Да, тетя Мэри Мерайя по-прежнему оставалась в Инглсайде. Иногда она говорила, жалостно вздыхая:
— Когда я вам надоем, вы только скажите… Мне не привыкать самой о себе заботиться.
Ответ на это мог быть только один, и, разумеется, она всегда слышала его от Гилберта, хотя теперь слова звучали не так сердечно, как в первое время. Даже «приверженность к семейству» начала слабеть: Гилберт с некоторой беспомощностью («А чего еще ждать от мужчины?» — как, презрительно фыркнув, заявила бы мисс Корнелия) сознавал, что тетя Мэри Мерайя становится своего рода проблемой в его доме. Однажды он даже решился на тонкий намек — заговорил о том, как ветшают большие дома, когда в них слишком долго никто не живет; и тетя Мэри Мерайя согласилась с ним, спокойно заметив, что подумывает о том, не продать ли свой дом в Шарлоттауне.
— Неплохая идея, — поддержал ее Гилберт. — Я знаю, что продается очень хороший маленький коттедж — один из моих знакомых переезжает в Калифорнию. Домик очень похож на тот, которым вы всегда восхищались, тот, в котором живет миссис Сара Ньюман…
— Но живет
одна, —вздохнула тетя Мэри Мерайя.
— Ей нравится жить одной, — вставила Аня, в чьей душе затеплилась надежда.
— Если кому-то нравится жить одному, Ануся, с ним явно что-то не в порядке, — отрезала тетя Мэри Мерайя.
Сюзан с трудом подавила стон отчаяния. В сентябре на неделю приехала Диана, а затем в Инглсайде появилась маленькая Элизабет — теперь уже не маленькая, а высокая, стройная, красивая Элизабет. Но у нее по-прежнему были золотые волосы и задумчивая улыбка. Ее отец возвращался в Европу, чтобы возглавить парижское отделение своей фирмы, и Элизабет предстояло поехать с ним, чтобы вести домашнее хозяйство. Вдвоем с Аней они совершали долгие прогулки вдоль знакомых Элизабет по Аниным письмам берегов старой гавани, возвращаясь домой под безмолвными и бдительными осенними звездами. Вдвоем они оживили в памяти годы дружбы в Шумящих Тополях и вновь проложили путь по карте сказочной страны, которую Элизабет по-прежнему хранила и собиралась хранить вечно.
— Где бы я ни жила, она всегда висит на стене, — сказала Элизабет.
А потом настал день, когда через сад Инглсайда пронесся ветер — первый ветер осени. Розовый закат в тот вечер был простым и немного суровым. Лето вдруг постарело. Подошла пора смены времен года.
— Ранняя в этом году осень, — заметила тетя Мэри Мерайя тоном, подразумевавшим, что осень нанесла ей смертельное оскорбление.
Но и осень, с неукротимой радостью ветров, прилетающих с темно-синего залива, и золотым великолепием полной луны, была прекрасна. В ложбине цвели нежные, поэтичные астры, в саду среди яблонь, гнущихся под тяжестью урожая, слышался детский смех, ясные тихие вечера опускались на холмы Верхнего Глена, серебристые перистые облака медленно плыли в вышине, а на их фоне мелькали темные силуэты птиц, и, по мере того как дни становились все короче, в гавань из-за песчаных дюн все чаще пробирались серые туманы.
С началом листопада в Инглсайде появилась Ребекка Дью, уже не один год обещавшая навестить Аню, но все откладывающая свой визит. Она приехала на неделю, но удалось уговорить ее остаться на две — особенно настаивала на этом Сюзан. Судя по всему, Сюзан и Ребекка Дью с первого взгляда поняли, что являются «родственными душами» — быть может, потому, что обе любили Аню, а быть может, потому, что обе терпеть не могли тетю Мэри Мерайю.
В один из вечеров, когда за окном на увядшие листья падали капли дождя и ветер плакал, огибая углы Инглсайда и задувая под свесы крыши, Сюзан, сидя в кухне, изливала свое горе сочувствующей Ребекке Дью. Доктор и его жена уехали в гости, малышня крепко спала в своих теплых кроватках, а тетя Мэри Мерайя, к счастью, никому не могла помешать — у нее была «головная боль». «Словно железным обручем голову сдавило», — простонала она перед тем, как удалиться в свою комнату.
