— Маршалл Эллиот.
      — Маршалл Эллиот! — воскликнула Аня в смущении и ужасе. — Ох, капитан Джим… не может быть… да-да, это был его голос! Капитан Джим, я не узнала его… и отвечала ему с почти оскорбительной холодностью! Но почемуон не сказал мне, кто он? Он должен был понять, что я не узнала его.
      — Разумеется, он не сказал ни слова об этом — хотел сыграть с вами шутку! Не тревожьтесь, что были нелюбезны с ним, — он найдет это забавным. Да, Маршалл сбрил наконец бороду и подстригся — ведь теперь его партия у власти. Я и сам не узнал его сначала, когда увидел. Вечером после выборов он сидел в магазине Картера Флэгга в Глене. Там было полно народу — все ждали новостей. Около полуночи раздался телефонный звонок — либералы у власти. Маршалл тут же встал и вышел. Он не хлопал в ладоши, не кричал — он предоставил другим заниматься этим, и они ликовали так, что чуть не снесли своими «ура» крышу с магазина Картера. Ну а все Тори, разумеется, сидели в магазине Раймонда Рассела. Тамособого ликования не было… Маршалл вышел на улицу и направился прямо к боковой двери парикмахерской Огастеса Палмера. Огастес спал, но Маршалл колотил в дверь, пока тот не встал и не спустился, чтобы выяснить, из-за чего такой грохот. «Иди в свою парикмахерскую, Гэс, и потрудись на славу — сказал Маршалл. — Либералы у власти, и до восхода солнца ты побреешь одного доброго либерала». Гэс взбесился отчасти из-за того, что его подняли с постели, но больше потому, что он Тори. Он заявил, что не собирается никого брить среди ночи. «Ты сделаешь то, что я хочу, сынок, — сказал Маршалл, — а не то я просто положу тебя к себе на колени и отшлепаю так, как твоя мать, очевидно, делала это недостаточно часто». И он осуществил бы свою угрозу — Гэс знал это; ведь Маршалл силен как бык, а Гэс — совсем маленький человечек. Так что ему пришлось уступить. «Ладно, — сказал он, — я побрею и подстригу тебя, но если, пока я делаю это, ты скажешь мне хоть слово о победе либералов, я перережу тебе горло вот этой самой бритвой». Кто бы мог подумать, что кроткий маленький Гэс может быть так кровожаден! Вот до чего доводит человека политика! Маршалл помалкивал, а избавившись от волос и бороды, ушел домой. Его старая экономка услышала, что он поднимается по лестнице, и выглянула из двери спальни — посмотреть, он это или батрак, и, когда увидела в передней чужого мужчину со свечой в руке, завопила истошным голосом и упала в обморок. Им пришлось посылать за доктором, чтобы он помог привести ее в чувство, и прошло несколько дней, прежде чем она смогла смотреть на Маршалла без дрожи.
      Свежей рыбы у капитана Джима не было. В это лето он редко выходил в море на своей лодке, и с его дальними пешими прогулками тоже было покончено. Он часто подолгу сидел у окна и смотрел на залив, подперев рукой свою почти совсем седую голову. В этот вечер он тоже сидел там и не раз надолго умолкал, словно уходя на свидание со своим прошлым, и Ане не хотелось мешать ему. Один раз, помолчав, он вдруг указал рукой на радужные переливы закатного неба.
      — Какая красота, не правда ли, мистрис Блайт? Но жаль, что вы не видели сегодняшний восход. Это было великолепно — великолепно! Мне довелось видеть самые разные рассветы над этим заливом… Я объехал весь мир, мистрис Блайт, и могу сказать, что нигде и никогда не видел зрелища прекраснее, чем летний рассвет над заливом. Человек не может сам выбирать время для своей кончины — приходится покидать берег, когда Великий Капитан отдает приказ об отплытии. Но если бы я мог, я ушел бы тогда, когда утро приходит из-за океана. Я много раз наблюдал рассвет и думал, как было бы чудесно уйти сквозь это белое великолепие к тому неведомому, что ожидает за ним, и поплыть по морю, не нанесенному ни на одну карту земли. Я надеюсь, что найду там пропавшую Маргарет.
