VII. ТРОЯНСКИЙ ПЛЕННИК

Утро следующего дня застает нас в Нижнем Египте, у Мемфиса, на поле пирамид.

От Мемфиса, по направлению к большим пирамидам, шли два путника: один, старик, в обыкновенной одежде египтянина из жреческой касты, другой своим фригийским колпаком и некоторыми особенностями в одеянии скорее напоминал северного жителя из Фригии или Трои. Последнему было лет под пятьдесят или несколько меньше.

— Так ты говоришь, около десяти лет не был в Египте? — спросил старший путник.

— Да, почти девять, — отвечал младший.

— Где же это ты мыкался?

— В неволе был, добрый человек, — У презренных шазу (кочующие бедуины) или в Наане?

— Нет, я все время провел в неволе в Трое.

— В Трое! Слышал я об этой стране много любопытного, — богатый город Троя!

— Да, был когда-то; а теперь от Трои остались только камни да груды пепла. Жаль мне этого города; я в нем помирился было и с неволей.

— Кто же его разрушил? — спросил заинтересованный старик.

— Данаиды, которых называют также и кекропидами, и эллинами. И все вышло из-за пустяка — из-за женщины. Видишь ли, сын троянского царя, по имени Парис, сманил у одного эллинского царя жену, по имени Елена, женщину большой красоты. Эллины и вступились за честь своего царя, приплыли к Трое на кораблях и осадили город. Почти все время, что я пробыл в Трое, длилась осада. И небольшой, правду сказать, был город, не то, что наши Фивы или Мемфис, — маленький городок, а много выплакал слез! Я жил при дворе самого царя Приама, так всего довелось видеть и слышать.

— Боги, надо полагать, отвратили лицо свое от несчастного города, — заметил старик.

— Видимое дело, что боги покинули их, — подтвердил его собеседник. — Да у них и боги свои, не наши всесильные боги: вместо Аммона-Ра и Пта — у них Зевс и Гефест, вместо бога Монту — у них Apec.

— А великая Сохет, матерь богов? — спросил старик.

— Юнона у них, Вакх еще, Нептун, Гелиос, Афродита, Хронос — много богов…

— Много богов, да помощи мало, — глубокомысленно заметил старик, — наши боги не то, что их, — Египет победить некому. Разве можно разрушить такие твердыни! — Он указал на пирамиды, которые высились у них перед глазами какими-то грозными гигантами. — Тысячи лет стоят, а простоят еще миллионы.

В голосе старого египтянина звучало гордое сознание своего величия — величия народа, его богов, его титанических построений.

— Есть что-нибудь подобное этому в мире? — Он указал на исполинскую голову «великого сфинкса», которая вместе с плечами и грудью, шириной в несколько сажен, выступала из засыпавших ее песков пустыни. — А наши храмы, наши сфинксы! Пока земля стоит на своих основах, пока наши боги будут бодрствовать за нас — будут и они стоять на своих местах в великой земле фараонов! Они перестоят весь мир!

Бедный энтузиаст не подозревал, что пройдут тысячелетия и весь мир, именно весь мир растащит, расхитит его гордость — его памятники, гробы, мумии царей и жрецов, всех богов Египта, его сфинксов, его обелиски, колонны, свитки папирусов, священные систры, жертвенники, доски с иероглифами, с гимнами, вырезанными на стенах храмов, — все это весь мир растащит, безбожно разграбит, не оставит камня на камне — и поставит у себя на площадях (обелиски), в музеях, в кабинетах, и в каждой столице мира, в каждом более или менее значительном городе будут открыты «египетские музеи», где праздные бродяги с гидами и каталогами в руках будут равнодушно проходить мимо этих священных реликвий удивительной страны, мимо этих немых свидетелей глубочайшей древности человечества, свидетелей его гордой, померкшей славы, его радостей, страданий, слез… А что останется нерасхищенным, то засыпят пески пустыни… И уцелеют, как укор богам, на которых возлагалось гордыми фараонами столько надежд, как укор человечеству, ничего не щадящему, — уцелеют одни пирамиды, да и то памятники не египетского народа, не его гения, а памятники народа еврейского, вечного, несокрушимого народа, как несокрушимы и вечны пирамиды [8].

