Когда Гилберт и Аня собрались на обед к друзьям в Шарлоттаун в один из вечеров в конце марта, Аня надела новое платье цвета зеленоватого льда, инкрустированное серебром по воротнику и манжетам, кольцо с изумрудом, подаренное Гилбертом, и ожерелье, подаренное Джемом.
      — Красивая у меня жена, правда, Джем? — с гордостью спросил папа.
      Джем нашел, что мама очень красива и платье у нее прелестное. Как замечательно выглядит жемчуг на ее белой шейке! Ему всегда нравилось видеть маму нарядной, но было еще лучше, когда она снимала великолепное платье. Оно превращало ее в чужую. В нем она не была настоящей мамой.
      После ужина Джем пошел в деревню, куда его послала с поручением Сюзан, и там, пока он ждал своей очереди в магазине мистера Флэгга — немного опасаясь, как бы не вышла Сисси, как она это иногда делала, и не стала оказывать ему знаки слишком дружеского внимания, — на него обрушился удар… сокрушительный удар разочарования, который так ужасен для ребенка, потому что бывает столь неожиданным и кажется неотвратимым.
      Две девушки стояли перед стеклянной витриной, в которой мистер Картер держал ожерелья, браслеты, цепочки и обручи для волос.
      — Какие красивые эти жемчуга, — сказала Эбби Рассел.
      — Можно даже подумать, что они настоящие, — добавила Леона Риз.
      И они прошли дальше, не подозревая о том, какое смятение внесли в душу маленького мальчика, сидящего на бочонке с гвоздями. Джем продолжал сидеть там еще какое-то время. Он не мог двинуться с места.
      — Что случилось, сынок? — спросил мистер Флэгг. — Ты что-то приуныл?
      Джем смотрел на мистера Флэгга с трагическим видом. Во рту у него было непривычно сухо.
      — Пожалуйста, мистер Флэгг, скажите, эти… эти ожерелья… они ведь из настоящего жемчуга, правда?
      Мистер Флэгг засмеялся:
      — Нет, Джем. Боюсь, нельзя купить настоящие жемчуга за пятьдесят центов. Такое ожерелье из настоящего жемчуга стоит сотни долларов. А это всего лишь бусинки, хотя совсем неплохие за такую цену. Я купил их на распродаже, поэтому и могу продавать их так дешево. Обычно они идут по доллару за штуку. Уже только одно осталось — шли нарасхват.
      Джем соскользнул с бочонка и вышел из магазина, совершенно забыв, за чем послала его Сюзан. Он брел по замерзшей дороге к дому. Над головой было тяжелое, темное, холодное небо, в воздухе — то, что Сюзан называла «запахом снега», на лужах — тонкий ледок. Гавань лежала черная и зловещая в своих обнаженных берегах. Прежде чем Джем добрался до дома, налетел ветер и повалил снег, закрывая все белой пеленой. Джему хотелось, чтобы снег шел… и шел… и шел… пока он. Джем, не будет погребен… и все остальные тоже… глубоко-глубоко. В мире не было справедливости.
      Джем был жестоко разочарован. И пусть никто не смеется над его горем из-за того, что причина этого горя кажется несерьезной. Его унижение было глубоким и полным. Он подарил маме то, что он и она считали жемчужным ожерельем, а это была всего лишь заурядная подделка. Что она скажет, что она почувствует, когда узнает? Поскольку ей, разумеется, нужно сказать об этом. Джему ни на мгновение не пришло в голову, что ей необязательно знать об этом. Нельзя больше дурачить маму. Она должна знать, что ее жемчуга ненастоящие. Бедная мама! Она так гордилась ими… разве не видел он, как сияли гордостью ее глаза, когда она поцеловала его и поблагодарила за ожерелье?
      Джем бесшумно вошел в дом через боковую дверь и прямиком отправился в постель. Уолтер уже крепко спал. Но Джем не мог спать, он лежал с открытыми глазами, когда мама вернулась домой и зашла посмотреть, не холодно ли ему и Уолтеру.
