- Что с ним? - спросил он. - Он болен?
      Мать, подумав, ответила:
      - Нет, он не болен, он просто подавлен.
      - Почему?
      - А тебе было бы легко, если б ты потерялся и тебя увезли далеко от дому?
      - Но хозяин придет за ним?
      - Конечно, придет.
      - А вот и служитель! - воскликнул отец.
      Это был блондин с коротко подстриженными волосами, острым носом и яркими синими глазами. Он шел вразвалку и поздоровался с ними, не дойдя несколько шагов.
      - Мы пришли за маленьким черным грифоном, помните? - сказала мать.
      - Каким грифоном?
      - Из клетки номер шестьдесят, - подсказал Джироламо, выступая вперед.
      - Вы видели его в шестидесятой? - спросил блондин тягучим голосом, с заметным диалектным акцентом. - Но ведь его там уже нет.
      - Вот видишь, мама! -воскликнул Джироламо.
      Мать сделала ему знак помолчать и снова обратилась к служителю.
      - Мы пришли, чтобы взять его.
      - Да, но, так как прошли положенные три дня и сверх того еще два дня, мы... - Блондин, видимо, подыскивал слова, чтобы как-то смягчить ответ, но потом решил сказать правду: - Мы отправили его в газовую камеру.
      - Но мы же сказали, что придем за ним!
      - Да, синьора, вы это сказали, а сами столько дней не показывались! А у нас порядок строгий.
      - Сколько же вы их уничтожаете за неделю? - прервал отец, подходя и предлагая блондину сигарету.
      Тот поблагодарил, взял и, сунув ее за ухо, ответил:
      - Ну, штук десять, пятнадцать.
      Джироламо не понял и спросил с глубокой тревогой:
      - А что такое газовая камера?
      Мать поколебалась, но потом ответила сухо и назидательно:
      - Так как бродячие собаки разносят ужасную болезнь - бешенство, их убивают. Помещают в газовую камеру, и там они умирают без всяких мучений.
      - И черный грифон умер?
      - Боюсь, что да, - ответил отец, положив ему руку на плечо.
      Они направились к выходу. Мать сказала Джироламо:
      - Сегодня здесь нет ни одной собаки, которую мне хотелось бы купить. Но на днях мы приедем сюда снова и тогда выберем, хорошо?
      Джироламо ничего не ответил. Он думал о дворняжке, которая совала ему в руку свою лапу. Но теперь-то он понимал, что ему никого не удастся спасти: ни ее, ни какую-нибудь другую собаку. Он чувствовал, что весь мир охвачен непреодолимым беспорядком и непостижимой эгоистической беззаботностью. Они перешли улицу и подошли к машине.
      - Из-за ваших собак я потерял все утро, - сказал отец, открывая дверцу. - Теперь я должен мчаться на службу.
      - Я так и знал, что нужно было пойти позавчера, - неожиданно сказал Джироламо. - Я ведь говорил, мама! Я вчера приходил к тебе в комнату и позавчера и говорил, что надо пойти.
      Тон сына, казалось, удивил мать, и она строго ответила:
      - Да, ты приходил, но тогда я идти не могла, потому что устала и хотела отдохнуть.
      - Почему, мама, почему ты тогда не пошла?
      - Я тебе уже ответила. Потому что спала.
      - Да, ты спала, мама, ты спала! - И Джироламо внезапно зарыдал так громко, что отец, который уже собирался включить скорость, заглушил мотор и сказал:
      - Ну-ну, не плачь. На следующей неделе мать подыщет тебе другого щенка.
      Но Джироламо все твердил и твердил громким голосом, который удивлял его самого:
      - Ты спала, мама, ты спала, ты спала!
      Заводя мотор, отец повторил:
      - Ну-ну, не плачь! Мужчины не плачут!
      А мать заметила:
      - Ребенок определенно нездоров. Он стал слишком нервным.
      И машина умчалась.
      Повторение
      В лифте Джорджия, опустив глаза, забилась в угол; Серджо сказал:
      - Не делай такого лица. В конце концов то, о чем я тебя прошу, сущий пустяк. Потом мы расстанемся и никогда больше не увидимся.
