- Да ты прямо сумасшедшая.
      - Еще немного - и я выбросилась бы из окошка.
      - Неужели нельзя себя сдержать? Для этого так немного нужно...
      - Слушай, я уже тебе сказала: хватит морали, сегодня не тот день.
      - Ладно, ладно, только, пожалуйста, успокойся.
      Джироламо замолчал и продолжал вести машину в безмолвии. Теперь они уже выехали за черту населенного пункта и ехали по спокойной загородной дороге среди полей. После долгой паузы Джироламо заговорил о посторонних вещах, желая, чтобы Анна успокоилась и приняла письмо со своей отставкой в более благодушном настроении. Он стал рассказывать о лекциях в университете, о профессорах, товарищах. Затем, все еще стремясь перевести беседу на нейтральную почву, он завел речь о книге, которую читал в последнее время; книга эта лежала в машине на сиденье. Анна, по-видимому, теперь совершенно успокоилась и, когда Джироламо упомянул о книге, спросила, какая это книга. Джироламо, довольный этой неожиданной любознательностью, без лишних слов взял книгу с сиденья и бросил Анне на колени. Это была история Италии, заглавие было написано на обложке большими красными буквами.
      Повертев книгу в руках, девушка спросила:
      - Что тут есть, в этой книге?
      - Как что в ней есть?
      - Ну, о чем в ней написано?
      - Да разве ты не видишь? Это ясно из заглавия.
      Анна ничего не ответила; она смотрела на книгу как бы в нерешительности. Джироламо добавил:
      - Великолепная история. Действительно интересная.
      - Да о чем?
      - Ну, ты просто дурочка! Об Италии же!
      Внезапно, со своей обычной дикой и необузданной порывистостью, Анна вскипела:
      - Не смей, слышишь, не смей мне так отвечать, я тебе сказала, что сегодня неподходящий день. Вот что я с твоей книгой сделаю, смотри!
      Яростным жестом она опустила стекло окна и вышвырнула книгу на дорогу.
      Скорее изумленный, чем возмущенный, Джироламо остановил машину.
      - Что тебя так разбирает? - воскликнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, чтобы подобрать книгу.
      Здесь, совсем близко от дороги, находился небольшой аэродром с несколькими самолетами, сидящими на взлетной дорожке. Небо вновь заволакивалось тучами. Какие-то зеваки, глазевшие на аэродром сквозь щели в заборе, обернулись и с любопытством посмотрели на Джироламо, бежавшего за книгой. Он нагнулся, чтобы поднять ее; в это время самолет, шедший на посадку, с оглушительным рокотом пронесся над его головой, и в тот же момент у него столь же внезапно мелькнула мысль, что поведение Анны чересчур странное и не может не иметь определенной причины. Но какой? Занятый этой мыслью, Джироламо вернулся к машине, бросил книгу на сиденье и снова уселся рядом с девушкой. Но вместо того, чтобы включить мотор, он остался неподвижным, словно обдумывая что-то.
      - Ну, что же мы не едем? - спросила Анна с оттенком раскаяния в голосе. - Ты на меня разозлился? Нужно стерпеться. Я уж такая: меня либо взять, либо бросить.
      "Бросить", - хотелось сказать Джироламо. Но он вовремя сдержался.
      - Нет, я не разозлился, - ответил он. - Но теперь сделай милость, прочти, пожалуйста, это письмо.
      Он вынул письмо из кармана и бросил ей на колени.
      Девушка посмотрела на письмо, но не взяла его.
      - А что в этом письме?
      - Прочти. Я написал его именно потому, что предпочитаю не рассказывать тебе его содержания устно.
      - Но скажи мне, что там такое?
      - Так прочти же.
      Анна взяла письмо, вынула из конверта листок и мельком поглядела на него.
      - Ладно, - сказала она. - Я возьму его домой и там прочту на досуге.
      Внезапно Джироламо захотелось без проволочек разделаться со всей этой историей.
      - Нет, - потребовал он. - Ты должна прочесть здесь, у меня на глазах; скажи мне, что ты об этом думаешь, - и кончен разговор.
      Снова краска гнева бросилась Анне в лицо.
      - Я это прочту, где и когда мне вздумается.