      — Джем, дорогой, почему ты еще не спишь? Ты не заболел?
      — Нет, но, мамочка, милая, я очень несчастен здесь, —сказал Джем и положил руку на желудок, простодушно считая, что это и есть его сердце.
      — Что случилось, дорогой?
      — Я… я… мне нужно что-то сказать тебе, мама. Ты будешь ужасно разочарована, но я не хотел обмануть тебя, мама, честное слово, не хотел.
      — Я уверена в этом, дорогой. Что случилось? Не бойся сказать мне.
      — О, мамочка, милая, те жемчуга — не настоящие жемчуга. Я думал, они настоящие. Я вправду думал так, вправду.
      Глаза Джема были полны слез. Он не мог продолжать.
      Если Ане и хотелось улыбнуться, то на лице ее не было и тени улыбки. Ширли в этот день набил себе шишку на лбу. Нэн растянула связки ноги, Ди от простуды потеряла голос, но этогоре было другим, здесь требовалась вся тайная премудрость матерей.
      — Джем, я не предполагала, что ты думаешь, будто это настоящие жемчуга. Я знала, что они не настоящие, по меньшей мере в одном смысле не настоящие. Но в другом — они самый настоящий подарок, какой я только получала в жизни. Потому что в них вложены любовь, и труд, и самопожертвование. И этоделает их более драгоценными для меня, чем все жемчуга, какие извлекли из морских глубин искатели жемчуга для королев. Дорогой, я не променяла бы эти красивые бусики, что ты подарил мне, на ожерелье, о котором я читала, вчера вечером, — его подарил своей невесте какой-то миллионер и оно стоило полмиллиона. Так что видишь, как ценен для меня твой подарок, дорогой сыночек. Теперь тебе легче?
      Джем был так счастлив, что стыдился этого. Он боялся, что быть таким счастливым — ребячество.
      — О, жизнь снова стала выносимой, —сказал он осторожно.
      Слезы исчезли из его сияющих глаз. Все было хорошо. Мама обнимала его, маме вправду нравилось ее ожерелье, все остальное было неважно. Когда-нибудь он подарит ей ожерелье, которое стоит целый миллион, а не каких-то полмиллиона. А сейчас… он устал. Постель была очень теплой и уютной, от маминых рук пахло розами, и он больше не злился на Леону Риз.
      — Мамочка, милая, ты такая свежая в этом платье, — сказал он сонно. — Свежая и чистая… как какао в рекламе.
      Аня улыбнулась, сжав его в объятиях, и подумала о смехотворной идее, которую вычитала в тот день в каком-то медицинском журнале в статье за подписью доктора В. З. Томачовски. «Вы не должны целовать вашего маленького сына, чтобы не вызвать у него эдипов комплекс». Она посмеялась над этим, когда читала, но в то же время немного рассердилась. Теперь она испытывала только жалость к тому, кто это написал. Бедный, бедный мужчина! Так как, конечно, В. З. Томачовски был мужчиной. Ни одна женщина никогда не написала бы ничего столь глупого и вредного.
 
 

      Апрель вошел в тот год красиво и осторожно — несколькими днями солнечного света и ласковых ветров, но затем примчавшаяся с севера-востока снежная буря снова набросила на мир белое покрывало.
      — Снег в апреле — это отвратительно, — сказала Аня. — Словно пощечина вместо ожидаемого поцелуя.
      Инглсайд снова украсила бахрома сосулек, и долгие две недели дни были серыми и сырыми, а ночи морозными. Затем снег неохотно отступил и исчез, и, когда всех обошло известие, что в ложбине видели первую малиновку, Инглсайд воспрянул духом и отважился поверить, что чудо весны в самом деле произойдет снова.
      — О, мама, сегодня пахнетвесной! — воскликнула Нэн, с наслаждением вдыхая свежий влажный воздух. — Мама, весна — такое радостное время года, правда?
