Две недели спустя Лесли Мур вернулась одна в старый дом, где провела так много тоскливых лет. В тихие июньские сумерки она прошла по полям к Аниному домику и неожиданно, словно призрак, появилась перед своей подругой в благоухающем саду.
      — Лесли! — в изумлении воскликнула Аня. — Откуда ты? Мы и не знали, что ты приезжаешь. Почему ты не написала? Мы встретили бы тебя.
      — Почему-то я не могла писать. Это казалось таким бесполезным делом — пытаться объяснить что-то при помощи пера и чернил. тому же мне хотелось вернуться тихо и незаметно.
      Аня обняла Лесли и поцеловала ее. Лесли ответила горячим поцелуем. Она казалась бледной и усталой. Легкий вздох вырвался из ее груди, когда она опустилась на траву возле большой клумбы желтых нарциссов, блестевших, словно золотистые звезды в тусклом, серебристом свете сумерек.
      — Ты вернулась одна?
      — Да. Сестра Джорджа Мура приехала в Монреаль и увезла его к себе. Бедняга! Ему было грустно расставаться со мной — хотя сначала, когда память только вернулась к нему, я была для него посторонним человеком. Он потянулся ко мне в те первые, такие тягостные для него дни, когда пытался осознать, что смерть Дика не была событием вчерашнего дня, как это ему представлялось. Все это было очень тяжело для него. Я помогала ему, чем могла. Когда приехала его сестра, ему стало легче, так как ему казалось, что прошло всего лишь несколько дней с того момента, как он видел ее в последний раз. К счастью, она не очень изменилась за прошедшие годы, и это обстоятельство тоже очень помогло ему.
      — Ах, Лесли, все это так странно и удивительно. Я думаю, никто из нас еще не осознал по-настоящему, что произошло.
      —  Яне осознала. Когда час назад я вошла в свой дом, у меня было такое чувство, что это должно быть, сон… что Дик с его ребяческой улыбкой где-то здесь, как это было столько лет. Ах, Аня, я, кажется, до сих пор в каком-то оцепенении — ни радости, ни грусти… ни чего-либо еще. У меня такое ощущение, словно что-то было внезапно вырвано из моей жизни и оставило после себя ужасную пустоту. Я чувствую себя так, будто я не могу быть собой… будто я превратилась в кого-то другого и не могу к этому привыкнуть. Отсюда эта ужасная тоска одиночества, растерянность и беспомощность… Так приятно снова видеть тебя — ты как якорь для моей гонимой бурями души. Аня, я так боюсь всего — и сплетен, и удивленных взглядов, и расспросов. Когда я думаю об этом, мне хочется, чтобы можно было вообще не возвращаться домой. Доктор Дейв случайно оказался на станции, когда я сошла с поезда, — он-то и привез меня домой. Бедный старик! У него очень тяжело на душе, поскольку это он сказал мне когда-то, что Дику ничем нельзя помочь. «Я действительно так думал, Лесли, — сказал он мне сегодня. — Но мне следовало посоветовать вам не полагаться только на мое мнение. Я должен был направить вас к специалисту. Если бы я поступил так, в вашей жизни не было бы стольких печальных лет, а в жизни бедного Джорджа Мура — стольких потерянных зря. Я сурово упрекаю себя за это, Лесли». Я сказала ему, чтобы он не расстраивался, — он поступил так, как считал правильным. Он всегда был так добр ко мне. Мне было тяжело видеть, как он сокрушается.
      — А Дик… Джордж, я хочу сказать? Его память полностью вернулась к нему?
      — Почти. Конечно, есть еще очень много мелких подробностей, которых он пока не в состоянии вспомнить, но он вспоминает все больше и больше их с каждым днем. Вечером после похорон Дика он решил немного прогуляться. У него были с собой деньги Дика и его часы; он собирался привезти их мне вместе с моим последним письмом. Он призна ет, что пошел в таверну, где любят бывать моряки… и помнит, как пил… а больше ничего. Я никогда не забуду ту минуту, когда он вспомнил свое имя. Я видела, что он смотрит на меня с осмысленным, но озадаченным выражением лица, и спросила: «Ты узнаешь меня, Дик?» А он ответил: «Я никогда не видел вас прежде. Кто вы? И меня зовут совсем не Дик. Я Джордж Мур, а Дик умер вчера от желтой лихорадки! Где я? Что со мной случилось?» Я… я лишилась чувств. И с тех пор мне кажется, будто я во сне.
