— Я читал некрологи, — сказала мисс Корнелия, откладывая в сторону «Дейли Энтерпрайз» и снова берясь за шитье.
      Гавань лежала, черная и мрачная, под угрюмым ноябрьским небом; опавшие листья, насквозь пропитанные влагой, липли к наружным подоконникам, но в маленьком домике было светло и тепло от горящего в камине огня и по-весеннему весело от Аниных папоротничков и гераней.
      — У тебя всегда лето, Аня, — сказала ей однажды Лесли; и все, кто бывал в гостях в Доме Мечты, чувствовали то же самое.
      — «Энтерпрайз» увлекается некрологами в эти дни, — продолжила мисс Корнелия. — В каждом выпуске пара колонок непременно отдана некрологам, и я внимательно читаю каждую строчку. Для меня это одна из форм развлечения, особенно когда некрологи сопровождаются какими-нибудь оригинальными стихотворениями. Вот вам великолепный пример:
 
       В лучший мир ушла она,
       Та, что в жизни сей земной
       Пела, радости полна:
       Небеса — мой дом родной.
 
      Кто говорит, будто на нашем острове нет поэтических талантов? Вы когда-нибудь обращали внимание, Аня, душенька, как много хороших людей умирает. Право, нельзя не пожалеть об этом. Здесь десять некрологов, и если судить по ним, все покойные — даже мужчины — были праведниками и образцами для подражания. Вот взять хотя бы старого Питера Стимсона, который «оставил широкий круг своих преданных друзей оплакивать его безвременную кончину». Боже! Аня, душенька, да этому человеку было за восемьдесят, и на протяжении последних тридцати лет все, кто только знал его, желали, чтобы он умер. Читайте некрологи, когда у вас хандра, Аня, душенька, — особенно некрологи тех людей, с которыми вы были знакомы. Если у вас есть хоть какое-то чувство юмора, они вас развеселят, поверьте мне!Жаль только, что это не я написала некрологи некоторых людей. Разве это не отвратительнейшее слово — «некролог»? У этого самого Питера Стимсона, о котором я говорила, было лицо в точности как «некролог» — я никогда не могла взглянуть на него без того, чтобы не вспомнить это слово. Есть только одно еще более отвратительное слово из всех мне известных, и это слово — relict .Боже, Аня, душенька, пусть меня называют старой девой, но какое утешение знать, что я никогда не буду ничьей «relict».
       —Это действительно неприятное слово, — сказала Аня со смехом. — На авонлейском кладбище полно старых надгробий с надписями вроде: "Памяти такой-то, relictпокойного такого-то". У меня при этом всегда возникают мысли о чем-то изношенном и изъеденном молью. Почему среди слов, связанных со смертью, так много неприятных? Хорошо бы можно было упразднить обычай называть мертвое тело «останками». Я прямо-таки содрогаюсь, когда слышу, как хозяин похоронной конторы говорит тем, кто пришел в дом покойного: «Все, кто хочет взглянуть на останки, пожалуйте сюда». У меня всегда возникает ужасное предчувствие, что в следующую минуту я увижу сцену пиршества каннибалов .
