IV. Роковой день 13 марта 399 года. Фиаско астрологического предсказания. Попытки Иоанна оправдаться

Я не буду останавливаться на ряде чудесных происшествий, которыми изукрасили древние византийские историки весь этот период жизни Иоанна, чтобы из моего повествования не вышло рассказа в роде тысячи и одной ночи. Я прямо перейду к роковому для него дню 13 марта 399 года, когда, по его астрологическим вычислениям, Агнец из созвездия Овна должен был спуститься на Землю на ярко-белом коне – Юпитере. О том, что сошествие Христа на Землю должно было совершиться в этот самый воскресный день, вероятно, знал только он один, так как он зашифровал его в 11, 12 и 19-й главах «Откровения» настолько хорошо, что целых полторы тысячи лет никто ничего не мог разобрать. Но можно думать, что в общем виде он не раз намекал и даже прямо проговаривался своим друзьям в интимных разговорах, что всё окончится в 399 году и что следующий за этим пятый век уже будете «царством властелина нашего Иисуса Посвящённого»[231].

От его интимных друзей сообщение это неизбежно должно было распространиться и далее от уха к уху. В конце концов ни для кого из верующих не оставалось тайной, что событие связано с последними годами четвёртого века от рождества Христова, хотя точного «начала» пятого века никто не знал, потому что время рождения Егошуа-Иисуса не было тогда официально определено. Четыре века были даны людям, чтобы они уверовали в него, а пятого уже не будет, думали все сторонники Иоанна, и это вполне соответствует представлениям древних, что всё в мире связано с числами…[232]

Но вот, когда посторонние лица ещё продолжали в ужасе ждать исполнения пророчества, роковой день уже минул для Иоанна, и ничего особенного не произошло в природе… Как перенёс это Иоанн? Указания на это мы находим в его собственных речах по поводу пророка Ионы. История обоих пророков так сходна, что я решаюсь привести коротенькое библейское сказание об Ионе почти целиком:

«И было слово властелина к Ионе, сыну Амафии: встань, иди в великую твердыню[233] Ниневию (как и Иоанну было велено проповедывать против великой твердыни Вавилона) и проповедуй в ней, ибо злодеяния её дошли до меня.

И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица властелина (как, может быть, и Иоанн на Патмос)… Но поднялась буря, и моряки выбросили в море Иону, ибо узнали эти люди, что он бежит от лица властелина, как он сам сказал им.

И повелел властелин большому киту проглотить Иону. И был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи. И помолился Иона властелину, богу своему, из чрева кита … И бог велел киту извергнуть Иону на сушу.

И встал Иона, и пошёл в Ниневию по слову властелина. Ниневия же была город великий у бога, на три дня ходьбы.

И начал Иона ходить по городу и проповедывать, говоря: „ещё сорок дней[234] – и Ниневия будет разрушена!“ И поверили ниневитяне богу, и объявили пост, и оделись во вретища от большого из них до малого (как и константинопольцы при Иоанне). И дошло это слово даже до царя Ниневии, и он встал (как Аркадий у Иоанна) с престола своего и снял с себя царское облачение, и оделся во вретище, и сел на пепел.

И увидел бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел бог о бедствиях, о которых сказал, что наведёт на них, и не навёл.

Иона сильно огорчился этим и был раздражён. И молился он властелину, и сказал: «О, властелин! не это ли говорил я, когда ещё был в стране моей? Потому я и бежал в Фарсис, я знал, что ты бог благой и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый, и пожалеешь о бедствиях. (Читатель сам видит, что эти понятия о боге носят явно христианский, а не древне-библейский характер.) И теперь, властелин, возьми душу мою от меня. Ибо лучше мне умереть, чем жить (лжепророком)».

И сказал властелин: «Неужели это огорчило тебя так сильно?» А Иона вышел из города и сел у восточной стороны. Он сделал себе шалаш и сел под ним в тени, чтобы увидеть, что будете с городом. И произрастил властелин-бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтоб избавить его от огорчения. Иона очень обрадовался этому растению. И устроил бог так, что на другой день, при появлении зари, червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навёл бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти, и сказал: „Лучше мне умереть, нежели жить».

И сказал бог Ионе: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» Он сказал: «Очень огорчился, даже до смерти». Тогда сказал властелин: «Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, великой твердыни, в которой более двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?»

Эта коротенькая легенда так дышит новозаветными представлениями о боге первых веков христианства, и так напоминает историю самого Иоанна, какой она представляется после моего вычисления времени «Откровения», что я не раз думал, не принадлежит ли она уже началу пятого века, и не лежит ли в основе её история самого неудавшегося пророчества Иоанна? Даже имя Иона легко могло быть лишь иностранным произношением имени Иоанна, ведь обратился же Иоанн у разных народов в Яна, Жана, Джона и т. д.?

