- Пусть будет по-твоему, - со вздохом проговорила молодая женщина, день, если тебе угодно, был ненастный. Когда я приехала в Остию, косые струи дождя били прямо в ветровое стекло машины, так что я почти ничего не видела. Ты представляешь себе Остию в это время года? Заброшенные купальни с пустыми и заколоченными кабинами тянутся вдоль хмурого сырого пляжа на фоне сумрачного моря. Унылые набережные, покрытые черным, ровным, мокрым асфальтом, где не видно ни единой души. Наводящие тоску аллеи: голые деревья, а возле них кучи опавших листьев, желтых и красных, глянцевых от дождя. А теперь представь себе посреди всего этого уныния меня, женщину, приехавшую искать человека, который ее не любит, и картина будет полная.
      В эту минуту зазвонил телефон. Джакомо поднес трубку к уху и услышал грубый голос с интонациями провинциала: "Это молочная?" Он положил трубку на рычаг, а потом сказал:
      - Неверная картина! Ты опять неправа. Остия - ни печальна, ни весела. Она такая, какой ей и надлежит быть: это курортный городок, где зимою остается мало народу. Что же касается купален, то они не заброшены, а только закрыты до весны, набережные не унылые, а всего лишь безлюдные, осыпавшиеся листья отнюдь не наводят тоску, просто они сперва высохли, а потом были омыты дождем. С другой стороны, все это - и самый городок, и купальни, и покрытые асфальтом набережные, и листья - живет своей жизнью, подчиняется своим законам, о которых ты понятия не имеешь и до которых тебе совершенно нет дела. Эльвира наконец вспылила:
      - Но могу я узнать, что с тобой сегодня? Почему ты меня все время прерываешь?
      - Потому что хочу утешить, - ответил Джакомо, - Согласись, ведь если ты скажешь, что купальни не заброшены, а всего лишь закрыты до весны, то тебе станет немного легче, не так ли?
      - Я не нуждаюсь в утешении, а хочу только, чтобы ты меня выслушал. Так вот, я принялась искать его дом и в конце концов обнаружила в отдаленной части набережной мерзкий домишко.
      - Почему мерзкий?
      - Уф! Ну ладно, скажем, старый дом, который не ремонтировали по крайней мере лет сорок.
      - Молодчина! Так и скажем.
      - Так вот, поднимаюсь я, значит, по лестнице и стучусь в дверь к какой-то синьоре Цампикелли. Мне открывает старушка в очках, сухонькая и опрятная, и я с замиранием сердца спрашиваю, дома ли он. Она говорит, что его нет. Тогда я называю себя его сестрой и прошу разрешения подождать у него в комнате. Она ведет меня туда, и я с небрежным видом спрашиваю, бывает ли у него кто-нибудь. Старушка отвечает, что она никого не видала, но, по правде говоря, ее почти никогда нет дома, потому что у нее небольшая галантерейная торговля. Потом она уходит, а я оглядываюсь по сторонам. Представь себе голую, совершенно голую комнату...
      Телефон коротко зазвонил; Джакомо протянул руку. Но тщетно - второго звонка не последовало.
      - Видимо, ошибка, - сочувственно заметила Эльвира.
      Он с раздражением сказал:
      - Стало быть, без кальсон, без рубашки, без башмаков?
      - Что за вздор ты несешь?
      - Ты же сама сказала, что комната была голая, то есть неодетая, то есть без башмаков, без рубашки, без кальсон.
      - Ладно, скажем, что в ней была лишь самая необходимая мебель: кровать, стол, комод. - Эльвира умолкла, но тут же вспыхнула: - Он сказал, что хочет пожить один, без меня, собраться с мыслями, все обдумать и решить. Но я убеждена, что он поехал в Остию для того, чтобы встретиться там с какой-то женщиной. И вот изволь, полюбуйся.
      Она порылась в сумке и вытащила оттуда маленький белый сверток, который осторожно положила на стол.
      - Что это?
      - Отвратительный женский гребень.
      Джакомо взял сверток и развернул его: там и в самом деле лежал очень светлый, с виду черепаховый, гребень; должно быть, он принадлежал блондинке.
