А Исачко, отгромив приступ да пропев с чернецами "бранному воеводе", усядется себе на стене, свесив ноги к стрельцам, и машет себе, помахивает шитой ширинкой, выпугивая из-под башенного карниза своего любимого голубя, белого турмана "в штанцах", и любуясь на его удивительные проделки... "Уж и аховая птичка!" - радуется он, глядя на голубя. А за ним радуются и старцы, покончив с "бранным воеводой" и глядя на ушедших к своим кочам врагов. "Божья птичка, что и говорить! Не диви, что и дух-от Божий во образе голубя явися, чистая, незлобивая птичина, что младенец незлобива".
      А стрельцы уж начинают скучать, злятся... "Их, долгогривых, и сам черт не добудет: что тараканы в щели прячутся..." Стали поговаривать, что лучше бы в Сумской воротиться, а то в Москву, к домам, чем попусту норы рыть волчьи да вонючую треску жрать без соли, без хлеба. Стали и о женах скучать, о детях. "Али мы нехристи либо чернецы, что ни жен, ни баб нам не дают понюхать? Мыслимо ли дело без бабьятины прожить мужику?"
      Воевода видел это и стал побаиваться, как бы не вышло чего. Поэтому, когда стрельцы с ведома своих сотников или полуголовы ездили по праздникам в Кемский посад и привозили оттуда баб, воевода смотрел на это сквозь пальцы.
      На Память мучеников Маккавеев, 1 августа, стрельцы особенно разгулялись. Утром многие из них ездили в посад, послушали, как попик Вавилко обеденку литургисал и за них, за государево христолюбивое воинство, молился, а воеводе благословенный хлебец-просвирку поднес величиной с шапку.
      День Маккавеев выдался теплый, ясный, тихий. На небе стояли курчавые, как белые барашки, облачка, но они не мешали солнцу поливать светом и зелень острова, кое-где изрытую рвами, и темный лес, по которому осень уже брызнула пятнами свою яркую желтизну, и стены монастыря, по которым постоянно сновали черные точки, а иногда поблескивал ружейный ствол у часового или крест на четках у старца.
      Стрельцы большею частью сидели кругами на траве и угощались зеленым вином и медами. Тут же виднелись и бабы "прелестницы". Пир шел горой, с полухмели переходя в полный хмель. Стрелец, бывший когда-то у Стеньки Разина водоливом, царапнул по струнам гуслей и пошел вприсядку, выгаркивая, словно бесноватый:
      Ах вы, гусли мои...
      Полногрудая баба-кемлянка, быстро схватившись с травы, выпрямилась и топталась на месте, подвизгивая:
      Ух любо-любо-лю,
      Что плечиком шевелит,
      Что икрами семенит,
      Молодушку полюблю,
      Что бедрами говорит...
      И она действительно говорила бедрами и семенила жирными икрами на толстых ногах.
      - Любо! Любо! Ай да Маша!
      - Наддай еще! С прищипом! С прищипом! - подзадоривал Кирша.
      Гусельник "наддал с прищипом", баба привизгивала, словно кликушка:
      Ихи-хи! Ихи-хи!
      Икихушки - ихи-хи!
      Пошла баба в три ноги, в три ноги.
      А золовки-колотовки
      И кутят, и мутят.
      Деверья-те кобелья
      По подлавочью лежат,
      По-собачью визжат.
      А свекровь на печи,
      Бытто сука на цепи.
      А и свекор на палати,
      Бытто кобель на канате.
      Ихи-хи! Ихи-хи!
      Ихихушки - ихи-хи!
      Баба плясала с большим искусством и воодушевлением, хотя самые движения ее не были порывисты, а напротив - плавны до медленности. Зато отдельные части ее тела и мускулы трепетали страстью и истомой. Стоя на месте, как бы с прикипевшими к земле ногами, она плавно поводила и вздергивала плечами в такт захлебывающейся музыке, и при этом полные груди ее дрожали и колотились об рубаху, как бы силясь прорвать ее и выпрыгнуть из пазухи.
      - Ах, ячменна!.. - невольно вырвалось было у старенького чернеца, проходившего мимо, совсем не чернецкое восклицание.