      Джорджия ответила:
      - Это не пустяк. Мне тоже жаль, что между нами все кончено. Но мне кажется, просто жестоко притворяться, что все начинается сначала. Только тебе могла прийти в голову подобная мысль.
      Лифт остановился, и они вышли на площадку. Серджо взглянул на свои часы:
      - Сейчас одиннадцать, а тогда ты пришла в пять минут двенадцатого, в такой же день и тоже в мае. Только это было три года назад.
      - Так что же я должна делать?
      - Подожди здесь на площадке, а в пять минут двенадцатого позвони.
      Серджо вынул ключ, открыл дверь и вошел в переднюю. Квартира была на верхнем этаже, небольшая и вся завалена книгами. Серджо прошел по узкому коридору между двумя шкафами, набитыми книгами, и вошел в кабинет. Все здесь было, как три года назад, только на окне жалюзи были опущены, а в тот день, три года назад, они были подняты. Он вспомнил, что в тот день ветер на террасе шевелил яркой блестящей листвой глицинии. Он поднял жалюзи, было ветрено, глициния стояла на том же месте. Тогда он подошел к письменному столу, сел за него, взял книгу, которую он читал в то утро. Это была монография об одном художнике, о картине которого он должен был тогда высказать свое мнение.
      Вновь, как в то утро, зазвонил звонок, и Серджо почувствовал, как у него замерло сердце. Он встал, быстро прошел в прихожую и открыл дверь. Она стояла в дверях, совсем такая же, в том же платье, в тех же туфлях, с той же сумочкой. "И, может быть, даже взгляд зеленых глаз такой же сосредоточенный, - подумал он, - та же острая прядь темных волос на белом лбу".
      - Что вам угодно? - спросил он, начиная повторение сцены, происшедшей три года назад.
      Джорджия в свою очередь с трудом произнесла:
      - Синьор Ланари просит извинить его за то, что он не смог прийти. Я его секретарь.
      - Заходите, пожалуйста.
      Серджо прошел впереди нее по коридору, вошел в кабинет. Здесь он в точности проделал то же самое, что и в то утро. Сначала он зашел за письменный стол, как бы желая сесть в кресло, затем передумал, подошел к кожаному дивану, стоявшему напротив окна, и произнес!
      - Давайте сядем сюда, здесь удобнее.
      Джорджия села, взглянула на него и сказала с досадой:
      - Нет, не могу.
      - Ну что с тобой?
      - Ты мне сразу же понравился в то утро, и я села так, чтобы при первом удобном случае мои колени могли коснуться твоих. Ну как можно хладнокровно повторять некоторые вещи?
      - А почему бы и нет?
      - Нет уже того чувства, которое заставляло нас это делать, а без него все кажется смешным и просто неприятным. Вот, я делаю так, но от этого мне стыдно, а в то утро, наоборот, я испытала что-то чудесное.
      Она сидела рядом с ним; ее красивые длинные ноги были закинуты одна на другую. Сделав над собой усилие, она придвинулась ближе к нему, затем медленно, с трудом, как будто поднимаясь по крутому склону, произнесла!
      - Как я вам уже сказала, синьору Ланари пришлось остаться в гостинице, потому что он ждет звонка из Милана. А пока он вам посылает фотографии этой картины. Он просит, чтобы вы их посмотрели, а завтра утром он позвонит вам и договорится о встрече.
      Вздохнув с облегчением, она взглянула в окно.
      - Не так, - резко произнес Серджо, - после этих слов ты посмотрела мне в глаза.
      - Как?
      - Это был самый прекрасный взгляд, какой я когда-либо видел, - ответил он вдруг с волнением. - Это был взгляд... как бы сказать... в нем были и просьба и приказ вместе.
      - Я тебе признаюсь, - произнесла Джорджия в раздумье, - я так боялась, что ты отошлешь меня, ты казался таким серьезным, даже сердитым. Этим взглядом я хотела дать тебе понять, что ты должен найти повод задержать меня.
      - Ну-ка, попробуй.
      - Вот сейчас я смотрю на тебя так, как в то утро.
      Они взглянули друг на друга, и Серджо почувствовал приступ тоски. Да, это был тот же взгляд и в то же время не тот. Он тихо спросил:
      - Не покажете ли вы мне фотографии?
      - Вот они.