— Любой, — заявила Ребекка Дью, открывая дверцу кухонной плиты и удобно располагая в духовке собственные ноги, — любой, кто ест столько жареной макрели, сколько съела за ужином эта женщина,
заслуживаеттого, чтобы у него болела голова. Я не отрицаю, что съела свою порцию — поскольку, как я охотно признаю, мисс Бейкер, не знала никого, кто мог бы зажарить макрель лучше, чем вы, — но я
несъела четыре штуки.
— Мисс Дью, дорогая, — сказала Сюзан серьезно, откладывая свое вязанье и с мольбой глядя в маленькие черные глазки Ребекки, — за время вашего пребывания здесь вы, несомненно, сумели понять, что за женщина Мэри Мерайя Блайт. Но вы не знаете и половины… нет, даже четверти всего… Мисс Дью, дорогая, я чувствую, что вам можно довериться. Могу ли я строго конфиденциально открыть вам свою душу?
— Можете, мисс Бейкер.
— Эта женщина приехала сюда в июне и, по моему мнению, вознамерилась оставаться здесь до конца своих дней. Все в этом доме не выносят ее — даже доктор теперь питает к ней отвращение, как бы он ни желал это скрыть и как бы ни скрывал. Но он привержен к своей семье и говорит, что двоюродная сестра его отца не должна чувствовать себя нежеланной гостьей. Я
умоляла, —тон, которым Сюзан произнесла это слово, заставлял предположить, что она делала это, стоя на коленях, — я умоляла миссис докторшу занять твердую позицию и сказать, что Мэри Мерайя Блайт должна уехать. Но миссис докторша слишком мягкосердечна, и вот… мы беззащитны, мисс Дью, совершенно беззащитны.
— Хотела бы я, чтобы
мнепредстояло разобраться с этой женщиной, — сурово заявила Ребекка Дью, сама уже не раз уязвленная высказываниями тети Мэри Мерайи. — Я, мисс Бейкер, не хуже любого другого знаю о том, что мы не должны нарушать священные законы гостеприимства, но могу заверить вас, мисс Бейкер, что я поговорила бы с ней начистоту.
— О, я и сама могла бы разобраться с ней, но я знаю свое место, мисс Дью.
Яникогда не забываю о том, что я здесь не хозяйка. Иногда, мисс Дью, я говорю себе со всей торжественностью: «Сюзан Бейкер, вы тряпка или вы не тряпка?» Но вы понимаете, что руки у меня связаны. Я
не могупокинуть миссис докторшу, и я
не должнаумножать ее заботы, ссорясь с Мэри Мерайей Блайт. И я всегда буду стараться исполнять свой долг, поскольку, мисс Дью, дорогая, — тон у Сюзан был очень внушительный, — я с радостью умру и за доктора, и за его жену. Мы все были так счастливы здесь до приезда этой женщины. Но она отравляет нам жизнь, и к чему это приведет, мисс Дью, я, не будучи пророчицей, не могу сказать или, вернее,
могусказать. Мы кончим свои дни в сумасшедшем доме. Это не одна мелкая неприятность, мисс Дью, это десятки их, мисс Дью, это сотни их, мисс Дью. Вы можете вынести одного комара, мисс Дью, но представьте миллионы комаров!
Ребекка Дью представила себе и скорбно покачала головой.
— Она всегда указывает миссис докторше, как ей вести ее хозяйство и что надеть. Она все время следит за мной и говорит, что никогда не видела таких вздорных и задиристых детей. Мисс Дью, дорогая, вы сами видели, что наши дети
никогдане ссорятся, ну почти никогда.
— Они принадлежат к числу самых восхитительных детей, каких я когда-либо видела, мисс Бейкер.
— Она за всеми подглядывает и во все сует свой нос…
— Это я сама заметила, мисс Бейкер.
