Он кладет голову несчастного к себе на колени, отводит от лба окровавленные волосы, заглядывает в глаза, которые еще так недавно искрились огнем молодости. Нет, не глядят! Перед глазами рыжего встает знойное утро на берегу Прута: они с хохлом Забродею копают могилу молодому другу вот этого, убитого, на смуглое лицо которого уже опустилось спокойствие смерти, что-то глубоко-задумчивое. И этому приходится копать могилу.
      - Эх, ваше благородие! ваше благородие! - шепчет грубый солдатик, у которого доброе сердце так памятливо на добро. - Эх, ваше благородие!
      - Али знакомый? - спрашивают, подходя, убийцы.
      Солдатик не отвечает. Толпа напирает на ворота и выламывает их. Внутри шум, возгласы. "Офицера караульного убили", - слышатся голоса внутри. "Поделом, не суйся не в свое дело". - "Ненароком убили..." - "А теперь вы все, братцы, вольные, иди куда глаза глядят..."
      Внутри ограды раздается отчаянный женский крик... "Пустите меня к нему! Пустите!" И в ту же минуту из-за разбитых монастырских ворот выбегает молоденькая белокурая девушка, в вощаном платье и нарукавниках с белой пелеринкой и передником - это карантинная сиделка. Она хочет броситься на мертвого и с ужасом останавливается: она вспоминает, что она карантинная, что она не должна прикасаться к другим, к некарантинным, к здоровым. Напрасно! К этому некарантинному можно прикасаться сколько угодно: его уже нельзя заразить.
      Девушка упала на колени и протянула к трупу руки с плачем... "Боже, о-о! За что же это!"
      - Эх, барышня, барышня! - шепчет солдат, а слезы с загрубелых щек да на грудь мертвецу - кап-кап-кап.
      - Жив он? Дышит еще? - отчаянно спрашивает девушка.
      - Нет, барышня, холоднехонек, - отвечает рыжий, прикладывая корявые пальцы к кровавому лбу.
      Новый крик и стон! Но она все еще боится упасть на его грудь, она, несчастная, все еще надеется. Нет животного живучее надежды!
      Из ворот, затираемые толпою, торопливо выходят мужчина и женщина. Это Лариса с отцом своим, доктором. Лариса также в платье карантинной сиделки: от белой пелеринки смуглое лицо ее кажется еще более смуглым, настоящий цыганенок.
      Лариса молча становится на колени рядом с плачущей подругой и закрывает глаза... Плечи ее судорожно вздрагивают.
      Отец нагибается к трупу, трогает его голову, руку, упавшую на окровавленную землю, прислушивается, не бьется ли сердце... Нет, не бьется!
      - Бедный молодой человек! Только бы жить...
      - Папа! Что он?
      - Отошел... Успокоился навеки... Царство ему небесное!
      Тут только бросилась со стоном несчастная "беляночка" на грудь того, от которого она все ждала, вот-вот скажет: "Я люблю тебя!" Нет, не сказал, так и умер, не сказал... И девушка дает своему милому первый поцелуй тогда, когда милый уже не может отвечать поцелуем на поцелуй: губы его холодны. Следуя за носилками, на которых вносили дорогого, ей мертвеца в монастырские ворота, она с каким-то воплем в душе повторяла:
      - Господи! Да что же это?
      Подойду, подойду,
      Во Царь-город подойду,
      Вышибу, вышибу,
      Копьем стену вышибу,
      Вынесу, вынесу
      Золот-венец вынесу...
      А "Богородицыны ратнички", сделав свое дело в Даниловом монастыре, убив ни в чем не повинного юношу, Рожнова Игнашу, и распустив карантинных, многих с несомненными признаками чумы на теле, под неумолкаемый набатный звон двинулись в Кремль, распечатывая на пути торговые бани, снимая печати с запечатанных кабаков и раскрывая настежь их двери. По мере открытия кабаков росло смятение и дикое воодушевление. Один из триумвиров, Васька-дворовый, идя впереди с колом, которым он "ушиб" Амвросия, то и дело отхватывал вприсядку, а детина из Голичного ряда подпевал:
      - Врешь! - перебивает его "гулящий попик". - Не так поешь: "Лисью шкуру вынесу, вынесу!" Вот как.
