XXVI

Теперь Ирод, как гончая собака, пошел по следу самого крупного зверя — Антипатра, который был в Риме. Тем лучше, оттуда ему будет трудно замести свой след.

По поводу смерти Ферора между придворными женщинами стали ходить толки о каком-то «любовном зелье», которое будто бы какая-то арабка, подговоренная предметом страсти Саломеи, Силлаем, привезла из Аравии, и будто бы этим ядом Ира отравила своего мужа. Но Ирод знал, как Ира любила Ферора, и, вдобавок, он сам не отходил от постели больного брата, который и умер у него на руках.

Об этом болтали и жены Ирода, скучая в своем дворцовом уединении.

— Пахнет ядом, — подумал Ирод и велел повести розыски в этом направлении.

Начали с приближенных Антипатра. Подвергнутый пыткам управляющий домом показал, что Антипатр, неизвестно для чего, получил яд из Египта и передал его Ферору, а последний передал его на хранение жене.

Ирод тотчас же приказал позвать Иру.

— Где яд, который передал тебе Ферор? — внезапно спросил он смущенную женщину.

Ира сначала, казалось, не поняла вопроса, но потом страшно побледнела.

— Я сейчас принесу его, — сказала она, наконец, дрожа всем телом, и поспешила выйти.

Но не прошло и минуты, как на дворе послышались крики рабынь: «Ира бросилась с кровли! Ира убилась!»

По счастливой случайности, падение ее было не смертельно, и Ирод приказал внести ее во дворец, послал за врачом. Когда же Ира получила возможность говорить, Ирод сам приступил к допросу.

— Открой мне всю правду, Ира, — сказал он. — Что побудило тебя броситься с кровли? Если ты скажешь правду, то клянусь освободить тебя от всякого наказания; в противном же случае, если ты что-нибудь скроешь, я прикажу пытками довести твое тело до такого состояния, что от него ничего не останется для погребения.

Страшные минуты переживала несчастная женщина. За несколько мгновений, пока она, трепещущая, стояла перед Иродом, в возбужденном мозгу ее пронеслась вся ее полная приключений жизнь... Она вспомнила свою далекую родину — Скифию... Маленькой девочкой она беспечно играла на берегу Понта с другими скифскими детьми. Она помнит, как умер их царь, как погребали его вместе с любимым конем, женами и слугами... Потом над могилою его насыпали высокий-высокий курган, а вокруг кургана поставили пятьдесят мертвых, нарочно для этого убитых воинов на убитых конях... как подпирали этих коней, чтобы они не падали... Страшно!.. Потом ее похитили киммерийские пираты и продали в Египет... Сфинксы... пирамиды... Клеопатра невзлюбила юную рабыню за красоту и велела продать ее... Иру продали в Иудею... В Аскалоне ее купил Ферор... Как он любил ее!.. Но Ферора уже нет...

Ира очнулась словно от глубокого сна.

— Зачем мне хранить еще тайну, когда Ферор уже мертв? — сказала она, заплакав. — Или должна я щадить Антипатра, который всех нас погубил? Слушай же, царь, и Бог, которого обмануть нельзя, да будет вместе с тобою моим свидетелем, что я говорю истину. Когда ты в слезах сидел у смертного одра Ферора, он после тебя призвал меня к себе и сказал: «Да, Ира, я жестоко ошибался в моем брате! Тяжело я провинился перед ним! Его, который так искренне любит меня, я ненавидел. Того, который так глубоко сокрушается моей смертью даже до наступления ее, я хотел убить! Я теперь получаю возмездие за мое бессердечие... Ты же — говорит — принеси сюда яд, оставленный нам Антипатром для его отравления — он у тебя хранится... Уничтожь — говорит — его сейчас же на моих глазах, чтобы я не уносил с собою духа мщения в подземное царство!..» Я повиновалась ему, принесла яд и большую часть высыпала у него перед глазами в огонь... Но, царь, немного я сохранила для себя на случай нужды и из боязни пред тобою. Вот он.

И Ира протянула баночку, в которой оставалась незначительная доза яда.

Начались снова пытки придворных, снова стоны и кровь... И кто же оказался еще в числе заговорщиков?.. Мариамма, красавица Мариамма, любимейшая из всех жен Ирода после Мариаммы!.. Ирод все более и более приходил в безумие... Что же это? Издевается над ним неумолимый рок? Те, кого он наиболее любит, те, именно, жаждут его смерти... Это загробная месть Мариаммы...