— Да, наши боги не то, что жалкие боги какой-нибудь Трои или Финикии! — продолжал энтузиаст. — А с нашими пирамидами своею древностью может поспорить разве одна земля да это бесконечное голубое небо!

Он поднял к нему руки.

— О светоносный Горус! О Аммон-Ра, отец богов!

Старше упал на колени и восторженно молился. Это успокоило его волнение.

— Так нет больше Трои? — спросил он, продолжая путь.

— Нет… Одни груды камней да пепел, разносимый ветром… Бедная Кассандра, бедная Гекуба! Как тени, они проходят предо мною… Это прекрасное тело Гектора, голова которого колотится о камни… Бедная Андромаха… Я все это, кажется, вижу теперь…

— А как же ты уцелел? — спросил старик.

— Я ушел вместе с сыном царя дарданов Анхиза, с Энеем… Ушло от общей гибели несколько сот троянцев, и море спасло их. Я был вместе с ними. Долго носились мы по морю, пока боги не сжалились над нами: я увидел берега родной Африки.

— К Египту привели вас наши боги? — спросил снова старик.

— Нет, далеко туда, на запад, где великий Ра опускается на покой. Мы пристали к чужому городу — название его Карфаго. Там царствовала тогда добрая царица — Дидона… Бедная!

— А что? Чем бедная?

— Ее уж нет на свете.

— Умерла? Отошла на вечный покой?

— Нет, хуже того: она сожгла себя на костре.

— Живою сожгла себя?

— Живою — и такая еще молодая, прекрасная.

— Это оскорбление божества! — воскликнул старик.-

Где же теперь ее душа?

— Она не могла пережить своего несчастья: она полюбила Энея, она отдавала ему свое царство, а он покинул ее, хотя и любил.

— Зачем же покинул, когда ему, бездомному скитальцу, отдавали целое царство?

— Он не мог ослушаться своих богов.

— Своих богов? — со старческой запальчивостью воскликнул египтянин. — А что сделали его боги с его Троей? Несчастный, неразумный человек — верит своим богам!

— Да, он продолжает верить. Боги внушили ему, что он должен основать там где-то, далеко на западе, сильное царство, которое покорит весь мир.

— Как весь мир! — вскипел снова старик. — А Египет, а наши боги?

— И Египет будто бы покорит и отомстит эллинам, которые разрушили его Трою.

— Это кощунство! Это наглая ложь! Его боги — презренные лгуны! Они такие же, как боги необрезанных, презренных сынов Либу. И ты ему не сказал прямо в глаза, что он несчастный безумец?

— Нет, я только тайно ушел от него, когда он отплывал в Уат-Ур («Великие зеленые воды», как называли египтяне Средиземное море).

— И хорошо сделал, сын мой… Безумец! Он смеет надеяться, что когда-нибудь Египет будет побежден кем-либо! Никогда! Пока стоят вот эти пирамиды на земле, а по небу ходит вот этот великий Аммон-Ра и светоносный Горус — царство фараонов не исчезнет, как исчезла его Троя.

Пирамида Хуфу или Хеопса оставалась уже несколько вправо, блестя на солнце своей гладкой гранитной облицовкой. Против них уже высилась пирамида Хеопса или Хефрена, а ближе к ним — чудовищная голова сфинкса Хормаху («Горус в сиянии»). Путники шли прямо на сфинкса. Скоро открылись его полузасыпанные песком лапы и грудь с прислоненной к ней гранитной доской, тоже полу занесенной песками пустыни.

— Безжалостная пустыня! Она даже великого Хормаху не щадит, засыпает своими песками, — сказал старик, подходя к сфинксу и падая перед ним на колени. — И доску засыпает со священной надписью фараона Тутмеса IV.

И младший путник упал на колени.

— О великий, жизнь дарующий Хормаху! — сказал он с благоговением. — Тебе я молился в плену, в далекой Трое, и ты услышал мою молитву, сподобил меня снова увидеть родную страну и питающий ее многоводный Нил. Я прежде никогда не видел твоего светоносного образа, а теперь сподобился лицезреть тебя, великий Хормаху!

