Владимиро не реагирует на комплимент. Он ерзает на стуле и произносит: – Рико, по телефону ты сказал, что у тебя ко мне срочное дело. Ну так о чем речь? Вот оно! Я не отвечаю сразу. В задумчивости курю, глядя вниз. Хочу напустить на себя глубокомысленный вид, а для этого надо с самого начала взять правильный тон. Наконец ясным голосом, чеканя каждый слог, отзываюсь: – Владимиро, прежде всего я должен сделать одно предварительное замечание.
      – Сделай.
      – Надо сказать, что, на мое несчастье или счастье, не знаю, я необычайно щедро наделен природой.
      Есть непроницаемые люди, чья непроницаемость вызвана полным отсутствием выразительности. Есть и такие, которые непроницаемы, несмотря на присущую им яркую выразительность, потому что у них лишь одно выражение, всегда одно и то же, что бы ни происходило. Владимиро принадлежит ко второму разряду. На его лице неизменно присутствует выражение задумчивости, тревоги, обеспокоенности, растерянности. Но коль скоро выражение это сохраняется как при словах: «Доброе утро», так и при словах: «Доктор, мне хочется укокошить своего папашу», то, присмотревшись, можно заключить, что лицо Владимиро совершенно невыразительно и непроницаемо. Вот как теперь. Он смотрит на меня встревоженно и ничего не говорит. Думаю, так он выглядит всегда, и чувствую, что не худо бы пояснить сказанное; вполне вероятно, он даже не расслышал.
      – Попросту говоря, у меня действительно необычайных размеров половой орган. – Делаю паузу, глубоко затягиваюсь, выпускаю дым из носа и смотрю на поверхность стола. – Ты скажешь, что дело не в размерах, а в воспитании, – продолжаю я. – Верно. Бывают гигантские члены, которые спокойно остаются на своем месте, так что их и не видно, а бывают такие вроде бы щекотунчики, которые все время беззастенчиво копошатся и лезут на рожон. Однако хуже всего, когда на месте щекотунчика оказывается настоящий мастодонт. Вот это, Владимиро, и есть мой случай.
      Снова делаю паузу, как бы для того, чтобы подчеркнуть последние слова; затягиваюсь, выдуваю дым из ноздрей с озабоченно-собранным видом. Владимиро подпирает лицо левой рукой – указательный палец утыкается в край левой брови, задирая ее резко вверх, – но не говорит ни слова: выжидает.
      Смахнув со стола пепел от сигареты, я продолжаю: – Как ты, наверное, уже понял, речь идет о половом органе, который мало назвать назойливым. Точнее будет сказать, что от него никакой жизни не стало. Да, да, именно жизни. Мне ведь не много надо: заниматься, что называется, своим делом. Но «он» все время вмешивается. Постоянно. Сует свой нос буквально в каждую мелочь, выставляется в самые неподходящие моменты, давит на меня, старается подмять под себя, короче, требует полного подчинения, на что я, конечно, никогда не соглашусь.
      Безмолвная пауза. Владимиро внимательно на меня смотрит, но не комментирует.
      – Что я могу противопоставить, – размышляю я далее, – этой настойчивости или даже властности? Ясно что: или точно такую же, а лучше еще большую властность, или разум. Как ты понимаешь, Владимиро, я склонен ко второму. Ведь я образованный человек и занимаюсь умственным трудом. Всякое насилие мне отвратительно. Поэтому с самого начала я применял к «нему»… – К «нему»? – Ну, к моему члену. Так вот, с самого начала я применял к «нему» разумный подход. Я говорю с «ним», пытаюсь рассуждать, убеждать «его»: между мной и «им» ведется непрерывный диалог. Вернее, непрерывная перепалка.
      – То есть ты говоришь с… «ним», а «он» говорит с тобой? Ты хочешь сказать, что действительно говоришь с «ним», а «он» действительно говорит с тобой? – Да, действительно. А что тут странного? – Хм, ничего. А какой у «него»… голос? – Разный. В зависимости от настроения. Чаще всего вкрадчивый, мягкий, ласковый, бархатистый. Но при определенных обстоятельствах, когда «он» заводится, «его» голос становится зычным, резким, решительным.