Однако этому предположению противоречат многие ссылки на сказание об Ионе (относимое некоторыми средневековыми теологами к 862 г. до Р.X.) в речах, приписываемых самому Иоанну, а для астрономической проверки времени своего возникновения легенда об Ионе не даёте никакой опоры[235]. Но для нас в данном случае это неважно. Если рассматриваемая легенда христианского происхождения, то она, несомненно, относится к Иоанну, жизнь которого переполнена всевозможными легендами, и показывает, как он сам и окружающее его, и весь народ на востоке объяснили неудачу предсказания. Если же она более раннего происхождения, то она же и должна была послужить ему истолкованием его собственного положения. Действительно, в речах, приписываемых Иоанну, и относимых к его константинопольской деятельности, мы находим целый ряд ссылок на Иону и других пророков, предсказания которых отменялись богом. Такими ссылками как будто оправдывается он сам, или, скоре, оправдывают его последующие авторы, составлявшие по чужим воспоминаниям эти речи. Вот, например, несколько цитат из собрания его (?) проповедей «О покаянии», изданных в Москве в 1877 г. шестым изданием на церковнославянском языке.

В первой речи говорится: «Город Ниневия весь спасся этим способом (т. е. покаявшись в своих грехах и прося бога смилостивиться над собой), хотя определение божие приводило их в отчаяние, потому что не сказал им пророк, что спасутся, если покаются, а просто: „ещё три дня – и Ниневия погибнет» (в латинской Вульгате и современных списках вместо трёх дней – сорок). Однако хотя и бог угрожал и пророк вопил, а также и изречение не содержало в себе никакой отсрочки или условия, они не пали духом и не бросили добрых надежд. Для того-то и не приложил бог условия и не сказал, что если покаются, то спасутся, чтобы также и мы, слыша (теперь) божие определение, произносимое без условия, не отчаивались и не ослабевали, видя такой пример». Подчёркнутые слова здесь характерны: мы вовсе не так часто слышим «божии определения, произносимые без условия», чтоб о них стоило говорить ни с того, ни с сего, в обычное время. По всей вероятности, это место именно и относится к тогдашнему ожиданию второго пришествия христова и к предсказанным в «Откровении» бедствиям.

Во второй речи приводится пример неисполненного пророчества Илии Ахаву: «И предлагает Илия Ахаву определение такими словами: Так говорит бог: за то, что ты убил Навуфея и взял в наследство себе его виноградник, и пролил кровь неповинного человека, так прольётся и твоя кровь и собаки вылижут её, и продажные женщины обмоются в ней (в Вульгате и современных списках последнего выражения нет, да и всё место редактировано иначе, см. 3-я книга Царств, гл. 21, в конце). Но Ахав признался в неправде, и бог отменил назначенный для него приговор». „Однако перед этим, – продолжает Иоанн в своей речи, – извинился бог перед Илией, чтобы он не оказался лжецом и не выстрадал того, что выстрадал Иона… Что же бог говорит Илие? Видел ты (говорит он), как пошёл Ахав, плача и сетуя передо мною? Не сделаю, как он заслуживает по своей злобе (в Вульгате и современных списках говорится, что бог только перенёс месть с отца на сына)». Затем и в этой речи опять повторяется весь рассказ об Ионе, а остальное её содержание всё – о надежде на милосердие божие ко всем кающимся грешникам.

В пятой беседе автор снова возвращается к Ионе и, повторив весь рассказ о его неудавшемся пророчестве, заключает его так: „Чего же ради, боже, предвозвещаешь бедствия?» Для того, отвечает он, чтобы не сделать мне того, что предсказываю. Для этого он и геенною грозил нам (вероятно, в недавнем «Откровении в грозе и буре»), чтобы не отослать нас в неё: «пусть, мол, устрашат вас слова, а не опечалят вещи!»

В седьмой беседе указывается на смысл семидневной отсрочки в падении Иерихона и говорится: „Ты силён (боже) сдвинуть горы с места и повергнуть в море, а единого упорного города не хочешь сокрушить, но семь дней определяешь до его разорения! Зачем? Не могущество моё, отвечает он, бессильно, а милосердие медлительно! Даю семь дней, как Ниневии три дня, и может статься, что город этот примет проповедь о покаянии и спасётся!» Здесь видно такое сильное желание автора подобрать из Библии как можно более примеров относительно отменённых богом пророчеств, что он впал даже в невольную натяжку, придавая такое толкование повелению бога Иисусу Навину (Навин, глава 6) семь дней обходить Иерихон с трубными звуками, раньше чем падут его стены. В Библии нет и намёка на возможность такого объяснения, какое даёт этим обходам Иоанн.