      Единственное, на что я надеюсь, — невозмутимо заявила мисс Корнелия, — так это на то, что, когда я умру, никто не назовет меня наша усопшая сестра. У меня возникло отвращение к этой манере называть каждого братом и сестрой, когда лет пять назад в нашей церкви проводил молитвенные собрания один странствующий проповедник. Я с самого начала его терпеть не могла. Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне: что-то с этим человеком не так. И я была права. Представьте себе, он притворялся пресвитерианином — пресвитарианин, так он произносил это слово, — а на самом деле был методистом! У него все были «братья» и «сестры». Весьма большой семейный круг имел этот человек! Он подошел ко мне после одного из собраний, с жаром схватил мою руку и спросил умоляюще: "Моя дорогаясестра Брайент, вы христианка?" Я пристально посмотрела на него, а потом сказала спокойно: «Мой единственный брат был похоронен пятнадцать лет назад, мистер Фиск, а другими я с тех пор не обзаводилась. Что же до того, христианка ли я, то я была ею, как я надеюсь и верю, еще тогда, когда вы были в пеленках». И этозаставило его замолчать, поверьте мне!Заметьте, Аня, душенька, я имею зуб далеко не на всех проповедников. К нам приезжали по-настоящему благородные, превосходные, честные люди, которые приносили большую пользу и заставляли старых грешников ерзать от стыда на церковных скамьях. Но этот тип, Фиск, не был из их числа. Уж и посмеялась я однажды про себя на одном из собраний, которые он проводил. Фиск попросил всех, считающих себя христианами, встать. Яне встала, поверьте мне!Терпеть не могу такие вещи. Но большинство прихожан встали. Затем он попросил встать всех желающих стать христианами. Никто не двинулся с места, и тогда Фиск заорал во всю глотку церковный гимн. Прямо передо мной на скамье Миллисонов сидел бедный маленький Айки Бейкер, сирота лет десяти. Миллисон замучил его работой чуть не до смерти. Несчастный мальчуган всегда был таким усталым, что немедленно засыпал, стоило ему оказаться в церкви или еще где-нибудь, где он мог несколько минут посидеть спокойно. Он проспал все собрание; я видела это и радовалась, что ребенок хоть немного отдохнет, поверьте мне!Когда же Фиск стал забирать все выше и выше и к нему присоединились остальные, бедный Айки вздрогнул и проснулся. Он подумал, что это обычное пение и что всем следует встать, так что поскорее вскочил на ноги, зная, что получит нагоняй от Мерайи Миллисон за то, что спит на собрании. Фиск увидел его, оборвал пение и завопил: «Еще одна душа спасена! Слава Всевышнему! Аллилуйя!» А это был всего лишь бедный испуганный Айки, не до конца проснувшийся, зевающий и вовсе не думающий о своей душе. Несчастный ребенок! У него никогда не было времени подумать о чем-либо, кроме своего усталого, изнуренного работой маленького тела!.. Лесли тоже пошла однажды вечером на собрание, и этот Фиск сразу привязался к ней. О, он особенно беспокоился о душах красивых девушек, поверьте мне!Он задел ее чувства, и больше она ни разу не пришла. А он на каждом собрании молился прямо на публике о том, чтобы Господь смягчил ее очерствевшее сердце. В конце концов мне пришлось пойти к мистеру Левитту, нашему тогдашнему священнику, и сказать, что если он не заставит Фиска прекратить это безобразие, я просто встану на следующем собрании и швырну мой Псалтырь в него, как только он упомянет о «той красивой, но нераскаявшейся молодой женщине». И я сделала бы это, поверьте мне!Мистер Левитт вмешался, и этих молитв больше не было, но Фиск продолжал проводить свои собрания до тех пор, пока Чарли Дуглас не положил конец его карьере в здешних местах. Жена Чарли провела всю зиму в Калифорнии. Осенью она была очень грустна — религиозная меланхолия — это у них в роду. Ее отец вечно боялся, что совершил какой-то непростительный грех, и так извел себя страхами, что умер в сумасшедшем доме. Так что когда Роза Дуглас загрустила на религиозной почве, Чарли немедленно отправил ее в гости к ее сестре в Лос-Анджелес. Там она совершенно поправилась и приехала домой — приехала как раз в то время, когда кампания Фиска «за возрождение христианства» была в полном разгаре. Роза сошла с поезда в Глене, веселая, бодрая, улыбающаяся, и первое, что она увидела, был так и бросавшийся в глаза вопрос, выведенный громадными белыми буквами на черном фронтоне железнодорожного склада: «Куда ты идешь — на Небеса или в Ад?» Это была одна из идей Фиска — он поручил Генри Хаммонду сделать эту надпись масляной краской. Роза вскрикнула и лишилась чувств, а когда ее привезли домой, она была в меланхолии, похуже прежней. Тогда Чарли пошел к мистеру Левитту и сказал ему, что все Дугласы покинут церковь, если Фиска не уберут немедленно. Мистеру Левитту пришлось уступить, так как Дугласы платили почти половину его жалованья. Фиск уехал, а нам пришлось снова положиться на наши Библии и черпать из нихуказания по вопросу о том, как попасть на небеса. Только после того как Фиск уехал, выяснилось, что он был замаскированный методист. Мистер Левитт был весьма раздосадован, поверьте мне!Мистер Левитт имел определенные недостатки, но он был добрым, здравомыслящим просвитерианином.