      Серджо взял из ее белых и тонких рук желтый конверт и, как и в тот памятный день, вынул фотографии и принялся их рассматривать. Он вспомнил, что в то утро, когда он просматривал фотографии, он видел все как в тумане и руки у него дрожали. Смутно, как бы во сне, он понимал, что картина, о которой просил его высказать свое мнение синьор Ланари, богатый промышленник с севера Италии, не представляла никакой ценности, так как это была всего лишь копия довольно известного оригинала, находившегося в одной иностранной галерее.
      Наконец он сказал, как в то утро:
      - Синьорина, синьору Ланари незачем звонить мне завтра утром. Мне уже все ясно. Знаете, сколько может стоить эта картина?
      - Сколько?
      - Да, собственно, оценивать нужно только холст и раму. Это стоит от десяти до пятнадцати тысяч лир.
      - Но синьор Ланари сказал мне, что она стоит около двухсот миллионов.
      - Синьорина, это копия да к тому же довольно известной картины. А вы знаете, что такое копия? Художник с некоторыми навыками техники письма добросовестно изучает манеру одного из мастеров прошлого, затем пишет картину, довольно хорошую, для какого-нибудь не очень щепетильного торговца, а тот всучит ее потом какому-нибудь синьору Ланари. Я сказал, что картина написана хорошо, но она не подлинная. Следовательно, копия может быть выполнена мастерски, но в то же время это подделка.
      - Тогда что же мне сказать синьору Ланари?
      - Что эта картина - подделка.
      Джорджия воскликнула:
      - В этот момент я пришла в отчаяние. Я подумала, что ты не заметил моего взгляда, и решила дать тебе понять яснее. Я подвинула свои колени к твоим, вот так.
      Прервав представление, Серджо в смятении спросил:
      - Значит, я тебе так сильно нравился?
      Джорджия искренне ответила:
      - Да, ужасно. Если бы ты тогда отослал меня, мне кажется, я упала бы в обморок, не дойдя до двери.
      - Я, кажется, тогда понял это и, чтобы выиграть время, стал расспрашивать тебя о твоей работе, о синьоре Ланари. Давай попробуем повторить.
      - Давай.
      Серджо сказал торопливо, как в то утро:
      - Итак, вы секретарь синьора Ланари?
      - Да.
      - А что вы делаете у синьора Ланари?
      - Я секретарь.
      - Извините, я хотел спросить, в чем заключается ваша работа?
      - О, я печатаю на машинке контракты, деловые письма, стенографирую беседы, договариваюсь о встречах.
      - Но вы очень молоды.
      - Я не такая уж молодая. Мне двадцать четыре года.
      - А синьор Ланари молодой?
      - О нет, это очень почтенный старый господин, совсем седой, у него уже есть внуки.
      - Он любит живопись, ваш синьор Ланари?
      - Не думаю. Эту картину он получил в уплату долга.
      Серджо вдруг подумал, что слова были более или менее те же, но произносились теперь совсем с иным чувством. Три года назад от каждой такой очень обычной фразы, от прикосновения ее колен он чувствовал себя на небесах. Теперь же ему казалось, что он летит в пропасть. Безнадежность, сознание собственного бессилия что-либо изменить постепенно овладевали им. Он сказал резко:
      - Давай сократим. Я тогда не знал, что бы еще придумать, смешался и наконец спросил у тебя: "А вы знаете, что у вас очень красивые глаза?"
      - Я сейчас совершенно не помню, что я тебе ответила. Что же я тебе ответила? - спросила Джорджия.
      Серджо с горечью заметил:
      - Ничего не ответила. Ты посмотрела на меня молча. Я погладил тебя по щеке, вот так.
      Он поднял руку и погладил Джорджию по лицу, она не противилась и пристально, широко раскрытыми глазами, смотрела на него...
      - Не так, - сказал Серджо. - Ты опустила глаза. Опусти глаза. У тебя было выражение безграничной нежности. Вот так, хорошо.