— Она вечно обижается и ноет из-за чего-нибудь, но никогда не может обидеться до такой степени, чтобы собраться и уехать. Она только сидит в гостиной с видом одинокого и заброшенного существа, пока бедная миссис докторша не придет в полное смятение. Все-то ей не так. Если окно открыто, она жалуется на сквозняк. Если окно закрыто, она говорит, что хотела бы изредка иметь глоток свежего воздуха. Она не любит лук — не выносит даже запаха. Говорит, что от лука ее тошнит. Поэтому миссис докторша сказала, что мы должны совсем отказаться от лука. Что ж, — Сюзан приняла величественный вид, — возможно, любовь к луку — свидетельство не слишком тонкого вкуса, мисс Дью, дорогая, но в Инглсайде мы все признаем себя виновными в этом.
— Я сама очень люблю лук, — призналась Ребекка Дью.
— Она ненавидит кошек. Говорит, что ее от них бросает в дрожь. И даже неважно, видит она их или нет. Просто знать, что в доме есть кот, — это для нее уже невыносимо. Так что бедный Заморыш не смеет и носа сунуть в гостиную. Я сама никогда не была большой любительницей кошек, мисс Дью, но придерживаюсь того мнения, что они имеют право махать собственными хвостами. А это ее: «Сюзан, пожалуйста, не забывайте, что мне нельзя есть яйца», или «Сюзан, сколько раз я должна повторять вам, что не могу есть поджаренный хлеб, когда он остыл?», или «Сюзан, возможно, есть люди, которые могут пить перестоявшийся чай, но я не из этих счастливцев». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Как будто я когда-нибудь предлагала кому-то перестоявшийся чай!
— Никто не мог бы заподозрить вас в этом, мисс Бейкер!
— Если есть вопрос, который не следует задавать, она непременно его задаст. У нее вызывает зависть и раздражение, что доктор рассказывает новости своей жене раньше, чем ей, и она все время старается выудить у него разные подробности о его пациентах. Ничто не сердит его больше, чем это, мисс Дью. Доктора, как всем известно, должны уметь держать язык за зубами… А это ее вечное брюзжание насчет возможного пожара! «Сюзан Бейкер, — говорит она мне, — надеюсь, вы не разводите огонь при помощи пропитанных маслом тряпок… или, по крайней мере, не оставляете эти тряпки валяться где попало? Известно, что они могут самовоспламениться в течение часа. Что вы почувствовали бы, Сюзан, если бы стояли и смотрели, как догорает этот дом, и знали, что это ваша вина?» Ну, мисс Дью, дорогая, я была отомщена и имела случай посмеяться над ней в ту же ночь. Это было тогда, когда она подожгла свои занавески. Ее вопли до сих пор звучат у меня в ушах! И устроить такое именно тогда, когда бедный доктор только что заснул после двух бессонных ночей! Но что бесит меня больше всего, мисс Дью, так это то, что первым делом она всегда идет в мою кладовую и
считает яйца.Мне требуется все мое философское отношение к жизни, чтобы не сказать: «Почему бы вам не пересчитать и ложки?» Разумеется, и дети терпеть ее не могут. Миссис докторша вконец измучилась, стараясь уследить за тем, чтобы никто из них не высказал своих настоящих чувств. А она, эта женщина, даже отшлепала Нэн однажды, когда доктора и миссис докторши не было дома.
Отшлепала!Только за то, что Нэн назвала ее «миссис Мафусаил»
. Бедная девочка только повторяла, что слышала от этого проказника Кена Форда.
— Я отшлепала бы саму эту женщину, — гневно заявила Ребекка Дью.
— Я так и сказала ей: если она еще раз позволит себе подобное, я отшлепаю ее. "Иногда нам в Инглсайде случается дать ребенку один легкий шлепок, — сказала я, — но
отшлепать —никогда. Запомните это раз и навсегда!" Она надулась и обижалась целую неделю, но, по крайней мере, с тех пор ни разу не осмелилась ни одного из них и пальцем тронуть. Зато ей очень нравится, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» — говорит как-то раз маленькому Джему. «Ха! Вы никогда не будете ничьей матерью», — перебил ее бедный ребенок, доведенный до этого, мисс Дью, буквально доведенный до этого! Доктор послал его в постель без ужина, но кто, как вы думаете, мисс Дью, тайком принес ему наверх кое-что вкусненькое?