      Разозлившись в свою очередь, Джироламо хотел было сказать: "Да почему ты не хочешь прочесть? Неграмотная, что ли?" И вдруг он заметил, что Анна держит письмо вверх ногами, так что при всем желании не может его прочесть. Весь его гнев разом пропал: у него мелькнула мысль, что девушка, может быть, и в самом деле не умеет читать.
      - Отдай мне письмо, - сказал он мягко.
      - Я отдам, - ответила она недоверчиво и нерешительно, - но сначала скажи, что в нем написано.
      Он поколебался и ответил:
      - Ничего особенного. Я написал, что люблю тебя.
      - Разве для этого надо было обязательно письмо писать?
      - Ну, сказать по правде, я там тебе еще кое-что высказал.
      - Что?
      - То, что ты называешь моралью. Я написал, что ты не должна быть всегда такой нервной, бешеной, злиться на всех и вся.
      - Я уже тебе сказала: такой я создана.
      Джироламо включил мотор, и машина вновь помчалась среди полей.
      - Это не ответ,- сказал он. - Ты действительно такой создана, но ты можешь себя изменить.
      - Не желаю я меняться.
      - По-моему, ты всегда так злишься потому, что есть много вещей, которых ты не знаешь, не понимаешь. Это тебя раздражает, и ты приходишь в ярость.
      - Да откуда ты это взял?
      - Это уж точно. Ты выкинула книгу за окно потому... потому что в ней есть кое-что для тебя недоступное.
      Он увидел, как Анна сделала нетерпеливый жест, потом притворно зевнула:
      - Ладно, хватит морали. Я голодная. Поедем обедать.
      - Так отдашь мне письмо?
      - На, держи.
      Джироламо взял письмо и спрятал его в ящичек. Теперь машина выехала на дорогу, которая вьется вокруг озера Кастельгандольфо, мимо садов и вилл, расположенных на его берегу.
      - Посмотри на карту, - сказал Джироламо. - Где надо свернуть на озеро Неми? Там надписано: "Озерное шоссе".
      Это было последним испытанием. Анна взяла карту, развернула ее и в замешательстве стала разглядывать.
      - Не вижу я здесь этого озерного шоссе.
      - Оно должно там быть. Что наверху написано?
      - Где?
      - Наверху, в верхней части карты.
      "Посмотрим, как она теперь выпутается", - подумал Джироламо не без оттенка жестокости. Но Анна подняла голову, посмотрела в окно и внезапно заявила:
      - А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.
      - На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.
      - Что такое?
      - Написано: закрыто на ремонт.
      На этот раз девушка ничего не ответила.
      Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:
      - Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?
      - Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.
      Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:
      Траттория "На озере". Озерная рыба.
      Настоящая любовь
      Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:
      - Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. "Мы могли быть очень счастливы". Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.
      - Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.
      - Сама кретинка.
      - Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.
      - Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?
      - Нашу любовь. И не только любовь - все.
      - Как это испортили?
      - Сам знаешь как: ссорами, грубостью, равнодушием, оскорблениями, побоями.
      - Неправда! Я тебя никогда не бил.
      - Нет бил. В тот день, когда я заперлась в своей комнате и не хотела выходить. Ты стукнул меня об стену и чуть не проломил мне голову.
      - Не выдумывай! Я тебя не бил. Я просто толкнул дверь, а ты стояла за нею, и я нечаянно ударил тебя.
      - Это не важно, при чем здесь подробности? Одно я твердо знаю, что мы могли быть так счастливы, так счастливы, а вместо этого те два года, которые могли быть лучшими годами нашей жизни, мы испортили, глупо испортили.
      - Так счастливы, так счастливы... Испортили, глупо испортили... К чему столько слов?
      - А иди ты к черту!
