После мрака тюремной камеры свет солнечного дня показался Мгалу нестерпимо ярким. Глаза его слезились, ноги слегка тряслись от голода, и он не мог как следует рассмотреть своих товарищей по несчастью, пока стража вела их по людным, залитым солнцем улицам на базарную площадь. Здесь, под специально установленным навесом, им позволили перевести дух, дали воды, свежих лепешек и горячего бульона, после чего всех пятерых вывели на высокий помост, с которого глашатаи объявляли обычно городские указы, и зачитали приговор.

Двух грабителей храмов – Плосконосого и Вислоухого, настоящие свои имена они назвать отказались; рыкаря Готоро, причастного к похищению принцессы Чаг; Дагни – женщину, убившую в припадке ревности своего мужа, и Мгала-северянина, проникшего в родовое святилище Амаргеев, Городской совет присудил к смертной казни. Однако Владыка Исфатеи – да продлит Небесный Отец дни его жизни! – заменил казнь через отсечение головы отправкой осужденных в недра Гангози, где, проявив чудеса храбрости в борьбе с кротолюдами, мерзкими тварями, постоянно нападающими на рудокопов в старых серебряных шахтах, они могут завоевать себе жизнь и свободу. Если Небесный Отец будет милостив к преступникам и позволит им выбраться из недр Гангози, совершенное ими зло предадут забвению, а сами они вольны будут беспрепятственно идти в любом выбранном направлении, но возвращение в Исфатею запрещено им под страхом безотлагательной казни, отмене не подлежащей.

В то время как толпа у помоста громкими криками выражала свой восторг по поводу мягкосердечного решения Владыки Исфатеи, Мгал, в голове которого после непродолжительного отдыха и угощения, приготовленного сердобольными горожанами, немного прояснилось, оглядел своих мрачно молчавших товарищей. Внешность Вислоухого и Плосконосого соответствовала их прозвищам, это были типичные громилы, готовые не задумываясь зарезать родную мать. Готоро – плечистый малый лет тридцати с небольшим – производил впечатление простодушного деревенского парня, и северянину показалось, что прежде он действительно видел его среди рыкарей. Дагни – молодая женщина с фигурой борца и руками молотобойца – мало чем отличалась от большинства женщин Исфатеи, вынужденных заниматься тяжелым трудом, и, глядя на ее флегматичное лицо, Мгал подумал, что надо было, верно, приложить немало усилий и изобретательности, чтобы разбудить ревность в этом ко всему безучастном существе, которое столь рано превратилось в покорное вьючное животное.

Удовлетворив первое любопытство, северянин окинул внимательным взглядом базарную площадь и убедился, что если Эмрику с Гилем и правда удалось улизнуть из храма Амайгерассы и они намереваются помочь ему сбежать из-под стражи, то здесь любая попытка освободить его обречена на провал – слишком много вокруг охраны. Мгал не сомневался, что, оказавшись на свободе, друзья сделают все возможное, чтобы выручить его, сам же он, закованный в крепкие железные кандалы, мог пока лишь запастись терпением и возложить надежды на счастливое стечение обстоятельств, которое позволило бы ему совершить побег на пути к Гангози.

Приговор был дочитан до конца, толпа на площади наоралась вдоволь, преступники подобрали лепешки, куски жареного мяса и фрукты, брошенные на помост щедрыми горожанами; стражники незаметно подгребли к себе медные полуганы и четвертушки, справедливо рассудив, что приговоренным они теперь едва ли понадобятся. Повинуясь косоглазому юноше-церемониймейстеру, из боковой улочки выдвинулся, сверкая на солнце начищенными доспехами и обнаженными мечами отряд гвардейцев Бергола, которому поручено было вывести осужденных из Исфатеи.

Сначала преступников, окруженных со всех сторон рослыми, прекрасно вооруженными гвардейцами с приметными огненно-рыжими плюмажами на медных шлемах сопровождало несколько десятков любопытных, но к тому времени, как отряд подошел к окраине города, лишь дюжина босоногих, коричневых от загара мальчишек бежала следом, отчаянно пыля и громко визжа от избытка чувств. Городской совет выносил приговор не чаще чем раз в полгода, и дни эти, черные для осужденных, становились знаменательными событиями для всех прочих законопослушных горожан.