      - Эх ты, мухов окорок! Лисью шкуру, не тебе ли, оборванцу?
      С прежним шумом и гамом толпа ввалилась на Красную площадь. Там уже ждал их Еропкин на своем красивом аргамаке. На лице его далеко не было той уверенности, которой он поразил когда-то банщиков, приходивших к нему с челобитьем в Чудов монастырь. Он не спал всю ночь. Следы удара шестом и камнем булыжным хотя не были видимы на теле, но давали себя чувствовать и боку и ноге, опиравшейся на красивое стремя. Лицо его как-то осунулось, постарело, почернело, потеряло цветность внутренней силы. Около него, тоже верхом на коне, нюхая воздух, своим горбоватым восточным носом, топтался царевич Грузинский, московский обер-комендант. Тут же, впереди небольшого строя пеших солдат, стоял третий всадник, знакомый нам конный офицер, который вместе с веселым доктором когда-то отбивал двери у дома миллионера Сыромятова, умершего с руками по локти в золоте. Это был Саблуков.
      - А! Вон и его превосходительство, господин енарал Еропкин, мой крестничек, - сиповато прорычал Бяков, потрясая в воздухе шестом. - Я ево ночью вот этой купелью кстил, - и он тряхнул своим огромным шестом.
      - А моего миропомазания он еще не пробовал, - засмеялся Васька-дворовый, - я его помажу!
      Еропкин уже не рискнул приблизиться к пасти зверя, а отрядил парламентером царевича. "Да помягче с этими канальями, не сердите их, предостерегал он царевича. - Мы после свое возьмем с лихвой".
      Царевич нерешительно тронулся с места, но видимо старался бодриться. На довольно почтительном еще расстоянии он остановился и махнул платком.
      - Послушайте, братцы! Я хочу говорить с вами, - закричал он.
      - Говори, говори, царевич! Ишь ты, "братцы" говорит... То-то! слышится в толпе.
      - Говори, да не проговаривайся, - сипит Бяков.
      - Для чего вы бунт учинили? Что вы делаете! - кричит царевич.
      - А тебе какое дело! Мы делаем божеское, по-божески! За Богородицу мы!
      - Замолчите, разбойники! Дайте говорить! - проговаривается царевич, плохой дипломат.
      - А! "Разбойники!.." Бей его, братцы!
      И камни засвистели в воздухе, достается и коню, и всаднику... Оторопелый парламентер скачет назад. Толпа за ним: рев поднимается такой, что перед ним армия дрогнула бы, кажется...
      И Еропкин второй раз чувствует, что он солома, а что сила там, и притом страшная, хотя спящая сила, и не дай Бог разбудить ее.
      Еропкин удаляется, чтобы запастись силою против силы. Он скачет к Боровицкому мосту, где ожидали его солдаты с артиллерией: приходилось прибегать к пушке и к ружью, которые, к сожалению, доселе являются последним словом глупого человечества, ни на вершок еще не переросшего людоедов с одной стороны, когда с другой оно переросло богов.
      С Боровицкого моста солдаты тихо вошли в Кремль и очутились лицом к лицу с той толпой "Богородицыных ратничков", которые пьянствовали, буйствовали там с ночи, разбивая не только винные погреба, ведра, штофы, но и дома, словно бы это были шкалики и рюмки. В то время, когда в пьяном озорстве они разносили по кирпичу дом одного немца-лекаря, который якобы здоровых людей брал в "проклятую карантею", послышалось что-то страшное.
      - Слушать команду! Раз-два-три - пли! - прозвучал резкий голос, и в спины толпы зашлепало что-то невидимое со свистом и визгом.
      Послышались еще неслыханные вскрики, оханья, стоны... Заметалась обезумевшая толпа. А тут новый звонкий окрик: "Ребята! В штыки!" И острые, аршинные, трехгранные иглы стали беспощадно прокалывать рваные чапаны, дырявые рубахи, полушубки и тела "Богородицыных ратничков".
