоря ни слова и едва кивнув трем женщинам, две из которых сидели на тахте, а другая стояла у окна, Маша поставила на стол бутылку с пепси и принялась выгружать из целлофанового пакета продукты.
      — Я думаю, мы все уже успели проголодаться, — сказала она. — Посмотрим, что тут у нас есть…
      На столе появилось несколько пачек пресных крекеров и сладкого печенья, баночка маслин в масле, чипсы с сыром, упаковка сырокопченой колбасы тонкими ломтиками и стеклянная баночка исландской сельди.
      — Господи, — запричитала пожилая, но явно молодящаяся женщина, которая, очевидно, являлась тещей «террориста», — что они там, с ума посходили! Мы же вот-вот взлетим на воздух!
      — Помолчи, мама! Не то и правда накаркаешь! — истерически взвизгнула красивая, но чрезвычайно потасканная крашеная блондинка неопределенных лет.
      — А я так даже буду очень рада. Меня давно от всего этого тошнит, — отрывисто и зло проговорила коротко стриженная молодая женщина в длинном сером свитере-
      Ее пробирала нервная дрожь, и она инстинктивно жалась к окну, поближе к солнцу.
      — Скажи своему придурку, чтобы хоть теперь он закрыл бензин! Не то меня сейчас вырвет! — крикнула ей пожилая женщина, из чего Маша заключила, что женщина в свитере была женой того, кто заварил всю эту кашу.
      Маша обратила также внимание на то, что трюмо, стоявшее в углу комнаты, находилось в самом плачевном состоянии — зеркало было разбито вдребезги, а посреди обнажившейся деревянной панели зияла страшная дыра, которая могла образоваться не иначе как от выстрела из обреза.
      Между тем мужчина издал гортанный звук — не то рассмеявшись, не то зарычав, — и, подхватив стоявшую поблизости вторую канистру, вышел на середину комнаты с несомненным намерением оросить бензином ковер.
      — Вы забыли, что я как-никак у вас гостях, — напомнила ему Маша. — А запах бензина не слишком подходит к маслинам и селедке!
      — Люблю селедку, — задумчиво проговорил он.
      — Ну так оставьте пока в покое канистру. Давайте займемся селедкой.
      — Только предупреждаю, — проворчал он, закрывая канистру и отставляя ее в угол, — не выкиньте чего-нибудь такого!
      — Договорились, — коротко кивнула Маша и снова повернулась к столу.
      — Повлияйте хоть вы на него! — громко зашептала ей теща с тахты.
      — Тс-с! Ты его опять выведешь из себя, мама! — одернула мать крашеная блондинка.
      — Меня никто не может вывести из себя! — неожиданно завопил мужчина и так ударил прикладом обреза по столу, что едва не опрокинулась бутылка с пепси. И тут же совершенно спокойно добавил:
      — Я знаю себе цену!
      Но когда мать и дочь стали шептаться, он снова закричал:
      — Молчать!
      Когда его охватывала ярость, то губы у него начинали дрожать, лицо белело, а черные глаза начинали отливать красным огнем.
      Маша уже вполне успела освоиться в «предлагаемых обстоятельствах».
      Кроме простреленного трюмо с раздолбанным зеркалом, тахты и стола, в комнате помещалась стенка с пожухлой полировкой, маленький телевизор с пыльным экраном и два продавленных кресла. Над тахтой висела фотография какого-то совсем молодого человека в форме десантника Советской Армии, снятого на фоне знамени части. Только присмотревшись внимательнее, Маша обнаружила отдаленное сходство между юношей на фотографии и мужчиной, который размахивал гранатой и продолжал выкрикивать:
      — Всем молчать! Сейчас взорву, взорву!
      Теща закатила глаза. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Крашеная блондинка закрыла лицо ладонями и непрестанно повторяла:
      — Мне все равно!
      — Да заткнитесь вы, — крикнула молодая женщина в сером свитере, жена, — или, честное слово, я сама возьму спички!
      Женщины мгновенно угомонились, а крашеная спросила Машу:
      — Можно мне глоток пепси?
      — Конечно, — кивнула та. — Сегодня такая жара. Кажется, у всех в горле пересохло.
      Мужчина переминался с ноги на ногу.
      — Да оставьте в покое вашу гранату. Не то останетесь голодным, — сказала Маша.
      Как-то так само собой получилось, что она произнесла это внушительным материнским тоном. Когда-то нечто подобное она и сама слышала от матери: «Брось эту гадость и вымой руки, не то останешься без сладкого!» Мужчина на удивление покладисто отреагировал на эту интонацию и, положив гранату и обрез на стол, придвинул себе стул и уселся.
      — А тарелки? А стаканы? А вилки? — подняла брови Маша.
      — Принесет кто-нибудь или нет? — нетерпеливо спросил мужчина.
      — Я принесу, — неохотно сказала его жена и, оттолкнувшись от подоконника, отправилась на кухню.
      — И принеси мой нож! — крикнул ей вдогонку мужчина.
      Когда она вернулась, две другие женщины уже успели усесться за стол и, неуверенно взирая на съестное, сидели не шевелясь. Она придвинула стул и села за стол. Большим — не то десантным, не то охотничьим — ножом мужчина вскрыл маслины и селедку и, словно школьник, положив перед собой на стол ладони, тоже замер. Видя, что никто не пошевельнется, Маша разлила по стаканам пепси и, приподняв баночку с селедкой, как можно жизнерадостнее спросила:
      — Ну, кому селедку?
      Если бы Маша могла предполагать, что этот невинный вопрос едва не будет стоить жизни и ей, и всем, кто находился за столом, то предпочла бы помолчать.
      — Ему! — сказала теща.
      — Нет, не мне! — запротестовал мужчина. — Мне колбасу!
      — Идиот, — сказала теща, — ты только что говорил, что любишь селедку. Вот и ешь ее!
      — Я знаю, что я говорил! — вдруг заорал он. — Я не говорил, что буду ее есть!
      — Нет, ты сказал, что любишь селедку! — сказала жена. — Ты всегда ее любил!
      — Не начинай опять свои капризы, — поддержала ее сестра. — Кроме тебя, тут твоя селедка никому не нужна!
      — И мне не нужна! — крикнул мужчина, и у него на глазах появились слезы.
      — Чего же ты нам с ней голову морочил?! — вскипела жена.
      — Видишь, он просто издевается над тобой! — прошипела ее мать.
      — Опять! Опять! — пролепетал мужчина.
      — Пропади ты пропадом со своей селедкой!
      — Ну так вот вам! Вот вам!..
      Он выскочил из-за стола и, схватив канистру с бензином, принялся открывать крышку. Маша порывисто бросилась к нему и притронулась ладонями к его небритым щекам. Он всхлипнул, как обиженный ребенок.
      — Успокойся, миленький, — нежно прошептала она, встряхнув своими прекрасными волосами, которые слегка коснулись его лица. — Я знаю, что тебе захотелось колбаски. Они тебя не поняли. Не понимают. Я сделаю тебе бутерброд с колбаской.
      — Я не говорил, что буду селедку, — всхлипывал он. Маша взглянула на его жену, чьи слова так выводили его из себя, и удивленно спросила:
      — Ну почему вы так с ним разговариваете?
      Она презрительно фыркнула и одернула свой серый свитер.
      — Да он другого не заслуживает, — заявила она. — Обыкновенное ничтожество. Когда я начала с ним жить, он говорил, что может весь мир перевернуть. А оказалось, что об него не вытирает ноги только ленивый. Я думала, он сильный, волевой. Я думала, он гордый, а он стыдливо отворачивался, когда его жена давала каждому встречному и поперечному…
      — Вы его за это наказываете? Вы думаете, он не способен…
      Однако Маше не дали договорить. Она не успела растолковать этой странной женщине, что не стоит так разговаривать с мужем, который и без того почти в истерике. В разговор тут же включились две другие женщины. Все трое принялись жечь беднягу-террориста такими язвительными словами, что дом вполне мог запылать и без помощи бензина.
      Единственное, что оставалось Маше, это обнять мужчину, прижаться к его худой груди, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, тоже рявкнуть распоясавшимся бабам:
      — Молчать!.. — И для пущей убедительности присовокупить одно запомнившееся ей ядреное трехэтажное ругательство, которое она вычитала на досуге в одной академической монографии по ненормативной лексике.
      Установилась такая тишина, что стало слышно, как за окном облетают осенние листья. Даже мужчина взглянул на Машу в совершенном изумлении. Он был потрясен тем, что кто-то на белом свете способен защитить его от этих фурий и гарпий. На лице его жены не осталось и следа глумливого выражения. Она лишь нервно терла ладонью ежик своих стриженых волос.
      Что касается Маши, то ей сделалось абсолютно ясно, что в данном случае никакой социально-политической и экономической подоплеки в этом деле нет. Тут, скорее, поразительный психологический пример. Разве не удивительно, что этот контуженный ветеран еще пытался что-то доказать своим домашним, хотя любой другой мужик на его месте уже давно бы начал кусаться.
      Не успели затихнуть отзвуки ненормативно-редкостной филологической не то метафоры, не то гиперболы, как зазвонил телефон. Поскольку никто из присутствующих не двигался с места, Маша сама сняла трубку и услышала голос Бориса Петрова, который звонил по радиотелефону из милицейского «мерседеса».
      — Ну ты даешь, — спокойно сказал он. — Наши омоновцы, засевшие за дверью, едва не обделались от неожиданности, а снайпера чуть не открыли беспорядочную стрельбу. У вас там все нормально?
      — Нормально, — ответила Маша.
      Уж его-то, конечно, не проймешь ничем.
      — Дай трубку Артему, — потребовала она. Борис и не думал возражать.
      — Маша, милая, что там происходит? Ты, кажется, кричала?
      — Это просто, чтобы стресс снять. Знаешь, японцы советуют не переваривать конфликт в душе, а разрядиться, хорошенько наоравшись. Говорят, какая-то отрицательная энергия выходит. Только нельзя кричать рядом с посевами бобовых, не то всходов не будет.
      — Боже, Маша, ты что там, рехнулась?
      — Я-то в порядке, но вот объект поплыл… Следи за моей мыслью и не задавай лишних вопросов, — сказала Маша, решив, что не стоит прямым текстом говорить о сложившейся в квартире ситуации. Они работали вместе уже достаточно долго, чтобы понимать друг друга с полуслова.
      — Валяй, — ответил Артем.
      — Речь идет о правах человека в отдельно взятой ячейке общества. Что-то вроде тоталитарно-авторитарной формы правления. Жесткая хунта и все такое. В общем, сюжетец эдак минут на пять в рубрику «Бытовой беспредел». Но возможно также и острое политическое заявление. В общем, эксклюзив гарантирую. Ты меня понимаешь?
      — Еще бы! — усмехнулся Артем. — Твои предложения?
      — Будьте с оператором наготове. Снимаем без дублей. Психологическая зарисовка. Галерея типов. Подготовительную работу и сценарий беру на себя, а с администрацией ты уж как-нибудь сам договорись… Пусть Борис не кладет трубку.
      — Ясно, — сказал Артем.
      Ласковыми уговорами Маше удалось успокоить мужчину. Он позволил усадить себя за стол. А когда Маша разложила перед ним несколько пресных крекеров, накрыла их ломтиками колбасы, а сверху еще водрузила по маслине, то бедняга просто растаял от счастья и принялся уплетать за обе щеки. Как только женщины увидели, что атмосфера немного разрядилась, они тоже взялись за еду. Теща сделала большой глоток пепси и сказала:
      — Боже мой, вы только на него посмотрите! Никакой культуры. Жует с открытым ртом.
      Крашеная блондинка несколько секунд крепилась, но потом не выдержала и, кивнув на сестру, подлила масла в огонь:
      — Ей говорили, она не послушалась. Хотела героя — и получила. Каждый по-своему с ума сходит!
      — Хорошо еще, что телекамеры нет, — продолжала теща, покосившись на Машу. — Вот бы позорище было на весь мир — эдакое чавканье!
      — Можно подумать, он колбасы никогда не видел, — вздохнула крашеная.
      — За десять лет жизни в культурной семье и свинья бы научилась есть по-человечески, — философски прибавила теща. — Зато сколько самомнения, сколько гордости! Счастье, что ее отец не дожил до этого кошмара.
      Наконец не выдержала и жена.
      — Ты что, оглох! — закричала она мужу. — Если ты такое ничтожество, что не способен жевать по-человечески…
      Но ей не удалось закончить фразы. Мужчина в дикой ярости рванулся из-за стола к своей канистре с бензином. При этом он опрокинул банку с маслинами, и на Машиной юбке стало расплываться жирное пятно.
      — Свинья да и только, — ухитрилась ввернуть теща.
      Мужчину охватило такое бешенство, что несколько секунд он только хватал ртом воздух и вращал глазами, словно соображая, что предпринять: схватить канистру или гранату. Этих нескольких секунд Маше хватило, чтобы принять единственное правильное решение.
      — Миленький, — обратилась она к нему, — будь настоящим мужчиной… Гони их отсюда к едрене-фене! Сделай это для меня!
      Он вдруг начал смеяться. Сначала тихо, а потом все громче. Это был страшный смех. При этом он повторял:
      — К едрене-фене!.. Правильно! К едрене-фене!.. От смеха у него по щекам потекли слезы. Теща хотела еще что-то сказать, но Маша яростно на нее шикнула:
      — Помолчите минуту! Мне нужно поговорить по телефону!
      Она взяла трубку.
      — Женщины сейчас выйдут.
      — А ты?
      — Делай, как договорились. Съемочная группа должна быть здесь.
      — Будь по-вашему, — проворчал он после долгой паузы.
      Маша опустила трубку на рычаг. Потом повернулась к мужчине.
      — Ты слышал? Съемочная группа готова подняться сюда. Тебя будут снимать для телевидения. Ты сможешь сделать любое заявление. Это прекрасный шанс… Ты не передумал?
      — Нет-нет! — засуетился он. — Мне бы только переодеться, рубашку надеть. Не могу же я в самом деле…
      — Тогда слушай меня, — твердо сказала Маша. Она постаралась вложить в свои слова максимум дружелюбия. — Ты не жертва. Ты сильный и независимый мужчина. Таким ты и должен выглядеть на телеэкране… Поэтому скажи им, — она кивнула на женщин, — чтобы они оставили нас одних! Пусть уйдут.
      — И она? — Он кивнул на жену.
      Не сводя с него глаз, Маша тоже кивнула.
      — Так надо.
      Мужчина молча вышел в прихожую и распахнул дверь. Женщины переглянулись. Маша подумала, что если теща произнесет хоть слово, она сама возьмет спички и запалит канистры. Видимо, эта решительность так ясно читалась на ее лице, что женщина лишь позволила себе презрительно вздохнуть. Затем женщины одна за другой покинули квартиру.
      Жена, выходя последней, оглянулась на Машу.
      — Я тоже думала, он герой, — начала она, — а он терпел, когда я с каждым встречным…
      — Хорошее оправдание для прошмандовки! — грубо оборвала ее Маша. Ей было не до приличий. — Прости, пожалуйста, не сдержалась, — тихо продолжала она, обращаясь к мужчине. — Противно было это слышать.
      Покраснев, он закрыл дверь и проговорил с улыбкой виноватого ребенка:
      — Наверное, вы правы…
      …Пока мужчина переодевался, причесывался и даже опрыскивал себя одеколоном, Маша стояла на кухне у окна и смотрела на облака.
      Небо с облаками — это небо с облаками и ничего больше. Глядя на него, можно представить все что угодно — зиму, лето. Таким же небо было и в детстве. Таким оно будет и через двадцать лет. Таким оно будет всегда.
      — Я готов, — крикнул мужчина из комнаты, и Маша встрепенулась.
      Когда она вошла в комнату, он чинно сидел за столом. На нем была белая рубашка, но те же самые вытянутые на коленях спортивные брючки.
      — Давайте доедим? — предложил он. — Можно?
      — Конечно, — кивнула она и тоже села за стол.
      Она двумя пальцами взяла крекер и только теперь заметила, как сильно дрожат у нее руки. Тем временем мужчина с недоумением воззрился на перевернутую банку с маслинами, которую сам же недавно и опрокинул, выскакивая в ярости из-за стола. Смущенно улыбнувшись, он осторожно сгреб маслины в тарелку, отнес на кухню и, вернувшись с тряпкой, протер на столе клеенку. Потом переглянулся с Машей, и оба улыбнулись так, словно у них была какая-то общая тайна. Маша показала глазами на исландскую сельдь в стеклянной баночке, и мужчина без колебаний подвинул баночку к себе и принялся с аппетитом опустошать.
      — Люблю селедку, — сказал он и почему-то добавил: — Говорят, Владимир Ильич тоже любил селедку…
      — Какой Владимир Ильич?
      — Ну как же — Ленин…
      Через минуту раздался звонок в дверь. Мужчина отсутствующим взглядом смотрел в окно и ел селедку. По правую руку от него на столе лежал обрез, а по левую — граната «РГД-5». Одна канистра с бензином стояла под столом, другая — в прихожей.
      — Это моя съемочная группа, — сказала Маша. — Открыть дверь?
      Мужчина медленно кивнул.
      Через порог ступил Артем, который шепнул ей на ухо:
      — Омоновцы и саперы наготове.
      Вошел Рома Иванов и оператор с телекамерой на плече. Маша закрыла дверь.
      — Милиционеры войдут попозже, хорошо? — обратилась она к мужчине.
      Тот равнодушно пожал плечами. Рома Иванов с наушниками на голове шагнул прямо к нему и, протянув руку, сказал:
      — Привет. Меня зовут Рома. — И устроил на столе магнитофон.
      — Привет, Рома, — сказал мужчина, приподнявшись.
      Маша взяла его за руку и подвела к тахте, на которую они вместе и уселись, пока Рома подключал микрофон.
      Артем Назаров присел на корточки в нескольких шагах от них.
      — Я режиссер, — сказал он, — я буду руководить съемкой.
      — Ага, — отозвался мужчина.
      — Не волнуйтесь, — сказал ему Артем, — вы очень даже фотогеничны. Главное, во время беседы смотрите не в объектив, а на Машу.
      — Можно начинать? — спросила Маша мужчину.
      — Ага.
      — Стоп! — вдруг спохватился Артем. — Посмотри на свою юбку! — воскликнул он, обращаясь к Маше.
      Она и забыла про большущее жирное пятно, оставшееся после того, как на нее была перевернута банка с маслинами.
      — Господи! — вырвалось у нее.
      — Жир можно попробовать бензином, — робко предложил виновник происшедшего.
      — Нет уж! Покорно благодарю! — всплеснула она руками.
      — Просто пойди переверни юбку другой стороной, — посоветовал Рома Иванов. — Пусть пятно будет у тебя на… В общем, ты понимаешь.
      Маша выскочила на кухню, а через минуту снова сидела на тахте.
      — Поехали, — сказала она.

* * *

      — Итак, что же заставило вас взять в заложницы трех женщин — жену, ее сестру и тещу? Да еще угрожать им смертью?
      Мужчина обиженно взглянул на нее и со слезами на глазах проговорил:
      — Это я заложник здесь, а не они!
      — То есть как? — удивилась Маша. — Объясните, пожалуйста!
      — Это правда покажут по телевизору? — уточнил он.
      — Для этого мы здесь, — заверила она. — Говорите.
      Мужчина покашлял в кулак, посмотрел на разбитое зеркало, на канистру с бензином, на дверь, за которой только что скрылось его странное семейство.
      — Я инвалид, — сказал он, зачем-то покрутив пальцем у виска. — Мне ничего не будет. Я все скажу… — Он подался к объективу телекамеры. — Про антинародную политику не вырежете?
      — Наоборот, — отозвался сбоку Артем Назаров, — если нужно, вклеим!
      — И про президента?
      — О чем разговор!
      — Фабрику они у нас национализируют. Куда деваться инвалидам?
      — Вы хотели сказать — приватизируют? — поправила Маша.
      — Ну да, — кивнул мужчина. — А я что говорю?
      — Вы и ваша семья отброшены за порог нищеты? — подсказала Маша. — Это толкнуло вас на крайние меры?
      — Ну да, а я что говорю? — Он продемонстрировал телекамере обрез и гранату. — Импичмент и все такое!
      — Вы любите свою жену, да? — неожиданно спросила Маша.
      Этот простой вопрос сразил беднягу наповал. Он смотрел на обрез и гранату, словно не зная, куда их девать, а по его щекам потекли крупные детские слезы.
      — Я ничего не могу для нее сделать… — стыдливо повторял он, стараясь утереть слезы плечом. — Я не могу ничего изменить…
      Он беспомощно склонил голову Маше на плечо, а она, потеряв дар речи, только нежно гладила его по небритой щеке. При этом она ощущала жгучий стыд, словно была в чем-то виновата, в том, что этот бывший десантник беспомощно рыдает у нее на груди, а она думает лишь о том, что в любом случае сцена представляет собой превосходный кадр, главное, чтобы оператор подольше его продлил, а потом сообразил дать крупным планом обрез, гранату и канистры с бензином.
      На этом интервью с «террористом» и закончилось.
      Телекамера двигалась за Машей и мужчиной, когда последнего под руки вели дюжие бойцы из группы захвата. Весь свой нехитрый арсенал он сдал без боя. Его даже не били. Когда они вышли из подъезда, Маша заметила во дворе еще несколько журналистов с телекамерами. Подоспели, голубчики, к шапочному разбору. Драма закончилась. Впрочем, это была даже не драма, а просто грустная история. Даже здешние жители и любопытные, собравшиеся поглазеть, чем кончится дело, провожали плененного инвалида сочувственными взглядами, а какая-то пенсионерка начала громко и возмущенно всхлипывать:
      — Куда повели сердешного? Лучше б своих мафиозов ловили!
      Омоновцы действительно временно запнулись, куда вести арестованного — то ли в милицейский воронок, то ли в фургончик спецмедслужбы. Сам Борис Петров разрешил это сомнение тем, что отодвинул коллегу в милицейской форме, который собирался замкнуть на запястьях мужчины наручники, и широким жестом направил дело в медицинские инстанции. Прежде чем санитары усадили мужчину в свой фургон, Маша успела на прощание пожать ему руку и тепло произнесла:
      — Мы будем держать ваше дело на контроле. Честное слово. Я не забуду о вас…
      Тот ничего не ответил — только заморгал красными веками.
      Уже через несколько минут двор опустел. Разъехались пожарные и милиция. Рассеялись любопытные.
      — Хочешь, я тебя провожу? — спросил Машу звукооператор Рома.
      — Не получится, — вздохнула она. — У меня свидание. В следующий раз поболтаем.
      Он пожал плечами и понимающе улыбнулся.
      — Конечно, обязательно нужно общаться. У него, как мне подсказывает интуиция, — он кивнул на Бориса, который поджидал ее на некотором отдалении, — времени на то, чтобы поболтать и пообщаться, обычно не остается.

      На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала:
      — Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости?
      — Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, — сказала Маша.
      Ей показалось, что слепые глаза скользнули в ее сторону.
      — Ах, это ты, Маша, — поджала губы маменька. — Здравствуй, здравствуй.
      Маша автоматически улыбнулась.
      — Как здоровье, Анна Варфоломеевна?
      Нет ли, мол, признаков СПИДа.
      — Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться.
      — Я в полном порядке, мама, — бодро заверил Борис Петров. — Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор.
      — Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера.
      — Я подарю ей бюстгальтер, мама, — пошутил Борис.
      — Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а?
      — Сегодня только две канистры бензина, — ответил сын.
      — И то дело, — кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: — А правда, что там у вас на телевидении одни евреи?
      — Почему, есть и полуевреи, — честно призналась Маша.
      Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: «Ну это одно и то же». На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного — это две большие разницы.
      — Можно еще вопрос? — проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: — Так у тебя, оказывается, есть муж?
      Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен.
      Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, ее изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила:
      — Да, есть.
      И никаких придаточных предложений.
      — Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго… — сурово сказала Анна Варфоломеевна.
      И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться.
      При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое «слишком долго» или «не слишком долго». Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того.
      — Не беспокойся, мамочка, — сказал Борис Петров. — Привет Марье Федоровне.
      В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась.

* * *

      Весь вечер они слушали один и тот же альбом «Лед Зеппелин». А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв ее сзади, прижался пахом к ее ягодицам. Он продолжал целовать ее в шею, пробегая языком по ее плечам.
      — Грустная музыка, — сказала Маша. — Как будто про нас.
      — Разве нам грустно? — удивился он.
      Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.
      — Ну про меня… — с трудом поправилась она.
      Ей показалось, что еще немного — и от наслаждения у нее отнимется язык.
      — Борис, — торопливо выдохнула она, — я решила развестись с Эдиком.
      Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.
      — Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? — сев на краю постели, тихо спросил Борис.
      — Я вовсе не имела это в виду, — сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.
      — То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но… я не собирался жениться…
      А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты — творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина — неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, — но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы…»
      Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у нее даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: «Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!..»
      Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она — полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве — нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казанову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.
      И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное — родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся — похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.

* * *

      После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.
      Борис уже оделся и был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала «последнее прости». Обоим было ясно, что все кончено.
      Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.
      — Я тебя любила… — сказала Маша.
      Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.

      Возмущенное повизгивание Эдика слышалось еще на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
      — Общий привет! — сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем.
      Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.
      — И тебе привет, — сказал тот, широко улыбнувшись.
      Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха — человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы — вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно — змея была готова ужалить.
      Любимой его поговоркой было — хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.
      — Какие новости? — поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.
      Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик — туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:
      — Ты бы не хмыкал, мой милый, — сказал он.
      — Что же случилось? — спросила Маша, оглядываясь вокруг.
      — Похоже, действительно кое-что случилось, — сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.
      — Эдик, ты что, язык проглотил? — обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, еще считался ее мужем.
      Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.
      — Теперь уж молчи! — прикрикнул на него отец.
      Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.
      — Мы тут, милая моя, — начал свекор с улыбкой, — сидели смотрели телевизор.
      Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.
      — Ну и как вам репортаж? — спросила Маша.
      Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна.
      — Ох-хо-хо…
      — Послушайте, — сказала Маша, — может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло?
      Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.
      — А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? — печально поинтересовался свекор.
      — Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.
      — С маслинами, — повторил свекор, пожевав губами. — Значит, ты ела маслины.
      Эдик начал тоскливо подвывать.
      — Ты наелась маслин и отправилась домой, так? — спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.
      — Нет, — осторожно сказала она, — потом я на студии монтировала материал.
      — Ага, — подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, — стало быть, ты поехала на студию…
      — Стало быть, — не сдержавшись, закричал Эдик, — ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?
      — Дурак! — заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.
      — Это что, допрос? — ледяным тоном осведомилась Маша.
      Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию ее мамочке.
      — Твоей маме, наверное, понравится, что ее младшая дочка пошла по рукам, — сказала свекровь, словно прочитав ее мысли.
      Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена — тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу:
      — Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей?
      Маша покраснела и опустила взгляд на узоры своего любимого бухарского ковра.
      — Это самый печальный день в нашей семье, — со скорбной торжественностью продолжал свекор. — И именно ты, Маша, виновата в том, что мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери — это как нож в сердце.
      Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем, это было еще не все.
      — И ведь кого нашла! — прошептал свекор и затряс молитвенно сложенными ладонями. — Милиционера! Какого-то гоя-шмоя!
      Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер, «гой-шмой», выбросил ее как использованную вещь. Но об этом было известно только ей.
      — Я этого не потерплю, папа! — храбро сказал Эдик, хлопая по руке свою мамочку.
      Чего умудренный жизнью Светлов-старший не любил делать, так это горячиться. Он был намерен овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из близких, включая и Машу, которую он «полюбил как дочь», не сделать больно — не оскорбить и не обругать.
      — Потерпишь, — сказал он сквозь зубы, адресуясь к единственному отпрыску. — Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя — у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя.
      Да что, в конце концов, Маша теряла? Семейные воскресные обеды, на которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием ее мозгов. Все, что можно было впитать полезное, она уже впитала: научилась у свекрови готовить заливное, а объедки с тарелок счищать не в помойное ведро, а в унитаз. Довольно с нее ночных разборок с Эдиком, который по-прежнему все норовил подобраться к ней со своим термометром.
      — С меня довольно, — холодно сказала Маша. — Остальное, я думаю, вы решите без меня.
      Ее резкий тон пробудил в свекре чувство, близкое к восхищению.
      — Если бы ты была моей женой, — мечтательно проговорил он, — я бы сумел с тобой договориться…
      — По крайней мере, в этом случае, я уверена, мы не стали бы вмешивать в наши дела родителей, — заметила Маша.
      Свекор ей явно симпатизировал.
      — Я сделал для Эдика все, что было в моих силах, но он оказался недостоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он, видно, пошел не в меня. Он слабак.
      — Однако вы послали человека, чтобы следить за мной! — воскликнула Маша.
      — А ты считаешь, что было бы лучше, если бы мне рассказали об этом чужие люди?
      Маша почувствовала, что выдержка изменяет ей и на глаза наворачиваются слезы. Между тем свекор уже с готовностью протягивал ей свой белоснежный, надушенный носовой платок.
      — Я хочу, девочка, — сказал он, — чтобы вы оба не горячились. Чтобы все пока осталось по-прежнему. Ваш добрый папочка готов все простить и даже более того…
      Что он подразумевал под словами «более того», он не уточнил, а Маше было не до расспросов.
      — Не нужно горячиться, не нужно затевать развод, дети мои, — продолжал он. — Кому от этого будет хорошо? Никому не будет хорошо.
      Эдик нервно покашлял.
      — Никому не будет хорошо, — повторил свекор. — Что ты на это скажешь, Маша? — спросил он. — Признайся, что у тебя на сердце!
      Единственное, что было у Маши на сердце в тот момент — это мерзопакостное ощущение, что она, бедная, осталась в целом мире одна-одинешенька. Плюс еще ужасная усталость.
      Она взглянула на Эдика, на лице которого была написана полная покорность судьбе. Он хорошо понимал, что скрывалось за мягкими и обтекаемыми формулировками родителя, который, очевидно, уже успел посоветоваться со своим Яхве и получить соответствующие указания. И он не испытывал ни малейшего желания оказаться в роли ветхозаветного младенца, над которым, как над ягненком, богоизбранный папаша был готов занести жертвенный ножик.
      Случилось то, что не могло не случиться. Забыв про термометр и воскресные промывания мозгов, Маша почувствовала жалость к мужу и даже элемент собственной вины. Не так-то просто было все в этой жизни.
      — Что скажешь, Маша? — терпеливо повторял свекор.
      — Может быть, действительно, надо все оставить как есть, — тихо сказала она.
      — Заверяю тебя, что все еще отношусь к тебе как к родной дочери… Ты постараешься вести себя благоразумно?
      Маше это было совсем не трудно пообещать. С Борисом все и так кончено. А с Эдиком у нее все-таки был ребенок. Хотя и мертворожденный. Она сдержанно кивнула.
      — Ты знаешь, — продолжал Светлов-старший, — я даже тобой восхищаюсь. Ты такая кроткая. Ты напоминаешь мне Руфь, собирающую колосья.
      — Ну уж это вы хватили, — заметила Маша, вытирая слезы.
      — Да-да, — кивнул он. — А еще я хочу, чтобы ты была мудрой. Мудрой, как Сарра.
      — Ну этого я никак не могу обещать, — честно призналась Маша. — К тому же Эдик — не Авраам. И даже не Исаак с Иаковом…
      — Это еще неизвестно, — обиделся Эдик.
      Вспомянув праотцев и праматерей, можно было считать, что ситуация проработана со всей основательностью. И был день, и была ночь. А жизни не было.

      Итак, подруги сидели за кофе и болтали о том о сем. Воспоминания освежили в Маше острое ощущение одиночества. Рита с тревогой заметила, что она опять разнервничалась. Ее дрожащие пальцы накручивали волосы, а ноги словно были готовы вот-вот пуститься в отчаянный пляс.
      Конечно, Рита понимала, что для Маши настали нелегкие времена и что лучше бы не оставлять ее одну. Однако она нетерпеливо теребила сумочку и всячески давала понять, что ей пора идти.
      В конце концов, и у Маши полным-полно дел. Нужно распаковаться, убраться, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Кажется, это единственное, что осталось в жизни.
      Однако эгоизм не так-то легко побороть. Маше так хотелось, чтобы подруга побыла рядом еще немного. Помогла избавиться от мучительных мыслей. Впереди ее не ждало ничего, кроме суетливой борьбы неизвестно за что. Телевидение и незаживающие семейные раны. Она не боялась борьбы. Она не боялась ничего. Но ее тайной мечтой было, чтобы, нахлебавшись за день, прийти домой и успокоить сердце в объятиях брюнета, в жилах которого течет кровь волка.
      — Как насчет сегодняшнего ужина с господином Зориным? Может, отложим?. — поинтересовалась Рита, недвусмысленно давая понять, что ей, увы, нужно идти.
      — Нет, не нужно. Лучше уж мне согласиться на это шоу. Должно же у меня хоть что-то быть в жизни! — печально воскликнула Маша, кусая губу.
      — Не хнычь! — строго сказала Рита. — Когда ты хнычешь, ты снова похожа на Эдикову жену! Тебе это не идет.
      Маша не выдержала и рассмеялась. Что и говорить, Рита умеет расшевелить. Однако сохранять бодрый вид — довольно утомительно.
      — Ладно уж, иди, — поспешно проговорила Маша, чтобы снова не впасть в уныние. — Если я до сих пор не на кладбище, то только благодаря тебе. Ты настоящая подруга.
      — И на том спасибо. Думаю, ты в курсе, что Иван и я — всегда к твоим услугам.
      — Иди, иди.
      — Я-то, конечно, пойду. У меня дел по горло. А тебе советую на забывать, что тебе еще должен позвонить твой полковник! Только имей в виду, что вообще-то вокруг полно других мужчин и все они — голодные волки. У тебя великолепное тело, потрясающие ноги. Даже абсолютно фригидный господин Зорин начинает пульсировать при твоем появлении. Стало быть, без работы ты не останешься. Вообще, способные журналисты и журналистки — его слабость.
      — Ну это нам известно, — сказала Маша. — Он так трогательно опекает бойцов своего невидимого фронта… Кстати, ты, кажется, говорила, что с ним придет еще какая-то шишка?
      — Всего-навсего наш спонсор. Один из директоров нефтяного концерна.
      — Я надену самую короткую юбку и самую прозрачную блузку.
      — Дурочка, — улыбнулась Рита. — Единственное, что тебе нужно, — это хорошенько отоспаться. Почему бы тебе не вырубить телефон и не забыть обо всем на свете? Хотя бы ненадолго.
      — Мне бы нужно позвонить маме, — вздохнула Маша.
      Рита тут же сняла с плеча сумочку и трагическим жестом послала ее на диван.
      — Пожалуй, мне и правда стоит остаться. Представляю, что с тобой будет после общения с ней!
      — Не беспокойся… — не слишком уверенно начала Маша.
      — Звони при мне, — перебила Рита, решительно усаживаясь на диван рядом со своей сумочкой. — Я буду обмахивать тебя салфеткой, когда мамочка тебя немножко отшлепает. Без секунданта на ринге тебе не обойтись.
      Маша сняла трубку и непослушным пальцем стала набирать номер. Довольно странная штука: кажется, она вполне себя контролировала, была в здравом рассудке, сознавала себя взрослой женщиной, которую, может быть даже, все еще вожделел полковник Волк и которой предстояло вечером отужинать в обществе фригидного господина Зорина, начинавшего, однако, пульсировать при взгляде на ее коленки, и самого директора концерна, который… Да, она была взрослой женщиной, но, набирая номер квартиры на Патриарших, волновалась, как шестилетняя девочка.
      Трубку снял отец.
      — Это я, папа. Я только вчера прилетела в Москву.
      — И только теперь соизволила нам об этом сообщить! — немного помедлив, ответил он.
      Маша посмотрела на Риту, но та отвела глаза.
      — Как вы тут, папа?
      — Да мы-то чудненько, а вот твоему звукооператору черные, кажется, задницу отстрелили? Нечего сказать — прославился юноша.
      Всего одна фраза. Вполне возможно, Маше даже необязательно было понимать слова. Даже если бы отец говорил на чукотском, ей было бы достаточно одной его интонации. Когда-то она пыталась спорить, оправдываться, защищаться. Все это в прошлом. Теперь ее глаза просто наполнились слезами — вот и все. Так бывало частенько, когда она слышала свое имя в устах родителей.
      — Мама дома? — спросила Маша.
      — А вчера у входа в метро, — продолжал отец, словно не слышал ее вопроса, — я видел, как митинговали какие-то люди. Между прочим, обсуждали, почему это наших славян убивают, а наших жидов нет…
      — Ну и почему? — услышала Маша нетерпеливый голос матери, которая отняла у отца трубку.
      — Здравствуй, Мария, — сказала мать. — Когда ты вернулась?
      — Вчера поздно вечером, — солгала Маша. — Как ты? У тебя ужасно расстроенный голос!
      Услышав последнюю фразу, Рита саркастически качнула головой и закурила.
      — У меня все отлично, — отмахнулась мать. — Ты знаешь, — продолжала она, — а Катя уехала…
      — Как? — не поняла Маша. — Совсем уехала?
      — Типун тебе на язык! — проворчала мать. — В отпуск они уехали. На какие-то там банановые острова.
      — А-а… — облегченно вздохнула Маша и неуверенно предложила:
      — Может быть, зайдешь в гости?
      К ее удивлению, мать не только согласилась — хотя обычно была весьма тяжела на подъем — но даже сказала, что сейчас и выходит.
      — Ну что? — спросила Рита, когда Маша положила трубку.
      — Кажется, все то же, — задумчиво ответила Маша. — Мне это с детства знакомо. Когда я слышу эти интонации в ее голосе, то мгновенно вспоминаю кафе-мороженое «Космос» и ту страшную рожу, которую отец нарисовал на бумажной салфетке…
      — Кажется, у тебя начинается бред, — насторожилась Рита. — Какая рожа? Какая салфетка?..