      Весна делала в этот день робкие первые шаги, как восхитительный ребенок, что еще только учится ходить. Зимний узор деревьев и полей начинали раскрашивать легкие мазки зелени, и Джем опять принес домой первые перелески. Но чрезвычайно толстая леди, с пыхтением опустившаяся в одно из инглсайдских мягких кресел, вздохнула и сказала печально, что вёсны теперь не так хороши, как тогда, когда она была молода.
      — Вы не думаете, что меняемся мы, а не вёсны, миссис Митчелл? — спросила Аня.
      — Может, и так. То, что я изменилась, мне слишком хорошо известно. Поглядев на меня теперь, вы ни в жизнь не подумали бы, что когда-то я была самой хорошенькой девушкой в здешних местах.
      Аня нашла, что действительно не подумала бы. Немало седины виднелось в редких, мышиного цвета волосах под креповой шляпкой и «вдовьей вуалью» миссис Митчелл, ее голубые, ничего не выражающие глаза были выцветшими и ввалившимися, а назвать ее двойной подбородок подбородком можно было лишь из сострадания. Но миссис Митчелл была весьма довольна собой в эту минуту, поскольку никто в Четырех Ветрах не мог похвалиться столь великолепным траурным нарядом. Ее широчайшее черное платье было креповым до колен. В те дни носили траур с удовольствием.
      Аня была избавлена от необходимости что-либо отвечать, так как миссис Митчелл не предоставила ей возможности заговорить.
      — У меня на этой неделе отказал водопровод, где-то дал течь, ну я и пришла сегодня с утра в деревню, чтоб позвать Раймонда Рассела прийти и починить. Ну, иду и думаю: коли уж я здесь, забегу-ка я в Инглсайд и попрошу миссис Блайт написать нехролог для Энтони.
      — Некролог? — переспросила Аня тупо и растерянно.
      — Да, такие, знаете, статейки, что печатают в газетах про умерших, — пояснила миссис Митчелл. — Я хочу, чтобы у моего мужа был очень хороший нехролог — что-нибудь из ряда вон выходящее. Вы ведь пишете для газет, да?
      — Изредко я пишу короткие рассказы, — призналась Аня. — Но у вечно занятой матери остается для этого не так уж много времени. Когда-то я лелеяла чудесные мечты о творчестве, но теперь, миссис Митчелл, боюсь, мое имя уже никогда не появится на страницах «Кто есть кто в литературе». И к тому же за всю мою жизнь я не написала ни одного некролога.
      — Да ну, не может быть, чтоб их было трудно писать. Старый дядюшка Чарли Бейтс, что живет недалеко от нас, пишет их обычно для всех в Нижнем Глене, но у него нет ни капли поэтичности, а я очень хочу, чтобы для Энтони написали стихи. До чего ж он любил стихи! Я слыхала, как вы читали лекцию о первой помощи и перевязках в клубе Глена на прошлой неделе, и подумала: кто может так бойко говорить, наверняка сможет написать очень поэтичный нехролог. Пожалуйста, напишите, миссис Блайт! Энтони был бы этим очень доволен. Он всегда восхищался вами. Он сказал однажды, что, когда вы входите в комнату, все остальные женщины в ней кажутся «вульгарными и заурядными». Он иногда говорил очень поэтично, но не имел в виду ничего плохого. Я прочла много нехрологов — у меня большой альбом, куда я их вклеиваю, — но мне кажется, что ему не понравился бы ни один из них. Он так часто над ними смеялся… А пора бы напечатать его нехролог. Он вот уж два месяца как умер. Умирал он долго, но без страданий. Это так неудобно, когда умирают накануне прихода весны, но я сделала для покойного Энтони все, что могла. Я думаю, дядюшка Чарли взбесится, когда узнает, что кто-то другой написал нехролог Энтони… ну да мне все равно. У дядюшки Чарли удивительное красноречие, но он и Энтони не слишком ладили между собой, и, коротко говоря, я решила не просить его написать нехролог Энтони. Я была женой Энтони — его верной и любящей женой — тридцать пять лет… тридцать пять лет, миссис Блайт, — повторила она, как будто опасалась, как бы Аня не подумала, что это было лишь тридцать четыре года, — и я намерена во что бы то ни стало напечатать нехролог, который ему понравился бы. Именно это сказала мне моя дочь Серафина — она замужем и живет в Лоубридже… Красивое имя Серафина, не правда ли? Я взяла его с одного надгробия. Энтони оно не нравилось — он хотел назвать ее Джудит, в честь его матери. Но я сказала, что это слишком мрачное имя, и он уступил — очень любезно. Он никогда не умел спорить… Впрочем, он всегда называл ее Сераф… Так на чем я остановилась?