      - Ой, братцы, смерть! Караул!
      Много повалилось свежих трупов под пулями и под ударами штыков из тех, кого еще не успела унести в могилу чума. Много было стонов и проклятий.
      Опомнившиеся толпы ринулись из Кремля Спасскими воротами, бросая мертвых и раненых. На Красной площади они нос к носу столкнулись с главными силами "Богородицыных ратничков", которые, по совету "гулящего попика", отодрав наскоро, на почтовых, потому некогда, время горячее, так наскоро отодрав "махоньку литеишку с молебнишком" у Варварских ворот да завернув к Иверской, - чтоб и ей, матушке, поклониться, теперь шли отнимать Кремль у Еропкина и посадить там дядю Савелия.
      - Куда вы, тараканы? - кричал дядя Савелий. - Аль кипятком ошпарили?
      - Там, братцы, бьют... всмертную... ружьем бьет солдат, - отвечали бегущие.
      - А! Солдат бьет... Наш брат крупожор... Так и мы солдаты-ста: мы сами с усами. За мной, братцы!
      И дядя Савелий, сверкая сивою косою своей, повел рати на приступ. Передние толпы ринулись в Спасские ворота. Все пространство разом было запружено массою тел, двигавшихся живою стеною в жерле длинных ворот, словно в туннеле, только торчали кверху приподнятые на руках да на кольях шапки, "потому что в воротах Богородица - шапки долой надоть".
      Вот уже вползает из Спасских ворот в Кремль стоголовая главизна этого чудовища без шапок. Сзади прут тысячами, нога в ногу, сапог к сапогу, лапоть к лаптю, онуча к онуче, так вот и жмут животами. А в Кремле, против самых ворот, стоят "крупожоры", выстроились в струнку, ждут, не стреляют: должно быть, нечем стрелять али испужались "Богородицыных ратничков".
      - Катай крупожоров! - кричит дядя Савелий с этой стороны ворот.
      - Сомкнись! - кто-то с другой стороны, от Кремля, со стороны "крупожоров".
      - Лупи их, изменщиков! - это от дяди Савелия команда.
      - Направо-налево раздайся! - это команда оттуда, от Кремля.
      Солдаты по команде раздвинулись, ряды их сомкнулись, разорвались, и из этой прорвы выглянуло черное жерло огромной пушки. "Богородицыны ратнички" с удивлением глянули в это жерло и глазом не мигнули, потому не страшно: "Дыра какая-то там пустая, братец, черная, а рядом друга дыра, третья, все дыры пустые... пушечки... эко невидаль! Мы-де и кнутья видывали".
      А там, у этих пушечек, кто-то пищит, куда до дяди Савелия. У дяди во какой голосина!
      - Раз-два-три! Жги!
      И жигануло же! Из пустых дыр с громом и дымом, мешками сыпанули чугунные орехи прямо в толлу. Картечь сделала свое дело: Боже мой! Сколько шапок валяется у ворот и в воротах, сколько голов, прошибленных насквозь, с выпущенными на мостовую мозгами! Сколько лаптей, сапог, мертвых и изувеченных тел, тело на теле, лапоть на лапте. А иная онуча так картечью к стене, словно гвоздем, пришита, мотается.
      Не видать ни дяди Савелия, ни Васьки-дворового, ни Илюши-чудовидца, исчезли триумвиры. Один "первосвященник" остался на месте: "гулящий попик" уткнулся прошибленною насквозь седою головенкою в чью-то чужую онучу и ручки врозь. В сторону торчит и косенка его, не вся выдранная Амвросиевым служкою-запорожцем. Пал "гулящий попик" среди своих деток духовных: не литургисать уже ему больше, не петь ни акафистов, ни литеишек махоньких у Варварских ворот, не возглашать более над своими детками: "Житейское море!" Вон какое море крови кругом!