* * *

      В то далекое лето сестер неожиданно решили отправить не на дачу в Пушкино, а в пионерский лагерь. Чего, надо сказать, прежде никогда не практиковалось. Отправлять девочек в это культурно-оздоровительное учреждение, вроде детского ГУЛАГа, в семье Семеновых — да и в кругу их знакомых — считалось дурным тоном, если вообще не позорным плебейством. Но в то лето это был вынужденный шаг и суровая необходимость.
      Дело в том, что родительнице вдруг во что бы то ни стало потребовалось отправиться в какой-то необыкновенный санаторий, а оставлять девочек на престарелую бабусю, оставшуюся к тому времени без дедушки, и на мужа, всецело поглощенного работой, было, естественно, нельзя.
      В отличие от старшей Кати, которую эта новость повергла в ужасное уныние, младшая Маша была в полном восторге. Это и понятно — Катя не могла дождаться лета, чтобы отправиться на дачу, где у нее имелся «молодой человек», в которого она была влюблена, и отправляться вместо этого в какой-то задрипанный пионерский лагерь представлялось ей верхом унижения. В отличие от сестры. Несмотря на то, что вот уже минуло несколько месяцев после злополучного «письма Татьяны к Онегину» всяческие нежности между противоположными полами были Маше еще совершенно до лампочки, и привычной дачной скуке она с радостью предпочла неизведанную романтику пионерских костров, походов и прочих коллективистских мероприятий.
      Итак, накануне отъезда в лагерь Маша сидела, скрестив ноги, на полу их общей с Катей комнаты, а престарелая бабуся скрупулезно пришивала меточки с фамилией на те вещи, которые предполагалось взять с собой. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала Маше тщательно сложенные юбки и шорты, а та укладывала их в большущий чемоданище.
      Бабуся и Маша хозяйствовали в одиночестве, поскольку Катя с утра отправилась куда-то по заданию отца, а мама распрощалась со своим семейством еще несколько дней тому назад. Довольно туманно девочкам объяснили, что маме потребовались экстренные медицинские процедуры — не то на сернистых водах, не то еще где. Философское спокойствие, с каким отец отнесся к отъезду супруги, при желании можно было списать на его всегдашнюю загруженность.
      — Я должен, — твердил он в те редкие моменты, когда показывался дома, — работать как вол, чтобы заработать двум невестам на приданое! Мне придется засиживаться в конторе допоздна. Если что, вы должны ложиться спать, не дожидаясь моего возвращения.
      Маша взглянула на часы. Было уже полшестого. Она вспомнила, что в шесть часов отец назначил ей встречу в кафе-мороженом «Космос».
      — Ба, мне пора бежать!
      Бабуся кивнула и кряхтя поднялась, упираясь дряхленькой рукой в толстое колено.
      — Давай, — сказала она, — не опаздывай. Не то папа рассердится.
      Знакомыми с младенчества переулками Маша выбралась на улицу Горького и вскочила в троллейбус, который пополз вниз к Красной площади. У Моссовета она сошла и перебежала по подземному переходу на другую сторону. За конным Долгоруким был скверик, где, как ей уже было известно, собирались извращенцы и хиппи. Туда она, естественно, не пошла, а продолжила свой путь дальше по улице Горького и через минуту уже подходила к стеклянным дверям «Космоса», около которых, как всегда, стояла изрядная очередь. По-детски смело она шагнула прямиком к швейцару.
      — Меня папа ждет! — гордо заявила она и была тут же пропущена внутрь.
      На Маше была простенькая плиссированная юбчонка, видавшие виды босоножки и голубая кофточка. Для такого чудесного заведения, каким являлся «Космос», ее наряд был довольно убог, однако это беспокоило ее куда меньше, чем размышления о том, сколько порций мороженого разрешит ей заказать отец.
      Она вошла в зал, декорированный какими-то замысловатыми панно на космическую тематику, и тут же увидела отца, а тот увидел ее и, привстав, галантно — как умел только он один — усадил ее за столик. Только потом сел сам. Перед ним стоял уже наполовину опустошенный графинчик с коньяком. Маша тут же схватила карточку меню и побежала глазами по названиям десертов. Названия были одно заманчивее другого и чрезвычайно таинственными. Впрочем, Маша была уже стреляный воробей. Она знала, что названия придуманы лишь для вящего понта, а выбирать следует по цифрам в графе цен.
      — Как настроение? — спросил отец.
      — Отличное, папа, — ответила она, поглощенная выбором. — Сколько можно взять порций?
      Он показал ей на пальцах — две, но, подумав, показал — три. Наконец заказ был сделан.
      — Собралась в лагерь? — механически продолжал он, явно занятый какими-то другими мыслями.
      — Почти, папа, — поспешно кивнула Маша.
      Приближался официант с подносом, на котором стояли две заиндевевшие железные вазочки, в одной из которых покоились чудесные шарики шоколадного пломбира, обсыпанного орехами, а в другой — сливочного с апельсиновым джемом. Но это было еще не все. Кроме железных вазочек, был принесен еще высокий стакан, в котором мороженое красовалось уж совершенно изумительными цветными слоями.
      Некоторое время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая — мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей здесь встречу не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им «нужно поговорить». Она подняла на Herat лаза.
      — Вкусно? — спросил он.
      — Еще бы! — кивнула она и напрямик осведомилась: — АО чем ты хотел поговорить, папа?
      Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил ее бессердечный отроческий прагматизм. Потом он медленно вытащил из стаканчика с бумажными салфетками одну и, достав из внутреннего кармана шариковую авторучку, принялся на салфетке что-то рисовать. Что-что, а рисовать он всегда умел неплохо.
      Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда, скорее, это был череп, чем физиономия — такой у нее был изможденный вид. Просто-таки Освенцим какой-то.
      Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку.
      — Что это? — испуганно спросила она.
      — Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать…
      Он так пристально смотрел на нее, что она смутилась и, опустив глаза, прошептала:
      — А что с ней случилось?
      Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза.
      — Что с мамой? — повторила она, стараясь не плакать, зная, что отцу это никогда не нравилось.
      — Мама не ездила в санаторий, — сказал он.
      — А куда она делась?
      — Она решила лечь в больницу на операцию… Не плачь. Сейчас мы к ней поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не хочешь сделать ей еще больнее.
      — Разве она заболела? — удивилась Маша. — Какая операция?
      Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей этого внятно объяснить.
      — Как тебе сказать, Маша… В общем, это косметическая операция. Понимаешь, что это такое? После того, как она родила Катю, а потом тебя, у нее в организме произошли некоторые изменения…
      — Какие изменения? — тут же спросила Маша.
      — Ну, разные… Например, у нее сильно отвисла грудь… живот…
      — Ну и что? — снова удивилась Маша.
      Она наморщила лоб, пытаясь представить себе то, о чем говорил отец. Ничего такого она не помнила. Мать казалось ей идеалом женщины во всех отношениях.
      — Как что? — удивился отец. Он почесал за ухом. — Во-первых, это не очень красиво, а во-вторых…
      Что «во-вторых» он так и не смог выговорить.
      — В общем, — решительно выговорил он, — мама решила все это прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре, чтобы стать привлекательной, чтобы мне… чтобы нам всем было приятно на нее смотреть.
      От изумления Маша потеряла дар речи. Отец говорил вещи, которые показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож, чтобы отцу было приятно на нее смотреть?! Это все равно как если бы отец, желая угодить матери, отправился к хирургу и попросил, чтобы тот укоротил ему нос или подстриг уши…
      — А Катя знает? — спросила она.
      — Знает. Она с утра находится у мамы. Я был с ней в больнице перед тем, как встретиться с тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю, тебе тоже следует ее навестить.
      — Конечно! — воскликнула Маша.
      Она не могла отвести взгляда от страшной физиономии, изображенной на бумажной салфетке. Жаль, что она не сообразила приберечь эту салфеточку на память. Если бы кому-то в будущем пришло в голову обвинить ее в чересчур предвзятом отношении к своему папаше, салфетка могла бы послужить прекрасным аргументом в ее оправдание.
      Отец все-таки допил свой коньяк и только тогда кивнул Маше, которая больше не притронулась к мороженому и усердно готовилась к предстоящему испытанию.
      Потом отец расплатился с официантом и нетвердой походкой двинулся к выходу. Маша понуро поплелась следом. Они взяли такси и скоро были в клинике. «Гинекологическое отделение» — прочла Маша на белой вывеске черные буквы, однако не придала этому особого значения.
      — Ты обещала не плакать, — напомнил отец, когда они шли по больничному коридору к палате.
      Когда Маша вошла в палату, то сразу увидела сестру Катю, которая сидела около маминой постели и читала книгу. Маша со страхом перевела взгляд на мать. Хотя она готовилась к этому моменту и обещала не плакать, через секунду она уже захлебнулась от рыданий. Мамино лицо было куда ужасней того черепа, который отец нарисовал на салфетке в кафе. Под запавшими глазами чернели огромные синяки, рот был напряженно приоткрыт и застыл в пугающем оскале. Мать не переставая стонала от боли и дико вращала глазами. Легкое одеяло, которым она была прикрыта, сбилось в сторону, и Маша увидела, что ее груди и живот залеплены пластырем и перебинтованы, а кожа вокруг пластыря и окровавленных бинтов густо вымазана йодом.
      — Подойди, — простонала мать. — Посмотри на свою бедную маму!.. Дай ей воды, Катя. И скажи, чтобы она успокоилась… Это действует мне на нервы…
      Как ни странно, привычное ворчание, слышавшееся в болезненных стонах родительницы, успокоили Машу без всякой воды. Она подошла и встала около Кати.
      Вдруг мать увидела отца, который не решался войти и лишь осторожно просунул голову в дверь, и тут с ней начало происходить что-то кошмарное.
      — Негодяй! — захрипела она и стала биться как безумная.
      Кажется, она хотела сорвать с себя бинты и пластырь.
      Катя вскочила с табуретки и побежала за медсестрой, а Маша закрыла лицо руками и боялась пошевелиться. Только услышав, что пришли врач и медсестра, она решилась открыть глаза. Врач говорил какие-то успокаивающие слова и положил свою большую мягкую ладонь на мамин лоб, а медсестра завозилась со шприцем, чтобы сделать внутривенное. Жидкость в стеклянном цилиндрике сначала окрасилась кровью, а затем поршень погнал жидкость в вену. Все это время мать не отрываясь смотрела на отца, который, нахмурившись, смотрел на нее. Действие лекарства оказалось почти мгновенным. Мать перестала биться, ее глаза затуманились, но она все еще продолжала всхлипывать.
      — Как ты мог?.. Как ты мог?..
      С этим риторическим вопросом на устах она и отключилась, а врач всех выгнал из палаты.
      Домой ехали снова на такси. Отец болтал с водителем о ценах на бензин и на запчасти, а сестры, обнявшись, сидели на заднем сиденье.
      — Если бы ты видела, что было утром! — прошептала Катя.
      — А что было? — еще тише шепнула Маша.
      Сестра рассказала, что после сделанной накануне операции мать чувствовала себя не так уж худо и попросила, чтобы к ней позвали мужа и старшую дочь. Когда утром позвонили из больницы, к телефону подошла Катя. Отца этой ночью не было дома. Он якобы всю ночь трудился у себя в конторе. Катя тут же перезвонила ему. Он приказал ей ничего не говорить Маше, и они вместе отправились в больницу.
      — Это я во всем виновата, — вздохнув, прошептала Катя. — Я должна была это заметить и предупредить отца. Дело в том, что, когда они вошли и отец наклонился над матерью, чтобы чмокнуть ее в лоб, мать в упор разглядела у него на шее смачный бордовый засос. Да еще на воротнике следы губной помады. Когда она взвыла от отчаяния, он даже не попытался ничего отрицать.
      — Я сделала все это для тебя, — крикнула родительница, — а ты подлец….
      Отец холодно бросил, что никому ничего не должен и делает то, что ему нравится. А если ей это неприятно, то, чтобы не видеть ее надутой физиономии, готов бежать куда глаза глядят. Хотя бы и на историческую родину. После этого он преспокойно развернулся и, попросив Катю подежурить с матерью, вышел вон. С матерью тут же случилась истерика, вроде той, которой только что стала свидетельницей и Маша. Насилу успокоили.
      Кроме того, за те несколько часов, пока Катя находилась около впавшей в наркотическое забытье матери, она наслушалась от соседок по палате и от медсестер всяческой всячины. В частности, обо всех медицинских аспектах операции, на которую решилась мать, а также о крайне специфическом профиле тамошней хирургии. О разнообразных «ушиваниях» и «формоприданиях»… Усвоенная информация дала Кате право на тон взрослой женщины.
      — Это тебе не хухры-мухры, — авторитетно прошептала она сестре. — Это тебе генитальная коррекция!
      — А зачем она ей понадобилась? — спросила Маша, хотя весьма отдаленно представляла себе, о чем вообще идет речь. Гораздо больше ее волновал вопрос, как мог отец поступить подобным образом с матерью.
      — Ты что, дура? — удивилась Катя.
      На следующий день Машу отправили в пионерский лагерь, а Катю было решено оставить при маме.

      Рита нежно обняла подругу и, поцеловав на прощание, сказала:
      — Тебе еще относительно повезло. У тебя хотя бы была старшая сестра. У меня вот никаких сестер не было…
      — А сейчас у меня есть ты! — растроганно воскликнула Маша. — Я так тебя люблю, Рита!
      — Опека не всегда на пользу, — проворчала та. — А жизнь нашу сестру только закаляет… И прошу тебя, не позволяй себя сегодня никому огорчать. С тебя и так довольно… Вечером увидимся.
      Когда Рита ушла, Маша бросилась заваривать свежий кофе и суетиться в ожидании мамы. Звонок в дверь застал ее в тот самый момент, когда, прибрав на столе, она расставляла чашки и блюдца.
      Вот и мама, собственной персоной. Выглядит весьма прилично для своих пятидесяти двух лет. Если, конечно, особо не присматриваться. Забота о внешности давно уже сделалась ее основным занятием. Кремы, массажи, гимнастика. Воспоминания о хирургических коррекциях наводили на нее ужас, однако раз или два она уже подтягивала кожу на лице. Ее сильно портила кривоватая нервная усмешка. Даже если она и не улыбалась, губы судорожно тянулись набок.
      Мать сбросила легкий модный плащ и машинально поправила волосы. Осторожно подступив к ней, Маша попробовала заключить ее в объятия, но та стояла не шелохнувшись, словно не заметила движения дочери. Чуть отодвинувшись, она окинула дочь придирчивым взглядом и вскользь заметила:
      — Не такой уж ты изможденной выглядишь после своих загулов.
      Работу и частые командировки дочери она почему-то упорно считала чем-то вроде разнузданного образа жизни, и загулов в частности. Что ж, по сути, так оно и было.
      Мать вошла в комнату и оправила перед зеркалом платье, которое в талии было перехвачено широким блестящим поясом.
      — Значит, приехала. Надолго ли?
      — Возможно, нет, — пожала плечами Маша. — Это должно выясниться вечером. У меня сегодня деловой ужин с начальством.
      Мать уселась на софу и элегантно взяла чашечку с кофе, которую ей подала Маша. Однако во всем ее виде было сильно заметно напряжение. Положив ногу на ногу, она нервно и мелко затрясла носком туфли.
      — Что с тобой, мама? — была вынуждена спросить Маша. — Я вижу, что-то неладно. Почувствовала это еще по телефону.
      — Ничего особенного, — отмахнулась та. — Наверное, скучаю без Кати. Она уехала…
      — Это я уже слышала. Тебя беспокоит что-то другое.
      — Господи, Маша, ты еще спрашиваешь! — неожиданно взорвалась мать. — Как будто ты все еще маленькая девочка!
      Она прекрасно знала, что Маша была действительно давно уж не девочка и все понимала, и могла бы не утруждать себя дальнейшими разъяснениями.
      — У твоего папы есть женщина, — все-таки заявила она, поскольку для того и приехала.
      В ее заявлении не было ничего особо нового и оригинального.
      — Мне бы пора к этому привыкнуть, — продолжала она, — но я слишком постарела и устала, чтобы делать вид, что ничего не замечаю. Одно и то же на протяжении многих лет. Мне страшно, что придется доживать жизнь в одиночестве.
      От последних слов матери у Маши защемило сердце.
      — Ему в прошлом году исполнилось шестьдесят лет, — тихо сказала она, — неужели ты думаешь, что он до сих пор…
      И тут она поняла, что, как всегда, ляпнула бестактность.
      — Поверь мне, дочка, — резко отозвалась мать, — твой папа еще полон сил. И я с ужасом думаю о том, что и в восемьдесят лет он будет ими полон…
      — А ты уверена, что у него действительно есть… — Маша запнулась, чтобы лишний раз не произносить слов, которые причиняют боль.
      — Я, конечно, всегда подозревала, что ты не очень умна, но чтобы до такой степени…
      Маша опустила глаза и молчала.
      — Уверена ли я, ты спрашиваешь, — продолжала мать. — Еще бы мне не быть уверенной, если его дрянь звонит прямо домой и они преспокойно договариваются о свидании. Я выучила все их условные слова… Мне плевать, что он мочалит себя с какой-то дрянью. Но я боюсь, что он совсем уйдет, — снова сказала она.
      — Ну и пусть уйдет, — осторожно проговорила Маша. — Тебе же спокойнее будет.
      — Ты с ума сошла! За столько лет я так привыкла к нему, что просто не смогу быть одна. Я отдала ему всю жизнь. Без него я ничто.
      Вряд ли мать можно было в чем-нибудь переубедить. По крайней мере, у Маши это никогда не получалось. Поэтому она сказала:
      — Но ведь и он без тебя не сможет.
      — Ничего подобного, — горестно усмехнулась мать, — он был бы счастлив от меня отделаться.
      — Будь и ты счастлива. Ты ничего не теряешь.

* * *

      — Между прочим, — ни с того ни с сего вдруг сообщила мать, — у твоего мужа родился ребенок. Мальчик.
      Вот уже прошел почти год, как Эдик Светлов вторично обженился. А теперь сделался и отцом. Однако ему, наверное, на веки вечные суждено остаться мужем Маши Семеновой. Хотя бы и первым.
      — Откуда ты знаешь? — поинтересовалась Маша исключительно из вежливости.
      — Он сам позвонил мне и сообщил об этом.
      Маша ничуть не удивилась. Во-первых, Эдик всегда испытывал потребность отчитываться теще, хотя бы и бывшей, а во-вторых, должен же был он констатировать тот факт, что в неудаче первого брака целиком и полностью виновата Маша, а не он. У него-то теперь нормальная семейная жизнь. В этом каждый может убедиться.
      — Ты ненормальная женщина, — однажды заявил он Маше. — У тебя совершенно отсутствует инстинкт материнства.
      То, что у него присутствовал инстинкт отцовства, он доказывал сначала своим анальным термометром, а затем и своим новым браком.
      — Ты сама вынудила Эдика бросить тебя, — сказала мама, подливая в чашки кофе. — Стало быть, сама во всем виновата.
      У нее словно появилось второе дыхание. Она отыскала новое, интересное развитие темы, обсуждение которой должно было позволить ей забыть собственные невзгоды. Маша это поняла, а потому покорно поддержала разговор.
      — Интересно, — искренне удивилась она, — в чем я виновата?
      — Знаешь, голубушка! Знаешь!.. Сначала забросила дом, хозяйство, а потом еще и мужика завела. Это отвратительно. Милиционера какого-то…
      — А если бы он был не милиционером, а банкиром, это бы тебя больше устроило?
      — Мне-то что? Это тебе нужен муж.
      — Борис вовсе не собирался на мне жениться, — вырвалось у Маши. — И я не собиралась выходить за него замуж, — поспешно добавила она.
      — Вот видишь, — тонко улыбнулась мать, — а у Эдика самые серьезные и благородные намерения. Он изо всех сил старался, чтобы у вас наладились отношения, а когда понял, что это невозможно, — просто бросил тебя и взял более достойную женщину.
      По лицу матери было видно, что ей до смерти обидно, что бывший зять быстренько нашел замену ее дочери, а та, бедняжка, все еще кукует одна.
      — Интересная у тебя логика, — вздохнула Маша. — Я завела себе любовника — это отвратительно, и я недостойная женщина. Другая женщина берет в любовники моего мужа — и она, оказывается, более достойная.
      — Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Что касается Раисы, то ведь она сошлась с порядочным мужчиной!
      — Но этот порядочный мужчина был как-никак женат, — заметила Маша.
      — У тебя удивительная способность извращать мои слова, Мария… Я просто сравниваю тебя и ее и вижу, что у нее хватило ума сделать правильный выбор.
      — Честно говоря, я с радостью уступила ей это сокровище. Она сделала ценное приобретение.
      — По крайней мере, она не спуталась с военным. В наше время это верх глупости.
      Маша вздрогнула. Хотя мать, конечно, имела в виду Бориса.
      — Борис не был военным, — сказала Маша. — Он был сотрудником милиции. К тому же ходил в штатском.
      — Это ничего не меняет, — заявила мать.
      По-своему она была права. Если ее девочка крутит с кем-то роман, который не ведет к браку, то впустую тратит жизнь и здоровье. Любовь должна заканчиваться замужеством, а не бесплодием и одиночеством
      — Я тоже пыталась сохранить отношения с Эдиком, — устало проговорила Маша.
      Это прозвучало как оправдание, а оправдываться ей хотелось меньше всего.
      — Плохо пыталась, — вздохнула мать.
      — Это почему же?
      Маша едва держала себя в руках.
      — Нечего было соваться на ту вечеринку в его новом офисе, — объяснила мать. — Ты сама спровоцировала Эдика. Сначала сама ему изменила, а потом еще и его решила разоблачить, доказать, что он не лучше тебя. Глупее нельзя было поступить. Раиса действительно должна быть тебе благодарна.
      — Бред какой-то! — задыхаясь, проговорила Маша. Родительнице все-таки удалось вывести ее из себя. — Откуда мне было знать, что он… что они…
      — Ну знаешь ли, моя милая, — высокомерно заявила мать, — если ты настоящая женщина, то должна была любой ценой сохранять мир в семье. Никак нельзя было в такой момент ставить мужа перед выбором. А ты хотела ему что-то доказать…
      — И не думала ничего доказывать! Я вообще не хотела идти ни на какую вечеринку…

      Теплые денечки бабьего лета пронеслись мгновенно. Дождь и ветер посрывали с деревьев остатки листвы. В Москве было холодно и слякотно. Снова начали убивать банкиров, депутатов и журналистов. На этом фоне как-то бледнели и представлялись смехотворными мелкие обывательские горести. Работы у Маши Семеновой, ведущей популярной программы криминальных новостей, снова было по горло.
      С утра Эдик проинформировал ее, что вечером у него на фирме состоится вечеринка по случаю переселения в новый, только что оборудованный офис. Маша никогда в жизни не ходила на подобные мероприятия и понимала, что, сообщив ей об этом, Эдик даже не надеялся, что она придет. Однако на этот раз Маша решила, что нужно пойти — исключительно ради него, Эдика. Видимо, ее пробрали-таки душещипательные апелляции свекра к их общим ветхозаветным предкам, и она купилась на медоточивую пропаганду кротости, женской мудрости и миротворческих усилий.
      День пролетел в обычной редакционной лихорадке. Осталось доработать сопроводительный текст к недавно отснятому материалу о московских трущобах. Маша сидела в кресле с листками сценария, а Артем сидел на столе и нетерпеливо качал ногой. У него были свои серьезные причины торопиться. У него с женой была сегодня не то тринадцатая, не то четырнадцатая годовщина супружеской жизни. Он всячески подгонял Машу, чтобы та поскорее сдавала материал.
      Однако Маша все медлила. Тема, которой был посвящен материал, требовала особого подхода. С тех пор, как Маша трудилась на ниве криминальных новостей, она повидала всякое и успела притерпеться к столичным ужасам. Однако ее по-прежнему ранили известия о драматических происшествиях среди людей, которых в официальных отчетах называли «населением за чертой прожиточного минимума», и она старалась, чтобы эта информация не затерялась среди сообщений о громких преступлениях.
      Таким был и сюжет, подготовленный для очередной программы. Еще несколько дней назад вместе с группой Маша выезжала снимать одно из аварийных рабочих общежитий, где бедствовали люди. Картина была весьма заурядная: протекающая крыша, обсыпающаяся штукатурка, просевшие ванны, закопченные кухни, заплесневелые стены и трещины, в которых шныряли крысиные выводки. Жильцы, как водится, безрезультатно обивали бюрократические пороги. Пикантность ситуации заключалась в том, что люди были озабочены даже не тем, что не могут добиться переселения в более пригодное жилье, а тем, что вот-вот лишатся того, что имеют. До них дошли слухи, что чиновники запродали аварийный дом какому-то частному лицу и частное лицо не то собиралось произвести насильственное выселение, не то было намерено дождаться, когда дом окончательно рухнет, чтобы на его месте устроить гаражи. Причем под стенами дома уже начали рыть траншею для их фундамента… Обо всем этом Маша беседовала с жильцами, среди которых была мать-одиночка с тремя малолетними детьми, старик-паралитик и женщина, умиравшая от туберкулеза. И, что очень существенно, ей удалось вычислить «частное лицо», которое стало собственником аварийного дома, а также чиновника, за взятку это дело оформившего.
      — Я хочу с тобой посоветоваться, Артемушка, — сказала Маша, протягивая ему листки.
      — О чем тут советоваться? Не Бог весть какая новость. У нас эфир забит куда более важными сообщениями. Сделай коротенький язвительно-обличительный комментарий секунд на тридцать-сорок и запускай в работу.
      — Именно так я и хотела поступить. Но полчаса назад мне позвонили жильцы и сообщили, что в доме провалились сразу три этажа.
      — Да что ты! — воскликнул Артем. — Есть жертвы?
      — Жертв нет, но пострадали мать с тремя детьми и женщина, умирающая от туберкулеза.
      — Слава Богу, — вздохнул он и взглянул на часы. — Ах черт! Давай заканчивать. Мне жена не простит, если в такой день я опоздаю!..
      — Артемушка, ты даже не дослушал, — сказала Маша.
      — Что такое? — недовольно сказал он.
      — Жильцы говорят, что траншею около дома тем не менее собираются рыть дальше. Даже подогнали еще один экскаватор.
      — Понял. Что еще?
      — Я тут же позвонила чиновнику.
      — И тебе удалось с ним поговорить?
      — Представь себе, да. Он заявил, что по его документам в доме никто не проживает и новый владелец вправе его даже взорвать, если пожелает.
      — Сукин сын!.. Что же ты предлагаешь?
      — Я записала этот телефонный разговор.
      — Прекрасно. Завтра начнем готовить сюжет заново.
      — Нет, Артемушка, это нужно сделать сегодня Нам нужно немедленно выехать на место и заснять происходящее. Тогда у нас будет материал для следующей программы. Я хочу затеять что-то вроде специального журналистского расследования.
      — Маша, милая, ты хочешь, чтобы я развелся с женой?
      — Я хочу, чтобы мы немедленно выехали туда, — твердо ответила Маша, выдержав его взгляд. — Это не займет много времени.
      Артем Назаров вздохнул и стал звонить жене. Чтобы не присутствовать при его объяснениях с супругой, Маша поднялась и деликатно вышла из комнаты. А через несколько минут вышел и Артем.
      — Если она со мной разведется, — с убитым видом пошутил он, — тебе придется кормить меня борщом.
      — Я буду кормить тебя рыбным заливным, — усмехнулась Маша. — Поехали!

* * *

      Маша настояла на своем, и они не только смотались на место и отсняли все, что требовалось, но еще успели вернуться в студию и смонтировать материал. После работы вместе вышли на улицу.
      — Довольна? — вздохнул Артем. — Куда ты теперь?
      — Готовить тебе заливное.
      — Я серьезно. Могу подвезти, — сказал он и похлопал по крыше своей «девятки».
      — Лучше поспеши к жене. Думаю, что после полутора десятка лет супружества мне не нужно объяснять тебе, как ее ублажить и добиться прощения?
      — Еще бы, — кивнул Артем. — Это я могу тебе в этом смысле кое-что посоветовать, ведь ты, кажется, все еще не бросила Эдика?
      Увидев, что Маша нахмурилась, он поспешно извинился:
      — Прости. Но, признаюсь, я даже рад, что ты рассталась со своим милиционером.
      — А он мне нравился, — вздохнула Маша.
      — Но он тебе не пара, — уверенно сказал Артем.
      Маша уже давно не скрывала от него свой роман с Борисом Петровым. Как и то, что они расстались.
      — А Эдик мне пара?
      — Эдика я не видел… — сказал Артем. — Но, честно говоря, я консерватор. Я за то, чтобы жены не изменяли мужьям. Это весьма неприятственная процедура. Я вообще против разводов и всего такого.
      — Ты тоже считаешь, что женщина должна быть кроткой и мудрой? — поинтересовалась Маша, вспомнив разговор со свекром.
      — При прочих равных условиях, — улыбнулся Артем. — Так я подвезу тебя?
      — Ладно, — обреченно вздохнула Маша. — Поехали…
      Придется быть кроткой и мудрой. Раз даже Артем считает эти качества важными. Придется ехать на вечеринку в новый офис Эдика, чтобы постараться быть Саррой и Руфью в одном лице.
      Она покосилась на заднее сиденье, где любовно перевязанная алой шелковой ленточкой лежала огромная коробка с подарком, который Артем приготовил жене, а также большой букет желтых роз — для тех же целей, который он успел купить, возвращаясь со съемки.
      — Счастливая женщина — твоя жена, — с завистью проговорила Маша. — Очень счастливая…
      — А она утверждает, что ты счастливая женщина, — самодовольно усмехнулся Артем, трогая машину с места. — Потому что ты можешь проводить со мной гораздо больше времени, чем она, моя жена.
      — Ты все шутишь! А я — серьезно. Если бы мне найти мужчину с характером твоей жены!

      Мысль о том, что необходимо поприсутствовать на вечеринке по случаю переезда Эдиковой фирмы в новый офис, нагоняла на Машу ужасную тоску. Но деваться было некуда.
      Артем Назаров высадил ее у небольшого капитально отремонтированного особнячка в Замоскворечье и, сделав ручкой, отчалил к любимой жене, а ее оставил наедине с призраками ветхозаветных супружниц, с которых ей следовало брать пример кротости и мудрости.
      Сделав над собой усилие, Маша вошла в особняк. Охранник почтительно ей кивнул, хотя, кажется, раньше она его не видела. Стало быть, и сюда дошла популярность Маши Семеновой. А может, просто охрана была на уровне и соответствующая информация прорабатывалась заочно. Так или иначе, Маша решила держаться абсолютно раскованно.
      Холл был отделан розоватым мрамором и зеркалами. Мраморные ступени вели в смежное помещение, где располагалась приемная. Повсюду красовались связки разноцветных шаров, а над лестницей был укреплен плакатик с патетичным «Добро пожаловать!». Совсем как в старые добрые времена.
      Маша обогнула отделанный никелем стол и, наугад войдя в распахнутые дубовые двери, оказалась в небольшом банкетном зале.
      Публика была рассеяна по всему особняку небольшими кучками, но больше всего народу собралось около длинного стола, на котором было сервировано все, что полагается в подобных случаях — икорка, рыбка, водочка, словом, все, что нужно для жизни. На гремевшую из динамиков музыку никто не обращал внимания.
      Маша задержалась при входе в зал, чтобы, не углубляясь в толпу, выискать какое-нибудь знакомое лицо. Как мало она была знакома с жизнью Эдика. Здесь не нашлось буквально ни одного человека, которого бы Маша знала раньше. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку за все время их супружества она заходила в старый офис мужа всего один раз. Да и то на минуту.
      Вдруг внимание Маши привлекла молодая женщина с черными сильно вьющимися волосами, расчесанными на прямой пробор, густыми бровями и тонкими, едва напомаженными губами.
      Мгновение спустя Маша поняла причину того, почему эта особа заставила остановить на себе взгляд. Это объяснялось чрезвычайно просто. Она стояла рядом с Эдиком, почти повиснув на нем, и с таким искренним обожанием смотрела ему в рот, жадно ловя каждое его слово, что Маша невольно смутилась. Потом Машу осенило: да это же будущая ее восприемница!
      Тогда она рассмотрела особу подробнее. Пока что она не испытывала ничего, кроме здорового любопытства.
      Особа была высокая, гибкая, словно змея, и такая же тонкая. Тонкие ноги с неожиданно толстоватыми икрами и так же неожиданно сужающимися лодыжками. Всего одежды на ней было — одна бежевая туника — вроде перелинки. В одной руке между средним и указательным пальцами с длинными ногтями, покрытыми ярко-зеленым лаком, — тонкая коричневая сигаретка. Другая рука у Эдика на плече. Была у нее грудь или нет, Маша не разобрала, но лифчика определенно не было. На длинной тонкой шее свободно болталась нитка изрядного жемчуга, показавшегося Маше подозрительно знакомым.
      Кто-то взял ее за руку. Это была Серафима Наумовна.
      — Вы здесь, Маша? — зло прошипела она. — Что вы здесь делаете?
      — Как вам сказать… — молвила Маша и запнулась.
      Если бы в этот момент она не разозлилась, то, пожалуй, не стала бы кривить душой и попросту ответила, что желает находиться при своем муже, чтобы не подвергать его лишним искушениям. Возможно, такой искренний ответ раз и навсегда отбил бы у Серафимы Наумовны желание шипеть на супругу своего начальника.
      Однако она была уязвлена и этого не сказала, а потому должна была бесстрастно наблюдать, как ее супруг, хотя и не слишком обожаемый, переходит в руки другой женщины. Ощущение было такое, что ее грабят среди бела дня. А когда у вас среди бела дня отнимают вещь, хотя бы вам совершенно и не нужную, это, безусловно действует на нервы… Словом, если бы в более приличной обстановке у Маши поинтересовались, нельзя ли увести у нее мужа, она бы с радостью дала утвердительный ответ. Но теперь она просто оказалась к этому не готова.
      — Эдик сам сказал мне об этой вечеринке, — смиренно ответила Маша.
      Она ненавидела мужа за то, что из-за него угодила в такое дурацкое положение, а себя — за то, что приходилось лицемерить.
      — А это — моя дочь Раиса, — с гордостью сказала Серафима Наумовна, делая жест в сторону змеевидной брюнетки в тунике, чья зелено-когтистая лапка сначала лежала у Эдика на плече, а теперь поглаживала его по щеке.
      — А-а… — хрипло начала Маша, чувствуя себя так, словно ее взяли за горло и довольно энергично душат. — Так у вас есть дочь?
      — Почему бы вам с ней не познакомиться? — предложила Серафима Наумовна. — Раз уж пришли.
      — Действительно, — сказала Маша.
      Ее взгляд все еще был прикован к этой сладкой парочке, а сама она находилась как бы в окаменении. Серафиме Наумовне даже пришлось слегка подтолкнуть ее в бок, чтобы она начала движение в предложенном направлении.
      Приблизившись к Эдику, Маша осторожно хлопнула мужа по спине. Она чувствовала себя здесь чужой и лишней. Эдик напрягся уже в тот момент, когда увидел, как круглые черные глаза Раисы сузились и стали яростно в кого-то ввинчиваться. Он все понял и, сбросив со своего плеча ее руку, повернулся к Маше в совершенном ужасе и смятении.
      — Наконец-то! — воскликнул он.
      Более глупого и лицемерного восклицания Маша в жизни не слышала. В нем прозвучал исконный страх перед папашей-миротворцем, который очень не любил скандалы и наживал капиталы не для того, чтобы его позорили его родные дети. Маша не смогла сдержать улыбки.
      Раиса между тем с головы до ног окинула ее ненавидящим взглядом, словно прикидывая, с какой стороны удобнее воткнуть в нее нож. В лице этой телевизионной сучки она видела для себя единственное препятствие, чтобы занять то положение, которого, по ее мнению, она безусловно заслуживала. Уж она-то не станет цепляться за свою девичью фамилию Цетренбаум. Она будет называться просто Раисой Светловой и въедет в дом на Пятницкой улице с видом на золотые купола, ощущая к супругу всецелое и безоговорочное почтение и, конечно, немедленно займется с ним делом воспроизводства и продолжения славного рода. Если уже этим не занялась.
      Сказать по правде, Маша и сама понимала, что негоже ей разливать желчь из-за такой безделицы. К тому же эта самая Раиса, возможно, по-своему любила Эдика, а стало быть, в ее действиях не было ничего подлого и вероломного.
      Эдик переминался с ноги на ногу и краснел. Когда Маша протянула руку и поправила ему галстук, он покраснел так густо, словно ему прилюдно застегнули ширинку. «Не нужно так волноваться, Эдик, — подумала Маша. — Раиса не откажется от тебя только потому, что жена притронулась к твоему галстуку. Она притрагивалась и к более интимным местам. Слишком сильно было желание Раисы обладать таким шикарным мужчиной, как он, Эдик. Она, бедная, еще не знала что любимое его занятие по вечерам — это измерение температуры. Впрочем, при наличии любви — или хотя бы влюбленности — и эти игры в кайф. Уж она-то, Раиса, не пойдет брать интервью у сумасшедшего с гранатой и двумя канистрами бензина, а если заведет любовника, то конечно не милиционера».
      — Вот, познакомься, — молвил Эдик, ни к кому конкретно из двух женщин не обращаясь, поскольку слегка потерял ориентировку в пространстве.
      Кого и с кем он собирался знакомить?
      Как ни странно, первой сориентировалась Раиса.
      — А я вас знаю, — процедила она, изобразив тонкими губами то, что должно было сойти за улыбку. — Вы — Маша Семенова.
      — Это моя ж-жена, — наконец обрел дар речи Эдик, — а это… наш новый бухгалтер.
      Очень мило. Стало быть, она уже успела протянуть свою зелено-когтистую лапку аж к самой Эдиковой мошне. Что касается Маши, то ей позволялось дотягиваться лишь до ее уменьшительной формы.
      — Ты забыл сказать, что меня зовут Раиса, — свирепо заметила Эдику дочка его секретарши.
      Господи, подумала Маша, если женщины с такой силой способны ненавидеть друг друга, то что остается мужчинам? Откуда на этой земле взяться миру и спокойствию?
      — Эдик, — попросила она, чувствуя легкую тошноту, — будь другом, принеси мне чего-нибудь выпить.
      — О чем разговор, — с готовностью ответил он. — Что ты хочешь?
      — Все что угодно, только чтоб без мышьяка.
      — Очень смешно, — хмыкнул он и тут же ретировался.
      — Какая приятная неожиданность, — сказала Раиса, оставшись с Машей наедине. — Вы, звезды, так высокомерны, что ваше появление среди нас, простых смертных, настоящий сюрприз. Никак не ожидала, что увижу вас здесь.
      — Честно говоря, я тоже, — призналась Маша.
      — Я представляла вас совершенно иначе. То есть я хотела сказать, что по телевизору вы совсем другая…
      — Да уж, — кивнула Маша, — у нас, у звезд, тоже иногда превратное представление о наших зрителях. По большому счету для тех и для других лучше вообще не видеть друг друга живьем.
      — Пожалуй, вы правы, — милостиво согласилась Раиса.
      — Каждый должен знать свое место, — снова кивнула Маша.
      Соперница скрипнула зубами, но не нашлась, что ответить. Инициатива была упущена. Но только временно.
      — Ну конечно, у вас, у звезд, так подвешен язык, — сказала она. — Вам без этого нельзя.
      — Ну-ну, не скромничайте. Вам тоже без этого не обойтись. Вы, я вижу, девушка самостоятельная… Так, вы говорите, с мужем работаете?
      «Обрабатываете его» — это, наверное, прозвучало бы точнее. А еще более точно — «обслуживаете».
      «И что это я нападаю на нее? — снова одернула себя Маша. — Если бы я серьезно занялась бухгалтерией, а не тележурналистикой, Эдик бы на меня молился. Семейный бизнес — разве это не его заветная мечта?»
      — Я счастлива работать в его фирме, — заявила Раиса. — В настоящее время Эдик поручил мне составить смету по переоборудованию своей квартиры.
      — По переоборудованию своей… — повторила Маша. — Какой такой квартиры?
      — Ну как же, квартиры на Пятницкой. Я думала, вы в курсе, — усмехнулась Раиса.
      Вот, оно самое! Она уже планирует, как будет обставлено их будущее гнездышко. Уж она-то позаботится, чтобы сантехника и прочее было самого высшего качества и по самой низкой цене. Она уже калькулирует, подсчитывает каждый его цент и пфенниг. И выкладывает ему итоговую (к оплате) сумму в момент оргазма. Дельно!..
      — Надеюсь, вы опытный бухгалтер, — вздохнула Маша.
      — Можете не беспокоиться, — вызывающе бросила Раиса.
      И после этого от Маши требуют кротости и мудрости?! Неужели кротость и мудрость в том, чтобы проглатывать собственную желчь, вместо того чтобы излить ее на соперницу?
      Она взглянула исподлобья на Раису, которая как ни в чем не бывало покуривала и даже торжествующе поигрывала наследственными жемчугами.
      — Теперь я вижу, что не о чем беспокоиться, — сказала она со своей фирменной телевизионной улыбкой. — Я рада, что Эдик нашел человека, который на совесть все продумает и просчитает… Вплоть до нашей детской.
      — Что-что? — раскрыла рот Раиса, и Маша с наслаждением наблюдала, как та зеленеет и становится практически одного цвета со своими ногтями.
      — Эдик всегда привык решать все сам, — продолжала Маша. — Хотя мне казалось, что разумнее было бы подождать, пока родится ребенок, а уж потом заняться оборудованием детской…
      Тонкие губы Раисы задергались, словно старались выплюнуть подходящее слово.
      Между тем Маша всем своим видом показывала, как благосклонно ждет вопроса, который так мучил соперницу. Ответ на этот вопрос должен был рассеять или подтвердить подозрения, которые сводили Раису с ума. Наконец она решилась.
      — А разве у вас с Эдиком, — почти жалобно пролепетала Раиса, — должен быть… ребенок?
      Какая она все-таки наивная и беззащитная, эта Раиса. Несмотря на свои зеленые когти и толстые икры. Маше даже сделалось ее жаль. Однако она не собиралась так просто даровать ей благостную весть. Вернее, отсутствие последней. Она многозначительно молчала.
      — Я права, да? — прошептала Раиса, маясь от смертельной тоски.
      Одним-единственным словом Маша могла бы уничтожить все ее надежды, обратить ее мечты, как, впрочем, и ее саму, в пепел и прах. Она могла довести ее молчанием до судорог… А могла отнестись к ней с пониманием — убраться с ее пути и позволить жить с ее мужем.
      — Нет, я еще не беременна, — застенчиво проговорила Маша. — Но Эдик, кажется, уже отчаялся иметь ребенка… Мы подумываем об искусственном оплодотворении.
      Строго говоря, это была не такая уж и неправда. Это было нечто вроде вызова: кто из двух самочек сможет раньше угодить отчаянному желанию Эдика сделаться отцом.
      Позеленелость Раисы сменилась мертвенной бледностью.
      — А я думала, что это вы не хотите иметь детей… — проговорила она.
      — С чего вы взяли? — сердечно поинтересовалась Маша.
      — Я хочу сказать, — запинаясь ответила Раиса, — что вы увлечены работой на телевидении. Мне кажется, такие люди, как вы, очень загружены и все такое…
      Маша дружески взяла ее под руку.
      — Конечно, вы в чем-то правы, Раиса. Только все гораздо сложнее… Позвольте задать вам интимный вопрос?
      Раиса отшатнулась и, вытаращив глаза, зашлась кашлем. Не обращая внимания на ее легкий припадок, Маша энергично продолжала:
      — Вы замужем?
      — Нет, — ответила Раиса, давясь кашлем, — еще нет.
      — Но ведь у вас есть мужчина?
      Наконец Раисе удалось справиться с кашлем и взять себя в руки.
      — Да, — кивнула она, — у меня есть мужчина.
      — И давно вы с ним встречаетесь? — поинтересовалась Маша так задушевно, словно беседовала с собственной сестрой.
      — Это мое личное дело, — проворчала Раиса.
      Маша была вынуждена отступить.
      — Простите, и не думала вмешиваться в вашу личную жизнь.
      — Я никому этого не позволяю, — высокомерно заявила Раиса.
      — Это правильно, — кивнула Маша. — А что Эдик, — между прочим спросила она, — он с вами уже обо всем договорился?
      — Что вы имеете в виду?
      — Смету по переоборудованию квартиры, конечно. Когда она должна быть готова?
      — Чем быстрее, тем лучше.
      — Для кого лучше?
      — Для дела, — холодно ответила Раиса.
      Больше у Маши вопросов не имелось. Наконец появился Эдик с двумя бокалами розового шампанского.
      — Ты вернулся, дорогой, — улыбнулась Маша. — Ты что, ходил звонить папе и маме?
      Эдик поморщился и стал рассматривать свои алмазные запонки.
      — Эдуард, — повышая голос, начала Раиса, — внесите ясность. Ваша жена намекала на то, что вы все еще стараетесь заиметь ребенка. Это правда?
      Эдик бросил запонки и дико озирался по сторонам, словно искал, кто бы мог вызволить его из этой ужасной ситуации.
      — Я вовсе не намекала, Эдик, — словно оправдываясь, вмешалась Маша. — Я просто сказала, что ты все еще не потерял надежды меня оплодотворить…
      Раиса дернулась, как будто у нее в руке был не бокал с шампанским, а оголенный электрический провод, и розовое шампанское выплеснулось прямо на ее коротенький бежевый подол. Кто бы мог подумать, что она до такой степени нервная особа?
      — Раиса, — воскликнул Эдик, бросаясь к ней с салфеткой, — вот, возьми!
      Но она оттолкнула его и куда-то стремглав помчалась. Должно быть, чистить перышки.
      — А она премиленькая, — заметила Маша, оставшись с мужем вдвоем.
      — Кто? — спросил Эдик, притворяясь идиотом.
      — Твой новый бухгалтер Раиса. Они немного помолчали.
      — Откуда она взялась?
      — Она дочь Серафимы Наумовны, и, когда та болела воспалением легких, она ее замещала. Это было около двух месяцев назад. Она как раз только что приехала из Питера. Кажется, недавно развелась или что-то в этом роде.
      «Развелась или что-то в этом роде». Маша не сомневалась, что он успел получить достаточные сведения не только о ее биографии, но также и об анатомии.
      — Она похожа на свою маму.
      — Нет! — живо возразил Эдик. — Она гораздо симпатичнее.
      В сущности, об этом даже не стоило говорить. Конечно, Эдик заслуживал гораздо большего. Маша чувствовала себя никудышной женой, а Раиса, без сомнения, удовлетворит всем его запросам.
      — Не беспокойся, Эдик, — нежно сказала Маша. — Я тебя ни в чем не подозреваю. Я и не думаю тебя упрекать.
      — Ты о чем? — снова поморщился он.
      — О ней, о Раисе, — сказала она сердечно.
      — Еще бы ты меня упрекала! — яростно зашептал он. — Это я вне себя от злости! Ты Бог знает что болтаешь людям.
      — Ты о чем?
      — О том, что я тебя пытаюсь оплодотворить!
      — А разве нет? Разве ты постоянно не твердил об этом? Разве не для этого ты утром и вечером лез ко мне с термометром?
      — Тс-с-с!.. — зашипел Эдик. — Замолчи!
      Он, кажется, совершенно тронулся рассудком. Спутался с первой встречной, которая пообещала ему ребенка. Вместо того чтобы попытаться завоевать собственную жену.
      — Почему это я должна молчать? Разве я вру?
      — Мало ли что было! Теперь-то я вижу, что ошибался. Ты была права, вряд ли у нас с тобой что-нибудь получится. Кроме того, — продолжал он, используя подходящий момент для объяснения, — я несчастлив с тобой.
      — Ты думаешь, что все дело во мне?
      — Не во мне же!
      Таким решительным Маша, пожалуй, его никогда не видела.
      — А как же твой папа?
      — Вот что я тебе скажу, — захлебываясь проговорил Эдик, схватив ее за руку. — Если ты согласна забеременеть, я все готов для этого сделать. Ты должна мне поклясться, что…
      Она прекрасно знала, что ему нужно. Он хотел, чтобы она превратилась в штамповочную машину, которая бы продуцировала на свет божий маленьких Эдиков.
      — Поговорим об этом потом, — предложила Маша.
      — Почему потом?
      — Потому что сначала мне нужно решить кое-какие творческие вопросы. Мне предстоит серьезный разговор. Я должна заехать к Рите Макаровой и обсудить один важный проект. Я как раз собиралась отправиться к ней и зашла сюда только потому, что ты просил… И еще я хотела посоветоваться с тобой относительно моей работы. Это касается…
      Но теперь Эдик сделал нетерпеливое движение.
      — Сейчас мне не до этого, — проворчал он. — Лучше поезжай и постарайся решить свои творческие вопросы!
      — Значит, ты не возражаешь, если я сейчас уйду? К тому же я чувствую себя здесь не очень уютно…
      — Да-да, — почти обрадовано подхватил он, — пойдем, я тебя провожу! — И поспешно повел Машу к выходу.
      В холле они наткнулись на Раису. На ее юбке красовалось огромное влажное пятно. Маша протянула ей руку.
      — До свидания, Раиса. Очень рада была с вами познакомиться.
      Та проигнорировала протянутую руку и передернула плечами.
      — Думаю, что рано или поздно вы бы все равно обо всем узнали, — выпалила она.
      — Нельзя ли без сцен! — взмолился Эдик.
      — Нет! Я хочу, чтобы она знала, — закричала Раиса, — если у кого и будет от тебя ребенок, то только у меня!
      Маша вопросительно взглянула на Эдика.
      — Чепуха какая-то, — процедил он сквозь зубы и, наклонившись к Раисе, что-то горячо зашептал.
      — Ну да, так я тебе и поверила! — взвизгнула она и ткнула ему пальцем в живот, а он машинально схватил ее за палец — да так, что она вскрикнула.
      — Я всегда держу свое слово, — услышала Маша его шепот. — Все, что от тебя требуется, это немного подождать, а остальное предоставь мне!
      Маша вопросительно взглянула на Раису.
      — Иди к черту! — огрызнулась та на Эдика. — После того, как она всем рассказывает о твоих отцовских усилиях…
      Маша перевела вопросительный взгляд на Эдика.
      — Но она все-таки пока что моя жена! — воскликнул он.
      — Ты что, ее защищаешь?!
      — Никого я не защищаю, — зашипел он. — Что ты вообще от меня хочешь?
      — Чтобы ты сказал ей…
      — Раиса, — грозно замычал Эдик, — заткнись!
      Она же неожиданно и бурно расплакалась.
      — Господи, — снова взмолился Эдик, — говорю тебе, перестань!
      — Я не могу, — всхлипнула она. — Я тебя люблю! Я тебя люблю!
      Она могла бы повторить это и в третий раз. Маша понимала, что должен был чувствовать в этот момент Эдик, которому она, Маша, никогда не говорила ничего подобного, и у него не было практически никаких шансов этого дождаться. Против такого признания Эдик не мог устоять. Кроме его собственной мамы, никто и никогда не говорил, что он, такой-сякой, любим. И в глубине души он, вероятно, уже смирился с тем, что так оно и останется. Теперь он это услышал, и в искренности всхлипываний Раисы невозможно было усомниться. Это было настоящее причащение святых тайн — самое меньшее. Даже у Маши навернулись на глаза слезы при виде этой влюбленной и страдающей молодой женщины.
      — Эдик, — сказала Маша, — так я пошла?
      Муж и Раиса недоуменно воззрились на нее, словно не подозревали о ее присутствии.
      — Ты еще здесь? — неприязненно фыркнул Эдик. — Тебе нужны деньги на такси?
      Проявление такой внезапной щедрости добило Машу окончательно.
      — Спасибо тебе, Эдик. У меня есть деньги, — сказала она и попятилась к двери.
      Однако он догнал ее и, воровато оглядываясь на жалобно всхлипывающую Раису, поспешно заговорил:
      — Мое предложение остается в силе… Мы должны все спокойно обсудить.
      — Конечно, Эдик, — кивнула Маша, тоже почему-то оглядываясь на Раису, — я все понимаю.
      — Что ты понимаешь? — вдруг вскипел он.
      — Не надо, Эдик!
      — Нет, ты мне объясни!
      — Не надо усложнять. Давай забудем обо всем, — миролюбиво предложила Маша.
      Он схватил ее за руку.
      — Здесь не произошло ничего такого! И ты не подумай, что я с ней… что мы… Просто у нее не в порядке нервы, а может, просто выпила лишнего.
      Раиса подошла ближе.
      — Что это значит, Эдик? — зарыдала она с новой силой.
      — В самом деле, Эдик, — поддержала ее Маша, — я уже ничего не понимаю…
      Он и сам, очевидно, изрядно одурел. Некоторое время он молча переводил взгляд то на жену, то на любовницу, а потом сказал:
      — Что тут понимать?.. Что я, не мужик?.. Я настоящий мужик и к тому же с деньгами. Вот бабы на меня и вешаются.
      — Эдик! — заскулила Раиса.
      — Рая, не могла бы ты помолчать хотя бы одну минуту? — взмолился он, а потом обернулся к жене: — Маша, ты иди, иди, дорогая, не слушай ее…
      — Ты еще попросишь у меня прощения! — затряслась Раиса. — Ты еще пожалеешь…
      Маша выскочила из особнячка и стала искать глазами такси. Эдик поступил с ней точно так же, как и она с ним. Стало быть, они были в расчете… Она вытирала ладонью капли дождя, которые ветер бросал ей в лицо. Они были в расчете — в этом не было сомнений. Но почему же она чувствовала себя такой виноватой? Откуда такая тяга пожертвовать — если уж без этого никак нельзя обойтись! — работой, своим будущим, собой? Откуда такая жажда сделаться кроткой и мудрой?.. Не иначе как ветхозаветные праматери засмущали.