      — Между прочим, я получила вчера письмо от мистера Форда, — сообщила Аня. — Он просил меня передать вам привет.
      — Не нужны мне его приветы, — хмуро и отрывисто заявила мисс Корнелия.
      — Почему? — изумилась Аня. — Мне казалось, он вам нравился.
      — Ну, пожалуй, нравился. Но я никогда не прощу ему того, что он сделал с Лесли. Бедная девочка сохнет по нему — будто у нее и без того недостаточно горестей, — а он — я не сомневаюсь — веселится в своем Торонто, наслаждаясь жизнью, как всегда. Но чего же еще ждать от мужчины?
      — Ах, мисс Корнелия! Как вы узнали?
      — Боже, Аня, душенька, что ж у меня, по-вашему, глаз нет, что ли? Да я знаю Лесли с младенчества. Всю эту осень у нее в глазах была какая-то новая глубокая печаль, и я поняла, что тут замешан каким-то образом этот писатель. И себе я тоже никогда не прощу того, что способствовала его приезду сюда. Но я никак не предполагала, что приедет такой человек, как он. Я думала, он окажется точно таким, как все те, что раньше останавливались у Лесли на лето, — самодовольные молодые ослы, все до одного. Она их всех презирала. Один из них попытался приударить за ней, но она его живо осадила — да так здорово, что, я уверена, он до сих пор в себя не пришел… Так что я и не предполагала, что существует какая-то опасность.
      — Только смотрите, чтобы Лесли не заподозрила, что вы знаете ее тайну, — поспешила предостеречь мисс Корнелию Аня. — Я думаю, это причинило бы ей боль.
      — Положитесь на меня, Аня, душенька. Я не вчера родилась. Ах, будь они прокляты, все эти мужчины! Сначала один испортил Лесли жизнь, а теперь еще и другой из этих негодяев явился, чтобы сделать ее еще несчастнее. Аня, этот мир — ужасное место, поверьте мне!
 
       Загадку всех изъянов мира
       Сумеет время разгадать, —
 
      процитировала Аня задумчиво.
      — Если это и произойдет, то только в мире, где нет никаких мужчин, — мрачно заявила мисс Корнелия.
      — Ну а теперь-то что же они наделали, эти мужчины? — поинтересовался Гилберт, входя в гостиную.
      — Наделали бед! Одних бед! Разве они когда-нибудь делали что-то еще?
      — Яблоко с запретного древа съела в раю именно женщина, мисс Корнелия.
      — Змей, подбивший ее на это, был мужского рода, — торжествующе парировала мисс Корнелия.
      Лесли, после того как первая боль прошла почувствовала, что все же может жить дальше, — так бывает с большинством из нас, какого рода ни были бы наши страдания. Возможно даже, что минутами, в веселом кругу друзей в маленьком Доме Мечты, она находила эту жизнь приятной. Но если бы Аня питала какие-то надежды на то, что Лесли постепенно забывает Оуэна Форда, ее легко вывело бы из заблуждения чуть приметное выражение жадного интереса, появлявшееся в глазах Лесли всякий раз, когда упоминалось его имя. Этот жадный интерес вызывал у Ани чувство сострадания, и она неизменно умудрялась сообщать капитану Джиму и Гилберту новости из писем Оуэна именно тогда, когда при этом присутствовала Лесли. Румянец, быстро вспыхивавший на щеках девушки, и сменявшая его мертвенная бледность в такие моменты свидетельствовали весьма красноречиво о чувствах, наполнявших все ее существо. Однако она никогда не говорила о нем с Аней и не упоминала о том туманном вечере, когда так неожиданно встретилась с ней на песчаной косе.