      - А! На мокрое наступил?.. - засмеялся ему вслед Кирша.
      Другая бабенка, подзадоренная первой, сорвалась с места, как ошпаренная кипятком, и, взявшись левой рукой в боки, а правую скорчив коромыслом, засеменила ногами и зачастила визгливым голосом.
      У стрельчихи молодой
      Собирался коровой:
      И Семитка пришел.
      И Микитка пришел,
      И Захарка пришел,
      И Макарка пришел...
      А гусельник, став против бабы и вывертывая ногами, защипал на гуслях:
      И Овдотьюшка пришла,
      И Варварушка пришла,
      И Оленушка пришла,
      И Хавроньюшка пришла
      Поросяток привела...
      От другого круга садил вприсядку к этому кругу седобородый казак и гудел как шершень:
      Тпррунды, баба, тпррунды, дед,
      Ни алтына денег нет!
      Откуда-то выскочила третья молодуха и зачастила:
      Да-а-арья! Да-а-арья!
      Дарья, Маланья,
      Степанида, Солмонида,
      На улицу выходила,
      Корогоды заводила!
      Да-а-арья!..
      - Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, а я пришел! - раздался вдруг твердый и трезвый голос.
      Все оглянулись. У ближайшего куста стоял чернец. Из-под скуфейки его падали на плечи недлинные огненные волосы. Плясуны и плясавицы остановились как вкопанные, так и прикипели на месте. Чернец, позвякивая железами, подошел к кругу.
      - Здравствуй, Кирша, - сказал он угрюмо, - хорошо ли дьяволу служить?
      - Турвонко! Ты ли это? - изумленно воскликнул Кирша и вскочил на ноги.
      - Был Турвонт, а теперь старец Теренька, - отвечал чернец с огненными волосами.
      - Турвонко, а и впрямь, братцы, Турвонт! Ай-ай! - закричали многие из стрельцов.
      - Что с ним? Посхимился? Вот притча!
      Все обступили пришельца, глядели на него, как на выходца с того света.
      Бабы боязливо жались, держась в сторонке.
      - Хорошо ли дьяволу служите, стрельцы? - повторил свой вопрос огненный чернец, глядя на своих бывших товарищей.
      - Гуляем, братец, что ж! Ноне праздник, первый Спас, - как бы оправдывался Кирша пьяноватым голосом. - Спас на дворе, и гуляем.
      - Хорошо спасенье...
      - Чем дурно? Выпей и ты.
      - А святую обитель разорять, коли и это хорошо? - спросил чернец, оглядываясь на монастырь.
      - Мы их не разоряем, - оправдывался Кирша. - Вольно ж им великому государю грубить!
      - А в чем их грубство?
      - Молиться не хотят по новине.
      - А! Так это у вас грубство? А сам ты по новине молишься?
      Кирша замялся. Он сам чувствовал, что никак не может совладать с этой новиной: как забудется только на "Отче наше" либо на "Богородице", так у него два середние перста-то и топырятся вперед, а большой палец сам книзу гнется... "Тьфу ты лядина!" - так, бывало, и плюнет с досады.
      - Да как это ты, Турвонушко, чернецом стал? - спросил он, не отвечая на вопрос рыжего. - И как тебя сюда занесло? Вить ты повез с Москвы в Пустозерск протопопа Аввакума.
      - Повез, был грех. А он ноне сам меня, светик, на себе к спасенью везет, - отвечал рыжий.
      Стрельцы, видимо, поражены были внушительной наружностью своего прежнего товарища и однокорытника. Вериги заметно звенели на нем, хотя глухо, при каждом движении, словно на цепной собаке. На лице и в особенности в глазах виделось что-то такое новое и страшное, что делало его совершенно другим человеком, человеком не от мира сего, не жильцом на свете.
      Пир разрушен был, не пировалось как-то при виде этого выходца из другого мира: необычайная воля, проявляющаяся в человеке в той или иной форме, неотразимо действует на других, покоряет их, заставляя цепенеть их волю и совесть. Всякому кажется, что это он за него сделал, и это сознание свербит на совести, саднит болью и ноет на сердце... "Это он за меня, за всех нас..."