Недаром в последние годы мертвецы, успокоившиеся было в своих гробах, опять стали посещать его по ночам. Мариамма являлась в сопровождении детей... «Ты удавил их, но тебя будут давить жесточайшие мучения», — звучал по ночам ее голос. «Рамзес! Прогони ее!» — нередко кричал он, срываясь с ложа. — И Рамзес, которому Ирод со своими ночными привидениями не давал спать, каждое утро свирепел все более и, жалея своего господина, все более и более налегал на пытки и с каждым днем делал новые открытия.

— Вот еще змеиный яд и соки других гадов, — говорил он, подавая Ироду новые добытые им улики. — А вот письма из Рима, поддельные... Это будто бы писали твои дети, царевичи Архелай и Филипп, а это неправда: это все Антипатр подкупал римских писцов, которые и писали, подделываясь под почерк царевичей. Это все передал мне Бафилл, вольноотпущенник Антипатра... Я его сегодня пытал.

— Да, да... Это как будто рука Архелая, а это Филиппа, — шептал Ирод, просматривая письма, — искусно, искусно подделано... Было за что платить сотнями талантов... Корона-то иудейская дороже стоит... А это еще что?

— Это тоже по заказу Антипатра, — отвечал Рамзес, подавая еще несколько писем.

Ирод стал пробегать их... «А! Это уж друзья Антипатра пишут про Архелая и Филиппа».

— Нет! — горячо возразил Рамзес. — Бафилл говорит, что когда он был в Риме, то по приказанию Антипатра нанимал там искусного скрибу, который и писал эти письма сюда, будто бы к Антипатру, будто бы от его римских друзей. Бафилл сам и деньги платил скрибе.

Ирод уже спокойнее пробегал теперь писание скрибы разными почерками. Он уже решил, как ему действовать.

— А хорошо пишет скриба про моих детей, — улыбался он. — Я-то, по их словам, и женоубийца, и сыноубийца... Правда, правда: еще одного сынка придется убить... О, Антипатр! Поплатишься ты мне, сынок, и за змеиный яд, и за эти эпистолы... Ну, Дорида, хорошего ты мне сынка дала... Бедные Александр и Аристовул! Теперь я вижу, кто погубил вас: не я, а старший братец ваш... За что же, Мариамма, ты ко мне приводишь их по ночам? К Антипатру, к моему Антипатру води их: он удавил твоих и моих сыновей... Как я еще жив? Верно, змеи добрее моего сына, хотя их ядом хотели напоить меня... И кто же? Мой первенец, мой преемник... Я, видите ли, не старею, а все молодею... О, сынок! Торопился схватить корону... боялся, что не успеешь наиграться этой игрушкой... А я уже наигрался этим золотым обручем... Почти тридцать семь лет он тер мне мозг... мозоли на мозгу натер мне этот обруч, будь он проклят!

Как бы опомнившись после этих слов, он отпустил Рамзеса, ничего не приказав ему. Вслед за тем Ироду доложили, что приехал наместник Сирии, Вар, тот самый Вар, который, через тринадцать лет после этого, разбитый Арминием в Тевтобургском лесу, потерял все свои легионы и сам пал в битве и к которому напрасно взывал убитый горем Август: «Vare, Vare, redde mihi legionest!»

Ирод жаловался Вару на свои семейные несчастия и просил быть совместно с ним судьей его преступного сына.

Антипатр, между тем, возвращался из Рима, не подозревая, что его ждет дома. Не успел Ирод излить перед Варом все свое горе, как в покои вошел... Антипатр. С нахальством опытного злодея он бросился к отцу с распростертыми объятиями. Но Ирод протягивает вперед руку, как бы защищаясь от удара.

— Прочь! Прочь! — кричит он. — Это ли не отцеубийца!.. Меня обнять, когда на совести такая страшная вина! Провались ты сквозь землю, злодей!.. Не прикасайся ко мне... Я даю тебе суд и судью в лице Вара, прибывшего как раз кстати. Прочь отсюда и обдумай свою защиту до завтра...

Настало и это «завтра». Обширная тронная зала была переполнена присутствовавшими — родственники царя, приближенные, вся придворная знать, синедрион и масса свидетелей.