      Вскоре умер ее старый пес, и она очень горевала о нем.
      — Он так долго был мне другом, — печально говорила она Ане. — Раньше он принадлежал Дику… жил у него около года, прежде чем мы поженились. Дик оставил его со мной, когда поплыл на Кубу. Карло очень привязался ко мне, и его собачья любовь и преданность помогли мне пережить тот ужасный первый год после смерти мамы, когда я была совсем одна. Когда я услышала, что Дик возвращается, у меня возникли опасения, что впредь Карло уже не будет только моим. Но он, похоже, остался совершенно равнодушен к своему прежнему хозяину, хотя так любил его когда-то. Первое время он даже набрасывался и рычал на Дика, словно на чужого. А я была довольна. Приятно иметь рядом хоть одно живое существо, чья любовь целиком принадлежит тебе. Этот старый пес был таким утешением для меня, Аня. Осенью он совсем ослабел… я боялась, что он не проживет долго, но все же надеялась заботливым уходом продлить ему жизнь до весны. Сегодня утром он, казалось, чувствовал себя довольно хорошо. Я сидела у камина, а он лежал на коврике перед огнем, потом он вдруг встал и, еле передвигая лапы, подошел, положил голову ко мне на колени, взглянул мне в лицо любящим взглядом своих больших, ласковых собачьих глаз… а потом просто вздрогнул и умер… Мне будет так не хватать его.
      — Позволь мне, Лесли, подарить тебе другую собаку, — сказала Аня. — Я должна получить прелестного сеттера, которого собираюсь подарить Гилберту на Рождество. Позволь мне подарить другого такого же щенка и тебе.
      Лесли отрицательно покачала головой.
      — Нет, спасибо, Аня, пока не надо. У меня еще не появилось желания завести другую собаку. Боюсь, в моем сердце просто не осталось любви для другой. Хотя, возможно, позднее… я попрошу тебя подарить мне щенка. Мне действительно нужна собака — для защиты. Но в Карло было что-то почти человеческое… и было бы непорядочнослишком поспешно заменить его кем-то другим. Мой дорогой старый друг!
      За неделю до Рождества Аня уехала в Авонлею и оставалась там до окончания праздников. Гилберт присоединился к ней в конце декабря, и в Зеленых Мезонинах прошла веселая встреча Нового года, на которую собрались семейства Блайтов, Барри и Райтов, чтобы отдать должное великолепному обеду, стоившему миссис Линд и Марилле долгих, напряженных раздумий и заботливых приготовлений. Когда же Аня и Гилберт вернулись в Четыре Ветра, оказалось, что маленький домик почти занесен снегом, — третья за эту необычно снежную зиму метель пронеслась над гаванью и намела громадные сугробы вокруг всего, что встретилось ей на пути. Но капитан Джим расчистил дорожки и отгреб снег от дверей, а мисс Корнелия пришла и развела огонь в очаге.
      — Как приятно, что вы опять здесь, Аня, душенька! Ну и сугробы намело! Таких еще не бывало! Дом Муров можно увидеть, только если подняться наверх. Лесли будет так рада, что вы вернулись. Она, считайте, почти погребена заживо там, на своей ферме. Хорошо еще, что Дик может разгребать снег лопатой и, похоже, считает это развлечением. Сюзан просила передать вам, что будет в вашем распоряжении завтра. Куда же вы, капитан?
      — Попробую добраться до деревни. Хочу посидеть немного со старым Мартином Стронгом. Он при смерти ,и в эти дни ему очень одиноко. У него почти нет друзей — он всю жизнь был слишком занят, чтобы их заводить. Зато нажил большие деньги.