      - Послушайте, стрельцы! Слушайте, православные! - начал огненный чернец, окидывая всех своими горячими глазами. - Вас обманом привели сюда. Статочное ли дело, монастырь разорять, да еще какой монастырь! Первый на Руси, которого нет святее во всем Московском государстве. Коли бы вы пошли на Троицу-Сергия, коли бы вас повели на него? А?
      Стрельцы молчали, испуганно поглядывая друг на друга.
      - Сказывайте: пошли бы?
      - Нет, не пошли бы, - робко отвечали некоторые.
      - Все это дело Никона, - продолжал чернец, - он смуту чинит во всей земле, он обвел колдовством великого государя. Да ведомо ли государю, что вы здесь добываете святую обитель? (И он указал на церкви, глядевшие из-за стен монастыря: стрельцы испуганно оглянулись на них.) И вы стреляете по крестам! Вы по Богородице ядрами мечете. Али вы бусурмане? Али на вас креста нету?
      Стрельцы, казалось, не смели глаз поднять. Страстная речь бывшего товарища смущала их, а пьяная совесть оказалась еще более податливою. Всем стало стыдно. Иные из них готовы были заплакать, как плачут пьяные: не сам плачет человек, а вино, размягчившее его.
      - Что вы смотрите на воеводу? - продолжал страшный чернец. - Он заодно с Никоном... Свяжите его, злодея, да и по домам...
      - Меня... связать? - раздался вдруг всем знакомый голос.
      Стрельцы окаменели. Это был сам воевода. Он вошел в круг, бледный, с трясущимися губами, но твердой поступью. Рука его держалась за рукоятку сабли. Стрельцы расступились, как трава от ветру.
      - Га! - захрипел воевода. - Вон они что затеяли! Воеводу вязать!.. Ты кто таков, сказывай! - накинулся он на чернеца. - Сказывай, каков человек?
      - Сам видишь, - спокойно отвечал чернец.
      - Имя сказывай. Именем кто?
      - Мое имя у Бога записано, не прочтешь.
      - А! Знаю! Ты из этой волчьей ямы. - И воевода указал на монастырь. Почто пришел сюда? За каким дурном?
      - За твоей головой.
      Воевода порывисто выхватил саблю из ножен и замахнулся на огненную голову.
      - Вот я тебя, вора!.. Взять его!
      Стрельцы испуганно топтались на месте, но не двигались вперед.
      - Вам говорю! Вяжите вора!
      То же топтанье на месте. Воевода оглядел толпу, и глаза его остановились на Кирше, который стоял понуря голову и тяжело дышал.
      - Кирша! Возьми его, вора.
      Кирша нерешительно сделал шаг вперед.
      - Что меня брать? Я сам пришел, - сказал чернец, - своею волею пришел, так не боюсь тебя.
      Этот ответ озадачил воеводу. Действительно, человек сам пришел, не побоялся ни стрельцов, ни его. Тут что-нибудь да не так. Воевода задумался.
      - Так чего ж тебе надобно? - спросил он, наконец.
      - Того, чего у тебя нет, а ты дать можешь, - был ответ.
      Воевода не понимал этого загадочного ответа.
      - Чего у меня нету и что я могу дать? - переспросил он.
      - Воистину так.
      - Что ж это такое, чего у меня нету и что я могу дать?
      - Венец.
      - Венец? Какой венец?
      - Нетленный.
      Воевода отступил назад. Стрельцы невольно переглянулись. Воевода чутьем угадывал, по порывистому дыханью стрельцов, которое слышно было, чувствовал, что власть ускользает из его рук. Чего доброго, стрельцы свяжут его и головою выдадут мятежникам, а то и сами расправятся. Ему казалось, что он стоит на льду, среди глубокого озера, и тонкий лед гнется и хрустит, зловеще кракает под ногами. Надо скорее сойти с опасного места, хоть ползком: надо во что бы то ни стало выйти из этого острого положения.
      - Я пришел сюда по указу великого государя, его царского величества! - громко сказал он, оглядывая всю толпу и подходя к чернецу все с тою же обнаженною саблею.
      - Его царское величество не указывал разорять монастырей, - так же громко перебил его чернец.
      - Молчать, вор! - закричал воевода, подымая саблю.