Старик тоже молился.

— А что это за надпись? — спросил тот, что был в плену у троянцев, когда старик кончил свою молитву. — Тут упоминается имя фараона Тутмеса IV.

— Да, это его начертание. Вот уже два с половиною века, как сделано это начертание, а оно совсем не выветрилось, только песок засыпает его.

«Однажды, — читал младший путник, — занимался царь метанием копий, для своего удовольствия, на земле мемфитского округа, по направлению сего округа к северу и югу, стреляя в цель медными стрелами и охотясь за львами в долине газелей. Поехал он туда на своей двухконной колеснице, и кони его были быстрее ветра. С ним было двое, сопровождавших его. Ни один человек не знал их. Настал час, когда он давал отдых своим слугам. Он сам воспользовался этим временем, чтобы принести на высоте богу Хормаху, близ храма Сокара, в „городе мертвых“ (Некрополис), и богине Ранну жертвоприношение, состоящее из цветочных семян, и чтобы помолиться великой матери Изиде, госпоже северной стены и госпоже южной стены, и богине Сохет Ксоитской, и богу Сету. Ибо великое чарованье лежит на этой местности от начала времен даже до местности владетелей Вавилона, вдоль по священной дороге богов до западного светового круга Он-Гелиополиса, ибо образ сфинкса есть изображение Хепра, весьма великого бога, живущего на этом месте, величайшего из всех духов, существа более всех почитаемого, которое покоится на этой местности. К нему жители Мемфиса и всех городов, стоящих на местности, ему принадлежащей, воздымают руки, чтобы молиться пред лицом его и приносить богатые жертвенные дары. В один из этих дней случилось, что сон одолел царским сыном Тутмесом…»

— Значит, он тогда еще был только наследником, — заметил старик.

— Вероятно.

— Ну, читай дальше, а я это начертание знаю наизусть: я жрец бога Хормаху.

Младший путник продолжал читать: «…когда он, после своего странствования, прибыл во время полудня и лег, чтобы отдохнуть в тени великого бога. В самую ту минуту, когда солнце стояло в высшей точке своей, он увидел сон, и ему представилось, как будто этот прекрасный бог говорил собственными устами своими, как говорит отец к сыну своему, и сказал он: «Взгляни на меня, смотри на меня, сын мой, Тутмес. Я есть отец твой Хормаху, Хепра, Ра, Тум [9]. Тебе дано будет египетское царство, и ты будешь носить белый венец и красный венец на седалище бога земли Себа, младшего из богов. Твой будет мир в длине своей и в ширине своей, везде, где освещает его блестящий глаз господина всего мира. Полнота и богатство будут у тебя — лучшее земли сей и богатые дани всех народов. Дадутся тебе долгие годы для времени жизни твоей. Лицо мое милостиво к тебе, и сердце мое принадлежит тебе: дам я тебе наилучшее…»

Старый жрец не вытерпел.

— Вот какие наши боги! — воскликнул он. — Они не лгут, это не боги Трои. О великий, прекрасный бог Хормаху! А читай дальше, что бог сказал Тутмесу.

Собеседник его читал: «Засыпан я песком страны, на которой я пребываю. Обещай мне, что ты сделаешь то, что я желаю в моем сердце, тогда я познаю, что ты сын мой, помощник мой. Подойди, да будем мы с тобою в единении». После сего проснулся Тутмес и повторил все эти слова и уразумел смысл слов сего бога и оставил их в сердце, говоря сам себе: «Я вижу, как жители города чествуют храм этого бога жертвоприношениями, не думая освободить от песка произведение царя Хафра (Хефрена), то изображение, которое сделано было богу Тум-Хормаху» [10]. Чтец остановился — дальше доска была засыпана песком.

— Вот! — сказал жрец. — Пока я был в Фивах, опять занесло, и никто не позаботился откопать заносимое песком божество. Я нарочно затем и пришел сюда теперь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Да, надо велеть снова откопать.