У северных ворот отряд гвардейцев остановился и после обмена паролями передал осужденных верховой полусотне, которая должна была доставить их к Гангози и осуществить приговор, спустив преступников в ее недра. Мгала и его спутников усадили на приготовленных лошадей, пристегнув кандалы к седлам и соединив цепями со скачущими по бокам воинами, после чего полусотня выехала за городские ворота и двинулась на запад, взбираясь все выше и выше по юго-восточному склону горы-великана.

День начал клониться к вечеру, солнце пекло нещадно, и вскоре гвардейцы один за другим стали стаскивать свои великолепные шлемы и накручивать на головы белые тряпицы. Старая дорога, ведущая на вершину горы, петляла и кружила между красно-коричневыми утесами, копыта лошадей поднимали облачка едкой, колкой пыли, от которой першило в горле и ужасно чесалось все тело. Потные и хмурые люди ехали молча, с завистью поглядывая на раскинувшийся внизу город, где было много зелени, много тени и где чуть не на каждом перекрестке журчали питьевые фонтанчики и бежали по дну арыков потоки воды, в которых уставший путник мог омыть утомленные, горящие от долгой ходьбы ноги.

Зноем и потом истек час, а после и два часа мерной, изматывающей скачки – и Исфатея исчезла. Не разглядеть стало даже мазанок и чахлых огородов ремесленников, которых нужда заставляла селиться на краю города, за крепостными стенами на склонах Гангози. Зато все чаще начали попадаться ветхие деревянные навесы и вышки, длинные, на три-четыре дюжины человек, дощатые хижины, обнесенные хлипкими плетнями.

– Заброшенные поселения рудокопов, – лаконично ответил на вопрос Мгала воин, скакавший по левую руку, и замолчал, то ли не желая, то ли не будучи в состоянии продолжать разговор.

Кое-где на заборах висели выцветшие куски ткани, виднелись насаженные на колья глиняные и деревянные миски и корчаги, вился бледный от солнечных лучей дымок далекого костра. В некоторых шахтах, очевидно, рудокопы продолжали свою работу, но беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что рудное дело пришло в упадок, и оставалось только изумляться, как это Исфатее до сих пор удается поддерживать славу Серебряного города. Если верить базарным толкам, караваны с драгоценным металлом по-прежнему регулярно отправлялись отсюда в другие города, и, по слухам, немалая толика серебра в них принадлежала Берголу. В каких заповедных шахтах добывал его хитрый и умный Владыка Исфатеи? Владыка, которому почему-то приходилось заигрывать с одним из своих советников, с неким мастером Донгамом, не бывшим даже купцом и тем не менее пользующимся явным влиянием при дворе Бергола…

Звякнув цепями, Мгал машинально потянулся почесать давно не бритый подбородок. Мысли его сами собой вернулись к Городскому совету, на котором он присутствовал не то в качестве подсудимого, не то в качестве тайного посланника, до которого Владыка Исфатеи желал довести некоторые сведения. Трое суток, прошедших после совета, ломал северянин голову над тем, каков же истинный смысл услышанного им, и постепенно пришел к довольно любопытным выводам. Если бы его не морили голодом и не поили тухлой водой, он, без сомнения, сумел бы придумать, как наилучшим образом использовать свои догадки. Может быть, и сейчас было еще не поздно, но проклятая жара и нестерпимый зуд во всем теле не давали ему сосредоточиться…

Мгал мотнул головой, пытаясь стряхнуть застилавший глаза пот, и с облегчением вздохнул: отряд въезжал в широкую полосу тени, отбрасываемую утесом, похожим на поднятый к небу огромный кулак. Следом за северянином облегченно вздохнул гвардеец, ехавший слева; воин справа потянулся за флягой, и тут спереди донесся зычный голос командира полусотни:

– Привал! Подъем продолжим, когда солнце зайдет.

Весь вечер отряд, конвоировавший преступников, поднимался на Гангози и лишь глубокой ночью достиг расщелины, в которую утром гвардейцы должны были спустить осужденных. С заходом солнца пришла благословенная прохлада, лица людей прояснились, послышались шутки, воины начали обмениваться впечатлениями прошедшего дня. Вскоре, однако, прохлада сменилась холодом, гвардейцы стали доставать форменные плащи, а когда отряд наконец остановился на ночевку, Мгал почувствовал, что еще до встречи с кротолюдами рискует умереть от холода.