      – Ничего себе: «когда «он» заводится»! – Так оно и есть. Иногда, правда крайне редко, «он» бывает даже мрачным и злобным. Однако, когда мы одни, я и «он», «его» тон зачастую спесив и высокомерен.
      – Так «он» спесив? – Не то слово! «Он» считает себя идеалом красоты, силы и мощи среди, скажем так, себе подобных. По «его» мнению, никто на всем белом свете «ему» и в подметки не годится. Самомнение – жуть! – Значит… «он» говорит вообще обо всем? Или только о том, что касается секса? – Владимиро, ты же прекрасно знаешь: нет ничего, о чем нельзя было бы говорить в сексуальном ключе. Литературу, искусство, науку, политику, экономику, историю – все можно рассматривать с этой самой точки зрения. Я не утверждаю, будто такой взгляд не является ограниченным. Я говорю лишь, что так делают сплошь и рядом. И «он» в том числе, да еще как! – Ну например? – Например, что может быть менее сексуальным, чем пейзаж? Горы, равнины, реки, долины: где тут, казалось бы, секс? И тем не менее. Поехал я однажды за город. В какой-то момент дорога пролегала между двумя покатыми холмами, постепенно они сглаживались до чуть приметных возвышенностей. И что ты думаешь? «Он» тут же начинает нашептывать: «Никакие это не холмы, а женские ноги, и, между прочим, очень даже ничего. Уже раздвинулись, распахнулись. А дорога-то прямиком шпарит в самую горловину, туда, где они как будто сходятся. И вот теперь мы на нашей машине, со скоростью сто пятьдесят в час, бешено ворвемся в эту горловину». Ну и так далее в том же духе. Улавливаешь двусмысленность? – Как не улавливать. Скажи, а… как еще «он» вмешивается в твою жизнь? – С помощью снов, естественно.
      – Поди, эротических? – Владимиро, я не хочу особо останавливаться на снах. Сны – это, так сказать, «его» царство. Все, что «он» там творит, в конце концов ко мне не относится и меня не интересует. Единственное, чего бы я желал, – пусть оставит в покое реальные сны и обходится символическими.
      – Реальные? – Терпеть не могу, к примеру, такой сон будто лежу я в постели с женщиной и не вижу ее лица. Потом женщина поворачивается, и я обнаруживаю, что это моя мать. Куда приятнее, когда мне снится, что я поднимаюсь по лестнице, на вершине лестницы – дом, дверь открыта, я направляюсь к этой двери ступенька за ступенькой… дом, скорее всего, мрачный, со всех сторон окружен кипарисами, окна закрыты, и вот, когда я уже собрался перешагнуть через порог, кто-то бьет меня ножом в спину, я падаю и просыпаюсь. Безусловно, дом с открытой дверью – это моя мать. Мрачный вид дома – это чувство моей вины. Удар ножом в спину я наношу себе сам, чтобы воспрепятствовать кровосмешению, и так далее. Однако, как ни крути, Владимиро, это все равно остается символикой, чем-то косвенным, опосредованным, каким-то ребусом, шарадой. Конечно, я могу расшифровать сон, разгадать шараду, но в то же время я волен воспринимать символическое действие буквально, не извлекая из него скрытого смысла. Так вот, Владимиро, реальности я предпочитаю символ. Допустим, я увидел во сне дом с распахнутой дверью, ну и что? Я говорю себе: «Надо же, какой странный сон, что бы все это значило?» И больше я о нем не вспоминаю. Но когда я вижу во сне собственную мать, такой, какой она была на самом деле, – ее лицо, выражение и все прочее, – в постели со мной, согласись, это уже перебор. Ты просыпаешься, в голове начинают роиться назойливые, неприятные мысли, настроение испорчено на весь день. Теперь с недавнего времени «он» почти полностью перешел от символизма к реализму. «Он» больше не подсовывает мне во сне, как раньше, скажем, часы – известный символ женского полового органа, а беззастенчиво, хотя опять же во сне, предъявляет самый настоящий передок во всех его подробностях, без малейшего изъяна, нужной формы и цвета.. иногда он даже движется: все как наяву. О часах-то я забываю, как только просыпаюсь, а вот о передке – нет. И я знаю, почему «он» это делает, Владимиро. Назло. Слишком долго объяснять сейчас всю подноготную наших отношений, скажу лишь, что в последнее время они окончательно испортились. Вот «он» и мстит мне: отбросил символизм, в котором, заметь, лихо понаторел, и ударился в реализм, точнее, натурализм, донельзя грубый и низменный.
