Даниил Лукич МОРДОВЦЕВ
      ДЕРЖАВНЫЙ ПЛОТНИК
      Исторический роман
      ================================================================
      А н н о т а ц и я р е д а к ц и и: Творчество писателя и
      историка Даниила Лукича Мордовцева (1830 - 1905) обширно и
      разнообразно. Его многочисленные исторические сочинения, как
      художественные, так и документальные, написанные, как правило, с
      передовых, прогрессивных позиций, всегда с большим интересом
      воспринимались современным читателем, неоднократно
      переиздавались и переводились на многие языки. Из богатого
      наследия писателя в сборник вошли произведения, тематически
      охватывающие столетие русской истории: "Сиденне раскольников в
      Соловках" (конец XVII века), "Державный плотник" (о Петре I)
      "Наносная беда" и "Видение в Публичной библиотеке" (время
      Екатерины II)
      ================================================================
      То академик, то герой,
      То мореплаватель, то плотник,
      Он всеобъемлющей душой
      На троне вечный был работник.
      П у ш к и н
      Ч а с т ь I
      1
      В глубокой задумчивости царь Петр Алексеевич ходил по своему обширному рабочему покою, представлявшему собою, в одно и то же время, то кабинет астронома с глобусами Земли и звездного неба, с разной величины зрительными трубами, то мастерскую столяра или плотника и кораблестроителя, с массою топоров, долот, пил, рубанков, со всевозможными моделями судов, речных и морских, со множеством чертежей, планов и ландкарт, разложенных по столам.
      Что-то нервное, скорее творческое, вдохновенное светилось в выразительных глазах молодого царя.
      Была глубокая ночь. Но сон бежал от взволнованной души царственного гиганта. Он часто, подолгу, останавливался в раздумьи перед разложенными ландкартами.
      - Морей нет, - беззвучно шептал он, водя рукою по ландкартам. - Земли не измерить, не исходить... От Днестра и Буга до Лены, Колыми и Анадыри моя земля, вся моя!.. И у Александра Македонского, и у Цезаря, у Августа, у всего державного Рима не было столько земли, сколь оной подклонилось под мою пяту, а воды токмо нет, морей нет... Нечем дышать земле моей... Воздуху ей мало, свету мало... Так я же добуду ей воздуху и свету, и воды, воды целые океаны!
      Он с силою стукнул по столу так, что юный денщик его, Павлуша Ягужинский, приютившийся за одним из столов над какими-то бумагами, вздрогнул и с испугом посмотрел на своего державного хозяина.
      Но Петр не заметил того. Ему вспомнилось все, что он видел во время своего первого путешествия по Европе. Это был какой-то волшебный сон... Корабли, счету нет кораблям, которые бороздят воды всех океанов, гордые, величественные корабли, обремененные сокровищами всего мира... А у него только неуклюжие струги да кочи, да допотопные ушкуи...
      - У махонькой Венецеи, кою всю мочно шапкой Мономаха прикрыть, и у той целые флотилии... Голландерскую землю мочно бы пядями всю вымерить, а на поди! Кораблям счету нет! - взволнованно шептал он, снова шагая по своему обширному покою.
      Добыть моря, добыть!.. Не задыхаться же его великой земле без воздуху!.. На дыбу, духовно, поднять всю державу, весь свой народ, и добыть моря, чтоб протянуть державную руку к околдовавшей его Европе... Через Черное море, через Турскую землю - далеко, это не рука... А там, за Новгородом и Псковом, где его пращур, Александр Ярославич, шведскому вождю Биргеру "наложил печать на лице острым мечом своим", там, где он же на льду Чудского озера поразил наголову ливонских рыцарей в "Ледовом побоище", там ближе к Европе...
      - Токмо б морей добыть! - повторил царь.
