.. Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем... Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович... Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных "новшеств" духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих "всешутейших и всепьянейших соборов", этих "князей-пап", "княгинь-игумений", святотатственными "канунами Бахусу и Венере"... А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?
      "Алексей - плесень"... Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный Плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил...
      Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовет ли его царь.
      В это время к нему подошел Меншиков.
      - Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле? - спросил он с улыбкой.
      - Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, смущенно отвечал Ягужинский. - Его встретила...
      - Знаю... что ж, обрадовался государь нечаянности?
      - Кажись, очень обрадовался.
      Но про "шишечку" и про "плесень" - ни гугу...
      - Я знал, что обрадуется, - сказал Меншиков. - Еще в Архангельске вспоминал, бывало, про нее: "Что-де моя Марфуша?" - "Скучает, - говорю, по тебе, государь". - "Хоть бы одним глазком, - говорит, - а то в походе, - говорит, - мы ни обшиты, ни обмыты"... Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых... Ну, я рад, что так случилось... Так рад сам-то?
      - Нарочито рад, - отвечал Павлуша.
      - А то я и дубинки, признаюсь, побаивался... самовольство-де...
      - Сказано: близко царя, близко смерти, - тихо молвил Ягужинский.
      - Смерть не смерть, а дубинка ближе, - засмеялся в кулак Александр Данилович.
      Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.
      - Теперь им, може, не до нас с голодухи, - улыбнулся Меншиков. Уйти, что ли?
      - Я не смею, Александр Данилыч, позвал... А вдруг окликнет, нерешительно проговорил Ягужинский.
      - Да, неровен час, под какую руку...
      В это время распахнулась пола намета и выглянул оттуда сам государь.
      - А, вы все тут? - сказал он.
      - Что прикажет государь? - спросил Меншиков.
      - Идите в палатку, дело есть.
      Но в палатке уже никого не было: "знатная персона" ускользнула другим ходом.
      13
      На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезенные сухим путем из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.
      Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.
      Не обходилось и здесь без "дубинушки", конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.
      И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведен в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем.
      Частенько слышалось:
      - Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.
      - Кой ляд! Чево там еще?
      - Да "кума" заартачилась, нейдет да и на-поди!
      "Кума" - это была одна тяжелая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была "кума", другая - "сваха", третья - "повитуха", четвертая - "просвирня", еще одна "тетка Дарья" и так далее...
      - "Тетенька", братцы, уперлась, и ни с места... Зовите Терентия Фомича.
      Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.
      - У "просвирни" колесо в болотине застряло, чтоб ему пусто было.
      - Кличь дядю живей!
      - Да он с "повитухой" возится.
      Между тем шведы, желая помешать русским стать и укрепиться против самого Нотебурга, поспешили возвести шанцы на левом берегу Невы.
      Едва карбасы с посаженными на них двумя пятисотенными командами достигли того места на Неве, против которого находились шведские нововозведенные шанцы и откуда уже можно было обстреливать небольшую русскую флотилию, как немедленно последовал орудийный залп.
      - Кстись, ребята! - раздался зычный голос пятисотенного начальника.
      Все перекрестились.
      - Мочи глыбче весла! Мути воду! - пронесся по Неве голос другого пятисотенника.
      - Пали во все, и на берег! Бери их голыми руками!
      Последовал ответный русский залп.
      - На берег! На шанцы!
      И почти моментально карбасы очутились у берега, и русские стремительно лезли на шанцы, опережая друг друга.
      Такая смелость ошеломила шведов, и они почти не защищались.
      Когда все было покончено молодцами-преображенцами, запевала Гурин крикнул:
      - Братцы! Выноси!
      И он запел:
      Ах, на что было огород городить!
      Ах, на что было капустку садить!
      И преображенцы "вынесли" своего запевалу: они залихватски отмахали забирательную плясовую песню, которую их потомки, почти столетие спустя, весело пели, когда, под начальством Суворова, брали Варшаву...