      — Ваша дочь говорила вам…
      — А, да. Серафина сказала мне: «Мама, все остальное на твое усмотрение, но нехролог напечатай хороший». Она и ее отец всегда крепко дружили, хотя он иногда дразнил ее, точно так же, как меня. Так вы напишете, миссис Блайт?
      — Я, право же, не так уж много знаю о вашем муже, миссис Митчелл.
      — О, я могу рассказать вам все о нем… если вы, конечно, не захотите узнать цвет его глаз. Поверите ли, миссис Блайт? Когда мы с Серафиной обсуждали все это после похорон, я не могла сказать, какого цвета у него были глаза, — и это после того, как прожила с ним тридцать пять лет! Знаю только, что они были нежные и мечтательные. И смотрел он так просительно, когда ухаживал за мной. Ему приходилось нелегко, пока он добивался моей руки, миссис Блайт. У меня был большой выбор женихов, и я привередничала. История моей жизни была бы захватывающим чтением — так что, если вам когда-нибудь понадобится материал для рассказов, миссис Блайт, только скажите. Ах, те дни давно прошли. У меня было столько поклонников, что вы и представить не можете. Но они приходили и уходили, а Энтони всегда только приходил. К тому же он был довольно симпатичным, такой приятный худощавый мужчина — я всегда терпеть не могла толстеньких и приземистых… да и во всем он был на голову выше меня — я всегда готова это признать. «Породниться с Митчеллами — честь для Пламмеров», — сказала тогда моя мамаша. Я из Пламмеров — дочь Джона Пламмера. А еще Энтони делал мне такие красивые романтические комплименты, миссис Блайт. Однажды он сказал мне, что я обладаю эфирным очарованием лунного света. Я поняла, что это значило что-то очень хорошее, но до сих пор не знаю, что такое «эфирный». Я все собиралась посмотреть в словаре, да только всегда было некогда. Ну, так или иначе, а в конце концов я дала честное слово, что стану его невестой. То есть, я хочу сказать, пообещала выйти за него. Ах, хотела бы я, чтобы вы могли тогда видеть меня в моем подвенечном платье, миссис Блайт. Все говорили: невеста — загляденье. Стройная, как тростиночка, волосы — точно золото, и такой чудесный цвет лица. Ах, время ужасно меняет нас. Выпока не столкнулись с этим, миссис Блайт. Вы все еще очень хорошенькая… и с высшим образованием в придачу. Ах, не все мы умны — некоторым из нас приходится заниматься стряпней. Это платье, что на вас, миссис Блайт, очень красивое. Я заметила. что вы никогда не носите черное, и правильно делаете, вам придется носить его довольно скоро. Оттягивайте этот момент, пока можете. Так на чем я остановилась?
      — Вы пытались рассказать мне что-нибудь о мистере Митчелле.
      — А, да. Ну, мы поженились. В тот вечер на небе была большая комета. Я помню, мы смотрели на нее, когда ехали домой. Очень жаль, что вы не могли видеть ту комету, миссис Блайт. Она была очень красива. Но, я полагаю, вам не удастся вставить это в нехролог, как вы думаете?
      — Это может оказаться довольно трудной задачей.