      Он увидел, как она опустила глаза, и тогда в порыве отчаяния ему показалось, что это то далекое мгновение, которое он пережил три года назад, и ему безумно захотелось поверить, что это и в самом деле то самое мгновение всепоглощающего чувства, вновь найденное в потоке времени таким, каким оно было, и перенесенное в настоящее. Он тихо произнес:
      - Ты опустила глаза, потом подняла руку. Вот так, молодец. Взяла мою руку и на мгновение прижала ее к лицу. Вот так, правильно. Потом повернула ее и поцеловала ладонь. И все это - не открывая глаз.
      Он помнил, что тогда он наклонился и обнял ее. Так началась их любовь, и вновь у него появилась надежда, что благодаря этому мгновению, так совершенно воспроизведенному, все повторится, как будто и в самом деле не прошло столько времени. Но Джорджия оттолкнула его руку и встала:
      - Не могу больше. Довольно, довольно, довольно!
      Серджо, растерянный, тоже встал с дивана.
      - Тогда это было прекрасно, а теперь просто неприятно. Не могу понять, зачем ты заставляешь меня разыгрывать эту комедию. Может быть, ты надеешься начать все сначала? В таком случае ты ошибаешься. У меня нет ни малейшего желания.
      - Нет, - сказал Серджо, - я не хочу начинать все сначала. Это было бы уже что-то другое, я же хочу именно того, что было, и ничего другого. Я заставил тебя повторить, как ты говоришь, комедию, потому что хотел вновь пережить то далекое мгновение. Может быть, это было самое прекрасное мгновение в моей жизни.
      - Оно ушло навсегда и никогда больше не вернется, - уже не так резко, почти с сожалением произнесла она, подойдя к окну, и стала глядеть в него.
      - Но я не могу себе представить, что оно ушло. Оно здесь, у меня в памяти, живое, настоящее. Это мгновение должно повториться.
      Женщина медленно повернулась и с сочувствием посмотрела на него:
      - И именно тебе приходится говорить мне это, а ведь как раз ты так хорошо объяснил мне в тот день, что такое подделка. То мгновение тогда стоило миллионы, миллиарды, оно было дороже всех сокровищ мира. Но то, что мы проделали сегодня утром, это подделка, цена которой - несколько лир. Разве не так?
      Она отошла от окна и, похлопывая себя по ноге длинными черными перчатками, которые держала в руке, направилась к двери.
      - Я уже не та, какой была в то утро, и ты не тот, что прежде. Мы оба другие. И потом мы совсем не актеры, которые в совершенстве могут повторить какую-нибудь сцену. Даже если бы мы и были ими, то для кого нам играть? Для самих себя? Актеры играют не для себя, а для публики. До свиданья.
      Серджо ничего не ответил и подошел к окну. Майский ветер, веселый и порывистый, шевелил листву глицинии, совсем как в то утро. И все могло бы быть, как в то утро. Дверь за его спиной закрылась.
      Тревога
      Лоренцо остановил машину и повернулся к юноше.
      - Ну так как, поднимешься наверх или будешь дожидаться здесь?
      Тот пожал плечами, и на губах его появилась наглая и ленивая усмешка:
      - А зачем я туда пойду? Чего я там не видал!
      Лоренцо, не говоря ни слова, с минуту смотрел на него. Это красивое и порочное лицо - необыкновенно смуглое, с черными блестящими глазами, величиной и разрезом напоминавшими женские, с коротким чувственным носом, с мясистыми и припухшими яркими губами - будило в нем отвращение; с удивлением он спрашивал себя: как умудрялись родители ничего не замечать? Ведь это лицо кричало. Он с досадой сказал:
      - Лионелло, если ты так относишься ко всему, что случилось, то уж лучше бы ты ко мне не обращался.
      - Но, милейший адвокат, как я должен ко всему этому относиться?
      - Ты хоть понимаешь, что можешь угодить в тюрьму?
      Молодой человек взглянул на адвоката и лишь удобнее устроился на сиденье: он привалился к мягкой спинке, запрокинул голову, так что его сильная и круглая шея выступила из воротника летней рубашки. Он хранил молчание - то была его излюбленная манера отвечать на щекотливые вопросы. Лоренцо, однако, настаивал:
      - Могу я по крайней мере узнать, зачем ты это сделал?
      Снова молчание. Сквозь полуопущенные длинные ресницы юноша лениво смотрел на адвоката, и это выводило того из равновесия.
      - Зачем ты в таком случае явился ко мне? - спросил он.