      - Вор тот, кто монастыри разоряет... Его царское величество не указывал тремя персты креститься.
      - Врешь, его царское величество указал, и освещенный собор приговорил.
      Чернец повел своими горячими глазами по толпе.
      - Не слушайте его, православные! - закричал он. - Он говорит затейно... Вот как креститесь!
      И он высоко поднял руку, выставив торчком два пальца, а остальные пригнул. Между стрельцами произошло движение.
      - Вот так, вот так! Православные! - истово кричал фанатик.
      - Вот же тебе как, н-на!
      Сабля блеснула в воздухе и к ногам стрельцов что-то упало. То были все пять пальцев фанатика, отрубленные саблей по самые последние суставы, у связей с ладонью. Стрельцы с ужасом отшатнулись.
      Фанатик не поморщился. Он нагнулся, поднял с земли левою рукою два отрубленных пальца, указательный и средний, и истово перекрестился левой рукой.
      - Благодарю тя. Господи, яко сподобил мя Еси один листочек нетленного венца получити, - сказал он, подымая глаза к голубому небу, на котором стояли курчавые, как белые овцы, облачка.
      Кровь ручьем лила из перерубленной руки, но он сунул за пазуху два отрубленных пальца, улыбнулся...
      - А тех трех перстов мне не надобет, - сказал он и повернулся к воеводе.
      Воевода, бледный, с остоячившимися глазами, стоял в раздумье с поднятою саблею: рубить или не рубить по огненной голове?..
      VIII. СОЛОВЕЦКИЕ СВЯТКИ
      Время шло. Скучное северное лето, с его бесконечными днями, почти целые сутки освещаемыми незаходящим солнцем, и с его белоглазыми, надоедливыми ночами, сменилось еще более скучною, хмурою и мертвою зимою с ее такими же мертвыми, бесконечными ночами, освещаемыми иногда от полуночи страшными "сполохами", встающими от северного горизонта длинными, с переливающимися яркими лучами снопами света, которыми северное сияние как бы вознаграждает северную мрачную и бесконечную ночь за ее мрак и бесконечность, за малость северного дня и за скудость и безжизненность северного солнца. Весь остров завернулся в белый саван, как покойник на льдине Ледовитого океана. Зловещее море кругом на необъятное пространство, туман и мрак или ветер с пургой и леденящий холод, деревья, утонувшие в инее, мрачные, заиндевевшие стены монастыря - все это до боли бесприветно и безотрадно.
      К зиме покинули остров и осаждавшие обитель ратные люди. Осада шла вяло, неохотно, недружно, а осажденные защищались стойко, упрямо. Воевода сам видел, что после неожиданного появления в его стане огненного чернеца, которому он отрубил пальцы на правой руке, а потом, забив в колодки, отправил под караулом в Сумской, что после этого неожиданного явления стрельцы потеряли и бодрость духа, и упорство в добывании мятежной обители. Думая, что, проведя зиму в Сумском, они к весне опять будут способны с прежнею отвагой пойти на монастырь, он велел уничтожить все построенные для осады монастырских стен городки, разорить осадные укрепления и подкопы и переехал на зимовку в Сумской. Но чтобы монастырь и весь остров продолжали оставаться в осаде и чтобы осажденные мятежники не имели возможности сноситься с землею и пополнять свои запасы продовольствий, а равно боевые снаряды, одним словом, чтобы довести монастырь до безвыходного положения, воевода поставил заставы во всех главных пунктах, по всему берегу Онежской губы, справа и слева.
      Но черные мятежники не унывали. Всяких запасов у них было вдоволь, а отрезанность от земли была отчасти на руку старым монахам: она не давала возможности молодым чернецам шляться по усольям и соседним посадам и возжаться с бабами, до которых черная молодежь были большие охотники.