      Капитан Джим часто говорил с Аней о пропавшей Маргарет, с тех пор как впервые рассказал ей эту давно забытую всеми историю. Трепет любви был в каждом звуке его голоса — любви, которая не угасает и не забывает.
      — Во всяком случае, я надеюсь, что, когда мой час пробьет, я уйду быстро и легко. Не подумайте, будто я трус, мистрис Блайт, — я не раз смотрел без всякого содрогания в безобразное лицо смерти. Но мысль о медленном умирании вызывает у меня странное, болезненное чувство ужаса.
      — Не говорите о том, что вы покинете нас, дорогой капитан Джим, — просила Аня сдавленным голосом, поглаживая старую загорелую руку, прежде такую крепкую, но теперь ставшую совсем слабой. — Что мы стали бы делать без вас?
      Капитан Джим улыбнулся прекрасной, светлой улыбкой.
      — О, вы и без меня прожили бы отлично. Но вы не совсем забыли бы старика, мистрис Блайт, — нет, я думаю, вы никогда не забудете его. Те, что знают Иосифа, никогда не забывают друг друга. Но это будет воспоминание, которое не причиняет боли. И мне приятно думать, что память обо мне не причинит боли моим друзьям. Я надеюсь и верю, что им всегда будет радостно вспоминать обо мне. Теперь уже совсем скоро пропавшая Маргарет позовет меня в последний раз. Я не заставлю себя ждать. Но заговорил я об этом просто потому, что хочу попросить вас о небольшом одолжении. Вот мой бедный старый Помощничек. — Капитан Джим слегка подтолкнул лежащий на диване большой, теплый, бархатный золотистый клубок. Первый Помощник развернулся, словно пружина, издав приятный горловой звук — полумурлыканье, полумяуканье, — вытянул лапы, перевернулся и снова превратился в клубок. — Ему будет очень не хватать меня, когда я уйду в свое последнее плавание. Мне тяжело думать, что я оставлю бедное существо голодать, как его уже оставляли когда-то. Если со мной что-нибудь случится, то ведь вы дадите ему теплый угол и блюдце молока, мистрис Блайт?
      — Конечно.
      — Это единственное, что меня тревожило. Ваш маленький Джем получит те любопытные вещицы, которые я собрал за время моих странствий, — я позаботился об этом. А теперь мне не хотелось бы видеть слезы в этих прекрасных глазах, мистрис Блайт. Может быть, я еще какое-то время побуду на этом берегу. Прошлой зимой я слышал, как вы читали вслух стихи… одно из стихотворений Теннисона. Я был бы не прочь услышать его еще раз, если вы можете продекламировать его для меня.
      Морской ветер врывался в окно и овевал их двоих. Мягко и отчетливо звучали чудные строки лебединой песни Теннисона — «Пересекая пролив». Старый капитан слегка постукивал в такт своей мускулистой рукой.
      — Да, да, мистрис Блайт, — сказал он, когда она кончила, — это то самое, то самое. Вы говорите, он не был моряком… не знаю, как он сумел так выразить словами чувства старого моряка, если сам не был моряком. Он не хотел «печали прощания», и я тоже не хочу, мистрис Блайт… так как все будет в порядке со мной, когда я «пересеку пролив».
 
      Глава 36
       Украшение вместо пепла
      — Что нового в Зеленых Мезонинах, Аня?
      — Ничего особенного, — ответила Аня, сворачивая письмо Мариллы. — Джейк Доннелл кроет крышу. Он теперь настоящий плотник, так что, судя по всему, добился своего в том, что касается выбора дела всей жизни. Помнишь, его мать хотела, чтобы он стал университетским профессором. Никогда не забуду тот день, когда она пришла в школу и отчитала меня за то, что я не называю его Сен-Клэром.
      — Хоть кто-нибудь зовет его так теперь?
      — Очевидно, нет. Похоже, своим поведением он заставил всех совершенно забыть об этом. Даже его мать смирилась… Я всегда думала, что мальчик с таким подбородком и ртом, как у Джейка, сумеет настоять на своем. Диана пишет мне, что у Доры есть поклонник. Подумать только — у этого ребенка!