– Что же, мы так и будем всю ночь дрожать? – обратился он к одному из сопровождавших его воинов, тщетно пытаясь поплотнее укутаться в свою донельзя истертую меховую безрукавку.

– Для костров здесь нет топлива, к тому же мы вступили во владения кротолюдов, а они не любят огня, – ответствовал тот, зябко заворачиваясь в плащ, но не выпуская при этом конца цепи, прикрепленной к кандалам северянина.

– М-да-а-а… Предпочел бы провести последнюю ночь в более уютной обстановке, – проворчал Мгал, лязгая зубами и искоса поглядывая на гвардейцев, расседлывающих лошадей. За весь день ему не представилось ни малейшей возможности для побега, конвоиры проявляли чудеса бдительности, и северянин начал всерьез опасаться, что они получили самые строгие распоряжения и избежать подземелий Гангози ему не удастся.

На ночевку отряд расположился на круглой каменистой площадке, укрытой от ветра мощными спинами утесов. После непродолжительной суеты, всегда возникающей при остановке на ночлег значительной группы людей – суеты тем более обидной, что использовать ее в своих целях Мгал не мог, поскольку двое гвардейцев застыли по обеим сторонам от его коня, – мало-мальский порядок все же установился. Лошадей отвели в овражек, где из потрескавшейся земли торчали иссушенные солнцем стебельки трав; осужденных согнали в центр круглой площадки, а затем подъехавший к северянину командир полусотни лично отомкнул его кандалы от седла. На миг Мгал ощутил некое подобие свободы, но дарована она ему была исключительно для того, чтобы он мог спешиться и присоединиться к своим товарищам по несчастью, – караульщики занялись своими делами, только когда цепи его были прикреплены к кандалам Готоро и Плосконосого.

Несмотря на мрачное пророчество сопровождавшего Мгала воина, откуда-то, словно по волшебству, появились аккуратные деревянные поленца и брикеты кизяка. Повинуясь распоряжениям командира полусотни – кряжистого молчаливого воина средних лет с морщинистым лицом и белыми от седины висками, – Вислоухий и Плосконосый ловко развели небольшой костерок, вокруг которого, скованные единой цепью, расположились осужденные.

Разложенный больше для надзора за приговоренными, чем для обогрева, костер тем не менее сразу стал сердцем импровизированного лагеря. Подшучивая над тем, что лучшие места вечно достаются бездельникам, гвардейцы, за исключением десятка часовых, принялись рассаживаться поблизости. Из седельных сумок была извлечена домашняя снедь и фляги с холодным, но удивительно душистым нагыром.

Под большими, низкими и ясными звездами темной холодной ночью все люди чувствуют себя немного братьями, и нет ничего удивительного в том, что, выпив, как водится, за процветание родного города и здоровье его Владыки, конвоиры подняли фляги за удачу осужденных, за то, чтобы те сумели отстоять свои жизни в битве с кротолюдами и невредимыми выбрались из недр Гангози. Здравицу приняли единодушно, и десятки фляг потянулись к приговоренным.

– Пейте и ешьте, набирайтесь сил, и да пребудет с вами милость Небесного Отца, Дарителя Жизни! – наперебой желали гвардейцы своим поднадзорным, протягивая им лепешки, яблоки, ломти вяленой дыни и куски жесткого сушеного мяса.

Не принять то, что предложено от чистого сердца, – обидеть дающего, и Мгал с товарищами ели и пили за десятерых, пока не почувствовали, что более ни крошки, ни капли вместить не могут. Вислоухий и Готоро принялись негромко похрапывать; устраивая поудобнее седла под головы и кутаясь в плащи, отходили ко сну намаявшиеся за день гвардейцы. Только пять или шесть воинов, видя, что Мгал, Плосконосый и Дагни спать не собираются, придвинулись поближе к огню, и разговор, начавшийся с рассказа северянина о краях, где он родился и странствовал, постепенно перешел на дела южан и, как и следовало ожидать, в конце концов коснулся горы-великана и странных тварей, обитающих в ее недрах.