      — Ну, что ж, — миссис Митчелл со вздохом отказалась от кометы, — напишите, что можете… Его жизнь не была особенно богата событиями. Один раз он напился — он говорил, что просто хотел узнать, какое это ощущение. Он всегда отличался пытливым умом. Но это, конечно, нельзя вставить в нехролог. Ну, а больше ничего такого интересного с ним не случалось. Не то чтобы я хотела выразить недовольство, но, просто излагая факты, замечу, что он был немного ленив и беспечен. Мог просидеть целый час, глядя на цветок штокрозы. До чего ж он любил цветы — всегда-то ему было жаль скосить лютики. Для него не имело значения, что пшеница не уродилась, если только были астры и золотарник. А деревья… этот его сад… я всегда говорила ему — так, в шутку, — что он любит свои деревья больше, чем меня. А его ферма… до чего ж он любил свой кусок земли! Считал его чуть ли не человеческим существом. Много раз я слышала, как он говорил: «Выйду-ка я и побеседую немного со своей фермой». Когда мы оба постарели, я все уговаривала его продать ее — сыновей-то у нас нет — и поселиться в Лоубридже, но он всегда отвечал: «Я не могу продать мою ферму, как не могу продать мое сердце». Мужчины такие странные, правда? Незадолго до смерти ему захотелось вареную курицу на обед, «приготовленную, — говорит, — как ты обычно готовишь». Он всегда был неравнодушен к моей стряпне. Единственное блюдо, которое он терпеть не мог, — это мой салат с орехами. Он говорил, что орехи попадаются до безобразия неожиданно. Но у меня не было лишней курицы — все они так хорошо неслись, — и петух оставался только один, так что я, конечно же, не могла зарезать его. До чего ж я люблю смотреть, как петухи расхаживают с важным видом по двору. Нет ничего красивее породистого петуха, не правда ли, миссис Блайт? Так на чем я остановилась?
      — Вы говорили, что ваш муж захотел, чтобы вы приготовили для него курицу.
      — А, да. И я с тех пор все сокрушаюсь, что ее для него не приготовила Я даже просыпаюсь по ночам и думаю об этом. Но я не знала, миссис Блайт, что он умирает. Он никогда не жаловался и всегда говорил, что ему лучше. И всем интересовался до самого конца. Если бы я знала, что он умирает, миссис Блайт, я зарезала бы для него курицу, не думая о яйцах.
      Миссис Митчелл сняла свои порыжевшие черные кружевные митенки и вытерла глаза носовым платком с черной каймой в добрых два дюйма шириной.
      — Он съел бы ее с таким удовольствием, эту курицу, — всхлипнула она. — У него до самого конца были свои собственные зубы, у бедного моего Энтони… Ну, как бы то ни было, — продолжила она, сворачивая носовой платок и натягивая митенки, — ему исполнилось шестьдесят пять, так что он лишь немного не дожил до определенного человеку предела. И у меня появилась новая пластинка с гроба. Мы с Мэри Мартой Пламмер начали собирать эти пластинки примерно в одно время, но она скоро меня опередила — так много ее родственников умерло, не говоря уже о ее трех детях. У нее этих пластинок больше, чем у любого другого в здешних местах. Мне по этой части не особенно везло, но теперь наконец у меня уставлена ими вся каминная полка. Мой кузен Томас Бейкер был похоронен на прошлой неделе, и я хотела, чтобы его жена отдала мне пластинку с его гроба. Но она похоронила его вместе с пластинкой. Сказала, что собирание пластинок с гробов — варварский пережиток. Она была Хэмсон в девичестве, а Хэмсоны всегда чудили. Так на чем я остановилась?
      На этот раз Аня, право же, не могла сказать миссис Митчелл, на чем та остановилась. Пластинки с гробов ошеломили ее.