      Задумчиво и растерянно качаю головой, глядя на пол и выпуская дым из ноздрей. Владимиро делает жест, словно отстраняя что-то: – О снах мы поговорим потом. Вернемся лучше к вашему диалогу. Стало быть, вы постоянно беседуете друг с другом. А каким образом? Ты говоришь с «ним» вслух или как? – Только когда мы вдвоем и я уверен, что нас никто не слышит. Еще бы, ведь порой речь заходит о вещах, как бы это сказать, деликатных. А тут уж лучше перестраховаться.
      – Значит, когда вы остаетесь наедине, ты говоришь с «ним» вслух. А что делает «он»? – Отвечает.
      – Тоже вслух? – Понятное дело, вслух, – Ты хочешь сказать, что слышишь «его» так же, как слышишь сейчас меня? – Именно.
      – Ушами? – Ну не носом же! – Но это, когда ты один. А в компании? При посторонних вы тоже беседуете вслух? – Нет, при посторонних мы не говорим вслух. Мы говорим мысленно.
      – Мысленно? – Да, то есть я думаю одно, «он» – другое. Так и получается наш диалог, а точнее, перебранка. Хотя сказать по правде, при посторонних, вместо того чтобы говорить или ругаться со мной, «он» пытается командовать.
      – Командовать? – Да. Командовать. Естественно, слушаться «его» или нет, я решаю, насколько могу, сам. Однако подчинить меня своей воле «он» пытается постоянно.
      – И что «он» тебя заставляет делать? – Ясно что: выполнять «его» прихоти.
      – Например? – Ну, скажем, еду я летом в гости куда-нибудь за город. Одна из приглашенных, симпатичная девушка, соглашается прогуляться со мной по аллеям парка. «Он» не мешкая заставляет меня подойти вместе с ней к скамейке. Как только мы садимся, «он» велит перевести разговор на известную тему. Потом – придвинуться к девушке вплотную. Наконец, после нескольких пробных заходов, наброситься на нее.
      – Наброситься? – Ну, в общем, схватить за грудь, запустить руку под юбку, повалить на траву и тому подобное.
      – Значит, «он» командует. А ты? – Обычно первым делом я стараюсь убедить «его», что это не тот случай. Что девушка, к примеру, помолвлена, что у меня будет масса неприятностей и все такое прочее. Бесполезно, «он» ничего не слушает. Кончается тем, что в минуту слабости я «ему» уступаю и набрасываюсь на девушку. Та, понятное дело, отталкивает меня, а то и дает пощечину.
      – Этим кончается всегда? Я имею в виду пощечиной? – Чаще всего. Только пойми меня правильно, Владимиро: все это не потому, что я не нравлюсь женщинам, а потому, что «он» лишен элементарной психологической интуиции, умом, как говорится, не блещет и не соображает, когда что-то можно, а когда нет. Не случайно таких, как «он», относят к особому типу безмозглых.
      – Это к какому же? – К самонадеянным и бестактным болванам Знал бы ты, сколько раз я попадал из-за «него» в самые дурацкие положения! Порой от стыда готов был хоть сквозь землю провариться! Задумчиво и горестно качаю головой, имитируя все ту же глубокомысленность, то есть как бы непредвзятость и объективность. Руки лежат на столе, в одной дымится сигарета, на среднем пальце второй красуется перстень с камеей из слоновой кости, доставшийся мне от отца. Подношу сигарету ко рту, неглубоко затягиваюсь, кашляю и продолжаю строгим, слегка раздраженным голосом: – Ужаснее всего то, что по своей природе я стопроцентный семьянин, – жена, дети и дом для меня главное. К тому же я очень люблю свою профессию, меня знают и уважают мои коллеги-кинематографисты. А профессия эта особенная именно потому, что дает возможность развернуться таким бессовестным типам, как «он». Сотни, да что сотни – тысячи женщин мечтают попасть в мир кино и пробивают себе дорогу всеми правдами и неправдами, при этом они прибегают не к мнению профессионалов, не к разумной оценке специалистов, а непосредственно и беззастенчиво – к «нему». – Ненадолго умолкаю, скривив от отвращения рот под пристальным взглядом Владимиро.