* * *

      Взяв такси, она помчалась к Рите. Уже не первый раз они обсуждали одну дерзкую, даже отчаянную идею, которую сама Маша и выдвинула. Речь шла о том, чтобы заняться более серьезными вещами. Она чувствовала, что не вполне реализует свои резервы. Зацикленность на криминальной столичной тематике начинала угнетать творческий рост. Ее журналистские амбиции требовали большего. Как раз в это время начала нагнетаться обстановка в Чечне, и скоро стало ясно, что дело может обернуться новой кавказской войной.
      Маша попросила Риту проработать варианты ее возможного присутствия на Кавказе в качестве военного корреспондента, и та с восхищением ухватилась за новый проект. Женщина — военный корреспондент да еще на Кавказе! Это звучало гордо. Наведя необходимые справки и поговорив с кем надо из начальства, Рите удалось убедить редакцию, чтобы Машу включили в число спецкоров по «горячим точкам». Более того, Маше предложили заключить контракт на целую серию репортажей с Кавказа, и теперь, обговорив все условия с Ритой, ей предстояло окончательно решиться на это весьма авантюрное и опасное предприятие. А главное, это значило, что ей придется оставить программу криминальных новостей, которая как раз вышла на пик популярности. Тут все нужно было тщательно взвесить. У нее еще была возможность пойти на попятную.
      Когда Маша приехала к Рите, то первым делом уселась с ногами на мягкий диван и, подтянув колени к подбородку, стала обильно поливать их слезами.
      Рита сварила кофе и терпеливо дожидалась, пока подруга будет в состоянии говорить.
      — Ну что? — поинтересовалась она, когда Маша, наконец, подняла на нее глаза.
      — Я все-таки женщина, — выдохнула та. — Я должна пожертвовать собой ради мира в семье.
      — Кажется, тебе этого никто не запрещает, — грустно улыбнулась Рита, поняв все с полуслова.
      — Понимаешь, я чувствую себя ужасно виноватой. Я чудовище. Если бы ты знала, что ему приходится выносить из-за меня. Его терроризируют родители, за ним охотится другая женщина. Ах, если бы ты только видела, как жестоко с ним обошелся его отец!
      Рита смотрела на Машу как на сумасшедшую, с которой бесполезно спорить. Часа два, а может, и больше она смиренно слушала, как Маша занималась самобичеванием. Только после этого позволила себе спросить подругу:
      — А как насчет всех тех прелестных вещей, которые он проделывал с тобой с первого дня вашей совместной жизни? Может, ты обо всем забыла?
      Маша замотала головой и шмыгнула носом.
      — Нет.
      — А телевидение, оно перестало тебя интересовать?
      — Нет. Но я должна этим пожертвовать, — тупо повторяла Маша.
      — Значит, наш грандиозный кавказский сюжет можно отправить в мусорное ведро?
      Рита взяла Машу за плечи и пристально взглянула ей в глаза.
      — Отвечай! — потребовала она.
      Маша ужасно побледнела, но все-таки утвердительно качнула головой.
      — Прости, Рита, — воскликнула она, бросаясь подруге на шею. — Мне просто хотелось тебе поплакаться… Я ничего не могу с собой поделать. Мое место рядом с Эдиком. Я должна идти.
      К ее удивлению, Рита не обиделась и даже не стала отговаривать. Она лишь нежно поцеловала ее и сказала:
      — Иди.
      Вот она действительно была мудрейшей женщиной из мудрых.
      Не прошло и часа, как Маша вышла от подруги с видом жертвенной овечки и отправилась домой, чтобы сделаться примерной женой.

* * *

      Не прошло и часа, как она вернулась с видом геройской Жанны д’Арк и попросила подругу приютить ее на ночь.
      Кардинальный поворот, происшедший в ее душе, имел чрезвычайно простое объяснение. Приехав в дом на Пятницкой, она обнаружила, что Эдик уже успел сменить замки. Фантастическая скорость, с которой ему удалось провернуть поздно вечером эту сложную слесарную операцию, так впечатлила Машу, что она мгновенно исцелилась от чувства вины.
      — Что и говорить, — призналась она Рите с порога, — слишком уж я доверилась этим душещипательным разговорам о добродетельных предках.
      — Хватит философствовать! — прикрикнула на нее подруга. — Там где-то чистый стакан. Налей себе чего-нибудь покрепче и отправляйся спать. Завтра же начнешь собираться на Кавказ!..

      Напившись кофе, мать обстоятельно осмотрелась и целеустремленно двинулась к платяному шкафу. Распахнув настежь его дверцы, она снова помедлила, а затем, тяжко вздохнув, принялась перебирать и сортировать вещи дочери. Маша, ощущая легкий шум в ушах от кофе, которого успела выхлебать с утра не меньше литра, покорно сидела в кресле и даже не пыталась оттащить мать от любимого занятия. Она знала, что пока та не разложит все как полагается — юбки к юбкам, блузки к блузкам и т. д. — не успокоится.
      Неодобрительно прицокивая языком, мать производила нечто вроде глобальной инспекции или таможенного досмотра. Ее целью было добиться хотя бы относительного порядка в жизни безалаберной младшей дочери. Она не питала иллюзий, что той удастся подняться до образцовой аккуратности старшей сестры. Но, по крайней мере, вещи, предназначенные к стирке, не должны лежать на одной полке с чистыми. Постельное белье должно быть, во-первых, накрахмалено, а во-вторых, выглажено. И, естественно, слегка опрыскано духами. Одно это создает впечатление тепла, благоустроенности и домашнего уюта.
      — Женщина обязана соблюдать элементарные правила, — поучала мать. — Если она забывает ароматизировать постельное белье, то о каком уюте можно вообще говорить? Если бы ты старалась подражать Кате, ты бы не потерпела такое фиаско в своем замужестве!
      — Прошу тебя, мама! — взмолилась Маша.
      — Никаких «прошу тебя». Нежелание культивировать в себе полезные привычки — твой главный недостаток. Вот почему такой приличный мужчина, как Эдик, был вынужден завести ребенка с другой женщиной… Ты только посмотри, что у тебя тут творится! Неужели так трудно аккуратно сложить наволочки?
      Маша только плечами пожала. Умение складывать наволочки и замужество с Эдиком — между этими двумя вещами не было ничего общего.
      Мать демонстративно вывалила на софу все постельное белье и начала все методично складывать. Несколько раз она бросала на Машу нетерпеливый взгляд, пока та со вздохом не поднялась из кресла и не присоединилась к работе.
      — Ты еще совсем молодая женщина, — говорила мать, — и должна придерживаться определенных принципов. Я старалась привить тебе полезные привычки еще с пятнадцати лет. Эти маленькие хитрости и навыки помогают создать семейный уют. Для таких порядочных мужчин, как твой Эдик, чрезвычайно важно ощущать, что они женаты на нормальных женщинах.
      — Мама, — напомнила Маша, — Эдик уже давно не мой.
      Мать только поморщилась и вытряхнула на софу целый ворох лифчиков, колготок и поясов.
      — Нормальные женщины кладут нижнее белье в шкаф таким образом, чтобы оно не сыпалось на голову, когда муж открывает шкаф, чтобы взять галстук. Нижнее белье — это вещь интимная. А в интимных вопросах нужно быть особенно аккуратной. Даже если ты беременная или кормишь ребенка грудью. Здесь особенно важно придерживаться принципов!
      — О чем ты, мама?
      — О чем я? О том, что, далее находясь в положении, женщина должна заботиться о том, чтобы выглядеть привлекательно и не демонстрировать мужу свой растянувшийся живот и прочее. Если мужчина разок-другой полюбуется на такие прелести, то вряд ли потом ему захочется с ней лечь.
      — Мама, — возразила Маша, — но ведь сейчас некоторые жены даже рожают в присутствии мужа. Говорят, это помогает, поддерживает в моральном отношении…
      — Ну и дуры! Не знаю, как в моральном отношении, но в эстетическом — это значит поставить на себе крест. Муж все-таки не акушер-гинеколог. Тоже мне удовольствие — наблюдать, как баба орет, трясет пузом, а у нее между ног вылезает окровавленный кусок мяса!..
      — Ведь это природа…
      — Природа природе рознь! Как ты сама думаешь, будет вызывать потом у мужчины интерес то место, откуда лез окровавленный кусок мяса, а?
      Маша почувствовала, что совсем сбита с толку. Уследить за логикой матери было нелегко.
      — А разве отец видел, как ты рожала? — удивленно спросила Маша.
      — Ты с ума сошла! — воскликнула мать. — Этого еще не хватало! Как тебе только в голову могло такое прийти?!
      Маша наморщила лоб.
      — Просто ты говорила, что отец тебя избегает…
      — Какая же ты безмозглая, Маша! А еще журналистка!.. Твой отец совершенно особый случай. Вот ему бы, пожалуй, не мешало бы посмотреть, в каких муках я вас с Катей рожала. Может быть, у него и проснулась бы совесть…
      — Тебе виднее, мама, — смиренно кивнула Маша.
      Тем временем мать переключилась на зимние вещи и обувь.
      — Ужас! Ужас! — восклицала она. — Свитера валяются как попало. Ни нафталина, ни хотя бы апельсиновых корок! Хорошо еще, что не успела завестись моль… А твоя обувь! Неужели так трудно было хорошенько ее почистить, а внутрь напихать бумаги, чтобы она не теряла формы!
      — Ну мама! — взмолилась о пощаде Маша.
      — Что «ну мама»? Ты думаешь, что найдется порядочный мужчина, который захочет на тебе жениться только потому, что ты научилась чесать языком по телевизору? Как только он увидит, что двадцатипятилетняя баба не умеет создать элементарный уют и даже не стремится к этому…
      Однако Маша вдруг перестала слушать и погрузилась в размышления о том, что ей как раз очень бы хотелось, чтобы Волк находился рядом и держал ее за руку, когда она будет рожать их ребенка. Она была уверена, что если он и будет при этом переживать, то только из-за того, что присутствует при великом таинстве, а то, что будет вылезать из нее, покажется ему драгоценным слитком чистого золота!.. Что же касается надушенного постельного белья, аккуратно сложенных наволочек и прочего, то уж, наверное, после того, что ему довелось пережить с идеальной Оксаной, его уже ничем не удивишь…
      — Маша! — одернула ее мать. — Як кому обращаюсь?
      — Я слушаю, мама. Конечно, ты абсолютно права. И ты именно такая женщина — с принципами…
      — По крайней мере, стараюсь быть такой, — серьезно сказала мать, не замечая ее иронии.
      — Но почему тогда, несмотря на все твои принципы, — вырвалось у Маши, — отец так поступает с тобой? Несмотря на все твои маникюры, педикюры и надушенное белье?!.
      — Я думаю… — так же серьезно начала мать, — я думаю… — продолжала она, кусая губу.
      И вдруг, бросив все, упала на софу и закрыла лицо руками.
      — Мамочка… — прошептала Маша, усаживаясь рядом.
      Сквозь пальцы матери текли слезы.
      — Боже мой, Маша, — вдруг всхлипнула она, — разве у тебя совсем нет лент для бантов?
      — Лент для бантов? — изумленно повторила дочь.
      — Ну да. Ни одной ленты?
      — Но зачем мне они?
      — Зеленые, желтые, синие ленты… Девочки должны носить банты. Это очень красиво! — продолжала бормотать мать, не слушая.
      — Хорошо, хорошо! — испугалась Маша. — Я обязательно накуплю лент. Я научусь складывать наволочки и ароматизировать белье. И не позову мужа смотреть, как из меня вылезает кусок мяса, потому что этого просто никогда не будет…
      — Ах, Маша! — вздохнула мать, растирая слезы по щекам. — Будет, будет!.. — Потом она вытащила из сумочки носовой платок и, встряхнув, приложила к лицу. — Какая же ты глупая, Маша!
      Дочь прижала ее к себе, и минуту они молчали. Потом мать сказала:
      — Не знаю, что со мной будет, если он уйдет от меня.
      Маша гладила ее по волосам и не знала, как успокоить эту женщину, угробившую тридцать лет своей жизни, чтобы соответствовать принципам, которые должны были обеспечить ей семейное счастье. Что она могла посоветовать этой принципиальной женщине, если у нее самой не было никаких принципов, за исключением разве что самых порочных… Однако, несмотря на бездонную пропасть, наполненную принципами, которые их разделяли, Маша прекрасно понимала мать и понимала, почему та страдает.
      Наконец мать взяла себя в руки и, высвободившись из объятий дочери, принялась собирать шпильки, которые рассыпались по покрывалу. С распущенными волосами она казалась такой беззащитной и такой родной. Маша пристально всматривалась в нее. Не так уж трудно было себе представить, какой красавицей была ее мать, когда отец на ней женился. Но от этого Маша огорчилась еще сильнее. Она даже позавидовала сестре Кате, которая в эту минуту наслаждалась жизнью у самого синего моря в окружении преданного мужа и любимых чад и была избавлена от истерик родительницы.
      — А ты помнишь, — вдруг грустно спросила мать, — когда тебе было семь лет, я водила вас на елку в Кремлевский Дворец?

* * *

      Еще бы ей не помнить!
      Мама нарядила девочек, как кукол — в кружевные платьица, лакированные туфельки с золочеными застежками и розовые чулочки. Но главным украшением были яркие цветные банты в волосах, которые были тщательно завязаны дома, а потом с величайшими предосторожностями извлечены в фойе Дворца из-под меховых капюшонов цигейковых шубок.
      Перед представлением мама повела девочек в роскошный буфет, где позволила им есть и пить что только душа пожелает и причем в любом количестве. Вдобавок они получили по пластмассовому сундучку в форме Грановитой палаты, которые были доверху набиты лучшими конфетами, шоколадом и мармеладом.
      Когда они уселись в зале в глубокие плюшевые кресла, то немедленно принялись вытрясать из сундучков содержимое и рассматривать конфетные обертки. В проходах между кресел ходили ряженые: медведи, зайцы, волки. Потом откуда-то с потолка спустился в зал Дед Мороз и стал искать Снегурочку, которая содержалась в устроенной на сцене избушке Бабы Яги. Злая старуха хотела воспрепятствовать наступлению Нового года, но самоотверженный Иван-царевич, конечно, расстроил все ее козни.
      Словом, это был прекрасный детский праздник. Катя и Маша, щипля друг дружку и тыча пальцами на сцену, то пугались, то хохотали до колик, а мама даже не делала своих обычных замечаний.
      Вообще-то Маша помнила много таких новогодних праздников и утренников, но тот запомнился ей особо по двум причинам.
      Во-первых, потому что мама с самого начала была чрезвычайно напряжена и озабочена тем, что папа, который должен был присоединиться к ним в зале, никак не появлялся, и мама, вместо того чтобы смотреть на представление, все время оглядывалась назад — не идет ли он. Но папа так и не пришел.
      Во-вторых, в самом конце праздника Кате вдруг сделалось плохо. Видимо, она переусердствовала в буфете с запеченными грибами, которые подавались в прелестных никелированных сотейничках. Она внезапно побледнела, и ее мгновенно вывернуло прямо на кружевное платьице. Это так испугало ее, что она принялась громко плакать, а маленькая Маша, естественно, к ней тут же присоединилась, и маме пришлось выводить девочек из зала, так и не дождавшись конца представления.
      Дома Кате сделали промывание желудка, измерили температуру, положили на лоб компресс и уложили на диван в гостиной. Маша устроилась рядом, и им было разрешено смотреть телевизор ночь напролет. Сестры смотрели телевизор и обменивались фантиками, пока обеих не сморил сон.
      Они проснулись оттого, что в квартире был вдруг включен весь свет и ходили какие-то люди в белых халатах — врачи. Первой их мыслью было, что приехали из-за Кати. Однако «скорая помощь» приехала, чтобы спасать их маму.

* * *

      — Да-да, — спокойно подтвердила мать, снова собирая волосы в аккуратный пучок, — я заперлась в спальне и съела две упаковки люминала.
      Даже теперь, спустя столько лет, услышав об этом, Маша побледнела. Одно дело — смутное воспоминание из глубокого детства, неопределенные догадки, и совсем другое — услышать это из собственных уст матери.
      — Ваш папа не пришел на праздник, потому что провел день с другой женщиной. Он встречался с ней уже целых семь месяцев.
      — Но почему же ты решила сделать это именно в тот день? — спросила Маша.
      — Потому что накануне он заговорил со мной о разводе.
      — И что же?
      — Я не поверила, что он на это способен. Я сказала, что если он не придет на праздник, то тогда поверю, что действительно оставит меня и вас… Вот он и не пришел.
      — Боже мой, мама, — воскликнула Маша в ужасе, — а что, если это была обычная ссора?
      — Нет, — твердо сказала она. — Я знала, что он на это способен, и не могла представить себе, что останусь одна с двумя маленькими детьми… Но главное, мне показалось, что будет лучше, если я освобожу его от себя. Может быть, он был бы счастлив и вы были бы счастливы…
      — Что ты говоришь! Неужели мы с Катей были бы счастливы, если бы жили с отцом и той ведьмой?
      — И совсем она была не ведьма, — спокойно возразила мама. — Обыкновенная женщина, даже медсестра.
      У Маши даже дыхание перехватило: после всего, что произошло, мать еще защищает отца и ту ведьму, которая могла стать их мачехой!
      Бедняжка! Кажется, с тех пор она сделалась немного не в своем уме.
      — Когда я пришла в себя после всех усилий врачей, — продолжала рассказывать мать, — то увидела вашего отца. Он сидел рядом на кровати.
      — Он просил у тебя прощения?
      — Наоборот. Он ругался и говорил, что я сама во всем виновата. Что довела его до того, что ему захотелось от меня сбежать.
      — А ты?
      — Что я? Я, конечно, согласилась. Ведь он был совершенно прав.
      — Он был прав?! — вскричала Маша вне себя от возмущения. — Да он просто отъявленный эгоист, подлец!
      — Не смей так говорить об отце! — дрожащими губами прошептала мать.
      Маша подошла к окну. Потом вернулась и снова села на софу около матери.
      — Мама, прошло столько лет, — сказала она. — Мы с Катей уже давно стали взрослыми. Тебе не о чем беспокоиться… Если отец уйдет, тебе будет только легче.
      Но мать успела переключиться на что-то другое. Она рассеянно смотрела на дочь, а потом вдруг спросила:
      — У тебя что-то было с этим мальчиком, да?
      — С каким мальчиком?
      — С тем, который погиб на Кавказе.
      В том, что разговор ни с того ни с сего переключился на Рому Иванова, содержался какой-то черный юмор. Вселенская глупость, управлявшая человеческой жизнью, вторгалась даже в загробные пространства.
      — Нет, мама, у меня ничего с ним не было. Мы просто дружили…
      Маша поймала себя на том, что в ее словах было что-то уничижительное. Как будто она ставила дружбу ниже постели. Как будто в том, чтобы заниматься любовью с друзьями было что-то безнравственное. Друзей в постель пускать не принято, а врагов — да?..
      — Вообще-то Рома был голубым. У него даже был любовник — солист хореографического коллектива.
      Мать умолкла, словно переваривая услышанное, а Маша принялась перебирать слаксы. Нужно было выбрать пару под длинный свитер из черного мохера, который она решила надеть на предстоящий ужин с начальством. Наконец она выбрала — желто-пятнистые, под леопарда.
      — А с кем ты теперь? — в лоб спросила ее мать.
      — Он военный, мама. Полковник. И воюет на Кавказе.
      — Боже мой, я так и знала, — прошептала мать.
      Хотя, кажется, откуда ей было это знать? И почему она произнесла это с таким безнадежным отчаянием?.. Однако все объяснилось просто. Мать обратила на него внимание, когда смотрела по телевизору чеченские репортажи дочери.
      — Но он-то, по крайней мере, не голубой? — спросила мать.
      — Нет, мама, — с нервным смехом ответила Маша. — Он просто мой любовник… И друг, — добавила она после небольшой паузы.
      Матери снова потребовалось некоторое время, чтобы переварить эту информацию, а Маша успела надеть свитер и примерить к нему слаксы. Еще чуть-чуть косметики — и вид у Маши получится самый боевой. Или, как говорит молодежь, стремный.
      — И что же, — снова начала мать, — он, этот полковник, так и ходит повсюду в своем бронежилете?
      — Он, кажется, вообще не надевает его, мама. Это я была в бронежилете.
      — А он — в таких темных очках и с трубкой?
      — Какая ты наблюдательная, мама!
      — Тебе что, нравятся грубые и вульгарные мужчины?
      — Он очень нежный и совсем не вульгарный.
      — Только убивает людей и матерится, — язвительно обронила мать.
      Маша промолчала. Логику матери не трудно было проследить. Так или иначе нужно было держать себя в руках.
      — И он, естественно, женат, — продолжала мать.
      Маша как раз натягивала сапожки на высокой платформе. Она медленно выпрямилась и, подойдя к матери, присела с ней рядом на софу и взяла ее за руку.
      — Не трудись, мама, — сказала она. — Он обладает абсолютно всеми достоинствами и недостатками, которые свойственны мужчинам. Тебе не удастся ничего разрушить. Были моменты, когда мне самой этого хотелось. Но у меня ничего не вышло…
      — Ничего я не собираюсь разрушать. Просто спросила, женат он или нет. Судя по твоей реакции, он действительно женат.
      — Формально он женат, но уже долгие годы его с женой ничего не связывает. И в моем понимании он очень порядочный мужчина. Он…
      — Он порядочный мужчина, — перебила ее мать, — и обещает развестись со своей женой.
      — Честное слово, мама, — спокойно сказала Маша. — Ты зря стараешься… Давай лучше вообще не будем говорить об этом.
      Мать молчала наблюдала, как Маша встала и начала вертеться перед зеркалом, а потом попросила:
      — Ответь мне только на один вопрос, дочь. Ты его любишь? Не отвечай сразу, подумай. Я говорю о настоящей любви. Такой любви, которая должна переполнять тебя даже в самой обычной обстановке. Когда у тебя на глазах появляются слезы счастливого умиления только оттого, что ты берешь его носки или там портянки и начинаешь стирать в тазике. Когда берешься пришить пуговицу на его рубашку и вдруг прижимаешь эту рубашку к губам и начинаешь целовать, забывая обо всем на свете…
      Маша оглянулась, не веря, что подобные слова могут слетать с губ ее матери. Она вдруг поняла, что их связывают не только кровные узы. Природа дала ей не только внешнее сходство — материнские волосы, глаза, черты лица. Маше дано переживать ту же всепоглощающую страсть к мужчине, которая заставила ее мать наглотаться снотворного. Она поняла, что мать пыталась покончить с собой вовсе не потому, что боялась остаться одна с двумя маленькими детьми на руках. Она была охвачена страстью к мужчине и, может быть, даже не осознавала этого.
      — Любишь ли ты такой любовью? — повторила мать с такой трогательной непосредственностью, что у Маши защемило сердце.
      — Да, именно такой, — кивнула она. — Но я бы никогда не пыталась покончить с собой, если бы он меня бросил.
      — Кажется, ты сама пыталась бросить его, сбежать?
      — Так оно и есть. Я уезжала с такими мыслями, потому что боялась, что если полюблю, то придется делать выбор между любовью и работой.
      — А теперь?
      — Это очень странно, но теперь вообще об этом не думаю. Просто чувствую, что он мне нужен, а все остальное не так уж важно.
      — Значит, ты его и правда любишь.
      — Почему же тогда я здесь, а он там? — вырвалось у Маши.
      Мать взяла расческу и, подойдя к дочери, стала ее причесывать.
      — Когда я впервые увидела твоего отца, он уже был способным молодым юристом, которого осаждали клиенты. Он всегда умел обходиться с людьми. Женщины были просто без ума от него. Он был из молодых да ранних. Их у него было пруд пруди. Думаю, он вообще никогда не знал в этом отношении отказа. Он только что окончил юрфак МГУ, мгновенно защитил кандидатскую и стал работать в центральной нотариальной конторе, где консультировал и вел ответственные дела, связанные с квартирами, имущественными разделами, наследством. Кроме того, он подрабатывал как преподаватель в разных институтах. В том числе и в том, где училась я…
      — Ты мне никогда не рассказывала, как вы познакомились, — проговорила Маша с улыбкой.
      — Вот и послушай, — сказала мать, наклоняя голову дочери то в одну, то в другую сторону, чтобы было удобней заниматься волосами. — Можешь себе представить, каким успехом пользовался этот молодой преподаватель у студенток. А он, кстати сказать, застенчивостью никогда не отличался и вовсю этим пользовался…
      — Ты, конечно, тоже сразу в него влюбилась?
      — Еще чего! — фыркнула мать. — Я думала только об учебе. Замужество, а тем более всякое баловство, меня нисколько не интересовали. Наверное, я была первой девушкой, которая ему отказала. Поэтому-то он и стал бегать за мной… — Она грустно улыбнулась. — А побегать за мной ему пришлось почти год. Когда я наконец согласилась с ним увидеться и вместе сходить в кино, как он был не похож на прежнего даровитого хлыща-юриста с обширными связями и богатыми клиентами. Он был кротким, как овечка. Дрожа от страха, он предложил встретиться еще раз, но на этот раз в загсе, и я снова согласилась….
      — Наверное, ты его и правда любила, — сказала Маша, почти точь-в-точь повторяя слова матери.
      — Может, тебе не стоит так уж доверяться своему чувству к этому полковнику? — с неожиданной робостью проговорила та, заглядывая в глаза дочери.

      В окошке маленького гостиничного номера, где Маша квартировала во время своих частых командировок, синело тесноватое кавказское небо.
      Щеки и подбородок полковника Волка покрывала пена для бритья, а через жилистую руку было перекинуто желтоватое вафельное полотенце с жирным казенным штампом. Сам полковник нагишом стоял у раковины с опасной бритвой и быстро снимал ею пышные белые хлопья, которые тут же смывал под тоненькой струйкой воды из-под крана. Маша, в джинсах и тонкой блузке, стояла у него за спиной и осторожно обнимала его за грудь. Он рассказывал ей о том, что между федеральными властями и полевыми командирами вот-вот начнутся переговоры, будет объявлено перемирие и войне, возможно, придет конец. Правда, провокации еще продолжались. Вчера утром был обстрелян из мобильной ракетной установки удаленный блокпост, а в ответ по предгорью авиация нанесла бомбовые удары. Кое-где происходили подозрительные передвижения, напоминающие передислокацию банд-формирований… По последней фразе Маша заключила, что ему, вероятно, снова предстоит объезжать дальние села.
      — Какой мужчина не мечтает о том, чтобы во время утреннего бритья у него за спиной стояла любимая женщина и так ласково гладила его волосатую грудь! — улыбнулся Волк.
      — Если только этой женщине не приходится провожать мужчину на войну! — воскликнула Маша.
      — Но ведь ты, любимая, тоже приехала сюда совсем не потому, что тут разводят исключительно розы и мандарины выращивают, — заметил он.
      — Это уж точно, — согласилась она.
      Ее ладонь опустилась ниже и стала поглаживать его сильный живот.
      Словно видение, перед ее взором промелькнул серый цинковый гроб. Она решила гнать от себя подобные мысли.
      Пока он ополаскивал щеки, шею и грудь водой, она целовала его в спину, а потом помогала обтираться полотенцем. Как будто что-то почувствовав, он резко обернулся и крепко обнял ее.
      — Сегодня нас с тобой ждут дела, а завтра, если ты не забыла, — напомнил он, — мы на три дня отправимся отдохнуть в Пятигорск.
      — Пожалуйста, расскажи, как это будет! — попросила она, касаясь губами его уха.
      — Это будет замечательно! Целых три дня мы будем вместе.
      — Как ты обстоятельно и красноречиво рассказываешь! — рассмеялась она.
      — Разве нет? — смутился он.
      — Хоть бы сказал, хорошо ли нам там будет? — воскликнула она, зарываясь лицом в его шею.
      Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы.
      — Я же сказал, что замечательно. Разве нет? — хрипловато проговорил он.
      — Ты расскажи со всеми подробностями! — не отставала она. — Как ты себе это представляешь?
      — Это ты у нас мастер разговорного жанра, — защищался он. — А я привык действовать!
      — Что же ты не действуешь? — не унималась она. Тогда он молча взял ее за руку, подвел к креслу, усадил, а сам опустился на колени и обнял ее за талию.
      — Теперь рассказывай, а я буду действовать. — И притянул ее поближе.
      — …Осталась Марья-царевна в дремучем лесу одна. Вдруг видит — Серый Волк… — с ходу начала она, запуская пальцы в его волосы. — «Не бойся меня, Марья-царевна, — сказал Серый Волк, — садись ко мне на спину, я тебя разом домчу куда надо»… Уселась она у него на спине, ухватилась за уши и помчалась через реки и леса… через горы и долины…
      Что-что, а действовать полковник умел не хуже, чем она рассказывать.

* * *

      За окном раздались два коротких автомобильных гудка. Это сигналил водитель, приехавший за ними.
      — Пора! — сказал полковник. — Остальное тебе придется дорассказать чуть позже.
      — Если только ты не забудешь, где мы остановились! — сказала Маша, огорченно вздыхая.
      — Не беспокойся! Я назубок знаю все оперативные сводки, да и ориентиры на местности прекрасные…
      Между тем они действительно должны были спешить. Было уже начало восьмого, а на восемь часов у нее была назначена важная встреча.
      Глядя, как Волк вскочил и стал торопливо одеваться, Маша подумала, что они оба напоминают самую обычную пару — мужчину и женщину, которые с утра собирались на обычную работу.
      Разница была лишь в том, что ему предстояло объезжать районы, где шли активные боевые действия, а ей предстояла беседа с плененным террористом, которого накануне ночью захватили при попытке минирования нефтехранилища.
      Наблюдая, как полковник стоит на четвереньках и пытается выудить из-под кровати свои носки, Маша почувствовала, что у нее на глаза готовы навернуться слезы умиления и счастья. Оглянувшись на нее, полковник улыбнулся и сказал:
      — Когда-нибудь наша жизнь войдет в нормальную колею. У нас будет громадный шкаф, где все будет разложено по полочкам, и мне ничего не будет стоить найти свои носки…
      Маша взяла расческу и повернулась к зеркалу, чтобы он не заметил у нее на лице растроганного выражения.
      — Вот они! — победно воскликнул он, помахав найденными носками.
      Конечно, от него не укрылось ее настроение, но он предпочел сделать вид, что и в самом деле ничего не заметил. Все равно сейчас ничего нельзя было изменить. Что бы там ни было, а ему придется отправиться туда, где нагло орудуют боевики, где за каждым кустом его могла ждать смерть — в образе мальчика с гранатометом или девушки с карабином, оснащенным оптическим прицелом. Несмотря на то, что утро выдалось тихим и ясным, мир и тишина здесь воцарятся еще не скоро. Они оба это знали, но, естественно, надеялись на лучшее.
      Вот он надел свои безразмерные пятнистые галифе и высокие ботинки со шнуровкой. На нем была тельняшка и камуфляжная куртка с бесцветными звездами на погонах. Эта была его обычная, «рабочая» одежда. И она ему очень шла. В ней он был необыкновенно красивым и мужественным — готовым к тому, чтобы убивать или быть убитым.
      В этот момент в дверь слегка постучали. Полковник открыл дверь, думая, что это водитель. Но это была хозяйка гостиницы Татьяна, которая поманила Машу пальцем и, вызвав в коридор, по-свойски поинтересовалась, не позаботиться ли о том, чтобы, пока они будут разъезжать по своим делам, поудобнее оборудовать для них номер. В частности, поставить еще одну кровать и принести широкий матрас.
      — Ты просто чудо! — застенчиво и благодарно прошептала Маша и, чуть покраснев, оглянулась на полковника, который распахнул окно и что-то говорил шоферу.
      Татьяна заговорщицки подмигнула и тут же исчезла.
      — Ты готова, любимая? — спросил полковник, отходя от окна.
      Он взял со стула ремень с кобурой, быстро и привычно затянул его на поясе, а затем надел камуфляжную кепку и низко надвинул козырек.
      — Я готова, — ответила Маша, невольно скользнув глазами по комнате и представив себе две сдвинутые вместе кровати.
      Они вместе вышли в пустой коридор и направились к лестнице. Прежде чем спуститься вниз, они не сговариваясь остановились и крепко обнялись.
      — Расставаясь с тобой, я всегда буду страдать от мысли, что вокруг тебя столько мужчин и все они желают обладать тобой… — вздохнул он.
      — Но никто из них не желает обладать мной так же сильно, как ты. Разве нет?
      — По крайней мере, никому из них ты не будешь нужна так, как мне.
      Он улыбнулся и чмокнул ее в нос.
      — А что буду думать я, расставшись с тобой, я тебе не скажу! — заявила Маша, которая вдруг почувствовала то, что, наверное, чувствуют все настоящие офицерские жены.
      Хотя женой она не была. Да и любовницей, пожалуй, она еще не могла себя считать. Она казалась себе наивной и возвышенной девушкой, которая провожает бойца. Ей представлялось, что она должна стоять у дороги — растрепанная и заплаканная — и махать ему платком.
      — Ну, я-то и так знаю, о чем ты будешь думать, — заявил Волк.
      — Вряд ли, — улыбнулась Маша.
      — Ты попытаешься проанализировать и понять, чем я тебя, такую умницу и красавицу, приворожил.
      — А правда, чем? — встрепенулась она.
      Выдержав многозначительную паузу, он молча взял ее руку и озорно похлопал ею у себя между ног.
      — Да вот этим самым. Чем же еще?
      Прыснув от смеха, Маша прижалась лицом к его плечу.
      В следующую же секунду они услышали чьи-то недоуменные возгласы и, обернувшись, обнаружили, что с верхнего этажа им навстречу как раз спускается разношерстная делегация, прибывшая на Кавказ с наблюдательной, посреднической и миротворческой миссией. Чинно шествовавшие впереди два буддистских монаха в оранжевых мантиях и следовавшие за ними несколько депутатов и партийных деятелей замерли от неожиданности. Как, впрочем, и сами виновники этого замешательства — Маша и Волк.
      — Очень мило! — возмущенно воскликнула какая-то стриженая и статная женщина, в которой Маша сразу узнала известную правозащитницу, а та, вне всяких сомнений, узнала Машу. — Для этого они находятся на этой многострадальной земле?!
      Буддисты возвели глаза к потолку, а вихрастый и сморщенный человечек в больших очках, тоже, видимо, известная личность, приподнял ладонь, словно заслоняясь от солнца, и громко зашептал:
      — Пусть это будет на их совести! Пусть это будет на их совести!.. Давайте продемонстрируем им свою индифферентность!
      — Да ведь это позор на весь мир! — не унималась женщина.
      — А вы демонстрируйте, демонстрируйте им индифферентность!
      Только теперь Маша вышла из замешательства и поспешно отдернула ладонь от полковничьих штанов. Ее начал разбирать нервный смех, и, схватив под руку полковника, с искренним любопытством рассматривавшего делегацию, она потащила его вниз по лестнице.
      — Как тебе не стыдно, — проворчала она, давясь смехом, — ты ведешь себя, как невоспитанный мальчишка…
      — Любимая, ты на меня обиделась? — с притворным ужасом воскликнул Волк, шагая за ней.
      В этот миг Маша ощутила к нему невероятную тягу. Так близок и дорог он ей еще никогда не был. Признание в любви едва не сорвалось с ее губ. Она, наверное, отдала бы все на свете, чтобы продлить этот миг.
      Им удалось оторваться от соглядатаев, и они уже выходили в фойе. И в этот самый миг, словно продленный по желанию Маши, их путь перегородила возникшая в дверях Татьяна. Она держала в охапке огромный двуспальный атласный матрас. В каких запасниках ей удалось его откопать — неизвестно.
      — Ну как? — поинтересовалась у Маши Татьяна, сияя от гордости.
      За спиной Татьяны возникли военный с погонами майора и сержант, застенчивый мальчик-водитель. Оба они, повелеваемые Татьяной, с легкостью держали на весу перевернутую ребром кровать.
      — Здравия желаю, товарищ полковник! — сказал майор, обращаясь к Волку, а также весело подмигнул Маше.
      Майора звали Василием, и вне службы он был лучшим другом полковника. Маша знала, что он в любой момент был готов прикрыть его своей грудью и относилась к нему с огромной симпатией.
      Между тем краем глаза она заметила, что делегация, спускавшаяся сверху, снова начинает их настигать.
      — Привет, Василий, — сказала Маша.
      — В мои служебные обязанности, — усмехнулся майор, — входит все, что касается материального обеспечения полковника. В том числе доставка и опробование этого замечательного матраса. Вы меня понимаете, Татьяна?
      Майор был известным сердцеедом.
      — Давайте, ребята, дружно! — командовала Татьяна.
      — Демонстрируйте индифферентность! — снова услышала Маша.
      Члены делегации уже толпились вокруг и по одному протискивались в дверь между Татьяной с матрасом в руках и кроватью, которую майор и водитель временно опустили на пол.
      Маша почувствовала, как кто-то настойчиво дергает ее за локоть, но делала вид, что этого не замечает. Видя, что Волк едва сдерживает улыбку, ей все-таки пришлось обернуться, и она увидела перед собой стриженую женщину.
      — Я рада, что мне представилась возможность поговорить с вами! — заявила женщина.
      Она не уточнила, правда, почему именно она решила, что ей такая возможность действительно представилась.
      — У вас ко мне какой-то вопрос? — изобразив наивное удивление, поинтересовалась Маша.
      — Да, у меня к вам вопрос! — заявила женщина. Ее вихрастый и сморщенный спутник снял очки и, близоруко щурясь, стал протирать их мятым платком. — Мы следим за всеми вашими репортажами…
      — Благодарю вас, — скромно потупилась Маша.
      — Не за что меня благодарить! — гневно воскликнула женщина. — Теперь-то я понимаю, где кроются корни вашей вопиющей журналистской необъективности! Вы совершаете преступление против нравственности и закона о средствах массовой информации!
      — Благодарю вас, — снова закивала Маша. — Вы очень добры.
      Женщина облила ее презрением и гордо проследовала мимо. Вслед за ней прошли остальные, а самый последний член делегации, человек, похожий на священника неизвестной конфессии, задержался перед Машей и полковником и патетично воскликнул:
      — Я могу изгнать из тебя беса похоти, дочь моя!
      Волк, который до этого момента стоял рядом с Машей и с нескрываемым интересом следил за развитием событий, на этот раз с преувеличенной поспешностью выступил вперед и, изобразив на лице угрожающее выражение, заслонил собой Машу.
      — Эй, уважаемый, полегче со своими заклинаниями! — проворчал он.
      Вероятно, он немного пересолил, поскольку бедняга-делегат побледнел от ужаса и, пробормотав «Господь с вами, дети», побежал догонять своих.
      — Теперь все его прихожане обрушат на телевидение волну ругательных писем, — вздохнула Маша.
      — Вряд ли, — философски заметил полковник. — Сейчас конверты и марки стали очень дороги.
      — Да и почта плохо работает, — прибавил майор.
      — Они уж и на меня обещали нажаловаться, — сказала Татьяна.
      Пока майор и водитель относили в номер кровать, Маша и полковник устроились в крытом армейской «газике» на заднем сиденье.
      — Меня даже в дрожь бросило, когда он сказал, что может лишить тебя такого ценного качества, — шепнул полковник.
      — Значит, по-твоему, я похотливая женщина?
      — Хвала Аллаху! — кивнул он и нежно коснулся ладонью ее левой груди.
      — Не подлизывайся, — проворчала Маша. Правда, не слишком строго.
      — Я вернусь в гостиницу к вечеру, — сказал он. — Постарайся до этого времени не подпускать к себе этих заклинателей. Я намерен сам бороться с бесами.
      — У тебя есть для этого средства? — взволнованно улыбнулась Маша.
      — А ты разве не слышала, какие легенды ходят о тех, кому удалось дослужиться до полковника в нашем геройском ведомстве?
      — Опять ты шутишь!
      — Нет, серьезно. Говорят, проснувшись с утра, они для разминки пять раз удовлетворяют женщину, делают пятьсот отжиманий и тысячу приседаний. После завтрака они совершенствуются в вопросах стратегии и тактики и переходят к выполнению поставленных перед ними конкретных боевых задач. Например, громят базу боевиков в горном ущелье или прочесывают несколько десятков гектаров лесных угодий. Потом совмещают обед и ужин, выпивают одну или две бутылки водки, часа два-три занимаются любовью с боевыми подругами, а перед сном читают боевой устав или чистят личное оружие…
      Не выдержав, Маша рассмеялась.
      — По-моему, это все беззастенчивая похвальба, которую я как честная журналистка должна настойчиво разоблачать. Я никогда не видела, чтобы ты когда-нибудь раскрывал боевой устав! По-моему, у тебя его вообще нет.
      — Что касается нашего любимого устава, то профессионал должен знать его наизусть и, следовательно, может листать его на ночь в уме. А что до всего прочего, то…
      — Ладно, ладно, — прервала его Маша. — В отношении прочего я организую специальное журналистское расследование!
      — Я готов тебе всячески способствовать, — пообещал он.