      На сей раз Лионелло соблаговолил ответить. Он заговорил медленно и с нескрываемым пренебрежением:
      - Я пришел к вам, рассчитывая, что вы человек понятливый. Но теперь, раз вы задаете подобные вопросы, я должен признать, что допустил оплошность и дал маху.
      - В каком смысле дал маху?
      - Да в том, что обратился к вам.
      Лоренцо выскочил из машины и с силой захлопнул дверцу.
      - Ладно, оставайся тут, я поднимусь наверх.
      Но когда он огибал машину, то увидел, что молодой человек томно делает ему какой-то знак рукою, не меняя, однако, при этом своей ленивой и удобной позы. Адвокат остановился и с раздражением спросил:
      - Чего тебе еще?
      - Сигарету.
      - Держи!
      Лоренцо швырнул пачку сигарет прямо в лицо мальчишке и вошел в подъезд. Подойдя к лифту, он оглянулся и краем глаза увидел, что какая-то молодая женщина подбежала к автомобилю и заговорила с Лионелло. И тут же он узнал ее: это была сестра юноши, Джиджола. Если Лионелло выражением лица и манерами - адвокат не мог бы сказать, врожденными или благоприобретенными, походил на хулигана из городского предместья, то Джиджола, в свою очередь, походила на уличную девчонку: у нее было гибкое тело, вихляющая походка, на ее плоском лице с низким лбом выделялись непомерно большие глаза и огромный рот. Лоренцо задержался возле лифта, ожидая, пока она подойдет. И действительно, девушка вскоре появилась: она ступала по блестящим мраморным плитам, которыми был выложен просторный вестибюль, ее короткое платьице, казалось, было выкроено из косынки: оно оставляло открытыми спину Джиджолы, руки, верхнюю часть груди и ноги выше колен. Лоренцо отметил, что модная прическа в форме высокого овального гребня особенно подчеркивала ее необычайно низкий лоб - он был не шире двух пальцев, - мощные челюсти и тяжелый подбородок. Джиджола вошла в лифт и, не здороваясь, спросила у адвоката:
      - Что стряслось с Лионелло? Почему он не идет домой? Почему прячется в машине?
      Лоренцо тоже вошел в лифт, прикрыл дверцу и сказал:
      - У Лионелло неприятности.
      - И серьезные?
      - Очень серьезные.
      - Что ж он такое натворил?
      - Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.
      - Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку... А то так жить скучно!
      Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.
      - Ах, они так говорили? - вырвалось у него.
      - Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.
      Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:
      - Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.
      - Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете...
      Она не успела договорить - адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:
      - Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.
      Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:
      - Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.
      - Ну и обращенье! А еще адвокат! - усмехнулась Джиджола.
      В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.
      Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" - и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.
      Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:
      - Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.
      Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.
      Наконец Джулия отпустила обойщика, уселась рядом с адвокатом и принялась с ним беседовать; как всегда, она говорила о семье, о которой якобы неустанно пеклась и которая, по ее словам, совершенно лишала ее покоя. Джулия говорила очень быстро, стремительно нанизывая одну фразу за другой, и не слишком заботилась при этом о смысле - так некоторые завзятые курильщики прикуривают новую сигарету от еще непотухшего окурка предыдущей. Казалось, она боится, что Лоренцо прервет ее, и заранее знает, что он непременно заговорит с нею о неприятных вещах. Несколько раз адвокат уже готов был произнести вертевшуюся у него на кончике языка фразу: "Послушайте, Джулия, кстати о детях... ведь я должен потолковать с вами о Лионелло...", но при каждой попытке он неизменно наталкивался на сплошную стену слов, одновременно легковесную и непроницаемую. "Как странно, - подумал Лоренцо, хотя в речах Джулии сквозит самодовольное спокойствие человека, у которого совесть чиста и которому не в чем себя упрекнуть, ее возбуждение и торопливая манера говорить словно бы указывают на глубокую, хотя, быть может, и неосознанную тревогу". Сперва Джулия болтала о летней обивке для мебели, с обивки она перескочила на морское путешествие и поездку в горы, морское путешествие навело ее на рассуждение о яхтах или, как она выражалась, лодках, от лодок она перешла к своим детям, которые все еще оставались для нее "малышами" (ее сын и дочь были как раз приглашены кататься на одной из этих лодок); затем безо всякой видимой связи, безо всякой передышки Джулия с жаром принялась рассказывать о вечеринке, которую Джиджола и Лионелло устроили накануне для своих друзей на террасе их дома.