      После серой, скучной и мокрой осени с суровыми ветрами и туманами и после долгого Филиппова поста наступили святки. Все же хоть какое-нибудь развлечение для братии; и для почтенных старцев, и для молодшей братии "утешение" положено: и брашно всякое, и разрешение вина и елея. Чего же больше людям, отрезанным от мира и его прелестей! За трапезой и лапшица добрая, и шти с сушеной рыбкой, и пшенники с яичком, и пироги с вязигой, и икорка паюсная, и теши межукосные, и яишенка глазаста, и оладьи со сметанкой, и квасок добрый, и медвяное питье; а по кельям тоже "утешение": и коврижки прянишны и сахарны, и древо сахарно доброе, и малинка в меду, и вишенка в сахаре аглицком, и яблочки в патоке, и пастилки двусоюзные, и все от благодетелей. А для молодшей братии, у кого зубы, и орешки Кедровы, и орешки калены. После пенья, да метаний, да урочных поклонов это "утешение" немощи ради плоти не возбраняется.
      А соснув после обеда, пока не благовестили еще к вечерням и день был ясный, без метели и пурги, старцы выходили на двор, садились на крылечках да на завалинках и смотрели, как молодшая братия, служки, да молодые трудники, да ратнички голубей гоняли. Голуби - большая утеха для отчужденных от мира. Спугнут это их ратники либо труднички, и взовьются они к небу стаями, кружатся, кружатся по аеру над церквами Божьими, а турманы свое дело делают, а особливо тот белый, "в штанцах"; уж так-то кувыркаются по аеру, что и сказать нельзя! А старцы поднимают кверху свои седые бороды, щурятся на небо, ищут чудодея турмана "в штанцах", и хоть старые очи ничего не видят издали, а все же утеха некая. А там голуби, все кружась шире и шире, все забирая выше и выше, кажется, совсем хотят оставить монастырь и лететь за море; так нет! Исачко стоит середи монастыря, задрав к небу свою бороду и расставив руки, и все видит, и радостно покрикивает: "Ах он вор! Уж и вор птица, что выделывает!" И старцы радуются, хоть и не видят всего, что видит глазастый Исачко. А там голуби, покружась и покувыркаясь по аеру, спускаются на землю и кучами, доверчиво, словно куры, толпятся к старцам. У каждого старца в приполье либо в скуфейке горстка зерна либо крох от трапезы, и старцы бросают этот дар Божий Божьей твари, птичке небесной...
      - Воззрите на птица небесная, иже ни сеют, ни жнут, - с любовью бормочет старец Никанор, швыряя в серую копошащуюся массу крохи от поджаренного пшенника.
      А Исачко не отходит от турмана "в штанцах", так и увивается около него. Он вынес ему целый каравай пшенника: сам не ел за трапезой, а приберег своему любимцу и теперь даже испугал его видом огромного кома желтого рассыпчатого пшенника, брошенного к голубю.
      - Клюй, дурашка, не бойся, не укусит, не коршун, чать, - бормочет он, нагибаясь к турману.
      Появляется откуда-то и Спиря. Он все так же босиком, как и летом, без полукафтанья, в одной длинной рубахе, но уже в скуфейке. Он поднимает голову вверх и смотрит на соборную колокольню. С колокольни срываются два голубя, летят к Спире и усаживаются, как куры на нашест, один на правое плечо юродивого, другой на левое. Спиря осклабляется.
      - Что, детки, есть небось захотели? - ласково говорит он. - А не дам, ноне пост.
      Голуби машут крыльями и тянутся ко рту юродивого. Тот нарочно нагибает голову.
      - Что ты их дразнишь? - вступается сердобольный Исачко. - Не томи... Ты думаешь, и птичина по неделям поститься должна, как ты, двужильный!
      Старцы добродушно смеются.
      - Не томи их, Спиря, - говорит Никанор, смеясь седыми бровями.
      Сухой, серьезный старец Геронтий машет Спириным голубям своей скуфейкой и вытряхивает из нее крошки, маня проголодавшуюся птицу. Но Спирины голуби не летят к Геронтию.
      В это время из-за собора показывается Оленушка. Она в собольей шубейке, подпоясана голубым поясом и в собольей шапочке. Оленушка каталась на салазках за монастырской оградой. Молодые щеки ее пылали морозным нежным румянцем.
      Спирины голуби тотчас же перелетели и уселись на плечах Оленушки.
      - Нету у меня ничего, нету, гулюшки, - смеялась девушка, защищая свои розовые губы.