— И
ктоже? — Ребекка Дью засмеялась от удовольствия, проникнувшись духом рассказа.
— У вас, мисс Дью, перевернулось бы сердце, если бы вы слышали молитву, которую он произнес в тот вечер. Он сам ее придумал — всю до единого слова. «Господь, пожалуйста, прости меня за то, что я надерзил Мэри Мерайе, и, пожалуйста, Господь, помоги мне всегда быть очень вежливым с тетей Мэри Мерайей». Я прослезилась. Бедный ягненочек! Я
неодобряю непочтительного или дерзкого отношения молодых к пожилым, мисс Дью, дорогая, но должна признаться, что, когда Берти Шекспир Дрю бросил в нее однажды шарик из жеваной бумаги — он пролетел в дюйме от ее носа, — я перехватила Берти у ворот, когда он шел домой, и вручила ему пакет пончиков. Разумеется, я не сказала ему, за что. Он был ужасно рад, так как пончики не растут на деревьях, мисс Дью, а миссис Вторые Сливки их никогда не делает. Нэн и Ди… я не сказала бы об этом ни одной живой душе, кроме вас, мисс Дью. Доктор и его жена даже не предполагают, что такое возможно, иначе они положили бы этому конец. Так вот, Нэн и Ди назвали свою старую фарфоровую куклу с расколотой головой «тетя Мэри Мерайя», и всякий раз, когда эта женщина отругает их за что-нибудь, они идут и топят ее — куклу, я хочу сказать, — в бочке с дождевой водой. Много у нас было таких веселых утоплений, мисс Дью, в этом можете не сомневаться. Но вы не поверите, что эта женщина сделала однажды вечером, мисс Дью…
— Если речь идет о ней, я поверю всему, мисс Бейкер.
— Она не захотела ничего есть за ужином, так как на что-то разобиделась, но перед тем, как лечь спать, пошла в кухню и
съела завтрак, который я приготовила для бедного доктора,съела все, до единой крошки, мисс Дью, дорогая! Надеюсь, вы не сочтете меня язычницей, мисс Дью, но я не могу понять, как это наш добрый Господь не устает от некоторых людей.
— Вы не должны позволить себе потерять ваше чувство юмора, мисс Бейкер, — твердо заявила Ребекка Дью.
— О, я очень хорошо знаю, что, когда жаба попадает под борону, в этом есть своя смешная сторона, мисс Дью. Вопрос в том, видит ли ее жаба. Я очень сожалею, мисс Дью, дорогая, что посмела докучать вам такими разговорами, но возможность высказаться принесла мне огромное облегчение. Я не могла сказать все это миссис докторше, но в последнее время все острее сознавала, что если не дам выход своим чувствам, то
взорвусь.
—Как хорошо знакомо мне это ощущение, мисс Бейкер!
— А теперь, мисс Дью, дорогая, — сказала Сюзан, проворно вставая, — как насчет чашечки чая перед сном? И холодной куриной ножки, мисс Дью?
— Я никогда не отрицала, — сказала Ребекка Дью, вынимая свои хорошо пропеченные ноги из духовки, — что, пока мы не забываем о высших ценностях жизни, хорошая еда в умеренном количестве может доставить удовольствие.
12
Гилберт провел две недели в Новой Шотландии, стреляя бекасов, — даже Ане не удалось уговорить его отдохнуть целый месяц, — и Инглсайд встретил первые ноябрьские дни. Темные холмы с тянущимися вдоль них рядами еще более темных елей выглядели мрачными и суровыми в рано опускающемся на землю вечернем сумраке, но Инглсайд цвел огнями каминов и смехом, хотя прилетавшие с Атлантики ветры пели грустные песни.
— Почему ветер не весел, мама? — спросил однажды вечером Уолтер.
— Потому что он вспоминает все скорби мира от начала времен, — ответила Аня.
— Он стонет просто потому, что воздух такой сырой, — презрительно фыркнула тетя Мэри Мерайя, — а моя спина меня просто убивает.
Но бывали дни, когда даже ветер весело резвился в серебристо-серой кленовой роще, и дни, когда воздух оставался неподвижен и было только ласковое осеннее солнце, спокойные тени обнаженных деревьев, протянувшиеся через всю лужайку перед домом, и морозная скованность заката.