Наконец, в четвёртой речи этой серии (которая, по всей вероятности, была последней из них, так как их порядок не установлен), мы читаем: „Когда мы были смущены от голода и мора, от града и бездождия, от пожаров и неприятельского нашествия, не всякий ли день базилика была тесна по причин собравшегося народа?.. Когда же отменил бог этот гнев и, прекратив невзгоды, произвёл тишину после такой бури, мы снова возвратились к нашим прежним предприятиям. И хотя я не переставал об этом предсказывать и провозвещать в самое время искушения, однако вы нисколько не воспользовались этим. Вы выбросили всё это из ваших мыслей, как сон в прошедшую ночь. Поэтому и боюсь я теперь более, чем тогда, как бы не навлечь вам на себя зол более тяжких, чем первые, и чтоб не получили вы от бога неисцелимой раны».

В этой речи чувствуется как будто уже успокоение публики от всеобщей паники, вызвавшей насильственное водворение Иоанна в Константинополь, когда «цирки и амфитеатры опустели, как осушаются берега от волн, сгоняемых сильным ветром». Конечно, я далёк от мысли (как уже не раз говорил) считать эти речи стенографированными со слов самого Иоанна, а не составленными за него впоследствии по воспоминаниям или преданиям. Сличение тех из них, которые дошли до нас в двух древних копиях, достаточно показывает, что с ними обращались бесцеремонно[236]. Однако некоторые особенности приводимой нами серии обнаруживают их большую правдоподобность. За это говорит прежде всего полное отсутствие в них каких бы то ни было ссылок на «Откровение в грозе и буре» и на евангелие от Иоанна, хотя обильно цитируются три остальные евангелия, а также многие книги из Библии и особенно послания Павла.

Невольно чувствуется, что эти речи были редактированы людьми, для которых ещё не утерялась традиция о принадлежности Апокалипсиса этому самому Иоанну. Даже в тех местах, где специально говорится о втором пришествии Христа, как, например, в речи «В день сошествия святого духа», редактор не решился ввести цитат из «Откровения»: «Хотите ли, скажу вам и нечто страшное, но не для того, чтоб опечалить, но исправить вас. Тогда огненная река[237] потечёт перед престолом этим (т. е. небом), тогда свитки папируса откроются, и будет произведён суд страшный и грозный, и будут прочитаны записи нашей жизни, как и в земных судах. О свитках же тех много упоминали пророки».

В подтверждение этих слов передатчик Иоанна приводит цитаты из Моисея и Давида, слова Иисуса у Луки, затем цитирует Малахию, притчи Соломона и послание Павла к Колоссянам[238]. Одним словом, он выбирает все крупинки из того «старого и нового завета», который был при нём, а о главном из всех новейших пророчеств, и притом таком, которое приписывается теперь любимейшему из учеников Иисуса, ни одного слова! Если бы эти речи были редактированы позднее, и при том человеком, не знавшим о принадлежности «Откровения» самому Иоанну, то он, наверное, переписал бы здесь всю 20 главу «Откровения», специально посвящённую этому «страшному и грозному суду» и этой «огненной реке или лагуне».

Сопоставляя все приведённые места об Ионе и других неоправдавшихся предсказаниях, нельзя не заметить, что автор этих речей старается зачем-то указывать на них при всяком удобном поводе. Почему же так влечёт его к этой теме о неудавшихся пророчествах, которой избегают все остальные писатели, старающиеся представить решения бога непреложными? Потому, отвечу я, что ему нужно было оправдать ими, как в своих глазах, так и в глазах других, отмену пророчества Иоанна. Речь, в которой Иоанн должен был официально известить к 399 или 400 году, что все предсказанные бедствия, а с ними и сам приход Иисуса на Землю отложены, ввиду всеобщего покаяния, на неопределённое время, не дошла до нас, да и не могла дойти, после того как самоё пророчество решили приписать другому лицу и времени. Мелкие же отголоски второстепенных оправданий Иоанна, произносимые при других подходящих случаях, как мы видим сейчас, сохранились в отрывочных заметках, всё равно, представляют ли они собственные речи Иоанна, или редактированы за него через несколько десятков лет по воспоминаниям его сторонников.