      Эксклюзивное «интервью» с плененным боевиком, которое должен был устроить для Маши полковник Волк, представляло для нее особенный интерес.
      Дело в том, что этот человек, которого спецслужбы еще не успели отправить за пределы Чечни для дальнейшего разбирательства и дознания, был, судя по всему, ее старым знакомым. Это был не какой-нибудь полуграмотный крестьянин, а хорошо обученный, опытный боевик, и к тому же фанатично преданный своему делу и сражавшийся за свои идеалы без страха и сомнений. Ей уже приходилось брать у него интервью.
      С первых же недель Чеченской войны Маша безуспешно пыталась выйти на более или менее значительное лицо, приближенное к руководству незаконными вооруженными формированиями. В конце концов некие анонимные доброжелатели и добровольные осведомители — из числа почитателей-телезрителей — посоветовали ей обратиться в один из многочисленных полулегальных гуманитарных фондов, который якобы был основан содружеством народов Кавказа и, в частности, стремился к распространению правдивой информации о кавказском конфликте, выпускал свою газету, информационные бюллетени и тому подобное. Машу в тот момент увлекали не столько вопросы общеполитического и военного характера, сколько желание сделать серию портретных интервью с типичными представителями вооруженной оппозиции.
      После долгих телефонных переговоров ей назначили встречу в московской штаб-квартире фонда с руководителем издательского отдела, который должен был свести ее с одним из полевых командиров.
      Вместе с телеоператором Маша приехала по указанному адресу. Штаб-квартира располагалась в обычной московской квартире где-то в районе Чертаново и являла собой нечто среднее между явочной квартирой и офисом мелкой фирмы. Их пропустили за черную бронированную дверь в тесную прихожую с несколькими продавленными диванами и сотнями свертков, похожих на пачки печатной продукции, сложенные вдоль стен до самого потолка. Пятеро молодых кавказцев в разноцветных спортивных костюмах сидели на корточках по углам комнаты и молча курили. Все они были плохо выбриты и встретили гостей равнодушными взглядами.
      — Джаффар сейчас занят, — сказал Маше и оператору впустивший их хитроватый смуглый мужчина с масляными глазками и в помятом костюме. — Присаживайтесь. Как только он освободится, он сразу вас примет.
      Они уселись на диван и стали ждать. Через полчаса оператор шепнул Маше:
      — По-моему, над нами просто издеваются.
      Мимо них то и дело проходили какие-то восточные люди, которые быстро переговаривались то на ломаном русском, то на своем языке. Они то выходили, то входили в комнату, где, по-видимому, располагался кабинет начальства. Мужчина с масляными глазками встречал и провожал каждого преувеличенно горячими объятиями и громкими гортанными приветствиями. Иногда он начинал на них ругаться — или они на него — и тоже очень громко и горячо.
      — Разве мы пришли не вовремя? — нетерпеливо спросил у него оператор. — Сколько нам еще ждать?
      — Джаффар просит прощения, — энергично откликнулся тот. — У него очень много важной работы. Как только он освободится, он вас немедленно примет.
      — Может быть, вы ему напомните о нашей договоренности? — поинтересовалась Маша.
      — Он никогда ни о чем не забывает. Он обязательно вас примет.
      Еще через пятнадцать минут мужчина с масляными глазками принес из боковой комнатки поднос с большим фарфоровым чайником, маленькими стеклянными стаканчиками и вазочкой с финскими леденцами.
      — Скоро вас примут. А пока — выпейте, пожалуйста, чая…
      — Говорю тебе, над нами просто издеваются, — шепнул Маше оператор.
      — Успокойся, — вздохнула Маша. — Думаю, это их обычный прием. Таким образом демонстрируется значительность персоны.
      — Черт бы их подрал! За то время, пока мы здесь торчим, им бы уже пора лопнуть от своей значительности!
      Молодые кавказцы молча пялили глаза на Машины ноги. Она чувствовала, что от их взглядов у нее даже шевелится юбка. От этого, конечно, не забеременеешь, но тем не менее, разозлившись, она выбрала одного из них и, не отрываясь глядя ему в глаза, демонстративно переложила ногу с одной на другую. Юноша ничуть не смутился. Только широко улыбнулся и сверкнул золотой фиксой. Остальные засмеялись и продолжали глазеть на ее ноги.
      Потеряв терпение, Маша готова была встать и без приглашения направиться к двери, но в этот самый момент мужчина с масляными глазками вскочил и распахнул дверь, из которой им навстречу двинулся чернявый толстяк — сам Джаффар.
      — Добро пожаловать, коллеги! — радостно воскликнул он, потрясая гостям руки. — Честные журналисты, особенно с телевидения, всегда для нас желанные гости! Прошу вас, входите!
      Они вошли в его кабинет. На противоположной стене висел зеленый флаг с восточным орнаментом. Рядом были прикноплены два портрета — Джохара Дудаева и достославного Шамиля. Один в парадном генеральском кителе и фуражке со знаками Советской Армии, а другой в лохматой папахе.
      — Мы можем начинать? — спросила Маша.
      — Да-да, пожалуйста! Для моих друзей я готов сделать все, что в моих силах!
      Оператор достал из сумки портативную телекамеру и отошел в угол комнаты, а Маша села в кресло около письменного стола, за которым устроился хозяин.
      На столе лежала развернутая газета. В центре был большой снимок, на котором был изображен лежащий вверх тормашками обгорелый бэтээр, а рядом на дороге несколько обугленных трупов. На снимке поменьше был изображен поверженный боевой российский вертолет со скрученными лопастями, похожими на лепестки увядшего цветка. И, наконец, на третьем снимке красовались руины моста.
      — Вы с ним увидитесь, — сказал Джаффар, пристально следя за реакцией Маши.
      — С кем? — спросила она, отводя глаза от знакомых картин, которые ей доводилось снимать в Чечне десятки раз.
      Он кивнул на фотографии.
      — С одним из тех, кто умеет воевать.
      — Я ненавижу эту войну, — сказала Маша. — И я работаю для того, чтобы все возненавидели ее так же, как и я.
      — Мы очень довольны вашими репортажами. Вы показали, что сделали военные с мирным городом. Ваша работа заслуживает самой высокой оценки.
      — Мне не нужны никакие оценки. Я ненавижу войну! — повторила Маша.
      — Мы тоже ее ненавидим и хотим, чтобы все знали о ней правду. Если вы будете продолжать работу в этом направлении, то вы останетесь нашим другом!
      — Я просто показываю то, что есть. Без всякого направления. Главная моя задача — показать людей, которые воюют и погибают на ней.
      — Абу — как раз такой человек. Настоящий воин.
      — Где же, когда я смогу с ним встретиться? Как мне его найти?
      — Не торопитесь. Всему свое время. Сейчас в Москве находится его брат. Я сообщил ему о вашем намерении, и он согласился условиться с вами о дальнейшем..
      — Значит, сначала я должна дождаться встречи с ним? Завтра я снова еду в командировку на Кавказ. Я не могу ее отложить…
      — Этого и не потребуется. Он тоже завтра уезжает. И вы должны встретиться с ним сегодня.
      — Когда же?
      — Он уже ждет вас. У памятника Пушкину.
      — Как я его узнаю?
      — Он невысокого роста и смуглый. Его зовут Умар.
      — Прекрасно.
      — Теперь, как договаривались, я могу зачитать перед камерой заявление нашей гуманитарной организации? — любезно осведомился Джаффар, разворачивая какой-то листок. — Вы обещали вставить это в ваш репортаж.
      — Конечно, — сказала Маша и кивнула оператору.
      Тот поморщился, но поднял камеру и навел ее сначала на портреты на стене, а затем на хозяина кабинета.

* * *

      Через полчаса, высадившись из такси на углу Пушкинской площади, Маша торопливо шагала через скверик с фонтанами к памятнику поэту. Оператор едва поспевал за ней. Во-первых, он был уже не так молод, а во-вторых, ему приходилось тащить еще и камеру. Те несколько фраз, которыми Маша должна была обменяться с братом боевика, он уж как-нибудь успеет заснять.
      Заранее устремив взгляд вперед, чтобы вовремя углядеть невысокого и смуглого кавказца, Маша внезапно поразилась тому, сколько вокруг невысоких и смуглых. Поодиночке и группами они были рассеяны по всему пути ее следования к месту встречи — посматривали на золотые наручные часы, закуривали «Мальборо», опирались локтем на крыло иномарки, пили на лавке пиво или предъявляли милицейскому патрулю паспорт. Даже Пушкин на своем маленьком постаменте был невысок и определенно смугл.
      Однако его она увидела сразу. Он сидел в характерной позе на корточках у гранитной тумбы и смотрел прямо на Машу.
      — Привет, — сказала она. — Я — Маша.
      — Привет, Маша, — ответил он, не меняя позы.
      — Я не опоздала? — поинтересовалась она из привычной вежливости, а он взглянул на часы и неопределенно пожал плечами.
      — Я так понимаю, что у нас мало времени. У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? — спросила она.
      Он оглядел ее с головы до ног, словно просчитывал вероятность того, что ее могли подослать российские спецслужбы, а потом медленно покачал головой.
      — У меня нет вопросов… А у вас?
      — Давайте перейдем сразу к делу, — предложила она.
      Он как-то странно прищурился на нее и, словно извиняясь, сказал:
      — Вообще-то у меня тут еще одна встреча.
      — Вы что, передумали? — насторожилась она, и в ее голосе послышалось раздражение.
      Еще не хватало, чтобы он передумал. Она полдня просидела в этом чертовом гуманитарном фонде, пила этот чертов чай, от которого теперь распирало мочевой пузырь, а он сейчас вдруг возьмет и пойдет на попятную.
      — Я заранее согласна на ваши условия, — торопливо сказала она. — Для меня эта встреча чрезвычайно важна.
      — Я понимаю, — вдруг ухмыльнулся он и, взяв ее за руку, потянул к себе.
      Ей пришлось подчиниться и присесть с ним рядом на корточки.
      — Я жду друга, — сказал он.
      — Разве он помешает?
      — Как вы скажете.
      — Мне все равно. Лишь бы вам было удобно. Может быть, ваш друг тоже захочет принять участие?
      Ей показалось, что он взглянул на нее с удивлением.
      — Вот идет мой телеоператор, — продолжала она, — если вы не возражаете против съемки, он начнет готовить камеру.
      Едва она это произнесла, как человек испуганно вскочил и, казалось, был готов бежать прочь.
      — Хорошо, хорошо, — воскликнула Маша, — пока обойдемся без камеры… Однако мне сказали, что ваш брат не будет возражать против того, чтобы мы все засняли на пленку.
      На лице человека отразился почти ужас.
      — Вы хотите еще моего брата? — пробормотал он.
      — А разве нельзя? — умоляюще произнесла Маша.
      Так и есть, он, кажется, ей не доверяет и решил дать задний ход.
      — Может быть, вы хотите, чтобы вам заплатили? — пустила она в ход свой последний козырь, хотя ни о какой оплате у нее не было никакой договоренности ни с режиссером, ни с самим господином Зориным.
      — Так вы еще и сами хотите платить? — пролепетал человек, побледнев.
      Неужели она сделала глупость, предложив деньги, и он обиделся?
      — Извините, если я вас обидела…
      — Я думал, вы хотите, чтобы мы платили… Я, мой друг и мой брат…
      Ах, вот оно что! Значит, они даже были готовы заплатить… Вероятно, рассчитывали использовать ее в своих целях, навязать ей в этом репортаже определенную, выгодную им позицию.
      — Не знаю, сколько вы там собирались мне заплатить, — проворчала Маша, — но денег я в любом случае не возьму. Даю слово сделать свою работу честно. Вы можете чувствовать себя совершенно раскованно. А деньги лучше сберегите для ваших детей…
      Он смотрел на нее так, словно остолбенел и потерял дар речи.
      — Все-таки это моя работа, — примирительно сказала она. — Позвольте делать мне ее так, как я считаю нужным. Хорошо?
      Он молчал и только затравленно озирался по сторонам.
      — Не волнуйтесь, — сказала Маша, одарив его одной из лучших своих улыбок. — Все пройдет нормально. У меня не бывает осечек.
      Она даже тронула его за руку, отчего он вздрогнул, словно к нему прикоснулась змея.
      — Вы что, передумали? — в отчаянии проговорила она.
      Он едва кивнул головой.
      — Как вам не стыдно! — возмутилась она. — Ведь ваш народ в беде и, отказываясь от моего предложения, вы обрекаете себя на полную изоляцию!
      Маша беспомощно посмотрела на оператора, который решил тоже вступить в разговор.
      — Послушайте, уважаемый, — сказал он невысокому и смуглому человеку, — я сниму вас так шикарно, что вы эту пленку будете с гордостью показывать вашим детям и внукам, всему своему аулу, всей родне!
      Но тот лишь отшатнулся назад.
      Вдруг к ним подошел еще один черноволосый человек. Сначала он сказал что-то по-кавказски, а потом удивленно воскликнул:
      — Что им от тебя нужно, Ильдар?
      — Так вы — не Умар?! — пробормотала Маша невысокому и смуглому человеку.
      — Я — Ильдар…
      — О Господи, ты слышишь, — обратилась она к оператору, — он Ильдар…
      Однако оператор отвернулся и, взявшись за живот и сотрясаясь от смеха, стал обходить кругом памятник Пушкину, а Машин собеседник с другом, часто оглядываясь, быстро двинулись к спуску в метро. Еще секунда — и Маша, наверное, сама рассмеялась бы, но кто — то тронул ее за плечо и сказал:
      — Простите, вы Маша Семенова? Я — Умар, брат Абу.

* * *

      Как бы там ни было, Маше удалось добиться желаемого. Через несколько дней она снова встретилась с братом полевого командира — на этот раз в пригороде Грозного. Машу и ее маленькую съемочную группу усадили перед рассветом в побитый и латаный-перелатаный японский джип, который тут же съехал с шоссе и, нырнув в кустарники и рощи, долго колесил по глухим проселкам, а то и по целине, пока не въехал в район предгорья и не остановился в крошечном сельце, состоящем из десятка бедных домиков. Умар привел их в один из домов и показал отведенную им комнату, где они должны были ждать встречи с его братом Абу. Усталые, они улеглись на топчаны, застеленные домоткаными ковриками и как убитые проспали с полудня и почти до самого вечера. Они проснулись, когда солнце уже садилось и над крышами сельца прокатились протяжные мусульманские завывания. После вечерней молитвы Умар позвал их в соседнюю, очень просторную комнату, где был накрыт стол. Здесь уже сидело несколько усталых и запыленных чеченцев, которые, однако, громко переговаривались и смеялись. В углу, составленные в аккуратную пирамиду, стояли автоматы. Машу и ее коллег пригласили есть барана и пить водку, вино или пепси-колу — по выбору. Спиртного, кстати, было очень мало. Его выставили, очевидно, специально ради гостей, и сами чеченцы пили чрезвычайно мало и как бы с неохотой. Они чинно расспрашивали гостей о всякой всячине. Их вопросы, в которых звучал самый неподдельный, почти детский интерес, касались вещей как сугубо практических, так и весьма отвлеченных и неожиданных. Например, их интересовали цены московских рынков на различные виды вооружений, а также, правда ли, что Останкинская телебашня стала раскачиваться, и могла бы она, эта башня, случись ей таки упасть, достать до Кремля или хотя бы до Дома правительства.
      Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом.
      Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.
      Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.
      Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали.
      Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.
      — Мой брат Абу готов с вами побеседовать, — сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом.
      — Но ведь ночью мы не сможем снимать, — сказала Маша.
      — Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.
      Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач-плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали.
      — Так значит, вы — Абу, — улыбнулась она.
      — Вы хотели со мной поговорить, — сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде.
      — Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.
      — Ну да, — усмехнулся он, — это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет.
      Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку «Мальборо», откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой.
      — Я не курю.
      Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся.
      — Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, — сказала Маша.
      Он снова усмехнулся.
      — Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.
      — Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, — в тон ему добавила Маша.
      — Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.
      — Нет. Я бы не смогла убивать.
      — Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.
      — Вами движет только месть?
      — Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.
      — А кем вы были до войны?
      — Я был учителем географии.
      — И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.
      — Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.
      — Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?
      — Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.
      — Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…
      — Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.
      — Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?
      — Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.
      — И жизнями ваших детей.
      — Совершенно верно.
      — Неужели нет другого выхода?
      — Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.
      — Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…
      Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.
      — Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.
      Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:
 
Блаженны падшие в сраженье:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденье,
Не отравляемом ничем…
 
      Недурственный эпиграф для репортажа.

* * *

      …И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку… К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.
      Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.
      — Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.
      — Русские убивают наших детей, — был ответ.
      — Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?
      — Тогда им придется убить каждого чеченца.
      — Возможны ли свободные выборы?
      — Наше оружие — ислам.
      Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит.
      — Каким вы видите свое будущее? — спросила она. — Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу?
      Ей показалось, что он усмехнулся, как тогда — во время их первой встречи.
      — Да, — сказал он. — Русские с радостью отпустят Абу. Они не сделают ему ничего плохого.

      Мама подошла к дочери и принялась отчищать ее черный мохеровый свитер от катышков.
      — Когда мы с твоим отцом только поженились, он хотел быть со мной каждую ночь… — многозначительно сказала она и взглянула на Машу, чтобы увидеть ее реакцию. — Он был сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, девочка?
      Чего уж тут было не понять. Безумная мужская страсть, как и отсутствие таковой, были Маше знакомы. Ей, слава Богу, довелось проводить ночи с так называемыми сильными мужчинами, которые действительно могут свести женщину с ума. Ночи, проведенные с Волком, были наполнены такими проявлениями любовной страсти, о которых ее милая мамочка, наверное, в свое время и помыслить не смела. Что было, то было.
      — Для него я была готова на все, — продолжала мама. — Хотя были, конечно, вещи, которыми бы я ни за что не стала бы заниматься. Понимаешь, о чем я? Не потому что я ханжа, а потому что этим занимаются только извращенцы…
      Бедная мама! Если бы она знала, чем занимались они с Волком. Пожалуй, этим не занимались даже отъявленные извращенцы. Если рассказать об этом, ей не под силу будет взять в толк, о чем идет речь… Впрочем, в том не было ничего странного. Интимная жизнь детей всегда неразрешимая загадка для родителей. И наоборот… Ведь как бы Маша ни старалась, она никогда бы не могла себе представить самого простого: что такое ее отец как мужчина, а мать как женщина. Неужели они и правда когда-то занимались друг с другом тем, что принято называть сексом? Старшей сестре Кате повезло в этом отношении больше. В детстве та намекала Маше, что однажды воочию наблюдала сей сакральный акт. Должно быть, она все выдумала. Было в этом нечто противоречащее всем законам материального мира.
      — Вообще-то отец не хотел сразу заводить детей, — печально рассказывала мать. — Он считал, что прежде нужно самим насладиться жизнью. Поэтому хотел, чтобы я занималась с ним всеми теми вещами, а я отказывалась, несмотря на то, что он был очень настойчив. Потом я забеременела, и ему стало не хватать моего внимания…
      Что-что, а эти штуки были Маше тоже хорошо знакомы. Но теперь ее интересовало нечто другое.
      — Мамочка, — спросила она, — а Катю он полюбил с рождения?
      — Сначала ему пришлось смириться с тем, что я все-таки сделала его отцом, а со временем он полюбил ее. По крайней мере, с тех пор, как она немного подросла и стала похожа на человека.
      — А когда я родилась? Мать отвела глаза.
      — Когда он узнал, что я снова беременна, то просто разъярился. Тогда-то, видно, у него и появилась эта навязчивая идея куда-нибудь сбежать. Я ужасно испугалась. Но аборт меня страшил гораздо больше. Ведь еще никто не доказал, что Бога нет, — вздохнула она.
      — А тебе, мама… тебе хотелось, чтобы я родилась?
      — Я как-то об этом не задумывалась. Но чего мне точно хотелось — так это чтобы он перестал беситься. Я задыхалась от одиночества, и мне хотелось, чтобы мы снова стали близки.
      — Если он все-таки уйдет от тебя, что тогда? — осторожно спросила Маша.
      — Молюсь, чтобы этого не произошло.
      — А если?
      — Тогда ему придется об этом пожалеть! — с неожиданной злостью выкрикнула мать.
      — А как же Бог? — напомнила Маша.
      — Бог меня простит! — убежденно прошептала мать. Хотя прежде Маша не фиксировалась на религиозных настроениях, но теперь поймала себя на том, что ей захотелось пойти в какую-нибудь церковку поставить свечечку и даже помолиться — лишь бы это помогло.
      Она инстинктивно потянулась к матери, чтобы обнять ее, но та отстранилась.
      — Какая же ты дура, Маша, что влюбилась! — в сердцах воскликнула мать. — Как жаль, что ты пошла в меня, а не в отца! — горько посетовала она.

      Деловой ужин, на котором с Машей собирались обсудить вопрос о новом телевизионном шоу, было намечено провести в ресторане Центрального Дома литераторов. Господин Зорин заехал за ней прямо домой на своей скромной служебной «Волге» с шофером.
      Маша была в знаменитом ресторане впервые. Дубовый зал был почти безлюден и, если бы не столики, покрытые белыми скатерками, то мог бы вполне сойти за небольшой католический храм — по причине высоченного потолка и стрельчатых окон, застекленных цветными витражами. На одной из стен прилепился даже балкончик для проповедника. Однако насиженный дух пышных писательских застолий, казалось, все еще исходил от капитальных дубовых стен, помнивших и гениального поэта в белом смокинге, забегавшего сюда глотнуть шампанского, и вечно сиживавшего в уголку не менее гениального прозаика в сером костюмчике, кушавшего водочку.
      Господин Зорин усадил Машу за столик, заранее сервированный на пять персон и освещавшийся бежевым абажуром, а сам отлучился по нужде.
      Маша огляделась. Нынче здесь царило практически абсолютное запустение. Только за тремя столиками теплилась какая-то жизнь. За одним из них сосредоточенно ели черную икру и пили дорогое шампанское четверо восточных людей. Вряд ли это были литераторы. Разве что палестинские товарищи. А скорее всего, какие-нибудь шейхи. В дальнем углу зала вблизи обшарпанного черного рояля Бог знает на какие деньги гудела странная троица: тонкий очкарик, толстый очкарик, а также большеголовый коротышка с роскошной курчавой шевелюрой. Эти трое вполне могли бы сойти за писателей, если бы время от времени курчавый коротышка не вскакивал из-за стола и не бежал к обшарпанному роялю, чтобы с чувством ударить по клавишам джаз. При этом толстый и тонкий, прихватив бутылки и рюмки, пристраивались справа и слева от него и тоже принимались брать разнообразные аккорды и диссонансы. Возможно, это были какие-нибудь композиторы. И, наконец, за соседним от Маши столиком угнездился почтенно-поседелый дядюшка, вроде геморроидального Свидригайлова. Это был точно литератор. И, вдобавок, популярный телеведущий, чрезвычайно осведомленный в телевизионных перипетиях человек. Он осторожно кушал телячью вырезку, запивая ее полезным «Боржоми», и посматривал не то на Машу, не то на маленький графинчик с коньяком.
      Остановив на нем взгляд, Маша вежливо кивнула — хотя и не была с ним лично знакома — и геморроидальный Свидригайлов с неожиданным проворством поднялся и поцеловал ей руку.
      — Прелестная! — скрипуче воскликнул он и тут же уточнил: — Прелестная амазонка!
      Маша расплылась в улыбке и даже позволила чмокнуть себя в щеку, всем своим видом показывая, что похвала из его уст — высшая для нее награда.
      — Давеча, — значительно начал он, — я слышал, как наши патроны обсуждали слухи о присуждении вам журналистского «Оскара».
      — Что-что? — проговорила Маша, густо покраснев.
      — Ну да, — закивал он. — Из конфиденциальных источников я узнал, что завтра международная репортерская ассоциация объявит об этом официально. Недаром ваши кавказские репортажи транслировались по всему миру. А последний кровавый сюжет о гибели вашего звукооператора обеспечил единодушное решение жюри в вашу пользу… Ни господин Зорин, ни кто другой еще точно этого не знают, но я-то знаю!
      Положа руку на сердце, Маша никак не могла предполагать, что та сумбурная, смазанная трансляция из пригорода Грозного, когда она, забрызганная кровью Ромы Иванова, что-то прорыдала в телекамеру, произведет такой эффект. Однако это лишь подтверждало ее творческое кредо, которое ей стоило иногда большого труда отстоять перед начальством. В ее авторских репортажах важным и решающим было не только то, что она показывала зрителю, но и то, как она это переживала.
      — Сегодня решается вопрос о вашем новом шоу? — продолжал ее неожиданный доброжелатель.
      — Как — вам и это известно? — поразилась она.
      — Мне еще и не то известно, деточка, — заверил он. — Не беспокойтесь, они у вас теперь вот где. В общем, держите хвост пистолетом. Желаю удачи! — прохрипел он и уселся доедать свою вырезку, поскольку в зале одновременно с трех сторон появились господин Зорин, Артемушка Назаров, а также сам генеральный спонсор.
      Рита, к сожалению, запаздывала.
      — А вот наша несравненная Маша Семенова! — воскликнул господин Зорин. — Наша трепетная лань только что вернулась из города-героя Грозного.
      Ну теперь-то Машу не так легко было пронять подобной болтовней. Она знала себе цену, у нее была полная рука козырей, а главное, было время, когда господин с остужено-стальными глазками раз и навсегда сложил к ее ногам свои звездно-полосатые трусы.
      — Кажется, вы не знакомы? — обратился он к генеральному спонсору, подводя его под ручку к Маше.
      — В жизни вы еще очаровательней, чем на экране, — солидно заметил генеральный спонсор и протянул ей мучнисто-белую ладонь, которую она решительно пожала.
      Ничего другого она и не ожидала. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что отныне ей никогда в жизни не придется заниматься профессиональными вопросами в постели. Хотя бы и со всеми генеральными спонсорами вместе взятыми.
      Куда с большей теплотой она обняла и расцеловала Артемушку Назарова, с которым за эти последние месяцы виделась считанные разы.
      — Все кругом только и обсуждают твои кавказские репортажи! — с искренним восхищением сказал он.
      — Артемушка, — ревниво прервал его господин Зорин, — может быть, сначала напоим даму шампанским?
      — Один бокал, — строго предупредила Маша. — Только за нашу встречу.
      — За это безусловно стоит выпить, — заметил генеральный спонсор. — Как и за наше общее дело.
      «Ладно, ладно, — подумала Маша, — посмотрим, как ты запоешь, когда разговор дойдет до этого самого общего дела!»
      Между тем у них на столе постепенно являлись закуски. В основном, славные в своей гениальной простоте — черная и красная икра, севрюга, осетрина, белорыбица, копченые угри и, как говорится, прочая и прочая.
      — Материал о смерти Ромы — такой, что просто мороз по коже! — сказал Артем. — Уверен, то же почувствовали миллионы телезрителей.
      — Работа блеск, — согласился господин Зорин. — Твои слезы были просто неподражаемы. И как это ты ухитрилась так разреветься перед камерой? Это был фантастический кадр: слезы и брызги крови!
      Как бы невзначай он прижался локтем к ее руке. Она тут же отодвинулась к Артему, который возмущенно проворчал, обращаясь к господину Зорину:
      — Что ты несешь? Ведь она действительно была в шоке!
      — Ну да, ну да! — нервно откликнулся тот. — Я это и имел в виду.
      Этому человеку пришлось заплатить слишком большую цену за свою власть на телевидении. В конце концов, в этом его несчастье. Бедняга был не способен ощущать ни радость, ни боль. Не говоря уже о томлении плоти. Впрочем, без такой инфернальной охлажденности он не добился бы того, что его считали одним из самых прозорливых и авторитетных специалистов на телевидении. Тут уж с ним никто не мог сравниться.
      — Твоя бесценная Рита, кажется, немного опаздывает? — сочувственно проговорил господин Зорин и на этот раз слегка тронул коленом Машино бедро. — Не беспокойся, наверное, вот-вот придет.
      Маша снова отодвинулась. Больше он не делал попыток.
      — Вот было бы здорово, если бы мы с тобой снова поработали в одной упряжке, а Маша? — проговорил Артем, с нежностью глядя на нее.
      — Ты забегаешь вперед, — заметил ему господин Зорин.
      — Здесь же все свои, — заявил Артем. — Меня назначили директором нового шоу, Маша, — продолжал он. — Я готов в лепешку расшибиться ради этого дела.
      — Ты, кажется, иначе не можешь, — улыбнулась она.
      — Между прочим, идея шоу пришла мне в голову совершенно случайно. Идеи всегда приходят случайно…
      — Ну да, — снова перебил его господин Зорин, — мы об этом уже не раз слышали.
      — Твоя жена меня не убьет, Артемушка? — с шутливой тревогой шепнула Маша на ухо Артему Назарову. — Ведь если я возьмусь за это шоу, тебе снова придется проводить со мной больше времени, чем с ней?
      Сделав вид, что его совершенно не интересует их интимное воркование, господин Зорин переключился на генерального спонсора, и оба пустились в пространные и занудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых погрязло телевидение.

* * *

      Что касалось Артемушки Назарова, то Маша относилась к нему с неподдельной нежностью. Несмотря на то, что и в их дружеские отношения все-таки затесалась постель.
      Это случилось в те недели глухого отчаяния и одиночества, когда Маша развелась с Эдиком и рассталась с Борисом Петровым, а полковника Волка еще не встретила.
      Как часто подобные мрачные периоды растягиваются в судьбе женщины на всю оставшуюся жизнь! Это что-то вроде бега по кругу, когда в биографии разведенной женщины вдруг начинают материализовываться и один за другим мелькать мужчины. Начинается бесконечная череда всяческих «культурных мероприятий» — вечеринки, ужины, обеды, презентации, банкеты, фестивали, во время которых около женщины выстраивается целая очередь кандидатов в любовники, причем все они словно на одно лицо — как бы лишенные индивидуальности и новый кандидат еще безымяннее и скучнее своего предшественника.
      Маше, можно сказать, относительно повезло. Ей суждено было ограничиться одним Артемом. К тому же единомышленником и настоящим товарищем по работе. Причем их эпизодический романчик, по крайней мере для нее, запечатлелся в памяти как случайная перебежка за грань дружеских отношений. Во-первых, они уже успели прекрасно узнать друг друга, третий год работая бок о бок над одной программой, а во-вторых, уж перед ним-то не требовалось оправдываться в том сумбуре, который накладывала на личную жизнь ее профессия. Он был для нее старшим другом. Они виделись каждый божий день, мило сплетничали, обсуждали общих знакомых и делились интимными новостями.
      Случилось так, что именно в тот период у Артема расстроились отношения с женой — какой-то внезапный обвал. Непонимание, ссоры, взаимное охлаждение и обиды. Они даже перестали спать друг с другом. Он ужасно страдал. Ему казалось, что это навсегда. Однако у него и в мыслях не было разводиться. Как, впрочем, наверное, и у его жены. При любых обстоятельствах он не оставил бы ни ее, ни двух своих детей.
      Маша, которая сама задыхалась от тоски, внимательно и сочувственно его выслушивала. Чисто по-дружески. А ему в какой-то момент почудилось, что он в нее влюбился. На самом же деле просто бессознательно переносил укоренившуюся в душе любовь к жене на другой объект. Неделю или больше он заметно боролся со своими чувствами — даже старался избегать доверительных бесед. Но ничего не мог с собой поделать.
      Маше тоже были нужны эти беседы. Она его искренне жалела, и ей самой становилось легче. Она даже пришла к выводу, что, может быть, он даже несчастнее, чем она сама. Все произошло как нельзя естественнее. Душевное сочувствие переросло в ней в стремление утешить его не только словесно, но успокоить и пригреть самым непосредственным образом.
      Словом, когда однажды им, как обычно, пришлось засидеться в студии над монтажом очередного репортажа, Маша с благосклонной готовностью восприняла его робкую просьбу вместе поужинать.
      — Я не против… Вот только где? — деловым тоном продолжала она. — А может, у меня? Я как раз накупила вчера куриных окорочков.
      — А это удобно? — застенчиво спросил он и слегка коснулся ее руки.
      — О чем ты говоришь? — удивилась Маша и дружески погладила его по плечу. — Я же теперь самостоятельная женщина.
      С тех пор как Эдик недвусмысленно дал понять, что выставил ее за дверь, она решила не возвращаться к родителям и стала снимать квартиру.
      Таким образом, взяв в буфете бутылочку красного вина, они приехали к ней, и дальше все развивалось без затей. Насытившись жареными куриными окорочками и выпив по стакану подогретого вина, они как бы оказались перед проблемой нехитрого выбора: либо продолжать обмениваться осколками своих разбитых сердец (то есть, по сути, переливать из пустого в порожнее), то ли утешиться более действенным способом.
      В интимной обстановке Артемушка оказался так болезненно застенчив и так невероятно наивен, что Маше не верилось, что он действительно был женат не то двенадцать, не то тринадцать лет. Она молча начала стелить постель, решив проявить инициативу и обращаться с ним покровительственно и с деликатной нежностью. С трагическим вздохом он поднялся со стула и принял посильное участие в процессе, о котором, как выяснилось, у него были свои, раз и навсегда устоявшиеся представления. Во-первых, на простыню было постелено чистое полотенце. Во-вторых, был выключен свет. Обнажение тел происходило исключительно под одеялом. Потом он долго и осторожно ощупывал Машу в том месте, которое в соответствии со всеми процессуальными нормами давным-давно должно было быть использовано по прямому назначению. Это напоминало то, как ребенок ест манную кашу — до безумия долго объедая ее то с одной, то с другой стороны. Когда же Маша не выдержала и попыталась взяться за дело сама, оказалось, что уже слишком поздно и ему пора уходить. В результате, безропотно проводив своего нового любовника, Маше пришлось отдраить пол во всей квартире и перечистить все кастрюли — только тогда она немного успокоилась и забралась в постель. В постели она обнаружила, что для Артема, оказывается, объедание манной каши не прошло бесполезно. По крайней мере, полотенце было весьма увлажнено. Когда и каким образом это произошло, осталось для Маши загадкой, над которой она безрезультатно ломала голову до самого рассвета.
      Это маленькое завихрение в их дружбе следовало бы тут же забыть и жить дальше — каждый своей жизнью. Маша так и сделала. К сожалению, для совестливого Артемушки это оказалось не легко. Он был слишком привязчив и сентиментален и вбил себе в голову, что она готова его полюбить, но этому препятствует его брак.
      — Я люблю тебя, — сделал он ей на следующий день героическое признание. — Но не знаю, как мне поступить.
      — Что ты имеешь в виду, Артемушка?
      — Я никогда не смогу оставить жену и детей.
      — Этого и не требуется. Тебе нужно с ней помириться и спокойно жить дальше.
      — А ты?
      — Мне тоже придется позаботиться о своей личной жизни, — пошутила Маша.
      Куда подевалось его прежнее чувство юмора? Артемушка истолковал ее слова совсем иначе и продолжал мучаться, а перед самым ее отъездом на Кавказ уныло приблизился к ней и, понурив голову, жалобно прошептал:
      — Я понимаю, что поступил с тобой непорядочно. Но, честное слово, я не могу бросить семью! Наверное, мне еще придется об этом пожалеть…
      У него был такой трогательно-благородный вид, что Маша не выдержала и нежно поцеловала его в лоб.

      — Кстати, о деньгах, — вдруг обратился господин Зорин к Артему, хотя тот не упоминал о них ни жестом, ни словом. — Тебе, к примеру, известно, во что обошлись нашему телеканалу похороны звукооператора?
      Маша едва не подавилась севрюгой.
      — А что? — недоуменно проговорил Артем, заметив, как побледнела Маша.
      — Да то, что мы обязаны считать каждый рубль, фунт и доллар из той суммы, которую нам любезно предоставили, — объяснил господин Зорин, бросив взгляд на генерального спонсора.
      Спонсор сделал неопределенное движение, которое могло означать все что угодно. Как молчаливое согласие, так и несогласие с циничным заявлением господина Зорина.
      — Конечно, мы все работаем в одной команде, — завздыхал господин Зорин, холодно поглядывая то на Машу, то на Артема, — однако формально ответственность несет ваша программа. Вы послали туда этого мальчика. Стало быть, формально бюджет должен быть урезан у вас.
      — Ты что, очумел?! — возмутился Артем, кивая на Машу.
      — А сколько, кстати, это стоило? — тихо поинтересовалась она.
      — Ладно, не беспокойся ты так, — сказал господин Зорин. — Мы, конечно, как-нибудь справимся с этой проблемой. Единственное, на что я хотел обратить ваше внимание, что все непредвиденные расходы будут напрямую отражаться на зарплате наших сотрудников. А нынче, как вы знаете, народ очень недоволен подобными вычетами…
      Итак, похороны теперь — это «непредвиденные расходы». Между тем, представитель генерального спонсора продолжал все так же неопределенно ерзать, словно решив предоставить этим телевизионщикам самим разбираться со своими внутренними делами.
      — Побойся Бога, — ахнул Артем, — это уже слишком!
      — А если программу вообще закроют, что ты запоешь?
      — Погоди, Артемушка, — вмешалась Маша. — Пусть он скажет, сколько это стоило.
      Господин Зорин пожал плечами и, полистав записную книжку, назвал сумму.
      — Конечно, это не Бог весть какие деньги, но теперь время сами знаете какое…
      Маша едва сдержалась, чтобы не выложить этому говенному деятелю, что она о нем думает. Во-первых, она не сомневалась, что ему и самому это прекрасно известно, а во-вторых, у нее лично да и у всей программы могли выйти большие неприятности. Личных выпадов на телевидении не прощали. Даже при всей ее популярности, ее потом не то что попрут со всех телешоу и на Кавказ не пустят, но и не дадут вести в эфире самые заурядные кулинарные новости.
      — У меня есть предложение, — спокойно сказала Маша, не сводя глаз с господина Зорина.
      — Интересно? — ухмыльнулся тот. — Может, через Красный Крест и ОБСЕ направить счет полевым командирам бандформирований, чей стрелок снес голову звукооператору? А может, прямо Дудаеву?
      Маша знала, что этого бездушного человека ничем не проймешь, когда речь шла о деньгах. Он готов был резать по живому.
      — Почему бы, — продолжала она, — нашим уважаемым спонсорам просто не взять и не оплатить все похоронные расходы? А может быть, даже учредить на факультете журналистики стипендию имени Ромы Иванова? Это был бы благородный жест. Конечно, этот жест можно было бы широко разрекламировать, и они бы внакладе не остались…
      Господина Зорина передернуло, словно она напомнила ему о его звездно-полосатых трусах. Он даже опрокинул на скатерть бокал с шампанским.
      — …Если же нет, — жестко продолжала Маша, хотя на глазах у нее уже блестели слезы, — то я буду настаивать, чтобы деньги вычли из моих гонораров. В конце концов, и моему рейтингу не помешает этот широкий жест!
      — Ну что вы, милая Маша! — наконец подал голос генеральный спонсор. — Мы сочтем за честь рассмотреть ваше предложение…
      Еще секунда, и Маша бы, наверное, зарыдала. Но в этот момент возле столика появилась Рита Макарова. Она бросилась к Маше, как встревоженная мать-волчица, готовая разорвать каждого, кто тронет ее детеныша.
      — Что происходит? — грозно спросила она.
      — Ничего не происходит, — мило улыбаясь, сказал господин Зорин. — Маша уже начала раскручивать наших уважаемых спонсоров.
      — Все нормально, Рита, — заверила Маша, отводя глаза.
      — Мы решим все вопросы, — пообещал спонсор. — Никаких проблем.
      — Что, мне больше всех надо! — проворчал господин Зорин. — Я тут за всех за вас корячусь. Только и думаю, что о вашем материальном благополучии, а на меня же еще и дуются. Я только хотел сказать, что этот звукооператор вообще был у нас без году неделя. Пожаловал к нам из Воен-ТВ, сорвиголова, прости Господи!..
      — На месте Господа Бога я бы тебе припомнила это жлобство! — храбро заявила Рита. — Впрочем, он тебя уже наказал, лишив сердца!
      — Зато в отличие от вас он не обидел меня мозгами! — огрызнулся господин Зорин.
      — Поэтому ты бы с радостью похоронил нас всех за наш счет, — вздохнул Артем.
      — Я бы и себя с удовольствием похоронил за ваш счет! — усмехнулся господин Зорин. — А вообще, давайте оставим, наконец, эту похоронную тему, — продолжал он. — Сейчас принесут горячее. Все-таки у нас праздничный ужин…
      — Праздничный ужин? — тут же переспросила Маша.
      — По случаю твоего благополучного возвращения и начала работы над нашим новым шоу, — поспешно уточнил господин Зорин.
      — А еще по случаю присуждения Маше международной репортерской премии, — сказала Рита. — Нечего притворяться, что тебе об этом неизвестно.
      — А ты откуда знаешь? — уязвленно спросил господин Зорин.
      — Завтра об этом все будут знать, — уклончиво ответила Рита.
      — Ну это еще вилами на воде писано.
      — Отнюдь нет. Это уже высекается золотыми буквами на камне, и нам самое время обсудить с нашими спонсорами условия контракта на новое шоу!
      Рита подмигнула Маше.
      — Время, увы, не самое удачное, — подал голос спонсор. — Нас душат налогами и все такое. Очень трудно будет с долговременными вложениями.
      — Зато с присуждением Маше премии ее участие в проекте позволит развернуть шоу с партнерами из Штатов и Европы.
      — Это когда еще будет, — сказал господин Зорин, — а пока что мы будем вынуждены сокращать число наших сотрудников.
      — Однако будет обидно, — многозначительно проговорила Рита, — если такое грандиозное информационно-развлекательное шоу у нас перехватит другой канал.
      — Я, конечно, патриот своего канала, — поддержал ее Артем, — но если…
      — Не беспокойтесь, — снова вмешался спонсор. — Мы не позволим, чтобы такую великолепную творческую команду притесняли. Все вопросы можно спокойно решить.
      — В самом деле, — с энтузиазмом воскликнул господин Зорин, — разве Маша будет чувствовать себя где-нибудь так комфортно, как на нашем канале? Здесь ее дом родной!
      — Хорош дом, где попрекают куском хлеба, — заметила Рита, целиком переключая на себя энергию генерального спонсора и господина Зорина, которые в один голос начинают доказывать, что никто никого не собирается ничем попрекать.
      Короче говоря, между ними начался заурядный торг, и Маша начала заметно скучать.
      — Как твои дела? — шепнул ей Артем. — Я все время думал о тебе. Мне кажется, я поступил непорядочно. Наверное, из-за меня ты бросилась на этот чертов Кавказ. Я исковеркал тебе жизнь…
      — Не пори чепуху, Артемушка, — спокойно ответила она. — Кажется, ты немножко переоцениваешь то, что между нами было.
      — Ты так считаешь?
      — Як тебе прекрасно отношусь, Артемушка, но не более того. Если уж кто и виноват перед тобой, так это я. У тебя прекрасная жена. Я рада, что у вас снова все наладилось.
      — Я думал, тебя это угнетает…
      — Что ты, я просто счастлива, — заверила его Маша. — К тому же я недавно встретила человека, который занял все мои мысли. Я влюбилась, Артем!
      — Поздравляю, — пробурчал он, еще не зная, верить ей или нет. — Ты меня не обманываешь?
      — А разве по мне не видно? — задорно спросила Маша.
      — Эй, что вы там шепчетесь? — окликнул их господин Зорин. — По-моему, самое время высказаться вам! Вот тут Рита доказывает нам, что кто-то попрекает вас куском хлеба.
      — Не ты ли только что крохоборничал из-за копеек на похороны твоего же товарища? — сказал Артем.
      — Если бы я не знала так близко вашу манеру изъясняться и вас лично, господин Зорин, — добавила Маша, — я бы, пожалуй, не рискнула иметь с вами дело.
      — Нашли козла отпущения! — наверное, впервые в жизни вышел из себя господин Зорин. — Я, оказывается, виноват в том, что случилось. Кажется, нам всем стоит немного поостыть. Может быть, нам перенести этот разговор на другой день?
      — По-моему, это очень даже дельное предложение, — усмехнулась Рита.
      — Ни в коем случае! — веско заявил генеральный спонсор. — Завтра же мы подпишем наш контракт в полном объеме, — пообещал он.
      — Молодцы, — хмыкнул господин Зорин, обращаясь к Маше, Рите и Артему, — все-таки выкрутили руки нашему уважаемому спонсору.
      — Как же без этого, — благодушно усмехнулся спонсор.
      — Обиднее другое! — продолжал господин Зорин. — Меня, который столько сделал для Маши и для ее программы, выставили здесь каким-то бессердечным монстром.
      — Ну-ну, — успокоила его Маша и даже погладила ладонью по щеке. — Никто так на самом деле не думает.
      — Еще бы вы так думали! — все еще кипятился он. — Я забочусь о вас, как о собственной семье. Я ночи не спал, когда она геройствовала на своем Кавказе!.. А когда случилась эта ужасная трагедия и уже ничем нельзя было помочь, я принялся ломать голову, как извлечь из этого хоть какую-то пользу. Ведь нет же худа без добра. То есть я хочу сказать, что мы оперативно разослали тот репортаж по всем главным мировым телекомпаниям, не думая о презренном металле. Результат, по-моему, налицо. Международная премия будет и ему, этому мальчику, в зачет. Его памяти, я хочу сказать… И всем нам будет от этого немного легче.
      — Вот это золотые слова, — кивнула Рита.
      — Оказывается, у него тоже есть сердце, — добавил Артем.
      — Ну спасибо, — вздохнул господин Зорин.
      — А вот насчет мозгов — это еще большой вопрос, — мстительно ввернул Артем.
      Все расхохотались, в том числе и господин Зорин.
      — Давайте на этом покончим с разговорами о делах, — солидно предложил генеральный спонсор, давая понять, что торг закончен и сделка состоялась.