      - Почему отвратительный?
      - Потому что его забыла какая-то девка.
      - Я вижу всего лишь светлый гребень, - возразил Джакомо, - с виду черепаховый; без сомнения, его употребляли, и он малость потускнел, вот и все.
      - Но ты-то что об этом думаешь? Тоже считаешь, что его потеряла какая-то женщина, с которой он проводит время в Остии?
      - Где ты его нашла?
      - Под кроватью.
      - Возможно, - медленно начал Джакомо, - что гребень принадлежит даме, которая прежде жила в этой комнате. Ты ведь знаешь, меблированные комнаты убирают кое-как.
      Наступило молчание. Через минуту Эльвира опять заговорила:
      - Хочу надеяться, что ты прав. Но можешь мне поверить, в ту минуту мне показалось, будто я умираю. Помню только, что я вскочила с постели, на которой сидела, подошла к окну и словно в бреду посмотрела на море. Выглянуло солнце, и под его лучами море заулыбалось, а я, сравнивая это улыбающееся море с чувством, которое...
      - Море не улыбается, - внезапно прервал ее Джакомо.
      - Ах, вот как! Даже так нельзя выразиться? А почему?
      - Потому что у моря нет рта. Улыбаться может только рот, да и то еще не всякий, а лишь человеческий. Море способно на многое, однако улыбаться оно не может.
      Вновь зазвонил телефон, на этот раз резко и протяжно. Джакомо снял трубку и поднес ее к уху. Хорошо знакомый ему голос горничной кратко сообщил, что барышни нет в Риме, она уехала на прогулку и потому не позвонила; возвратится она лишь завтра. Джакомо растерянно повторил:
      - Но куда она отправилась? Погодите, почему?
      В ответ он услышал лишь короткое щелканье - телефон отключился; Джакомо медленно опустил трубку на рычаг и сидел не двигаясь, уставившись на аппарат. Наконец он почувствовал что-то необычное в глубоком молчании, наступившем в комнате после его недоуменных вопросов. Джакомо медленно поднял глаза и увидел, что Эльвира вперила в него взгляд, полный нескрываемой и мстительной иронии.
      - Я знаю, о чем ты думаешь, - быстро сказала она.
      - О чем?
      - Ты думаешь о телефоне и проклинаешь его, и он представляется тебе зловещим и коварным предметом, который сообщает одни только дурные вести. А между тем, - ее голос стал пронзительным и резким, - а между тем точно так же, как море не улыбается, потому что у него нет рта, так и телефон совсем не зловещий и не коварный, это всего лишь небольшой аппарат черного цвета, устроенный так-то и так-то, у него есть диск, на который нанесены номера, есть провода и прочее. Ну как, тебе легче?
      Надутая физиономия
      Они довольно долго шли в молчании вдоль Аппиевой дороги по травянистой обочине, от одной ограды до другой, меж кипарисов и пиний, которые казались поблекшими и запыленными под небом, отуманенным сирокко. Сожженная трава ломалась под ногами; повсюду под прохладной тенью больших деревьев и около живописных развалин валялись остатки пикников: бумажки, жестянки, газеты. Наступило самое жаркое время дня, когда бывает безлюдно; изредка мимо пролетали автомобили, подскакивая на грубых плитах древнеримской мостовой.
      Посмотрев искоса на жену, Ливио спросил внезапно:
      - Да что с тобой? У тебя лицо опухло, как будто зубы болят.
      Действительно, круглое хорошенькое личико жены казалось надутым, словно от воспаления или опухоли; на щеках, изменивших свои очертания, горел болезненный густой румянец.
      - Со мной ничего, - процедила она сквозь зубы, - что тебе в голову взбрело?
      Но вот и деревенская ограда виллы, где обитает звезда экрана; вот невысокая каменная стенка с решеткой, плотно оплетенной вьющимися розами маленькими желтыми цветочками.