      Нету больше ни проходу, ни проезду к Спасским воротам ни со стороны Красной площади, ни со стороны Кремля, все эти священные московские дефилеи завалены мертвыми телами. А вон одно и не мертвое шевелится, поднимает курчавую русую голову, смотрит вверх на голубое небо, на кремлевские стены, на ворон, сидящих на стенах и смотрящих с карнизов на то, что тут валяется кучами в крови. Как далеко это голубое небо и как оно кружится... все кружится... и кремлевские стены кружатся, и куполы церквей, и вороны на стенах, и Иван Великий кружится, так ходенем и ходит по голубому небу. А со стены кто-то смотрит - такое темное, пасмурное лицо, такие большие всевидящие очи смотрят со стены, из потемневшего, бьющего в глаза золотом оклада. Кто это смотрит со стены? Ох, это Она смотрит, Она, сама Богородица, да так сурово, немилостливо! За что же? Ах, да, да!
      Помнится, помнится что-то. Припоминает "курчавая голова" и шепчет:
      - Мы за нее же. Матушка, стояли, а Она сердится. За что же? Ох, тяжко, голова кружится, воронье кружится. Иван Великий ходит, идет сюда, ах, упадет, упадет его колокольня на меня.
      Бедный! Это краснощекий, недавно краснощекий, а теперь бледный, детина из Голичного ряда. Это он валяется, силится поднять свою русую буйную головушку, поводит кругом глазами - все мертвецы! Вон и он лежит, тоже мертвец, "попик гулящий", лежит и ручки врозь. А давно ли еще говорил он: "Лисью шубу вынесу, вынесу". Вот и вынес, только косенка торчит.
      А небо все кружится, вороны закружились, Иван Великий зашагал, близко, близко наклоняется его колокольня, клонится и "курчавая голова", валится, валится, повалилась...
      Теперь кругом все мертвецы, одна икона жива: она смотрит со стены неподвижно, столетия смотрит и все видит.
      Но нет, не все мертвецы тут: "курчавая голова" опять подымается, смотрит кругом, в ворота смотрит и видит: от Красной площади тянутся черные, смоляные телеги, телега за телегой, а на них люди в черном с баграми и крючьями - целый караван телег. Протягиваются багры с крючьями, то там, то тут зацепят кого из тех, что лежит в Спасских воротах, труп за трупом вскидывают на телеги, полны уж телеги. Эко сколько мяса!
      А вот крюк тянется и к "курчавой голове", близко, близко, задевает за штанину, тащит.
      - Ох! Не трожь меня, я жив, ой!
      - Мовчи, москаль! - лениво отвечает тот, что багром цепляется за штанину "курчавой головы".
      - Ой, батюшки!
      - Та мовчи ж, гаспид! От бисова московщина! Тай обридло ж мени тут, Господи! Сегодня ж утику до дому.
      Только к утру очнулись уцелевшие от погрома в Спасских воротах "Богородицыны ратнички". За то еще свирепее пошли они добывать Кремль и Еропкина. С небывалою свирепостью зазвонили опять и все сорок сороков московских храмов божьих. На каждой колокольне засело по десяти-двадцати звонарей. Теперь уже шли на приступ все силы Москвы, шли и некарантинные, и карантинные, которых повыпускали вчера "из неволи". Неязвенное смешалось с язвенным, дреколья смешались с ружьями и топорами, надо было ждать страшного дела.
      Но и Еропкин не спал. Он успел вытребовать в город весь Великолуцкий полк, который, из боязни чумы, стоял за тридцать верст от Москвы. Самого графа-развалину оторвали от его собачек и привезли в Москву в полном беспамятстве; его привезли, конечно, не для распоряжений, а как атрибут власти, как аргумент.
      За звоном колоколов не слышно было команды, и Еропкин должен был передавать свои приказания сигналами, маханьем платком, поднятием рук и маханием сабли. Он встретил толпу у Голичного ряда. Толпа была ужасна, и в первом же натиске солдаты дрогнули, несмотря на огонь ружей и на картечные залпы, брошенные в кучу живых тел.
      В это время за голичными рядами раздался новый крик: то Великолуцкий полк, зашедший в тыл толпы, открыл огонь в спины "Богородицыных ратничков". Залп следовал за залпом, и пока весь полк разрядил свои ружья, за трупами уже не было ходу, живые шагали через головы мертвых, и остервенение первых росло при виде последних. Но живых все еще оставалось больше, чем мертвых, и Еропкин видел это, и его живое лицо подергивалось судорогами: он терялся.