      — Ты скоро приспособишься к новому положению вещей, Лесли. Ты молода — у тебя еще вся жизнь впереди. Тебя ждет еще много прекрасных, счастливых лет.
      Возможно, что спустя какое-то время я буду в состоянии смотреть на все это именно так. Но сейчас я слишком утомлена и слишком равнодушна ко всему, чтобы думать о будущем. Я… я… Аня, мне одиноко. Мне не хватает Дика. Разве это не странно? Оказывается, я по-настоящему любила бедного Дика-Джорджа, мне следовало бы сказать — любила так, как любила бы беспомощного ребенка, который во всем зависит от меня. Я никогда не призналась бы в этом… я стыдилась своих чувств… стыдилась потому, что так сильно ненавидела и презирала Дика в дни нашей прежней совместной жизни. Когда мне сказали, что капитан Джим везет его домой, я ожидала, что мои ненависть и презрение сохранятся. Однако после его приезда у меня никогда не возникало подобных чувств. С того времени, как его привезли домой, в моем сердце была только жалость — жалость, мучившая и терзавшая меня. Тогда я видела причину этого в том, что после несчастного случая он так изменился и стал совсем беспомощным. Но теперь мне кажется, это произошло потому, что на самом деле передо мной был другой человек. Карло знал это, Аня… да, теперь я понимаю, что Карло знал это. Я всегда думала: как странно, что Карло не узнал Дика. Собаки, как правило, такие верные животные. Но Карло знал, что это не его хозяин, хотя никто из нас остальных ни о чем не догадывался… Понимаешь, я никогда раньше не видела Джорджа Мура, хотя теперь я припоминаю, как однажды Дик заметил вскользь, что в Новой Шотландии у него есть двоюродный брат, с которым они похожи как близнецы. Но это быстро улетучилось из моей памяти, да и в любом случае я никогда не подумала бы, что существование такого родственника может иметь какое-то значение. Мне и в голову не приходило сомневаться в том, что с Кубы привезли именно Дика. Любая перемена в нем казалась мне просто следствием случившегося с ним несчастья… Ах, тот апрельский вечер, когда Гилберт сказал мне, что, по его мнению, Дика можно вылечить, — мне никогда не удастся забыть его! Мне казалось, что когда-то меня бросили в ужасную клетку, где подвергали пытке, но затем дверь приоткрылась и я смогла выбраться наружу. Я все еще была прикована к ней цепью, но уже была не в ней. И в тот вечер я почувствовала, как чья-то безжалостная рука тянет меня обратно в клетку, чтобы подвергнуть пытке, даже еще более страшной, чем прежде. Я ни в чем не винила Гилберта. Я чувствовала, что он прав. И он был очень доброжелателен: он сказал, что если ввиду больших расходов и неуверенности в исходе лечения я приму решение не делать операцию, он ничуть не осудит меня. Но я знала, как мне следует поступить… знала и не могла на это решиться. Всю ночь я ходила взад и вперед по комнате как безумная, стараясь заставить себя взглянуть в лицо долгу… и не могла… думала, что не могу. И когда настало утро, я стиснула зубы и решила, что оставлю все, как есть. Безнравственное решение, я знаю. И если бы я до конца придерживалась его, это было бы самым справедливым наказанием мне за мою испорченность. Я держалась этого решения весь день. В тот вечер мне понадобилось сходить в деревню за покупками. Это был один из спокойных дней — Дик казался тихим и сонным, так что я не побоялась оставить его одного. Я немного задержалась, так что Дик соскучился обо мне — ему было одиноко. И когда я вернулась домой, он бросился мне навстречу, как ребенок, с такой довольной улыбкой. Почему-то, Аня, в ту же минуту я сдалась — этой улыбки на его бедном, бессмысленном лице я просто не могла вынести. Я чувствовала себя так, словно хочу отказать ребенку в возможности вырасти и развиться. Я знала, что должна дать ему шанс, и неважно, к каким последствиям это может привести. Тогда я пошла к Гилберту и сказала ему, что согласна. Аня, ты, должно быть, думала все эти недели до моего отъезда в Монреаль, что я полна враждебных чувств. Я совсем не хотела этого… но я не могла думать ни о чем, кроме того, что мне предстояло, и потому все вокруг казалось призрачным и нереальным.