* * *

      К концу ужина явился Иван Бурденко. Как раз для того, чтобы забрать жену и Машу. Все трое заехали к Маше выпить кофе.
      — Уф-ф! — вздохнула Рита. — Пришлось потрудиться на благо родного канала. Кажется, все остались довольны? Я никого не обидела?
      — Ты была проста, как голубь, и мудра, как змий, — улыбнулась Маша. — Что теперь?
      — Остались формальности. Контракт вы подпишете завтра в офисе спонсоров. Премьера шоу намечена на конец года. Приблизительно через месяц можно приступать к работе.
      — Значит, я еще успею съездить на Кавказ, — вырвалось у Маши.
      — Уж и не знаю, — проворчала Рита. — Может быть, нужно было выставить более близкий срок пилотной программы.
      — Почему ты так говоришь?
      — Да потому что ты помешалась на своем полковнике.
      — Вовсе нет, Рита. Просто на душе неспокойно. Он такой необыкновенный человек…
      — Необыкновенный? Неужели?
      — Я такого, по крайней мере, не встречала. Я так боюсь — вдруг он меня бросит…
      — Что это тебе пришло в голову?
      — Я говорила об этом с мамой.
      — Она все-таки попыталась подлить яду. Я так и знала. Она заставила тебя проговориться о нем, а потом..
      — Нет, Рита, совсем не то. Она действительно боится, чтобы со мной не произошло то, что происходит с ней. Она такая жалкая, нервная. Похоже, отец правда хочет ее бросить. Мне хотелось убедить ее в том, что даже если и так — ничего страшного не случится. Что она сможет пережить его уход.
      — И убедила?
      — Наверное, нет. Только сама стала мучаться такими же сомнениями. Если бы Волк меня бросил, я бы, наверное, этого не пережила.
      — Что за ерунда, Маша! Еще как пережила бы!
      — Нет, Рита, ты не понимаешь!..
      Взглянув на подругу, Маша осеклась. Ведь Рите однажды пришлось пережить подобное.
      — Прости, Рита, — прошептала она, прижимаясь к ней. — Я сама не знаю, что говорю…
      — Конечно, не знаешь, — проворчала та. — С чего, например, ты взяла, что он тебя может бросить? Скорее уж ты его бросишь!
      — Когда мы не вместе, я ни в чем не уверена. А вдруг он решит, что должен вернуться к жене?
      — Ты, наверное, сводила его с ума своей ревностью? — улыбнулась Рита.
      — Вполне возможно! Я почему-то приходила в бешенство от одной мысли, что он ест ее вареники! — кивнула Маша.
      — А он убеждал, что терпеть их не может? — сказала Рита, и обе расхохотались.
      Через полчаса Рита и Иван уехали домой, а Маша легла на софу и поставила у изголовья телефон. Она лежала и смотрела, как за окном едва колышется густая темная листва, подсвеченная серебристым электрическим светом. И ей уже было совсем даже не весело.

      Ночью они лежали на новом матрасе и молча смотрели на кусочек звездного неба, открывающегося в просвете между черными силуэтами двух ангаров. То далеко, то близко гремели одиночные выстрелы или автоматные очереди. Но, в целом, обстановку можно было считать на редкость спокойной.
      — Как бы мне хотелось хотя бы разок накормить тебя нормальным ужином, — вдруг сказала Маша. — Я ведь хорошо готовлю. Терпеть не могу питаться как попало…
      Волк бросил на нее быстрый взгляд. Впрочем, она и сама удивилась, что это на нее нашло.
      — Когда-нибудь, даже очень скоро, у нас все устроится, — откликнулся он. — Мы заведем себе нормальную кухню и нормальную спальню. У нас вообще все будет очень нормально. Кажется, не только ты, но и я сам устал от кочевой жизни. Когда-нибудь нам надо будет подумать и о будущем.
      Маша беспокойно поежилась, а когда он нежно обнял ее, закрыла глаза. Волк хотел ее поцеловать, но она отвернулась.
      — Что такое, Маша Семенова? Расслабься. Считай, что ты в прямом эфире, — сказал он. — Как только я произношу слово «будущее», ты паникуешь. Неужели это такое страшное слово?
      Как это ни странно, но оно действительно пугало Машу. Стоило ей представить, как будет страдать его жена, когда он начнет «устраивать» свое будущее с другой женщиной, у нее сжималось сердце. Можно вообразить, что за сцена разыграется у него дома. Ведь есть же у него дом — какой-никакой. Пусть он действительно давно уже не живет со своей ранимой Оксаной. То есть, так только говорится, не спит. Не занимается с ней любовью. Однако ей ли, Маше, не знать, что значит принять окончательное решение о разводе!.. Вполне возможно, это станет для хрупкой Оксаны настоящим ударом и она этого не переживет. Почему-то Оксана всегда представлялась Маше бледной, безулыбчивой женщиной в аккуратном переднике и со скалкой в руках — раскатывающей тесто для вареников. Эта женщина не только никогда не улыбается, но и никогда не плачет. Но если муж нанесет ей этот последний удар, она воскликнет что-нибудь вроде: «Кто же тебе будет лепить вареники?!» и, как свеча, истает на глазах.
      Маше было совсем не трудно представить себе подобные ужасы. Ей с детства был знаком этот постоянный страх и ужасная фраза «папа нас собирается бросить»… Хорошо еще, что у Волка с Оксаной не было детей.
      Когда она попробовала все это ему объяснить, он перевернулся на живот и яростно сжал руками подушку.
      — Пойми ты, — говорила Маша. — Мне ее действительно жалко. И ужасно, что ты этого не понимаешь… Это только тебе кажется, что, если ей не придется лепить для тебя вареники, она лишь облегченно вздохнет. На самом деле…
      Волк поднял глаза, и Маша в страхе отодвинулась подальше. Ей показалось, что он взорвется. Но он медленно пригладил ладонью свои волосы — жест, который она так успела полюбить — и спокойно сказал:
      — Оксана никогда в жизни не лепила никаких вареников… И она… — Он запнулся.
      — Что она? — прошептала Маша. Он вздохнул.
      — И ей совсем не хочется меня удерживать.
      — Не понимаю! — воскликнула Маша. — Но ведь ты всегда говорил, что ей будет тяжело с тобой расстаться. Ты мне врал?
      — Мне меньше всего хотелось, чтобы ты меня, не дай Бог, пожалела. Вот, дескать, бедняга, он будет страдать в одиночестве.
      Полковник сел на кровати и раскурил свою маленькую черную трубку.
      — Не понимаю… — повторила она.
      — Что тут понимать! Ты такая независимая и сильная. Я боялся потерять тебя и боялся возбуждать в тебе жалость. Я и сейчас не знаю, как мне себя с тобой вести. Я даже не представлял себе, что могут быть такие женщины, как ты… Что же касается Оксаны, то у нее давно своя жизнь. По образованию она учительница и несколько лет назад снова пошла работать в школу. Я был этому только рад. По крайней мере, у нее появилось какое-то занятие… А потом она сблизилась с мужчиной.
      — Не может быть! — изумилась Маша.
      У нее просто в голове не укладывалось, что Оксана могла его на кого-то променять.
      — Что тут такого? — удивился Волк. — Она подружилась с учителем литературы из своей школы. Притом я верю, когда она говорит, что между ними абсолютно ничего нет… Но ей нужно начинать новую жизнь, нужно проникнуться убеждением, что она кому-то нужна и что я не единственный мужчина на белом свете. И ей это нелегко дается. Она правда очень ранимая…
      Внезапно Маша разозлилась. Такая ли уж она ранимая, эта его Оксана? Да он просто хочет ее выгородить. Понятное дело, если он всю дорогу считал ее хрупкой и ранимой, а потом вдруг узнал, что у нее имеется любовник, то стал убеждать себя приблизительно в следующем: он, Волк, мерзавец, столько раз изменял ей с другими женщинами, а теперь, когда ей вдруг попался мужчина, который, может быть, действительно ее полюбит и поймет, пусть уж она останется с ним и дай Бог ей всяческого счастья…
      У Маши ситуация развивалась совершенно по иной схеме. Ее все считали не хрупкой и ранимой, а деловой и сильной. Поэтому, когда у нее появился любовник, ей никто и не подумал желать счастья. Напротив, все закудахтали: «Ах она такая-сякая, шлюха неблагодарная! И это после всего того, что Эдик для нее сделал! Да она просто дрянь, и он правильно сделал, что дал ей пинка под зад!..»
      Словом, Маша уже начала задумываться о том, что если за свою женскую независимость и впредь придется расплачиваться подобным образом, то, может, ну ее к черту, эту независимость?
      В предрассветный час она почувствовала, что близка к тому, чтобы впервые в жизни не создавать себе искусственных препятствий, а попробовать просто стать счастливой.
      Она потянулась и нежно коснулась его груди.
      — О чем ты подумала? — тихо спросил он, беря ее за руку.
      — А ты о чем? — тут же переспросила она, затаив дыхание. — Только честно!
      — В том, как я хочу тебя, есть что-то ненормальное… — признался он.
      — По-моему, я просто схожу с тобой с ума! — воскликнула она, обхватывая его руками и ногами.
      — Да ты еще понятия не имеешь, что значит сходить с ума, — выдохнул он.

* * *

      На следующий день они уже были в Минеральных Водах. Приземлившись в аэропорту на полосе, зарезервированной для военных самолетов, они сразу пересели в армейский «газик», и Волк повел автомобиль прямиком в небольшой ведомственный санаторий Министерства обороны, где офицеры высшего звена проводили выходные и отпуска.
      Вечером они сидели на балконе и смотрели на горы. Было очень тихо, и воздух был свежим и ароматным. Никакого запаха гари, никаких выстрелов.
      — Странно, — сказал Волк. — Так спокойно, что даже чувствуешь себя не в своей тарелке.
      — Может, пройдемся по парку? — спросила Маша и посмотрела на прямые аллеи и скамейки, выкрашенные белой краской.
      Они спустились вниз и подошли к фонтанчику. Маша наклонилась и сделала несколько глотков.
      — Ты что, уже соскучился со мной? — спросила она.
      — Мне вдруг показалось, что мы с тобой давным-давно женаты. Сначала я решил поддаться этому чувству, а потом немного испугался. Может быть, ты сочтешь меня слишком самоуверенным.
      — Странно, но мне кажется, я тоже начинаю привыкать к мысли о том, что это когда-нибудь случится.
      — Тебя это радует или нет?
      — По крайней мере, мне кажется, что это самая естественная вещь в мире.
      — Мне бы хотелось, чтобы мы оба с этим чувством засыпали и просыпались.
      — Прежде чем заснуть, — лукаво напомнила Маша, — ты мне кое-что обещал.
      — Что?
      — А сказочку дорассказать?

* * *

      Ночью они снова смотрели на небо. Звездам было так тесно, что они ливнем хлынули вниз.
      — Расскажи мне об Оксане, — спокойно попросила Маша. — Неужели тебе ничуть не жаль, что все кончилось?
      Продолжая смотреть на звезды, он сказал:
      — Удивительное дело. Иногда я точно знаю, что ты собираешься спросить или сделать.
      — Тогда, — улыбнулась она, — ты можешь не дожидаться, пока я задам тебе вопрос, а сразу на него отвечать.
      «Обычно мужчины любят, для виду поломавшись, рассказывать о своих прошлых победах, — подумала она. — Но им не слишком приятно слушать то же от женщин…»
      — Я, наверное, не из тех мужчин, кому нравится копаться в прошлом. Если даже вспомнится что-то хорошее, вряд ли это доставит большое удовольствие. Что же говорить о плохом?.. Мне неинтересно мое прошлое, а вот о тебе мне хотелось бы знать все.
      «У меня в прошлом и подавно было мало интересного, — подумала она. — Но я должна знать, что у него было с женой, что он чувствует… Иначе как я узнаю, что он меня любит?..»
      — Я тебя люблю, — сказал он. — И никого никогда не смогу полюбить так, как тебя.
      Маша зябко поежилась, несмотря на жаркую ночь. Жутковато было набрести на человека, который способен читать твои мысли. Даже если он говорит, что любит тебя.
      — Но ты мне так и не ответил, — поспешно сказала она, словно пытаясь замаскировать свои мысли. — Тебе неприятно, что у тебя с женой все так кончилось?
      — Если оставшуюся жизнь мы проведем вместе, то у нас еще будет много времени для воспоминаний. Единственное, о чем я думаю, это как сделать тебя счастливой.
      — Разве для этого что-то нужно делать?
      — Не будь такой недоверчивой, — нежно сказал он. — Здесь нет никакого подвоха. Я действительно об этом думаю.
      — Тогда рассказывай. Я хочу знать о ней все.
      — Только иди ко мне поближе… Но, повторяю, в этом нет ничего интересного.
      — Я рядом с тобой. Можешь рассказывать.
      Она положила голову ему на плечо, а ладони устроила у него на груди.
      — Мы едва знаем друг друга, а у меня такое чувство, словно я нашел близкого человека, — сказал Волк. — С Оксаной не было ничего подобного.
      — Никогда?
      — Конечно, мы были с ней мужем и женой так долго, что что-то, наверное, я сейчас чувствую.
      — Пожалуйста, поточнее, — беспокойно шевельнулась Маша.
      — Как будто из моей жизни ушло что-то очень знакомое. Приятное или нет — неважно. Я ловлю себя на мысли, что я что-то потерял. Потом вспоминаю, что именно, и вижу, что это не такая уж большая потеря.
      — А тебе легче оттого, что у нее есть кто-то другой? Что она останется с ним?
      — Я бы не сказал…
      — Ты ревнуешь? — спросила Маша, затаив дыхание.
      — Нет, но… мне тяжело сознавать, что меня предали, — медленно выговорил он. — Она меня предала.
      — Что ты такое говоришь?! — резко садясь на постели, воскликнула Маша. — Это отвратительно! Ты не жил с женщиной, ты ее не любил, ты ей изменял, а теперь ты говоришь, что она тебя предала?
      — Если бы она захотела, я бы остался ей верен, — сказал он. — Я бы жил с ней и не изменял.
      — Ну-ну, дальше, — прошептала Маша, не веря своим ушам. — Это очень интересно… Это что-то невероятное…
      Все рушилось, едва успев начаться.
      — Что тут невероятного? — удивился он. — Она ведь моя жена. Было бы подло предать ее и бросить только потому, что у нас не заладилось в постели.
      — Какая я дура! — ошарашено бормотала Маша. — Как я могла связаться с таким человеком, как ты?!
      — Что такое? — удивился Волк и нежно притянул к себе упиравшуюся Машу. — Что тебя так поразило? Разве мужчина не должен быть верен своей жене? Что бы ни случилось в жизни, разве супруги могут предавать друг друга?
      — Подожди! — сказала Маша и снова резко отстранилась. — Дай собраться с мыслями… У меня голова идет кругом!
      Он привстал и, положив ей ладони на плечи, заглянул в глаза.
      — Кажется, я понял… — наморщив лоб, проговорил он. — Наверное, ты считаешь, что отношения между мужем и женой, а точнее супружество, заканчивается в тот самый момент, когда вдруг выясняется, что они не сошлись характерами или один из них нашел себе более подходящего партнера? Неужели ты думаешь, что брак — это простая формальность? Что развестись так же просто, как плюнуть на пол? Развестись — и вступить в новый брак… Может быть, это считается признаком простого и без комплексов отношения к жизни, но я так не думаю.
      — А как ты думаешь? — спросила Маша.
      — Я думаю, что отношения между мужчиной и женщиной не могут быть простыми и уже по своей сути состоят из одних комплексов, — заявил Волк. — Любовь и страсть — это стихийные и разрушительные силы, и только закон супружества может их обуздать.
      — Хорошо… Давай рассуждать спокойно, — сказала Маша, потерев пальцами виски. — Значит, по-твоему, если Оксана встречается с другим мужчиной — это предательство, и тебя это огорчает.
      — А как мне может нравиться, если моя жена спит с другим? — осторожно поинтересовался он.
      — Но ведь ты-то со мной спишь! — вскричала Маша, забыв о том, что только что собралась рассуждать спокойно.
      — Начнем с того, что я с тобой не сплю. Я тебя люблю. А кроме того, мужчина — это все-таки мужчина, а женщина — женщина-Маша почувствовала, что вот-вот задохнется от ярости.
      — Это гадко, пошло, отвратительно, низко, эгоистично, примитивно! — выпалила она.
      Ей хотелось сейчас же, среди ночи, одеться и бежать прочь от этого человека. Но что-то ее тем не менее удержало. А он неторопливо раскурил свою черную трубочку и задумчиво повторил:
      — Да, я уверен, что женщина и мужчина — разные существа. Если бы они были одинаковыми, то тогда зачем они друг другу? Я не могу это хорошо объяснить, но только знаю, что, может быть, вся прелесть человеческой жизни, все то, что кажется нам прекрасным, существует лишь на этом крошечном отрезке. Не будет его, и ничего не будет…
      Он обнял ее, и она бессильно припала к его груди.
      — Подумай сама, глупенькая, — продолжал он, гладя ее по волосам, — разве два человека могли бы соединиться и сделаться одной новой плотью, если бы они были одинаковыми? Я люблю тебя, потому что ты это ты, и я люблю тебя, как никого на свете не любил и не полюблю. Другой такой не найти.
      — Наверное, я действительно глупая, — вздохнула Маша. — Я уже не понимаю ничего из того, что ты сказал, но мне так приятно это слышать…
      Некоторое время она молчала, а потом вдруг спросила:
      — Скажи, а ты ревновал бы меня к моим друзьям и моей работе?
      — Нет, конечно, — не колеблясь ответил он. — Я же сказал, что ты — это часть меня. То, что радует и приносит удовольствие тебе, радует и меня.
      Только в этот момент Маша поняла, что все, что он говорил в эту ночь и что вызывало у нее такую ярость и раздражение, на самом деле было и ее собственным пониманием того, что такое любовь.
      И еще она подумала о том, что если вдруг потеряет его, то потеряет все.
      Он нежно обнял ее, и она заснула спокойно, как никогда.

      Маша не спала. По крайней мере, ей так казалось. Волк был рядом с ней, в ее московской квартире с окном в тихий зеленый переулок.
      В шкафу лежали идеально сложенные и обрызганные духами наволочки и простыни. Повсюду царил абсолютный порядок. Мать была бы ею довольна.
      Когда у изголовья раздался телефонный звонок, Маша открыла глаза и сняла трубку. Пространство, существовавшее во сне, без малейшего искажения или изъяна на ложи л ось на пространство, существовавшее наяву.
      — Алло, — сказала она и услышала в трубке журчание горных рек.
      — Я скучаю по тебе, — сказал он без всяких предисловий.
      Она невольно шевельнулась, чтобы его обнять, но у нее в руке была лишь телефонная трубка.
      — Я тоже скучаю.
      — Мне кажется, что я встречался с тобой только в своих снах.
      — Наверное, так оно и было… — прошептала она. — А ведь мы расстались только два дня назад. Это время проделывает такие жестокие фокусы. Минуты превратились в месяцы, а часы в годы.
      — Хорошо еще, что не наоборот. Когда мы наконец встретимся, время пойдет чуть-чуть быстрее.
      — Я буду делать новую программу, — робко сообщила Маша.
      — Я знаю.
      — Тебе известны планы нашего телеканала? — изумилась Маша. Ведь она сама узнала обо всем лишь накануне. — Ты знаешь о том, что планирует наше руководство?
      Впрочем, что тут удивительного. Учитывая специфику ведомства, к которому он принадлежит, ей надо бы привыкнуть к подобной прозорливости и смириться с тем, что где-то рядом находятся информаторы. Система умерла. Да здравствует система…
      — Это совсем не то, что ты думаешь, — усмехнулся он. — Я знаю тебя. Смешная ты все-таки! Разве ты забыла, что я могу читать твои мысли?.. — Думаю, — добавил он, — при желании ты могла бы делать то же самое.
      Маша как наяву представила себе полковника Волка, который сидит сейчас у аппарата спецсвязи и покуривает свою черную трубочку. Знакомые нотки теплой иронии в его голосе наполнили ее такой любовью, что она непроизвольно сжала бедра.
      — Да, да, — сказал он. — Именно так. Я думаю о нашей скорой встрече.
      — Действительно, — согласилась она. — Не нужно пользоваться агентурными данными, чтобы догадаться о том, что в моих планах новая командировка…
      — Все гораздо проще. Просто через два дня я на неделю прилетаю в Москву.
      Маша даже взвизгнула от радости.
      — Я тебя люблю, — услышала она его хрипловатый голос. — Может быть, и ты мне наконец признаешься в том же?
      После того, как Маша успела признаться в своей любви к нему почти всем московским знакомым и даже маме, ей ничего не стоило повторить это по телефону.
      — Я тебя люблю, — сказала она, чувствуя его в себе.
      Если дело и дальше пойдет в этом направлении, то скоро непорочное зачатие не будет казаться ей такой уж фантастической возможностью.
      — У тебя отпуск? — спросила она, чтобы, чего доброго, не доводить дело до мифологических развязок.
      — Не совсем, — снова усмехнулся он. — Во-первых, мы должны подготовить для своего ведомства доклад, а во-вторых, есть шанс начать трехсторонние мирные переговоры.
      — Но у тебя будет свободное время? — многозначительно прошептала Маша.
      — Утро, вечер, ночь и, надеюсь, даже обеденные перерывы.
      — Неужели ты будешь тратить их на еду?
      — Только если ты заставишь меня достаточно проголодаться.
      — Боюсь, я доведу тебя до такого истощения и сделаю таким голодным, что тебе захочется и меня съесть!
      — Хорошо бы! — мечтательно произнес он.
      — Я люблю тебя, — повторила она.
      — Может быть, в конце концов, ты смиришься и с тем, что придется выйти замуж за военного?
      — Ну нет! — воскликнула Маша не то шутливо, не то всерьез. — Я буду сопротивляться до последнего!

      На следующий день с утра Маша окунулась в родной сумасшедший дом отдела новостей и уже через полчаса ей показалось, что она вообще никуда не уезжала.
      Дежурные телефоны звонили непрерывно, а сотрудники сновали туда-сюда, как пчелки, приносящие в улей мед, — по капле, по крупице, по кусочку собирая информацию, которая должна была заполнить сегодняшний эфир. Несколько папок на столе секретаря на глазах распухали, по мере того как в них то и дело подкладывали листки со сводками новостей. Несколько факсов в дальнем углу обширного помещения трещали без умолку, и длинные ленты бумаги сползали в подставленные коробки. Все обилие информации должно было перерабатываться и переоформляться, чтобы в результате таинственных пертурбаций появилось то, что называлось выпуском новостей.
      Столы сотрудников с раннего утра уже были заставлены чашками из-под кофе, стаканчиками из-под какао и вскрытыми пачками с печеньем и сухарями.
      Маша тоже собиралась прийти на студию пораньше, чтобы зря не травить душу мыслями о Волке, который должен был прилететь в Москву лишь завтра. Ее задержал дома телефонный звонок сестры Кати, и она проговорила с сестрой часа полтора. Вернее, в основном, говорила только Катя, а Маша была вынуждена лишь слушать.
      Катя была в слезах и в ужасном расстройстве из-за того, что им пришлось вернуться из отпуска обратно. Во-первых, и она, и дети умудрились попросту жаться по пути на банановые острова, а во-вторых, вместо обговоренного в путевках четырехзвездочного отеля их поселили в каком-то хлеву и за все норовили содрать деньги — за пляж, за экскурсии и т. д. Словом, пришлось вернуться, и отпуск, о котором они мечтали целый год, был безнадежно испорчен.
      Катя то хныкала, то рыдала и жаловалась на судьбу. Она и слышать не хотела Машиных увещеваний. В глубине души Маша ее понимала. Наверное, все-таки для такой чудесной женщины, какой была ее сестра, маловато оказалось обзавестись квартирой, машиной и коттеджем в Апрелевке, а также двумя здоровенькими ребятишками и преданным мужем — зубным врачом, хотя и с пушистыми цыплячьими ногами и давно утраченной шевелюрой. А почему, собственно, маловато? Пусть он не красавец и, судя по всему, страдает от избытка либидо, но любит же он ее, и это самое главное.
      И все-таки, наряду с жалостью Маша испытывала раздражение. В конце концов, за что боролась, на то и напоролась наша умница-красавица Катя. Что толку теперь сетовать на судьбу. Угнетал ее, понятно, не один испорченный отпуск и сопли у детей, а то, что она снова была беременна.
      — Ты же всегда хотела троих детей, — напомнила сестре Маша.
      — Я не отрицаю, не отрицаю, — захныкала та. — Только я уже смотреть не могу на свое отвисшее пузо! На груди, которые набухают от молока и превращаются в два астраханских арбуза. Мне дурно от одной мысли, что после родов я буду еще два года вскакивать по ночам, возиться с мокрыми пеленками и загаженными подгузниками! Ведь от этого озвереть можно!..
      Слушая сестру, Маша почувствовала, что и у нее самой начинает кружиться голова. Однако она нашла в себе силы сказать:
      — Не грусти, сестричка! Вечером я к тебе приеду, и мы спокойно обо всем поговорим.
      Все это так странно. Особенно если принять во внимание то, с каким пьянящим восторгом Маше вспоминались звездные ночи в Минеральных Водах. Волк признался ей тогда, что хотел бы иметь от нее ребенка. Это его признание стало для нее наслаждением почище оргазма. При всей самовымуштрованности и бдительности Маши в этом отношении как-то так вышло, что за все время ее романа с полковником такие штучки, как диафрагма, пилюли и прочее, оказались напрочь забыты.
      Разговор с сестрой лишь невыносимо обострил тоску и страстное ожидание завтрашней встречи с Волком. Единственным местом, где можно было немного отвлечься и забыться, был отдел новостей.

* * *

      Итак, Маша сидела в отделе новостей и впитывала окружающую суету, как целебный бальзам или средство местной анестезии.
      Она уже успела поставить перед собой чашку с растворимым кофе и блюдечко с крошечным бисквитом.
      Отщипнув от пирожного и сделав глоток кофе, Маша увидела, как в отдел вплыло юное создание женского пола и, обольстительно покачивая бедрами, начало приближаться. Ее пухлые губки капризно подобраны. За щекой — шарик-леденец, одна палочка торчала наружу. Громадные зеленые глаза совершенно пусты. Но зато ягодички и грудки необычайно тверды и работоспособны, а ножки длинные-предлинные. Очаровательным щебетом эта птичка заставила вздрогнуть и оторваться от экрана монитора бородатого режиссера-серфингиста, уставившегося на нее с таким рефлекторным собачьим обожанием, словно он был цирковой дворнягой, на которой опробовали систему доктора Павлова. От одного взгляда на леденец за ее щекой у бедняги взбунтовалась предстательная железа. Казалось, ей достаточно было помахать сладким шариком на палочке у него перед носом, и он начнет скакать через горящий обруч или играть на барабане.
      Маша невольно улыбнулась. Ей сразу вспомнились мамины поучения, сводившиеся к тому, что для женщины никакие жизненные достижения не могут сравниться с удачным замужеством. Когда будучи еще десятиклассницей, влюбленной в словесность как таковую, Маше довелось выслушать не однажды мамины предостережения о том, что, пока она, такая романтичная и возвышенная, будет грызть карандаши и писать стихи, слетающиеся в Первопрестольную эдакие энергичные, свеженькие шлюшки разберут и молодых и старых и сведут на нет шансы Маши когда-нибудь обзавестись супругом. Бедная мама, она сама была готова с ружьем стоять у папиной конторы, чтобы отпугивать от него всех этих юных соблазнительниц.
      Почти с абстрактным любопытством Маша наблюдала, как девчонка в колготках в сеточку, купленных, по-видимому, у каких-нибудь привокзальных цыганок, подошла к взрослому, видавшему виды мужчине и, слегка вильнув бедрами и поиграв рельефными грудками, мгновенно сделала его дурак-дураком.
      И еще у Маши не было никаких сомнений в том, что эта любительница леденцов ничтоже сумняшеся укокошит кого угодно, даже собственную тетю, у которой она остановилась, приехав поискать счастья в Москве, — лишь бы оказаться на Машином месте.
      Но вот девочка засекла скромную персону Маши Семеновой и что-то зашептала бородатому режиссеру, который, превозмогая протуберанцевые выбросы гормонов, пытался понять, что она у него спрашивает, помимо царапанья ноготками его предплечья. Режиссер взглянул в сторону Маши, а потом утвердительно кивнул головой.
      И только теперь на Машу снизошло озарение, для чего Господу Богу понадобилось подсылать к ней эту девицу.
      Суть озарения была чрезвычайно проста и как бы даже не имела никакого отношения к вышеописанной девице. Маша хотела ребенка от Волка.
      Кем бы он ни был и где бы ни служил. Кем бы она ни была и чего бы ни добилась в жизни. Тем более что ничего более призрачного и ненадежного, чем телевидение со всеми его рейтингами и премиями и выдумать было нельзя, учитывая, что только сюда устремлялись самые плотные и хищные косяки леденцовых пираний… Стало быть, девица все-таки имела самое прямое отношение к ее озарению.
      За первым озарением последовало и второе. Девица, которая уже оттолкнулась от режиссера и плыла теперь прямо к Маше, не успела сделать и нескольких покачиваний бедрами, как Маша мысленно обратилась внутрь себя, а именно в заповедную область материнского органа, и пришла к заключению, что с огромной долей вероятности уже несет в себе дитя, зачатое вблизи кавказских гор.
      К сожалению, юная любительница леденцов была совсем рядом и не дала Маше насладиться обдумыванием озарений. Она решительно подъехала к ней с глупым восклицанием и испоганила все лилейное благолепие, установившееся в душе.
      — Неужели это вы?! Сама Маша Семенова! Я готова на вас молиться! Именно такой я вас себе и представляла!
      У нее на лице отразилось нечто похожее на детский восторг, когда ребенок наконец дорывается до любимой игрушки и страстно желает распилить ее пополам, чтобы немедленно разгадать ее секретное очарование.
      Случалось, на улице или в метро Машу уже повергала в недоумение (а иногда и в бегство) подобная гипертрофированная телезрительская реакция, но чтобы это обрушивалось на нее непосредственно на рабочем месте — такого еще не бывало.
      Маше ничего не оставалось, как терпеливо дожидаться, пока неумеренные восторги истощатся и ее оставят в покое. Однако юная особа не унималась:
      — Я тащилась от вас еще в седьмом классе! — (Сколько же, интересно, ей теперь лет?) — Я так счастлива, что познакомилась с вами! — (Разве они уже познакомились?) — Вы вылитая эта… как ее?.. Ну, мадонна с младенцем! — (У этой девчонки, однако, какая-то дьявольская хватка и интуиция!)
      Маша резким движением надела дымчатые очки и холодно улыбнулась. Не для того она с утра пораньше пришла в родные стены, чтобы ее хватали за горло.
      — А вы-то, простите, кто? — осведомилась Маша. — Что вы здесь делаете?
      — Я — ассистент режиссера, — гордо ответила девочка.
      — Думаю, скоро станете и режиссером…
      — Нет-нет! Я хочу быть, как вы! Я хочу работать в эфире!
      — Тогда хотя бы дососите леденец.
      — Это вы пошутили, да? Но я поняла ваш намек. Конечно, это очень дурная привычка. Это может повредить зубам, да?
      Маша хотела сказать, что такими зубами, как у этой милой девочки, можно легко перегрызать корабельные тросы, но сдержалась.
      — И фигуре тоже, — сказала она.
      — Неужели? — совершенно искренне ужаснулась любительница леденцов и инстинктивно скользнула ладонями по своим грудке и бедрам, словно убеждаясь, что пока что такого несчастья с ней не произошло. — Вы меня просто спасли! — воскликнула она. — Я на всю жизнь запомню ваше предостережение. Огромное вам спасибо!
      — Не за что.
      — А еще я хотела сказать, что жутко восхищаюсь всеми вашими репортажами из криминальных новостей, а особенно вашими последними кавказскими репортажами!
      При упоминании о Кавказе Машу снова обожгло воспоминаниями. Ей показалось, что она, наверное, никогда не дождется своего полковника, который так хотел сделаться отцом ее ребенка…
      — Боже, а какие у вас шикарнейшие волосы! — продолжала восклицать девочка. Между прочим, она действительно вытащила из-за щеки леденец и решительно выбросила его — хотя и не без сожаления — в корзинку для бумаг. — Говорят, — сказала она, — такими шикарными волосы становятся, если их мыть… — Она наклонилась к Маше и перешла на шепот.
      — Чего не сделаешь, чтобы стать красивой, — вздохнула Маша.
      На самом деле ее мысли были далеко. Она представила себя с раздутым животом и грудями, накачанными молоком и размером с астраханские арбузы. Как ни странно, это ее нисколько не пугало. Лишь бы он держал ее за руку.
      — А что вы делаете с ними? — спросила девочка. Казалось, что ее любознательности не будет предела.
      — С чем именно?
      — Ну, с ними!
      Она застенчиво ткнула пальчиком с обгрызенным ноготком прямо в будущие астраханские арбузы.
      Пора было заканчивать интервью. Маша поманила ее поближе, и девочка подставила ей ушко.
      — Даю лапать только своим начальникам, — шепнула Маша.
      — Да что вы! — прочирикала девочка с таким непосредственным изумлением, что Маша пожалела ее бедную головку и добавила:
      — Но только не во время эфира.
      — Ну это-то понятно, — серьезно закивала головой бывшая любительница леденцов.
      Маша откинулась в своем кресле и демонстративно прикрыла глаза. Наступила пауза, во время которой она снова успела сосредоточиться на демографической теме и перед ее мысленным взором промелькнуло видение, в котором она сама, как настоящая мадонна, держала у груди малыша, а его отец с умилением взирал на процесс кормления.
      Когда она открыла глаза, девочка все еще стояла около ее стола и морщила лоб, словно продолжала переваривать содержание последнего рецепта из серии «секреты профессии». Машу снова уколола совесть. Если бы она действительно знала какие-то особые профессиональные тайны, то с радостью бы поделилась ими. Ей самой все тайны будут скоро ни к чему. Поскольку она будет качать ребеночка. Во избежание дальнейших вопросов Маша поспешно поднялась и спросила:
      — Артем уже в студии?
      — Кажется, он еще не приходил.
      — Если увидишь его, скажи, что я жду его в буфете. Если, конечно, тебе не трудно.
      — Что вы! — воскликнула девочка, преданно подпрыгивая на задних лапках. — Я для вас что угодно готова сделать!

* * *

      Бросив растроганный взгляд на удаляющиеся сетчатые колготки ассистентки, Маша направилась в буфет исключительно для того, чтобы где-нибудь в уголке поразмышлять об отдаленном будущем. Но и там поразмышлять не пришлось. В буфете она встретила целую компанию коллег, с которыми работала еще в те времена, когда Эдик ловил ее с градусником. Это была неразлучная троица Петюня — Ирунчик — Гоша. Увидев ее, они хором заохали и заахали.
      — Какой кошмар, Маша! — воскликнул Петюня-помреж, весивший не меньше центнера. — Я до сих пор не могу прийти в себя от того, что случилось с Ромой!
      Петюня имел привычку чесать у себя между ног, когда его увлекал какой-то сюжет. Он хохотал и плакал над материалами, как ребенок.
      — Я за всех вас молилась, да, видно, не помогло! — воскликнула Ирунчик-гримерша, которая с большим мастерством запудривала на щеках, шее и прочих местах Маши следы любовных приключений с Борисом Петровым.
      — А ты какому Богу молилась, Ирунчик? — спросил Гоша-редактор.
      Он был такой нервный и длинный, что когда очки сваливались с его утиного носа, то обязательно разбивались.
      — Как какому? — удивилась Ирунчик. — Нашему, православному, конечно!
      — Вот видишь, — заметил Гоша, тряся головой, — а там нет другого Бога, кроме Аллаха!
      — Неужели Рома сделал что-нибудь этому Аллаху? — почесавшись, вздохнул громадный Петюня.
      По его пухлой щеке скатилась крупная слеза, которую он поймал огромным клетчатым платком, который привычным движением извлек из своего безразмерного кармана.
      — Не надо, ребята, — попросила Маша, — не то я сейчас тоже расплачусь.
      — Если бы ты знала, как мы здесь все рыдали, — сказала Ирунчик, прижимая к себе Машу.
      От нее пахло как от парфюмерной лавки.
      — Я знаю, — кивнула Маша.
      — Говенная наша жизнь, — вздохнул Петюня, убирая платок обратно в пропасть своего кармана.
      — Тоже мне, открыл Америку! — поморщившись, проворчал Гоша и, двигая одним носом, попытался поднять повыше сползающие очки.
      Глядя на обступивших ее коллег, Маша подумала, что молоденькой ассистентке, пришедшей на телевидение с мечтой блеснуть в эфире, — как когда-то и сама Маша — из всех «профессиональных» тайн достаточно было бы познать эту одну — тайну цеховой солидарности. Если господин Зорин, твердя, что Останкино для них — «дом родной», вряд ли понимал смысл того, что говорил, то для остальных сотрудников это не было пустым звуком. Впрочем, эту тайну невозможно было познать. Это нужно было просто чувствовать.
      — Здесь такое творилось! — сказал Петюня. — Когда шел тот твой репортаж, я имею в виду.
      — На тебе просто лица не было, — сказала Ирунчик. — В этом случае не помог бы никакой грим.
      — Я думал, что ты вот-вот в обморок грохнешься, — добавил Гоша.
      Для коллег, которые годами не вылезали из студии, работая лишь с пленками, Маша была кем-то вроде живой богини, имевшей силу и власть не только путешествовать в ином бытии, — каким для них был мир внешней реальности — но и предопределять это бытие. Она была сверхчеловеком, который был там и все видел своими собственными глазами. Маша понимала, что не вправе отказать им в том, чтобы через нее они ощутили все то, что произошло за пределами студии. Иначе они не найдут покоя и не смогут примириться с трагедией. Ведь они знали Рому Иванова и любили его так же, как и она… С другой стороны, и сама Маша не будет знать покоя, если не узнает того, что происходило с ними.
      — Неразбериха в студии царила ужасная, — сказал Петюня. — Мы как чувствовали, что случится какая-то гадость…
      — После обеда я сидел у Артемушки, — вспоминал Гоша. — Ему позвонил господин Зорин. А тому, кажется, позвонили коллеги из Си-Эн-Эн. Мы ведь всегда все узнаем последними…
      — Не всегда! — запротестовал Петюня и снова почесался. — Маша присылает такие горячие репортажи, что обжечься можно!
      — Ну, Маша! — уважительно отозвался Гоша. — Ее я, естественно, в виду не имел.
      Далее Гоша рассказал, что по первой информации, полученной от Си-Эн-Эн, стало известно, что в пригороде Грозного какая-то съемочная группа попала под обстрел и что есть раненые.
      — Никому и в голосу не могло прийти, что случится что-то подобное, — воскликнул Гоша. — Нас попросили подождать, не пороть горячку, пока не выяснится все подробно.
      Господин Зорин позвонил в отдел новостей и распорядился, чтобы Артем не отходил от телефаксов — на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше.
      — В тот день был просто какой-то обвал информации. Я разгребал горы бумаги, стараясь выловить что-нибудь о событиях в Грозном. Мы с ума сходили от неизвестности, — сказал Петюня и снова полез за платком. — Мы понятия не имели, где вы, что с вами!
      Маша прикрыла глаза и мгновенно воспроизвела в памяти всю цепочку событий того дня.
      — Когда военные подавили огневые точки боевиков, засевших на холмах, — начала рассказывать она, — за останками Ромы подогнали бэтээр. Останки завернули в брезент, который уже был измазан чьей-то кровью, и погрузили внутрь. Наш оператор настоял, чтобы ему позволили ехать вместе с Ромой. Бэтээр шел с танковой колонной. Я сидела в командирском «газике». Я уже оправилась от первого шока и, приехав в Грозный, сразу бросилась в главную комендатуру, чтобы получить связь с Москвой. Один полковник провел меня к телефону, но сначала я зашла в какую-то кладовку и сняла куртку, которая сплошь была забрызгана кровью. Мне дали другую. Мальчик-связист почему-то долго не мог соединиться с Москвой. Вернее, с Москвой-то он сразу соединился, но вот там возникли какие-то вопросы. Полковник взял трубку и долго что-то объяснял, а потом ждал ответа. Я сидела, как оглушенная, и не понимала ни одного слова. Потом я разозлилась и вышла на улицу. Здесь я наткнулась на группу французского телевидения, и французы, обрадовавшись, что перехватили меня, предложили связь по спутнику. От них я узнала, что корреспондент Си-Эн-Эн, которому удалось что-то узнать по своим каналам, уже успел передать своим какую-то информацию… Поэтому-то сначала наш господин Зорин и получил неточные сведения.
      — А у меня есть фотография Ромы, — вдруг сказала Ирунчик, вытирая слезы. — Он подарил ее мне после вашей прошлой командировки. На ней он снят с какой-то старухой на фоне сгоревшего дома.
      — Он увидел эту старуху, когда мы проезжали по улице, — объяснила Маша. — Она осталась одна, ее дом сгорел. Но она не хотела уезжать. Рома ходил к ней каждый день и просто разговаривал с ней… Но в последний наш приезд он ее не нашел, и никто не знал, куда она делась. Точнее, и спросить-то, в общем, было не у кого, потому что во всем районе только она одна и оставалась…
      Маша подняла глаза на своих друзей и увидела, что все они, как один, размазывают по щекам слезы. Глядя на них, и она зарыдала. У нее не хватило духа рассказать им, что, не найдя эту старуху, Рома сказал ей, что у него плохое предчувствие. Он так загадал — если они приедут и с ней, со старухой, все будет в порядке, то и с ними ничего не случится. В этом смысле он был суеверным, как настоящая женщина. Три дня он бегал, пытался найти свою старуху, а на четвертый день его убило.
      — А когда привезли запись с твоим репортажем, я уже не выходил из монтажной, — сказал Гоша. — Нужно было, чтобы материал пошел в очередной эфир… Все работали не покладая рук. Бедняга Артемушка сидел у себя в кабинете, прижав к каждому уху по телефонной трубке. Информация все продолжала поступать, и начальство требовало постоянного отчета.
      — Потом пришел Зорин, и на мониторах стали прокручивать твой репортаж, — продолжал Петюня. — Когда мы увидели первые кадры, то просто онемели от ужаса. Даже Зорин упал в кресло и не мог пошевелиться. А Артемушка бросил свои телефонные трубки и зарыдал, как ребенок.
      — А когда материал уже прошел в эфир и программа закончилась, никто не хотел расходиться, — сказал Гоша.
      — Я узнала позже всех, потому что была в гримерной, — сказала Ирунчик. — Пришел Гоша, все рассказал, и мы вместе пошли в отдел. Все сидели бледные и молчали. Потом Зорин поинтересовался, кто сообщит родителям Ромы о смерти сына. Артем молча поднялся и ушел к себе в кабинет звонить. Оказывается, он дозвонился не только родителям, но даже сумел разыскать телефон того приятеля Ромы…
      Нельзя сказать, что Маша почувствовала большое облегчение, узнав обо всех этих подробностях, но все-таки на душе стало чуть светлее.
      — Ты действительно в тот момент стояла рядом с ним? — прерывающимся голосом спросил Петюня.
      — Действительно. Только я ничего не видела. Когда я повернулась к нему, все уже было кончено.
      Больше добавить было нечего.
      Маша обернулась и увидела молоденькую ассистентку, которая прибежала сказать, что Артем пришел и просил, чтобы Маша зашла к нему в кабинет. По-видимому, она застала часть их разговора, и на ее лице был написан священный ужас. Во-первых, она поняла, что такое журналистская семья, а во-вторых, что репортерская профессия, возможно, не совсем то, к чему стоит так рьяно стремиться.
      — Сейчас иду, — кивнула Маша и вместе с неразлучной троицей направилась в отдел новостей.
      — Надолго ты к нам? — спросила Ирунчик.
      — Наверное, скоро опять туда? — добавил Петюня.
      — Она иначе не может, — сказал Гоша. — К острым ощущениям привыкают, как к наркотикам.
      — Разве я не обыкновенная женщина, ребята? — проворчала Маша. — Разве и мне не хочется мира и спокойствия?
      — Нет, вы не обыкновенная женщина! — истово пропищала ассистентка, поспешающая за ними сзади. — Вы потрясающая женщина!
      — Ты думаешь, одно другое исключает? — с любопытством оглянулась на нее Маша.
      — Конечно!
      — А как там сейчас обстановочка? — поинтересовался Петюня, подсмыкивая на ходу свои широченные штаны. — Напряженность растет? Я записал твой последний репортаж на видак и прокручиваю дома.
      — А у меня он прокручивается в голове, — сказала Маша. — И я не могу нажать на «стоп».
      — На днях в Москве начинаются трехсторонние консультации по вопросу перемирия и дальнейших мирных переговоров, — торопливо сообщил Гоша. — Только что-то не очень во все это верится. Чечня — это для нас второй Афганистан! — авторитетно заявил он.
      — Нет, Гоша! — горячо воскликнула Маша. — Это не так!
      — А как же?
      — Вот это я и пытаюсь понять… — хмыкнула она.
      — Это ваш кавказский сюжет! — снова подала голос ассистентка.
      Если Господь Бог существует, то он должен обладать большим чувством юмора. Иначе бы он не изрекал такие важные вещи устами леденцовых ассистенток в сетчатых колготках.
      Именно так. Это был старый кавказский сюжет, который до Маши пересказывали другие люди. Теперь она пересказывала его на свой лад. И не просто пересказывала. Она сама была его героиней.