– Видать-то их никто давненько уже не видал, но, говорят, что похожи эти существа на маленьких, покрытых густой шерстью человечков с желтыми, видящими даже в кромешной тьме глазами, кривыми ногами и цепкими руками. И живут они в Гангози будто бы с незапамятных времен, потому и гору эту люди испокон веку стороной обходят. Никто по доброй воле на нее не поднимется. Разве что рудокопы… Но и те больше по нужде в старые штольни забирались, чтобы семьи свои прокормить, – начал пожилой воин, руки и голова которого были испещрены шрамами и рубцами, свидетельствовавшими о том, что участвовал он едва ли не во всех междоусобицах, вспыхивавших между Исфатеей и другими городами, особенно Кундалагом. – Однако теперь и рудокопов в Гангози никакими посулами не заманишь, слыхал я, ушла их братия от греха подальше в Оловянный лог.

– Но кто-то же здесь трудится? Видно было, когда мы проезжали, что не все шахты покинуты, а? – спросил Мгал, вспомнив длинные дощатые хижины, миски и корчаги на кольях, тряпье на ветхих плетнях.

– Ковыряют еще иные смельчаки гору, – может, заклятье какое от кротолюдов знают, а может, долговые расписки отрабатывают, – неохотно признал старый воин. – Только сам посуди, много ли они серебра добыть могут, подневольные люди?

– Откуда же тогда оно берется? Прежними запасами, что ли, купцы торгуют, последнее распродают?

– Кто последнее, а кто и по-другому драгоценный металл получать наловчился. Слухи вот ходят, будто мастер Донгам из обычной глины его вываривать умеет.

– У кого язык без костей, тот и не такое нарасскажет!

– Ах вот оно что… Ну а чем рудокопы кротолюдам-то этим мешают? Серебро, что ли, не поделить или лазы подземные?

– Да нет, тут другое – кротолюды ведь людей не убивают. Они их похищают, в гору утаскивают и там уж у себя, пожирают. И не одних рудокопов, кстати. Вот лет семьдесят назад, например, пришли из западных степей лошадники – то ли мор у них приключился, то ли еще что, ну и решили они здесь обосноваться, – поселились по ту сторону горы, на лесистом склоне. Предупреждали их, что нехорошее место выбрали, так не послушались. С тех пор о них ни слуху ни духу…

– Может, они и нынче там живут припеваючи, никто ж проверять не ходил! – прервал старого воина гвардеец с черными, лихо закрученными усиками.

– Оно конечно, да ведь не бывает так, чтобы сосед о соседе семьдесят лет слыхом не слыхивал. Соли, меди, железа, еще чего – должно же им занадобиться, верно я говорю? Ан нет. Вот и выходит, что пожрали их кротолюды.

Сидящие у костра переглядывались, напряженно и опасливо всматриваясь в обступившую со всех сторон тьму. Руки сами собой потянулись к амулетам, зачертили в воздухе охранительные знаки.

– Пропадают люди, ох пропадают… – промолвил один из гвардейцев испуганным шепотом. – У меня братан, кузнец, ушел за сырец-травой на гору – сколько поколений ею на восточных отрогах запасались, для закалки стали первое средство, – так до сих пор по нему вдова убивается. А прошло уж лет восемь-девять.

– У меня вот тоже пяток лет назад поручники в этих местах сгинули, – подал голос Плосконосый. – Проведали, что тут где-то древний город прежде был, и айда сюда. Я тогда порубанный лежал, не то б тоже с ними увязался.

– Верно говорят – от судьбы не уйдешь. Не в тот раз, так в этот с кротолюдами свидишься.

– А возвращаются ли когда те, кого в недра Гангози спускают, или не бывало такого? – спросила Дагни, все это время безучастно теребившая подол застиранной юбки.

– Так ведь это как сказать, – снова вступил в разговор пожилой воин. – Обратно в Исфатею-то им пути нет, а одного видали вроде не то в Хануге, не то в Эостре.

– Как же кротолюды живут под землей, как дышат? В старых, шахтах обосновались или сами ходы копают?

– Сказывают, целый город там кротовый отрыт. Норы, норы, вся гора будто сыр прогрызена, а дышат… Дышат они, как люди, питаются корешками, жуками всякими, червяками, человечинкой, если попадется, не брезгуют. Детишек же своих в яйцах откладывают, будто птицы или змеи.