      Лица у старцев сияли радостью и умилением. Старый седобородый Никанор улыбался бровями, глядя на Оленушку и на голубей. Даже суровый Геронтий как будто потеплел своим сухим лицом.
      К архимандриту подошел старый соборный звонарь и низко поклонился.
      - Благослови, святой отец, - сказал он, протягивая руки пригоршнею.
      - В било? - сказал Никанор.
      - Во святой колокол, к вечерне благовестить, - отвечал звонарь.
      - Во имя Отца и Сына... - благословил Никанор.
      Звонарь поплелся на колокольню. Скоро в морозном воздухе далеко-далеко по острову и по свинцовому морю с льдинами и скалами пронесся металлический крик колокола. Голуби встрепенулись и побросали зерна.
      Старцы встали, перекрестились и тихо побрели к вечерне. За ними сыпанула остальная братия, старшая и молодшая, служки и трудники, и ратные люди. Остались одни голуби доедать зерна и крохи. К ним налетели монастырские галки и юркие воробьи... Монастырь замер...
      Скоро на монастырь спустилась и ночь, темная, с темным небом и яркими звездами, блеск которых бледнел только тогда, когда с полуночи шли и трепетали на небе яркие полосы "сполоха"...
      Скоро и сон сошел на монастырь: братии надо успеть соснуть до полуночного бдения и до утренних метаний, и братия спит. Не спит только старость, к которой сон нейдет, так старость молится по кельям и вздыхает о грехах своих да о молодости...
      Не спит еще и молодость...
      Не спит Оленушка. Накатавшись вдоволь на салазках, которые смастерил ей келарь Нафанаил, большой искусник строитель и худог, отстояв потом вечерни и воротившись в отведенную ей с матерью келью, она поужинала, пощелкала кедровых орешков, погрызла немножко орла сахарного и вздумала погадать о суженом. Нельзя же, святки на дворе: хоть и монастырь, а все же святки. Мать души в ней не чаяла и потому согласилась на все, хоть в монастыре бы и грешно гадать... "Экое мирское дуростное дело, да в святой-то обители! Что ж, дитя малое, неразумное, пущай побалует... Коли и взыщет Господь, так на мне, на старой дуре; а я отмолюсь, еще привезу в святую обитель, коли жива буду, бочку-другую беремянную вина ренсково да пуд ладану росново", - думала себе Неупокоиха.
      Налили в миску воды, достали жестянку, положили а нее воску от иорданской свечки и стали топить воск на светце. Растопили. Оленушка, вся пунцовая от хлопот, от жару светца и от волнения, загадала про Борю, перекрестилась истово... Рука дрожит, шутка ли! Про судьбу гадает, про суженое... Нагнула жестянку над миской. Желтой лентой полился растопленный воск в воду и, с шипом падая в нее и погружаясь, неровными лохмотами всплывал наверх... Все вылито... Дрожащею рукою, бережно, словно драгоценность какую, вынимает Оленушка восковые лохмотки из воды, кладет их на розовую ладонь и со страхом рассматривает...
      - Ничего не разберу, мама, - волнуется Оленушка, - что вышло.
      Волнуется и старуха. Приглядывается к ладони дочери, подносит ее к светцу, щурится...
      - Кубыть венец, - нерешительно говорит она.
      - Ах, нет, мама! Кочеток словно, - еще больше волнуется Оленушка.
      - Може, и кочеток... У тебя глазки молоденькие, лучше моих... Кочеток, это к добру.
      - Нету, мама, это сани...
      - И сани к добру.
      Оленушка перевернула комок воску на другой бок, приглядывается.
      - Не то шляпа, не то сапог, - с огорчением в голосе говорит она.
      - Что ты, глупая! Не сапог, а венец! - огорчается и старуха. - А ты не так смотришь, дитятко, - заторопилась она, - надоть тень смотреть... Дакось!
      И она подносила руку дочери к стене, чтобы от нее и лежащего на ладони комка воска падала на стену тень.
      - Зайчик, мама.
      - Что ты, дурашка! Это твои пальцы.
      Оленушка выпрямила ладонь. Тень на стене кельи вырисовалась яснее.
      - Ох, клобук, мама! - испугалась Оленушка и даже побледнела.
      Испугалась и старуха, но скрыла, не подала виду.