Вошел Антипатр... Все вопросительно, со страхом, перевели глаза от вошедшего к Ироду, который задрожал, увидев сына... Антипатр, шатаясь, протягивая вперед руки, прямо лицом бросился на пол у ног отца.

— Отец! — сдавленным голосом проговорил он. — Умоляю тебя, не осуждай меня заранее, а выслушай беспристрастно мою защиту...

— Замолчи, недостойный! — грозно произнес Ирод, а потом, обращаясь к Вару, страстно заговорил: — Я уверен, что ты, Вар, как и всякий другой добросовестный судья, признаешь Антипатра отвратительным злодеем. Я только боюсь, что ты будешь считать мою ужасную судьбу заслуженной, если я воспитал таких сыновей. Но, именно, вследствие этого я скорее заслуживаю сожаления, ибо столь преступным сыновьям я был, однако, таким любящим отцом. Моих прежних сыновей я еще в юношеском возрасте назначил царями, дал им образование в Риме, императора я сделал их другом и их самих, вследствие этого, предметом зависти для других царей. Но я находил, что они посягают на мою жизнь, и они должны были, главным образом, Антипатру в угоду, умереть, потому что и его, еще юношу и престолонаследника, я хотел обезопасить от всех. Но это ужасное чудовище, злоупотребляя моим долготерпением, этот злодей обратил свое высокомерие против меня самого. Я слишком долго жил для него, моя старость была ему в тягость, он уже иначе не мог сделаться царем, как только через отцеубийство. Мне суждено теперь принять заслуженную кару за то, что я пренебрег сыновьями, рожденными мне царицей, приютил отверженца и его назначил наследником престола. Признаюсь тебе, Вар, в моем заблуждении: я сам восстановлял против себя тех сыновей; ради Антипатра я разбил их законные надежды. Когда я тем оказывал столько благодеяний, сколько этому? Еще при жизни я уступил ему всю почти власть, всенародно в завещании назначил его моим преемником, предоставил ему пятьдесят талантов собственного дохода и щедро поддерживал его из моей казны. Еще недавно я дал ему на поездку в Рим триста талантов и отличил его пред всей моей семьей тем, что представил его императору как спасителя отца. Что те мои сыновья учинили такого, что можно было бы сравнить с преступлениями Антипатра? И какие улики выставлены были против них, в сравнении с теми, которыми доказывается виновность этого? Однако, отцеубийца имеет дерзость что-то сказать в свою защиту; он надеется еще раз окутать правду ложью. Вар, будь осторожен! Я знаю это чудовище; я знаю наперед, какую личину он напялит на себя для внушения доверия, какую коварную визготню он подымет здесь пред нами. Знай, что это тот, который все время, когда жил Александр, предупреждал меня остерегаться его и не доверять своей особы кому бы то ни было. Это тот, который имел Доступ даже в мою опочивальню, который оглядывался всегда, чтобы кто-либо не подкараулил меня. Это тот, который охранял мой сон, который заботился о моей безопасности, который утешал меня в моей скорби по убитым, который должен был наблюдать за настроением умов своих живых братьев, мой защитник, мой хранитель! Когда я вспоминаю это воплощенное коварство и лицемерие, о, Вар, тогда я не могу постичь, как это я еще живу на свете, как это я спасся из рук такого предателя! Но раз злой демон опустошает мой дом и тех, которые дороже моему сердцу, превращает всегда в моих врагов, то я могу только оплакивать несправедливость моей судьбы и стонать над своим одиночеством. Но пусть никто из жаждущих моей крови не избегнет кары, если бы даже обвинение охватило кругом все мое потомство!

Волнение захватило ему дух, и он больше не мог говорить.

Но едва докладчик, при гробовом молчании собрания, начал было излагать обвинительные факты, как Антипатр, все время лежавший распростертым у ног отца, поднял голову.