      Затем неожиданно добавляю: – А к этому надо добавить и «его» всеядность.
      – Всеядность? – Ну да. До сих пор речь шла о молоденьких, которым я могу нравиться или не нравиться, и о тех дурацких положениях, в которые я из-за «него» попадал. Но «его» всеядность распространяется гораздо дальше.
      – Дальше? – Вот именно. «Он» бросается на всех без разбора, смазливеньких и невзрачных, старух и совсем девчонок. Ты не думай, Владимиро, все это остается только в теории, потому что в конечном счете для действия «ему» нужен я и без меня «он» ничего не добьется. С другой стороны, я не отрицаю, что здесь мы на полном ходу вторгаемся в область психопатологии, если не судебной медицины. Находить нечто возбуждающее в дряхлом старушечьем теле или, наоборот, в еще незрелом теле ребенка – это самое настоящее извращение, по крайней мере на мой взгляд. Ты согласен? Владимиро не отзывается. Это мое «ты согласен?» безответно повисает в воздухе.
      – Возможно, ты сочтешь меня чересчур строгим, – настаиваю я. – Но в некоторых вопросах я действительно непримирим. Категорически. И потом, скажу откровенно, Владимиро, всему есть предел. Чаша моего терпения переполнена.
      Владимиро и тут молчит, уставив в меня неподвижный взгляд, но как бы издалека, как бы глядя на этого крошечного и резко очерченного человека в перевернутый бинокль. Я продолжаю.
      – «Он», известное дело, защищается. Оправдывается. Не столько в моральном смысле, потому что, как ты уже, наверное, понял, «он» абсолютно аморален, сколько, так сказать, в историко-культурном. «Он» – порядочный балбес, но это не значит, что «он» неуч. Естественно, все, что «он» знает, «он» знает понаслышке, кое-как, и вся «его» культура насквозь доморощенная. Впрочем, откуда «ему» взять время для углубленных занятий, требующих, как минимум, сосредоточенности, на которую «он» совершенно не способен? А главное – эта «его» культура как-то однобока, что ли. В том, что касается непосредственно «его», «он» осведомлен вполне прилично. Об остальном же не знает ровным счетом ничего. Так вот… а по какому поводу я заговорил о культуре? – По поводу всеядности.
      – Ах да, я к тому, что «он» оправдывает свою всеядность, исходя якобы из культурных соображений. Как я уже говорил, речь идет в основном об исторических сведениях, надерганных без разбора там и сям с единственной практической целью – защищаться в наших перебранках. Это культура особого рода. Никакой глубины, никакой органики, никакой системы. Поверхностное чтение популярных исследований о первобытны верованиях, неумелое обращение к антропологии, два-три коротких экскурса в восточные мистические учения. И отовсюду – по щепотке, Владимиро, не больше. Это не означает, что завтра «он» с обычным наглым видом не вывалит на тебя в оправдание собственной всеядности целую кучу имен различных божеств, от Шивы до Приапа, от Мутуна Титина до Консея Миоина, от Гермеса до Субигуса, от Ваал Пеора до Мина, от Осириса до Кунадо, от Фрейя до Пертунды, – все они будто бы являлись «его» предшествующими воплощениями. Иначе говоря, сегодняшняя всеядность есть как бы продолжение вчерашней всеобщности. И сегодня, как вчера, «он» является неким божеством со своей собственной шкалой ценностей. В довершение всего то обстоятельство, что «его» низвели до обыкновенной части человеческого тела, к тому же непристойной, срамной, следует, видите ли, понимать как месть «его» главного врага – христианского Бога. Чувствуешь, в чем соль? Мания величия! Эгоизм! И одновременно мания преследования, которая вечно соседствует с манией величия! Божество, преследуемое зловещим и завистливым недругом! Словом, если бы не Христос («его» слова), то «ему», во всяком случае у нас в Италии, по-прежнему воздавали бы божеские почести, возводили бы алтари, как объекту всеобщего поклонения по имени бог Фасцинус.