      — Доре семнадцать, — заметил Гилберт. — Чарли Слоан и я сходили с ума по тебе, когда ты была семнадцатилетней.
      — Да, Гилберт, мы, должно быть, стареем, — немного печально улыбнулась Аня, — если дети, которым было шесть, когда мы уже считали себя взрослыми, теперь доросли до того, что имеют поклонников. Дорин обожатель — Ральф Эндрюс, брат Джейн. Я помню его маленьким, толстеньким белоголовым мальчуганом, который всегда был последним в своем классе. Но, как я поняла, теперь он довольно видный молодой человек.
      — Дора, вероятно, рано выйдет замуж. Она, как и Шарлотта Четвертая, из тех девушек, которые ни за что не упустят свой первый шанс, опасаясь, что другой может и не представиться.
      — Что ж, если ей предстоит выйти за Ральфа, он, надеюсь, окажется более решительным, чем его брат Билли, — размышляла вслух Аня.
      — Во всяком случае, — подхватил со смехом Гилберт, — будем надеяться, что он окажется в состоянии сделать ей предложение лично. Как ты думаешь, Аня, ты вышла бы за Билли, если бы он сам сделал тебе предложение, а не поручил эту работу Джейн?
      — Возможно. — Аня разразилась звонким смехом при воспоминании о первом полученном ею предложении. — Потрясение могло подействовать как гипноз и подтолкнуть меня к каким-нибудь поспешным и необдуманным действиям. Будем радоваться, что он объяснился в любви через доверенное лицо.
      — А я получила вчера письмо от Джорджа Мура, — сказала Лесли из угла, где она сидела за книгой.
      — О!.. Как он себя чувствует? — спросила Аня с интересом и одновременно со странным ощущением, что спрашивает о ком-то, с кем незнакома.
      — Он здоров, но ему очень трудно приспособиться ко всем переменам в их старом доме и в кругу друзей. Весной он опять собирается в плавание. Говорит, это у него в крови — его тянет в море. Но он рассказал мне и еще кое о чем… так что я очень порадовалась за него, беднягу. Еще до того как он ушел в последний рейс на Кубу, он был помолвлен у себя в Новой Шотландии с одной девушкой. Он не сказал мне ничего о ней, когда мы были в Монреале, так как, по его словам, думал, что она забыла его и давным-давно вышла замуж за кого-нибудь другого, а для него его любовь к ней и их помолвка все еще были в настоящем, не в прошлом. Ему было очень тяжело, но вернувшись домой, он узнал, что она так и не вышла замуж и по-прежнему любит его. Этой осенью они поженятся. Я собираюсь пригласить их обоих сюда погостить — он говорит, что хотел бы взглянуть на места, где провел столько лет, даже не сознавая этого.
      — Какая прелестная романтическая история! — отозвалась Аня, чья любовь ко всему романтическому была бессмертна. — И подумать только, — добавила она со вздохом тяжких угрызений совести, — что если бы я настояла на своем, Джордж Мур никогда не выбрался бы из могилы, в которой была похоронена его личность. Как я спорила тогда с Гилбертом! Что ж, я наказана за это: никогда больше я не смогу иметь собственное мнение, отличное от мнения моего супруга! Если я попытаюсь возражать ему, он тут же заставит меня замолчать, упрекнув за мое поведение в истории с Джорджем Муром!
      — Как будто упрек может заставить женщину замолчать! — насмешливо возразил Гилберт. — Но все же не превращайся в мое эхо, Аня. Небольшое противодействие придает жизни пикантность. Я не хотел бы иметь такую жену, как У Джона Мак-Алистера на той стороне гавани. Что он ни скажет, она тут же добавляет к его словам своим невыразительным, скучным голосом: «Сущая правда, Джон, сущая правда!»
      Аня и Лесли засмеялись. У Ани смех был серебряным, а у Лесли золотым, и вместе они звучали так чарующе, как совершенная гармония в музыке.