      — Я знаю… я понимаю, Лесли. Но теперь все позади: цепь разорвана и никакой клетки нет.
      — Клетки нет, — повторила Лесли чуть рассеянно, перебирая тонкими смуглыми пальцами травинки возле клумбы. — Но… кажется, что нет и ничего другого. Ты… ты помнишь, что я говорила тебе о моем безрассудстве в тот вечер на песчаной косе? Я нахожу, что человек не может быстро покончить со своим безрассудством. Иногда я думаю, что есть люди, которые остаются безрассудными навсегда. А быть дурой — такого рода — почти так же тяжело, как быть… собакой на цепи.
      — Ты почувствуешь себя совсем по-другому, когда усталость и растерянность пройдут, — сказала Аня. Зная нечто такое, что не было известно Лесли, она не считала необходимым тратить зря слова сочувствия.
      Лесли положила свою прелестную золотистую головку на Анино колено.
      — Так или иначе, а у меня есть ты, —сказала она. — Жизнь не может быть совсем пустой, если рядом такая подруга. Аня, погладь меня по головке… словно я маленькая девочка. Побудь немного «моей мамой»… и, пока мой упрямый язык немного развязался, позволь мне сказать тебе, что ты и твоя дружба значили для меня с того вечера, когда я впервые встретила тебя в бухте на скалистом берегу.

      Однажды ветреным утром, когда над заливом высокой золотистой волной поднималась заря, один усталый аист, державший свой путь из Страны Вечерних Звезд, пролетел над песчаной косой гавани Четырех Ветров. Под крылом он заботливо держал сонное, не от мира сего, маленькое существо. Аист был очень утомлен и печально огляделся вокруг. Он знал, что находится где-то совсем близко от места назначения, но еще не видел его. Большой белый маяк на красном песчаниковом утесе имел свои достоинства, но ни один, хоть немного соображающий что чему аист не оставил бы там новенького, нежного, как бархат, ребеночка. Старый серый дом среди ив в цветущей долине у ручья с виду был более подходящим, но все же не совсем таким какой требовался в подобном случае. О стоящем чуть поодаль ярко-зеленом жилище явно не могло быть и речи. Затем аист оживился. Он увидел то, что искал, — маленький белый домик, уютно устроившийся на опушке густого, полного таинственных шорохов ельника, домик с выходящей из кухонной трубы веселой спиралью голубого дыма и выглядевший так, словно предназначался для младенцев. Аист вздохнул с облегчением и мягко опустился на конек крыши этого домика.
      А полчаса спустя Гилберт, пробежав через переднюю, постучал в дверь комнаты для гостей. Ему ответил сонный голос, и в следующее мгновение из-за двери выглянуло бледное, испуганное лицо Мариллы.
      — Марилла, Аня прислала меня сказать вам, что к нам прибыл некий молодой джентльмен. Он приехал налегке, почти без багажа, но явно намерен здесь остаться.
      — Господи! — воскликнула Марилла растерянно. — Гилберт! Неужели ты хочешь сказать, что все уже позади? Почему меня не разбудили?
      — Аня не позволила нам беспокоить вас, когда в том не было никакой необходимости. Сиделку вызвали лишь два часа назад. На этот раз не было никаких «подводных скал»…
      — И… и… Гилберт… этот ребенок будет жить?
      — Несомненно. Он весит десять фунтов и… да вы только послушайте его! С легкими у него все в порядке, не правда ли? Сиделка уверяет, что волосы у него будут рыжие. Аня разгневалась на нее за это, но я рад донельзя!
      Это был чудеснейший день в маленьком домике.