— Посмотрите на ту белую вечернюю звезду над ломбардским тополем в углу сада, — сказала Аня. — Всякий раз, когда я вижу такую красоту, мне хочется просто радоваться тому, что я живу.
— Ты говоришь такие странные вещи, Ануся. Звезды самое обычное дело на острове Принца Эдуарда, — заявила Мэри Мерайя, а про себя подумала:
«Звезды! Что за вздор! Будто никто никогда не видел звезд. А знает ли Ануся, какой ужасный перерасход продуктов имеет место на кухне каждый день? Неужели она не знает о том, как безрассудно Сюзан Бейкер тратит яйца и добавляет топленое масло там, где вполне хватило бы того жира, что стекает с мяса во время жаренья? Или Анусе все равно? Бедный Гилберт! Неудивительно, что ему приходится работать без отдыха!»
Ноябрь ушел в серых и коричневых тонах, но к утру снег соткал свое старинное белое чудо, и Джем, сбегая вниз по лестнице к завтраку, с восторгом закричал:
— О, мама, теперь уже совсем скоро Рождество и к нам придет Санта-Клаус!
— Неужели ты
до сих порверишь в Санта-Клауса? — Тетя Мэри Мерайя приподняла брови.
Аня бросила встревоженный взгляд на Гилберта, и тот сказал серьезно и веско:
— Мы хотим, тетя, чтобы дети владели доставшейся им в наследство сказочной страной так долго, как смогут.
К счастью, Джем не обратил никакого внимания на тетю Мэри Мерайю. Ему и Уолтеру не терпелось выбраться в новый чудесный мир, куда зима принесла свое собственное очарование. Аню всегда огорчало, что красоту нетронутого снега так быстро портят следами, но этого было не избежать, к тому же для нее оставалась, и в избытке, красота вечерней поры, когда запад пламенел над побелевшими долинами и фиолетовыми холмами, а сама Аня сидела в гостиной перед горящими в камине поленьями горного клена. Она думала о том, как восхитителен всегда свет камина. Он был горазд на самые разные неожиданные шалости: то одна, то другая часть комнаты внезапно становилась видна, а затем вдруг снова исчезала в полумраке, в огне то появлялись, то пропадали удивительные картины, тени то подползали, то неожиданно отскакивали. Снаружи, за большим, не занавешенным шторами окном, на лужайке призрачно отражалось все происходящее в комнате, и тетя Мэри Мерайя сидела совершенно прямо — она никогда не позволяла себе «сидеть развалясь» — под высокой сосной.
Гилберт «сидел развалясь» на кушетке, стараясь забыть о том, что один из его пациентов умер в этот день от пневмонии. Маленькая Рилла пыталась съесть свои розовые кулачки, лежа в украшенной оборками корзинке. Даже Заморыш, подвернув под себя большие белые лапы, отважился замурлыкать на коврике у камина — к большому неудовольствию тети Мэри Мерайи.
— Кстати, о кошках, — сказала она, хотя никто и не говорил о них, — неужели
всекошки Глена посещают нас по ночам? Как кто-то мог спать прошлой ночью под эти кошачьи завывания, я, право же, не в состоянии постигнуть. Конечно, моя комната выходит окнами на задний двор, так что, вероятно, я единственная, кто может всецело насладиться бесплатным концертом.
Но прежде чем кому-либо пришлось ответить ей, в комнату вошла Сюзан и сообщила, что встретила в магазине Картера Флэгга миссис Эллиот и та обещала зайти в Инглсайд, когда сделает покупки.
Сюзан, однако, не добавила, что миссис Эллиот с тревогой сказала:
— Что случилось с миссис Блайт, Сюзан? Я видела ее в церкви в прошлое воскресенье и нашла, что она выглядит очень усталой и озабоченной. Я никогда не видела ее такой прежде.
— Я могу сказать вам, что случилось с миссис Блайт, — ответила Сюзан мрачно и решительно. — У нее сильнейший приступ тети Мэри Мерайи. А доктор, похоже, не видит этого, хотя готов целовать землю, по которой ступает его жена.