* * *

      Когда Артем увидел Машу на пороге своего кабинета, то немедленно бросил телефонную трубку и отложил бумаги. Радостно улыбнувшись, он поднялся ей навстречу и, нежно взяв под руку, усадил в кресло.
      — Неужели ты пришла с утра пораньше, чтобы сказать, что соскучилась по мне? — воскликнул он и, обернувшись к ассистентке, с умилением взиравшей на эту сцену, попросил:
      — Принеси-ка, милая, нам кофе, что ли.
      — Мы только что из буфета, — сказала та, сделав ударение на слове «мы».
      Артем поморщился.
      — Мы действительно только что из буфета, Артемушка, — улыбнулась Маша.
      — Ну тогда, — сказал он, обращаясь к ассистентке, — просто оставь нас одних.
      Надув губки, словно ребенок, которого взрослые выставляют за дверь, когда начинается самое интересное, девочка повиновалась.
      — Видишь, какие кадры прорастают! — вздохнул Артем.
      — Вот именно…
      — Ты чем-то расстроена?
      Маша подняла на него глаза. Как и Рита, Артем всегда был ее настоящим другом и очень чутко ловил перемены ее душевного состояния. Но постель, так некстати замешавшаяся между ними, слегка свихнула ему мозги.
      — Это из-за меня? — осторожно спросил он. — Или из-за того Терминатора?
      — Никакой он не Терминатор. И дело совсем не в нем…
      — А в ком?
      Как объяснить ему? Конечно, все последние события в ее жизни сказались на ее мироощущении. И то, что случилось с Ромой, и то, что она испытала с Волком… Но было еще что-то. Поговорив с этой смешной и непосредственной девочкой-ассистенткой, Маша почувствовала, что сама она, кажется, утратила способность такого непосредственного восприятия.
      — Мне страшно, Артемушка, — честно ответила она. Но он снова не понял ее.
      — Все позади! Ты просто устала. В конце концов, тебе вовсе не обязательно больше мотаться на Кавказ. У нас впереди новая программа…
      Маша только мотала головой, и глаза у нее были снова на мокром месте.
      — Ты сделала столько, сколько другие бы не сделали и за десять лет… У тебя есть имя. Никто не требует, чтобы ты и дальше расплачивалась за все своей кровью…
      — Не то! Не то, Артем! — воскликнула она. — Мне страшно совсем по другой причине. Со мной что-то происходит. Раньше у меня бы просто крылья выросли, если бы мне сказали о новом шоу. Да и репортерская работа была для меня единственным и самым большим счастьем. Теперь все изменилось. Я чувствую, что телевидение больше не имеет для меня прежнего значения, а ведь оно и правда было моим домом! Теперь я чувствую, что могу быть счастлива только рядом с любимым мужчиной. Не думаю, что это хорошо. Поэтому мне страшно…
      — Хотя я помирился с женой и на нашем семейном небосклоне нет ни одной тучки, — признался Артем, — мне кажется, что я ревную тебя к этому человеку.
      — Я же тебе говорила, что…
      — Погоди, — нетерпеливо перебил он, — я совсем не о том. Это я сначала так думал, что это обычная мужская ревность. Но когда ты рассказала мне о своих ощущениях, я понял, что я ревную тебя к нему из-за нашей работы. Наверное, это похоже на ревность моей жены к тебе, когда она подсчитывала, сколько времени я провел с ней дома, а сколько с тобой в студии. Люби его на здоровье, но умоляю тебя, не расслабляйся! Не выбрасывай из своего сердца работы!
      Он так испуганно и горячо просил ее, что Маша не выдержала и улыбнулась. Они по-дружески обнялись.
      — Я не хотела тебя так огорчать, Артемушка, — сказала она. — Прости меня, глупую. Я никогда не брошу своей работы.
      — Пообещай! — наивно потребовал он.
      — Клянусь тебе, — снова улыбнулась она. Только после этого он успокоился.
      — А вообще-то, — произнес немного погодя этот благородный человек, — я должен быть счастлив, что ты нашла своего мужчину!
      — Ну вот, и будь счастлив.
      — Так-то оно так, но мне всегда казалось, что идеальная партия для тебя — это какой-нибудь маститый режиссер или влиятельный продюсер. Но только не военный…
      — Ты говоришь, как моя мама.
      — Потому что я питаю к тебе родительские чувства.
      — Тогда ты должен понять, что такое для меня — женское счастье. Я его люблю. Он часть меня. Мне даже кажется, что мы были с ним одним целым в какой-то другой, прошлой жизни…
      Артем засмеялся.
      — Ну так будьте одним целым и в этой жизни. Я не против. Наоборот, благословляю… И я действительно рад за тебя. Но если когда-нибудь, — шутливо продолжал он, — этот блестящий офицер тебе все-таки наскучит, я самолично подыщу тебе такого ослепительного продюсера или режиссера, просто пальчики оближешь…

* * *

      Не успели они еще разомкнуть дружеских объятий, как в кабинет без стука явилась ассистентка.
      — Что тебе еще, милая моя? — снова поморщился Артем.
      — Машу Семенову срочно просят к телефону, — пролепетала девочка. — Звонит ее сестра. Кажется, что-то срочное…
      Маша стремглав бросилась к телефону и схватила трубку.
      — Катя, что случилось?
      Понять, что говорит сестра, было весьма затруднительно, поскольку ее речь перебивалась бурными всхлипами, сморканиями и прикрикиваниями на детей. Наконец, она кое-как взяла себя в руки и сказала Маше, что им нужно немедленно встретиться. То есть даже не встретиться, а срочно мчаться домой — в квартиру на Патриарших.
      Несколько минут назад Кате позвонила бабушка. Она сообщила, что отец сегодня утром не пошел на работу, а вместо этого принялся паковать свои вещи. Как только он достал с антресолей чемоданы и стал забрасывать в них что ни попадя, мама ушла в ванную и заперлась на задвижку. Несмотря на то, что бабушка находилась уже в изрядно дряхлых летах, она прекрасно помнила, чем закончилась подобная ситуация в предновогодние дни много лет назад. Она умоляла отца выломать дверь ванной, но тот только раздраженно махнул рукой и, прихватив чемоданы со своими английскими костюмами, ушел из дома. Не зная, что предпринять, перепуганная бабушка наглоталась валидола и позвонила Кате.
      Увидев, как побледнела Маша, Артем беспокойно заерзал.
      — Мама ей не отвечает? — спросила Маша сестру.
      — Естественно! — воскликнула Катя. — Я сказала ей, чтобы она вызвала слесаря или позвала кого-нибудь из соседей, и что мы немедленно выезжаем. Но бабушка ответила, что у нее от страха отнимаются ноги и она лежит на кровати.
      — Сейчас же выхожу! — сказала Маша. — Ты через сколько сможешь подъехать на Патриаршие?
      — Не знаю. Наверное, не раньше, чем минут через сорок…
      Маша положила трубку и несколько секунд тупо таращилась на Артема. Сердце у нее стучало так, что в кофейной чашке на столе позвякивала ложечка.
      — Что случилось? — спросил Артем.
      — Боже мой, кажется, мама опять чем-нибудь отравилась… Боже мой, это как пить дать!
      — Но почему ты так решила?
      — Ох, Артемушка, — задыхаясь, сказала Маша. — Без папы она жить не может, а он от нее уходит…
      — Тебе нужна какая-то помощь?
      — Какая помощь? — горько усмехнулась она. — Я должна сама туда ехать.
      — Может, мне поехать с тобой?
      — Ни к чему. Туда уже выезжает сестра.
      Артем проводил Машу до служебного «рафика» и помог забраться внутрь.
      — Если что понадобится, немедленно звони. Дай Бог, все обойдется.
      — Спасибо, Артемушка, — кивнула Маша. — Спасибо, родной!
      Коллеги по работе действительно были для нее семьей, а телецентр — домом родным. Однако, как бы там ни было, был у нее и другой дом, и другая семья…

      Дай Бог, все обойдется. Она снова и снова твердила про себя эти слова. С водителем, который сидел за рулем служебного «рафика», она была незнакома. Она дрожала от страха и одиночества.
      Они выехали в самый час пик, и тупоносый «рафик» надолго застревал в автомобильных пробках. Казалось, светофоры были понатыканы через каждые десять метров. Дорогу то и дело преграждали какие-то полосатые строительные заборчики. На пешеходных переходах люди плелись через улицу так медленно, словно страдали от истощения сил. Впрочем, возможно, так оно и было. Из окон соседних автомобилей на Машу глазели незнакомцы, пытались гримасами привлечь ее внимание, а когда это не удавалось, начинали гудеть.
      — Чего гудите, идиоты! — ворчал водитель и, глядя на них, вертел толстым пальцем у виска.
      — Пожалуйста, — попросила Маша, — нельзя ли побыстрее? Я должна оказаться на Патриарших как можно скорее!
      — Может быть, ты сама сядешь за руль, а? — проворчал он. — Я и так корячусь, как могу!
      Спорить с ним не было никакого толку, поскольку «рафик» был намертво зажат в железном автомобильном потоке. Сзади КамАЗ, спереди КамАЗ. Справа «мерседес», слева «мерседес». Воздух отравлен густыми автомобильными выхлопами и руганью водителей, высовывающихся из окон, чтобы поорать друг на друга. Нервы у всех натянуты до предела. Того и гляди начнут палит друг в друга из револьверов. Впрочем, и это дело обычное.
      Зато самое время поразмышлять о семье и, вообще, об идиотизме нашей жизни.
      Маше казалось, что она провалилась куда-то в четвертое измерение и очутилась в какой-то безразмерной черной дыре, где, кроме автомобильной вони и ругани, ничего не было. До Патриарших было так же далеко, как, к примеру, до Полярной звезды. Поэтому и волноваться было не о чем. Тот, кто живет-поживает на этой самой звезде, наверное, умер бы со смеху, если бы узнал, что где-то на задворках Вселенной живут какие-то недовольные друг другом букашки да еще мечтают о каком-то прекрасном будущем.
      Светофоры включались и выключались, автомобили терлись друг о друга боками, а движения не было никакого. Маша взглянула на часы и увидела, что прошло уже полчаса.
      — Прошу вас, — взмолилась она, испытывая желание начать лупить водителя кулаком в загривок, — нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу!
      — Поспешность, барышня, хороша при… — начал он, но, взглянув на опрокинутое лицо Маши, переменил тон. — Успокойся, дочка, — сказал он. — Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам.
      — У вас не найдется сигареты? — спросила Маша.
      — Кури, дочка, на здоровье, — ответил он, протянув ей пачку. — Лучше гробить организм, чем нервную систему.
      Когда автомобиль наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои переживания. Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным — в смысле своей логической завершенности. Они доехали туда, куда, собственно, и должны были доехать.

* * *

      Ругань, которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась из комнаты родителей, сделалась для сестричек такой же банальной обыденностью, как и битье тарелок после ужина. Ссоры затухали, осколки тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять шло чин-чином. Что еще нужно детям, кроме уверенности в завтрашнем дне? Проблемы родителей их волновали мало.
      — Я всего добился своим умом! — кричал папа. — Я учился, когда кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн!
      — Пока ты учился, люди вкалывали у станков и сидели в лагерях! — кричала мама.
      Между тем Катя и Маша росли в тепле и уюте. Они знали, что никогда в жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях, есть колбасу из крыс, а тем более пить портвейн. Социальные проблемы были для них понятиями абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том, что в мире существует нечто, кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала, лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала.
      Единственным психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый за себя. Мама, например, устраивала истерики исключительно с целью продемонстрировать всем, как папа заставляет ее страдать. Сестрам, к сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг с другом против идиотизма взрослых. Между ними намеренно вбивали клин. Не хватало еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись друг к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего. Случалось, конечно, они ругали друг друга последними словами, ломали друг другу игрушки и даже желали смерти. Однако с возрастом поняли, что, по большому счету, могут рассчитывать на поддержку друг друга, поскольку бескрайний эгоизм и самодурство папы и истерическая распущенность мамы сделались слишком очевидными.
      Папа третировал Катю, считая, что она заурядна, непривлекательна и глупа, а потому от нее не требовалось ничего, кроме примерного поведения. Это была совершеннейшая и вопиющая неправда. Катя была белокура и голубоглаза — настоящая красавица — хоть икону с нее пиши, хоть для «Плейбоя» снимай. Да и не глупая, надо сказать, девушка. Она зачитывалась русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша.
      — Книги — штука получше снов! — объясняла она сестре.
      Мама избрала Катю «своим» ребенком и даже, возможно, ощущала некоторую зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно притворялась — этого нельзя было понять.
      По крайней мере, мама умело притворялась в своей особой симпатии к Кате. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить отца тираном, а мама уделяла ей толику ласки.
      — Я получила «пятерку» по русскому, — говорила Катя, приближаясь к отцу, занятому газетой.
      — Какая ты умница, доченька, — откликалась мама.
      — Завтра опять «двойку» принесет, — хмыкал папа, не отрываясь от газеты.
      — Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? — начинала хныкать Катя.
      — Потому что ты дура набитая, — механически отзывался папа.
      — Изверг! Как ты можешь так с нами обращаться?! — тут же восклицала мама, а Катя начинала громко плакать.
      Маша была из этой игры исключена по той простой причине, что младшая дочь раздражала отца и без того. Главный пункт заключался в том, что у нее якобы был смазливый и развязный вид.
      Когда однажды пятнадцатилетняя Маша по детской простоте пожаловалась ему, что один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился и закричал:
      — Это потому что ты вела себя, как шлюха!
      Пятнадцатилетнюю девочку озадачили слова отца. Как так она могла себя вести, если в тот момент, когда к ней полез мужчина, она всего лишь стояла на кухне у окна и с набитым ртом жевала кусок «Наполеона»? Отец и мысли не мог допустить, что его гость был, возможно, ярко выраженным педофилом и после этого случая его и на порог было нельзя пускать. Но нет — папа-юрист оправдывал юриста-педофила, а родную дочь по-сталински круто осуждал без суда и следствия, несмотря на эту самую растреклятую презумпцию невиновности.
      Вообще последние школьные годы были отравлены ядом родительской подозрительности, и Маша была бы до смерти рада, чтобы они поскорее пронеслись. Ей казалось, что тогда она станет свободной. В ее девичьем сердечке таилось столько заветных чувств, мыслей и замечательных планов, что она не могла дождаться, когда, наконец, кончится это чертово детство.

* * *

      — Хочешь совет? — обратился к Маше водитель, и она вынырнула из воспоминаний.
      — Совет? — переспросила она.
      — Ну да. Касательно организма и нервов.
      — Какой совет?
      — Чем такой молодой девушке курить, лучше уж выпивать.
      — Да что вы?
      — А еще лучше — не выпивать, а гулять с парнями.
      — Да что вы?
      — А еще лучше — выйти замуж и рожать мужу деток.
      — И что тогда? — слегка обалдев, проговорила Маша.
      — Тогда и организм, и нервы будут здоровы, — ответил водитель.
      — Надо подумать… А это точно? — недоверчиво проворчала она.
      — Сто процентов!

* * *

      …Однажды мама прочла дочери-невесте небольшую лекцию насчет особенностей мужской физиологии. Маша подозревала, что на самом деле мать косвенно старалась таким образом как-то оправдать отца. Дескать, в отличие от женщины мужчине требуется постоянная разрядка. В отличие от женщины мужчина ощущает неудовлетворенность желания практически как физическую боль. Поэтому уж лучше бы постараться его удовлетворять. Если же нет, то тогда женщине остается пенять самой на себя.
      — А если жена его не может удовлетворить? — спросила Маша.
      — Тогда пусть поможет ему завести любовницу, — ответила мама.
      Сама она, кажется, так и не смирилась с выводами физиологов. А может быть, выбрала семейные скандалы именно в качестве альтернативы заурядному коитусу.
      Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить то, что он постоянно находился в состоянии взрывоопасности?
      В этой связи Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие по сценарию, который за многие годы был отточен родителями до полного драматургического совершенства.
      Происходило это обычно за ужином. Папа инспектировал содержимое тарелки, которую ставила перед ним мама, а затем внезапно отбрасывал ее от себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал:
      — Опять курица?! (говядина, баранина, свинина, треска, селедка, сосиски и т. д.)
      — А что? — бледнела мама.
      — А то! — кричал он.
      — Что? Что?
      — Ты имеешь благодаря мужу все, что твоей душе угодно, а не способна приготовить ему нормальный ужин!
      Последняя фраза являлась сигналом к тому, чтобы мама в слезах вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу.
      — Что я имею? — кричала она. — Что я имею?
      С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли и шубы и, распахнув входную дверь, выбрасывать их на лестничную площадку. Очистив шкаф от вещей, она кидалась на кровать и начинала рыдать, а папа, который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал очки и усаживался перед телевизором. Это означало, что концерт окончен. Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она бережно помещала его обратно в кастрюльку, а Катя с Машей бежали на лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на следующий день отдавала в химчистку.

      Когда Маша наконец подъехала к родительскому дому и увидела у парадного машину «скорой помощи», дорога уже не казалась ей такой долгой. Знакомый вахтер поднялся ей навстречу из-за своего столика и, разведя руками, словно чувствовал за собой какую-то вину, сообщил, что бабуля все-таки доковыляла до него, а уж он вызвал слесаря, врачей и с перепугу даже милицию.
      — Спасибо, спасибо, — благодарно кивнула Маша и побежала к лифту.
      Она вдруг представила себе, как отреагировал бы папа, если бы ему сообщили о происходящем. Он наверняка бы воскликнул:
      — Дура! Она устраивает эти концерты мне назло! Наверное, думает, что я снова попадусь на эту удочку. Как бы не так!
      Вероятно, предвидя подобную реакцию, мама сделала все возможное, чтобы он не обвинил ее в том, что она опять ломает комедию. Мама выпила весь бабулин нитроглицерин, клофелин и еще Бог знает что. Когда слесарь взломал дверь ванной, выяснилось, что комедией там и не пахло.
      В домашнем халате мама сидела в совершенно пустой ванне, а на ее посиневших губах застыла беловатая пена. Она чуть слышно хрипела и, увы, уже испускала дух. Повсюду валялись распотрошенные лекарственные коробочки, опустошенные пузырьки и клочки ваты, которой обычно в склянках затыкают таблетки. Все указывало на ее крайнее ожесточение и отчаяние. Из крана текла тонкая струйка холодной воды, а в маминой руке был зажат стакан с остатками какой-то гадости.
      Именно такую картину застали прибывшие на место врачи «скорой». Об этом Маша узнала чуть позже. Бригада врачей подъехала на специализированном швейцарском реанимобиле и имела при себе все необходимое в подобных обстоятельствах. Они подъехали весьма скоро после вызова, однако… Однако все-таки опоздали. Уж очень мама на этот раз постаралась.
      Всего несколько минут назад врачи вытащили ее из ванной и уложили на кушетку в гостиной.
      Пробегая мимо старинного орехового комода, уставленного дорогими безделушками, Маша механически обратила внимание на конверт, который был вложен в зубы индийскому сандаловому крокодилу. На конверте маминой рукой было написано: «Моим близким». Видимо, мама все-таки сочла необходимым объяснить содеянное. Маша на бегу схватила конверт и, свернув пополам, сунула в задний карман джинсов. Ей было не до чтения.
      — Мамочка! — закричала она, бросаясь к кушетке. — Мамочка!
      С большим трудом ее оттащили от матери. Врачи не то чтобы не теряли надежды что-то предпринять, но действовали лишь для успокоения совести. Один из них сказал Маше, что ее мама, кажется, чрезвычайно безграмотно приняла сильнодействующие препараты, которые могут вызвать теперь самые непредсказуемые последствия.
      — Что значит непредсказуемые? — зарыдала Маша, ломая руки. — Вы же врачи!
      В глазах у нее все поплыло и закачалось.
      Врач задумчиво смотрел в окно, выходившее прямо на Патриаршие, и молчал. Потом, что-то пробормотав себе под нос, он подступил к матери и всадил ей в вену иглу, соединенную тонкой пластиковой трубкой с какой-то прозрачной бутылкой, которую держал в руках другой врач. Мать уже не хрипела и вообще не шевелилась.
      — Что с ней? Что с ней? — закричала Маша, снова делая попытку прорваться к кушетке.
      — Вы что, с ума сошли? — резко сказал врач. — Держите себя в руках.
      Другой врач даже не посмотрел в ее сторону, а, обращаясь к медсестре с большим чемоданом, набитым медикаментами, цедил сквозь зубы целый список медикаментов, которые та должна была приготовить. Медсестра молниеносно выхватывала из чемодана одну за другой ампулы и ловко сбивала с них головки. Через минуту на подносе выстроилась внушительная батарея разнокалиберных ампул и флаконов, вид которых зажег в Маше надежду на лучшее.
      По вызову прибыла не заурядная бригада «скорой помощи», в арсенале которой были разве что тонометр с фонендоскопом, а бригада частной, безумно дорогой страховой медицинской службы, оснащенной по последнему слову техники. Надо отдать должное — на здоровье семьи отец никогда не экономил.
      Глядя на фантастическую укомплектованность медицины для богатых, Маша невольно вспомнила убожество медицины в Грозном. Больницу, переполненную больными и ранеными. Вонь, антисанитарию, отсутствие самого элементарного. Обыкновенный йод был чем-то вроде твердой валюты, а бинты, как во время Великой Отечественной войны, простирывались по многу раз и вывешивались сушиться во дворе.
      Тем временем врач пытался разжать матери челюсти, чтобы вставить в рот трубку или ввести зонд. Маша едва сдерживала себя, чтобы не броситься и чем-нибудь прикрыть ее, поскольку мамин халат распахнулся и обнажились груди. Чтобы не упасть в обморок, она повернулась и вышла на кухню.
      На кухне зачем-то сидел милиционер и скромно рассматривал свои ладони.
      — Дело-то вот, размышляю, — сказал он, — с криминалом или без…
      Маша развернулась и пошла в бабушкину комнату.
      Бабушка стояла на своих больных коленях, оперевшись животом и локтями на постель, и смотрела на маленькую иконку Николая Угодника.
      — Ну скажи, Никола, разве какой-то там мужик, какое-то там горчичное семя, стоил того, что она, голубка, над собой сотворила?! — плакала она.
      — Не плачь, бабуля, — сказала Маша. — Врачи делают ей уколы, ничего не будет.
      — Будет! Бу-у-удет! — по-старушечьи тоненько голосила бабушка. — Теперь будет!
      — Бабушка! — вскрикнула Маша и, упав рядом с ней на колени, зарыдала, как маленькая.
      Бабушка гладила ее по лицу сморщенными сухими лапками и причитала:
      — Бедное дитя, бедное дитя!
      Через несколько минут Маша вдруг вскочила и бегом вернулась в гостиную. Один из врачей склонился над мамой и делал ей искусственное дыхание рот в рот. Другой прилеплял в область сердца электроды. Медсестра держала в руках электрошок и ждала команды.
      — Я теряю пульс, — воскликнула медсестра. — Я теряю пульс!
      — Продолжай делать искусственное дыхание! — крикнул врач коллеге. — Энергичнее!
      Перед глазами у Маши снова все поплыло. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело мамы, распростертое на кушетке в гостиной… Она чувствовала, как подкатывает дурнота, и беспомощно вертела головой. Сплошной туман.
      — Разряд! Еще разряд!.. Укол! Готовьте вену! Быстрее!
      — Пульс исчезает!
      — Еще разряд!
      — Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
      — Пульса опять нет!
      — Колите в сердце! Быстрее!
      Руки и ноги у мамы подскакивали и болтались, но не сами собой, а потому, что двое мужчин и женщина в поте лица трудились над ней, пытаясь вернуть ей жизнь. Но жизнь стремительно утекала. Утекла. Было ясно, что все кончено.
      — Сделайте же что-нибудь! — закричала Маша.
      — Она уходит! — сказал один из врачей.
      — Прошло уже пятнадцать минут, — добавил другой, — гибнет мозг…
      — Отче наш… — голосила в соседней комнате бабушка.
      — Вы что, не видите, что она умирает! — забормотала Маша, дергая врача за руку.
      — Она умерла, — ответил врач. — Примите мои соболезнования.
      В глазах у Маши потемнело, и она рухнула на пол.

* * *

      Когда она пришла в себя, то увидела сестру Катю и бабушку, которые обнимали ее и плакали.
      — Я в полном порядке! — вырвалось у нее, как только она вспомнила, что произошло. — Я так вас люблю, — воскликнула она, — давайте больше никогда не будем ссориться!
      — Давайте, — согласилась Катя.
      — Там на кухне милиционер, — вдруг спохватилась Маша. — Дай ему банку какого-нибудь своего варенья, — попросила она бабушку, — пусть он уйдет.
      Бабушка кивнула и поплелась на кухню.
      Между тем врачи сосредоточенно собирали свои принадлежности. Вытаскивали из мамы иглы, отсоединяли провода, сматывали трубки и прятали лекарства. У одного из них на поясе запищал пейджер. Им нужно было спешить по другому вызову.
      Маша смотрела, как они виновато пятятся к дверям и уходят, и ей не верилось, что они уйдут, а мама не поднимется с кушетки, не выругает своих безалаберных дочерей и не отправится к себе в спальню делать косметический массаж… Ей казалось, что стоит только ненадолго закрыть глаза, и все ужасы исчезнут, как дурной сон. Она закрыла глаза, открыла. Но нет — ничего не исчезло.
      Маша увидела, как по прихожей в сопровождении бабули и с банкой варенья в руках пробирался милиционер. Встретившись с ней взглядом, он сочувственно спросил:
      — Умершая являлась вашей матерью?
      Но Маша только хлопала глазами и не могла взять в толк, о чем он спрашивает. Почему «являлась»? Ведь он имеет в виду ее мать? Но оттого, что она умерла, она ведь не перестала являться ее матерью?
      — Врач сказал, что криминала нет, — успокаивающе продолжал милиционер. — Просто неосторожное обращение с лекарствами… Это ж не криминал, так?
      — Простите, — сказала Маша, — вы бы не могли излагать более связно?
      — Ваша мамаша неосторожно употребила лекарства. Это ж не самоубийство?
      — Конечно, нет! — поспешно кивнула она.
      — Значит, криминала нет, — кивнул в ответ милиционер. — Не забудьте вызвать участкового врача, чтобы выписать справку о смерти, — на прощание посоветовал он.
      Оказывается, нужны еще какие-то справки. Только в такие вот моменты понимаешь, что живешь в цивилизованном обществе. Скажем, где-нибудь в пригороде Грозного, чтобы тебя закопали в общей могиле или у кого-нибудь на огороде, никаких справок не требуется. Вообще формальностей минимум.
      Тем временем Катя совершила мужественный поступок. Она достала из шкафа совершенно новую простыню — в нежно-розовых цветочках — и накрыла мать.

* * *

      После этого Маша с Катей и бабушка вышли из гостиной и сели на кухне.
      — Ох-хо-хо, — снова начала голосить бабушка, — что же теперь будет?
      — Что теперь будет? — рассеянно проговорила Маша.
      — Неужели он теперь будет здесь жить с этой своей любовницей?
      — Ба, о чем ты? Разве у него появилась любовница?
      — Что значит, появилась? — проскрипела бабушка — Она у него всегда и была… Если только он приведет ее жить сюда, я лучше в дом престарелых уйду!
      — Ты что-то знаешь, ба? — нахмурилась Катя. — Тогда расскажи нам.
      — Ах, деточки мои! — вздохнула старушка. — Что тут рассказывать? Последние несколько лет ваш отец приводил ее прямо сюда. Когда мама отправлялась ночевать к Кате или когда куда-нибудь надолго уходила, он приводил эту.
      — Как?! — вскричали сестры в один голос. — Он приводил ее прямо домой? Даже не стесняясь тебя, ба?..
      — Да, деточки.
      — Но как же ты это терпела? — изумилась Маша. Ведь мама твоя дочка! Ты говорила ей об этом? Она это знала?
      — Что я могла поделать с этим кобелем, миленькие? Он говорил мне, что это по делу, и запирался с ней в спальне.
      — В маминой спальне? — ахнула Катя.
      — Почему ты не предупредила маму? — спросила Маша, чувствуя тошноту.
      — Сколько раз хотела… Но ты же сама знаешь, что… Бабушка снова залилась слезами.
      — Но мне или Кате ты же могла об этом сказать?
      — Такой стыд! — бормотала старушка. — А потом у тебя и у Кати хватало своих неприятностей. Зачем же вас еще огорчать?
      — Но ведь она твоя дочка, ба! — снова воскликнула Маша. — Чего же тебе стоило это знать и молчать!
      — Да, деточки, он приводил ее, а я сидела в своей комнате и молила Бога, чтобы ваша мама вдруг случайно не вернулась домой…

* * *

      Представить себе, что отец приводил любовницу прямо в их дом, что он ложился с ней в мамину постель… Каким нужно было быть негодяем, извергом и подлецом? У Маши это в голове не укладывалось. Хотя почему не укладывалось? И почему, собственно, негодяем, извергом и подлецом?..
      Однажды Рита Макарова рассказывала ей кое о чем подобном.
      Как-то раз один женатый мужчина сказал Рите:
      — Моя жена уехала с детьми к матери. Давай поужинаем у меня дома.
      И Рита приняла его приглашение. Во-первых, это был тот тягостный период в ее жизни, когда она потеряла и мужа, и ребенка, а Господь Бог еще не наградил ее за исключительное мужество благородным и безупречным Иваном Бурденко. Во-вторых, этот женатый мужчина был необыкновенно хорош собой — остроумен, чертовски талантлив и голубоглаз. А в-третьих, Рита поклялась себе не сделаться «синим чулком» и не терять жизнерадостности.
      Однако непередаваемо гнусное ощущение начало овладевать ею в тот момент, когда, подходя с ней к его дому, он показал рукой вверх и сказал:
      — А вон наши окна!
      — Которые? — вежливо спросила Рита.
      — А вот те — с геранью на подоконнике! Жена обожает разводить цветы.
      Едва жена вышла из дома, а муж уже тащил туда другую бабу. Да еще хвалился жениной геранью.
      Дальше было еще гнуснее. Они сидели на кухне, и этот самый муженек острил, жарил цыплят, накрывал на стол, откупоривал дорогое французское винишко. Рита боялась поднять глаза. Ей казалось, что все вещи осуждающе на нее вызверились: клетчатый передник, кастрюли, сковородки, часы с кукушкой… А когда после ужина мужчина как ни в чем ни бывало повел ее в спальню, и Рита легла на супружеские простыни, от ощущения гнусности и мерзости с ней приключился своеобразный шок. От ее жизнерадостности и оптимистической настроенности вести жизнь полноценной женщины не осталось и следа. Удовольствие, которое Рита рассчитывала получить в обмен на мелкие нравственные травмы, оказалось более чем сомнительным.
      — Расслабься, — убеждал Риту партнер. — Мой брак с этой женщиной — просто мираж!
      Конечно, он нагло лгал. Его брак был такой же безусловной реальностью, как кастрюли, сковородки и герань на окне. Когда он взобрался на Риту и принялся за дело, ей казалось, что в нее хотят засунуть эту самую герань, да еще вместе с горшком.

* * *

      Рита не кривила душой. За это Маша и любила ее. Она всегда говорила правду, даже самую неприятную. Она была честна, и ее нельзя было упрекнуть за тот случай… Но если так, то какое Маша имела право осуждать другую женщину, любовницу отца? И все-таки у нее снова помутилось в глазах от злости.

* * *

      …Ах, мама, если бы она повременила хотя бы еще один день, то познакомилась бы с Волком! Может быть, увидев суженого своей дочери, она не воспринимала бы жизнь в таких черных тонах. Однако полковник прилетал только завтра, а значит, они уже никогда не познакомятся. Эта мысль так огорчила Машу, что из глаз брызнули слезы. Глядя на нее, зарыдала и Катя.
      — Деточки мои, сиротинушки, — причитала бабушка.
      — Я ему этого никогда не прощу! — наплакавшись, сказала Катя, и ее глаза гневно засверкали.
      — Разве мы не видели всего этого раньше? — печально проговорила Маша.
      — Нам казалось, что мать слишком строга с нами, и поэтому мы не замечали, как она страдает, — вздохнула Катя.
      — Господи, — шамкала бабушка, — чем она, голубка наша, была виновата? Она его так любила!
      — Я ненавижу его, — прошептала Маша. — Он ее убил!

      Через полчаса пришел участковый врач и, едва взглянув на мать, быстро выписал свидетельство о смерти и удалился.
      — Маша! — вдруг воскликнула Катя и, наморщив лоб, проговорила:
      — Мы забыли об одной вещи…
      — О чем?
      — Кто-то все-таки должен сообщить отцу. Тебе не кажется?
      Маша передернула плечами, а потом медленно кивнула. Было ясно, что никто из сестер не испытывал желания взять это на себя. От бабушки этого нельзя было требовать и подавно.
      К счастью, скоро появился Катин супруг.
      — Григорий, — проворчала Катя, — сколько тебя можно ждать?
      — Я летел со всех ног, честное слово! — начал оправдываться он. — Что у вас стряслось?
      Вместо ответа Катя кивнула ему в направлении гостиной. Григорий побледнел и шатаясь двинулся туда.
      — Зачем ты так с ним? Он всегда с тобой такой нежный и заботливый, — шепнула Маша сестре. — Из-за вашего отпуска?
      Ей хотелось, чтобы оставшиеся в живых были более терпимыми друг к другу.
      — Черт с ним, с отпуском, — ответила та. — Этот заботливый осел меня снова обрюхатил!
      — Разве ты не хотела еще одного ребенка?
      — Вообще-то я уже настроилась на то, что дети, наконец, подрастут. Один пойдет в школу, другой в детский сад, а я займусь собой. Конечно, может быть, и мне хотелось бы где-нибудь работать…
      — Катя, — горячо начала Маша, — а разве нельзя как-то совместить эти две вещи — быть матерью и работать, заниматься в жизни чем-то серьезным?
      Сестра взглянула на нее с любопытством.
      — Погоди, погоди! Что это тебя стало так волновать, а? Ты часом не задумала остепениться?
      — Почему бы и нет? — застенчиво проговорила Маша.
      — Ну, поздравляю, — усмехнулась Катя. — Что же, у тебя, я уверена, это совмещение прекрасно получится.
      Однако они были вынуждены прервать эту занимательную тему. Из гостиной донеслось громкое рыдание Григория, и они снова спустились на землю.
      — Бедная мамочка! — заплакала Маша. — Твой Григорий ее тоже любил.
      — Хотя обычно не подавал вида, — заметила Катя.
      — Разве ее можно было не любить! — присовокупила бабушка.
      Несколько минут женщины слушали, как рыдает мужчина. Как ни странно, от этого им стало немного легче. Потом рыдания стихли. Прошло еще несколько минут, и Григорий вернулся на кухню. На этот раз более уверенной походкой.
      — Какой кошмар, — сказал он, — я только вчера говорил с ней по телефону… Давайте плакать вместе!
      — Ты такой чуткий, Гриша, — вздохнула Маша.
      — Спасибо, — поблагодарил он и смахнул слезу.
      Некоторое время он переминался с ноги на ногу, а потом сказал:
      — Я потрясен. Это ужасно. Я пощупал пульс и прослушал сердце. Она действительно скончалась.
      — Более точного диагноза от зубного врача и не требуется, — фыркнула Катя. — В заключении о смерти врач написал, что мама скончалась от сердечного приступа.
      — Она так посинела, — вздохнул Григорий.
      — Кажется, мы все посинели, — заметила Катя.
      — Прошу тебя, — умоляюще взглянув на сестру, воскликнула Маша, — давайте говорить друг с другом нежно!
      — Может, стоит выпить чего-нибудь успокоительного? — предложил Григорий.
      — Вот-вот, — сказала Катя, — пойди достань из холодильника водки и налей себе немного.
      Григорий повиновался.
      — Наверное, нужно позвонить в похоронное бюро, — сказал он, педантично убрав бутылку обратно в холодильник.
      — А еще, — сказала Катя, — позвони в контору отцу. Хоть какая-то от тебя помощь.

* * *

      Григорий ушел звонить, бабушка тихо молилась у себя в комнате, а сестры сидели на кухне. Когда Маша оставалась с Катей наедине, ей казалось, что они снова возвращались в детство — в те времена, когда забивались в угол, чтобы вместе перемочь несправедливости, которые обрушивали на них родители.
      — Его хоть немного будет мучить совесть? — прошептала Маша.
      — Не знаю, — ответила Катя. — Не удивлюсь, если уже вечером он явится сюда со своей любовницей.
      — Странно, что случилось такое, а мы сидим тут с тобой и спокойно разговариваем! — сказала Маша.
      Катя откинула со лба волосы, и ее голубые глаза опять наполнились слезами.
      — Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.
      — Как ты можешь так говорить?
      — Потому что так оно и есть, — резко откликнулась Катя. — Последние годы ты была занята своими делами, а последние несколько месяцев мы имели счастье лицезреть тебя только по телевизору…
      — Ну и что?
      — А то, что ты не видела, как она медленно сходит с ума.
      — Ты на меня злишься?
      — Вовсе нет, — вздохнула Катя. — Что теперь толку злиться?
      — А раньше злилась?
      — Еще бы! До тебя ей было не добраться, а мне она названивала целыми днями или приезжала и сводила с ума своим плачем и жалобами на отца. Григорий, как только ее видел, чуть на стену не лез. Не говоря уж обо мне. Да и отцу, я думаю, от нее доставалось…
      — Но почему ты ни разу не сказала мне об этом? — обиделась Маша. — Почему не звонила, когда у нее начинались приступы тоски?
      Катя горько усмехнулась.
      — А тебя можно было найти?
      — Я постоянно появлялась на телецентре. Нужно было позвонить в студию.
      — Пару раз я звонила.
      — Так что же?
      — Мне объясняли, что ты выехала на задание. То брать интервью у какого-то террориста, то на какую-то пресс-конференцию. Предлагали даже, чтобы я продиктовала тебе записочку.
      — Ты все-таки злишься и мучаешь меня, — сказала Маша.
      — Злюсь не злюсь. Разве теперь это имеет значение? — иронично откликнулась Катя. — Может, я на себя злюсь! Такой дуры, как я, еще поискать.
      — Я тебя не понимаю…
      — Я сама себя не понимаю. Что мне всегда больше всех надо было? Я только и разрывалась на части, чтобы вам всем было хорошо!
      Машу задели ее слова.
      — А я, по-твоему, не хотела, чтобы всем было хорошо?
      — Ну да, ты хотела! — усмехнулась Катя. — Поэтому ты всегда делала только то, что хотела. На остальное тебе было наплевать… А я, дура, одна расхлебывала!
      — Но ведь я всегда звонила тебе и маме! Спрашивала, как у вас дела. И вы отвечали, что все хорошо, прекрасно…
      — Ага, тебе, конечно, не о чем было волноваться. Тебя и так любили.
      — Это меня-то любили? — изумилась Маша.
      — Не меня же! — ревниво проговорила Катя.
      — Что ты говоришь! — возмутилась Маша. — А ты вспомни: что бы ни случилось, всегда считали меня виноватой! Даже если всем было очевидно, что виновата ты, то вину все равно перекладывали на меня.
      — Ах, бедняжка! Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? — холодно сказала Катя. — Какая ты несчастная, ты достигла всего, чего хотела!
      — Боже мой, неужели ты мне завидуешь?
      — Как тебе не завидовать, ты же у нас звезда!
      — Ты что, серьезно, Катя?
      Маша бросилась к сестре, чтобы обнять ее, но та инстинктивно отстранилась. Знакомый жест матери. Катя и сама это заметила, и ей стало неловко. Она смущенно улыбнулась и сама протянула руку Маше.
      — Я забыла, что нам некого больше делить. Прости! Обе сестры обнялись и всплакнули.
      — Ты мне так нужна! — прошептала Маша.
      — Ладно, — примирительно сказала Катя, — мы все-таки сестры.