Путники уселись в тени сфинкса. Перед ними, к востоку, высились башни и храмы Мемфиса. Кое-где виднелись группы пальм, между стволов которых просвечивали воды Нила. Вправо и влево — большие и малые пирамиды, пирамиды жен и дочерей фараонов. За ними — бесчисленные ряды гробниц, постоянно заносимых западными песчаными волнами.

— Куда же ты теперь, сын мой? — спросил жрец бога Хормаху. — В Фивы?

— В Фивы, святой отец.

— Что ж, есть там у тебя кто-нибудь? Родные?

— Были и родные, была и семья — отец, жена и дочка по третьему году, да не знаю — живы ли.

VIII. «ПРЕЖДЕ ОСЛЕПИТЬ ЛЬВА…»

В это время из-за пирамиды Хефрена показались две парные колесницы. Они, по-видимому, возвращались из пустыни, из Долины Газелей. На каждой колеснице было по два воина. Они прямо направлялись к великому сфинксу. По одежде можно было заметить, что там были и не воины.

— Это, должно быть, охотники, — сказал, заметив их, старый жрец. — Там много газелей, и эти воины, по примеру покойного царя Тутмеса, — да веселится он вечно в жилище отца своего, бога Хормаху! — вероятно, охотились на этих невинных животных.

Колесницы все приближались. Жрец оттенил рукою глаза, чтобы всмотреться в лица незнакомцев.

— Да это, если глаза меня не обманывают, мои приятели, ближайшие слуги дома царицы Пилока и ливиец Инини, — сказал жрец.

— Как! Пилока и Инини, уроженец Либу? — обрадовался путник, который был в рабстве у царя троянского Приама. — Я их когда-то хорошо знал.

Колесницы приблизились совсем.

— А! Да это святой отец Имери в гостях у своего бога, — сказал один из подъехавших, что был не в одеянии воина, а в остроконечной шапке с длинными воскрилиями и без панциря.

Это был чернокожий ливиец Инини. Тип другого, не воина тоже, был чисто египетский. Воины в шишаках и кожаных панцирях с медными круглыми бляхами тоже изобличали египтян. Остановив лошадей, все четверо сошли с колесниц. Воины остались при конях, а Пилока и Инини подошли к жрецу и его спутнику.

— Вот счастливая встреча, — сказал Пилока, худой и загорелый египтянин лет тридцати пяти. — Недаром нам бог Хормаху помогал и на охоте.

— А что? — спросил жрец.

— Да мы убили отличного, громадного льва и несколько газелей, — отвечал Пилока, пристально, хотя как будто украдкой, всматриваясь в незнакомца во фригийском колпаке.

— Ты не узнаешь меня, Пилока, и ты, Инини? — сказал этот последний.

— Адирома! — воскликнули оба в один голос. — Откуда ты? Из царства мертвых! О боги!

— Да, — улыбнулся тот, кого назвали Адирома, — истинно из царства мертвых.

— Но ведь говорили, что ты утонул в битве при Просописе, вместе с кораблем и всеми воинами, — сказал Пилока.

— Да, сначала погрузился в море, а потом вынырнул, совсем обессиленный; меня подхватили финикияне на свой корабль, — отвечал Адирома.

— А вот я так не узнал тебя, — обратился жрец к Адироме, — стар становлюсь.

— А я сам боялся признаться тебе, святой отец, хотя и узнал сразу, — сказал Адирома, — думал, что я так изменился на чужбине и в рабстве, что меня и родные мои не признают за своего.

Начались расспросы: где он был, что это за Троя такая, далеко ли за великим морем Уат-Ур, какова была его жизнь в рабстве, похожи ли тамошние цари на египетских, какие там боги и храмы, как пала Троя, кто были ее героями и как спасся он сам? На все это ответил им Адирома, хотя сам не успел, да и боялся задать им вопрос — единственный вопрос, который всего труднее сходил с уст. Но он подошел к нему окольным путем.

— А что в Фивах? — спросил он наконец.

— В Фивах, сын мой, новый фараон, Рамзес III, — отвечал жрец.

— Я это слышал в Мемфисе, — сказал Адирома. — А что там мои, жена, дочь, отец? — спросил он нерешительно.