      – Бог Фасцинус? – Да, бог Фасцинус. Это «его» любимое имя. Оно же, кстати, раскрывает все «его» мещанское нутро. Я говорю «мещанское», потому что только заштатному провинциальному учителишке может прийти в голову возвеличивать собственные достоинства, подкрепляя свои доводы примерами из античного мира. Фасцинус. Это от латинского «fascinum», то есть «волшебство». Вот где собака зарыта! Понимаешь, к чему «он» клонит? Это все равно что сказать: обворожительный, обольстительный, испускающий такие чары, перед которыми не устоять, действующий на людей как магия, как колдовство. Фасцинус! В этом имени кроется все «его» тщеславие, бахвальство и одновременно невежество и культурная трепология! – С горечью и презрением качаю головой.
      После минутного молчания продолжаю: – Знаешь, что я «ему» отвечаю, когда «он» пристает ко мне со своим Фасцинусом? Я «ему» отвечаю: «Не те времена. Когда-то ты очаровывал, теперь вызываешь отвращение. Если не смех. Нынче Фасцинус не в цене: просто есть вещи, которые уже не приняты, недопустимы, и всем фасцинусам Древнего Рима не оправдать и тем более не извинить дешевую эротоманию в Риме сегодняшнем». Но «он», признаться, за словом в карман не лезет. Знаешь, что «он» на это отвечает? «Не те времена, не те времена!.. Что значит – не те времена? Я вообще вне времени. Для меня время не существует». Вот каналья так каналья, изворотливый, хитрый, скользкий.
      – А что, ваши беседы всегда такие ученые? – Если бы! Большей частью мы поносим друг друга, как две прачки. Особенно напираем на полную безмозглость собеседника. «Он» утверждает, что я – набитый дурак, я же считаю, что подобное определение полностью относится к «нему». По «его» мнению, разум есть синоним глупости, а по-моему… в общем, по-моему, как раз наоборот. На самом деле, Владимиро, мы говорим с «ним» на разных языках. Для меня слова значат одно, для «него» другое, вот мы и не понимаем друг друга. Ведь несхожесть слов скрывает и несхожесть оценок. Как же тут понять друг друга? – Скажи, а ваши отношения всегда были такими плохими? Сокрушенно мотаю головой с видом человека, честно признающего мучительную правду.
      – Нет, одно время, не стану этого отрицать, они были превосходными. Но чего мне это стоило, Владимиро! Я превратился в «его» раба! «Он» повелевал – я подчинялся. Я всецело находился в «его» власти и слепо выполнял любой приказ. Естественно, в какой-то момент я взбунтовался.
      – И как давно вы были в хороших отношениях? – Еще в подростковом возрасте. Мне было лет четырнадцать. Тогда я отождествлялся с «ним» настолько, что в один прекрасный день как бы инстинктивно почувствовал необходимость обособиться от «него», дав «ему» имя.
      – Имя? – Да, главным образом чтобы избегать путаницы во время наших бесед, то есть в тех случаях, когда «он» распоряжался, а я подчинялся. Представь себе, скажем, такой диалог: «Федерико ты должен сделать то-то и то-то». – «Хорошо, Федерико, будет сделано». Чувствуешь неувязку? Я – Федерико, и «он» – Федерико. Вот я и решил латинизировать «его» имя.
      – Фасцинус? – Нет, тем самым я бы признал, что «он» околдовал, очаровал меня. Да, я был под «его» пятой, но уже тогда во мне росло недовольство. И коль скоро меня зовут Федерико, я решил назвать «его» Федерикус Рекс.
      – Федерикус Рекс? – По правде говоря, сначала я подумывал дать «ему» имя Фридрих Великий.