      Кто-то подскакивает к Еропкину и делает ему знаки рукой, потому что за звоном все равно ничего не слыхать.
      - Что, доктор? - спрашивает Еропкин во весь голос.
      - Звонариков бы, ваше превосходительство, тово, - отвечает веселый доктор, указывая на колокольни, - пока они звонят, Москву все армии российские с Румянцевым и Суворовым не осилят.
      Доктор был прав, и Еропкин приказал "снять звонарей с колоколен живыми или мертвыми".
      Сделаны были еще залпы целым полком и всею артиллериею: на этот раз пули и картечь, пробив в рядах толпы целые переулки, заставили массу дрогнуть, тем более что и ближайшие колокольни сразу умолкли.
      Звонари оказались до того люты, что руками и зубами впивались в колокольные веревки, и освирепевшие солдаты сбрасывали их с колоколен на головы толпы. Тогда только последняя поняла, что дело ее проиграно.
      - Да, вы хороший стратег, доктор, - сказал Еропкин веселому доктору, видя, как толпы частью бросились бежать врассыпную, частью же, побросав колья и топоры, безмолвно сдавались солдатам, - кто хочет овладеть Москвою, тот должен прежде всего взять колокольни.
      А доктор уже бегал по этому аду, стараясь найти живых между сотнями мертвых.
      Да, покойный "гулящий попик" был прав. То, о чем поведал попу Мардарью неведомый "пифик", сбылось: по Москве прошел и мор, и каменный дождь, протекла также, вместо огненной, кровавая река, по которой и бродил теперь "веселый доктор".
      V. НЕБЫВАЛЫЙ МАНИФЕСТ
      Ранним утром, 21 сентября памятного для России 1771 года, императрица Екатерина II Алексеевна, с небольшою книжкою в руках, сойдя в сад по внутренней садовой террасе царскосельского дворца, направлялась, предшествуемая своей собачкой Муфти, в глубину парка, на богатую зелень которого осень уже налагала свою безжалостную руку. Императрица одета была в серый просторный капот, подпоясанный у талии шелковым сиреневым, с кистями такого же цвета, шнуром, и в высоком утреннем чепце со сборками. Она шла задумчиво, по временам делая движения указательным пальцем опущенной книзу правой руки, как бы мысленно на что-то указывая или отмечая и подчеркивая. Видно было, что эти подчеркивания мысли делались в ее озабоченном мозгу невольно и отражались на спокойном, сосредоточенном лице и в светлых, с двойным каким-то светом глазах.
      Тонконогая и тонкомордая собачка, забегая вперед, часто возвращалась к своей госпоже, заглядывала ей в глаза, виляла хвостом, как бы желая сказать, что "ведь и я, матушка, тоже озабочена за тебя, тоже, дескать, вижу, что ты подчеркиваешь что-то в уме, и я вот подчеркиваю хвостом, да только не ведаю, что оно такое", но, видя, что хозяйка не обращает на нее внимания, она опять убегала вперед, желая показать свою ревность по службе, обнюхивала каждый кустик, накидывалась на каждого воробья, который осмеливался прыгать по царской дорожке - и снова, с чувством исполненного долга, возвращалась к императрице. Но та опять не обращала на нее внимания.
      Вдруг в одном густом кусте акаций замяукала кошка, да так резко, что собачка даже припрыгнула от изумления.
      Вот сюрприз! Кошка в царском парке! Собачонка и ушам своим не верит.
      Кошка опять замяукала. Собачка неистово бросилась на куст и начала лаять что есть мочи: "Нашла! Нашла врага!" - слышалось в ее усердном лаянье. И собачка счастлива: она обратила на себя внимание императрицы. Мало того, даже часовой, вытянувшийся там где-то в струнку и издали сделавший ружьем на караул, и он добродушно улыбался, поглядывая почтительно то на императрицу, то на собачку, то на предательский куст.