— Отец твой, благодарение богам, здравствует: бодрый старик; а из дочки твоей вышла славная вострушка, любимица богов.

— О, великий Хормаху! — с благодарной мольбой поднял Адирома глаза на сфинкса. — А жена?

— Мудрые боги взяли ее в свои обители, их на то воля была, — отвечал жрец, поднимая глаза к небу. — Решения их — тайна для смертных. Когда в Фивы дошла весть, что ваш корабль погиб при Просописе и все воины с ним, тогда сын мой, жена твоя, убитая горем, поболела душою с год, а потом отошла в область бога Озириса, на запад, за великую реку, и погребена в своем вечном жилище.

Адирома закрыл лицо руками.

— Не скорби, сын мой, не нам судить веления богов, — сказал жрец наставительно, — она была оплакана в продолжение семидесяти дней плача по закону наших богов.

Зная, что утешения для Адиромы были бы теперь бесполезны, Пилока и Инини старались свести разговор на другую почву. Они велели своим воинам-возницам подъехать ближе.

— Полюбуйтесь нашей добычей, — сказал Пилока.

На одной колеснице лежал, прикрепленный к ней ремнями, огромной величины мертвый лев; на другой — несколько газелей.

— Как вы могли осилить такое чудовище! — удивился жрец, подходя и осматривая льва.

— Мы молились богу Монту, и он помог нам, — отвечал добродушно Инини.

— Бог Монту и опытность нашего друга Инини совершили это чудо, — сказал Пилока. — Вот этими медными стрелами, — он снял с плеч колчан и положил на колесницу, где лежал лук, — нечего и думать сразу положить на месте этого фараона пустыни, — он указал на льва, — а не срази его одним ударом, тогда сам прощайся с жизнью — прямо отправляйся к Озирису. Вот Инини и говорит: чтобы победить сильнейшего врага, надо его прежде ослепить; так у нас, говорит, в Ливии и Нубии, в стране Куш, побеждают крокодилов и бегемотов, — ослепим, говорит, и мы льва. И вот, помолившись богу Монту, мы приступили к делу. Мы раньше разведали, что лев каждое утро ходит на водопой к «великому озеру» (Меридово озеро) Таше по одной и той же тропе, через прибрежные высокие тростники. Тогда, оставив колесницы и коней с возничими у дальней пирамиды Менкаура (Микерина), мы взяли с собой одну убитую газель и пошли с нею в тростники, окружающие с той стороны «великое озеро». Достигнув «тропы льва», мы положили на самой тропе газель так, как будто бы она спала, а сами, впереди ее, ближе к озеру, засели в тростнике, я по правую сторону тропы, а друг Инини — по левую, и условились так: известно, что лев при восходе солнца всегда приветствует восхождение бога Ра громким рыканием; услыхав этот рев, мы догадались, что лев идет, и сказали друг другу: он будет идти по этой тропе и, увидав нечаянно спящую газель, удивится и остановится, чтобы приготовиться к прыжку; он будет пристально глядеть на нее; тогда, по знаку, по легкому свисту, мы разом должны спустить натянутые тетивы, и наши стрелы должны вонзиться ему в глаза — моя в правый глаз, его — в левый. Мы так и сделали. По шороху и треску мы догадались, что лев приближается. Скоро мы увидели его, и он моментально остановился, увидев впереди себя, не более как на один прыжок, спящую газель. Глаза его сверкнули зеленым огнем, он пригнулся, чтобы сделать прыжок… Свист — и стрелы вонзились ему в оба глаза! Надо было слышать его рев, его стон, надо было видеть его страшный прыжок вверх! Он упал навзничь и стал лапами выбивать стрелы из глаз… В этот момент мы разом метнули в него свои тяжелые медные копья — и они угодили ему под левую лопатку, рядом, копье к копью — и прямо в сердце… Лев задрожал весь и в судорожных конвульсиях вытянулся. Он был мертв, он был наш!

Адирома тоже подошел к мертвому льву.

— Так это я его рев слышал сегодня на заре, — сказал он задумчиво.