      После полудня, дождавшись, когда отшумит короткий летний ливень, сестры уселись в машину и Григорий повез их в похоронную контору на Ваганьковском кладбище. С собой у них была мамина фотография. Когда Григорий звонил в контору, ему велели прихватить с собой какую-нибудь фотографию покойной. Если, конечно, они будут заказывать гримера.
      Предстояла тягостная погребальная волокита.
      Машина остановилась перед желтой каменной оградой. На площадке перед тяжелыми кладбищенскими воротами было пусто и скучно. Сколько раз Маше доводилось бывать здесь со своей телевизионной группой на похоронах известных политиков, предпринимателей, мафиози и журналистов! Раз за разом это место начинало напоминать ей огромные декорации, в которых разыгрывали финалы пьес — будь то трагедия или фарс. Авторы, режиссеры-постановщики и актеры менялись, но декорации и массовка оставалась прежними… И вот теперь она вдруг оказалась здесь не в качестве зрителя и увидела, что ограда, ворота, церковь — вовсе не декорации, а самые настоящие. Ей предстояло хоронить маму.
      Внутренний интерьер бюро ритуальных услуг, расположенного в каменном флигеле, не оставлял в душе места другим чувствам, кроме ощущения смерти. Повсюду венки, гробы, ленты, покрывала и прочее. Несмотря на то, что за окнами сверкал летний день, здесь был разлит холодный электрический свет.
      Григорий сказал пару слов администратору, и тот расплылся в сочувственной улыбке, всем видом выражая готовность услужить богатым клиентам. Он повел их в другое помещение, свой офис, где они могли сделать свой выбор — американский гроб, мальтийский мрамор, ограду чугунного литья и тому подобное.
      — Примите, пожалуйста, мои самые сердечные соболезнования, — сказал администратор, когда они расселись в мягких креслах. — Позвольте узнать, кого из вас постигло это ужасное несчастье — потеря близкого человека?
      Вероятно, подобный вопрос вызван исключительно профессиональным интересом, однако Машу от такого вопроса почему-то покоробило. К тому же вот уже больше двух часов на нее то и дело нападала нервная икота. С того самого момента, как на Патриаршие приехали санитары, чтобы забрать тело матери в морг. Они без лишних слов переложили тело, подхватив под мышки и за ноги, на складные носилки и исчезли, так что Маша даже не успела еще раз всмотреться в родные мамины черты, еще не слишком искаженные смертью. Она икнула и посмотрела на сестру.
      Лицо у Кати сплошь опухло, глаза заплыли от слез, и вообще она выглядела так, словно ее сутки вымачивали в огуречном рассоле.
      — Эт-то нас обеих постигло… несчастье, — выговорила Маша, судорожно хватая ртом воздух и, достав из сумочки мамину фотографию, протянула ее администратору.
      — Еще раз примите мои соболезнования, — кивнул тот с таким значительным выражением, словно его соболезнования были чем-то вроде чудодейственных витаминов, возвращающих интерес к прелестям жизни.
      — Вы ее дочери, то бишь сестры, — продолжал он, бегло взглянув на снимок. — Я сразу уловил сходство. Вы прекрасные дочери, раз желаете отдать последний долг вашей маме по полной программе. Мы сделаем все, что полагается в таких случаях. Нам нужно лишь определиться с вашими вкусами на этот счет…
      Катя смотрела в окно с выражением абсолютной непричастности ко всему происходящему, но, когда администратор умолк, поспешно проговорила:
      — Моя сестра сделает все распоряжения.
      В данном случае Маша никак не могла пожаловаться на то, что сестра забивает ее инициативу и ревнует к матери. Администратор понимающе кивнул и принялся листать громадный каталог ритуальных услуг, слюнявя палец быстрым, как у ящерицы, языком.
      — Итак, перед вами широчайший выбор, — сказал он. — Вы найдете здесь цены на все услуги, а также на все то, что может понадобиться вашей дорогой маме…
      Маша подумала о том, что, наверное, нет ничего странного, что ежедневное пребывание в смердящей ауре смерти делает человека слегка идиотом.
      — …Всевозможные гробы, — продолжал администратор, — венки, аренду помещения для предварительного прощания с телом, а также ритуального зала, включая музыку и, естественно, соответствующий транспорт, чтобы привести вашу дорогую маму и всех близких родственников на кладбище…
      Даже если он слегка идиот, то не больше того, чем требует от него профессия. Может быть, в данном случае это лишь издержки его добросовестности. Если бы Маша, к примеру, поинтересовалась, сколько стоит похоронить человека, завернув его в целлофан и зарыв на огороде между грядками с картошкой, он бы, пожалуй, не моргнув глазом, полистал свой замечательный каталог и назвал цену.
      — …причем цена указана независимо от расстояния, если оно не превышает пятидесяти километров. Если превышает, то следует приплюсовать дополнительный километраж, помножив его на соответствующий коэффициент, указанный в условных единицах… У вас возникли какие-нибудь вопросы? — поинтересовался администратор.
      Однако у Маши не возникло абсолютно никаких вопросов. Кроме нарастающей могильной жути, которой веяло на нее из кондиционера, качающего туда-сюда кладбищенский воздух, Машу ничто не волновало.
      — Мне все ясно, — сказала она.
      — Очень хорошо, — кивнул он и, не удержавшись, потер ладони. — Можете ни о чем не беспокоиться. Мы сделаем все необходимое.
      Последний его жест, видимо, означал: вздохните свободно, ваша мама теперь в надежных руках.
      — Спасибо, — сказала Маша. — Большое спасибо. В ответ он скромно наклонил голову: о чем, мол, разговор, это наш святой долг.
      — А теперь… — сказал он, поднимаясь и поглаживая себя по голове, — прошу пройти и осмотреть конкретные образцы нашего ассортимента.
      Маша покорно поднялась, хотя колени у нее чуть-чуть дрожали. Она вопросительно взглянула на Катю.
      — Если ты не возражаешь, — взмолилась та. — Я пойду в машину. Что-то я нехорошо себя чувствую.
      И вот так было всегда. Что бы там Катя ни говорила об эгоизме младшей сестры.
      Машу провели в помещения, где пахло сосной, дубом и лиственницей. А также какой-то синтетикой. Оглядевшись и обнаружив вокруг себя сплошные гробы, Маша почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Мать была мертва, а ей, ее дочери, предстояло выбрать поприличнее и поудобнее гроб.
      — Не могли бы вы сами… — проговорила она.
      — Естественно! — воскликнул он и, безусловно довольный и гордый, что его хозяйство произвело на гостью подобающее впечатление, проводил Машу к выходу.
      — Еще раз большое спасибо, — сказала она, прощаясь.
      — Я вас узнал, — шепнул он. — Ваши репортажи всегда бесподобны! Милости прошу к нам в любое время!
      Маша подумала, что, наверное, это уже ни что иное, как слава.

      Погода была переменчива. Когда они вернулись на Патриаршие, снова разразилась гроза. Усевшись перед электрическим самоваром на кухне, они смотрели в окно. За исключением бабушки, которая, обессилев, спала у себя в железной кроватке. Ливневые потоки неслись с неба и вспучивали поверхность пруда. Грозы над Патриаршими были для Маши не художественной метафорой, а одним из первых впечатлений детства.
      — На кровати в спальне у мамы, — сказала Катя, — лежит ее новое зеленое платье. А еще — ее новые лаковые туфли.
      Маша снова ощутила дуновение кошмара.
      — Мама как будто все приготовила, — сказала Катя.
      — Она действительно все приготовила, — прошептала Маша. — Разве ты не знаешь маму, ей всегда все нужно проконтролировать самой!
      — Похоже, она знала обо всем заранее…
      — Не травите душу, девочки! — взмолился Григорий.
      — Ты дозвонился отцу? — поинтересовалась у него Катя.
      — Ну конечно.
      — И что он сказал? — воскликнула Маша.
      — Что сказал? — вздохнул он. — Не может быть.
      — И все?
      — Что немедленно выезжает…
      — Немедленно! — проворчала Катя. — Ну и где же он? Минута прошла в молчании.
      — Нужно обзвонить всех родственников и знакомых. Разослать телеграммы, — сказал Григорий. — Еще столько нужно сделать. Похороны ведь уже послезавтра!
      Он и Катя принялись составлять список всего необходимого, а Маша листала мамины записные книжки, чтобы выяснить, кого из ее подруг обзвонить. Внезапно она подскочила как ужаленная и хлопнула себя по заднему карману.
      — Господи Боже мой! — вскрикнула она, доставая конверт. — Я же совсем забыла…
      Вытащив из конверта, на котором значилось «Моим близким», густо исписанный листок, Маша хотела приступить к чтению, но как раз в этот момент хлопнула входная дверь и в кухню решительными шагами вошел красный от злости отец.
      — Что тут у вас, черт возьми, происходит? — с ходу закричал он.
      Поскольку Маша и Катя застыли, словно в столбняке, за них подал голос Григорий:
      — Я же вам сказал…
      — Что ты мне сказал?
      — Что она умерла.
      — Сядь, папа, — проговорила Маша.
      — Черт знает что такое, — проворчал он, не слушая ее. — Этого не может быть! Я только утром ушел от нее и…
      — Нам уже это известно, — резко прервала его Катя.
      Отец взглянул на нее с удивлением. Наверное, ему казалось, что все происходящее касается одного его, и он недоумевал, с какой стати кто-то вмешивается.
      — Я только хотел сказать, что… — начал он, шагая взад и вперед по кухне и с трудом подбирая слова.
      — Говорю тебе, мы знаем, что ты хотел сказать, — снова перебила его Катя.
      На какую-то долю секунды у него был вид нашкодившего юнца. Маша обратила внимание, что он прекрасно выглядит — румян, подтянут и энергичен.
      — Сказано тебе: она умерла! — крикнула ему Маша.
      Взглянув на нее, он мгновенно вскипел.
      — А это ты, отважная журналистка! — завопил отец, сверкая глазами. — От тебя всегда были одни неприятности! Соизволила явиться из своих похождений, два часа поговорила с матерью — и вот вам результат!
      — Ты с ума сошел, папа, — прошептала Катя.
      — Папа, — поддержал ее Григорий, — не нужно обвинять друг друга. У нас общее горе. Нам всем больно.
      Отец немного сник, а потом просительно взглянул на Катю.
      — Катя, — начал он, — ты же знаешь, что наша мама…
      — Нет, папа! — перебила его Маша, подходя к старшей сестре, которая тоже потянулась к ней. — На этот раз у тебя ничего не выйдет!
      — Что такое? — встрепенулся отец.
      — А то, — ответила Маша, — нам известно, что здесь происходило. Бабушка нам все рассказала. Это ты довел маму до этого!
      Отец зло усмехнулся и, высокомерно приподняв голову, процедил:
      — Дрянь! Ты для меня пустое место. В чем мы с матерью всегда сходились, так это в том, что такая дрянь, как ты, недостойна называться нашей дочерью! Она тебя презирала так же, как и я!
      В этот миг перед глазами у Маши промелькнула вся мерзость, которая когда-либо отравляла ее жизнь. Унизительное детство, несчастливое замужество. Но еще больнее обожгло ее сознание несчастной жизни мамы и ее ужасная смерть.
      — Негодяй! — прошептала она и, бросившись к отцу, впилась ногтями в его румяные щеки. — Это ты ее…
      Мамино письмо выпало у нее из рук и запорхало в воздухе.
      Все вздрогнули от ужаса, но отец даже не шелохнулся. Он просто стоял и ждал, пока дочь придет в себя. Потом он положил ладони ей на плечи и проговорил:
      — Ну что ты, Маша, ей-богу!
      Наконец она отняла руки от его лица. Несколько царапин осталось на левой щеке. Из одной царапины выступила капля крови. Отец потрогал щеку пальцем и посмотрел на окровавленный палец. Потом вытащил платок и приложил к щеке.
      Григорий зачем-то схватил Машу за руки, хотя она стояла, понурив голову, и не делала попыток снова броситься на отца.
      — Ничего, — вздохнул тот, неловко пожимая плечами, — ничего… Прости…
      — И ты меня прости, папа, — заплакав, сказала Маша.
      — Ничего, — повторил он.
      — И все-таки именно ты во всем виноват! — сказала Катя. — Ты и твоя любовница ее убили!
      Отец сглотнул слюну, прокашлялся и, покраснев, начал отпираться:
      — Что ты такое говоришь, Катя? Это какое-то недоразумение!
      — Оставь его, — попросила Маша сестру. — Все это так гадко…
      Приобняв Катю и Машу, Григорий усадил их на диванчик, поднял с пола письмо и протянул его Маше.
      — Ты хотела прочесть, — сказал он. Маша вздохнула.
      — Это что, ее письмо? — спросил отец, на этот раз побледнев. — Думаю, его нужно читать в присутствии не зубного врача, — он покосился на Григория, — а в присутствии психиатра!
      Маша снова глубоко вздохнула. В горле стоял комок.
      — Так читать или нет?
      — Конечно, — прошептала сестра, — читай!

      Маша условилась встретиться с полковником на Арбатской площади около Генштаба, огромного и белого, как Тадж-Махал, но только без восточных мозаик. Приехав немного раньше условленного времени, Маша прогуливалась вблизи западного подъезда, и у нее было несколько минут, чтобы представить себе, каким явится перед ней Волк и какой будет их встреча. Она не могла вообразить его себе иначе, как в полевом камуфляже с расстегнутым воротником, под которым виднелась тельняшка. Впрочем, дело было даже не в этой полевой форме.
      У нее в голове не укладывалось, как он впишется в мирный столичный пейзаж и вообще обычную цивилизованную жизнь. Ей казалось, что он и теперь должен появиться здесь в пропыленном армейском джипе с брезентовым верхом или на броне бэтээра в компании автоматчиков в огромных шлемах и бронежилетах. Он должен был быть перепоясан ремнями и в зубах сжимать свою маленькую черную трубку… Она улыбнулась, представив себе, как он спрыгивает с бэтээра, поправляет на носу темные очки, подтягивает ремень, привычным жестом забрасывает за спину автомат… и садится вместе с Машей в переполненный троллейбус. Они отыскивают в карманах троллейбусные талончики, с грохотом проштамповывают их в компостере и едут по Бульварному кольцу до Никитских ворот…
      Ей вдруг стало страшно и не по себе от мысли, что он, этот боевой полковник, всю жизнь мотавшийся по дальним гарнизонам и горячим точкам, будет просто не в состоянии прижиться в рутинно-обывательской столичной среде — жить-поживать в квартире на Патриарших, чинно ходить на службу. А как он будет выглядеть среди ее знакомых? В гостях? На фуршете? В компании журналистов и телевизионщиков, умников и остряков?.. Она догадывалась как. Неотесанным, грубым солдафоном. Чужаком. Неловким, нелепым, смешным провинциалом… Маша уже слышала, как знакомые, доброжелатели и доброжелательницы, шепчут ей на ухо: «Ты что, с ума сошла? Он же тебе не пара!»
      Не успела она как следует развить эту тему, как увидела, что из западного подъезда Генштаба вышел высокий мужчина, в которого вполне можно было влюбиться с первого взгляда. На нем были белые джинсы, черная джинсовая рубашка и легкие кроссовки. В руке небольшой плоский дипломат. Через секунду он уже шагал прямо к Маше, а она знала, что не может влюбиться в него с первого взгляда по той простой причине, что и так уже была в него влюблена.
      — Я люблю тебя, — прошептал Волк, ловя губами слезы, которые покатились у нее из глаз. — И никогда больше не оставлю тебя одну.
      Потом он положил ладонь ей на плечо и внимательно заглянул в глаза.
      — Почему ты плачешь? Что случилось?
      — Ничего, — зачем-то соврала Маша. — Это от радости.
      — Так не радуются.
      Он обнял ее и повел к автомобильной стоянке.
      — Вчера умерла мама, — сказала Маша.
      Волк остановился и ошеломленно покачал головой.
      — Да, — повторила она. — Она умерла. Покончила с собой.
      — Как? — спросил он. — Почему?
      — Из-за лебедей, — грустно ответила она, вспомнив мамино письмо. — И из-за пряников… В общем, это долгая история.
      — Я здесь, я с тобой, — сказал он, прижимая ее к себе.
      — Я так тебя люблю! — выдохнула она. — Если я тебя потеряю, я этого не переживу.
      — С какой стати тебе меня потерять? Я здесь, и я весь твой.
      — Завтра похороны, — сказала Маша.
      — Я буду.
      — Это не обязательно…
      — Нет, — сказал он. — Обязательно. Ты больше никогда не будешь чувствовать себя одинокой. Через два месяца я разведусь с Оксаной, и мы поженимся. Я всегда буду рядом с тобой.
      — Большего мне и не надо…
      Им не пришлось садиться в троллейбус, потому что он подвел ее к новенькой серой «Волге» с правительственными номерами и водителем, усадил ее на заднее сиденье и сам сел рядом.
      Она знала, что немного позже расскажет ему все-все, но теперь лишь положила голову ему на плечо и тихо проговорила:
      — Она так и не узнала, какой ты. Не увидит нашего ребенка..
      — Когда он родится, ты расскажешь ему о ней… Ведь он родится, правда?
      Его глаза заблестели от счастья, когда Маша наклонила голову в знак согласия. Она поняла, что все в ее жизни определилось само собой.
      — Поехали прямо на Патриаршие, — попросила она.

      Похороны прошли тихо и скромно. Мама упокоилась в самой глубине Ваганьковского кладбища, где лежали ее сиятельные дворянские и советские предки. Было лишь несколько человек — самые близкие. Бабулю оставили дома по причине крайней ветхости, а у отца хватило совести явиться без любовницы.
      Сначала гроб внесли в кладбищенскую церковку, отстояли заупокойную, а потом поставили перед узкой, тесной могилой, стиснутой со всех стороны соседними оградами. В яме виднелись истлевшие боковые доски других гробов, сплошными рядами уложенных под неглубоким слоем земли.
      — Боже мой! — вырвалось у Маши, когда она взглянула на покрытое гримом лицо мамы при дневном свете. — Из нее сделали какую-то Мальвину!
      Не было ни длинных речей, ни надрывных восклицаний. После скупых прощальных слов гроб опустили в могилу и засыпали.
      Потом все медленно двинулись к выходу. У отца на лице было написано такое выражение, словно его жестоко обманули или даже предали. Одна щека была залеплена двумя полосками пластыря.
      — Как ты? — обратилась к нему Маша, все острее ощущая общую, в том числе и свою, вину за все случившееся.
      — Съезжу в Израиль, посещу святые места, — трагическим тоном ответил он. — Может быть, немного приду в себя после того, что вы со мной сделали.
      — Давно бы катился колбасой в свой Израиль! — сквозь зубы процедила шедшая следом Катя.
      Отец только втянул голову в плечи, словно опасался, что и старшая дочь может на него кинуться. Маша взяла его под руку и вместе шла с ним до ворот.
      Волк шел позади всех и со сдержанным любопытством поглядывал по сторонам. Нечего сказать, оригинальное знакомство с семьей будущей супруги. Едва ступил с корабля, попал на похороны будущей тещи, да еще захватил остатки прошлого семейного скандала.
      На выходе с кладбища им навстречу устремилась с соболезнованиями запоздавшая чета Светловых — Эдик и Раиса. Увидев бывшего муженька, Маша испугалась и невольно прижалась поближе к Волку: не слишком ли много будет для него всех этих столичных впечатлений!
      Эдик почти не изменился. Только, конечно, изрядно раздобрел. Он протянул ей свою потную руку, и она ее пожала.
      — Какой ужас, — сказал Эдик, — что нам пришлось увидеться снова по такому печальному поводу.
      Маша замялась.
      — Эдик, — начала она, — вот, познакомься…
      — А! — с преувеличенным энтузиазмом воскликнул Эдик. — Так, значит, вы тот самый геройский кавказский полковник!
      Волк изящно оскалился.
      — Да, это я. А вы, значит, бывший муж? Эдик слегка покраснел.
      — Забавная штука — жизнь, — сказал он. — В наше свадебное путешествие Маша предлагала отправиться посмотреть Кавказ, но я настоял на Киеве и Одессе.
      — Судьба, — согласился Волк.
      Возникла неловкая пауза.
      — Кстати, — сказал Эдик, — как там у вас обстановка?
      — Что вы имеете в виду? — не понял Волк.
      — Ну там, на Кавказе, — поспешно пояснил Эдик. — Я у вас как у специалиста хочу проконсультироваться. Наша фирма ждет подходящего момента, чтобы начать скупать недвижимость на Черноморском побережье. Дело рискованное. Как бы божий гнев снова не обрушился на эти райские места…
      — Время еще есть, — успокоил его Волк. — Вы еще успеете и купить, и продать.
      — Вы полагаете? — серьезно кивнул Эдик.
      — Прими мои поздравления, Эдик. Я слышала, что у тебя родился ребенок, — сказала Маша.
      Он просиял и тут же извлек из внутреннего кармана пачку фотографий.
      — Вот он. Разве не прелесть! — воскликнул он, почему-то обращаясь к Волку.
      — Вылитый отец, — кивнул тот и искренне прибавил: — Вы счастливый мужчина.
      — Еще бы! — подала голос молчавшая до этого момента Раиса.
      У нее по-прежнему были такие же длиннющие зеленые ногти. Однако она уже не была гибкой и тонкой, словно змея. Она была толстой и неповоротливой, как носорог. Волосы у нее были обкорнаны так куце, что голова стала похожа на треугольную грушу. Кажется, чувство собственницы по отношению к Эдику не только не угасло, а, напротив, при виде Маши вспыхнуло с новой силой. Если бы она знала, что Маша не только не жалела, что упустила такого шикарного мужчину, но даже готова была разреветься от сознания потраченных на него лет, которые могла бы провести со своим полковником!
      — Спасибо, что пришли, Раиса, — сказала Маша.
      — Мы слышали, что мама оставила какую-то записку? — шепнул Эдик. — Это был не несчастный случай?
      — Это касается только нашей семьи, — холодно ответила Маша.
      — Ну да, и я о том же самом! Я все еще считаю, что мы одна семья. Разве ты забыла, что мы были мужем и женой? Я понимаю тебя гораздо лучше, чем ты думаешь.
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — За успех всегда приходится платить. И довольно высокую цену, — вздохнул он.
      — Ты о чем?
      — Так, вообще… — замялся он, краснея. — Не думаешь же ты, в самом деле, что все это случайности?
      — Случайности?
      — Ну да. Сначала этот твой звукооператор. Теперь вот мама… Кто еще?
      — Эдик! — оторопела Маша. — Ты с ума сошел! Ты говоришь ужасные вещи!
      У нее на глаза навернулись слезы.
      — Я-то тут при чем? — пожал он плечами. — Я просто констатировал факты. Мое дело предупредить. Все-таки я тебе не совсем чужой человек.
      — Эдик, милый, — прервала его Раиса, — тебе не кажется, что ты пришел на похороны, а не на свидание с бывшей женой? Я, конечно, понимаю, вам есть что вспомнить…
      — Заткнись! — проворчал жене Эдик, и на Машу действительно повеяло чем-то знакомым. — Я говорил, что тебе незачем сюда ехать. Это дело семейное!
      — А я, по-твоему, что? — вспылила Раиса. — К семье не отношусь?
      — Относишься, — вынужден был согласиться Эдик. — Куда ж тебя теперь девать!
      Маша тронула Волка за руку, и они пошли к машине
      — Я и сам уже начал чувствовать себя членом его семьи, — улыбнувшись, шепнул он.
      — Прости, что тебе пришлось во всем этом участвовать, — поспешно проговорила она.
      — Не говори так, — серьезно сказал он. — Ты же знаешь, что мы с тобой теперь одно целое.
      Она благодарно прижалась к его руке левой грудью.
      — Я так тебя люблю!
      Его глаза снова заблестели от счастья.
      — Честно говоря, — с улыбкой признался он, — как мужчина мужчину я Эдика очень даже понимаю.
      — Но я-то женщина! — вздохнула она.

* * *

      С кладбища они возвращались вместе с Катей, Григорием, Ритой и Иваном. Григорий вел машину, Катя сидела рядом с ним на переднем сиденье, а две другие пары кое-как утеснились на заднем.
      Волк так бережно обнимал Машу и так обеспокоено поглядывал на нее, когда машине случалось подскочить на выбоине, что в конце концов Рита не выдержала.
      — Полковник, — усмехнулась она, — вы трясетесь над вашей бесценной Машей так, словно она вот-вот родит. Можно подумать, что она действительно беременна.
      Остальные закашлялись и ждали, что Маша начнет возражать.
      — Ты, как всегда, права, — кивнула та,
      — Еще бы, — не моргнув глазом, сказала Рита, — я была уверена, что этим кончится.
      Катя всплеснула руками и радостно закудахтала.
      — Поздравляю! У меня накопилось столько детских вещей! — затараторила она, пытаясь перегнуться через сиденье, чтобы обнять сестру.
      — Эй-эй, полегче! — прикрикнул на жену Григорий, предостерегая ее не то от неосторожного поведения в машине, не то от преждевременного раздаривания вещей. — Кажется, они тебе самой скоро понадобятся.
      — Он прав, Катя! — засмеялась Маша.
      — Он у меня такой бережливый… Не беспокойся, — бросила она мужу, — там на двоих хватит!
      — А если ты родишь двойню? — резонно заметил он.
      — Тогда тебе придется работать в две смены!
      — Маша, — спохватилась Рита, — а когда же ждать сие событие?
      — К весне…
      Между тем Иван пожал Волку руку, а Григорий по-родственному хлопнул его по плечу.
      Маша не могла не отметить, что, оказавшись в центре всеобщего внимания, он держал себя отменно. Ничуть не смущался, умел отшутиться и поддержать светскую болтовню. В результате все сошлись на том, что он обаятелен, добр, красив, а главное, до самозабвения влюблен в Машу.

      Когда на другой день после похорон и поминок Маша проснулась вместе с Волком в квартире на Патриарших, ей показалось, что они уже давно муж и жена и давно живут вот так — своей семьей, в своем доме.
      С самого утра телефон раскалился от звонков. Звонили самые разные люди и по самым разным поводам. Одни — чтобы принести Маше свои соболезнования в связи со смертью матери, другие — чтобы поговорить с полковником. Последние были сплошь официальные лица разного ранга — военные, политики, депутаты, представители чеченской диаспоры, а также посредники в переговорах с вооруженной оппозицией. Они уточняли с полковником как распорядок встреч, консультаций, так и прочие вопросы, касающиеся конфликта на Кавказе.
      Прежде Маша, честно говоря, и не подозревала, что ее любовник такая важная персона.
      Господин Зорин сумел прозвониться к Маше между заместителем министра обороны и помощником секретаря Совета Безопасности.
      — Прости, что не был на похоронах, Маша, — виновато проговорил он. — Всю жизнь до смерти боюсь кладбищ и покойников… Но если тебе что понадобится, — заверил он, — то я весь в твоем распоряжении — хоть днем, хоть ночью. И насчет программы не беспокойся. Время есть. Командировки тоже не к спеху.
      За завтраком, как супруги со стажем, Маша и Волк делились друг с другом своими «производственными» проблемами. Тема дискуссии была, естественно, одна: война на Кавказе.
      — Оппозиция уже не требует полного вывода российских войск? — спросила Маша, подкладывая Волку второй бифштекс.
      — Пока что они даже односторонние прекращения огня используют для передислокаций. К тому же ясно, что сами полевые командиры еще не пришли к единому мнению по вопросу переговоров. Да и вряд ли придут.
      — Значит, реальное перемирие невозможно?
      — Мы готовы вести диалог при любых обстоятельствах. Но легких решений не предвидится, — сказал Волк, подливая Маше молока.
      — Кажется, их позиция уже не отличается яростной непримиримостью.
      Волк кивнул.
      — АО чем ты говорила с господином Зориным? — осторожно поинтересовался он.
      — Просто он хотел, чтобы я не беспокоилась о программе и насчет командировок. Время терпит.
      Волк отодвинул тарелку, поблагодарил и, взяв Машу за руку, обеспокоено сказал:
      — Любимая, я хочу, чтобы ты была теперь очень осторожна.
      — Ты о чем?
      Она сделала вид, что не понимает. Тогда он нежно коснулся ее щеки.
      — Ты будешь рожать во второй раз. Я уверен, что все будет отлично. Но я хочу, чтобы ты как следует поберегла себя, пока не родишь.
      — Я буду себя беречь…
      — И воздержишься от командировок?
      Как ни странно, подобная постановка вопроса застала Машу врасплох. Даже Рита никогда не пыталась навязывать ей своего мнения в отношении работы. Маша изначально привыкла решать все сама. Ей нелегко это далось, и отступать от этого она не собиралась. Тем более, что у нее самой еще не было определенного мнения. Однако она понимала, какого ответа ждет от нее Волк.
      Маша молчала.
      — Я люблю тебя и не хочу, чтобы что-то случилось, — мягко прибавил он и как ни в чем не бывало возобновил прежнюю тему.
      — Мы продолжаем настаивать на полном и безоговорочном разоружении бандформирований, — сказал он.
      Она не выдержала и улыбнулась: такой бесхитростной и очевидной была его тактика. Она, Маша, была как-никак беременна, и ее зависимость от него росла не по дням, а по часам.
      Он тоже улыбнулся и поцеловал ее в плечо.
      — Добровольно они не сдадут оружия. Это ясно, — сказал он.
      — Если ты уже позавтракал, то почему бы тебе не заняться со мной любовью? — прошептала она.
      — Но мы могли бы начать политические переговоры, — продолжал он, словно не замечая того, что ее глаза туманились от желания.
      Маша и сама была неплохим экспертом в кавказском вопросе и могла бы, пожалуй, представлять в этих переговорах любую из сторон и добиться большего толка. Ультиматумы — не тот путь, которому она желала бы следовать.
      — Ты не ответил на мой вопрос, — проговорила она, покраснев.
      Он поцеловал ей одну, потом другую руку. Потом посмотрел прямо в глаза.
      — Я обязательно на него отвечу, — сказал он. — Только сначала пообещай, что будешь беречь себя и распрощаешься с командировками.
      — Я должна сама это решить, — прошептала она. — Поэтому я не могу тебе обещать.
      Волк наклонился к ней, и она почувствовала через материю шелковой сорочки, как он коснулся губами сначала одной ее груди, потом другой.
      — Постарайся как-то с этим смириться, — попросил он и, помолчав, добавил:
      — Даю тебе слово, ты об этом не пожалеешь.
      — Послушайте, полковник, — сказала Маша, протянув руку и погладив его по бедру, — даю вам слово, что вы тоже не пожалеете.
      — Так в чем же дело? — спросил он.
      — Ответь мне сначала на один вопрос. Я могу спросить? — томно прошептала Маша.
      — О чем угодно, — щедро кивнул он.
      — Если бы я попросила тебя поберечь себя, ты бы что мне ответил?
      — Если бы я вынашивал нашего ребенка, — не задумываясь, сказал он, — то, безусловно, ответил бы согласием.
      — Теперь я понимаю, почему именно тебя послали готовить эти переговоры, — вздохнула Маша.
      Он подхватил ее на руки и понес в спальню.
      — Ты мне, однако, не ответила, — шепнул он.
      — Я люблю тебя, — сказала она, позволив опустить себя на постель.
      А политические дискуссии в постели — признак дурного тона, не так ли?
      Он был нежен, как никогда. Но еще более он был осторожен. Он двигался так плавно, словно они лежали не на прохладных простынях, а плыли в легкой воде.
      — Ты так осторожен, как будто действительно сам вынашиваешь нашего ребенка…
      — Просто я тебя люблю и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
      — И я тебя люблю, — повторила Маша. — И я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось…
      Он продолжал целовать ее, пока она не сказала:
      — Требуй от меня, чего хочешь. Я на все согласна. Если хочешь, я никогда не буду ездить ни в какие командировки. Если хочешь, я вообще никогда не выйду из дома… Если хочешь, я всю жизнь проведу с тобой в постели…
      — Хочу, — ответил он.
      — Ты знаешь, что говоришь и что делаешь. Я должна была понять это с самого начала и не вести себя, как дура. Конечно, для меня нет и не может быть ничего важнее, чем ты и наш ребенок.
      Маша увидела, как у него заблестели глаза, но он не сказал ни слова.
      Потом Волк вслух размышлял о будущем.
      — Иногда мне бывает страшно за нас, — признался он. — Иногда мне кажется, что все вокруг окончательно сошли с ума.
      — Плохие новости? — шепнула Маша.
      — Похоже на то, что война переходит в новое качество.
      — Но почему? Ведь появилась надежда на перемирие, а практически вся территория находится под контролем федеральных войск. За исключением, конечно, горных районов… Ты хочешь сказать, что нужно опасаться террористических актов и, даже несмотря на перемирие, война будет продолжаться по сценарию Ближнего Востока, Ирландии? Подавление открытого и широкомасштабного вооруженного сопротивления ничего не дало? Впереди волна терроризма?
      — Боюсь, что так. Разница лишь в том, что проблемы намеленного Ближнего Востока с его почти внутрисемейным конфликтом и цивилизованной Ирландии с ее мещанскими ультра — просто легкий пассионарный насморк по сравнению с пассионарной чумой на Кавказе… Есть информация, что оппозиция уже приняла решение о переходе к террору.
      — И ты снова отправишься туда! — воскликнула Маша. — Представляешь, что я буду чувствовать?
      — Конечно, ты будешь волноваться, — вздохнул он. — Но ты, по крайней мере, знаешь, что я отлично разбираюсь в своей работе и у меня абсолютный нюх!
      — Но ты только что сам говорил о том, что все вокруг сошли с ума. Им не будет никакого дела до того, что ты отлично знаешь свою работу и что у тебя абсолютный нюх!
      Он долго смотрел на нее, а потом грустно сказал:
      — Зачем я полюбил такую проницательную женщину? Я не смогу тебя успокоить даже ценой лжи. Ты слишком много знаешь обо мне и о ситуации Ты все видела своими глазами. И ты мне не поверишь, если я в очередной раз буду убеждать тебя, что мне совершенно ничего не угрожает..
      — Конечно, не поверю, — вздрогнув, прошептала Маша. — Мне страшно, Волк!

* * *

      Уже около двух недель полковник провел в Москве. У него был напряженный график работы, однако вопреки тревожным ожиданиям обстановка на Кавказе улучшалась, и решительные военные мероприятия, казалось, вынудили оппозицию искать компромисс. Велись предварительные трехсторонние переговоры. Военные остановились в районе предгорья и ждали, что их вот-вот сменят подразделения внутренних войск.
      В квартире на Патриарших царила настоящая семейная идиллия, и Маша проникалась уверенностью, что в скором времени полковник сможет перебраться в Москву насовсем.
      Дела требовали его присутствия в столице, и, когда он сообщал ей о том, что его отъезд откладывается, ей хотелось пойти и помолиться вместе с бабулей перед иконкой Николы Угодника.
      Не было для Маши большего удовольствия, как, дождавшись, когда Волк вернется после работы домой, накормить его, а потом свернуться калачиком у него под боком и мирно дремать, пока он вел бесконечные телефонные консультации, касающиеся зарождавшегося переговорного процесса. У нее уже появился ранний токсикоз, и приступы тошноты досаждали ей по утрам и даже вечерами. Тогда она спешила в ванную, а Волк, отрываясь от важного разговора с помощником министра обороны или еще с кем, кричал ей, чтобы она не запирала дверь на случай, если понадобится его помощь.
      Несмотря на дурноту, Машу изрядно веселило то, что известия о ее беременности дошли, пожалуй, до самого Совета Безопасности. Ополаскивая лицо холодной водой, она слышала через раскрытую дверь ванной, как полковник объяснял кому-то необходимость выделения военных и политических вопросов в отдельные блоки.
      — Ну, как ты? — зажимая ладонью трубку, спрашивал он, когда Маша выходила из ванной и снова устраивалась около него.
      — Это по твоей милости меня тошнит, — ворчала она.
      — Что верно, то верно, — соглашался он и обеспокоено вздыхал. — Ты ужасно бледная.
      — Ничего, как-нибудь справлюсь, — говорила она.
      Он кивал и возвращался к разговору по телефону, а немного погодя снова обращался к ней.
      — Ты знаешь, я нисколько не раскаиваюсь в том, что сделал с тобой.
      — Еще бы! Ведь ты об этом только и мечтал, — улыбалась она.
      Он наклонялся и целовал ее в губы.
      В такие моменты на Машу нисходила неведомая ранее благодать. Ей было даже странно, что еще недавно она моталась по каким-то опасным командировкам да еще всячески отстаивала перед Волком право на независимость. Теперь, когда они соединили свои судьбы, зависимость от любимого человека воспринималась как подтверждение их любви и придавала уверенности в нерушимости счастья. Она и сама не заметила, в какой момент его желания стали ее желаниями.
      — Я тоже ни в чем не раскаиваюсь, — говорила она. — Я мечтаю родить тебе ребенка… Надеюсь, наступит день, когда война закончится и тебе не нужно будет никуда уезжать. Тебя переведут в Москву, ты сядешь за министерский стол и с девяти до пяти будешь поставлять эксклюзивную информацию для моей новой программы.
      — А после пяти?
      — Смотреть меня по телевизору и нянчить наших детей.
      — Я не против, — усмехался он. — При одном условии.
      — При каком?
      — Ночью мы не будем смотреть телевизор.
      — Само собой! — шептала она.
      Немного придя в себя после смерти мамы, Маша приступила к работе над новым телевизионным проектом. Работа ладилась как никогда, и Артем Назаров прочил ей громадный успех. Она ни в коем случае не остыла к телевидению. Просто в ее жизни появилось нечто гораздо более существенное.
      Ее философия была проста: что бы ни случилось в этом мире, она должна родить — и точка…

      Когда господин Зорин собрал коллег на совещание и поинтересовался, как идет работа над новым проектом и как вообще обстоят дела, Рита взглянула на него поверх своих усеченных очков и с усмешкой ответила:
      — Вообще-то все идет прекрасно. А у Маши есть для вас небольшая новость.
      — Что такое? — рассеянно спросил господин Зорин. Рита подмигнула Маше.
      — Дело в том, что я беременна, — сказала Маша.
      — Ты — беременна? — покраснев, спросил Артем.
      — И как это ты ухитрилась? — удивился господин Зорин. — Надеюсь, мы тут ни при чем?
      — Абсолютно, — заверила Маша.
      — Так-так… — продолжал бормотать Артем. — Что же это значит?..
      — Это значит, что к весне один из вас еще успеет заслужить честь стать крестным отцом ребенка, — сказала Рита.
      — Нет, но как это ты ухитрилась, Маша?! — оторопело вскричал господин Зорин, словно до него теперь дошел смысл ее сообщения.
      — Должна вас заверить, господин Зорин, — проговорила Маша, морща нос, чтобы не рассмеяться, — что это не такое уж сложное дело. Но, боюсь, с моей стороны будет верхом неприличия, если я начну посвящать уважаемую публику в практические подробности этого мероприятия.
      — Я не это имел в виду… — смешался господин Зорин.
      — Что же касается остального, смею вас заверить, я в состоянии заниматься всем, чем занималась раньше. Разве что за исключением командировок по горячим точкам. Да и то в течение каких-нибудь нескольких месяцев… Тем более, что главное теперь для нас — новое шоу.
      После оптимистических заверений Маши господин Зорин быстро пришел в себя и даже раскрыл ей свои объятия.
      — Ну тогда — поздравляю! Это и в самом деле небольшая, но приятная новость.
      Зато покрасневший Артемушка готов был вот-вот расплакаться.
      — Надеюсь, ты тоже рад? — одернула его Рита.
      — Ну конечно! — поспешно воскликнул он. — Поздравляю тебя, Маша.
      — Спасибо, Артемушка, — откликнулась она.
      — Но он хотя бы пообещал на тебе жениться? — собравшись с духом, поинтересовался Артем. — Или назревает новая драма?
      — Какая еще драма? — насторожился господин Зорин. — Этого нам только не хватало. Ты выходишь замуж, Маша, или нет? Нам не безразлична твоя судьба. Ты же нам не чужая.
      — Не беспокойтесь вы так! — улыбнулась Маша, чувствуя, что как бы там ни было телевидение действительно было и остается для нее «домом родным». — Скоро он разведется, и мы сразу поженимся.
      — Вот и чудненько! — сказал господин Зорин, поблескивая своими стальными глазками. — Будем с нетерпением ждать этого знаменательного события. Правда, Артемушка?
      — Естественно, — кисло ответил тот.
      — А теперь, — продолжал господин Зорин, — почему бы нам не вернуться к нашим баранам, то бишь к новому шоу?… Непреодолимых проблем, насколько я понял, у нас нет. Единственное, нам немного придется отложить премьеру нашего шоу, пока Маша… пока она…
      — Пока она снова не будет в форме, — с усмешкой договорила за него Рита. — До тех пор мы воздержимся от того, чтобы гонять ее по командировкам.
      — Хоть бы заранее предупредила! — проворчал Артем, который все еще никак не мог прийти в себя.
      — С каких это пор она обязана ставить тебя в известность о своей интимной жизни? — лукаво поинтересовалась Рита.
      — А отец ребенка… — не унимался Артем. — Он будет жить с тобой? А, Маша?
      — Это законный вопрос, — поддержал господин Зорин.
      — Конечно, мы будем жить вместе, — уверенно ответила Маша, сделав вид, что не замечает саркастического взгляда Риты.
      — Ты, наконец, удовлетворен? — осведомился господин Зорин у Артема.
      — Мне-то что, — вздохнул тот. — Я могу лишь порадоваться за нее.
      — Мы все за нее радуемся, — усмехнулся господин Зорин.

      Между тем дела потребовали присутствия полковника на Кавказе. Он улетел, и Маша, оставшись одна с дряхлой бабулей, почувствовала, как вдруг ужасно опустела без него квартира на Патриарших, к которой она уже не могла относиться иначе как к их общему дому.
      Последние дни, работая с Артемом Назаровым над концепцией будущего шоу, Маша почти не следила за новостями. Обстановка на Кавказе, казалось, была под контролем, и единичные обстрелы блок-постов не меняли общей картины.
      Но вот однажды, когда Маша и Рита сидели с Артемом в его кабинете, внезапно вбежали Петюня и Гоша. Петюня махал руками, призывая их немедленно отправиться в отдел новостей, а Гоша лишь возбужденно повторял:
      — Я же говорил! Я же говорил!..
      В отделе они включили все мониторы. Петюня подхватил один из факсов и, почесываясь, сообщил:
      — Идет экстренная информация с Кавказа!
      — Эй, кто-нибудь! — крикнул Артем техникам, когда на мониторах появилась картинка. — Включите звук!
      В помещении сразу установилась полная тишина. Специальный корреспондент передавал из Грозного. Маша обмерла при первом взгляде на него. За его спиной виднелись дымящиеся руины. Не нужно было быть большим специалистом, чтобы понять, что здесь недавно прогремели взрывы. Корреспондент держал микрофон перед самыми губами и раздельно выговаривал слова, однако прошло несколько секунд, прежде чем Маша смогла вникнуть в смысл его слов.
      — Я нахожусь на одном из блок-постов почти в самом центре города, — говорил он. — На рассвете он был обстрелян боевиками из гранатометов и автоматов и практически полностью уничтожен. Количество убитых среди военнослужащих уточняется, однако известно, что оно значительно. Прежде чем соседние блок-посты успели отреагировать на случившееся, боевики успели рассеяться и скрыться. Все говорит о том, что это была хорошо спланированная акция… Есть сведения, что нападения на военнослужащих произошли также и в других районах Чечни. В пригороде Грозного был обстрелян автобус с рабочими. Также имеются жертвы…
      Рита бросила быстрый взгляд на Машу.
      — Что происходит? Разве нас не убеждали, что ситуация под контролем?
      — Какой, к черту, контроль! — воскликнул Артем. — Разве там можно что-то контролировать?