Судя по некоторым из цитированных нами мест и по последующему поведению Иоанна, можно думать, что после первого периода уныния от неудачи, когда он, вероятно, как Иона, молил бога о смерти, к нему снова вернулись и вера и бодрость, и он причислил себя даже к числу тех пророков, которых бог заблаговременно предупредил об отмене своего решения. Его взгляды на «божественное вдохновение» давали ему полное право сделать такое заключение. Поселив в его душе жалость к кающимся грешникам, допустив его похищение из Антиохии и не исполнив ряда промежуточных наказаний, бог как бы повелел ему усомниться самому в непреложности пророчества и успокаивать всех надеждою прощения в случае покаяния…

По крайней мере, совершенно так и поступил Иоанн в Константинополе. Он всё время проповедовал о покаянии, как средстве получить прощение бога, и энергично уничтожал многочисленные пороки духовенства в своём «патриархате», к которому принадлежало 6 епископств Фракии, 11 Малой Азии и 11 Понта[239]. В то время, как все остальные из известных нам древних проповедников отличались легковерием ко всему чудесному и распространяли всякие небылицы, ходившие в их время, с целью подтверждения истин своего учения, один Иоанн решился в принципе отвергать возможность творить чудеса в его время. «По какой причине теперь пресеклась и отнялась у людей эта благодать (доказывать свою правоту чудесами)? Не потому, чтоб бог хотел нас обидеть, но, наоборот, чтобы почтить! Желая показать нашу веру, он делает так, что мы и без вещественных доказательств верим ему. Те (прежние) не поверили бы невидимым доказательствам, если бы заранее не получили чудес и залогов, а я и без того верю. Вот причина, по которой теперь не бывает чудес».

V. Поездка Иоанна в Азию. Бешеное гонение на него и на оригенитов

Замечательно интересен с нашей точки зрения таинственный съезд малоазиатских и некоторых других епископов в Константинополе в 400 году, т. е. вслед за фиаско апокалиптического предсказания Иоанна. Зачем они съезжались? Древние историки не захотели сообщить этого потомству. Только Палладий неопределённо намекает на съезд, но не говорит о его цели[240].

Теперь мы прямо можем сказать, что друзья Иоанна съезжались для обсуждения того, как им быть теперь, когда Иисус не явился в назначенный ему срок. Тем же самым объясняется и его трёхмесячная поездка по Малой Азии после праздника рождества в этом же 400 году.

Мы плохо знали бы психологию древних, если бы допустили, что жители и власти могли выпустить его из Константинополя ранее, чем была окончательно отменена грозящая им гибель, т. е. до 25 декабря 400 года. Как бы ни успокаивал их Иоанн после 13 марта 399 года, но в глазах людей, не понимавших его астрологии, событие неизбежно должно было связаться с окончанием первых четырёх веков, и ранее этого им нельзя было успокоиться. А вдруг Иоанн хитрит? Отпустят его из города, а в это самое время и пошлёт бог все предсказанные бедствия? Нет, пусть уж лучше он остаётся заложником. Бог его пожалеет и не разрушит города обещанным землетрясением, таким землетрясением, «какого не было ещё с тех пор, как люди живут на Земле». И можно быть уверенным, что все зорко следили, как бы пророк не сбежал, так как и привезён он был насильно, под стражей…

Да и сам Иоанн не мог быть вполне уверен до этого времени, что Иисус не придёт совсем. Он мог отсрочить только свой приход до окончания полных четырёх веков. Всё это так соответствует числовым представлениям автора «Откровения», да и всех древних.

Сама астрология нимало не противоречила этому, потому что последнее прохождение Солнца, Луны, Меркурия, а можете быть и ещё какой-нибудь из планет через зловещее созвездие Скорпиона должно было окончиться только 8 декабря[241] 400 года.

Но вот и эти опасные дни прошли благополучно. Иоанн, конечно, успокоил всех в Константинополе и получил, наконец, отпуск для того, чтобы съездить в Малую Азию и лично объяснить положение дел в тех семи городах, которым он непосредственно адресовал своё пророчество.

Он спешно отправился в Эфес и другие малоазиатские города, «несмотря на зимнее время и плохое состояние здоровья». Причины, выставляемые для этого византийскими историками, так же противоречивы и неудовлетворительны, как и причины всех других необыкновенных происшествий в жизни Иоанна после появления «Откровения».

Почему он не мог подождать даже двух-трёх месяцев до начала лета и «поехал, несмотря на болезнь и ревматизм в ногах»? Потому, отвечает нам Палладий[242], что Евсевий, епископ валентинопольский, обвинил Антония, епископа эфесского, «в корыстолюбии», но примирился с ним раньше, чем успел приехать Иоанн для разбирательства дела, да и сам этот Антоний умер, но эфесская община всё-таки «умоляла Иоанна придти лично, чтоб водворить в ней спокойствие», и Иоанн поспешил (9 января 401 г.) «на жалостный зов её»[243].