— Вероятно, его, — отвечал Инини. — Но какая величина! Знаешь, друг, что мы сделаем с этим львом? — обратился он к Пилока.

— А что?

— Мы его шкуру подарим нашей доброй царице, госпоже Тиа.

— Правда, мысль хорошая: пусть она топчет своими ногами шкуру фараона…

Он не договорил и лукаво взглянул на жреца.

— Да, шкуру фараона… пустыни, — добавил Имери тоже не без лукавства. — Так прежде надо ослепить врага? — многозначительно взглянул он на Инини.

— Ослепить… а потом в сердце, — отвечал тот.

— Но прежде надо газель убить, — добавил Пилока.

— Да, да… и положить ее на тропе к водопою, — согласился Инини.

— Ну, газель не легко убить, — заметил старый жрец.

— Нет, отчего же? Нам нетрудно… пробраться в стадо газелей, — загадочно проговорил Пилока, обменявшись с Инини мимолетным взглядом.

— Да, правда, на то мы записные охотники, — согласился последний.

Адирома не понимал, о каком «враге» идет речь и что это за «газель», которую следует убить. Ясно, что они говорили намеками, и все трое понимали друг друга. Очевидно, у них была какая-то тайна, и, вероятно, серьезная, если в нее, по-видимому, посвящена такая почтенная личность, как старый жрец бога Хормаху. Да и Пилока и Инини занимали очень солидные места в государственной иерархии Египта: первый был советником и секретарем казнохранилища фараонов, а последний — советником двора царского. Вероятно, что-нибудь затевается при дворе, что-то похожее на заговор. Неужели против Рамзеса? Недаром они говорили о льве как о «фараоне пустыни». Не он ли «враг»? Только кто же его противник? И кто эта «газель»? Адирома так долго находился в отсутствии, что для него совершенно неизвестно было настоящее политическое состояние Египта. Очевидно, в стране образовались партии, и одна партия что-то замышляет против Рамзеса.

Адирома, однако, не высказал своих подозрений, тем более что при нем говорили намеками, загадками, не посвящая его в свою тайну, хотя, для заговорщиков, и говорили слишком откровенно. Без сомнения, они не боялись Адиромы или уверены были, что он сделается их союзником.

— Когда же ты в Фивы, сын мой? — спросил его жрец.

— Сегодня, святой отец, — отвечал Адирома, — нынче к вечеру отходит туда судно очень удобное, поместительное.

— О да, сегодня отходит в Фивы большой корабль, «Восход в Мемфисе», — заметил Пилока, — на нем и мы отправляемся.

— Тем лучше, — сказал Инини, — значит, все вместе. А ты, святой отец?

— И я тоже еду, — отвечал Имери, — у меня есть дело до верховного жреца богини Сохет.

— Это Ири? Достойный старец, — заметил Пилока, — он наш разум и свет.

IX. ЛАОДИКА, ДОЧЬ ПРИАМА

Через несколько часов после этого и жрец Имери, и Адирома, а равно и Пилока и Инини были уже на пристани, на берегу Нила. Медная корабельная труба кормчего уже два раза прозвучала в воздухе, возвещая о скором отплытии корабля. Матросы густились около снастей и парусов, перекидываясь остротами и бранью. По сходням толпились пассажиры и рабы, нубийцы, финикияне, фригийцы, пафлагоняне, ахеяне и данаи, таская на корабль тюки с товаром, отправляемым в Верхний Египет, в Фивы и в попутные по Нилу города. Пронесли туда же и шкуру убитого утром около Меридова озера льва, а равно пожитки старого жреца, Пилока и Инини. За пожитками и сами они последовали на корабль.

В это время к корабельным сходням подъехали две колесницы, с которых сошли: с одной — молодой египтянин в богатом одеянии с золотыми обручами на голых кистях и такою же цепью на шее, с другой — старая негритянка, обитательница земли Куш, а с нею молодая стройная девушка под прозрачным покрывалом; негритянка несла за ней опахало из страусовых и павлиньих перьев, которое и держала над девушкой, как щит от солнца.

— О боги! Неужели это ты, добрая Херсе! — воскликнул Адирома при виде негритянки.