      Звучный вздох Сюзан, вошедшей в гостиную едва лишь этот смех затих, показался его эхом.
      — Сюзан, что стряслось? — спросил Гилберт.
      — С маленьким Джемом ничего не случилось, нет, Сюзан?! — воскликнула Аня, в тревоге вскакивая с кресла.
      — Нет-нет, успокойтесь, миссис докторша, дорогая. Кое-что, впрочем, все-таки случилось. Ах, Бог ты мой, все-то у меня на этой неделе кувырком! Я испортила тесто, как это вам слишком хорошо известно… Я подпалила утюгом лучшую рубашку доктора… Я разбила ваше большое фарфоровое блюдо. А теперь, в довершение всего, приходит известие, что моя сестра Матильда сломала ногу и хочет, чтобы я пришла и пожила у нее, пока она не сможет сама заниматься хозяйством.
      — Очень жаль… то есть жаль, что с вашей сестрой случилось такое несчастье! — воскликнула Аня.
      — Да, «человек был создан для скорбей» . Это звучит прямо как стих из Библии, но мне говорили, будто это написал какой-то человек по фамилии Бернс. И нет никакого сомнения в том, что «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх» . Что же до Матильды, то, право, не знаю, что о ней и думать. Никто в нашей семье никогда прежде не ломал ног. Но что бы она ни натворила, она все же моя сестра, и я чувствую, что мой долг — пойти и ухаживать за ней… если только вы, миссис докторша, дорогая, сможете несколько недель обходиться без меня.
      — Конечно, Сюзан, конечно. Я найду кого-нибудь, кто поможет мне по хозяйству, пока вас не будет.
      — Если вы никого не найдете, я не уйду, миссис докторша, дорогая, невзирая на Матильдины ноги. Я не допущу, чтобы вы волновались и чтобы в результате расстроилось это драгоценное дитя, — не допущу, невзирая ни на какое количество ног.
      — Нет, вы должны немедленно отправиться к вашей сестре, Сюзан. Я могу нанять какую-нибудь девушку из рыбачьей деревни. Временно она нас вполне устроит.
      — Аня, может быть, ты позволишь мне пожить у вас, пока Сюзан отсутствует?! — воскликнула Лесли. — Пожалуйста! Я с удовольствием помогу тебе по хозяйству. Это будет истинным актом благотворительности с твоей стороны: мне так ужасно одиноко в этом громадном, пустом — не доме, а сарае! Да и делать мне там совсем нечего, а по вечерам мне не то что одиноко, а просто страшно, несмотря на запертые на замок двери. Два дня назад здесь слонялся какой-то бродяга.
      Аня с радостью согласилась, и на следующий день Лесли удобно устроилась в комнате для гостей маленького Домика Мечты. Мисс Корнелия горячо одобрила это решение.
      — Кажется, что тут вмешалось Провидение, — доверительно сказала она Ане, оставшись с ней наедине. — Мне жаль Матильду Клоу, но если уж она должна была сломать ногу, то лучше времени для этого не придумаешь. Лесли будет жить у вас, пока Оуэн Форд в Четырех Ветрах, и эти старые сплетницы в Глене не получат предлога почесать о них языки, чем они непременно занялись бы, если бы она жила в своем доме одна, а Оуэн навещал ее. Они и без того болтают достаточно, так как она не носит траур. Я сказала одной из них: «Если вы думаете, что ей следует надеть траур по Джорджу Муру, то мне кажется, что это скорее его воскресение, чем похороны; если же вы имеете в виду Дика, то должна признаться, что я не вижу оснований носить траур по мужчине, который умер тринадцать лет назад и очень хорошо, что умер, — дурная трава с поля вон!» А когда старая Луиза Болдуин заметила в разговоре со мной, что не понимает, как могла Лесли так ошибаться, принимая другого человека за своего мужа, я сказала: "Даже выне заподозрили, что перед вами не Дик Мур, хотя вы всю жизнь были его ближайшей соседкой и по натуре в сто раз более недоверчивы и подозрительны, чем Лесли". Но невозможно остановить людские языки, Аня, душенька, и потому я очень рада, что Лесли будет под вашим кровом, пока Оуэн ухаживает за ней.