      — Ну, короче, бедный Энтони умер. «Я ухожу радостно и спокойно» — вот все, что он сказал, но улыбался он и в самую последнюю минуту… в потолок — не мне и не Серафине. Я очень рада, что он был так счастлив перед кончиной. Иногда, миссис Блайт, я думала, что, возможно, он не совсем счастлив в этой жизни, он был ужасно впечатлительный и чувствительный. Но вид у него в гробу был очень благородный и внушительный. Мы устроили пышные похороны. День был просто замечательный. И хоронили его с кучей цветов. Под конец я, правда, немного ослабела, но в остальном все прошло очень хорошо. Мы похоронили его на кладбище в Нижнем Глене, хотя вся его семья покоится в Лоубридже. Но он давно выбрал место для своей могилы — сказал, что хочет быть похоронен возле своей фермы и там, где сможет слушать море и ветер в ветвях деревьев, там — вы, наверное, знаете — деревья с трех сторон от кладбища. Я тоже была рада — я всегда считала, что это очень уютное маленькое кладбище, и мы сможем высаживать герань на его могиле. Человек он был хороший, он наверняка сейчас на небесах, так что пусть это вас не тревожит. Я всегда думаю, что, должно быть, довольно трудно написать некролог, если не знаешь, куда попал покойный. Так я могу рассчитывать на вас, миссис Блайт?
      Аня сказала «да», чувствуя, что миссис Митчелл готова сидеть и говорить до тех пор, пока не добьется ее согласия. Миссис Митчелл, облегченно вздохнув, с трудом поднялась с кресла.
      — Мне пора идти. Я жду, что сегодня вылупятся индюшата. Мне было очень приятно поговорить с вами, и жаль, что я не могу задержаться у вас. Овдовев, чувствуешь себя такой одинокой. Может быть, мужчина и не очень много значит в жизни, но его вроде как не хватает, когда он умрет.
      Аня любезно проводила ее по дорожке к воротам. Дети на лужайке бегали за малиновками, и ростки нарциссов виднелись повсюду.
      — У вас великолепный дом, совершенно великолепный дом, миссис Блайт. Но у нас семья была небольшая — только мы и Серафина, да и где было взять деньги? Энтони ужасно любил наш дом. Но я собираюсь продать его, если мне дадут хорошую цену, и поселюсь в Лоубридже или в Моубрей-Нэрроузе — сначала подумаю и решу, где будет лучше вдовствовать. Страховка Энтони придется очень кстати. Что ни говорите, а легче выносить горе в достатке, чем в бедности. Вы поймете это, когда сами станете вдовой… хотя я надеюсь, что это будет еще очень не скоро. Как идут дела у доктора? В эту зиму здесь было столько всяких болезней. Он, должно быть, неплохо заработал. До чего ж у вас приятные детки! Три девочки! Сейчас такие милые, но подождите: вот подрастут, и начнется беготня с мальчиками. Не то чтобы у меня было много хлопот с Серафиной… Она была спокойная — как ее отец… и упрямая, как он. Когда она влюбилась в Джона Уитейкера, так вышла за него, несмотря на все мои возражения. Рябина? Почему вы не посадили ее у парадной двери? Она не впускала бы в дом фей.
      — Но кому же хочется не впускать в дом фей, миссис Митчелл?
      — Вы говорите прямо как Энтони. Я только пошутила. Конечно, я не верю в фей… Но если бы они все же существовали, то, как я слышала, были бы ужасными проказницами… Ну, до свидания, миссис Блайт. Я зайду за нехрологом на следующей неделе.
 

      — Миссис докторша, дорогая, вы дали навязать себе работу, — заметила Сюзан, которая слышала большую часть беседы, пока чистила серебро в буфетной.
      — Да, вы правы. Но, знаете, Сюзан, мне самой хочется написать этот «нехролог». Мне нравился Энтони Митчелл, хоть я и мало видела его, и я уверена, что он перевернулся бы в гробу, если бы его некролог оказался обычной трескотней, какую печатает «Дейли энтерпрайз». Энтони был обременен чувством юмора.