      – Почему Великий? – Это целая история. Дело было так. Поехали мы как-то летом с ребятами в Остию, на пляж. Трое нас было или четверо – не помню; в общем, все одногодки. Ну, перекусили, как всегда, бутербродами и разлеглись на песочке за кабинами, куда обычно швыряют всякий мусор. Разговор, понятно, о бабах, кто-то уже успел попробовать, кто-то нет. Короче, слово за слово, и тут один из нас предлагает: «А давай посмотрим, у кого больше?» Сказано – сделано. И вот, к моему изумлению… ведь раньше я таких сравнений не проводил… обнаруживаю, что явно перекрываю всех своих друзей аж на несколько размеров. Ребята были свои, из одного класса, так что кому-то вроде бы само собой пришло в голову окрестить меня «Фридрих Великий». Что с нас было тогда взять: пацаны, шалопуты.
      – А как же ты перешел от Фридриха Великого к Федерикусу Рексу? – А это еще одна история. Если помнишь, мы с матерью жили тогда неподалеку от площади Мадзини. Как-то вечером мать дала мне денег на кино, я договорился с другом и пошел. Улица была безлюдная, и вот в самом темном ее месте – улочки со стороны тенистого сквера – меня окликнул голос: «Эй, птенчик!» Я остановился, подошел поближе и увидел проститутку, явно не первой свежести, но еще вполне ничего, по крайней мере мне так показалось: не будем забывать, что мне было четырнадцать лет и я совсем недавно сменил короткие штаны на брюки. Не помню точно, что мы сказали друг другу. Помню только, что дрожал как осиновый лист, ведь у меня это было в первый раз. Она догадалась и говорит: «Чего трясешься-то? Спокуха. Скажи лучше: башли имеются?» Я ничегошеньки не понял, тогда она объяснила, что «башли» – это «деньги». Я не ответил, только раскрыл ладонь и показал тысячу лир, которые мать дала на кино, – скомканную, липкую от пота бумажку. «Не густо», – говорит. А я ей: «Это на кино». Она как захохочет. «Давай сюда, – говорит. – Сейчас я тебе кино покажу. Бьюсь об заклад, тебе это впервинку, так ведь? Да не дрожи ты, увидишь: кинцо что надо». Взяла деньги и заставила отпороть ее встояка, прямо под деревом. Так вот, знаешь, что она сказала, как только увидела «его»? «Да «он» у тебя прямо король». Я все еще дрожал, а она гнула свое: «Чего дрейфишь? Говорю тебе – король, а королям на всех начхать». Поначалу я вроде бы даже и забыл об этом, но жизнь напомнила. К тому же у матери была шкатулка, в которой хранились старые монеты, и среди них – монета с изображением Фридриха Прусского с надписью: «Федерикус Рекс». Вот я и назвал «его» этим латинским именем.
      Владимиро смотрит на меня в некоторой задумчивости. Наконец произносит: – Ну хорошо, ты дал «ему» имя. А с каких пор вы начали ссориться? Насколько я понимаю, когда ты окрестил «его» Федерикусом Рексом, вы вполне ладили.
      – Хочешь узнать, когда я не на шутку восстал? – Да. Когда и почему? Задержав на нем тяжелый, сосредоточенный взгляд, утвердительно киваю: – Знаешь, а я ждал этого вопроса. И даже приготовился дать на него исчерпывающий, научный ответ. Скажу больше, я в общем-то для того и пришел, чтобы услышать этот вопрос и ответить на него. Ты меня понимаешь, Владимиро. – На мгновение умолкаю, словно подчеркивая важность того, о чем собираюсь сказать. – Я помню не только год, когда мы начали ссориться, но и месяц, а то и день. Март пятидесятого. Сейчас мы в семидесятом. Мне тридцать пять лет. Значит, с того времени, как я взбунтовался, прошло ровно двадцать лет.
      – А что, собственно, подтолкнуло тебя на этот… бунт? – Сейчас объясню. Ну, скажем так: различие во мнениях.
      – Во мнениях? По поводу чего? – По поводу того, что действительно произошло однажды ночью в марте пятидесятого.
      – В ту ночь что-то произошло? – По «его» мнению – да. По моему мнению – нет.
      Владимиро вскидывает брови: вероятно, отдавая себе отчет в том, что мы подошли к важнейшей теме нашего разговора, он замолкает с каким-то перепуганным видом. Я глубоко затягиваюсь и выпускаю обильную порцию дыма на блестящую поверхность стола.