      — Осуществилась прекраснейшая мечта, — сказала Аня, бледная и сияющая от восторга. — О, Марилла, я едва осмеливаюсь поверить в это счастье, после того что пережила в тот ужасный июньский день в прошлом году. С тех самых пор у меня в душе была такая мучительная боль… но теперь она прошла.
      — Этот ребенок займет место Джой, — сказала Марилла.
      — О нет, нет,Марилла! Он не может… никто никогда не сможет сделать это. У него свое собственное место, у моего дорогого, крошечного мальчика! Но у малютки Джой есть и всегда будет свое место… Если бы она осталась жить, ей было бы сейчас больше года. Она уже ковыляла бы на крошечных ножках и лепетала первые слова. Я вижу ее перед собой так ясно, Марилла. О, теперь я знаю, что капитан Джим был прав, когда сказал, что Бог позаботится о том, чтобы моя малютка не оказалась чужой для меня, когда я снова найду ее за пределами земного бытия. Я поняла это за минувший год. День за днем, неделя за неделей следила я, как она растет, — и всегда буду следить. Я буду знать, как она развивается, год от году. И когда я снова встречусь с ней, я буду хорошо знать ее — она не будет для меня «прекрасной незнакомкой»… Ах, Марилла, вы только посмотрите на эти пальчики на его милых, дорогих ножках! Разве не странно, что они такие совершенные?
      — Было бы куда более странно, если бы они такими не были, — твердо заявила Марилла. Теперь, когда все опасности миновали, она опять была прежней Мариллой.
      — О, я знаю… но кажется, что они не могли быть такие законченные,понимаете… а они именно такие, вплоть до крошечных ноготков. А его ручки… вы только посмотрите на его ручки, Марилла!
      — Очень похожи на руки, — признала Марилла.
      — Смотрите, как он хватается за мой палец. Я уверена, он уже знает меня! Он плачет, когда его уносит сиделка. Ах, Марилла, неужели вы тоже думаете… вы ведь не думаете, что волосы у него будут рыжие?
      — Я не вижу волос никакого цвета, — заявила Марилла, — и на твоем месте не стала бы тревожиться, пока их не станет видно.
      — Что вы, Марилла! У него естьволосы — посмотрите на этот нежный, маленький пушок, которым покрыта вся его голова. Глаза у него — так, во всяком случае, уверяет сиделка — будут карие… и лоб точь-в-точь как у Гилберта.
      — И ушки у него прелестнейшие, миссис докторша, дорогая, — вмешалась Сюзан. — Я первым делом посмотрела на его ушки. Насчет волос всегда можно ошибиться, носы и глаза меняются, и никогда нельзя сказать, что из них получится потом, но уши — это уши, от начала и до конца, и всегда известно, чего от них ждать. Обратите внимание на их форму… и прилегают они так плотно к его милой, драгоценной головке. Вам никогда не придется стыдиться его ушей, миссис докторша, дорогая.
      Выздоровление Ани было быстрым и счастливым. Друзья и знакомые приходили и воздавали почести младенцу — так люди преклонялись пред величием звания новорожденного задолго до того, как волхвы с востока опустились на колена пред Царственным Младенцем, лежавшим в Вифлеемских яслях . Лесли, медленно обретая свое "я" в новых для нее условиях жизни, заботливо склонялась над малюткой, словно прекрасная, увенчанная золотой короной Мадонна. Мисс Корнелия нянчила его более умело, чем любая из матерей Израиля. Капитан Джим держал маленькое существо в своих больших загорелых руках, смотрел на него полными нежности глазами и видел своих собственных неродившихся детей.
      — Как вы собираетесь назвать его? — поинтересовалась мисс Корнелия.
      — Этот вопрос решила Аня, — ответил Гилберт.
      — Джеймс Мэтью — в честь двух самых замечательных джентльменов, каких я только знала… и при вас будь сказано! — И Аня бросила дерзкий и лукавый взгляд на Гилберта.
      Он улыбнулся.
      — Я не очень хорошо знал Мэтью. Он был так стеснителен, что мы, мальчишки, не могли близко познакомиться с ним… Но я вполне согласен с тобой: капитан Джим — одна из редчайших и прекраснейших душ, какие Бог когда-либо одевал плотью… Капитан так доволен тем, что мы дали его имя нашему мальчику. Похоже, до сих пор в его честь не назвали еще ни одного младенца.