      — В молодости Энтони Митчелл был очень хорошим парнем, миссис докторша, дорогая, хотя, как говорят, немного не от мира сего и не настолько предприимчив, чтобы угодить Бесси Пламмер. Но зарабатывал он вполне достаточно и всегда платил свои долги. Конечно, женился он на девушке, на которой ему никак не следовало жениться. Но хотя Бесси Пламмер выглядит теперь так, словно сошла с шуточной валентинки, тогда она была прехорошенькой. У некоторых из нас, миссис докторша, дорогая, — заключила Сюзан со вздохом, — нет даже таких воспоминаний.
      — Мама, — сказал Уолтер, — вокруг заднего крыльца прорастает ужасно много львиного зева. А на подоконнике кладовой две малиновки начали вить гнездышко. Ты ведь позволишь им, да, мама? Ты не будешь открывать окно и пугать их?
      Ане довелось раз или два встретить Энтони Митчелла, хотя его маленький серый домик, зажатый между еловым лесом и морем и прикрытый сверху, словно огромным зонтиком, развесистой старой ивой, стоял в Нижнем Глене, большинство жителей которого лечил доктор из Моубрей-Нэрроуза. Но Гилберт иногда покупал у мистера Митчелла корм для лошадей, и однажды, когда тот приехал с очередным возом сена, Аня провела его по своему саду, и они обнаружили, что говорят на одном языке. Ей понравился Энтони Митчелл — его худое, изборожденное морщинами, приветливое лицо, его смелые и проницательные, желтовато-карие глаза, что всегда смотрели прямо и открыто и никогда не обманывали его, за исключением, быть может, того единственного случая, когда поверхностная и недолговечная красота Бесси Пламмер заманила его в ловушку безрассудного брака. Однако он никогда не казался несчастным или неудовлетворенным. Пока он мог пахать, выращивать и убирать урожай, он был так же доволен, как какое-нибудь залитое солнцем старое пастбище. Его черные волосы лишь чуть-чуть тронула седина, и зрелый, безмятежный дух проявлялся в нечасто озарявшей его лицо, но очень доброй улыбке. Его старые поля давали ему хлеб и мирное блаженство, радость победы и утешение в горе. Ане было приятно, что его похоронили рядом с его полями. Он, возможно, «ушел радостно», но он и жил радостно. По словам доктора из Моубрей-Нэрроуза, когда он сказал Энтони Митчеллу, что не может обнадежить его в смысле выздоровления, Энтони улыбнулся и ответил: «Что ж, жизнь теперь, когда я старею, стала немного однообразной. Смерть принесет нечто вроде перемены. Мне очень любопытно познакомиться с ней поближе, доктор». Даже миссис Митчелл наряду со всем тем вздором, который намолола, высказала несколько замечаний, дававших возможность увидеть настоящего Энтони. Несколько дней спустя, сидя вечером у окна своей комнаты, Аня написала стихотворение «Могила старика» и прочитала его с глубоким чувством удовлетворения.
 
       Там она, где песнь поет
       В соснах ветер круглый год,
       Где прибоя вечный зов
       Так и нежен, и суров,
       Где дождя чуть слышный звон
       Навевает мирный сон.
 
       Там она, где манит взор
       Ширь полей, лугов простор,
       Где пахал он и косил,
       Полный радости и сил,
       Где садов весенний цвет
       Вызывал в душе ответ.
 
       Там она, где по ночам
       Звезды — пиршество очам,
       Где и в пурпур, и в шафран
       Зори красят океан,
       Где громадный свод небес
       Обнимает мир чудес.
 
       Если счастьем долгих лет
       Одарил его здесь свет,
       Сбудутся его мечты
       Вечно спать средь красоты
       Этих славных, милых мест,
       Что раскинулись окрест.
 
       —Я думаю, Энтони Митчеллу понравились бы эти стихи, — сказала Аня, распахивая окно, чтобы высунуться из него туда, где ждала ее весна. В огородике детей уже виднелись неровные ряды всходов салата-латука, закат за кленовой рощей был нежным и розовым, ложбина звенела отдаленным мелодичным детским смехом. — Весна так прелестна, что мне очень не хочется ложиться спать и зря терять драгоценное весеннее время, — вздохнула Аня.