* * *

      Все продолжали неотрывно следить за мониторами.
      — Появились дополнительные сведения, — сказал корреспондент, которому передали листок бумаги. — Число погибших в автобусе — не менее двадцати человек. Несколько военнослужащих, которые находились в этом автобусе, исчезли. Вероятно, убиты или захвачены в плен.
      — Но ведь шли консультации о начале переговоров! — воскликнула Рита, сжав Маше руку.
      — Наверное, забыли проконсультироваться с самими боевиками, — проворчал Артем.
      Через полчаса Маша, Рита и Артем сидели в кабинете у господина Зорина.
      — Что это? — задумчиво проговорил господин Зорин, ни к кому конкретно не обращаясь. — Эскалация конфликта или заключительный аккорд? Мы должны знать обо всем, что может пролить свет на развитие ситуации…
      — У нас там собственный корреспондент, — сказал Артем.
      — Боюсь, что теперь, — вздохнул господин Зорин и многозначительно посмотрел на Машу, — мы будем узнавать обо всем последними.
      — У меня есть надежные источники в службе безопасности, — сказала Рита и, видя, что Маша беспокойно заерзала и была готова вот-вот раскрыть рот, поспешно добавила:
      — Если бы Маша и оказалась сейчас там, вряд ли мы узнали больше того, что уже узнали.
      — Ну конечно, — вяло кивнул господин Зорин, — мы могли бы послать ее туда, когда все закончится. Я думаю, что теперь военные утроят бдительность.
      — Может быть, больше вообще ничего не произойдет, — сказала Рита.
      — Запускай этот материал в эфир, — сказал Артему господин Зорин, — а потом, если в этом будет необходимость, мы сделаем специальный репортаж…
      На самом деле Рита зря волновалась. Маша заерзала совсем по другой причине. Она была погружена в свои мысли. Она поражалась тому, с какой легкостью человек способен внушить себе то, что кажется ему желанным. Несмотря на то, что она отлично знала обстановку на Кавказе, ей так хотелось верить, что война действительно затухает. У нее в голове не укладывалось, что конфликт готов разгореться с новой силой. Волк сетовал на то, что ее будет трудно обмануть — так хорошо она разбиралась в происходящем. Однако она обманулась сама, когда почти месяц они жили, словно обыкновенные супруги, в квартире на Патриарших и она прислушивалась к его бесконечным телефонным разговорам о грядущих мирных переговорах и возможностях реального перемирия. Именно эти телефонные разговоры и сбили ее с толку, и она уверовала в то, во что ей хотелось бы верить — в то, что Волк отправляется туда, когда подготовлена надежная почва для мирных переговоров. Переговоры начнутся, успешно закончатся, и закончится кавказский сюжет. Полковника сделают генералом и переведут в Москву… Именно об этом в своей предсмертной записке писала ей мама. А ведь говорят, что человеку на пороге гибели дается чудесная способность прозревать будущее. Неужели это не так?
      В то же время Маше припомнилось случайное признание Волка в том, что он страшится разрастающегося в мире безумия. То, что происходит на Кавказе, иначе как безумием назвать нельзя.
      Самопогруженность Маши прервал зазвонивший на столе господина Зорина телефон.
      — Поступила новая информация. На этот раз по каналам Ай-Би-Эн, — сказал господин Зорин. — Совершено нападение на российский бэтээр. В бэтээре находилось восемь военнослужащих. Двое из них найдены убитыми. Шестеро других похищены. Бэтээр сожжен… Я же говорил, — добавил он скучающим тоном, — теперь мы будем получать информацию лишь из вторых рук.
      Неожиданно взорвалась Рита.
      — Я сказала вам, что Маша никуда не поедет! — яростно вскричала она. — Даже если у вас вообще не будет никакой информации!
      — Господи, Рита, — холодно усмехнулся господин Зорин, — ты что, взбесилась? Разве я сказал, что она должна куда-то ехать?
      — Я сказала, что она не поедет! — снова крикнула Рита.
      — Успокойся, Рита, — спокойно сказала Маша, — ты же знаешь, что я должна ехать.
      На несколько секунд в кабинете установилась тишина. Было даже слышно, как в приемной в аквариуме пускают пузыри золотые рыбки. Потом все одновременно бросились убеждать Машу, что ей вовсе не обязательно ехать. Однако сама Маша ничего не видела и не слышала.
      То есть она и видела, и слышала, но только не окружающих.
      Она видела пыльную листву вдоль дорог в пригороде Грозного. У обочины чернели остовы сожженных машин. Над полями, воинственно накренясь, неслись боевые вертолеты. Крупнокалиберные пулеметы наугад чесали по далеким холмам.
      Как ни странно, решение Маши поддержал Артем. Когда он видел в ее глазах этот профессиональный блеск, он понимал, что спорить бессмысленно. Единственное, что ему оставалось, это попытаться ее подстраховать.
      — Мы поедем вместе, — сказал он.
      — Ага, — криво усмехнулся господин Зорин. — Мы все туда отправимся. И ты, и Рита, и я. А еще мы возьмем туда наших спонсоров. Раз уж они отгрузили нам энное количество лимонов на новое шоу, которое не выйдет ни к весне, ни к лету — по той простой причине, что им просто некому будет заниматься, поскольку все мы убежим на фронт, должны же они, наши спонсоры, получить какую-то компенсацию хотя бы в виде бездны впечатлений?
      Господина Зорина можно было обвинять в чем угодно — в отсутствии души, сердца, нервов. Но только не в отсутствии профессионализма. Когда речь шла о деле, общечеловеческая суета его трогала меньше всего.
      Выслушав его мизантропический пассаж, спорщики сникли.
      — Не будь такой дурой, — только и смогла шепнуть Маше подруга.
      Маша взглянула на господина Зорина.
      — Если бы, скажем, речь зашла о командировке, — как бы между прочим поинтересовался тот, — когда бы ты могла выехать?
      На этот раз она бежала на Кавказ не от одиночества и безысходной тоски. На этот раз она спешила к любимому.
      — Да когда угодно, — сказала она. — Завтра, сегодня, сейчас.
      — Я думаю, что Рита поможет тебе своими связями в службе безопасности добраться к месту назначения кратчайшим путем. Не так ли, Рита?
      Маша умоляюще посмотрела на подругу, и та молча кивнула.
      Немного позже, когда они сидели в квартире на Патриарших и пили чай, Рита спросила:
      — Ты уверена, что он будет рад твоему приезду?
      — Одобрит он это вряд ли, но то, что будет рад, уверена!
      — По крайней мере, в мирных переговорах у него появится личный интерес, — проворчала Рита.

      Маша вылетела на Кавказ, так и не дождавшись звонка Волка. Она надеялась, что, пока она будет в дороге, ему успеют передать и он встретит ее в аэропорту.
      Уже в самолете у нее появились дурные предчувствия. Ее попутчиком оказался мрачный штабист, у которого она во время своих прошлых командировок несколько раз безуспешно пыталась выудить самую невинную информацию.
      Заметив, что она упорно бросает в его сторону кроткие взгляды, он вынужден был поздороваться.
      — Что, — проворчал он, — опять на приключения потянуло?
      — А разве что-то случилось? — немедленно поинтересовалась Маша.
      Штабист неопределенно пожал плечами.
      — Хотите банан? — дружески спросила она, протягивая ему гроздь своих любимых диетических плодов.
      Слегка оторопев, он машинально отломил один банан и принялся сосредоточенно его ошкуривать. Маша, со своей стороны, не проявляла никакой навязчивости.
      — Ас чего это вы взяли, что что-то случилось? — не выдержав, проговорил он.
      — Я же журналистка. У меня нюх на происшествия. К тому же мне уже кое-что известно, — многозначительно сказала она. — Так что можете быть со мной откровенны. У вас на лице написано, что вам есть что мне сказать.
      — Благодарю вас, — сказал он, имея в виду банан.
      — Уверяю вас, мир не перевернется и вас не разжалуют, если вы мне об этом расскажете! — не отставала Маша.
      Он нахмурился.
      — Большой беды не будет, — продолжала она. — Я ведь интересуюсь этим не из простого любопытства!
      — Я ничего не могу вам сказать, — твердо ответил штабист. — И не обязан.
      — Конечно, не обязаны, — смиренно кивнула Маша.
      Однако выражение его лица внушило ей большое беспокойство.
      — Если уж на то пошло, то мы и сами еще ничего точно не знаем.
      Она ощутила легкую тошноту.
      — Это так серьезно? — спросила она, даже не имея малейшего представления, о чем спрашивает.
      — Больше действительно ничего не могу вам сказать. Пожалуйста, не спрашивайте.
      В этот момент самолет провалился в воздушную яму, а когда вышел из нее, Маше пришлось прибегнуть к гигиеническому пакету. Потом она вышла, чтобы ополоснуть лицо, а когда вернулась на свое место штабист на соседнем кресле сидел с закрытыми глазами и делал вид, что спит.
      Затем обнаружился и дополнительный повод для беспокойства. Последние полчаса полета их сопровождали сразу три истребителя, это указывало на то, что были приняты особые меры безопасности.
      Наконец самолет произвел посадку на военном аэродроме, и, подхватив спортивную сумку, Маша двинулась к выходу.
      Она с облегчением вдохнула свежего воздуха, окинула взглядом знакомый ландшафт и легко сбежала по лесенке на бетонную полосу.
      Опытным взглядом она заприметила, что и в самом аэропорту поприбавилось охраны.
      Ей не терпелось поскорее увидеть своего полковника и разузнать, насколько существенно осложнилась обстановка.
      Но Волка нигде не было видно.
      Она уже полезла в сумку за документами, чтобы в числе немногочисленных штатских лиц пройти соответствующую проверку. Однако в следующую секунду заметила, что к самолету подъезжает открытый «газик», в котором находились администратор Татьяна и майор Василий, а за рулем сидел мальчик-водитель, обычно возивший Волка.
      Когда они подъехали ближе и Маша разглядела лицо Татьяны, ее заплаканные глаза и увидела, как виновато отворачивается от нее майор, ей захотелось немедленно забраться обратно в самолет и улететь на край света — только бы ни о чем не знать.
      Чувство жесточайшей несправедливости обожгло Машу. Ее мама не смогла пережить, когда отец собрал чемодан и ушел к другой женщине. Так неужто у нее хватит сил пережить…
      Слезы потекли сами собой.
      — Мы пытались до тебя дозвониться, — воскликнула Татьяна, обняв Машу.
      Мальчик-водитель робко взял у нее из рук сумку и понес в машину.
      — Что бы вы мне ни сказали, все равно я вам не поверю! — яростно крикнула Маша.
      Однако она позволила Татьяне и Василию взять ее под руки и усадить в машину.
      Едва они выехали за пределы аэродрома, майор велел водителю остановиться у блок-поста, чтобы дождаться идущую следом воинскую колонну и присоединиться к ней.
      Придорожная листва была покрыта серой пылью. Над полем, воинственно накренившись, пролетели боевые вертолеты. Крупнокалиберный пулемет принялся наугад прочесывать длинными очередями далекие холмы. Потом воцарилась тишина.
      — Полковник и я находились в одной отдаленной части, — начал майор. — Среди бела дня в часть пришло сообщение, что в нескольких километрах подорвался на мине и сожжен какой-то автомобиль…
      Он хотел взять Машу за руку, но та его оттолкнула. Еще недавно, в самолете, она так упорно допрашивала штабиста, а теперь не хотела ничего слышать.
      — Я отсыпался после бессонной ночи в палатке, — виновато продолжал майор, — а полковник как раз находился в отъезде. Всего часом раньше он отправился в соседний поселок, чтобы переговорить со старейшинами. Меня разбудили и рассказали о полученной радиограмме. Судя по всему, это была машина полковника…
      Майор все-таки взял ее за руку и крепко ее сжал.
      — Вы его отпустили одного? — прошептала Маша.
      — Я же сказал, что в это время я был в палатке, — в отчаянии проговорил майор. — Он уехал, даже не взяв с собой водителя! — Он похлопал по плечу молодого солдата, сидевшего за рулем. — Это был мирный, очень мирный поселок! Накануне они добровольно сдали гору оружия. У полковника там были кунаки, а с местным муллой они вместе составляли обращение к полевым командирам…
      — Его что, убили? — резко спросила Маша.
      Майор отпустил ее руку и потер ладонями свои виски.
      — Он не знает, Маша, — ответила за него Татьяна. — По дороге на автомобиль напали. Когда Василий примчался туда, в кювете лежал лишь сожженный автомобиль, а полковник исчез.
      — Мы ринулись в поселок, надеясь перехватить боевиков, — сказал майор, сделав Татьяне знак, что будет говорить сам. — Но нам навстречу уже выдвинулась группа из местных ополченцев, которые, оказывается, тоже лишь недавно узнали о случившемся.
      Татьяна гладила Машу по волосам, а та, наморщив лоб, пыталась осмыслить не слишком сложную ситуацию: либо Волка убили, либо захватили в плен.
      По крайней мере, теперь Маше было ясно, почему он не звонил ей и не пришел встречать на аэродром.
      На майора Василия было жалко смотреть. Маша не выдержала и погладила его по небритой щеке.
      — Маша, — торопливо заговорил он, — когда мы осмотрели место происшествия, то выяснили, что мина сработала на доли секунды раньше, чем следовало. На это указывала и воронка на дороге и характер повреждений автомобиля…
      — Какая разница?
      — Это говорит о том, что при взрыве его могло выбросить из машины. Возможно, он только ранен и взят в плен…
      — Я знаю, что с ним могли сделать, если ему не посчастливилось умереть сразу! — воскликнула Маша.
      — Скорее всего они знали, на кого нападали, и если бы просто хотели его убить, то позаботились бы о том, чтобы мы побыстрее об этом узнали, — сказал майор.
      — Есть какие-нибудь предположения, кто бы это мог сделать?
      — Мы пробуем это узнать, но пока нет никаких сведений. Те полевые командиры, с которыми полковнику удалось вступить в контакт, готовя почву для переговоров, отрицают свою причастность к нападению.
      — А как велика была сама возможность переговоров? Предполагался ли обмен пленными? Что происходит теперь? После недавних террористических актов военные готовы продолжать подготовку переговоров?
      — Милая Маша, — грустно улыбнулся майор Василий, — если бы я сам знал ответы на ваши вопросы…

      За следующие десять дней кавказской командировки не случилось ровным счетом ничего. Маша успела отослать в Москву несколько эмоциональных репортажей по следам недавней вспышки насилия и террора. Лишь первый из них пошел в эфир, поскольку все ждали, когда же, наконец, сдвинется с мертвой точки процесс мирного урегулирования и от закулисных консультаций стороны перейдут к переговорам. Об исчезновении высокопоставленного офицера службы безопасности сообщили мимоходом в ночных новостях.
      Все эти дни майор навещал Машу в гостинице, однако не мог ее ни обнадежить, ни огорчить. Впрочем, огорчить ее еще чем-то было теперь трудно. Ей как журналистке, лучше, чем кому-либо было известно, что в наше время о любом, даже самом нашумевшем инциденте, вспоминали, как правило, в течение недели, а потом напрочь забывали. Что же было говорить о каком-то полковнике, который не то погиб, не то захвачен в плен.
      Майор знакомил ее с какими-то военными чинами, от которых она не узнавала ничего нового, а выслушивала лишь искренние соболезнования.
      — Это нелегко, но постарайтесь быть сильной и набраться терпения, — говорили ей. — Если он жив, мы сделаем все для его освобождения.
      От майора она узнала, что трехсторонние консультации продолжались и якобы российской стороне был представлен список находящихся в плену военнослужащих, которых предлагалось обменять на плененных чеченцев, и, в частности, на старого знакомого Маши — полевого командира Абу.
      — Полковник есть в этом списке? — вскричала Маша. Майор развел руками.
      — Увы… Но если он и находится у них в руках, то мы не должны на этом настаивать. В любом случае они должны первыми назвать свою цену.
      — И вы отпустите Абу?
      — Что касается меня, то я бы этого подонка своими руками придавил… — проворчал Василий, но поспешно сказал:
      — Простите меня… Мы хлебнули с ним лиха!
      — Так власти не согласятся его обменять?
      — Думаю, нет.
      — Вы мне забыли что-то сказать, — проговорила Маша, прямо глядя ему в глаза.
      — Да вроде бы нет.
      — Список людей, предназначенных к обмену с обеих сторон, уже согласован?
      — В-возможно, — ответил он.
      — Сколько человек с каждой стороны?
      — Я не могу вам этого сказать…
      — Василий, — воскликнула она, — вы же понимаете, что полковник может не дождаться следующего обмена!
      — К сожалению, Маша, от меня это не зависит. Я понимаю, что вам тяжело…
      — Вы-то хоть не занимайтесь словоблудием! — вскипела Маша. — Лучше скажите, если бы чеченцы предложили обменять Абу на полковника, власти бы согласились?
      — Согласятся, — твердо сказал майор.
      — Почему же они не предложат этого? — горестно проговорила Маша.
      — Я же уже сказал. Лучше, если чеченцы сами назовут цену. Боюсь, они могут не отдать полковника за Абу.
      — Значит, все кончено, — прошептала Маша.
      — Если он жив, они обязательно начнут торговаться. Если он жив, он выберется оттуда!
      — Если он жив…
      Отчаяние чередовалось в ее душе с яростью. Как он мог быть таким беспечным? Как он мог так поступить с ней? С ней и с их ребенком?
      — Уже задействованы люди, которые вошли с ними в контакт и пытаются либо узнать, в каком состоянии он находится, либо получить тело. Поверьте, Маша, я готов на все ради его освобождения, если бы только знал, как это сделать…
      — Я это знаю.

* * *

      Когда Маша улетала из Грозного, майор пообещал сообщить, если удастся что-то узнать. Маша знала, что они не просто друзья. Майор и полковник были как братья.
      — Я жду от него ребенка, — грустно сказала Маша, целуя майора.
      — Он мне говорил… — тихо признался тот. — Пожалуйста, — попросил он смущенно, — не вини Волка в том, что произошло.
      — Вы тоже зовете его Волком, — удивилась она.
      — Он и есть ненормальный Серый Волк, которому больше всех надо. Он и меня однажды собрал в поле по кускам, обрызгал живой и мертвой водой и заставил жить… Не забывай его, Маша!
      Провожая Машу, майор крепко выпил на пару с администратором Татьяной, и теперь в его голосе звучало что-то вроде умиротворения и примирения с суровой правдой жизни, какие обычно нисходят на человека только во время поминок.

      Возвратившись в Москву, Маша сделала все, чтобы не сойти с ума. А именно с головой ушла в работу и заботу о будущем ребенке.
      Зато по ночам ее изнуряло отчаяние.
      Рита старалась не отходить от Маши, но ни словом, ни намеком не решалась посоветовать ей то, что у всех вертелось на языке — сделать аборт. Пока не поздно.
      Для самой Маши было совершенно очевидно, что именно это ей и следовало сделать. Тем более что, положа руку на сердце, она уже считала себя вдовой.
      И возненавидела бы каждого, кто попытался бы утешать ее бреднями о том, что в жизни бывают чудеса.
      Почему она отказывалась сделать аборт, она и сама толком не понимала.
      У нее в душе словно схватился какой-то высококачественный цемент. С тех пор как она вернулась в Москву, Маша не проронила ни единой слезинки. Глядя на нее, Рита несколько раз сама принималась взахлеб рыдать. Так что Маше самой приходилось успокаивать подругу.
      — Разве ты забыла, что я запретила меня жалеть? — строго говорила она.
      — Я помню, — отвечала Рита и снова принималась рыдать.
      Майор Василий позвонил только один раз. О Волке не было абсолютно никаких известий. Между прочим он сообщил, что в течение ближайших дней должен состояться обмен пленными.
      — Я вставлю это в вечерние новости, — сказала Маша.
      — Это не секрет, — ответил майор.
      Когда Маша рассказала об этом господину Зорину, тот поинтересовался, не возьмется ли она сделать на эту тему специальный репортаж.
      — Но о предстоящем обмене у нас нет практически никакой информации, — пожала плечами та. — виновники и военные считают, что лишние разговоры об этом осложнят процедуру. Вряд ли мы узнаем что-нибудь кроме того, что уже известно.
      — Неужели репортаж о таком необыкновенном событии мы опять получим лишь от наших зарубежных коллег? — ревниво процедил господин Зорин. — Кстати, — спохватился он, — ты еще не в курсе, что корреспонденту «Франс-пресс» вместе с миссией Красного Креста удалось побывать в горном селении, где теперь содержатся кавказские пленники — российские военнослужащие, и даже демонстрировали яму, где якобы сидит какой-то ценный русский полковник…
      Господин Зорин был изрядно удивлен, что не успел он договорить эту фразу, как геройская журналистка Маша Семенова уже лежала в обмороке.

* * *

      Едва она пришла в себя, как выяснилась еще одна немаловажная подробность.
      — Господи, Маша, по-моему, тебе уже пора уходить в декретный отпуск… А я-то чуть было не собрался откомандировать тебя на полуподпольную пресс-конференцию, которую сегодня дает наш старый знакомый Джаффар, — сказал господин Зорин.
      — Вы что, какой отпуск? — возмутилась Маша. — Мне до отпуска еще два квартала!
      — Тебе виднее, — пожав плечами, продолжал господин Зорин. — Так о чем я?.. Так вот, ожидается что-то вроде маленькой сенсации опять-таки в основном для иностранных журналистов. Якобы секретно Джаффару передали очередное заявление боевиков в связи с недавними бесчинствами федеральных войск… Джаффар, как тебе известно, предпочитает зачитывать подобные документы перед западными журналистами. Во-первых, они более кредитоспособны, а во-вторых, на западную публику эти заявления обычно и рассчитаны. Но если ты постараешься, он сделает для тебя исключение. Ведь поил же он тебя чаем!
      — Я постараюсь, — заверила Маша, придерживая ладонями свои колени, которые так и ходили ходуном.

* * *

      Нельзя сказать, чтобы слух о пленном русском полковнике вызвал у Маши чрезмерный оптимизм. Но то, что в яме сидел именно Волк, — в этом она ни секунды не сомневалась.
      Рита сообщила Маше, что, по ее сведениям, деятельность гуманитарного фонда и общества братьев-мусульман, где председательствовал Джаффар, вызывает у властей растущее неудовольствие и, по всей видимости, имеет прямую связь с вооруженной оппозицией и, так сказать, является ее неофициальным рупором.
      С тех пор, как Маша последний раз общалась с Джаффаром, его организация успела несколько раз поменять как адрес, так и вывеску. Теперь она называлась не то обществом друзей ислама, не то культурной ассоциацией фундаменталистов-исламистов.
      Через знакомую журналистку из Ай-Би-Эн, с которой Маше однажды довелось отсиживаться в Грозном в одной траншее и которую при Маше контузило на одно ухо, удалось прознать контактный телефон организации.
      Когда Маша услышала в трубке знакомый, с мягким восточным акцентом голос секретаря Джаффара, записанный на телефонный автоответчик, она кратко продиктовала:
      — Это Маша Семенова. Я бы хотела поговорить с Джаффаром об известных ему лицах…
      Ей недолго пришлось ждать ответного звонка, но за эти несколько минут она постарела на несколько лет. Впрочем, она была полна такой решимости опрокинуть все преграды, что, если бы потребовалось, была готова выучить арабский, принять ислам и даже пойти семьдесят седьмой наложницей к какому-нибудь шейху. Хвала Аллаху, ничего этого не потребовалось.
      — Джаффар приглашает вас на свою пресс-конференцию, — сказал ей секретарь и, помедлив, присовокупил:
      — Ему известно, что вы не желаете зла многострадальной чеченской земле.

* * *

      Пресс-конференция почему-то проходила в огромном номере шикарного отеля, расположенного в пяти минутах ходьбы от Кремля. Вполне возможно, что журналистов было решено собрать именно здесь, чтобы, зачитывая информационное сообщение о положении на Кавказе (больше похожее на политическую декларацию), Джаффар имел возможность делать красноречивые жесты в сторону цитадели Государства Российского.
      Маша была достаточно опытна, чтобы понимать, что добросовестность, с которой она внимала почти актерской декламации хозяина, не есть напрасная трата времени. За витиеватой восточной вязью слов и риторическими лозунгами она должна была отыскать потайную дверцу смысла, за которой могло храниться нечто, значившее для нее больше, чем все сокровища мира, — весточка о любимом мужчине.
      На Джаффаре была просторная шелковая рубашка. На запястье золотой браслет. Между пальцами четки.
      Он говорил о провокациях против мирного населения — и указывал на Спасскую башню. Он говорил о провокациях против федеральных войск — и указывал на колокольню Ивана Великого. Он говорил о провокациях против журналистов — и указывал на Дом правительства с трехцветным флагом на куполе.
      Подобно пророку в святой книге, он вещал не от своего имени, а от имени и по воле того, кто его послал.
      — У нас есть силы и средства дать отпор агрессору, — говорил он. — Чтобы отстоять свою свободу, мы готовы на все. Мы заставим считаться с нами. Наше дело правое. Мы заставим выполнить все наши требования. Российские власти будут вынуждены отказаться от политики ультиматумов и угроз. Мы достаточно сильны, чтобы добиться освобождения наших товарищей. Смерть одного нашего бойца будет стоить жизни десяти нашим врагам… Но мы готовы, — продолжал он после многозначительной паузы, — чтобы продемонстрировать нашу добрую волю, отпустить с миром шестерых оккупантов, захваченных в плен с оружием в руках… В наших руках находится достаточное количество пленных российских военнослужащих, в том числе и весьма высокого ранга, чтобы режим, называющий себя гуманным и демократическим, позаботился о том, чтобы все они вернулись домой живыми…
      Ответы на вопросы, которыми засыпали его журналисты, были такими же многословными и такими же неопределенными.
      В продолжении пресс-конференции Джаффар несколько раз бросал взгляд на Машу, но та сидела молча и не задала ему ни одного вопроса.
      Когда секретарь объявил, что аудиенция закончена, и журналисты начали расходиться, Джаффар подошел к Маше и мягко взял ее под локоть.
      — Слышал, вам пришлись по душе наши народные танцы, Маша? — сказал он.
      Маша остановилась, но по-прежнему молчала.
      — Вы, кажется, хотели со мной о чем-то поговорить? — спросил Джаффар.
      Заметив, что он покосился на ее оператора, который ждал в дверях, она сделала оператору знак, чтобы тот оставил их наедине.
      Джаффар заботливо усадил Машу в кресло с малиновой парчовой обивкой и резными подлокотниками, а сам сел в другое. Вошел секретарь и поставил на разделявший их столик крошечные кофейные чашки и серебряный кофейник.
      — Вы прекрасно выглядите, Маша, — сказал Джаффар, наливая ей кофе. — Беременность вам к лицу.
      — Спасибо, — сдержанно кивнула она.
      — Вы встречались с нашим другом в тюрьме? — напрямик спросил он.
      — Да. Но, к сожалению, военная цензура запретила это интервью к эфиру.
      — Наш друг находится в большой беде, — вздохнул Джаффар. — Надеюсь, он не пал духом. Это было бы не удивительно. В таких условиях…
      — Он был замкнут и выглядел очень усталым, но мне показалось, он ни в чем не раскаивается.
      — Ему не в чем раскаиваться. Он сражается за свободу своей родины… Впрочем, у каждого человека существует свой предел прочности. Если человек томится в неволе, если он оторван от близких людей, от жены, от ребенка…
      Джаффар с пониманием закивал, когда при последних словах Маша побледнела и прикрыла пальцами дрогнувшие губы.
      — Мне показалось, — сказала она, — Абу полон решимости продолжать борьбу. Если бы только оказался на свободе.
      — О, да! Он настоящий воин! Таких немного, но именно таких людей Аллах избирает для того, чтобы вершить через них свою волю…
      — Было бы куда лучше, если бы он оставался учителем географии и рассказывал детям о том, как прекрасен наш мир.
      — Да, — снова вздохнул Джаффар, — но сегодня мир жесток, а не прекрасен. Учителям приходится брать в руки оружие. Что делать! Жены теряют своих мужей, дети теряют своих родителей… И конца не видно этой трагедии.
      — Но неужели нельзя попробовать восстановить мир? Никому не нужна эта война.
      — Когда-нибудь справедливость восторжествует, — уклончиво сказал Джаффар.
      — Вы говорили о том, что вооруженная оппозиция готова сделать жест доброй воли — отпустить нескольких военнопленных, — проговорила Маша.
      — Те, кого вы называете «вооруженной оппозицией», — это люди, у которых тоже есть сердце. У них есть честь. Они понимают, что многие из русских попали на эту войну не по своей воле…
      — Среди них есть и такие, — не выдержала Маша, — которые сделали немало для того, чтобы найти пути мирного урегулирования!
      — Этих несчастных, — продолжал Джаффар, словно не слышал ее восклицания, — тоже, наверное, ждут дома родители, жены, дети…
      — Я уверена, что российские власти тоже готовы сделать встречные шаги, — горячо сказала Маша.
      — Именно поэтому через три дня и произойдет обмен пленными, — веско заметил Джаффар.
      — И жены снова смогут обнять своих мужей? — робко спросила она.
      — К сожалению, не все.
      — Разве ваша благородная организация не призвана добиваться этого всеми силами?
      — Не все зависит от нас.
      — Я уверена, российские власти должны пойти навстречу! — снова воскликнула Маша. — Отцы будут обнимать жен и детей, а учителя вернутся к своим ученикам! Это был бы равноценный обмен!
      — Речь не идет о торговле, Маша, — с укором сказал Джаффар. — Главное, чтобы восторжествовала справедливость и попранные права народа. За свободу можно заплатить любую цену.
      Маша поняла, что разговор окончен. Больше он ничего не скажет, да и не в состоянии сказать. Откуда ему было, в конце концов, знать, что Волка еще не забили в яме камнями? Откуда ей было знать, что бывшего учителя географии Абу еще не законопатили на веки вечные в колымскую мерзлоту?
      Она поблагодарила за кофе и попрощалась.

      Все, что происходило потом, она видела словно сквозь густой туман.
      В таком тумане давным-давно маленькая девочка Маша блуждала синим летним вечером на даче в Пушкино. Небывалый туман стекал с пригорков, накапливался в лощинах и с верхом затоплял кусты роз и даже кусты жасмина. Ей стоило сделать всего три шага вниз с крыльца, как она уже не могла понять, откуда и куда она идет. Она ходила вокруг дома, натыкаясь то на запотевшее ведро с колодезной водой, то на корзину с клубникой, то на чуть теплый самовар. Потом ее вроде бы стали звать, но голос, растворенный в тумане, сделался похож на неясные речные всплески, раздававшиеся то с одной, то с другой стороны. Туман был до того густой, что провисшие электрические провода между косыми столбами слегка светились. Потом она, наконец, снова взобралась на крыльцо, вошла в дом и увидела, что ее никто и не ищет, и не зовет, а напротив, все спокойно сидят на веранде, пьют чай и смотрят телевизор.
      Словом, все было погружено в тот же фантастический туман, с той лишь разницей, что она уже была не девочкой, а вокруг нее были не благословенные дачные места с корзинами, полными клубники, и ведрами с колодезной водой…

* * *

      …Впереди была срочная командировка на Кавказ, чтобы снять сюжет об обмене военнопленными. На этот раз, кроме оператора и звукооператора, господин Зорин прикомандировал к Маше Артема и Риту.
      Поздно вечером из Грозного позвонила Татьяна.
      — Может быть, тебе все-таки не стоит лететь сюда? — воскликнула она, узнав, что Маша собирается делать репортаж об обмене военнопленными. — Зачем тебе лишние страдания?
      — Я думала, что ты мне хочешь сообщить что-то новое, — сказала Маша.
      — Господи, Маша! Если бы я только знала! Василий говорит, что списки до сих пор не согласованы. Одна или две фамилии по-прежнему неизвестны. Вероятно, торг продолжается, и они не будут известны до последнего момента. А среди известных его нет. Ты знаешь.
      — Да, я знаю… Но я должна быть там. В конце концов, это моя работа…
      Между тем работа началась еще накануне отлета. Нужно было снять интервью с матерью одного из солдат, находящегося в чеченском плену вот уже несколько месяцев. Женщине посчастливилось в самый последний момент выяснить через Красный Крест, что в числе группы военнослужащих, предназначенных к обмену, может находиться и ее сын.
      Съемочная группа приехала в небольшую московскую квартиру в районе Речного вокзала. Квартира была почти пуста. Стол с несколькими табуретками на кухне; раскладушка в комнате. В прихожей узлы и картонные коробки с вещами. Женщину средних лет звали Валентиной. Маша присела с ней на раскладушку, а оператор и ассистент сели на табуретки.
      — Надеюсь, что все закончится благополучно, Валентина, — прежде всего сказала Маша. — Я хочу, чтобы вы рассказали обо всем, что пережили за эти несколько месяцев. С того самого дня, когда стало известно, что ваш сын находится в плену. Я хочу, чтобы каждый человек в этой стране знал, какую вы испытываете боль!
      — Ради Бога, Маша, — устало произнесла женщина, — разве это кому-нибудь нужно? — И, не дожидаясь ее ответа, кивнула: — Хорошо, я расскажу. Может быть, это пригодится тем, кто покупает консервы для собак или пьет ликер, который рекламируют до и после вашей программы…
      — Это нужно мне, — сказала Маша, взяв ее за руку. — Поверьте, Валентина, очень нужно.
      Женщина недоверчиво взглянула на нее, но потом кивнула и принялась рассказывать о том, что сначала даже не знала, где находится ее сын. Мальчик только закончил музыкальное училище, играл на аккордеоне. Когда его призывали, он пошел в военкомат со своим инструментом, сказав матери, что его обещали направить в какой-то военный оркестр. Потом ей удалось выяснить, что он попал не в оркестр, а на Кавказ — служил в части, которая была брошена на Грозный, и пропал без вести. Несколько раз мать ездила в Чечню искать сына. Сначала распродала последние вещи, а потом пришлось продать и квартиру. Зато ей удалось добраться до одного из отрядов вооруженной оппозиции и узнать, что сын жив и находится в плену. Она даже предлагала полевому командиру деньги, чтобы выкупить сына, но тот сказал, что его скоро обменяют на пленных чеченцев, а деньги ей лучше приберечь, чтобы откупиться от Министерства обороны.
      — Вы верите, что скоро сможете увидеться с сыном? — спросила Маша.
      — Мне сказали, что его отпустят, — ответила женщина и, вытащив фотографию сына, выставила ее перед объективом телекамеры.
      — Вы продали вашу квартиру и больше не вернетесь сюда?
      — Мне сказали, что его отпустят, — повторила женщина.
      — Куда же вы вернетесь с сыном, когда его отпустят?
      — Я не знаю.
      — Я уверена, что все закончится благополучно, — снова сказала Маша.
      Интервью с матерью пленного солдата совершенно ее опустошило, однако она еще вернулась вместе с Артемом на телецентр, чтобы подготовить материал, который должен был пойти в эфир до их отлета.
      В студии ей пришлось вытерпеть прощальные объятия коллег.
      — Я восхищаюсь вами! — воскликнула девчонка-ассистентка. — Мы все вами восхищаемся!
      — Ты наша телевизионная богиня! — заявил жирный Петюня, то почесываясь, то смахивая слезы. — Я приклеил твою фотографию дома над диваном и всегда молюсь перед ней, чтобы в эфире не было никаких сбоев. Очень помогает.
      — Ты, конечно, не сможешь ничего изменить в этом бардаке, но все равно хоть какое-то утешение, — сказал ей Гоша.
      — Там, на Кавказе, не запудривай перед съемкой свои роженческие веснушки, — шепнула ей на ухо гримерша Ирунчик. — Они тебе очень к лицу!
      — Я мечтаю во всем походить на вас, — призналась ассистентка. — И найти такого мужчину, какого вы нашли!.. То есть, — смешалась она, почувствовав, что сболтнула лишнее, — то есть которого вы обязательно найдете…
      Машу словно полоснули по сердцу ножом.
      — Что ты болтаешь, дура длинноногая! — накинулись на девчонку-ассистентку Петюня, Гоша и Ирунчик, заметив, как побледнела Маша.
      — Откуда вы все знаете? — вздохнула она.
      — Это же телевидение, Маша! — виновато развел руками Петюня. — Здесь нет секретов.
      — Я так плакала, я так плакала! — воскликнула Ирунчик, бросаясь ей на шею.
      — А я верю, что в данном конкретном случае все закончится благополучно, — авторитетно заявил Гоша, повторив то, что сама Маша час назад говорила женщине Валентине.
      — Еще бы! — поддержал Гошу господин Зорин, зашедший в отдел новостей, чтобы самолично попрощаться с Машей. Он галантно поцеловал ей руку и прибавил: — Да как только ты появляешься на Кавказе, самый злой джигит или свирепый десантник думают лишь об одном — как угодить такой ослепительной женщине!
      — Да ну вас всех к черту! — беззлобно проворчала Маша.
      Телевидение и в самом деле было для нее и семьей, и родным домом.

      С самого утра у ворот миссии Красного Креста в Грозном начал собираться народ, хотя день и час предстоящей миротворческой акции военные власти старались держать в тайне, чтобы избежать возможных провокаций. В основном это были женщины, которые дружно скандировали антироссийские лозунги и растягивали куски грубого полотна, на которых те же лозунги были выведены по-английски. Они потрясали также домоткаными ковриками с портретами национальных лидеров и зелеными флагами.
      Все российские и зарубежные журналисты — числом не более десятка — уже сидели в здании миссии, которая со всех сторон была окружена бэтээрами и солдатами. Небольшой автобус фирмы «Мерседес-бенц», выкрашенный в белый цвет с красными крестами на крыше и с каждого бока, стоял в полной готовности в маленьком дворике и выглядел до жути уязвимо среди грубой военной бронетехники. Однако именно этому изящному автобусу предстояло сыграть главную роль в сегодняшнем мероприятии. Точно такой же автобус с несколькими посредниками из Красного Креста уже выехал два часа назад в южном направлении. Приблизительно в это время боевики должны были указать ему по рации координаты места, где автобусу предстояло забрать не то шестерых, не то семерых (точное число было по-прежнему неизвестно) российских военнопленных и доставить их в Грозный. В тот же самый момент в миссии Красного Креста в Грозном должны были погрузиться в автобус пленные чеченцы, также в сопровождении людей из Красного Креста. При получении обеими сторонами радиоподтверждений, что все готово, оба автобуса должны были начать движение навстречу друг другу по одному из заранее оговоренных маршрутов, проходивших по открытой местности.
      Маша в числе прочих журналистов прохлаждалась на скамейках под густыми абрикосовыми деревьями. Несколько раз среди военных показывался майор Василий. Маша напряженно ловила его взгляд, но он всякий раз отрицательно качал головой. Это значило, что никаких новых сведений не поступало. Журналисты пили кофе из белых целлулоидных стаканчиков, хрустели крекерами и делились предположениями, по чьей вине будет сорвано мероприятие. А в том, что мероприятие будет сорвано, почти никто не сомневался, поскольку доверие между сторонами практически отсутствовало, а внутри самой вооруженной оппозиции существовали разрозненные формирования, в том числе и яро непримиримые группировки.
      Чуть в стороне от журналистов, сбившись в кучу, сидели молчаливые родственники пятерых солдат, чьи имена были сообщены заранее. В основном это были женщины, матери, которым, как и Валентине, пришлось объездить пол-Чечни в поисках своих сыновей. Журналисты не теребили их вопросами. Во-первых, общее напряжение росло и не располагало к разговорам, а во-вторых, все вопросы были уже заданы. Оставался единственный вопрос, на который вряд ли кто-нибудь мог ответить: чем закончится весь этот кошмар?
      Ровно в двенадцать часов местные жители, собравшиеся перед миссией, разразились бурными восторженными криками. Это в сопровождении двух бэтээров и одного танка подъехал громадный военный фургон с окнами, забранными густыми решетками. В нем из военной комендатуры были доставлены пленные чеченцы. Грузовик въехал во двор, и ворота за ним тут же затворились.
      И мгновенно у всех, кто томился неизвестностью в маленьком дворике, настроение резко поднялось, и с этой минуты все прониклись радостным ожиданием.
      Журналисты вскочили со скамеек и выстроились с телекамерами и фотоаппаратами за спинами оцепления из спецназовцев в масках.
      Почти без промедления тяжелая дверца тюремного фургона распахнулась и наружу стали вылезать бородатые чеченцы в наручниках. Они щурились от солнца, их тут же подхватывали под руки конвоиры и между двумя рядами солдат бегом вели к белому автобусу Красного Креста. В автобусе с пленных сняли наручники, и они жадно прильнули к окнам.
      Один из них показался Маше похожим на учителя географии, однако полной уверенности не было. Все они улыбались одной и той же ослепительной победной улыбкой, которая на их исхудалых лицах больше напоминала яростный оскал. У всех одинаково сверкали черные глаза. Все они выбрасывали вверх победным жестом руки, растопырив указательный и средний пальцы.
      Несколько минут автобус стоял на месте, а затем ворота открылись, и он выехал на улицу, где был встречен оглушительными воплями радости. Толпа прорвала оцепление солдат, которые в общем-то не особенно и старались ее сдержать, обступила автобус и, казалось, вот-вот поднимет его на руки. Наконец, автобусу в сопровождении двух бэтээров удалось вырулить из толпы на шоссе. Хотя автобус быстро набрал скорость и через минуту был уже далеко, толпа долго бежала следом. За чертой города бэтээры должны были прекратить сопровождение, и автобусу предстояло проделать дальнейший отрезок пути самостоятельно.
      Пока всеобщее внимание было приковано к шоссе и маленькому кортежу, пылившему вдали, Маша быстро приблизилась к майору Василию.
      — Там был учитель? — спросила она.
      Василий явно боролся с собой, разрываясь между должностными инструкциями и кодексом дружбы. Но Маше не пришлось спрашивать дважды. Он утвердительно кивнул и, взяв ее под руку, повел под абрикосовые деревья.
      — Значит, его все-таки согласились обменять на полковника? — не унималась Маша.
      — Этого я не знаю, — сказал майор. — Клянусь тебе!
      Вокруг них моментально начали собираться расторопные журналисты, и, опасаясь дотошных расспросов, майор нежно царапнул жесткой щеточкой усов Машину щеку и поспешил ретироваться.
      — Что он сказал? — спросила Машу подоспевшая Рита.
      — Что он сказал? — спросил подбежавший следом Артем.
      Но у Маши не было сил даже ответить. Да и что она могла ответить, если боялась даже дунуть в сторону робко замаячившей надежды, которая, словно пугливая птичка, присела на ветку куста, погруженного в тот самый густой туман…
      Она присела на скамейку и закрыла глаза.
      — Если все пойдет по расписанию, — сказал Артем, — то автобус с нашими прибудет не раньше чем через полтора часа. Первый эпизод мы отсняли без твоего участия, а во втором было бы неплохо, чтобы ты все-таки появилась с парочкой реплик.
      — Да замолчи ты! — прикрикнула на него Рита.

* * *

      …Однако работа есть работа, и Маша была вынуждена взять себя в руки. Артем был прав: грех было не воспользоваться редкой возможностью, пока высшее армейское начальство кучковалось поблизости и, кажется, не возражало против того, чтобы сделаться легкой добычей журналистов.
      Решительно приблизившись к коренастому боевому генералу с лицом добродушного пенсионера-дачника, она не стала ходить вокруг да около, а начала с самого главного.
      — Товарищ генерал, — спросила она, поднеся к его губам микрофон, — когда, по-вашему, может закончиться эта война?
      Генерал рассеянно посмотрел на микрофон, а потом медленно перевел взгляд на Машу.
      — Это смотря для кого, — сказал он. — Для нас с вами, пока мы здесь, эта война может закончиться в любой момент.
      — А за что вы сражаетесь, генерал?
      — Наверное, за то, чтобы вы могли задавать ваши вопросы.
      — Тогда последний вопрос. Как, по-вашему, кому нужна эта война?
      — Ну уж об этом я у вас должен спросить, — серьезно сказал генерал. — А если вы еще этого не знаете, то вам, Маша Семенова, может быть, стоит здесь еще немножко погулять, поспрашивать у людей… Что касается меня, то мне она, война эта то есть, ей-богу не нужна.

* * *

      — Ты была восхитительна, Маша, — сказала Рита.
      — Если мы последуем совету генерала, — сказал Артем Назаров, — то как раз скоротаем оставшееся время.
      — Что с тобой? — встревожилась Рита, увидев, что глаза Маши наполняются слезами.
      — Какая же я дура! — пролепетала Маша и поспешно отошла в сторону.
      — Маша! — воскликнул Артем и хотел бежать за ней.
      — Погоди, Артемушка, — остановила его Рита. — Маша, милая, — прошептала она, догнав и обняв подругу, — ты правда была восхитительна. Это было прекрасное интервью. Оно будет украшением твоего репортажа…
      — Какая я дура! — повторила Маша. — Это интервью нужно стереть, чтобы от него и следа не осталось. Более глупых вопросов, наверное, и быть не может. Я задавала эти вопросы, а сама думала только о том, дождусь ли я когда-нибудь того момента, когда смогу увидеть его, обнять его… Вот чего я хочу, а не задавать дурацкие вопросы, чтобы получать на них дурацкие ответы… Если я больше никогда его не увижу и не смогу обнять его, что для меня все эти слова?!

* * *

      Оставшееся время Маша просидела под абрикосовыми деревьями, закрыв лицо руками. Теперь она знала цену словам. Слова ничего не значили для нее. А особенно вопросы и ответы.
      Рита и Артем оставили ее в покое. Люди вокруг взволнованно переговаривались. Время текло медленно, а может быть, вообще остановилось. По крайней мере, для ребенка, сердце которого уже стучало в ее чреве, оно даже не начиналось.
      Может быть, она заснула, потому что радостные голоса людей, словно забывших о том, что молодая женщина осталась сидеть одна на скамейке под абрикосовыми деревьями, зазвучали как бы издалека. Наверное, так оно и получилось, потому что все вдруг поспешили на дорогу, на которой уже показался белый автобус.
      Потом автобус въехал в распахнутые ворота миссии и остановился посреди маленького двора, и все столпились вокруг него, чтобы не пропустить того момента, когда из автобуса начнут выходить люди.
      Если кому-то могло показаться, что она спит, то это, безусловно, не соответствовало действительности, поскольку она не только не спала, но даже находилась в полном сознании и невольно считала всплески радостных криков, которые сопровождали появление каждого нового человека.
      Но потом она все-таки сбилась со счета. А немного позже сообразила, что вокруг наступила относительная тишина, смешавшаяся с шелестом листвы.
      Когда она отняла от лица ладони, солнце показалось ей слишком ярким. Его лучи мешали ей рассмотреть мужчину, который шел прямо на нее.

 
2001 г.