      А корабли будут! Лесу на корабельное строение не занимать стать, всю Европу русским лесом завалить хватит... Корабельное строение уже кипит по всем рекам... Все корабельные "кумпанства" уж к топору поставлены, горит работа! На рубку баркалон в шестнадцать с лихвой сажен длины и четырех ширины ставят топор да пилу бояре да владыки казанский и вологодский... К баркалонам чугунных пушек льется от двадцати шести до сорока четырех на каждое судно. На барбарские суда ставят топор и пилу гостинные кумпанства. А там еще бомбардирский да галеры... А орудий хватит...
      Вдруг царь как бы очнулся от всецело поработивших его государственных дум и взглянул на Ягужинского, которого, казалось, только теперь заметил, и был поражен его необыкновенной бледностью и выражением в его прекрасных черных глазах чего-то вроде немого ужаса.
      - Что с тобой, Павел? - спросил он, останавливаясь перед юношей. - Ты болен? Дрожишь? Что с тобой?
      - Государь!.. Я не смею, - бормотал юный денщик бледными губами.
      - Чего не смеешь? Я к тебе всегда милостив.
      - Не смею, государь... но крестное целованье... моя верность великому государю...
      - Говори толком! Не вякай.
      - Царь-государь!.. На твое государево здоровье содеян злой умысел... хульные слова изрыгают...
      - Знаю... не впервой я, чать... От кого? Как узнал?
      - Приходила ко мне, государь, попадья Степанида, в Китай-городе у Троицы, что на рву, попа Андрея жена, и отай сказывала, что пришед-де в дом певчего дьяка Федора Казанца, зять его, Федора, Патриаршей площади подьячий Афонька Алексеев с женою своей Феклою и сказали: живут-де они в Кисловке, у книгописца Гришки Талицкого, и слышат от него про тебя, великого государя, непристойные слова, чево и слышать невозможно.
      Павлушка говорил торопливо, захлебываясь, нервно теребя пальцы левой руки правою.
      - Ну?
      - Да он же, государь, Гришка, - продолжал Ягужинский, - режет неведомо какие доски, а вырезав, хочет печатать, а напечатав, бросать в народ.
      - Ну?
      - Да он же, государь, Гришка, те свои воровские письма, да доски, да и т е т р а т и отдал товарищу своему Ивашке-иконнику.
      - Ну? И?
      - И та, государь, попадья Степанида сказывала мне, что оный Гришка Талицкий составил те воровские письма для тово: будто-де настало ныне последнее время и антихрист-де в мир пришел...
      Ягужинский остановился, боясь продолжать.
      - Досказывай! - мрачно проговорил царь.
      - Антихристом, - запинался Павлушка, - он, государь, Гришка, в том своем письме ругаясь, писал тебя, великого государя...
      - Так уж я и в антихристы попал, - нервно улыбнулся государь, - честь не малая.
      - Да он же, государь, Гришка, также-де и иные многие статьи тебе, государю, воровством своим в укоризну писал: и народном-де от тебя, государя, отступиться велел-де и слушать-де тебя, государя, и всяких податей тебе платить не велел.
      - Вот как! - глухо засмеялся Петр. - С сумой меня пустить по миру велит! Вот тебе и "корабли"... Ну?
      - А велел-де, государь, тот Гришка взыскать, во место тебя, царем князя Михайлу Алегуковича Черкасского...
      - Ого! Ну, ну!
      - Через того-де князя хочет быть народу нечто учинить доброе.
      - Так, так... Будем теперь в ножки кланяться Михайле Алегуковичу... Ну!
      - Да он же, государь, вор Гришка, для возмущения к бунту с тех своих воровских писем единомышленникам своим и друзьям давал-де письма руки своей на столбцах, а иным в тетратях, и за то у них имал-де деньги.
      Теперь Петр слушал молча, величаво-спокойно, и только нервные подергивания мускулов энергичного лица, оставшиеся у него еще с того времени, когда он совсем юношей, чуть не в одной сорочке и босой, ночью ускакал из Преображенского в Троицкую лавру от мятежных приспешников его властолюбивой сестрицы Софьи Алексеевны, которая давно сидела теперь в заточении тихих келий Новодевичьего монастыря.