      Государь вместе с своею свитой, а равно Шереметев и Апраксин наблюдали это молодецкое дело, и Петр сказал:
      - Понеже шведы видели уже моих молодцов в деле с сею первою их фортецею, то чаю, не захотят того же испытать на себе и на том берегу, того ради, избегая напрасного пролития крови, пошли ты, Борис Петрович, тотчас же к Шлиппенбаху письмо с предложением, на каких аккордах комендант Нотебурга намерен будет сдать тебе доверенную ему крепость.
      - Государь! - сказал Шереметев. - Твое письмо крепче моего на него воздействует.
      - Но ты фельдмаршал, а я только бомбардирский капитан, - возразил государь, - того ради тебе надлежит вязать и разрешать.
      Письмо было послано. В нем говорилось, что осажденной крепости надеяться не на что и подкрепления ожидать неоткуда, все пути к ней отрезаны.
      Посланный скоро воротился с ответным письмом Шлиппенбаха. Глаза царя блеснули зловещим огнем, когда он дочитал ответ коменданта.
      - Что пишет он? - спросил Шереметев.
      - Просит четыре дня отсрочки, - гневно отвечал Петр.
      - Какой прок ему в отсрочке?
      - Не смеет-де без разрешения начальства сдать крепость.
      - А где его начальство, государь, в Польше или в Швеции?
      - В Нарве... Горн.
      При воспоминании о Нарве Петр пришел в величайший гнев.
      - Так не давай же им передохнуть! - сказал он Шереметеву. - Открой огонь изо всех орудий.
      И канонада началась. Огонь был убийственный. Сам государь ходил по батареям, поощрял пушкарей, сам направлял орудия. Уже не раз от русских бомб загоралось в крепости, но шведы продолжали упорно держаться.
      Наконец, на третий день русские увидели, что на стене крепости взвилось белое полотнище и, немного спустя, от берега у крепостных ворот отделилась лодка с "барабанщиком"-парламентером.
      - Пардону просить, - улыбнулся Шереметев.
      - Ну, теперь пардон вздорожал у меня на базаре, - заметил государь. Надо было вовремя аккорды предъявить.
      "Барабанщик" предстал "пред царя" и, преклонив колена, подал письмо Петру.
      Государь вскрыл пакет, дав знать посланцу из крепости, чтоб он удалился.
      Ироническая, довольная улыбка играла на его лице, пока он читал послание из Нотебурга.
      - Видно по сему, что шведские жены знатно искусны в древней истории, а нас почитают за дикарей, - говорил царь, продолжая улыбаться, русские-де варвары, истории и не нюхали.
      - Что такое, государь? - спросили и Шереметев, и Апраксин.
      - Пишет сие не Шлиппенбах, а его супруга, а купно с нею и все офицерские жены Нотебурга: слезно просят выпустить их из горящего города.
      - Жарко, знать, стало, - заметил Меншиков.
      - Жарко, точно, - сказал Петр, - из древней истории ведомо, что когда в таком же безвыходном положении, как сей Нотебург, очутился один осажденный город, то женщины оного и просили осаждавших дозволить им выйти из города. Те дозволили. Так ловкие бабы и девки вынесли на своих спинах мужей, братьев и женихов.
      Шереметев рассмеялся:
      - Ай да бабы! И силища, видно, у них была знатная.
      - Так и эти замыслили то же проделать? - спросил Меншиков.
      - Именно, Данилыч, и я им сие позволю: я напишу им, что не хочу опечалить их разлучением с супругами, а того ради, покидая город, изволили бы и любезных супружников вывесть купно с собою.
      Все невольно рассмеялись.
      - Премудрый Соломон так не придумал бы, ха-ха-ха! - хохотал "Борька".
      14
      Русские готовили штурмовые лестницы. Стук топоров слышен был, несмотря на пушечную пальбу.
      - Смотри-ка, братцы, как сам батюшка-царь топором работает, н-ну!