      - Это здесь, - сказал Ливио и пошел наперерез через поле, огибая каменную ограду. Это был заброшенный участок, где повсюду виднелись кучки отбросов, видимо, еще свежих, ибо под этим палящим зноем они издавали сильное кислое зловоние. Подальше, за краем обрыва, выделялась светлая полоска каких-то давних бетонных построек, озаренных тусклым, бледным светом померкшего неба.
      Ливио прошел вдоль ограды до угла, остановился, раздвинул ветви розовых кустов, проделав глазок для объектива фотоаппарата, проверил видимость и сказал:
      - Отсюда видна площадка перед виллой, куда она обязательно должна выйти. Обязательно.
      - А если не выйдет?
      - Должна, говорю тебе.
      Ливио подобрал в куче мусора старую канистру из-под бензина, перевернул ее, уселся, положив на колени фотоаппарат, и прильнул лицом к глазку между двумя прутьями решетки.
      - Сколько раз ты сюда приходил? - раздался за его спиной голос жены.
      - Сегодня - пятый раз.
      - Уж так тебе нужен этот снимок, а?
      Ливио почувствовал в вопросе какую-то коварную, вызывающую нотку, но не придал этому значения и ответил, не отрывая глаз от отверстия:
      - Очень нужен, потому что его можно очень здорово продать.
      - А может, есть и другая причина?
      Вот она, посыпанная гравием площадка в глубине сада. Ливио видел фасад виллы, окрашенной в красный цвет вазоны с лимонными деревьями, расставленные вдоль дорожки, обрамленную белым мрамором дверь под легким черепичным навесом. Немного правее двери выдавалась передняя часть огромного американского автомобиля, черного, сияющего всеми своими никелированными частями, очень похожего на катафалк. В мертвенном освещении сирокко мелкий белый гравий на площадке мерцал и переливался так, что, глядя на него, плыло в глазах. Ливио отвернулся и спросил с внезапным раздражением:
      - Какая еще там другая причина?
      Жена бродила вокруг кучи мусора в лихорадочном и угрожающем возбуждении, словно зверь в клетке. Она резко обернулась:
      - Ты что думаешь, я не понимаю?
      - Что?
      - Тебе нужен этот снимок, чтобы иметь предлог познакомиться с ней, шляться сюда, а потом, глядишь, и стать ее любовником.
      От изумления Ливио некоторое время не мог вымолвить ни слова. Наконец он медленно произнес:
      - Ты так полагаешь?
      - Конечно, - сказала она нерешительным и в то же время упрямым тоном, словно поняв абсурдность обвинения и в то же время решившись во что бы то ни стало стоять на своем.
      - Ты и вправду думаешь, что я, Ливио Миллефьорини, голоштанный фотограф, или, как теперь говорят, "папараццо" *, мечтаю стать любовником кинозвезды, всемирной знаменитости, миллиардерши, у которой к тому же есть муж и еще куча претендентов?
      * Словом "папараццо" презрительно называют в Италии фотографов, преследующих знаменитых людей, преимущественно киноактеров.
      Круглое детское личико жены, более надутое, чем когда-либо, выражало одновременно нерешительность и упрямство.
      - Ну да, я так и думаю, - в конце концов дерзко сказала она и, отшвырнув ногой жестянку, продолжала: - Ты что думаешь, я не заметила сегодня, как ты был недоволен, что я собралась идти вместе с тобою? А как ты радовался в прошлые разы, когда я говорила, что не пойду!
      - Но, Лучия...
      - Тебе нужен предлог, чтобы встретиться с ней. Снимешь ее, потом ей позвонишь, познакомитесь и начнете крутить любовь.
      Ливио посмотрел было на жену, но тут же поспешно приник к глазку: ему показалось, что на площадке кто-то задвигался. Но это была не звезда, а два больших пуделя грязно-белого цвета, почти такого же, как гравий; повозившись, игриво покусывая друг друга, они помчались за угол дома и исчезли. Ливио снова обернулся к жене и произнес с глубоким убеждением:
      - Ты спятила. Теперь я понимаю, почему у тебя сегодня лицо распухло. Это тебя ревность распирает.
      - Нет, я не спятила. А еще я пользуюсь случаем сказать тебе: мне надоело, надоело, надоело!