— Что же еще ожидать от мужчины? — пожала плечами миссис Эллиот.
— Как хорошо! — сказала Аня, вскакивая, чтобы зажечь лампу. — Я так давно не видела мисс Корнелию. Теперь мы будем в курсе всех последних событий!
— Еще бы! — отозвался Гилберт довольно сухо.
— Эта женщина — злая сплетница, — суровым тоном заявила мисс Мэри Мерайя.
Но тут, вероятно впервые в жизни, Сюзан со страстью выступила на защиту мисс Корнелии.
— Неправда, мисс Блайт! И Сюзан Бейкер никогда не согласится спокойно стоять и слушать, как порочат доброе имя миссис Эллиот! Злая! Надо же такое сказать! Вам, мисс Блайт, когда-нибудь доводилось слышать пословицу — чья бы мычала…
— Сюзан! Сюзан! — воскликнула Аня умоляюще.
— Прошу прощения, миссис докторша, дорогая. Я признаю, что забыла свое место. Но
естьвещи, которые нельзя стерпеть. — После этого дверь хлопнула, как двери редко хлопали , в Инглсайде.
— Ты видишь, Ануся! — сказала тетя Мэри Мерайя значительно. — Но я полагаю, что, пока ты согласна смотреть сквозь пальцы на такого рода выходки прислуги, никто ничего не сможет с этим поделать.
Гилберт встал и направился в библиотеку, где усталый человек мог рассчитывать хоть на какой-то покой. А тетя Мэри Мерайя, не любившая мисс Корнелию, отправилась в свою спальню. Так что, войдя в гостиную, мисс Корнелия застала там одну Аню, вяло и безвольно склонившуюся над корзинкой Риллы. Мисс Корнелия против обыкновения не стала сразу же выкладывать весь свой запас новостей. Вместо этого, отложив в сторону свою шаль, она села рядом с Аней и взяла ее за руку.
— Аня, душенька, что с вами? Я знаю, происходит что-то неладное. Вас изводит эта старая убийственно милая душа — Мэри Мерайя?
Аня сделала попытку улыбнуться.
— Ах, мисс Корнелия, я знаю, глупо с моей стороны обращать на это такое внимание, но сегодня один из тех дней, когда мне кажется, что я просто
не могубольше выносить ее. Она… она буквально отравляет нам жизнь…
— Почему вы не скажете ей прямо, что она должна уехать?
— О, мы не можем сделать это, мисс Корнелия. Во всяком случае,
яне могу, а Гилберт не хочет. Он говорит, что никогда больше не сможет уважать сам себя, если выставит за дверь родственницу.
— Вздор! — горячо и убедительно заявила мисс Корнелия. — У нее куча денег и отличный собственный дом. Просто сказать, что ей лучше уехать и жить в нем, — разве это называется «выставить за дверь»?
— Я знаю, но Гилберт… Не думаю, что он до конца понимает сложившуюся ситуацию. Его так часто нет дома, и, право же, все это такие мелочи, что мне даже стыдно…
— Понимаю, душенька. Те самые мелочи, которые оказываются ужасно большими. Конечно,
мужчинеэтого не понять. У меня есть знакомая в Шарлоттауне, которая хорошо знает Мэри Мерайю Блайт, и она говорила мне, что мисс Блайт никогда в жизни ни с кем не могла подружиться… Что вам нужно, так это просто набраться достаточно силы воли, чтобы сказать, что вы больше не намерены мириться с ее присутствием.
— Я чувствую себя как во сне, когда пытаешься бежать, но можешь только волочить ноги, — печально отвечала Аня. — Если бы это было только иногда, но это каждый день… Завтраки, обеды и ужины превратились в какой-то кошмар. Гилберт говорит, что он больше не может резать ни жаркое, ни курицу.
—
Этоон заметил, — презрительно фыркнула мисс Корнелия.