      - Они даже представляли сценки, какие обычно видишь в варьете,захлебывалась Джулия. - А нас, Федерико и меня, они выпроводили из дому, заявив: "Взрослым смотреть не рекомендуется. Это только для несовершеннолетних, моложе восемнадцати лет". Не правда ли, остроумно?
      Дверь открылась, и на пороге появился Федерико, муж Джулии; он двигался медленно, поступью утомленного человека, который только что вышел из состояния долгой и вынужденной неподвижности. Это был высокий, атлетически сложенный, хотя и несколько сутулый человек; у него были правильные и красивые черты лица, но вокруг синих глаз и еще свежего рта залегла густая сеть тонких морщинок; на первый взгляд могло показаться, будто у Федерико широкий ясный лоб, однако, присмотревшись внимательнее, нетрудно было заметить, что это были просто залысины. В противовес Джулии, которая болтала без умолку, Федерико, как это было известно адвокату, отличался чрезмерной молчаливостью: он говорил односложно, не заканчивал фразы, часто вместо ответа лишь кивал головой, и в этой немногословности, казалось, сквозила тревога, в сущности мало отличавшаяся от тревоги, владевшей его супругой. Федерико подошел к Лоренцо и, подчеркнуто не замечая присутствия жены, сердечно поздоровался с ним, хотя это явно стоило ему неимоверных усилий. Адвокат посмотрел на приятеля и понял, что тот по обыкновению дурно провел ночь: он страдал бессонницей, и, по его собственному выражению, нервы у него были совершенно издерганы. Федерико отрывисто и негромко сказал:
      - Пойдем на террасу?
      Они вышли на просторную террасу - своего рода висячий сад, откуда открывалась широкая панорама города. Было жарко. Летнее солнце, против которого была бессильна слабая тень, отбрасываемая растениями в ящиках, накаляло выложенный плитками пол. Федерико направился в тот угол террасы, откуда видны были Тибр и Монте Марио, и оперся о перила. Он двигался медленно и судорожно вертел головой, как человек, которому трудно дышать и он жадно ловит воздух ртом. Когда они оба отошли достаточно далеко от дверей гостиной, Лоренцо сказал:
      - Слушай, мне надо поговорить с тобой.
      Федерико в это время смотрел вниз; похоже было, что он внимательно разглядывает машину адвоката, стоявшую возле тротуара; на фоне огромной площади, покрытой серым асфальтом, она казалась маленькой и одинокой. Обернувшись, он спросил:
      - Тебе надо поговорить со мной? Очень жаль, но сегодня это невозможно.
      Лоренцо с удивлением посмотрел на него:
      - Невозможно? А почему?
      У Федерико перекосилось лицо, как от укола или какой-то другой внезапной боли. Он повторил:
      - Невозможно. - И прибавил. - Мне трудно сосредоточиться. Я всю ночь не сомкнул глаз, хотя принял снотворное; одним словом, я нездоров.
      Он продолжал говорить что-то в том же духе; при этом лицо его подергивалось и искажалось, он то и дело останавливался и запинался, видно было, что он плохо себя чувствует. И при взгляде на него Лоренцо подумал, что, быть может, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И все же адвокат продолжал настаивать:
      - Видишь ли, речь идет о деле, которое не терпит отлагательства.
      Федерико снова бросил взгляд на стоявшую внизу машину, в которой сидел Лионелло, и ответил:
      - Нет таких дел, которые нельзя отложить. Дела постоянно кажутся нам крайне срочными, а потом... Прошу тебя, приходи завтра хоть с самого утра, надеюсь, я этой ночью немного посплю, и мы сможем спокойно поговорить.
      - Но это действительно важное дело.
      - Именно потому, что оно важное, я ничего не хочу о нем знать. Я не в силах заниматься сейчас важными делами.
      - Стало быть, ты решительно отказываешься?
      - Прошу тебя, не настаивай.