      Они прошли уже полпути. По обе стороны дороги тянулись низкие ограды, сложенные из серых камней; над оградами, колыхаясь, свешивались бледно-зеленые, усыпанные колючками лапы кактуса. Дальше вниз уходил сухой, голый и выжженный склон холма с разбросанными по нему низкими и кривыми оливковыми деревьями, меж которыми вдали сверкало море, светло-синее, улыбающееся и однообразное в своей невозмутимой безмятежности. Жена вдруг остановилась и, глядя на полоску моря, простонала: "О, как мы могли быть счастливы! Нам было по двадцать два года, мы только что поженились, мы ни в чем не нуждались. Иногда ночью, когда ты спишь и даже храпишь, я просыпаюсь, думаю об этом и начинаю плакать, плакать при одной мысли о том счастье, которое у нас могло быть и которого у нас не было". В ее словах было столько горечи, что Сильвио почувствовал, как его тоже охватывает горькое сожаление. А что, если она права? Но он тут же овладел собой и спросил с раздражением:
      - В чем же, по-твоему, должно было состоять это наше счастье?
      Жена, помедлив, проникновенно ответила:
      - В том, чтоб вечно любить, обожать друг друга, составлять вдвоем одно неделимое целое.
      - Твое счастье надуманно и примитивно, - быстро сказал Сильвио. Знаешь, что оно мне напоминает?
      - Что?
      - Цветные открытки, которые продаются в табачных киосках, такие цветные, глянцевые открытки. Какой-нибудь напомаженный и разряженный слизняк прижимает к груди девицу с роковыми глазами. А в углу красивенький бантик или роза.
      - Дурак.
      - Сама дура, раз у тебя такое представление о любви. Хочешь знать, что такое, по-моему, счастье?
      - Ничего я не хочу!
      - Нет, ты должна меня выслушать.
      - Не хочу я ничего знать!
      Она заткнула себе уши руками и упрямо смотрела в сторону моря. Разозлившись, Сильвио схватил ее за запястья, отвел ее руки в стороны и быстро проговорил:
      - Счастье - это быть самим собой всегда и во всем, без компромиссов, даже ценою самого счастья. Поняла? И мы были счастливы эти два года, потому что любили друг друга, а любовь позволяет мужчине и женщине оставаться самими собой, без фальши, которая тебе так нравится. И несмотря на то, что мы ссорились, ругались, обижали друг друга, мы были счастливы. Поняла?
      - Оставь меня!
      - И не затыкай себе уши, когда я с тобой разговариваю, поняла? Ты должна слушать, когда я тебе говорю умные вещи, как я выслушивал твои глупости.
      - Оставь меня!
      Сильвио поцеловал жену в уголок рта, сам не зная, то ли с яростью, то ли с нежностью. Потом он отпустил ее и, как ни в чем не бывало, они пошли дальше. Вот наконец и ограда виллы, покрытая целым каскадом вьющихся побегов с мелкими листочками и маленькими синими цветами. За калиткой виднелась боковая стена дома, белая и гладкая, с прямым карнизом, с водосточной трубой и двумя окнами с зелеными жалюзи. Сильвио посмотрел на окна, это были окна той самой комнаты, где они с женой прожили два года, и почувствовал вдруг, как у него сжалось сердце: да, там они любили друг друга и были по-своему счастливы; это было суровое, беспокойное счастье, но зато не такое придуманное, о каком мечтала она. Жена нетерпеливо сказала:
      - Ну что ж, пошли назад.
      - Нет, я хочу войти.
      - Зачем?
      - Затем, что я знаю - в этом доме мы были счастливы, и я хочу снова побывать там, где мы так любили друг друга.
      - Хороша любовь!
      Сильвио пожал плечами, потом дернул за веревку, и сразу же в глубине сада раздался резкий и такой знакомый звук колокольчика. Они немного подождали, затем за оградой послышался шелест, калитка открылась, и появилась девушка лет пятнадцати, невысокая и стройная, в плотно облегающем ее фигуру свитере с глубоким вырезом на груди и в коротенькой юбке. У нее было лицо взрослой женщины, черные глаза с темными тенями, смотрящие томно и иронически, и пухлые яркие губы.
      - Что вы желаете? Синьоры нет.
      - Синьора все еще сдает комнаты?
      - Да, сдает.
      - Мы хотели бы посмотреть,
      - Но они все заняты.
      - Не важно, мы хотим посмотреть их на будущее.
      - Пожалуйста.