— Мы теперь никогда не можем побеседовать за едой, так как она непременно скажет что-нибудь неприятное, едва лишь кто-то заговорит. Она постоянно делает замечания детям и всегда старается привлечь внимание к их недостаткам, когда у нас гости. Прежде мы так приятно проводили время за столом, а теперь! Ее раздражает смех, а вы знаете, как мы все любим посмеяться. Кто-нибудь обязательно заметит что-нибудь смешное — или, вернее, замечал раньше. Она ничего не может обойти молчанием. Сегодня она сказала: «Гилберт, не дуйся. Ты поссорился с Анусей?» И все только потому, что мы были молчаливы. Вы знаете, Гилберт всегда бывает немного подавлен, когда ему не удается спасти пациента, который, по его мнению, должен был выжить. А потом она прочла нам нотацию — предупредила, что мы не должны быть безрассудны и что не следует долго держать обиду друг на друга. Конечно, мы посмеялись над этим потом — но в ту минуту!.. Она и Сюзан не ладят друг с другом. И мы
не можемпомешать Сюзан бормотать себе под нос то, что вежливым никак не назовешь. И это было уже нечто большее, чем бормотание, когда тетя Мэри Мерайя заявила однажды, что в жизни не видела такого лгуна, как Уолтер, — она слышала, как он рассказывал Ди длинную сказку о своей встрече с человеком, живущим на Луне, и хотела в наказание за ложь промыть ему рот водой с мылом. В тот раз Сюзан дала ей генеральное сражение… А еще она внушает детям всевозможные отвратительные представления. Так, она рассказала Нэн о девочке, которая была непослушной и умерла во сне, так что Нэн теперь боится засыпать. А Ди она сказала, что, если та всегда будет хорошей девочкой, родители в конце концов, несмотря на ее рыжие волосы, полюбят ее так же, как любят Нэн. Гилберт по-настоящему рассердился, когда узнал об этом, и поговорил с ней довольно резко. Я так надеялась, что она обидится и уедет — хотя мне было бы очень неприятно, что кто-то покинул мой дом, чувствуя себя обиженным. Но она только сказала, что вовсе не хотела причинить кому-либо вред, и ее большие голубые глаза при этом наполнились слезами. Она слышала, что двойняшки никогда не бывают одинаково любимы, и ей показалось, что нам больше нравится Нэн и что бедная Ди чувствует это! В результате она проплакала всю ночь, и Гилберт счел, что был груб и жесток… и
извинился.
—Чего же еще ждать от мужчины! — заметила мисс Корнелия.
— Ох, мисс Корнелия, мне не следовало бы говорить все это. Стоит мне вспомнить о том, сколько счастья в моей жизни, как я чувствую, что это мелочно с моей стороны — обращать внимание на подобные пустяки… пусть даже они лишают жизнь ее красок и свежести… К тому же тетя Мэри Мерайя не всегда такая противная — она довольно мила иногда…
— Рассказывайте кому-нибудь другому! — саркастически бросила мисс Корнелия.
— Да… и даже добра. Услышала как-то раз, что я хочу чайный сервиз, и заказала его для меня в Торонто — по почте! Ах, мисс Корнелия, он такой отвратительно некрасивый!
У Ани вырвался смешок, перешедший во всхлипывание. Затем она снова рассмеялась:
— Не будем больше говорить о ней. Мне уже не так тяжело теперь, после того как я выложила все это точно ребенок. Взгляните лучше на маленькую Риллу, мисс Корнелия. Какие у нее прелестные ресницы, когда она спит! И давайте, как всегда, поболтаем в свое удовольствие.
К тому времени, когда мисс Корнелия ушла, Аня окончательно вернула себе душевное равновесие, но все же еще какое-то время продолжала сидеть в задумчивости у горящего камина. Она не все рассказала мисс Корнелии. Она никогда ничего не рассказывала Гилберту. Их было так много, этих мелких неприятностей…
«Таких мелких, что невозможно жаловаться на них, — думала Аня. — И тем не менее это те мелкие неприятности, что, словно моль, прогрызают дыры в жизни и губят ее».