      - Чтой-то ты, непутевая! - рассердилась она. - Венец и есть!
      Так и порешили на венце, хотя Оленушка в венце сильно сомневалась.
      - А что-то в Архангельском у нас теперь? - грустно заговорила она.
      - Святки тоже, гуляют... поди, озорники в хари наряжаются...
      Оленушка вздохнула. Ей кто-то и что-то вспомнилось...
      - Господи! Когда же мы в Архангельской, домой воротимся? - заговорила она как бы про себя.
      - Весной, дитятко, пожди маленько. Вон летом ты недужила, а там осада эта.
      - А коли и весной осадят?
      - Нету, не осадят. Отец Никанор сказывал, ни в жисть не осадят, напужаны-де.
      - То-то, мама. А как осадят?
      - Отсидимся, дитятко. Отец Никанор сказывал: все войски никониан не возьмут обители, потому Зосима-Савватий настороже стоят.
      Оленушка опять вздохнула.
      - А мне хоть век тут жить, так само по душе, - говорила старуха, святое место, спокой, молишься себе, все тебя уважают... Вот один только этот пучеглазый Феклиска... А все на тебя буркалы пялит... Да уж я его и отсмердила добре...
      Оленушка вспыхнула. Она сама видела, как на нее засматривался глазастый молодой чернец, что Феклиской звали, и раз в церкви тихонько ей на ногу наступил...
      А чернец Феклиска тоже не спал; не спали и еще кой-кто из молодшей братии... Нельзя же, святки... Прежде, до этого проклятого сидения, когда монастырь не стерегли, как девку на возрасте, еще можно было урваться в посад либо на усолья, около баб потереться да грешным делом и оскоромиться мясцом; а теперь сиди в четырех стенах, словно огурец в кадке либо супоросная свинья в сажалке. Надо же и кости поразмять, чтоб и молодая кровь не сыворотилась...
      Вон огонек в работницкой поварне, метлешит там что-то. А что? Посмотрим, благо городничий старец Протасий ненароком пересыпал себе вина и елея и теперь крепко спит.
      В поварне "вавилония" идет, как выразился веселый Феклис: "жезл Ааронов расцвете", это значит, чернецы гуляют. Просторная комната слабо освещена светцом. На столе, у края, красуется бочонок. На лавках у стола сидят чернецы и играют в "зернь". А посреди комнаты стоят друг против друга молодой чернец и черничка: руки в боки, глаза в потолоки, ноги на выверте, плясать собираются. В плясуне монахе мы узнаем старца Феоктиста, вернее, Феклиску, а в монашке плясавице молоденького служку Иринеюшку, который, будучи наряжен теперь черничкою, необыкновенно похож на хорошенькую девочку.
      - Ну, царь Давыд! Играй на гуслях! - говорит Феклиска чернецу без скуфьи, сидящему у стола и смотрящему на игроков в зернь.
      Чернец без скуфьи оборачивается и смеется при виде плясунов, собравшихся "откалывать коленца".
      - Ино играй же, царь Давыд, бери гусли! - не терпится Феклиске.
      "Царь Давыд", без скуфьи, берет большой деревянный гребень с продетою промежду зубцов бумажкою, - гребень заменяет гусли, - и начинает водить губами по гребню и южжать что-то очень бойкое.
      "Черничка", подражая настоящей бабе, задергала плечами и завизжала несформировавшимся еще мужским голосом:
      Выходила млада старочка,
      Молодехонька, хорошохонька,
      Поклонилася низехонько:
      "Я не девушка, не вдовушка..."
      - Не ту, не ту! - перебивает Феклиска.
      И, пустившись вприсядку, так что полы полукафтанья расстилались по земле, зачастил говорком, а за ним "царь Давыд" с гуслями:
      Не спасибо игумну тому,
      Не спасибушко всей братьи его:
      Молодешеньку в чернички стригут,
      Зеленешеньку посхимливают.
      Не мое дело в черницах сидеть,
      Не мое дело к обедне ходить,
      Не мое дело молебны служить,
      Как мое дело в беседушке сидеть,
      Как мое дело винцо щелыгать.