      - Не трогай ее, Муфти! - сказала императрица, приближаясь. - Она тебя оцарапает.
      Собачонка залаяла еще неистовее, да так и уткнула морду в куст. Но вдруг она завиляла хвостом, запрыгала, да так радостно, что саму императрицу занял этот восторженно виляющий хвост.
      - Что, Муфти, кошка там?
      Кошка снова замяукала и фыркнула. Собачонка закувыркалась от радости и бросилась к императрице.
      - Чему рада, глупая собака?
      Собачонка восторженно залаяла, желая что-то объяснить, но, не имея другого органа гласности, кроме хвоста и бестолкового языка, она только закувыркалась.
      - Верно, знакомая кошка?
      Но из куста вдруг показалась голова в напудренном парике и снова замяукала. Часовой невольно фыркнул, сцепив зубы.
      - А! Это ты, повеса, - весело сказала императрица. - Вот наделал тревоги Муфти.
      Из куста во весь рост встал мужчина в одежде придворного сановника.
      - Опять за старое принялся, проказник? - продолжала императрица, ласково улыбаясь.
      - Как за старое, матушка-государыня? - отвечал царедворец, кланяясь.
      - За мяуканье...
      - Помилуй, матушка-государыня, это самое новое, самое новое дело мяуканье, даже, можно сказать, государственное дело, - отвечал вельможа.
      - Как государственное, повеса?
      - Да как же, матушка, не государственное: ныне коты во времени.
      Императрица бросила на него лучи двойного света из своих немножко расширенных зрачков и, улыбаясь, ждала объяснения шутке.
      - Да как же, матушка! Вон киевский кот сколько тревоги наделал тамошнему генерал-губернатору Федору Матвеичу Воейкову.
      - Да, да, тумульту наделал изрядного.
      - Как же-с! А султан турецкий, сказывают, этому Ваське-киевскому, за учинение им зла врагу султанову - великой царице северной Пальмиры, обещал прислать орден шнурка, коли Васька останется цел.
      Императрица задумчиво улыбалась.
      - Ах, Левушка, Левушка, ты все такой же повеса остался, как тогда, помнишь, еще в молодости.
      "Повеса" или "шпынь", как его называл Фонвизин, Лев Александрович Нарышкин, или вернее "Левушка", комически махнул рукой, - конечно, на молодость...
      В это время по аллее показались две фигуры, торопливо шедшие по направлению к императрице. В руках одного из них была папка с бумагами, у другого - небольшая чернильница, утыканная перьями и карандашами.
      - А! Кровопийцы идут, мухи государственные, что вам, матушка, и дохнуть не дадут, всё на ухо жужжат, - заметил Левушка, гримасничая.
      - Да, Лева, много нам дела, теперь не до мяуканья, - грустно сказала императрица.
      Пришедшие были неизменные докладчики наиболее важных дел по внутреннему государственному управлению, генерал-прокурор князь Вяземский и генерал-фельдцейхмейстер граф Григорий Орлов.
      Они издали почтительно поклонились императрице и остановились.
      - С добрым утром, - ласково сказала государыня, - что же вы не идете?
      - Не смеем, ваше величество, приблизиться, - тоном пасмурного сожаления отвечал Вяземский.
      - Почему же так? - несколько дрогнувшим голосом спросила Екатерина.
      - Бумаги с нами, государыня, из неблагополучного места, из Москвы, отвечал Орлов.
      - Что же такое? Что там? - еще тревожнее спросила императрица.
      - Простите, ваше величество, - нерешительно заговорил Вяземский, курьеры прискакали из Москвы с эстафетами экстренными.
      - Давайте же их мне, - рванулась императрица.
      И Вяземский, и Орлов несколько отступили назад. Они казались смущенными. Императрица заметно побледнела.
      - Что же, наконец, там? Давайте бумаги!
      - Выслушайте, государыня, и не извольте тревожиться, - по-прежнему, не торопясь, начал Вяземский, - зная ваши матернии попечения о своих подданных, для блага коих вы готовы жертвовать вашим драгоценным здоровьем, мы осмелились не допустить этих эстафет до ваших рук, трепеща за вашу жизнь, и сами вскрыли их, приняв должные предосторожности. По тому же самому мы и не осмеливаемся приблизиться к особе вашего величества.