      Ливио подумал, что, пока дива не показывалась, стоит сделать несколько интересных снимков. Внезапно он заметил на верхней ступеньке крылечка, перед дверью, что-то блестящее. Присмотревшись через объектив, он увидел, что там стоят два бокала и бутылка виски. Быть может, звезда экрана с мужем сидела здесь накануне вечером, попивая виски и глядя на полную луну, встающую над кипарисами Аппиевой дороги. "Бокал виски при лунном свете на крылечке - вот и подпись", - подумал Ливио, щелкнув затвором и сразу же перекручивая пленку. За его спиной снова послышался голос жены, повторявшей:
      - Да, мне до смерти надоело.
      - Что тебе надоело?
      - Все и прежде всего ты сам. Если бы ты хоть любил меня. Но ты меня не любишь. Всего два года, как мы женаты, а ты бегаешь за всеми женщинами.
      - Да когда же это?
      - За всеми женщинами бегаешь; и потом, если б ты меня любил, я бы еще могла терпеть некоторые вещи, а теперь они мне невыносимы.
      - Какие такие вещи?
      - Какие? Сейчас я тебе выскажу, слушай. Меблированная комната с окном во двор, без отдельного входа, с общей кухней. Езда на автобусах и трамваях, обеды в закусочной стоя. Мы ходим в третьеразрядные киношки, телевизор смотрим в баре. А потом, гляди, гляди!
      Ливио посмотрел; было что-то притягательное в этом отчаянном голосе. Встав на кучу мусора, жена приподняла юбку и показала ему заштопанный подол комбинации и зашитые чулки на стройных ногах.
      - Гляди, белье у меня в клочьях, чулки в дырках, туфли стоптанные, это платье я ношу два года. Ребенок у нас завернут в тряпки, вместо колыбельки ящик. Мало тебе этого?
      Хмурясь, Ливио попытался оправдаться:
      - Я ведь так недавно начал. Все деньги пришлось потратить на студию. Теперь я начну зарабатывать, увидишь.
      Но жена больше не слушала его.
      - А потом, я должна тебе сказать, что мне твое занятие не нравится.
      Ливио снова приложил лицо к глазку меж роз. Теперь стеклянная дверь под черепичным навесом была распахнута и на крыльце появился лакей в белой куртке. Он наклонился, поднял бокалы и бутылку и исчез. Ливио сфотографировал и лакея, перезарядил аппарат, обернулся и сказал с нарастающим раздражением:
      - Не нравится мое занятие? Чем это? Занятие не хуже всякого другого.
      - Нет, хуже! - закричала она с бешенством. - Это позорное ремесло. Целыми днями ты изводишь людей, которые ничего тебе плохого не сделали, их беда только в том, что они у всех на виду. Ты за ними гоняешься, как остервенелый, жить им не даешь. Сам любить не умеешь, а шпионишь за теми, кто любит друг друга, сам не живешь, а фотографируешь жизнь тех, кто умеет ею пользоваться. Ты жалкий голодранец без гроша в кармане, а снимаешь роскошь и развлечения тех, у кого куча денег. И я тебе еще скажу: когда случаются такие дела, как в тот вечер около ночного клуба, когда тот актер тебя отдубасил, то я тебя стыжусь. Почему ты ему не дал сдачи? А ты только все старался снять как можно больше. Если бы смог, ты бы наверняка сфотографировал и его ногу, когда он тебя пнул под зад, - вот тогда ты был бы счастлив!
      Она засмеялась, слезла с мусорной кучи и встала поодаль.
      Ливио взглянул в глазок, увидел, что на площадке все еще никого нет, обернулся и прокричал:
      - Ты еще пожалеешь о том, что тут мне наговорила!
      - Настало время сказать правду, - заявила она с некоторым пафосом. Мне надоело все это. Надоели твои фотографии, которых никто не покупает, надоело слушать, как ты рассказываешь про свои позорные подвиги, надоело надеяться на лучшие времена. Ты бы что угодно снял, если бы тебе это пригодилось, даже нас с тобой в интимные минуты. Да ты уже это и сделал!