      Посошельицо под лавку брошу,
      Камилавочку на стол положу,
      А сама млада по келейке пройду.
      Молодешенька погуливаю.
      - Эх, ну! - гоготал Феклист. - Го-го-го! Пред сенным ковчегом скакаша-играя веселыми ногами!
      А Иринеюшко павой выплывал, совершенно по-бабьи, видно, что изучил свое дело в совершенстве, и ручкой помахивал, и плечиком вихлял, и глазами "намизал". Игравшие в зернь чернецы бросили игру и любовались Иринеюшкой.
      - Ай да черничка! И настоящей не надоть! - похваляли "старцы".
      - Ну! Ино выпей, млада черничка, на! Вот пивцо, что варил молодой чернец.
      И "царь Давыд", положив гребень, налил из бочонка пива в ковш. Иринеюшко выпил, утер рукавом розовые губы и опустился на лавку.
      - Что, брат? Али по-бабьи труднее плясать-ту? - спросил игрец в зернь.
      - Не в пример трудней.
      - Знамо, надоть, чтобы и плечи, чтоб и все выходило.
      В поварню ввалились еще гости. Вошел медвежий поводильщик с бубном, за ним медведь на веревке и коза с рогами, а на рогах старая камилавка. Веселый хохот встретил дорогих гостей.
      - Ай да Миша! Ай да воевода Топтыгин! - приветствовал медведя Феклист.
      - А ты прежь угости меня, - заревел медведь.
      - И меня, козу в сарафане, - замекекала коза, - м-ме! И меня!
      Гостям поднесли пива. Поводилыцик, выпив ковш, задудел в бубен, а "царь Давыд" заюзжал на гребне. Медведь тяжело, грузно пошел плясать, а вокруг него скакала коза, тряся бородой и приговаривая:
      Я по келейке хожу,
      Я черничку бужу:
      "Черничка, встань!
      Молодая, встань!"
      "Не могу я встать,
      Головы поднять.
      Уж и встати было,
      Поплясати было,
      Для милых гостей
      Поломати костей..."
      - Вот я вам переломаю кости, лодыжники! - раздался вдруг грозный голос.
      Все встрепенулись и замерли на местах. На пороге стоял городничий старец Протасий. В руках его был огромный посох, "жезл Аарона", как называли его молодые чернецы, по ком гулял этот "жезл"...
      И "жезл" погулял-таки в эту памятную ночь соловецкого сидения...
      IX. СПИРИНА ПЕЧЕРОЧКА
      Наступила, наконец, и весна, к которой и в сонных грезах, и наяву, в келье и в церкви, под ровное постукивание вязальных спиц матери и под однообразное чтение нескончаемых кафизм неудержимо рвалось молодое, несутерпчивое сердце Оленушки. Бог весть откуда стали слетаться птицы, оглашая остров и взморье радостными криками, словно бы это были страннички, слетевшиеся со всего света посмотреть, что тут делается на далеком, уединенном зеленом островке и так же ли и тут плачут люди, как в тех прекрасных далеких теплых землях, откуда они прилетели, или новая весна осушила все людские слезы. И ночью, на поголубевшем с весною небе, и на светлой, румяной заре, и в яркий полдень все неслись и звенели по небесному пространству птичьи голоса, и одни смолкали там, в той стороне, с полуночи, а другие неслись к острову с той стороны, от полудня. Все короче и короче становились ночи, все продолжительнее и продолжительнее становились дни. И вокруг келий, и у монастырских стен, и за стенами, и даже в трещинах, и на выступах старых стен и крыш пробивалась зеленая травка. Остров ожил вместе с этою оживающею зеленью и с этим неугомонным птичьим криком и галасом. Даже с монастырскими птицами - с голубями, галками и воробьями - творилось что-то необычайное. Белый турман "в штанцах" вился и кувыркался в воздухе еще безумнее, так что Исачко, задирая к небу голову, чтобы лучше видеть своего любимца, чуть не свихнул свою воловью шею. Спирины "гули" совсем бросили своего воспитателя и все целовались на соборном карнизе и доцеловались до того, что едва успели кое-как сместить себе на одной балке гнездо, и то благодаря юродивому, который тихонько подкладывал им поблизости гнезда соломки и шерстки...