      - Все? - спросил он.
      - Нет, государь. Попадья сказывала, что он же, Гришка, о "последнем времени" и о антихристе вырезал две доски, а на тех досках хотел-де печатать листы и для возмущения же к бунту и на твое государево, убийство...
      - Убийство!..
      - Так, государь, та попадья сказывала...
      - Ну?
      - Он-де, государь, Гришка, писал оное для того: которые-де стрельцы разосланы по городам, и как-де государь пойдет с Москвы на войну, а они, стрельцы, собрався, будут в Москве, чтоб они-де выбрали в правительство боярина князя Михайлу Алегуковича Черкасского, для того-де, что он человек доброй и от него-де будет народу нечто доброе.
      - Так... Дай Бог, - иронически заметил Петр. - Все?
      - Нету, государь! Оная попадья еще сказывала, будто-де тамбовский епискуп Игнатий, будучи в Москве, с Гришкой-де о последнем веце, и о исчислении лет, и о антихристе...
      - Это обо мне-то?
      - О тебе, государь, разговаривал и плакал, и Гришку целовал...
      - Так уж и архиереи... Вон куда яд досягает!.. А сие что? - спросил Петр, указывая на лежавшие на столе тетради.
      - Попадья то ж принесла.
      Царь взял тетради.
      - А! "О пришествии в мир антихриста и о летех от создания мира до скончания света", - прочитал он. - Так, так... А вот и "Врата"... Вижу, вижу... Это "врата" в Преображенский приказ, в застенок, на дыбу, - качал он головой. - Все?
      - Все, государь.
      Заметив, что его юный денщик от страху едва стоит на ногах, царь отрывисто сказал:
      - Спасибо тебе, Павлуша, за верную службу. А теперь ступай спать... Я сам просмотрю сии тетрати... Да! Для чего твоя попадья к тебе заявилась с своим изветом, а не в Преображенский приказ, к князю-кесарю?
      - Боялась, государь.
      - Ну, ступай.
      2
      Царь, оставшись один, стал просматривать обличительные тетради.
      Долго в ночной тишине шуршала грубая бумага писаний фанатика. Петр внимательно прочитывал и перечитывал некоторые места. Он не мог не сознавать, что Талицкий с усердием изувера рылся в старинных книгах. Страницы постоянно пестреют ссылками на "Ефрема Сирина об антихристе", на "Апокалипсис", на "Маргерит". Фанатик всеми казуистическими изворотами старается доказать, что ожидаемый антихрист и есть Петр Алексеевич.
      - Что он все твердит об "осьмом" царе? - сам с собой рассуждал Петр. - "Осьмый царь - антихрист... А Петр "осьмый": он и есть антихрист"... По какому же исчислению я осьмой царь?.. А! От Грозного... Царь Иван Грозный, царь Федор, царь Борис Годунов, царь Шуйский, царь Михаил Федорович, царь Алексей Михайлович, царь Федор Алексеевич... Да, я осьмой. Что ж из сего?
      И опять зашуршала бумага, долго шуршала.
      - Что за безлепица! И сему бреду пустосвята верят архиереи. О, бородачи! А они - пастыри народа!
      И он вспомнил случай с епископом Митрофаном...
      Царь приехал в Воронеж для наблюдения за стройкою кораблей для предстоящего похода под Азов.
      Архиерей встретил царя с крестом. Народные толпы заняли собою всю площадь у собора. Но внимание народа было, по-видимому, больше сосредоточено на маленьком, худеньком, тщедушном Митрофане.
      Наскоро осмотрев корабельные работы, которыми Петр очень торопил, чтобы с полой водой двинуться в поход, он, возвратясь во дворец, послал Павлушу Ягужинского просить к себе Митрофана для переговоров о том же кораблестроении, так как Митрофан не только жертвовал Петру значительные суммы на постройку кораблей, но сам соорудил, оснастил и вооружил роскошное судно лично для царя.