      - Ну что ты мелешь!
      - Да, сделал! Снял меня на море в "бикини" * около купальной кабины на безлюдном пляже и напечатал эту фотографию с подписью: "Дождливый май. Но кое-кто уже думает о купании".
      * "Бикини" - очень открытый пляжный ансамбль.
      Ливио пожал плечами.
      - Да ведь ты сама с удовольствием снялась.
      - Ну да, как же, еще и насморк схватила.
      - Словом, чего ты от меня хочешь?
      Она на мгновение заколебалась, а потом ответила:
      - Хочу, чтобы ты вылез из своей дурацкой засады, и пойдем домой.
      - Ты все еще уверена, что я хочу стать любовником звезды ?
      - Да.
      - Так вот же не будет по-твоему. Я намерен сфотографировать ее и сделаю это.
      Разговаривая, он отвлекся. Снова обернувшись к глазку, он увидел сквозь просвет в кустах, что там, на площадке, развиваются события: звезда экрана собственной персоной открыла стеклянную дверь и появилась на пороге. Ливио узнал соломенно-желтые волосы, пухлое набеленное лицо, подмалеванные глазищи, большой красный рот и знаменитый огромный бюст, выступавший под корсетом двумя стиснутыми выпуклостями. Дива подняла к груди сумку, порылась в ней, вытащила черные очки и напялила их. Затем она махнула рукой и что-то прокричала. В поле объектива скользнула тень. Шофер. Дива посмотрела себе под ноги и направилась к машине. Она была одета смешно, как кукла: в коротеньком жакете бирюзового цвета и в широкой цветастой юбке на кринолине, открывавшей белые, как гипс, ноги.
      "Теперь или никогда", - подумал Ливио. Он поднял фотоаппарат и стал наводить его на шедшую через площадку звезду, готовясь щелкнуть затвором в тот момент, когда она будет садиться в машину. Но тут внезапно что-то тяжелое и бесформенное так на него навалилось, что он скатился с канистры. Поднявшись, он увидел, что его жена убегает через поле по направлению к Аппиевой дороге, держа в руках фотоаппарат.
      Ливио немного постоял, обескураженный и взбешенный, с глазами, полными слез. Затем он медленно и покорно побрел к дороге. Однако ему пришлось остановиться: длинная черная машина звезды пронеслась у него под носом: вот еще одна фотография, которую жена не дала ему сделать. Машина умчалась. Ливио поднял глаза и увидел, что жена идет навстречу, протягивая ему фотоаппарат. Лицо ее больше не было ни красным, ни надутым; она отвела душу и улыбалась ему. Подойдя ближе, она сказала:
      - А теперь сними меня. Сколько раз ты мне это обещал.
      Жизнь - это джунгли
      После бурного вечера, проведенного накануне в ночном баре, где Джироламо познакомился с обеими девушками, голос в телефоне показался ему необъяснимо холодным, почти враждебным:
      - Завтракать? Вы хотите, чтоб мы пошли завтракать в город по такой жарище?
      - Но ведь вчера вечером мы сговорились позавтракать сегодня вместе!
      - Мало ли что говорится под вечер, особенно после того, как выпьешь...
      - Но, право же, вспомните, ведь именно вы разрешили мне позвонить вам с утра относительно завтрака.
      - Я? Вот, видно, надралась-то!
      - Словом, как вы решаете?
      - Подождите минутку.
      Джироламо услышал, как девушка отошла, простучав каблучками по полу, затем донесся отголосок раздраженного, неприятного спора, но слов он не разобрал. Наконец снова послышался голос:
      - Заходите через час.
      - Вы будете одна?
      - Об этом и речи быть не может. Моя подруга тоже пойдет.