      Оуэн Форд пришел в маленький домик тихим августовским вечером, когда Лесли и Аня были всецело поглощены поклонением младенцу .Оуэн, не замечаемый ими, остановился у открытой двери гостиной, глядя жадными глазами на прекрасную картину. Лесли сидела на полу, держа ребенка на коленях, и с восторгом легко прикасалась то к одной, то к другой пухлой ручке, мелькающей в воздухе.
      — Ах ты мой дорогой, милый, любимый малютка! — пробормотала она, хватая крошечную ручку и покрывая ее поцелуями.
      — Ах какие мы холосинькие! — ворковала Аня, перегнувшись через ручку своего кресла и с обожанием глядя на младенца. — Какие у нас ручуленьки! Самые класивые на свете масинькие ручуленьки, ведь плавда, мой лумяный масик?
      На протяжении нескольких месяцев, предшествовавших появлению на свет маленького Джема, Аня прилежно изучала содержание нескольких толстых ученых книг и слепо положилась на автора одной из них — «Сэр Оракул об уходе за детьми и их воспитании». Сэр Оракул заклинал родителей всем, что для них свято, никогда не говорите с их детьми на «детском языке». К младенцам с момента их рождения следует неизменно обращаться на классически ясном английском, с тем чтобы они с самого начала учились говорить правильно. «На каком основании, — вопрошал сэр Оракул, — может мать ожидать, что ее дитя научится говорить чисто и правильно, если она постоянно приучает впечатлительный детский ум к тем нелепым выражениям и ужасным искажениям нашего благородного языка, которые беспечные и неразумные матери навязывают каждый день беспомощным существам, порученным их заботам? Может ли ребенок, которого то и дело называют „слатинький масинький птенсик“, получить надлежащее представление о себе самом, своих возможностях и своем предназначении?»
      Рассуждения сэра Оракула произвели на Аню большое впечатление, и она сообщила Гилберту, что намерена взять за правило никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить со своими детьми на «детском языке». Гилберт сказал, что разделяет ее мнение, и они торжественно заключили соглашение по данному вопросу — соглашение, которое Аня бессовестно нарушила в первый же момент, когда маленький Джем оказался в ее объятиях. «Ах ты моя масинькая плелесть!» — воскликнула она и с тех пор продолжала нарушать это соглашение. Когда же Гилберт попытался поддразнить ее, она подняла сэра Оракула на смех.
      — У него никогда не было собственных детей, Гилберт, я совершенно уверена, что не было, иначе он никогда не написал бы такой чепухи. Просто невозможно не говорить «детским языком» с малюткой. Это получается само собой — и это правильно.Было бы бесчеловечно говорить с этими нежными, бархатными, крошечными созданиями так, как мы говорили с большущими мальчиками и девочками. Младенцам нужна любовь и ласки, и как можно больше сладких речей на прелестном «детском языке», и маленький Джем получит все это, благослови Бог его долгое масинькое селдесько!
      — Но ты, Аня хуже всех, за кем мне доводилось наблюдать, — возразил Гилберт, который, будучи не матерью, а всего лишь отцом, был еще не до конца убежден в неправоте сэра Оракула. — Как ты говоришь с этим ребенком! В жизни не слышал ничего подобного!
      — Вполне возможно, что не слышал. Уходи… уходи. Разве я не растила три пары близнецов Хаммондов, когда мне еще не было одиннадцати? Ты и сэр Оракул — просто-напросто бесчувственные теоретики. Гилберт, ты только посмотри на него! Он улыбается мне… он понимает, о чем мы говорим! Агу! Ведь ты согласен с мамусиком, плавда? Скажи, скажи, мой холосинький!
      Гилберт обнял их обоих.
      — О матери! — сказал он. — Матери! Бог знал, что делает, когда создавал вас.