– А мне говорили – они, как свиньи, по дюжине за раз кротолюдиков приносят.

– Если за раз столько, их и не прокормить, не может такого быть!

– Коли не все выживают – может. И людей они похищают, потому как детенышей их человечьей кровью выкармливать надо. Им наша кровь заместо молока материнского – знай соси из живого, вот и не убивают на месте-то.

– Ох изверги! – ахнула Дагни. – Да как же Небесный Отец таких злыдней терпит, зачем создал?

– Об этом разное говорят. Будто и не создавал их Даритель Жизни вовсе, а сами они, как черви в гнилом мясе, в горе этой завелись.

– Нет, нет, истинно их Отец Небесный сотворил. Для охраны серебра, людям корыстным для устрашения.

– А мне вот старый книгочей рассказывал, что некогда в горе этой построен был Заморскими Колдунами подземный город, – вмешался в разговор неслышно подошедший после обхода часовых командир полусотни. – Будто множество всяких городов и замков они на нашем материке заложили и творили в них всевозможные злодейства. А как наслал Небесный Отец на Землю Колдунов Великое Внешнее море да покончил с ними, так и принялся искоренять их потомков и последышей. Кого как покарал, а тех, что в Гангози схоронились, в кротолюдов превратил.

– Может, так оно и было, – потупил глаза пожилой воин, – но все ж не перемерли кротолюды, а, напротив, силу забрали. Мало того что людям с ними не сладить – ушли рудокопы-то из Гангози, – так, говорят, твари эти даже вишу – подземных зверей – приручить сумели. Разводят стадами, и ездят на них, и доят их, и на мясо забивают.

– Тебя послушать…

– Что же это за звери такие? Слышал я на севере про вишу, но уж больно чудные истории.

– Звери это огромные, в почве живущие. Роют они рогами ходы и тоннели, открывают ключи, очищают источники подземные и тем самым наполняют реки и озера водой. Роста они громадного и зовутся «мышами, которые прячутся», потому как если выберутся на поверхность земли погожим днем, тут же от солнечных лучей и издохнут.

– Ох и силен ты, Рагул, сказки сказывать! – засмеялся командир полусотни, хлопая пожилого воина по плечу. – Всю ночь небылицы готов плести! Однако время позднее, пора на покой.

– Эти сказки бывалые люди сказывали, так что правды в них больше вымысла! Но время, и верно, позднее, – ворчливо согласился Рагул, подымаясь от костра. Начали расходиться и остальные гвардейцы.

– «На покой пора»! – повторил Мгал сердито, пытаясь поудобнее устроиться у едва теплящегося костерка. – Боюсь, как бы завтра кое-кому из нас навеки не упокоиться!

Услышанные им разговоры о кротолюдах не обнадеживали, и заснул северянин с самыми скверными предчувствиями, причем больше всего тревожили его слова Батигар о том, что он не должен обнажать меч в недрах Гангози.

Когда Мгал проснулся, солнце уже осветило верхушки утесов, но круглая каменистая площадка, на которой отряд провел ночь, была еще погружена в предутренний сумрак.

– Подъем! – вторично воззвал командир полусотни, и пронзительный звук рожка разбудил далекое многоголосое эхо.

– Эк ведь ему не спится! – Плосконосый выругался и сплюнул в погасший костер.

Мгал промолчал. Глядя на далекую вершину Гангози, темно-лиловым силуэтом выделявшуюся на фоне рассветного неба, он вспоминал мать, Менгера, приютившего его после перехода через Орлиный перевал кузнеца-дголя, Эмрика и Гиля. Как-то они там? Какая судьба ждет их и какую роль сыграет в ней кристалл Калиместиара? Короткая жизнь близится к концу, а жаль, он только-только начал входить во вкус…

Освеженные сном, гвардейцы собрались вокруг командира в ожидании приказаний, при этом большинство из них старались не встречаться взглядами с осужденными. Какие бы преступления те ни совершили, они все же люди, и перспектива отдать их на растерзание мерзким подземным тварям воинов не радовала. Командир полусотни, верно, угадал настроение гвардейцев и, чтобы не дать разгореться их сочувствию к приговоренным, решил поторопиться с приведением приговора в исполнение.