      В дурном расположении духа, спрашивая себя, нельзя Ли выдумать предлог, чтобы отказаться от встречи, Джироламо провел час, гоняя на автомобиле по окраинным улицам, в тени больших платанов с буйной летней листвой. Девушки жили в районе Париоли; остановив машину у их дома, Джироламо был удивлен шикарным фасадом в современном стиле: сплошь стекло и мрамор. Ему казалось, что его новые знакомые - девушки скромного положения, скорее всего служащие. Впрочем, войдя в подъезд, он обнаружил, что их квартира - в полуподвале. Джироламо спустился по ступенькам, нашел в темноте дверь и позвонил. Тот же неприветливый голос крикнул ему изнутри, чтобы он подождал на улице. Джироламо предположил, что девушки, вероятно, живут в одной комнате и комната эта в большом беспорядке. Он поднялся по лестнице и сел в свой автомобиль, стоявший напротив входа.
      Ему пришлось-таки подождать под палящим солнцем, которое накалило верх машины; но вот наконец они явились.
      Девушки очень разные: одна - небольшого роста, грациозная, помоложе; другая - высокая, некрасивая и постарше. Но их бледные лица напудрены одной и той же блеклой пудрой; те же черные, мертвенные круги наведены под глазами, той же бесцветной, анемичной помадой подмазаны губы. И одеты они были одинаково: зеленые юбки колоколом и жесткие прозрачные блузки, сквозь которые, как сквозь целлофан, просвечивали грубые, туго прилегающие, затянутые бюстгальтеры мутно-розового цвета. Их белокурым волосам цвета соломы явно не соответствовали черные глаза и ресницы.
      Подойдя ближе, невысокая наклонилась к окну машины и сказала:
      - Ну что ж, пойдем завтракать. Только предупреждаю: у нас всего полчаса свободные, самое большее - минут сорок пять.
      - Что за спешка? - сухо спросил Джироламо.
      - Очень жаль, но или условимся на этом, или мы уходим домой.
      Не понимая причин подобной невежливости, испытывая скорее любопытство, нежели обиду, Джироламо, не мешкая, подъехал к траттории неподалеку от Понте Мильвио. Войдя в сад ресторана, они увидели ряды пустых столиков в скудной и душной тени акаций.
      - Никого нет, - сказал Джироламо. - Понятно, августовские каникулы *. Останемся здесь или, может быть, поедем куда-нибудь в другое место?
      * Традиционные праздничные дни в середине августа римляне стараются провести за городом.
      Маленькая грубо ответила:
      - Мы пришли не себя показать, а поесть. Тут и останемся.
      Они сели. Подошел официант. Маленькая стала читать меню.
      - Есть омары. Могу я заказать омара?
      - Разумеется, что за вопрос, - удивленно ответил Джироламо.
      - Да кто вас знает. Вы сосчитали свои денежки, прежде чем нас приглашать?
      Официант, держа блокнот наготове, терпеливо ждал с бесстрастным лицом человека, который видывал всякое и ничему не удивляется.
      Джироламо сказал, смеясь, но внутренне раздраженный:
      - Да, я сосчитал свои денежки; пусть будет омар.
      - Так, значит, омар, - сказал официант. - А вино какое?
      Маленькая снова спросила:
      - Можно мне спросить бутылку вина? Или будем брать разливное?
      - Да заказывайте, что вам угодно, - ответил Джироламо, которому все это стало надоедать.
      Высокая сказала:
      - Не сердитесь, мы для вас же стараемся. Сколько раз бывало: нас пригласят, а потом у них денег не хватает.
      Когда официант ушел, маленькая резко спросила:
      - Кстати говоря, я даже не знаю, как вас зовут.
      - Меня зовут Джироламо.
      - Не нравится мне это имя, похоже на дуролома.
      - А вас как зовут?
      - Ее зовут Клоти, - сказала высокая, - а меня - Майя.
      - Но ведь это уменьшительные имена, верно?
      - Да, ее полное имя - Клотильда, а мое - Марианна.
      - А мне вы какое уменьшительное имя подберете? - обратился Джироламо к Клоти.
      - Никакого, - отрезала та.
      - Но все-таки вы должны меня как-нибудь называть. И поскольку имя Джироламо вам не по душе...
      - А к чему мне вас называть? Через полчаса мы распростимся и никогда больше не увидимся...
      - Вы в этом уверены?
      - Чего уж вернее.