— О, отец, — воскликнул он страстно, — ты сам защищаешь меня!.. Как я могу быть отцеубийцей, когда ты, как сам сознаешься, все время находил во мне своего сторожа? Моя сыновняя любовь, сказал ты, была одна только ложь и лицемерие... Но как это я, по-твоему, такой хитрый и опытный во всем, мог быть настолько безрассуден, чтобы не подумать, что тот, который берет на свою совесть такие преступления, не может— укрыться даже от людей, а тем более от Всевидящего и Вездесущего Судьи на небесах! Или мне было неизвестно, какой конец постиг моих братьев, которых Бог так наказал за их злые помыслы против тебя? И что могло меня восстановить против тебя? Притязание на царское достоинство? Но я же был царем. Боязнь пред твоей ненавистью? Но не был ли я любим тобою? Или я из-за тебя должен был опасаться других? Но ведь я, охраняя тебя, был страшен всем другим. Быть может, нужда в деньгах? Но кто имел возможность жить роскошнее меня? И будь я отщепенец рода человеческого, обладай я душой необузданного зверя, не должны ли были победить меня благодеяния твои, отец ты мой! Ты, который, как сам говоришь, принял меня во дворец, избрал из всех своих сыновей, еще при жизни твоей возвел меня в царский сан и многими другими чрезмерными благодеяниями сделал меня предметом зависти? О, каким несчастным сделала меня эта проклятая поездка! Сколько простора я дал зависти! Сколько времени — клеветникам! Но для тебя же, отец, и в твоих интересах я предпринял это путешествие, для того, чтобы Силлай не насмеялся над твоей старостью (при слове «Силлай» Саломея злобно покосилась на Ирода, но он этого не заметил). Рим — свидетель моей сыновней любви и властитель мира — император, который часто называл меня «филопатором» — отцелюбцем. Возьми, отец, это письмо от него (Антипатр положил письмо Августа на колени Ирода), оно заслуживает больше доверия, чем все клеветы, произнесенные здесь против меня; это письмо мой единственный защитник; на него я ссылаюсь как на свидетельство моей нежной любви к тебе. Вспомни, отец, как неохотно я выехал, ведь я хорошо знал скрытую вражду против меня в государстве. Ты, отец, сам того не желая, погубил меня тем, что заставил меня дать время зависти злословить. Теперь я один здесь, я здесь, чтобы смотреть обвинению в лицо! На суше и на море меня, отцеубийцу, не постигло никакое несчастье. Но это доказательство мне не поможет, потому что я проклят Богом и тобою, отец! Если так, то я прошу не верить показаниям, исторгнутым пыткой у других, а для меня пусть принесут сюда огонь, в моих внутренностях пусть копаются орудия смерти. Пусть ничье сердце не смягчится воем негодяя! Раз я отцеубийца, я должен умереть без мучений!

Это уже были не слова, а вопли, стоны и рыдания, которые проникали в душу каждого, даже Вара. Один Ирод остался непреклонен.

Тогда докладчик изложил все обвинения, уже известные нам, Вар приказал ввести в собрание одного осужденного на казнь пленника.

Это был египтянин, очень древний, но необыкновенно бодрый старик. Некогда он был жрецом Изиды, так как происходил из жреческой касты и уже юношей был посвящен в тайны этой богини; но увлечения молодости, от которых несвободны и служители божества, довели его до того, что молодой жрец был изгнан из храма и сделался врачом, особенно искусным в составлении ядов. Он-то и изготовил для Антипатра, по заказу его доверенного, смертельный яд, который должен был погубить Ирода. Теперь он, схваченный клевретами Ирода в Александрии и повинившийся во всем, предстал пред лицо того, кому он готовил смертное снадобье.

Странное стечение обстоятельств! В первой главе настоящего повествования, если не забыл читатель, накануне венчания на царство Клеопатры, этот составитель ядов, тогда еще молодой жрец, пророчил гибель Египту через то, что Клеопатра получит венец фараонов из рук римлянина Цезаря и что гибель эту предсказывала птица, именно, филин, который, в год рождения Клеопатры, каждую ночь кричал на вершине пирамиды Хеопса.

— Тебе принадлежит этот сосуд и заключающееся в нем? — спросил Ирод бывшего жреца, передавая ему небольшую скляночку с ядом.

— Прежде принадлежал мне, а теперь он принадлежность твоего сына, Антипатра, — дерзко отвечал египтянин.

— Выпей же содержимое в сосуде, — сказал Вар.

— Охотно... Это питье моментально перенесет меня в царство Озириса, о котором я давно мечтаю.

Едва он приложил горлышко склянки к губам, как тотчас же упал, словно пораженный молнией.

Не успели присутствовавшие опомниться от этого потрясающего момента, как в залу вошел Рамзес и молча подал Ироду какие-то бумаги.

— Что это? — спросил Ирод.

— Я не умею читать, — отвечал негр.

Ирод развернул один листок.

— Не понимаю... Тут подпись какой-то Акмы, — в недоумении проговорил он.