      Когда Ягужинский явился к Митрофану с царским приглашением, Митрофан тотчас же пошел ко дворцу. Народ, увидав любимого святителя, который кормил всю бедноту не только Воронежа, но и соседних селений, массами обступил своего любимца, теснясь к нему под благословение.
      Петр видел из окна, как Митрофан повернул к фасаду и к крыльцу дворца и вдруг не то с испугом, не то с гневом остановился.
      Народ тоже как бы с испугом шарахнулся назад.
      И Митрофан не вошел во дворец. Он быстро, насколько позволяли ему старческие силы и слабые ноги, повернул назад. Народ за ним.
      - Что случилось? Беги, Павел, узнай, в чем дело?
      - Государь! Его преосвященство сказал: "Не войду во дворец православного царя, когда вход в оный дворец оскверняют поставленные там еллинские идолы и притом обнаженные".
      - А!.. Он осмелился ослушаться моего приказа!.. Так поди и скажи сему попу: если он не явится ко мне, то как преступника царской воли его ждет казнь!
      Возвратился Ягужинский бледный, растерянный.
      - Что? Скоро явится ослушник?
      - Нет, государь... Он сказал: прийму смерть, но не оскверню сан архиерея Божия, - с дрожью в голосе отвечал Ягужинский.
      - А! Так будет же смерть!
      ...И там так же, как теперь здесь, в Кремле, глухо простонал соборный колокол. Долго, долго стоит в воздухе медленно затихающий стон меди... За ним другой, более отдаленный, но такой же зловещий, похоронный, доносится от другой церкви... Замер и этот в ночном воздухе... Ему отвечает откуда-то третий... Стонет и этот... Ясно, звонят по мертвому, только не по простому...
      В полумраке сумерек царь видит в окно, что толпы народа поспешно и видимо тревожно, крестясь, стремятся к архиерейскому дому. Слышится смутный говор. По временам доносятся отдельные фразы.
      - Ох, Господи! По мертвому звонят...
      - На отход души...
      - С чего бы это с ним?.. Давно ли видели его!..
      - Архиерей-батюшка помирает...
      - Не умер ли уж, поди... О, Господи!
      Прибежал Ягужинский, весь растерянный, бледный, дрожащий...
      - Что там? Что случилось?
      - Он в гробу, государь... в крестовой...
      - Кто в гробу?
      - Его преосвященство епискуп Митрофан.
      - Помер? Преставился?
      - Нету, государь, жив...
      - Как жив! А в гробу?
      - В гробу, государь... Говорит: царь изрек мне смерть, казнь... Слово царево не мимо идет... Сейчас буду служить себе отходную, на отход души.
      - Подай шляпу и палку.
      Сквозь расступившуюся толпу Петр быстро вошел в крестовую и невольно остановился, полный изумления и суеверного страха...
      Он увидел гроб, мертвое, бескровное лицо... Простой сосновый гроб... Голова мертвеца покоится на белых сосновых стружках...
      Откуда-то слышатся стоны, плач...
      Свет от зажженных свечей и паникадил так поразительно отчетливо вырисовывает мертвое лицо и сложенные на груди бледные, худые руки с четками.
      Вдруг мертвец открывает глаза...
      - Государь! - силится приподняться в гробу и в изнеможении опять падает на опилки.
      Петр быстро подходит...
      - Прости меня, служитель Божий!
      Он осторожно берет Митрофана за руку и помогает ему приподняться.
      - Прости... Я в сердцах изрек слово непутное... На сей раз пусть мимо идет слово царево... Я каюсь... Благослови меня, святитель...
      Все это вспомнил Петр в уединении и тишине ночи и улыбнулся:
      - Переклюкал, переклюкал меня Митрофан.
      Он остановился перед подробною картою Швеции и обоих побережий Балтийского моря, внимание его особенно приковали устья Невы.
      - Дельта Невы, как дельта Нила... Александр Македонский основал свою н о в у ю столицу, Александрию, в дельте Нила, а я свою новую столицу водружу в дельте Невы!