      Вот сад, старый, густой и запущенный, вот наружная лестница с потрескавшимися ступеньками из узорчатой майолики, усыпанная сосновыми иглами; ветви сосен склоняются над самой лестницей. Девушка сказала что-то о сковородке, стоящей на плите, и убежала. Сильвио с женой поднялись по лестнице и через дверь с цветными стеклами вошли в большую комнату.
      Это была их комната, все тут осталось по-прежнему; широкая кровать с рыжим покрывалом, деревенская мебель в английском стиле, красные плитки пола, голые белые стены. В комнате, должно быть, жила какая-то супружеская пара: предметы женской и мужской одежды виднелись повсюду на вешалках, на стульях; на мраморной доске комода были аккуратно расставлены многочисленные баночки с помадой и прочие туалетные принадлежности, на кровати из-под подушки выглядывала ночная рубашка из розовой кисеи и синяя мужская пижама. Сильвио, невольно поддавшись охватившему его волнению, тихо произнес, как бы разговаривая сам с собой:
      - И все же я знаю, здесь мы были счастливы.
      Жена гневно воскликнула:
      - Перестань! Вот, смотри, что я делаю с твоим счастьем. - Наклонившись, она плюнула на пол. Сильвио знал, что это была ее обычная манера провоцировать его и вызывать ссору, и это было совсем не похоже на ту идиллию, которую она рисовала себе в мечтах. Он много раз уже обещал себе не поддаваться на это и сохранять спокойствие, но всякий раз не мог удержаться. Так и теперь, прежде чем он успел отдать себе отчет в том, что делает, он схватил ее за обнаженные полные руки и так встряхнул, что ее пышная грудь, всколыхнувшись от толчка, чуть не выскочила из блузки.
      - Это ты не умеешь любить! Ты, вместо того чтобы растрогаться, плюешь в комнате, где мы прожили два гада! - выпалил он прямо в хорошенькое, испуганное и разгневанное лицо.
      Он видел, как она в бессильном гневе состроила комичную и грациозную гримаску, и захотел ее поцеловать, но вместо этого оттолкнул ее и швырнул на кровать, и когда она повалилась на нее ничком, наклонился и ударил ее кулаком по плечу. Потом он подошел к окну и стал смотреть в сад. Так он поступал всегда во время их ссор шесть лет назад; и сейчас, вспомнив об этом, он понял, что их любовь еще не прошла, потому что они оба продолжали вести себя точно так же, как тогда. В то время как он, все еще тяжело дыша, думал об обычном, хорошо знакомом ему контрасте между тишиной, в которую был погружен залитый солнцем сад, и смятением, царившим в его душе, он услышал у себя за спиной иронический голос жены:
      - Так это, по-твоему, любовь, да?
      Он ответил, не оборачиваясь:
      - Любовь - свирепая вещь, и ты сама хочешь ее такой.
      - Посмотри, вот где настоящая любовь.
      Сильвио обернулся:
      - Где?
      - Вот у них двоих, что живут теперь в этой комнате.
      - Откуда ты знаешь?
      - Я это чувствую, такие вещи чувствуются. Настоящая большая любовь.
      Дверь на лестницу отворилась, и показалась девушка.
      - Ну, вы посмотрели комнату? Господа уезжают послезавтра.
      - А кто эти господа? - вдруг спросил Сильвио,
      - Иностранцы.
      - И они... хорошо живут?
      На лице девушки отразилось удивление:
      - То есть как?
      - Они любят друг друга?
      - А кто их знает.
      - Но это же видно, когда люди любят друг друга.
      Девушка смутилась.
      - Они очень старые, откуда я могу знать? Они всегда спокойны, всегда вместе.
      - Старые? Как старые?
      - Не знаю, старые.
      - Понятно, - сказал Сильвио. - А у тебя есть жених?
      - Да.
      - Вы с ним ладите?
      - И ладим и не ладим.
      - То есть как?
      - У него трудный характер.
      - А у тебя?
      - Он говорит, что это у меня трудный характер.
      - Ну так вы любите друг друга или не любите?
      - Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?
      Одиночество
      В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.
      Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.