— Это вольноотпущенница императрицы, божественной Юлии Августы, — сказал Вар.

— А! Она пишет мне: «Царю Иудеи Ироду, ave! Из сочувствия к тебе препровождаю, по секрету, письма сестры твоей, Саломеи, найденные мною между бумагами августейшей Юлии. Доброжелательная Акма».

Услыхав свое имя, Саломея вскочила и смотрела, как потерянная, не в состоянии произнести слова.

— А! Тут и Антипатру послание, — продолжал Ирод, разбирая бумаги. — «Антипатру, царевичу, ave! Согласно твоему указанию, я писала твоему отцу и препроводила ему те письма. Я убеждена, что, прочитав их, царь не пощадит своей сестры. Когда все удастся, ты, я надеюсь, не забудешь своих обещаний. Акма».

Лицо Ирода исказилось гневом!

— А, изверг! Он и над моей сестрой занес меч! Эти гнусные письма тоже подделаны подлым скрибой под руку Саломеи, которая, будто бы, поносит меня и обвиняет... О, Вар, пожалей меня, произведшего на свет такое чудовище!

— О! Исчадие ада! — могла только воскликнуть Саломея, пораженная тем, что и ее, демона, мог обойти другой демон, которому она была союзницей.

— Уберите эти два трупа, — сказал Ирод, указывая на мертвого египтянина и на Антипатра, все еще распростертого у его ног.

XXVII

Потрясения последних дней были слишком сильны даже для такого человека, как Ирод. Он впал в маразм, и его день и ночь преследовали призраки.

В полусознании, в полубреду он переживал всю свою ужасную жизнь. Светлые видения прошлого чередовались в его мозгу с видениями мрачными. Гордость торжества, славы, величия подавлялась сознанием гибели всего, сознанием ничтожества того, что принесли итоги его разбитой жизни. Ему казалось, что рушится все созданное им: города, храмы, дворцы, накопленные груды золота и он сам погибает под развалинами всего им созданного, под обломками своего величия... Нет, еще хуже! Все это будет жить тысячелетия, напоминать собою имя Ирода, а Ирод уже не живет... Он труп, он разлагается... «Все суета!» И он в полубезумии проклинает того, кто первый сказал эту правду... «Все суета!»... Да будь проклято все!.. Будь проклято прошлое, которое радовало его, толкало в жизнь, к славе, к могуществу... Он вместе с отцом спасает Цезаря от солдат фараонов, венчает на царство Клеопатру... Эти сфинксы, пирамиды, рогатый бог, неистовствующий при виде пурпура на тоге Цезаря... «Клеопатра! Не гляди на меня так... я не загнал тебя в склеп твоей пирамиды... рок проклятый!»...

— Кто это кричит: на крест Ирода! На Голгофу! Распять его!.. А! Это народ кричит перед синедрионом за то, что я казнил Иезекию и его шайку... На крест Ирода! На Голгофу? И вот я на кресте... Мой трон — моя Голгофа... А Аристовул всплыл на поверхность бассейна... какое белое тело! Погрузить, погрузить его опять в воду, а то Мариамма увидит... Нет, не увидит... Медом залиты ее прекрасные глаза, а Клеопатра их выколола... Будь ты проклята!.. Нет, нет, не я похоронил в склепе пирамиды тебя, последний фараон... Это тот юноша с глазами сфинкса... А теперь он — властитель мира, а у меня — только Голгофа и крест... О, Антипатр! О, дети мои! Жены, внуки! Будьте вы все прокляты!.. А кто меня проклял!.. Гиркан, первосвященник без ушей... он проклял.

Этот бред переходил в исступление. Сознание неизбежности смерти превращало его в бешеного зверя.

— А! Вы ждете моей смерти, смерти вашего царя!.. Так я же буду вам не иудейским царем, а скифским... Когда я буду умирать, я велю привести в Иродион всех знатнейших мужей и юношей со всей Иудеи и велю распять их вокруг всего Иродиона, чтобы лица их обращены были ко мне, а свой смертный одр прикажу вынести со мной на кровлю моего дворца и, умирая, буду видеть, как умирают они... Вокруг могилы скифского царя стоят на мертвых конях пятьдесят убитых скифов, а вокруг моего золотого смертного одра будут висеть пять тысяч распятых...