      — Что ж, Джеймс Мэтью — имя, которое будет хорошо носиться и не полиняет после стирки, — заметила мисс Корнелия. — Я рада, что вы не обременили его каким-нибудь пышным, романтическим именем, которого он стыдился бы, став дедушкой. Миссис Дрю из Глена назвала своего младенца Берти Шекспир. Ну и сочетание! Что вы скажете, а? И я рада, что выбор имени не доставил вам особых хлопот. Некоторые испытывают невероятные трудности в подобных случаях. Когда у Стэнли Флэгга родился первенец, началось такое соперничество из-за того, в честь кого из дедушек должен быть назван ребенок, что бедный маленькой душе пришлось два года ходить вообще без имени. Потом появился братик, и в ходу были имена Большой малыш и Маленький малыш. В конце концов они назвали Большого малыша Питером, а Маленького малыша Айзеком, в честь двух дедушек, и крестили обоих вместе. И каждый из малышей старался при этом перекричать другого… А знаете эту шотландскую семью Мак-Нэбов на той стороне гавани? У них двенадцать мальчиков. Самый старший и самый Младший носят имя Нийл — Большой Нийл и Маленький Нийл в одной семье! Я полагаю, у них иссяк запас имен.
      — Я где-то читала, — засмеялась Аня, — что первый ребенок — поэма, а десятый — самая скучная проза. Быть может, миссис Мак-Нэб сочла, что двенадцатый — всего лишь пересказ старой истории.
      — Большая семья — это не так уж плохо, — сказала мисс Корнелия с легким вздохом зависти. — Я восемь лет была единственным ребенком у моих родителей и очень хотела иметь брата или сестру. Мама велела мне просить об этом в молитвах… и я просила и просила, поверьте мне!И вот однажды тетя Нелли пришла ко мне и сказала: «Корнелия, наверху, в комнате твоей мамы, есть для тебя братик. Можешь подняться туда и посмотреть на него». Я была так взволнована и восхищена, что буквально взлетела наверх. И там старая миссис Флэгг вынула из кроватки младенца и показала мне. Боже, Аня, душенька, никогда в жизни я не была так разочарована. Я-то ведь просила в молитвах братика на два года старше меня!
       —Сколько же времени понадобилось вам, чтобы прийти в себя после такого разочарования? — смеясь, спросила Аня.
      — Я довольно долго имела зуб на Провидение, а в первые недели не хотела даже и глядеть на младенца. Никто не знал о причине, так как я ни о чем никому не говорила. Ну а потом он начал становиться очень сообразительным и всегда протягивал ко мне свои крошечные ручки. Тогда я почувствовала к нему нежность, но все же никак не могла до конца примириться с произошедшим, пока однажды моя школьная подружка, забежавшая к нам, чтобы взглянуть на него, не сказала мне, что он кажется ей ужасно маленьким для его возраста. Тут я прямо-таки вскипела от негодования и напустилась на нее. Я заявила, что она совершенно не разбирается в малышах и что наш малыш самый милый на свете. После этого я просто боготворила его. Мама умерла, когда ему не исполнилось и трех лет, и я была ему и сестрой, и матерью одновременно. Бедный мальчик, он никогда не отличался крепким здоровьем и умер, когда ему было немногим больше двадцати. Мне кажется, Аня, душенька, я отдала бы все на свете, лишь бы он только был сейчас жив.
      Мисс Корнелия вздохнула. Гилберт ушел вниз, в свою приемную, а Лесли, которая вполголоса напевала колыбельную маленькому Джеймсу Мэтью, стоя у слухового окошка, положила его, уснувшего, в его украшенную оборками корзинку и ушла по своим делам. Как только она оказалась вне пределов слышимости, мисс Корнелия слегка подалась вперед и сказала заговорщическим шепотом:
      — Аня, душенька, я получила вчера письмо от Оуэна Форда. Сейчас он в Ванкувере, но хочет знать, смогу ли я позднее взять его к себе на месяц. Вам-то ясно, что это значит. Что ж, надеюсь, мы поступаем правильно.