      И Петр стал по карте изучать эту дельту.
      - Всё острова... А коликое число рукавов!.. Сии все имеют быть дыхательными органами для моей земли.
      Затем глаза его остановились на Ниеншанце, шведской крепости, стоявшей на месте нынешней Охты:
      - Худо место сие выбрали для крепости... Я не тут ее воздвигну...
      3
      Разоблачения попадьи Степаниды, доведенные Павлушей Ягужинским до сведения царя, возбудили страшное дело в царстве застенка и пыток, в Преображенском приказе, где над жизнью и смертью россиян властвовал наш отечественный Торквемадо, свирепый князь-кесарь Ромодановский.
      Одновременно с попадьей к князю-кесарю явился и придворный певчий дьяк Федор Казанец и поведал Ромодановскому то же самое, что попадья поведала Павлуше Ягужинскому, и страшное дело началось.
      Не далее как через две недели, приехав в Преображенский приказ, князь-кесарь спросил главного дьяка приказа:
      - По делу Гришки Талицкого все ли воры пойманы?
      - Все, княже боярин, - ответил дьяк.
      - Вычти, кто имяны, - приказал Ромодановский.
      Дьяк принес "дело" и, перелистывая его, докладывал:
      - Книгописец Гришка Талицкий, иконник Ивашка Савин, мещанской слободы церкви Адриана и Наталии пономарь Артамошка Иванов да сын его Ивашко, да Варлаамьевской церкви поп Лука.
      - Вишь, все одного болота кулики-пустосвяты, - презрительно пожал плечами князь-кесарь.
      - Боярин князь Иван Иванович Хованской, - продолжал докладывать дьяк.
      - Ну, это старая боярская отрыжка, из "тараруевцев", - с улыбкой заметил князь-кесарь, - пирог на старых дрожжах... Ну?
      - Церкви входа в Иерусалим, в Китай-городе у Тройцы на рву, поп Андрей и попадья его Степанида, - вычитывал дьяк.
      - Степаниде, по закону, первый бы кнут, да ее государь не велел пытать, коли утвердится на том, о чем своею охотой донесла Ягужинскому, заметил Ромодановский. - Чти дале.
      - Кадашевец Феоктистка Константинов, - продолжал дьяк, - племянник Талицкого Мишка Талицкой, садовник Федотка Милюков, человек Стрешнева Андрюшка Семенов, с Пресни церкви Иоанна Богослова распоп Гришка...
      - Кулик мечен-расстрига, - процедил сквозь зубы князь-кесарь. - Ну?
      - Хлебного дворца подключник Пашка Иванов...
      - Пашку я знавывал. Дале.
      - Чудова монастыря черный поп Матвей, углицкого Покровского монастыря дьячок Мишка Денисов.
      - Опять кулики пошли. Ну?
      - Печатного дела батырщик Митька Кирилов да ученик Талицкого Ивашка Савельев.
      Дьяк кончил и ждал приказаний.
      - Ныне жду я набольшого кулика, Игнашку, тамбовского архиерея... Быть ему на дыбе, - покачал головою Ромодановский.
      Епископ Игнатий действительно был привезен из Тамбова в тот же день, но не в Преображенский приказ, а, по духовной подсудности, на патриарший двор.
      Патриархом в то время был престарелый Адриан.
      Прямо с дороги конвойные ввели тамбовского архиерея в патриаршую молельную келью. Дело было слишком важное, высшей государственной важности: не только хула на великого государя, но, страшно вымолвить! проповедь о нем как об антихристе. Поэтому и расследование дела производилось с особенной экстренностью и строгостью.
      Когда Игнатия ввели к патриарху, Адриан встал и сделал несколько шагов к вошедшему.
      - Мир святейшему патриарху и дому сему, - тихо сказал Игнатий и сделал земной поклон.
      Потом он приблизился к Адриану и смиренно протянул руки под благословение.
      - Благослови, отче святый.
      - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
      Патриарх сел. Игнатий продолжал стоять.