Тетя Мэри Мерайя с ее привычкой вести себя как хозяйка дома… Тетя Мэри Мерайя, приглашающая гостей и не предупреждающая об этом ни единым словом, пока они не подъедут к воротам…
«Она делает все для того, чтобы я чувствовала себя чужой в собственном доме».Тетя Мэри Мерайя, передвигающая мебель, когда Ани нет дома. «Надеюсь, ты не возражаешь, Ануся; я подумала, что стол здесь гораздо нужнее, чем в библиотеке». Тетя Мэри Мерайя с ее по-детски жадным любопытством, ее бесцеремонно прямые вопросы о самом личном и сокровенном…
«Всегда входит в мою комнату, не постучавшись, всегда принюхивается — нет ли где дыма, всегда взбивает подушки, которые я перед тем старательно примяла, всегда намекает, что я слишком много болтаю с Сюзан, всегда придирается к детям. Мы должны все время одергивать их, чтобы они вели себя хорошо, и все же нам это не всегда удается».
—Противная тетя Мевая, — отчетливо произнес Ширли в один ужасный день. Гилберт хотел дать ему шлепка, но Сюзан поднялась во всем своем оскорбленном величии и воспрепятствовала этому.
«Мы запуганы, — думала Аня. — Все в этом доме начинает вращаться вокруг вопроса: будет ли тетя Мэри Мерайя довольна? Мы не хотим признать это, но это правда. Все, что угодно, лишь бы она не вытирала слезы с великодушным видом. Так не может продолжаться».
Аня вспомнила слова мисс Корнелии о том, что Мэри Мерайя Блайт никогда ни с кем не дружила. Ужасно! И, сама столь богатая дружбой и друзьями, Аня внезапно почувствовала прилив сострадания к женщине, которая никогда не имела ни одного друга, у которой впереди не было ничего, кроме одинокой, тревожной старости, и никого, кто пришел бы к ней за покровительством и исцелением, за надеждой и помощью, за сердечным теплом и любовью. Конечно же, они могли бы быть более терпеливыми по отношению к ней. В конце концов, их раздражение лишь поверхностное. Оно не может отравить глубинные источники жизни.
— Просто у меня был ужасный приступ жалости к себе, — сказала Аня, вынимая Риллу из ее корзинки и с трепетом ощущая прикосновение маленькой округлой атласной щечки к своей щеке. — Теперь он прошел, и я испытываю благотворный стыд.
13
— Похоже, что в наши дни уже не бывает таких зим, как в старые добрые времена, правда, мама? — сказал Уолтер уныло.
Ноябрьский снег давно растаял, и на протяжении всего декабря Глен святой Марии оставался черным и хмурым берегом, омываемым серой водой залива, на поверхности которой ветер крутил завитки холодной как лед белой пены. Выдалось лишь несколько солнечных дней, когда гавань сверкала и искрилась в золотых объятиях холмов, но остальные дни были мрачны и суровы. Напрасно все надеялись, что снег выпадет еще до Рождества, однако приготовления к празднику шли своим чередом, и Инглсайд был полон таинственности, шепота, секретов и восхитительных запахов. В самый канун Рождества все было готово. Елочка, которую Джем и Уолтер принесли из ложбины, стояла в углу гостиной. Большие зеленые венки из еловых лап и плауна с завязанными на них огромными бантами из красной ленты украшали окна и двери. Лестничные перила были обвиты ползучей хвоей, а в кладовой Сюзан уже не хватало места для приготовленных яств… А потом, в конце дня, когда они уже смирились с тусклыми красками так называемого «зеленого» Рождества, кто-то выглянул в окно и увидел большие белые хлопья, густо повалившие с неба.
— Снег! Снег! Снег!!! — кричал Джем. — Это все-таки белое Рождество, мама!
Инглсайдские дети пошли спать совершенно счастливые. Было так приятно свернуться под одеялом в теплой, уютной постели и слушать, как за окнами в седой снежной ночи воет ветер. Тем временем Аня и Сюзан взялись за работу — предстояло нарядить рождественскую елочку. «И сами ведут себя как двое детей», — с пренебрежением подумала тетя Мэри Мерайя. Она весьма неодобрительно отнеслась к свечам на елочке: что, если дом загорится от них? Она весьма неодобрительно отнеслась к раскрашенным ватным шарикам: что, если близнецам вздумается съесть их? Но никто не обращал на нее никакого внимания. Они уже поняли, что только при таком условии жизнь с тетей Мэри Мерайей может быть выносимой.