      - Благодарю, благодарю вас, но я желаю знать, что же там, - несколько покойнее сказала Екатерина.
      - В Москве неблагополучно, ваше величество. Вот что доносит Еропкин.
      Императрица вошла в ближайший павильон, а за нею и докладчики. Князь Вяземский развернул бумагу и погрозил собачке, которая хотела было к нему подойти. Тогда Левушка взял собачку за ошейник и уложил на ближайшую скамейку:
      - Куш-куш, не подходи к ним, они бука.
      Вяземский откашлялся и начал читать:
      - "К беспримерному сожалению, ожидание превосходящей бедства и ужаса наполненный случай необходимо обязывает меня, всемилостивейшая государыня, и сверх моего рапорта генерал-фельдмаршалу графу Петру Семеновичу Салтыкову, как своему собственному командиру, все нижайше представить и от себя о том происшествии, которое подвергало столичный вашего императорского величества город наисовершенному бедствию, состоящий в том, что народ, негодуя доднесь на все в пользу их повеленные от вашего императорского величества мне учреждения о карантенах и других осторожностях, озлились как звери, и сего месяца 15 дня сделали настоящий бунт, вбежав в Кремль и разоряя архиерейский дом, искали убить оного. Но, как съехал сей бедный агнец скрытно в монастырь Донской, то выбежав и туда в безмерном пьянстве, злодеи до трехсот, 16-го поутру, убили оного мучительски до смерти".
      Екатерина в ужасе всплеснула руками: "Боже мой!" Она была бледна. Зрачки глаз расширились.
      Все молчали.
      - Ну, что же еще? Прошу, продолжайте, - в голосе ее слышались слезы.
      Вяземский продолжал, но так тихо, что едва слышно было:
      - "Карантены учрежденные разорили, выпустя из Данилова монастыря и из другого двора, состоящего на Серпуховской дороге, разбив дубьем и каменьями стоявшего на карауле офицера, сопротивлявшегося им, как и подлекаря, в одном их тех карантенов находившегося; а другие из злодеев, вбежав в Кремль, пробыли там всю ночь и до половины дня, бив в набат везде, разоряя и дом доктора Меркенса. В злодействе сем находились боярские люди, купцы..."
      - И купцы, - задумчиво повторила императрица.
      - "...подьячие и фабришники, - не останавливался Вяземский, - а особливо раскольщики, рассевая плевелы, что они стоят за Богородицу, нашед образ на Варварских воротах, сказывая, что он явленный, которому толпами ходят молиться. Архиерей несчастливый, видя, что от такой молитвы заражаются опасною болезнью, послал своего эконома и секретаря запечатать ящики денежного сбора: и произвело, всемилостивейшая государыня, вышеупомянутое смятение..."
      - Что же он сам, Еропкин, делал, я не вижу, - хмуря брови, говорила императрица.
      - Он далее доносит о сем, государыня, - успокаивал ее Орлов.
      - Ну, вот и счастливы и семьдесят первый год! - качала головой Екатерина. - Счастливый!
      - Еропкин, государыня, пишет: "Я, видя злоключительное состояние города, послал тотчас ко всем здесь находящимся гвардии офицерам с командами, объявя им высочайший вашего императорского величества указ, чтобы они мне повиновались, отправя в то же самое время нарочного к генерал-фельдмаршалу в подмосковную..."
      - Я так и знала, что он с собачками там.
      Ее собственная собачка, услыхав о собаках, запрыгала около нее.
      - Пошла, Муфти, не до тебя теперь. Плохое дело - вверять государство выжившим из ума старикам. Ну, прости, князь, я тебя все перебиваю.
      Вяземский поклонился и продолжал:
      - "...в подмосковную, который уж и приехал, и Великолуцкий полк ввел в город, дав свою диспозицию обер-полицмейстеру, в каких местах занять пост для истребления злодеев, потому что я в эту ночь, в которую выгнаны были мною разоряющие Чудов монастырь возмутители, спеша истреблять оных, от одного из сих дерзостных, брошенным в меня шестом, а от другого камнем в ногу вытерпел удары"...