В полубреду, в полусознании он машинально подошел к окну. Ему бросилась в глаза Елеонская гора с ее опаленной солнцем серой вершиной и седоватыми оливковыми деревьями Гефсимании у ее пологого подножия. Ближе — высился храм во всей его чудной красе, с его галереями, колоннадами, портиками... В сердце Ирода проснулась гордость строителя этого нового чуда света!.. Там же сверкал на солнце гигантский золотой орел.

Но что это на кровле храма? Какие-то люди... Что они делают там? Зачем взобрались на кровлю над самым римским орлом, который водружен там по повелению Ирода? Они по канатам спускаются к самому орлу... Они рубят его топорами!.. Что это? Опять бред?.. Будьте вы прокляты, все мои видения, все призраки!.. Но это не призраки... Я не сплю, не брежу... Орла рубят... Я слышу радостные крики народа...

— Эй! Кто тут? Рамзес! Стража!

Входит Рамзес.

— Посмотри, что это на храме? Что они делают?

— Рубят орла, господин... Чернь бунтует... Начальник галатов уже поспешил туда с отрядом.

— Привести ко мне главных бунтовщиков! О, я еще покажу им себя!

Немного погодя к внешней дворцовой галерее галаты пригнали около сорока молодых иудеев и с ними двух старых вероучителей из фарисеев, Иуду и Матфея, которые пользовались громадным авторитетом не только в Иерусалиме, но и во всей Иудее. Ирод вышел к ним на галерею. Его удивил смелый, даже веселый вид арестованных юношей.

— Вы ли это дерзнули разрубить золотого орла? — спросил их Ирод.

— Мы! — в один голос отвечали арестованные.

— Кто вам это внушил?

— Закон отцов наших, — был ответ, но не смиренный, а какой-то задорный, радостный, приведший Ирода в недоумение.

— Почему же вы так веселы, когда вас ждет смерть? — спросил он.

— После смерти нас ждет лучшее счастье, — отвечали юноши.

Ирод пожал плечами. Его поразила такая стойкость, такая несокрушимость народной воли. Он обратился к старикам, которые с ободряющей улыбкой смотрели на юношей.

— Это вы научили их? Вы подвигнули на преступление этих почти детей? — спросил он.

— Мы! — отвечал Иуда.

— Но ведь вы толкаете их в объятия смерти!

— Да! — отвечал Матфей. — Мы толкаем их в объятия смерти. Но что может быть почетнее и славнее, как умереть за заветы отцов! Кто так кончает, того душа остается бессмертной и вкушает вечное блаженство... только дюжинные личности, чуждые истинной мудрости и не понимающие, как любить свою душу, предпочитают смерть от болезни смерти подвижнической.

— Хорошо! — вскричал Ирод, в котором опять закипела болезненная злоба. — Я доставлю это удовольствие вам и всем недюжинным личностям!

Действительно, на другой же день Иуду и Матфея и с ними тех юношей, которые были на кровле храма и разрубили римского орла, сожгли живыми на костре, а остальных распяли на крестах.

После этого случая, — говорит иудейский историк, — болезнь охватила все тело Ирода и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания. Его мучила лихорадка, а на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а равно постоянные боли в заднепроходной кишке; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водянкой, на животе — воспаление, а в срамной области — гниющая язва, питавшая червей. Ко всему этому наступали припадки удушья, лишавшие его возможности лежать, и судороги во всех членах. Мудрецы объясняли его болезнь небесной карой за смерть законоучителей. Он сам же, несмотря на отчаянную борьбу с такой массой страданий, цепко держался за жизнь: он надеялся на выздоровление и думал о средствах лечения. Он отправился на ту сторону Иордана, чтобы воспользоваться теплыми купаньями в Каллирое, вода которой течет в Мертвое море и до того пресна, что ее можно также и пить. Врачи предполагали здесь согревать все его тело теплым маслом. Но когда его опустили в наполненную маслом ванну, в глазах у него помутилось и лицо его искривилось, как у умирающего. Крик, поднятый слугами, привел его, однако, опять в сознание. Но с тех пор он уже сам больше не верил в свое исцеление и велел раздать воинам по пятидесяти драхм каждому, а начальникам и друзьям своим более значительные суммы.

Прибыв на обратном пути в Иерихон, — говорит далее тот же историк, — Ирод в своем мрачном настроении, желая как будто бросить угрозу самой смерти, предпринял безбожное дело. Он приказал собрать знатнейших мужей со всех мест Иудеи и запереть их в ипподром; затем призвал к себе сестру Саломею и мужа ее Алексу, своего любимца... Саломее так и не удалось соединить свою судьбу с романтическим «сыном Петры», Силлаем, которого ненавидел Ирод.