      — Мы не имеем к этому никакого отношения… Мы же не можем помешать ему приехать в Четыре Ветра, если он этого хочет, — торопливо возразила Аня. Ей не нравилось чувствовать себя свахой — а именно такое чувство вызывал у нее шепот мисс Корнелии. Однако затем она все же не удержалась и добавила: — Не говорите Лесли, что он приезжает. Если она узнает об этом заранее, я уверена, она сразу уедет. Она в любом случае намерена уехать осенью — так она сказала мне на днях. Хочет поехать в Монреаль, выучиться на сиделку и как-то устроить свою жизнь.
      — Разумеется, Аня, душенька, — сказала мисс Корнелия, кивая с глубокомысленным видом, — будь что будет. Вы и я свое дело сделали. Остальное следует передать в руки Провидения.
 
      Глава 35
       Политика в Четырех Ветрах
      Когда Аня окрепла настолько, что снова смогла спуститься в гостиную, остров Принца Эдуарда, как и всю Канаду, била предвыборная лихорадка. Гилберт, сделавшийся пылким консерватором, оказался втянутым в политический водоворот и был желанным оратором на различных сельских митингах и собраниях. Мисс Корнелия не одобряла того, что он «ввязался в политику», и прямо сказала об этом Ане.
      — Доктор Дейв никогда ничем подобным не занимался. И доктор Блайт вскоре обнаружит, что совершает большую ошибку, поверьте мне!Политика — такое дело, в которое ни одному порядочному человеку вмешиваться не следует.
      — Что же тогда — оставить управление страной одним мошенникам и негодяям? — спросила Аня.
      — Да… при условии, что эти мошенники — консерваторы, — сказала мисс Корнелия, отступая, но в боевом порядке и с развернутыми знаменами. — Мужчины и политиканы одним миром мазаны. На либералах слой толще, чем на консерваторах, — вот и вся разница… но значительнотолще. Впрочем, хоть либералы, хоть консерваторы, а мой совет доктору Блайту — избегать политики. А то не успеешь оглянуться, как он сам выставит свою кандидатуру на выборах и уедет в Оттаву на полгода, а его практика тут совсем захиреет.
      — Ах, не будем придумывать себе трудности раньше времени, — улыбнулась Аня. — Лучше посмотрите на маленького Джема. Его имя следовало бы писать через букву "G" . Разве он не само совершенство? Только посмотрите, какие у него ямочки на локотках. Мы воспитаем его хорошим консерватором — вы и я, мисс Корнелия.
      — Воспитайте его хорошим человеком, — посоветовала мисс Корнелия. — Они редки и на вес золота. Хотя, заметьте, что я отнюдь не хотела бы видеть его либералом. Что же до выборов, то мы с вами можем только радоваться, что не живем по ту сторону гавани. В эти дни там ужасно сквернословят. Все Эллиоты, Крофорды и Мак-Алистеры вступили на тропу войны, зарядив ружья, как для медвежьей охоты. На нашей стороне гавани все тихо и мирно, поскольку здесь так мало мужчин. Капитан Джим — либерал, но мне кажется, он стыдится этого, так как никогда не говорит о политике. Нет никакого сомнения в том, что в результате этих всеобщих выборов консерваторы останутся у власти и получат значительное большинство голосов.
      Мисс Корнелия ошиблась. На утро после выборов капитан Джим заглянул в маленький домик, чтобы сообщить только что поступившую новость. Так живуч микроб партийных пристрастий даже в душах мирных стариков, что щеки капитана Джима пылали, а глаза сверкали огнем давних дней.
      — Мистрис Блайт, либералы выиграли — подавляющим большинством! После восемнадцати лет бездарного правления Тори наша измученная страна обретет наконец надежду.
      — Я никогда не слышала таких пламенных речей из ваших уст, капитан Джим, и даже не подозревала, что в вас так много политического яда, — засмеялась Аня, не особенно взволнованная этими известиями. В то утро маленький Джем сказал: «Вау-га». Что были правители и державы, расцвет и упадок империй, поражение либералов или Тори в сравнении с этим чудесным событием?