      Подошел официант, и все в молчании принялись за омара, поглядывая на пустые столики, где прыгали большие воробьи, слетавшие с акаций в поисках крошек. Джироламо исподтишка наблюдал за Клоти и все больше убеждался в том, что она очень мила и нравится ему. У нее был маленький вздернутый носик с широко вырезанными ноздрями и черные блестящие глаза немного навыкате; пухлый ротик капризно надут, нижняя губка выпячена над едва очерченным подбородком. Эта головка сидела на прелестной шейке, округлой и крепкой, с гладкой белой кожей.
      - А вам известно, что у вас очень красивые глаза? - произнес наконец Джироламо.
      - Нечего мне комплименты отпускать, - огрызнулась Клоти. - Запомните: я не по вашим зубам орешек.
      - А по чьим же?
      - Это уж вас не касается.
      - Могу я вас попросить об одолжении? - обратился Джироламо к другой девушке.
      У той было толстое круглое лицо, на котором, словно птичий клюв, выдавался длинный заостренный нос.
      - Какое одолжение?
      - Скажите своей подружке, чтоб она была немного полюбезнее.
      Майя повернулась и повторила, как попугай:
      - Ты слышала, Клоти? Будь немного любезнее.
      - Вы хотели, чтоб я пришла позавтракать, - вот я и пришла. И нечего с меня больше требовать.
      - Но, Клоти... - начала Майя.
      - Ах, оставь меня в покое.
      - Поговорим о другом, - вздохнув, сказал Джироламо. - Почему вы остались в Риме на праздник"? Вы не ездите за город?
      - А вы? - парировала Клоти. - Вы-то сами чего не уехали?
      - Мне нравится Рим в летнюю пору.
      - Смотрите-ка! Вот и нам нравится Рим в летнюю пору.
      - Мы служащие, - объяснила Майя. - У нас отпуск только в конце месяца.
      - А где вы работаете?
      - Да какое вам дело? - сейчас же перебила Клоти. - Разве я вас спрашиваю, где вы сами работаете?
      - Если спросите, я вам скажу.
      - И не подумаю спрашивать, мне это ни к чему.
      - Но, Клоти, - мягко сказал Джироламо, - за что вы на меня так сердитесь?
      Он потянулся через стол и положил руку на маленькую, пухленькую и изящную кисть девушки. Но та резко отдернула руку и крикнула:
      - Не трогать меня!
      - Да что с вами, Клоти?
      - Не смейте называть меня Клоти!
      - А как же вас называть?
      - Называйте синьориной Клотильдой.
      - Да послушайте в конце концов, - воскликнул Джироламо, потеряв всякое терпение. - Если вам не хотелось идти завтракать, вы могли бы отказаться. Но, согласившись, вы обязаны по крайней мере вести себя прилично.
      - Обязана? Да вы спятили! Почему это я обязана? Может, потому, что вы меня завтраком накормили?
      - Но, Клоти... - вступилась подруга.
      - А ты помолчи, - прикрикнула Клоти. - Ведь ты заставила меня принять это дурацкое приглашение! А раз так, то и оставайся с ним. А я ухожу. Будьте здоровы...
      Она вскочила и, поспешно пройдя меж столиков, направилась к выходу.
      - Ну а теперь, - обратился Джироламо к Майе, как только Клоти исчезла из виду, - сделайте милость, объясните мне, мягко выражаясь, непонятное поведение вашей подруги.
      Та покачала головой.
      - Это моя вина. Я уговорила ее пойти. Она не хотела.
      - Но почему же?
      - Вы не обижайтесь. Она не хочет больше терять время на всяких типов без гроша в кармане.
      - Но ведь я, - произнес совершенно ошеломленный Джироламо, - я вовсе не тип без гроша в кармане.
      - Так вы не голодранец?
      - Нет, право же, не голодранец.
      - Странно... А у Клоти сложилось именно такое впечатление. Да и я, не обижайтесь, поклялась бы в том же.
      - Что же вас заставило так думать?
      - Да как-то так, все вместе.