      - Да и Александра Данилыч не промах, ишь как садит топором-то.
      ...Так разговаривали между собой ратные люди, приготовляя штурмовые лестницы.
      Дело в том, что после иронического ответа госпоже Шлиппенбах и офицерским женам Нотебурга крепость продолжала упорно держаться.
      В "Поденной записке" государь вечером приписал:
      "И с тем, того барабанщика подчивав, отпустил в город; но сей комплимент (ироническое послание) знатно осадным людям показался досаден, потому что, по возвращению барабанщика, тотчас великою стрельбою во весь день на тое батарею из пушек докучали паче иных дней, однако ж урона в людях не учинили".
      - ...А мы чаяли, что ихний барабанщик покорность привез, - продолжали разговаривать солдаты.
      - Коли бы покорность, не жарили б так, а то зараз учали бухать, как только энтот отставной козы барабанщик в ворота шмыгнул...
      - И впрямь - отставной козы барабанщик!
      - Так для че он приходил, коли не с покорностью?
      - Торговаться, стало быть. А как не выторговали ни синь-пороху, ну и осерчали и учали пуще жарить.
      - А мне сказывал верный человек, что барабанщика-ту подсылали ихние бабы, чтобы их выпустили без обиды.
      - Вон чего захотели, сороки!
      - То-то... А батюшка-царь им в ответ: приведите-де к нам с собой муженьков своих...
      - Ха-ха-ха! Вот загнул батюшка-царь! Уж и загнул!
      Между тем усиленная канонада продолжалась с обеих сторон.
      - Ох, застанет нас тут зима, - жаловалась Марте мамушка-боярыня.
      - Что ж, мамушка, нам тут холодно и зимой не будет, - утешала ее девушка, - вот в палатках было бы не способно зимой... А как государь построил нам эти горницы, так по мне хоть бы и зимовать.
      - Что и говорить, красавица! Тебе-то, молоденькой, все с полгоря, а старым-то костям на Москве спокойнее, - говорила Матрена Савишна, мамушка-боярыня.
      Но зимовать под Нотебургом не пришлось.
      Упорство осажденных начало выводить из себя государя.
      - Не дожидаться же нам тут, как под Нарвой, прихода Карла, - сердился Петр.
      - Помилуй, государь, как ему к зиме эку даль тащиться? - говорил Шереметев.
      - Морем не далеко, а море не замерзает: надул ветер паруса, и он тут как тут, - продолжал государь.
      И он решил скорей достать заколдованный "ключ".
      В ночь на 11 октября он сам, в качестве капитан-бомбардира, открыл такую адскую канонаду по крепости, что внутри ее разом вспыхнуло во многих местах, а бреши в крепостных стенах делались все заметнее и заметнее.
      - На штурм! - бесповоротно решил Петр. - С Богом!
      Работа закипела. Мигом переполненные ратными людьми карбасы с осадными лестницами, словно бесчисленные стаи воронов, обсыпали собою берега у крепости, и люди точно муравьи ползли на стены и в бреши, пробитые в башнях и в куртине, и завязался отчаянный бой.
      Шведы геройски отстаивали свою твердыню и жизнь, но и русские жестоко остервенились, мстя за Нарву и за упорное сопротивление.
      - Это вам не Ругодев! - хрипел от ярости богатырь Лобарь, прокладывая в бреши для себя и для товарищей улицу по трупам осажденных.
      В помощь русским явился пожар, который все жесточе и жесточе пожирал внутренности крепости, и шведы должны были отбиваться разом от двух беспощадных врагов: от огня и от русской ярости. Но потомки варягов не уступали.
      Ожесточение с той и с другой стороны все возрастало, и отчаяние придавало невероятную силу теснимым к смерти варягам. Но их оставалось уже немного, и подкрепления не было, а к изнеможенным русским приливали свежие силы еще не вступавших в бой товарищей.