      Однако нужно было что-то предпринять, чтобы облегчить эту давящую тоску. И он не нашел ничего лучшего, как позвонить кому-нибудь. Все так же в темноте он вышел из кабинета и ощупью пробрался в спальню, к телефону. Это была маленькая комната; напротив окна стояла кровать, а за окном, на другой стороне улицы, возвышалось здание, наверху которого светилась реклама. Огромные буквы попеременно становились то красными, то зелеными, то фиолетовыми, то желтыми. Реклама зажигалась каждый день в это время и горела до полуночи. Со своей кровати Джованни видел лишь одну букву - гигантское "У", которое, как он знал, было третьей буквой в слове "обувь". Он вошел в комнату и на мгновенье оторопел, хотя уже давно привык к этому: подобно огромной бабочке с прозрачными крыльями, зеленый свет от рекламы, яркий и дрожащий, бился о белые стены комнаты. Подавив неприятное чувство, Джованни растянулся на кровати, взял телефон с ночного столика, поставил его себе на грудь и, слегка приподняв голову, с трудом набрал номер.
      Это был первый и единственный пришедший ему на ум номер и как раз номер того человека, которому, как он понимал, он не должен был звонить: телефон девушки, красивой и вредной, обладавшей злым умом, готовым подмечать в людях скорее недостатки, чем достоинства, и понимавшей любовные отношения как коварную борьбу, в которой каждый из двух противников старается ранить другого в самое уязвимое место. Джованни флиртовал с этой девушкой, но она вдруг почему-то порвала с ним отношения, и он, обиженный, поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. И вот теперь именно ей он и решил позвонить, чтобы спастись от одиночества.
      Едва он набрал номер, как она сразу же сняла трубку, - словно она не только сидела рядом с телефоном, но даже держала руку на трубке, - и тихо, с деланным спокойствием произнесла:
      - Я слушаю.
      Джованни назвал себя и прибавил с натянутой непринужденностью:
      - Что поделываешь?
      - Ничего. А ты?
      - Я тоже ничего.
      Джованни отвечал осторожно, он знал, что она готова ухватиться за малейший повод, чтобы поиздеваться. И в самом деле, помолчав мгновенье, она сказала:
      - Да, но мое "ничего" отличается от твоего "ничего".
      - Почему?
      - Я ничего не делаю, потому что не хочу ничего делать. Мое "ничего" добровольно. Оно мне не мешает, а, напротив, нравится, я сама его захотела, и я им наслаждаюсь, я его смакую. Мое "ничего" наполнено множеством вещей. Твое же "ничего" пустое, оно тебе не нравится, ты не хотел его, оно тебя огорчает, ты желал бы избавиться от него.
      "Вот мегера", - подумал Джованни, невольно пораженный ее злой проницательностью, но в то же время уязвленный и обиженный. Он нехотя спросил:
      - Почему ты так думаешь?
      - Просто это чувствуется по твоему тону, особенно если сравнить его с моим. Мы оба произнесли слово "ничего", но мы произнесли его совершенно по-разному. Я произнесла "ничего", так сказать, всем своим существом, ты же выдавил его из себя. Мой голос был глубоким, звучным, спокойным, свободным, твой же - сдавленным, неуверенным, безнадежным, слабым, дрожащим. Разве не так?
      Все было именно так, до такой степени так, что Джованни, слушая надменный голос, описывавший ему его душевное состояние, почувствовал с новой силой всю тяжесть своего одиночества. Все же он через силу запротестовал:
      - Да кто тебе это сказал? Тебе не кажется, что ты можешь ошибиться?
      - Мне сказал это прежде всего мой слух, а он у меня очень тонкий. Ну а потом уже по твоему голосу я дорисовала себе полную картину.
      - То есть?
      - Ты сидишь дома совсем один, ты испугался одиночества, потому что ты не увидишься ни с кем ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра, тебя охватила паника, ты лихорадочно искал, кому бы позвонить, и не нашел ничего лучшего, как позвонить мне, подумав при этом: "Позвоним-ка Аличе. Она, конечно, ведьма, но это все ж лучше, чем ничего". Разве не так?
      Он попытался отшутиться:
      - Единственная правда во всем этом, это то, что ты ведьма, настоящая ведьма.
      - Нет, это неправда, а все остальное правда.
      Джованни решил, что пора закругляться.
      - Знаешь, что я думаю? - сказал он.
      - Что?