— Адирома! — воскликнула в свою очередь последняя в величайшем изумлении.

Девушка под покрывалом вздрогнула при этих восклицаниях и остановилась.

— Кто с тобой, добрая Херсе? — спросил Адирома, глядя на девушку.

Последняя несколько приподняла покрывало с лица, и на изумленного египтянина глянуло прелестное личико с золотистыми волосами Ганимеда.

— О Горус! — еще с большим изумлением воскликнул египтянин. — Богоравная Лаодика, дочь божественной Гекубы и Приама!

Но в третий раз прозвучала медная труба кормчего, и надо было торопиться на корабль. Молодой египтянин с золотой цепью на шее жестом приказал негритянке и той миловидной девушке, которую Адирома назвал Лаодикой, дочерью Приама и Гекубы, следовать за собой на корабль. За ним рабы несли тюки и связки с пожитками.

— Кто эта белая девушка? — спросил у Адиромы Пилока, тоже спеша на корабль.

— О, друг Пилока! — грустно отвечал Адирома. — Какая превратность судьбы. Это младшая дочь троянского царя Приама — да будет чтима его память вовеки! Но как юная царевна попала в Египет вместе со своей няней-рабыней — я, видят боги, не постигаю… Я помню только тот ужасный час, когда по Трое разнеслась весть, что из деревянного коня, из его утробы, неожиданно вышли данаи — Одиссей, Менелай, Неоптолем, сын Ахилла…

— Из какого деревянного коня? — спросили и жрец, и Инини.

— Да вы ничего не знаете, — спохватился Адирома, — десять лет данаи напрасно осаждали Трою; много храбрых мужей пало с той и с другой стороны — Патрокл, Гектор, Ахилл; напоследок коварные данаи, по совету хитроумного Одиссея, царя Итаки, соорудили огромного деревянного коня и в утробу его пустую, с потайной дверью, посадили несколько сот своих храбрейших витязей и, оставив коня у ворот Трои, сами сожгли свой стан, показывая вид, что совсем снимают осаду, и отплыли от Трои, чтобы поблизости укрыться со своими кораблями. Тогда троянцы, видя деревянного коня, оставленного врагами, и думая, что это — жертва богам, имели неосторожность ввести это чудовище в стены города…

— Боги их ослепили, — заметил жрец, — боги их безумны, как и они сами.

— Что же было дальше? — спросил ливиец Инини.

— Так когда ввели в город этого деревянного коня, — продолжал Адирома, — то, едва настала ночь, спрятанные в утробе коня данаи тотчас вышли из своей засады, и тогда началось ужаснейшее дело: Троя запылала со всех концов; данаи нападали на обезумевших от неожиданности и страха троянцев, беспощадно убивали их, а сокровища их и женщин выносили за город, куда уже подоспели с кораблями и другие, скрывавшиеся поблизости, их союзники. Это была страшная ночь! Пламя пожара освещало соседние горы и море; кровь в городе лилась потоками; стоны и вопли доходили до самого неба… Кто мог спастись — убегали в другие ворота, обращенные к горам… Я видел, как на моих глазах один за другим падали доблестные защитники Трои. Везде, при зареве пожара, сверкали медные шлемы, копья и щиты сражавшихся. Я видел, как погибли все шестьдесят сынов Приама и все мужья его дочерей-царевен.

Корабль между тем отчалил от берега. Северный ветерок надувал парус, и «Восход в Мемфисе» тихо шел вверх, словно гигантская птица, рассекая грудью мутные воды Нила. Высившиеся вправо на горизонте пирамиды, медленно двигались на север.

— А это его же дочь? — спросил Пилока, указывая на Лаодику. — Царевна?

Лаодика сидела на палубном возвышении у ног молодого египтянина с золотой цепью на шее. Над ними рабы держали опахала в виде зонтиков, для защиты от солнца. Негритянка Херсе заботливо навевала прохладу своим опахалом на юную царевну.

— Царевна эта — младшая дочь Приама и Гекубы, — отвечал Адирома.

— А что сталось со стариком Приамом? — спросил жрец.