      - Ведомо ли тебе, архиерей, по какому "государеву слову и делу" привезен ты на Москву? - спросил Адриан.
      - Не ведаю за собою, святейший патриарх, никакого государева слова и дела, - отвечал Игнатий.
      - А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? - снова спросил патриарх.
      Вопрос был так неожидан, что Игнатий точно от удара в лицо пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.
      - "Антихрист, антихрист", - трепетало в его душе.
      Патриарх повторил вопрос.
      - Книгописца Григория Талицкого я видел, - дрожащим голосом отвечал Игнатий.
      - А где?
      - На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в великий пост.
      - А о чем была твоя беседа с ним, Гришкою?
      - О божественном и о писании Григорием книг.
      - А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не износил ли он хулу на великого государя?
      Игнатий еще больше побледнел.
      - От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, - почти шепотом проговорил он.
      - И ты, Игнатий, на сем утверждаешься? - строго спросил Адриан.
      - Утверждаюсь, - еще тише отвечал допрашиваемый.
      Патриарх подошел к двери, ведшей в приемную палату, и, отворив ее, сказал приставу:
      - Привести сюда Гришку Талицкого.
      Талицкий был уже доставлен из Преображенского приказа.
      Немного погодя послышалось глухое звяканье кандалов, и Талицкий с оковами на руках и ногах предстал пред патриархом.
      - Знаем тебе сей инок-епискуп? - спросил колодника Адриан, указывая на Игнатия.
      - Тамбовский епискуп Игнатий мне ведом, - отвечал Талицкий.
      - И ты, Григорий, утверждаешься на том, что показал на епискупа Игнатия в расспросе с пыток? - был новый вопрос.
      - Утверждаюсь.
      - И поносные слова на великого государя при нем, епискупе, говорил ли?
      - Говорил.
      Положение архиерея было безвыходным. Запирательство могло еще более запутать и привести в застенок, на дыбу.
      - Каюсь, - сказал он упавшим голосом, - те поносные слова он, Григорий, на словах при мне точно говорил, и те слова я слышал, и к тем его, Григорьевым, словам я говорил: видим-де мы и сами, что худо делается, да что ж мне делать? Я-де немощен, и поперечневатее тех тетратей велел ему написать, почему бы мне в том деле истину познать.
      Он остановился. Казалось, в груди ему недоставало воздуху.
      Патриарх молча перебирал четки. Талицкий стоял невозмутимо, и только в глазах его горел огонек не то безумия, не то фанатизма.
      Архиерей как-то беспомощно поднял глаза к образам, а потом робко перевел их на патриарха. Адриан ждал.
      - И он, Григорий, тетрати мне принес, - продолжал Игнатий с решимостью отчаяния. - Денег ему за них два рубля я дал, а увидев в тех тетратях написанную хулу на государя, те тетрати сжег, токмо того сжения никто у меня не видел.
      Патриарх видел, что дело слишком далеко зашло и без суда всего архиерейского синклита обойтись не может. Признание сделано. Епископ, слышавший хулу на великого государя и не заградивший уста хулителю, не отдавший его в руки правосудия, является уже сообщником хулителя. Мало того, он не только слушает хулу на словах, но велит изложить ее на бумаге, а за это еще дает деньги тому, кто изрыгает страшную хулу на помазанника Божия.
      "Антихрист, великий государь, помазанник Божий, антихрист! Экое страховитое дело, внушенное адом! - содрогается в душе патриарх. - И кто же в сем адовом деле замешан? Архиерей Божий, его ставленник!"
      4
      Через несколько дней князь-кесарь Ромодановский, проезжая во дворец мимо ворот патриаршей Крестовой палаты, увидел съехавшихся у тех ворот нескольких архиереев и остановился, чтобы спросить, по какому делу собирается синклит высших сановников церкви.
      - По делу Гришки Талицкого, книгописца, купно с тамбовским епискупом Игнатием, - отвечал один из архиереев.