      – Скажу сразу: в то время я не подозревал, что полностью от «него» завишу. Да, в половом смысле я созрел преждевременно, но тогда еще не знал, что обязан этим «ему». С другой стороны, у меня не было настоящей половой связи с женщинами: я не имею в виду обычного перепихона, наспех и украдкой, вроде того, о котором рассказал… Я ничего не мог с собой поделать и думал об этом постоянно. Эта мысль не давала мне покоя и вскоре превратилась в некую навязчивую идею. Да-да, Владимиро, навязчивую идею. Конечно, я мог бы отвести душу и без постороннего участия, как делают все ребята испокон веку, но был против этого, возможно, из гордости. Отсюда – постоянные, жестокие, невыносимые страдания.
      – Ты страдал? – Еще как. От желания. Видишь ли, Владимиро, именно желание заставляет нас больше всего страдать. Когда оно возникает, мы ведем себя двояко: или стараемся не думать о нем, или удовлетворяем его. Однако желание, остающееся в течение определенного времени неизменным и неудовлетворенным, мы вынести не в силах. Для сравнения скажу: как нельзя выдержать определенную температуру больше нескольких минут, так и определенное желание – больше нескольких часов. А теперь попробуй себе представить желание, которое длится не час и не два, не день и не месяц, а годы и постоянно нарастает? Представь, и ты поймешь, как я страдал.
      Молча качаю головой.
      Владимиро тоже молчит. Затем осторожно замечает: – А как насчет различия во мнениях? – Дело было так. Одним мартовским утром пятидесятого я, находясь в здравом уме и твердой памяти, рассудил, что кое-какая вещь произошла не в реальности, а всего лишь приснилась мне. Ну как обычно относятся к снам? Думают о них немного, пытаются восстановить, вспомнить, а потом пожимают плечами и навсегда выбрасывают сон из головы, чтобы заняться более серьезными делами. Так должно было случиться и тем мартовским утром. И вдруг «он» обнаруживается, между прочим, впервые, как нечто самостоятельное и отличное от меня. Неожиданно вскакивает и заявляет громким уверенным голосом, будто та самая вещь вовсе мне не приснилась, а произошла-таки на самом деле и «он» свидетель, что все случилось наяву, а не во сне. Так вот, Владимиро, тут-то мы и разошлись с «ним» во мнениях. С тех пор наши ссоры не прекращаются. Целых двадцать лет. «Он» продолжает утверждать, что это произошло на самом деле, я же настаиваю на том, что это был сон.
      – А что, собственно, по-твоему, было сном, а по «его» мнению – явью? Напускаю на себя наиученейший вид, ибо знаю, что в этот момент Владимиро нацелил в меня все стволы своей науки, точно так же, как в начале нашего разговора полоснул по моему лицу светом мощнейшей лампы.
      – Надо тебе сказать, Владимиро, что у моей матери, еще тогда, в пятидесятом, была привычка целовать меня каждый вечер перед сном. Это у нас было заведено с детства. Ну привычка и привычка: многие матери так делают. Але, алё, ты что там корябаешь? – Беру кое-что на заметку.
      – Еще чего. Никаких заметок. Выкини этот блокнот и ручку. Я не хочу, чтобы ты записывал. Помимо прочего, все, что я собираюсь тебе рассказать, недостойно этого. Ну, не сошлись во мнениях; если разобраться – по пустяку: что же тут брать на заметку? И потом, Владимиро, я пришел к тебе не как пациент, а как друг. Что, если бы ты явился ко мне пооткровенничать или попросить совета, а я стал бы на твоих глазах что-то там царапать? Давай, давай, откладывай свой блокнот, откладывай ручку. Поговорим по-людски.
      – Ладно, будь по-твоему.