      - Это вам не Ругодев! - кричал Терентий Лобарь.
      Наконец, шведы попросили пощады.
      Шлиппенбах выслал к царю вестника покорности и мира, прося позволения выйти из павшей крепости остаткам гарнизона и женщинам с детьми, дабы укрыться за стенами еще не павшей шведской твердыни Ниеншанца, этого последнего стража Невы - теперь уже для русского царя не "чужой реки"...
      Петр великодушно дозволил смирившемуся врагу удалиться неуниженным, с воинской честью: взять из крепости, как бы на память, четыре пушки и выйти из стен уже "чужой" ему крепости с распущенными знаменами и с барабанным боем.
      Что может быть больнее для сердца воина, как подобное прощание с потерянным, навсегда достоянием родины!..
      Радость царя была безмерная:
      "Моя, моя Нева! Моя дельта! Мое море!" - колотилось у него в душе.
      Но когда его приближенные поздравляли "с знатною викториею", он с улыбкой удовлетворенного желания сказал:
      - Жесток зело сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен.
      "Орешек" уже не существовал для Петра, он "разгрызен", не существовал и Нотебург: в уме его был только "ключ" в Неву.
      - Да будет же с сегодня Орешек - Шлиссельбургом, - торжественно провозгласил он и сам прибил добытый у врага ключ к крепостным воротам.
      Вместе с тем царь назначил Меншикова губернатором нового русского города.
      Хорошенькая Марта думала, что на радостях ее господин задушит ее в своих объятиях.
      - Ах, какой ты сильный, Петрушенька!.. Легче, милый, - шептала она, не задави нашу "шишечку"...
      15
      Вскоре после взятия Нотебурга и переименования его в Шлиссельбург государь уехал на зиму в Москву.
      Прощаясь со своими военачальниками, с фельдмаршалом Шереметевым и графом Апраксиным, царь сказал:
      - Продолжайте начатое нами с Божией помощью дело, и Бог дарует нам полную викторию.
      Те почтительно поклонились...
      - А ты, Данилыч, - обратился Петр к стоявшему тут же шлиссельбургскому губернатору, к Меншикову, - распорядись заготовить в Лодейном поле толикое количество боевых судов, чтобы оными можно бы было запрудить всю Неву! Весною я прибуду сюда - и дельта Невы подклонится под мою пяту. Там я топором своим срублю новую столицу России и прорублю окно в Европу.
      - Аминь! Аминь! Аминь! - восклицали царские вожди.
      Меншиков же добавил:
      - И дальнейшие потомки, государь, назовут тебя... Державным Плотником, а историки скажут: "Петром началась история России!.."
      Зиму 1702 - 1703 года государь провел в Москве. Работа шла лихорадочно: радость первой победы у входа в "невские ворота", казалось, удесятеряла его силы...
      Павлуша Ягужинский из-за своего рабочего стола украдкой наблюдал за ним и ликовал в душе: он боготворил эту гениальную силу.
      Вдруг Павлуша заметил, что лицо царя озарилось счастливой улыбкой и губы его что-то шептали...
      "Шишечка", - послышалось Ягужинскому; но что означает эта "шишечка" он даже в застенке на дыбе не выдал бы всеведущему князь-кесарю.
      Значение этого слова было известно только самому царю да красавице Марте Скавронской, будущей императрице Екатерине I, Ягужинский же догадывался о роковом д л я к о г о-т о (он знал - д л я к о г о) смысле этого таинственного слова.
      - Павел, поди сюда, - позвал государь Ягужинского.
      Петр стоял в это время у одного стола, на котором лежал большой лист бумаги с чертежом, изображавшим топор.
      - Видишь сей чертеж? - спросил государь.
      - Вижу, ваше величество, топор.
      - Так возьми сей чертеж и закажи по нем сделать топор из лучшей стали.
      - Слушаю, государь.
      - Знаешь в немецкой слободе мастера Амбурха? - спросил Петр.
      - Знаю, государь.