      — Да, это долго накапливалось, — улыбнулся в ответ капитан Джим. — Я считал себя довольно умеренным сторонником моей партии, но когда пришло известие, что мы у власти, я понял, до чего ярый я либерал.
      — Как вам известно, мы с доктором консерваторы.
      — Да. Это единственный недостаток, какой я вижу в вас двоих, мистрис Блайт. Корнелия тоже сторонница Тори. Я заглянул к ней по пути из деревни, чтобы сообщить новость.
      — Вы не знали, что рискуете жизнью?
      — Знал, но не мог противиться искушению.
      — Как она приняла это известие?
      — Сравнительно спокойно, мистрис Блайт, сравнительно спокойно. Говорит мне: «Что ж, Провидение посылает периоды унижения стране точно так же, как отдельным личностям. Вы, либералы, холодали и голодали много лет. Поспешите согреться и наесться, так как вам недолго быть у власти». — «Ну, полно, Корнелия, — говорю, — может быть, Провидение считает, что Канада нуждается в продолжительном периоде унижения». А, Сюзан! Вы слышали новость? Либералы пришли к власти.
      Сюзан только что вошла из кухни, сопровождаемая запахом восхитительных кушаний, который, казалось, всегда распространяла вокруг себя.
      — Вот как? Я что-то не замечала, чтобы тесто у меня поднималось лучше, когда либералы были у власти, чем когда не были. А если какая-нибудь партия, миссис докторша, дорогая, устроит нам хороший дождик еще до конца этой недели и тем спасет наш огород от гибели, это партия, за которую Сюзан готова голосовать. А пока не выйдете ли вы со мной на минутку в кухню. Я хочу знать ваше мнение о мясе, которое у нас сегодня к обеду. Боюсь, оно жесткое как подметка, и, на мой взгляд, нам следовало бы сменить не только наше правительство, но и нашего мясника.
      Спустя неделю после выборов Аня отправилась под вечер на мыс — узнать, нельзя ли получить свежей рыбы у капитана Джима. Впервые ей пришлось расстаться — пусть ненадолго — с маленьким Джимом. Это была настоящая трагедия. Что, если он заплачет? Что, если Сюзан не будет знать, что именно нужно ему? Но Сюзан была спокойна и невозмутима.
      — У меня столько же опыта в обращении с ним, сколько у вас, миссис докторша, дорогая, разве нет?
      — Да, с ним, но не с другими младенцами. А я приглядывала за тремя парами близнецов, когда сама была еще совсем ребенком. Когда они плакали, я совершенно хладнокровно совала им в рот мятный леденец или ложку касторки. Довольно любопытно вспоминать теперь, как легко относилась я ко всем тем младенцам и их горестям.
      — Ну, если маленький Джим заплачет, я просто шлепну грелку ему на животик, — решительно заявила Сюзан.
      — Только не слишком горячую, — предостерегла встревоженная Аня. Ах, умно ли она поступает, что уходит?
      — Не волнуйтесь, миссис докторша, дорогая. Сюзан не та женщина, что может обжечь младенца. Да он вовсе и не собирается плакать!
      В конце концов Аня все же оторвалась от своего сокровища и с удовольствием прогулялась по полям, исчерченным длинными вечерними тенями. Капитана Джима в гостиной маяка не было, однако там сидел другой мужчина — красивый, среднего возраста, с волевым, чисто выбритым подбородком. Аня не знала его, и тем не менее, когда она села, он обратился к ней со всей непринужденностью старого знакомого. В том, что он говорил и как говорил, не было ничего неуместного, но Аню возмутила такая дерзкая самонадеянность совершенно незнакомого человека. Она отвечала ему ледяным тоном и говорила так мало, как только дозволяли приличия. Ничуть не обескураженный, ее собеседник продолжал говорить еще несколько минут, затем извинился и ушел. Аня могла бы поклясться, что в его глазах был насмешливый огонек, и это обеспокоило ее. Кем могла быть эта личность? Что-то в его облике показалось ей смутно знакомым, но она не сомневалась в том, что никогда прежде не видела этого мужчину.
      — Капитан Джим, кто это только что вышел отсюда? — спросила она, когда в гостиной появился хозяин.