— Я знаю, — сказал он Саломее и Алексе, — что иудеи будут праздновать мою смерть, как юбилейное торжество. Однако мне могут устроить и траур, и блестящую погребальную процессию, если только вы пожелаете исполнить мою волю... Как только я умру, тогда вы оцепите воинами тех заточенных в ипподроме и прикажите как можно скорее изрубить их... Пусть вся Иудея и каждое семейство, против своей воли, плачут над моею смертью...

С злодеем после этого сделался глубокий обморок.

Очнувшись через несколько минут, он увидел вокруг своего ложа встревоженных врачей, Саломею и сыновей Архелая и Филиппа, только что воротившихся из Рима. Юноши стояли на коленях, держа в своих руках холодные руки отца. Ирод поглядел на них угасшим взором.

— А, это вы... Что император? — слабым голосом спросил он.

— Шлет тебе привет и послания самые дружеские, — отвечал Архелай.

— А что Акма?

— При нас над нею совершена была казнь.

— А! — глаза Ирода блеснули: и умирая он думал только о мести. При виде врачей новое злое чувство шевельнулось в душе изверга. — А! Вы не умели облегчить меня, — подумал он своим кровожадным мозгом, — так я облегчу вас... Вы со мною пойдете в загробный мир... Как хорош обычай у скифов... за царем — все!..

— Император согласен на казнь Антипатра, — поспешила Саломея сообщить братцу радостную весть.

— А! Только я хочу сам видеть его казнь... Вы обещаете влить в меня столько силы, чтобы я сам мог убить своего преступного сына? — обратился он к врачам.

— Обещаем, царь.

Он махнул рукой, чтобы все вышли, и закрыл глаза. В болезненном мозгу его, как в разбитом вдребезги зеркале, беспорядочно отражались картины прошлого, лица, события, где действительность перепутывалась с бредом... Раби Элеазар, где он? Где его белый голубь?.. Парфяне съели голубка... А тот голубок, что выпал из гнезда?.. Иудея выпала из гнезда, а я ее поднял... а она меня ненавидит... Будь же ты проклята!.. Где же раби Элеазар?.. А! Я велел Соему убить его... не води Мариамму и Аристовула, маленьких, к гробницам пророков... с того дня она и возненавидела меня. Соем сказал... Меня тогда судил синедрион... Меня! Ирода! Вот я вас!.. Это иудеи точат мое тело... иудеи — черви! Громи Рим, Мессала, громи за Ирода... А где тот яд, что я нашел в рукоятке меча Малиха? Его выпил египтянин? Нет, египтянин выпил свой яд... Вот бы мне такого, разом смерть!.. Нет, я не хочу смерти... Я выздоровею и поеду в Рим, в Идумею, в Петру, в Египет... Хочу видеть все места, где я был молодым... Пирамиды, сфинксы, Нил... На Форуме побываю... Юпитер! Оживи меня... я в Капитолии вылью тебя из чистого золота... А орла разрубили... Это Юпитеров орел, я новый воздвигну над храмом... Дети воротились из Рима... Архелая назначу царем... Нет! Рано еще — я сам царь. О, посмотрю, как ты будешь умирать, мой первенец!.. А как я радовался, когда мне его родила Дорида... радовался рождению ехидны... Отчего же мы все любили своего отца? А! Понимаю! Оттого, что он не был царем... Золотой обруч на голове ослепляет людей... венец притягивает к себе мечи, кровь, яд...

Он открыл глаза и, к удивлению своему, почувствовал, что как будто стал бодрее и грудь дышала более свободно. Он встал и подошел к окну. При виде открывшейся перед ним картины ему страстно захотелось жить, двигаться, действовать. Эти букеты пальм, группами разбросанных в долине Иордана, эти роскошные бальзаминовые рощи, сероватая и яркая зелень верб и олеандров в цвету, окаймлявшая течение Иордана, правее — гладкая, как зеркало, свинцовая поверхность Мертвого моря, а за ним — причудливые изломы Моавитских гор, как бы падавших в море, ярко-бирюзовое небо Заиорданья и доносившиеся издали отзвуки жизни, все это манило его к себе неотразимой силой.