Для нас теперь вполне разъясняется и эта спешность, и путаница византийских историков, не желавших обнаружить действительную причину. Автору «Откровения» было абсолютно необходимо совершить эту поездку и объясниться с «семью малоазиатскими городами», куда он послал свою книгу, лично и на месте, несмотря ни на что и при первой же физической возможности. Если сам бог, по словам Иоанна, «извиняется» перед своими пророками за отмену их предсказаний, то как же пророку не поспешить извиниться перед теми, кого он неумышленно обманул? Конечно, при этом случае никто не мешал ему заняться и некоторыми частными делами, в роде постановки на место умершего эфесского епископа Антония своего диакона Гераклида или отрешить от должности целый ряд враждебных ему епископов[244].

Но цель созвания им малоазиатских епископов сначала в Константинополь, а затем в Эфес на какие-то таинственные совещания для нас теперь очевидна. Он должен был объяснить наконец своим собратьям по вере метод своего предсказания и то, что все грозные фигуры зверей и картины всевозможных бедствий были ему показаны только символически в виде облаков грозы и созвездий неба. Тут же мог он изложить им и свою теорию «святого вдохновения», т. е. объяснить им, что это значит – быть в таком восторженном состоянии, когда и веришь, и любишь, и чувствуешь всем существом своё единство с окружающим миром, и видишь во всех явлениях окружающей природы таинственные отголоски на каждое своё чувство.

Как могли отнестись к этому его прозаические слушатели, не только никогда не испытавшие ничего подобного, но даже не способные представить это у других? Последующая история Иоанна ясно показывает это. В тот же миг на его голову, и вообще на оригенитов, поднялась целая буря во всей восточной церкви. Все раскаявшиеся перед тем представители его «великой твердыни», все «жадные соискатели его престола» поднялись теперь на него и его сторонников с тем большей злобой, чем сильнее были в эти три года их страх и унижение. А ему, всё ещё убеждённому, что сам бог дал ему пророчество и затем отменил его ввиду всеобщего покаяния, ничего не оставалось, как отвечать им ударом на удар, что он и сделал при своём объезде Малой Азии. Но это лишь подлило масла в огонь.

Не успел он возвратиться в Константинополь, как там, пользуясь его трёхмесячным отсутствием, заменявший его «друг Севериан», епископ гавальский, начал исподтишка восстанавливать против него молодую императрицу Евдоксию, управлявшую своим мужем Аркадием, а через него и всей Византийской империей. Какие средства он употребил, не трудно догадаться. В «Откровении» мы находим не одно выражение «о женщине, одетой в порфиру и багряницу и царствующей над земными царями» (как Евдоксия над своим мужем), а также о Иезабели, жене Ахава, «проституирующейся и вкушающей принесённое в жертву изображениям». Всё это, как мы знаем, относилось к церкви, но выражалось в такой аллегорической форме, что для лиц, привыкших к интригам, ничего не стоило убедить императрицу, что слова Апокалипсиса относятся именно к ней.

Действительно, мы и находим у византийских историков, что недоброжелательство императрицы было вызвано тем, что он называл её в своих речах Иезабелью, проституировавшейся с земными царями.

Какое впечатление должны были произвести такие инсинуации на молодую женщину, которой не было и 25 лет, и которая, насколько известно, никогда не имела других возлюбленных[245], кроме своего мужа, понять не трудно. Как бы подтверждением этому неправильному истолкованию речей Иоанна являлось также и его явное уклонение от всяких личных сношений с императорской четой. В противность всем своим предшественникам и всем последующим константинопольским епископам, Иоанн никогда не ходил на императорские пиры и торжественные приёмы, но проводил время у себя дома в чтении книг.

Однако инсинуации Севериана не принесли ещё Иоанну особенного вреда. Архидиакон Серапион указал ему, при его возвращении из Малой Азии, тайного врага, и Севериан был на время удалён из столицы.

Буря, которая должна была низвергнуть Иоанна, поднималась на него после его поездки в Малую Азию отовсюду, но первый её удар упал не на него, а на его сторонников-оригенитов в Египте, и нанёс этот удар ни кто иной, как его старинный враг, Теофил, епископ александрийский. Это был тот самый епископ, который сжёг в 389 году в Александрии целый городской квартал, где находился знаменитый храм Сераписа[246], служивший александрийским университетом и заключавший в себе много памятников древности и научных сокровищ, а также и знаменитую александрийскую библиотеку, где находилось в это время до 42 000 свитков папируса, из которых жрецам, застигнутым врасплох пожаром, удалось спасти очень немногие.