      Так что с маленьким Джемом говорили на «детском языке», его любили и ласкали, и он расцветал, как и следовало ребенку в Доме Meчты. Лесли была так же безрассудна в проявлениях своей любви к нему, как и сама Аня. Когда все домашние дела были сделаны и Гилберта не оказывалось поблизости, они самозабвенно предавались исступленным восторгам и необузданному обожанию. За этим и застал их в тот вечер неожиданно появившийся на пороге Оуэн Форд.
      Лесли первая заметила его. Даже в сумерках Ане. было видно, как неожиданная бледность покрыла ее красивое лицо, совершенно стерев пурпур губ и щек.
      Оуэн торопливо шагнул в комнату, не замечая в этот момент Аню.
      — Лесли! — сказал он, протягивая руку. Впервые за время их знакомства он назвал ее по имени. Но рука, которую он пожал, была холодна. Почти весь вечер Лесли молчала, в то время как Аня, Гилберт и Оуэн смеялись и разговаривали. Оуэн еще сидел в гостиной, когда она извинилась и ушла наверх. Его оживление мгновенно исчезло, и он ушел вскоре после этого с довольно удрученным видом.
      Гилберт взглянул на Аню.
      — Аня, что ты затеваешь? Происходит нечто для меня непонятное. Воздух здесь в нынешний вечер насыщен электричеством. Лесли сидит как муза трагедии; Оуэн Форд шутит и смеется, но очами своей души следит за Лесли; а ты еле сдерживаешь какое-то внутреннее волнение. Признайся, что ты держишь в секрете от твоего простодушного мужа.
      — Не будь наивным, Гилберт! — таков был Анин супружеский совет. — А Лесли ведет себя просто глупо, и я сейчас поднимусь наверх, чтобы сказать ей об этом.
      Аня нашла Лесли у открытого слухового окна. Все пространство маленькой комнаты заполнял ритмичный рокот моря. Лесли сидела в неясном лунном свете, сцепив руки на коленях, — прекрасное, обвиняющее существо.
      — Аня, — сказала она тихим, полным упрека голосом, — ты знала, что Оуэн Форд приезжает в Четыре Ветра?
      — Знала, — отвечала Аня без всякого смущения.
      — Ты должна была предупредить меня! — воскликнула Лесли. — Если бы я знала, я не осталась бы здесь… я уехала бы, чтобы не встречаться с ним. Ты должна была сказать мне! Это было нечестно с твоей стороны, Аня… нечестно!
      Губы Лесли дрожали, вся ее фигура была напряжена. Но Аня безжалостно рассмеялась и, склонившись, поцеловала обращенное к ней взволнованное и обиженное лицо Лесли.
      — Лесли, ты восхитительная простушка! Оуэн Форд промчался от Тихого океана до Атлантического не из жгучего желания повидать меня.Не думаю я также, что его подвигла на это безумная и необоримая страсть к мисс Корнелии. Сними свой трагический вид, мой дорогой друг, сверни его и спрячь подальше в шкаф. Он никогда больше не понадобится тебе. Есть люди, которые могут заметить очевидное, даже если ты не можешь. Я не пророчица, но возьму на себя смелость предсказать: твоя жизнь больше не будет горька. Отныне твой удел — радости, надежды… и, смею думать, огорчения… счастливой женщины. Тень Венеры действительно оказалась хорошим предзнаменованием для тебя, Лесли. Прошедший год принес тебе чудеснейший в твоей жизни подарок — любовь к Оуэну Форду. Ну а теперь ложись в постель и хорошенько выспись.
      Лесли подчинилась приказу — во всяком случае, в постель она легла, но можно усомниться в том, что ей быстро удалось уснуть. Я не думаю, что она осмеливалась видеть сны наяву — жизнь до сих пор была так сурова к бедной Лесли, путь, которым ей пришлось пройти, был так тернист, что она не смела шепнуть своему собственному сердцу слова надежды на будущее. Но она следила за огромным вращающимся маяком, расцвечивающим своими вспышками короткие часы летней ночи, и ее глаза становились нежнее, ярче, моложе. И когда Оуэн Форд пришел на следующий день, чтобы пригласить ее прогуляться с ним вдоль берега, она не сказала ему «нет».

Глава 37
Мисс Корнелия делает поразительное сообщение

Глава 38