      Джироламо помолчал немного, затем снова заговорил:
      - Но если у Клоти такие взгляды на людей, то почему, прежде чем грубить мне, она не разузнала, не спросила меня? Я бы сказал ей правду, что я - не "тип без гроша в кармане", и тогда она вела бы себя вежливо и мы бы хорошо провели время.
      - Вы должны извинить ее. Она боится.
      - Да чего же она боится?
      - Боится, что нарвется, как всегда, на голодранца. Вы нас поймите: мы девушки бедные, что ж тут удивительного, если нам хочется иметь знакомства среди мужчин со средствами?
      - Ну, хорошо, так по крайней мере осведомляйтесь заранее.
      - Жизнь - это джунгли, - философски изрекла девушка. - Клоти защищается, вот и все. Вам хорошо рассуждать, но кто боится, тот не рассуждает.
      Джироламо снова помолчал. Официант принес счет, и Джироламо расплатился.
      - Если хотите, поедем завтра к морю, - наконец сказала девушка. - Я сама поговорю с Клоти.
      - Я думаю, что мы не сможем поехать.
      - Почему? Вы обиделись?
      - Да нет, но теперь уж вы на меня нагнали страху.
      - Вы-то чего напугались?
      - Жизнь - это джунгли, - ответил Джироламо, вставая.
      Дом, в котором совершено преступление
      В то время как машина неслась по блестевшему от дождя шоссе под серым, затянутым тучами небом, Томмазо изучал свою спутницу. На вид ей было немногим более тридцати; гладкие и прямые темные волосы обрамляли бледное, худое лицо с орлиным носом и черными горящими глазами. Из-за слишком яркой губной помады ее большой, резко очерченный рот казался кровоточащей раной. Он опустил глаза: из-под зеленой юбки выглядывали черные лакированные сапожки, доходившие почти до колена. Наконец он нарушил молчание:
      - Еще очень далеко?
      - Нет, скоро приедем.
      - И как это вашим пришло в голову построить виллу в столь уединенном месте? Я понимаю еще, если бы было близко от моря, а то его отсюда и не видно.
      - Мы построили ее здесь потому, что у нас тут была земля.
      - Когда же выстроена ваша вилла?
      - Году в тридцатом, почти тридцать лет назад.
      - И с тех пор вы в ней и живете?
      - Нет, мы ездили сюда каждое лето, если не ошибаюсь, до тридцать третьего года. Потом купили виллу в Анседонии и больше не приезжали.
      - Двадцать семь лет дом стоит покинутым! И отчего же?
      - Да так. По-видимому, нам здесь разонравилось.
      - Сколько вы за него хотите? Посредник мне говорил цену, но я за последнее время пересмотрел столько вилл, что уже не помню.
      - Пятнадцать миллионов лир.
      - Ах, да! Кажется, вилла очень большая?
      - Да, она большая, но комнат в ней немного. Гостиная и еще четыре комнаты.
      - Если верить посреднику, это было бы весьма выгодное приобретение.
      - Я тоже так думаю.
      - Вилла принадлежит вам?
      - Нет, у нее три владельца - мой брат, сестра и я.
      - У вас нет родителей?
      - Нет, они умерли.
      - Ваш брат женат? И сестра замужем?
      - Да.
      - Они живут вместе с вами в Риме?
      - Нет, они живут за границей.
      - А вы замужем?
      - Нет.
      - Вы живете одна?
      - Нет. Но, синьор Лантьери...
      - Говорите, я вас слушаю.
      - Извините меня. Я должна показать вам виллу, но вовсе не обязана рассказывать вам о своей личной жизни.
      - Простите. Вы тысячу раз правы.
      Наступило молчание. Но странное дело, Томмазо про себя отметил, что резкий ответ молодой женщины не вызвал у него ни чувства обиды, ни удивления. Он старался понять, почему же ее тон и слова не задели его, и наконец его осенило: как в цене виллы, слишком низкой для такого большого дома, так и вообще в поведении женщины, державшейся как-то слишком незаинтересованно и безучастно, таилось нечто загадочное, и это если и не полностью оправдывало, то, во всяком случае, извиняло проявленную им нескромность.