      - Что на самом деле ты страдаешь от одиночества не больше и не меньше, чем я. Что мы случайно оказались с тобой в одинаковом положении: я один и ты одна. И что твое "ничего" такое же, как и мое.
      - Почему ты так думаешь?
      - Хотя бы потому, что ты так быстро взяла трубку. Поэтому я предлагаю: давай встретимся и пойдем поужинаем вместе и поговорим об одиночестве в каком-нибудь ресторане.
      В ответ он услышал язвительный смех:
      - Видишь, как ты ошибаешься. Ты всегда ошибаешься. Я вовсе не чувствую себя одинокой, да и на самом деле я не одна. Знаешь, сколько народу здесь, рядом со мной слушает наш интересный разговор?
      Джованни почувствовал, что краснеет.
      - Как, разве ты не одна?
      - Я ведь тебе и не говорила, что я одна. Я сказала тебе только, что ничего не делаю, и это правда. Но можно ничего не делать и в компании.
      Рука Джованни потянулась к телефону; медленно, медленно он нажал на рычаг и прервал связь. Он лежал на спине, держа телефон на груди, и смотрел некоторое время на светящееся "У" рекламы, которое теперь было фиолетовым и наполняло комнату дрожащим аметистовым светом. Вот он сменился красным, и комната стала маленьким кровавым адом. Джованни снял с груди телефон, поставил его на ночной столик, встал с кровати и вышел из комнаты.
      Ему казалось, что он сходит с ума и что лихорадочное дрожание света передалось его мыслям, которые бились теперь в его голове, как большая пойманная бабочка. Он ощупью прошел коридор, заглянул в кабинет и снова уселся на стул возле двери. В этот момент зазвонил телефон.
      Он устремился назад в комнату, которая теперь была озарена желтым светом и походила на золотую пещеру, бросился ничком поперек кровати и снял трубку. Он услышал обиженный женский голос: "Это я, Карла. Вы что, забыли? Мы сегодня должны были встретиться еще час назад? У вас что-нибудь случилось? Я уже больше часа жду, я вам звонила, но сначала никто не отвечал, а потом было занято. По-моему, вы все забываете, вам нужно записывать, когда вы назначаете свиданье..."
      Джованни с огромным удивлением выслушал этот поток жалоб, затем спросил, в каком кафе ждет его девушка, сказал, что сейчас же придет, и повесил трубку. Но тут же должен был взять ее снова, так как опять раздался звонок.
      На этот раз звонил мужчина, один из его университетских товарищей, по имени Марио.
      - Слушай, так завтра все остается по-старому, как договорились, только мы поедем не на одной машине, а на двух. Так что ты, как и хотел, сможешь побыть наедине с Джулией. Я с Фульвией и Ренцо поеду в другой машине.
      С этим разговором тоже было быстро покончено. Джованни повесил трубку и уселся на кровати, свесив ноги, окруженный неистовым дрожанием рекламного света, ставшего теперь зеленым. Он задумался, как это могло случиться, что он чувствовал себя таким одиноким, безнадежно одиноким, тогда как на самом деле на вечер у него было назначено любовное свиданье, а завтра утром он должен был ехать на прогулку в приятной компании? Как он мог это забыть? Ему вдруг пришло на ум позвонить теперь зловредной Аличе и доказать ей, что она ошиблась и что он вовсе не одинок. Но, поразмыслив, он передумал. Он решил, что, может быть, Аличе в конечном счете права. Действительно, подумал он, одинок не тот, кто один; одинок тот, кто чувствует себя одиноким.
      Ну как, тебе легче?
      Уже целый час он сидел в потемках возле столика, на котором стоял телефон. Сперва он ожидал спокойно, удобно развалясь в кресле; ярко горела лампа, и он перелистывал какой-то журнал. Потом он заметил, что ждать при свете еще тревожнее: вид мебели, от которой, как ему казалось, исходило тягостное беспокойство, разочарование и ярость, словно усиливал владевшую им тоску. Но больше всего ему не хотелось видеть телефонный аппарат - этот черный безмолвный аппарат, который упорно не давал ему услышать любимый голос. В конце концов он погасил свет и с удивлением обнаружил, что темнота принесла огромное облегчение, как будто кресла, столики, буфет, диван и вправду ожидали вместе с ним, а теперь, заставив их погрузиться во мрак, он в какой-то степени умерил терзавшую его тревогу. Это открытие его рассердило: ведь что ни говори, мебель - всего лишь мебель, и нелепо приписывать ей свои чувства! Эта мысль несколько отвлекла его, и он убил таким образом еще полчаса. Затем послышался звонок у двери, Джакомо вспомнил о докучливом визите, от которого у него не хватило мужества избавиться, встал, ощупью прошел в переднюю и отпер дверь.