      - Добро, святые отцы, - сказал князь-кесарь, - после вашего праведного суда Игнатью, куда ни поверни, не миновать Преображенского приказу... Архиерей, епискуп, на дыбе!
      Эти зловещие слова привели в ужас архиереев. Но Ромодановский ничего больше не сказал и поехал во дворец.
      Он застал царя и Меншикова над раскрытою картою.
      Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.
      - Великому государю здравствовати! - приветствовал царя Ромодановский.
      Он видел, что государь в хорошем расположении духа.
      - Эх, князюшка! - махнул рукою Петр. - Моя песенка спета.
      - Что так, государь? - притворился удивленным князь-кесарь.
      - Так... Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, - продолжал Петр. - Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы, и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.
      - Где ж это птица такова живет, котора б заклевала нашего орла, что о дву голов? - улыбнулся князь-кесарь.
      - Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев...
      - Что у меня в железах сидит?
      - Да, может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить... Прости, матушка-Нева со кораблики!
      - К слову, государь, - сказал Ромодановский, - в те поры, как я это спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, "вселенского патриарха", как ты изволил молвить.
      Глаза царя метнули молнии.
      - И обелят пустосвята долгогривые! - гневно сказал царь. - Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим мирром мазан, да те, что из хохлов - Стефан Яворский да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове... А те, что из российских, все вздоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.
      - Не обелят, государь, - уверенно сказал Ромодановский, - повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.
      - Так, говоришь, судят? - уже спокойно спросил царь.
      - Судят, государь.
      - Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, - сказал Петр Меншикову, снова наклоняясь над картой.
      Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.
      Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой с положенными на нем распятием и Евангелием.
      Игнатий стоял опустив глаза и дрожащими руками перебирал четки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.
      - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - тихо провозгласил маститый старец, патриарх.
      - Аминь, аминь, аминь, - отвечали архиереи.
      - Епискуп тамбовский Игнатий, - не возвышая голоса, продолжал патриарх, - пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на страшном суде явиться лицу Божию.
      Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух...
      "Петел возгласи", - бессознательно шептали бескровные губы несчастного.
      - Призови на помощь Духа-Свята и говори... Он научит тебя говорить, с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.
      Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.
      - Скажу, все скажу, - почти прошептал он. - Против воровских писем Григория Талицкого...
      - Гришки, - поправил его патриарх.
      - Против воровских писем Гришки, - постоянно запинаясь, повторил подсудимый, - в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.
      Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.
      - И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? - спросил патриарх.
      - Утверждаюсь, - шепотом произнесли бескровные губы.
      - Целуй крест и Евангелие.
      Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
      Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.
      Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, - в оковах!
      Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...
      Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.
      И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.
      Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти зыдыхаясь:
      - Да!.. Да!.. Когда он, Григорий...
      - Гришка! - вновь поправил патриарх...
      - Да! Да! Когда он, Гришка... те вышесказанные тетрати... "О пришествии в мир антихриста" и "Врата"... ко мне принес... и, показав... те тетрати передо мною... чел и рассуждения у меня... просил в том... Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий...
      - Гришка! - строго остановил патриарх.
      - Да... видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано... что ныне уже все... сбывается...
      "Воистину сбывается", - мысленно, с ужасом, согласились архиереи.
      Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.
      По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.
      "Жажду!" - припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. "Жажду!"...
      - Ободрись, владыко, - шепнул пристав несчастному, поддерживая его. Бог милостив.
      Слова эти слышали архиереи и сам патриарх:
      "Добер, зело добер пристав у его святейшества", - мысленно произнесли архиереи.
      Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.
      - Господь больше страдал, владыко, - снова шепнул пристав.
      Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.
      "Они все за меня", - понял он и облегченно перекрестился.
      Теперь он заговорил тверже:
      - За те его, Григорьевы, слова и тетрати...
      - Гришкины, - автоматически твердил патриарх.
      Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.
      - И за те его, Гришкины, слова и тетрати, - продолжал Игнатий, - я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста...
      "Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде страждавшего в оковах", - повторил мысленно не один из архиереев.