      Федерико положил руку на плечо адвоката и слегка подталкивал его к дверям гостиной. Лоренцо заметил, что при каждой фразе по лицу Федерико пробегает судорога, и в конце концов решил ничего не говорить приятелю. Он, Лоренцо, сам сделает для Лионелло все, что в его силах; Джулия и Федерико, которые - каждый на свой лад - не желали ничего слышать, позднее узнают о проделках своего сына из газет, а может, и вообще не узнают. Лоренцо отклонил вялое приглашение Федерико остаться завтракать, простился с ним, вернулся в гостиную, пожал руку Джулии и затем вышел в переднюю.
      Из темноты выскочила Джиджола, она, видимо, подстерегала его.
      - Ну как, поговорили с папой и с мамой?
      - Нет, и прошу тебя ничего им не рассказывать.
      - Очень надо! Но только вы должны признать...
      - Что именно?
      - Что в этом доме единственный человек, которому можно все рассказать, это я.
      - Возможно, ты и права.
      Лоренцо захлопнул дверцу лифта. Кабина начала опускаться.
      Грамотность
      Встреча была назначена на перекрестке, там, где проселочная дорога, окаймленная бузинными изгородями, отходит от шоссе к предместью.
      Джироламо выехал на проселок и поставил машину впритык к изгороди. Все утро шел дождик, а теперь сквозь хмурые лохмотья облаков прорвался ликующий солнечный свет, от которого сверкали все лужи на дороге. Джироламо вынул из кармана свое письмо и снова пробежал его. Читая, он не мог не признаться себе, что поступает как трус, письменно сообщая Анне о своем решении расстаться с ней, вместо того чтобы сказать ей это в лицо. Но он тут же нашел себе оправдание, что всему виною несносный характер девушки.
      Дверца автомобиля внезапно распахнулась, и Анна влетела в машину, запыхавшись:
      - Ну скорей, давай поехали!
      Джироламо включил мотор, и машина двинулась.
      Выехав на шоссе, Джироламо влился в поток грузовиков и легковых автомобилей, направлявшихся за город. Ведя машину, он искоса поглядывал на Анну, словно желая утвердиться в своем решении, и ему вновь пришла та же мысль, что и при их первой встрече: изящный овал личика, как у мадонны, но уж никак не кроткие очи; наоборот, их взор всегда омрачен каким-то бессмысленным, беспричинным гневом. В этом сердитом взгляде, однако, сквозило что-то жалкое, и поэтому, смотря на девушку, Джироламо всякий раз ощущал чувство сострадания.
      Он вздрогнул от резкого звука ее голоса. Анна спрашивала:
      - Где у тебя сигареты?
      - В ящичке.
      Он увидел, как Анна протянула маленькую руку ("маленькие руки бывают у холериков", - вспомнил он недавно прочитанный трактат по хиромантии) и стала дергать ручку вещевого ящика, который, однако, никак не открывался. Сейчас же покраснев от раздражения, она вскрикнула:
      - Да открой мне эту штуку! Разве не видишь, что у меня не получается!
      - Нетерпением ничего не возьмешь, - мягко ответил Джироламо, протянув руку и открывая крышку ящичка. - Ты слишком нетерпелива.
      Она тут же взорвалась, полная гнева:
      - Ах, отстань ты со своими проповедями. Точь-в-точь мой отец. Смотри не вздумай читать мне мораль сегодня, не то...
      - Не то что?
      - Вот открою дверцу и выброшусь - немедленно, тут же!
      - Да что с тобой творится?
      - Со мной то, что отец с утра взялся читать мне мораль, и в результате у меня на голове здоровенная шишка.
      Джироламо знал, что отец Анны, строительный рабочий, - очень спокойный и рассудительный человек.
      - Отец тебя ударил? - изумился он.
      - Ну нет, выдумал тоже! Если б он рукам волю дал, я б его убила. Я сама себя ушибла.
      - Как же это вышло?
      - Довели меня его поучения. Говорил без конца, пока я не взвыла, а потом я как стукнусь головой об стенку. Потрогай, какую шишку набила.
      Она оттянула руку Джироламо от руля и приложила к своей голове. Под шапкой густых тонких волос он ощутил нежную и хрупкую девичью головку и подивился, как может она извергать такие бури гнева.