      - Бедный, ну...
      - "...и быв двое суток безвыходно на лошади, объезжая разные места города, совсем ослабел, и не имея чрез все то время ни сна, ни пищи, в крайнее пришел бессилие, получа от того и пароксизм лихорадочный и, наконец, теперь принужден уже слечь в постель, быв здесь в то время один только с губернатором московским, потому что все другие господа сенаторы разъехались".
      Екатерина покачала головой, но ничего не сказала, а Левушка как бы про себя прибавил: "И я бы удрал, наверное".
      - "Соединяя к командам гвардии за раскомандированием оставшихся пятьдесят человек Великолуцкого полка и набрав не больше ста тридцати человек, причем были некоторые и из статских для смотрения, что с корпусом, мною предводительствуемым, случится, пошел где не одна тысяча была пьяных, разорявших архиерейский дом и погреба купеческие, под монастырем Чудовом состоящие, произведя такую наглость, что в Кремль и проехать никому было невозможно. И хотя увещевал я изуверствующих, посылая к ним здешнего обер-коменданта, генерал-поручика, Грузинского царевича, они встретили его каменьем, как равномерно и бригадира Мамонова, который для того же увещеванья приезжал, чрезвычайно разбили голову и лицо. И так сия дерзость заставила меня, всемилостивейшая государыня, действовать ружьем и сделать несколько выстрелов из пушек и истреблять злодеев мелким ружьем и палашами. В Кремле их пало человек не меньше ста да взято под караул двести сорок девять человек, из которых несколько находится со стреляными и рублеными руками, и хотя они, от того устрашась, разбежались, но и вчерашний день на Варварской улице..."
      - А которого числа пишет Еропкин? - спросила императрица.
      - Осемнадцатого, государыня, - отвечал Орлов, до того молчавший.
      Екатерина кивнула головой и начала что-то считать по пальцам.
      - Я слушаю, - сказала она.
      - "...на Варварской улице и против Красной площади несколько шаек народу было, однако ж на бросание каменьев и шестов отважиться уже не смели и только требовали у стоявшего на Спасском мосту подле учрежденного там пикета здешнего губернатора, чтоб отдали им взятых под караул их товарищей, а притом, чтобы без билетов хоронить и не вывозить в карантены".
      Вяземский остановился, он кончил.
      - Чего они так не любят билетов? - спросила императрица.
      - Они, матушка, хапанцев не любят, а не билетов, - улыбнулся Левушка.
      - Каких хапанцев?
      - Хапен зи гевезен.
      И Левушка сделал такой жест, как это "хапен" делают, что даже серьезный Вяземский улыбнулся.
      - Хапен зи гевезен, барашка в бумажке, - пояснил Левушка.
      - Ну, будет дурачиться, не до того теперь...
      - Еропкин еще пишет, государыня, - подсказал Орлов, которого, по-видимому, беспокоила какая-то мысль. - Он просит отставки.
      - Отставки? Теперь именно! - воскликнула императрица, вставая с места и вопросительно глядя на присутствующих. - Значит, там хуже, чем как пишут.
      - Хуже, государыня! - тихо сказал Орлов.
      - Что же еще пишут? Докладывайте всё разом: не бойтесь, не упаду в обморок. Я уже десять лет царствую. Благодарю Бога, все вынесла на своих плечах. Бог поможет, вынесу и это...
      Она ходила, ломая руки, то подходя к докладчикам, которые пятились от нее, то делая круги по павильону. Светлые глаза ее полиняли, "сбежали", как говорится о линючем ситце.
      - Девятнадцатого числа, ваше величество, Еропкин доносит, - снова начал Вяземский: - "Сколь злоключительны нынешние обстоятельства Москвы, о том вчерашний день по эстафете..."
      - Когда же эта пришла? - обратилась императрица к Орлову.
      - Через полчаса или менее после той, ваше величество... Этот курьер загнал лошадей...
      - А! Узнать его имя. Дальше.