      - Так у него закажи.
      В эту минуту в кабинет вошел фельдмаршал Шереметев, наблюдавший в Москве за сбором и снаряжением войска к предстоящему весеннему походу.
      - Вот топор себе заказываю, - сказал Петр вошедшему с глубоким поклоном Шереметеву.
      - Мало у тебя топоров, государь, - улыбнулся фельдмаршал, указывая глазами на столярные и плотничные инструменты царя.
      - Это, Борис Петрович, особь статья, - улыбнулся Петр, - сей топор будет всем "топорам топор".
      - Какой же это такой, государь, "топорный царь"? - улыбался и Шереметев.
      - Этим топором я Москве голову усеку, - продолжал загадочно Петр.
      - За что такая немилость, государь? - спросил Шереметев.
      - А за то, что она, как крот, в старину зарывается и от света закрывается... Сим топором я срублю для России новую столицу.
      Глаза Петра вспыхнули вдохновением.
      - Помоги, Господи! - поклонился боярин. - В коем же месте, государь, умыслил ты новую Москву строить?
      - Не Москву, боярин, Москва Москвой и останется... А я при устье Невы срублю мою столицу. И я срублю ее сим топором, да и оконце в Европу прорублю.
      - Дай, Господи! Одначе устье Невы надо еще добыть.
      - И добудем... Сколько ты успел собрать рати?
      - Всего, государь, у меня рати тысяч двадцать: семеновцы с преображенцами, да два полка драгун, да пехоты двадцать батальонов.
      - Сего за глаза достаточно... Как только грачи да жаворонки прилетят, так и выступай в поход.
      - Слушаю, государь.
      - А потом и я за тобой не умедлю.
      С последними словами Петр задумался. Шереметев почтительно ждал.
      - Да вот что, Борис Петрович, - очнувшись от задумчивости, сказал Петр, - возьми с собою в поход и царевича... Пора Алексею привыкать к воинскому делу... Зачисли его в Преображенский... у преображенцев есть чему поучиться.
      - Слушаю, государь, - поклонился Шереметев.
      Петр опять задумался, вспомнив о царевиче.
      "И в кого он уродился? - невольно думалось ему. - Точно кукушка в чужое гнездо его подбросила... Точно не моего он семени... Не по его голове будет шапка Мономахова, не по Сеньке шапка... Кабы "шишечка"..."
      И лицо его опять просветлело.
      Ягужинский стоял в нерешительности с чертежом в руках.
      - Ты что, Павел? - спросил царь.
      - Из какого дерева, государь, повелишь топорище к топору пригнать? спросил Павлуша. - Из дуба али из ясени?
      - Пальмовое... да из самой крепкой пальмы, - был ответ.
      - И такой величины топор, государь, как здесь, на чертеже?
      - Такой именно.
      Шереметев взглянул на чертеж, и его поразили размеры топора.
      - Воистину, государь, этот топор всем топорам царь, - сказал он, - ни одному плотнику с ним не справиться.
      - Так и должно быть, - торжественно сказал Петр, - слышал мои слова? Сим топором я срублю новую столицу для России и прорублю окно в Европу!
      16
      Петру, однако, не сиделось в Москве: вся душа его была там, где Нева вливала свои могучие струи в море.
      Он прибыл в Шлиссельбург в апреле, обогнав на пути Шереметева с войском.
      - Торопись, Борис Петрович, - сказал он последнему, - грачи не токмо что давно прилетели, но уж и в гнезда засели.
      - Добро им, государь, с крыльями, - почтительно возразил Шереметев. Одначе к вскрытию Невы я беспременно буду к Шлиссельбургу.
      - А что царевич? - спросил Петр.
      - Помаленьку навыкает, государь.
      "Не навыкнет, - подумал Петр. - То ли я был в его годы?.."
      Царь, наконец, в Шлиссельбурге.