      – Вот это другое дело. Так на чем мы остановились?.. Ах да, на том, что, как все нормальные матери, моя мать целовала меня перед сном. Это было в пятидесятом. Обычно мать входила в мою комнату около двенадцати, иногда и позже, поправляла одеяло, нагибалась, целовала меня в лоб, говорила: «Спатеньки» – и уходила. Заметь, что моя кровать стояла в углу и одной стороной примыкала к стене, поэтому, чтобы подоткнуть одеяло с другого края, мать перегибалась через всю кровать. Иногда все это происходило при свете: я еще читал или занимался (у меня была привычка заниматься в постели) – и тогда мать гасила свет, иногда я сам успевал погасить свет, но еще не засыпал. Но независимо от того, горел свет или нет, во всем этом не было ничего странного, ненормального, ничего, скажем так, интересного. Обычная вещь: мать желает сыну спокойной ночи.
      Владимиро не отвечает. Блокнот и ручка лежат перед ним, у правой руки, тощей и длинной, как он сам; однако рука не двигается. Я замолкаю; лицо Владимиро искажает гримаса боли. Сделав над собой усилие, он спрашивает: – Хорошо… а как же различие во мнениях? – Я подошел к самому главному. Сейчас я изложу тебе две версии относительно поцелуя моей матери: мою и «его». Сначала мою, потом «его».
      – То есть сначала версию сна, а потом версию реального события? – Совершенно верно. Итак, версия первая: моя версия сна. Мать приходит пожелать мне спокойной ночи. Я уже потушил лампу, но еще не сплю. Она идет по комнате, не зажигая света, подходит к кровати, наклоняется надо мной и поправляет одеяло сначала с одной стороны, потом с другой. Для этого она, естественно, должна наклониться. Наклоняясь, она нечаянно касается меня локтем на уровне паха. По непонятной мне причине матери не удается как следует заправить одеяло, и вот уже касание переходит в нажим, и кажется, будто этот нажим намеренный, сознательный, умышленный. Мне так и хочется сказать: «Мама, что ты делаешь, ведь может случиться непоправимое, поднимись, прошу тебя, поднимись и уходи». Но, как это бывает во сне, я не могу выжать из себя ни звука. Она попрежнему не разгибается, продолжает заправлять одеяло и тереться об меня локтем. В конце концов происходит то, чего я боялся. В тот же миг я просыпаюсь и обнаруживаю, что во сне у меня произошло непроизвольное семяизвержение. Вот такова моя версия. – Прерываюсь, чтобы затушить в пепельнице окурок и зажечь новую сигарету. Мои движения спокойны, точны, уверенны. От них веет холодной ученостью. Я продолжаю: – Версия вторая. «Его» версия, по которой все произошло на самом деле. Мать входит в темную комнату, я не сплю и, как обычно, испытываю мучительное желание. Мать подходит к кровати, нагибается и подтыкает одеяло сначала с одной стороны, потом с другой. Для этого она, естественно, вынуждена склониться надо мной и, склонившись, точь-в-точь как во сне, нечаянно задевает меня локтем на уровне паха. С этого момента обе версии расходятся. По «его» версии, мать догадывается о моих, скажем так, мучениях, разгибается, продолжая поправлять одеяло, щупает рукой мой лоб, чувствует, что я весь горю, и спрашивает вполголоса, что со мной. Я отвечаю, что со мной все хорошо, и тут же, во всяком случае по «его» мнению, вроде бы испускаю вздох. Мать говорит мне тихонько: «Постарайся заснуть, уже поздно». Затем снова нагибается через кровать, словно для того, чтобы как следует заправить одеяло между кроватью и стенкой. При этом ее локоть надавливает на меня и одновременно начинает лихорадочно ходить туда-сюда. Наконец, в течение нескольких секунд, он достигает эффекта, о котором нетрудно догадаться. Вплотную прислонившись ко мне, локоть застывает, как бы позволяя мне прийти в себя. Слегка запыхавшись, мать встает, как и прежде, молча, по заведенному обычаю, целует меня в лоб и выходит. Конец второй версии.
      Воцаряется продолжительная тишина. Опустив голову, я молча курю, как бы давая Владимиро время собраться с мыслями. Напоследок добавляю: – Разумеется, это вторая версия насквозь фальшива, выдумана – сплошная фантастика. Несмотря на это, «он» несгибаемо, «с клинком наголо» отстаивает ее вот уже двадцать лет. Теперь ты поймешь, почему я сказал, что за эти двадцать лет моя жизнь отравлена различием во мнениях между «ним» и мною.