      - Как? Ты сидишь в потемках? - спросила Эльвира, входя.
      - Прости, пожалуйста. Я погасил свет, чтобы немного отдохнуть.
      Он увидел, что гостья направляется к дивану, и поспешно остановил ее:
      - Видишь ли, лучше нам сесть здесь, - проговорил он, указывая на стул, стоявший около столика с телефоном.
      Она бросила взгляд на аппарат и сказала:
      - Хочешь остаться возле телефона? Ждешь звонка? - И без всякого перехода прибавила: - Так вот, у меня новости, много новостей.
      - Каких?
      - К сожалению, малоприятных.
      Эльвира села, поставила на колени огромную сумку и принялась рыться в ней, засунув туда до локтя свою худую руку. Джакомо заметил, что ее полудетское личико с огромными глазами осунулось, даже толстый слой румян не мог скрыть бледность. Лицо молодой женщины едва выглядывало из-под низко опущенных полей конусообразной шляпы, а хрупкая фигурка буквально утопала в складках слишком широкого дождевого плаща. Покорившись участи наперсника, ставшей для него уже привычной, Джакомо спросил:
      - Почему малоприятных?
      Эльвира высморкалась, а потом ответила таким тоном, как будто продолжала прерванный на середине рассказ:
      - Давай по порядку. Вчера утром, расставшись с тобой, я твердо намеревалась последовать твоим советам: вести себя благоразумно и ждать, когда он сам вспомнит обо мне. Но едва я вошла в свою квартиру, такую печальную, я поняла, что это сильнее меня.
      - Почему печальную? - внезапно и как бы против воли спросил Джакомо.
      - Потому что его там больше нет и, однако, все напоминает о нем; его вещи - пиджаки, книги, трубки - вызывают во мне такую печаль...
      Джакомо заерзал на месте, кинул взгляд на телефон и только после этого сказал:
      - Это ты печальна, а не квартира, не трубки, не пиджаки и не книги. Квартира - это помещение такого-то размера, с таким-то числом комнат, расположенных так-то и так-то; пиджаки - шерстяные либо из другой материи, различного цвета и покроя; трубки либо из дереза, либо из глины; книги имеют тот или иной формат и обложку. Что ж во всем этом может быть печального?
      - А то, что его там больше нет.
      - Но ведь это ты испытываешь грусть, а не пиджаки, не трубки и не книги. Всем этим предметам и дела нет до твоей грусти, как, впрочем, и тебе нет дела до них. Между тобой и ними нет никакой связи; вернее, есть только связь между владельцем и его вещью, но она мало чего стоит. Ты лучше поймешь мои слова, если вместо трубки или пиджака в комнате будет находиться собака, или кошка, или даже ребенок, то есть живое существо, которое ты, однако, не сможешь заразить своей печалью, как не можешь заразить ею, к примеру, меня. И тогда ты сама убедишься, до какой степени нелепы твои слова.
      Эльвира с удивлением посмотрела на него и быстро сказала:
      - Ну, как тебе угодно. Так или иначе, но это было сильнее меня, и я решила немедленно отыскать его, повидаться с ним. Села в машину и отправилась в Остию. Надо сказать, что день был необыкновенно мрачный и...
      - Почему мрачный?
      На ее лице снова отразилось изумление. И все же она сочла нужным пояснить:
      - Шел проливной дождь, по небу ползли низкие темные тучи, дул ветер словом, все было мрачно.
      - Постой, - прервал ее Джакомо. - Скажем лучше, что день был ненастный, ветреный, дождливый, что небо было затянуто тучами и видимость была плохая. Однако ничего мрачного в нем не было.