      Он осматривает крепостные работы, производившиеся под наблюдением Виниуса, того самого, что отливал пушки из колоколов новгородских церквей.
      Петр гневен. Ягужинский, неотступно следовавший за ним с портфелем и письменными принадлежностями, с ужасом видел, что страшная дубинка царя поднялась над неприкрытою, седою головою старого Виниуса... Вот-вот убьет старика... Они стоят на крепостной стене, обращенной к Неве.
      - Тебя бы стоило сбросить сюда со стены, как негодную ветошь! раздался грозный голос царя.
      - Смилуйся, великий государь, помилуй! - трепетно говорит Виниус.
      - Где боевые припасы?
      - Непомедля придут, государь... за распутицей опоздали...
      - А лекарства для войска?
      - По вестям, государь, недалече уж.
      - Со шведской стороны слаба защита крепости! - гремит гневный голос.
      Несмотря на адский стук и лязг нескольких тысяч топоров, на визг множества пил, ужасающий скрип тачек, которыми подвозили к крепости десятки тысяч солдат и согнанных на работы со всего северо-восточного угла России крестьян, страшный голос гневного царя гремел, как труба страшного, последнего суда.
      - Разносит... разносит! - с испугом шептали работавшие на крепости, и еще громче потрясали воздух стук и лязг топоров, визг пил и скрип тачек.
      - Кого разносит?
      - Старого Виниуса.
      - О, Господи! Спаси и помилуй.
      Вдруг отчетливо выделился из всего шума звонкий, юношеский голос.
      - Упали в воду!.. Тонут!.. Спасите! - в ужасе кричал Ягужинский.
      Все на мгновение смолкло.
      - Кто упал? - прогремел голос царя. - Павел зря кричать не станет... Кто тонет?
      - Кенигсек, государь, да лекарь Петелин... Вон с тех досок упали в канал... Вон видно руки... борются со смертью...
      - Живей лодок! Багров! Тащите сети!
      Это уже распоряжался царь. Куда и гнев девался! Его заступило царственное человеколюбие - человеколюбие, которое через двадцать с небольшим лет и унесло из мира великую душу величайшего из государей... Известно, что в конце октября 1724 года Петр, плывя на баркасе к Систербеку для осмотра сестрорецкого литейного завода, увидел недалеко от Лахты севшее на мель судно, которое плыло из Кронштадта с солдатами и матросами, и тотчас же бросился спасать людей, потому что судно, потрясаемое волнами, видимо погибало. Великодушный государь, добрый гений и слава России, сам бросился по пояс в воду, в ледяную воду конца октября! Всю ночь работал в этой воде, спасая людей, которых не успело унести бушевавшее море, и хотя успел спасти жизнь двадцати своим подданным, но сам схватил смертельную простуду и через несколько месяцев отдал Богу свою великую душу...
      Это ли не величие!
      И теперь здесь, в Шлиссельбурге, забыв Виниуса, свой гнев, нашествие шведов и все на свете, Петр, стремительно сбежав с крепостной стены, так что за ним не поспевали ни Меншиков, ни Ягужинский, моментально вскочил в первую попавшуюся лодку и, чуть не опрокинув ее, начал работать багром, страшно бурля воду в канале.
      - Не тут... спускай лодку ниже... их унесло водой, - торопливо командовал он матросам.
      И опять багор пенит воду в канале.
      - Нет... еще ниже двигай...
      Багор не выходил из воды.
      - Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим...
      - Сам закидаю, государь... Помоги, Господи!
      Багор что-то нащупал.
      - Стой! Ошвартуйте лодку веслами... Здесь!..
      И багор, поднимаясь из воды, поднимал на ее поверхность что-то вроде мешка...
      То была спина утопленника... Скоро показались болтавшиеся, как плети, руки и ноги... повисшая долу голова... мокрые черные волосы, с которых струилась вода...
      - Кенигсек! Благодарение Богу... может, отойдет.
      И царь снял шляпу и перекрестился.
      - Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.
      Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала, послышались возгласы:
      - Не клади на землю утопшего, государь! Не клади!
      - Качать ево! Качать!
      - Сымай кто зипун! На зипун ево! Живо, братцы!
      На берег из лодки полетел кафтан.
      - Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одежи, - слышалось на берегу.
      - Пошли ему, Господи, Царица Небесная!
      Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребенка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, еще за несколько минут такое прекрасное лицо и так же бережно передает несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.
      Утопленника кладут на растянутый царский плащ.
      - Качайте... качайте, дабы изверглась из него вода... А ты, Данилыч, обыщи его карманы... нет ли важных государственных бумаг.
      Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.
      - Отдай их Павлу... пускай отнесет в мою ставку и запечатает моей малой печатью... на досуге я сам разберу.
      Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.
      - Нащупали! - крикнули с другой лодки, что была пониже.
      - Подавай на берег! Да легче!
      - Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!
      - А другого на рогожу клади, рогожа чистая.
      И началось усиленное качание трех мертвых тел.
      Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и - наоборот...
      "Не изрыгается вода, не изрыгается... вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был".
      Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.
      - Холоден, как лед...
      - Вода студена, государь, - тихо говорит Меншиков.
      - От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.
      - Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?
      Петр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.
      - Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два...
      Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..
      - Наддай еще! Тряси!..
      - Эх, государь, кабы в нем была душа, давно бы вытряхнули, - тихо говорит Меншиков.
      - Так думаешь, нет уже ее в нем?
      - Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.
      Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся...
      - Что это? - шептал он побледневшими от страха губами. - Она сама?.. У него?..
      Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в еще больший ужас...
      "Ее почерк... Господи!"
      Листки выпали из его дрожащих рук.
      "Сжечь все это... уничтожить..."
      Он торопливо зажег свечу.
      "Сожгу... жалеючи государя, сожгу... А того не жаль, его уже не откачать... И ее не жаль".
      ...Листки и то страшное - у самого пламени свечи.
      "Нет, не смею жечь... Пусть будет воля Бога... А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит".
      И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то... страшное с розовыми листками... и все это запечатал малой царской печатью.
      17
      Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.
      - Какой пароль на ночь? - спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.
      - "Март", государь, - шепнул преображенец.
      - Не "Март", а "Марта", - поправил его царь.
      Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:
      - Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!
      Ягужинский побледнел. Царь заметил это.
      - Что с тобой, Павел? - спросил он. - Ты нездоров?
      - Нет, государь, я здоров, - с трудом произнес Павлуша.
      - Простудился, может?
      - Нету, государь.
      - Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?
      - Нету, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.
      - Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыпленку. Так где бумаги Кенигсека?
      - Вот, государь, - подал Павлуша страшный пакет.
      - А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни... Завтра рано разбужу... Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу... Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.
      Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в свое отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.
      И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.
      "Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете", - мысленно рассуждает с собой Павлуша.
      Слышит, звякнула чарка о графин.
      "Сейчас будет пить анисовку... Пьет... Вторая чарка"...
      Слышится снова зевок...
      "Ох, не уснет, не уснет".
      Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило...
      Зашуршала бумага...
      - Ба! Аннушка! - слышит Павлуша. - Анна! Как она сюда попала к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у нее не видел этого портрета...
      Голос царя какой-то странный, не его голос.
      Ягужинского бьет лихорадка.
      - А! Розовые листочки... Ее рука, ее почерк...
      "Господи! Спаси и помилуй... Увидел... читает..."
      - А! "Mein Lieber... mein Geliebter!"*
      Голос задыхается... Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто сдавил рукой...
      - Га!.. "deine Liebhaberin... deine Sclavin..."** Мне так не писала... шлюха!..
      _______________
      * Мой дорогой... мой возлюбленный! (нем.)
      ** твоя любовница... твоя раба! (нем.)
      Что-то треснуло, грохнуло...
      - На плаху!.. Мало - на кол!.. На железную спицу!..