      — Да, он думал, что раз уж нельзя служить и Богу и мамоне , то ему лучше оставаться верным мамоне, — выразительно добавила мисс Корнелия. — Так что пусть не жалуется, если мамона не кажется ему теперь приятным обществом.
      Капитан Джим вышел во двор, но, вспомнив о чем-то, на минуту вернулся в дом.
      — Я получил письмо от мистера Форда, мистрис Блайт. Он говорит, что «книга жизни» принята издательством и выйдет в свет следующей осенью. У меня здорово поднялось настроение, когда я получил это известие. Подумать только! Я увижу ее наконец напечатанной.
      — Этот человек явно помешался на своей «книге жизни», — заметила сочувственно мисс Корнелия. — Что же до меня, то я считаю, что на свете и так уже слишком много книг.

      Гилберт отложил в сторону массивный медицинский том, над которым сидел весь вечер, пока сгущающиеся мартовские сумерки не заставили его прервать чтение. Он откинулся на спинку кресла и с задумчивым видом уставился в окно. Стояла ранняя весна — самое, вероятно, неприятное время года. Даже закат не мог украсить безжизненный, словно промокший насквозь пейзаж и почерневший рыхлый лед в гавани, на которую смотрел Гилберт. Нигде не было видно ни признака жизни, если не считать большой черной вороны, одиноко летящей над свинцово-серым полем. Гилберт лениво размышлял об этой вороне. Был ли это отец семейства, которого ждет в лесах за деревней черная, но миловидная ворона-жена? Или это блестящий молодой щеголь, занятый мыслями об ухаживании? Или это циничный холостяк, убежденный, что «тот всех скорей идет вперед, кто в путь идет один» ? Кем бы ни была эта птица, ее силуэт вскоре слился с сумраком, а Гилберт обратил взор на более приятное зрелище в стенах дома.
      Огонь в камне то и дело вспыхивал, бросая свой отблеск на бело-зеленые шубки Гога и Магога, на глянцевитую, каштановую голову красивого сеттера, греющегося на каминном коврике, на рамы развешанных на стенах картин, на вазу, полную желтых нарциссов, выросших в Анином «садике» на подоконнике, на саму Аню, сидящую возле маленького швейного столика, — ее шитье лежало рядом с ней, руки были сцеплены на колене, а взгляд устремлен в огонь, на рисуемые пламенем воздушные замки с их легкими, изящными башенками, пронзающими освещенное лупой облако и бросающими тень на окрашенную закатом песчаную отмель… и корабли, плывущие из гавани Добрых Надежд прямо в гавань Четырех Ветров с драгоценным грузом на борту. Да, Аня опять предавалась светлым мечтам, хотя жестокий призрак страха стоял рядом с ней день и ночь, омрачая ее чудесные видения.
      Гилберт привык называть себя «старым женатым человеком». Однако он по-прежнему смотрел на Аню недоверчивым взглядом влюбленного. Он все еще не до конца верил в то, что с полным правом может назвать ее своей. Быть может, это только сон, часть грезы, какой является этот волшебный Дом Мечты. Его душа по-прежнему словно ходила на цыпочках перед ней, чтобы чары не рассеялись и мечта не развеялась как дым.
      — Аня, — начал он медленно. — Выслушай меня. Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
      Аня бросила на него взгляд сквозь полумрак слабо освещенной огнем комнаты.
      — О чем? — спросила она весело. — У тебя ужасно серьезный вид, Гилберт. Я, право же, не проказничала сегодня. Не веришь — спроси у Сюзан.
      — Это не о тебе… и не о нас… я хочу поговорить… Я хотел бы поговорить о Дике Муре.
      — О Дике Муре? — повторила вслед за ним Аня, выпрямившись и насторожившись. — Помилуй, что такое ты можешь сказать о Дике Муре?
      — Я много думал о нем в последнее время. Помнишь, прошлым летом я лечил его, когда у него появился фурункул на шее?
      — Да… помню.
      — Я воспользовался случаем, чтобы внимательно осмотреть шрамы на его голове. Мне всегда представлялось, что, с медицинской точки зрения, случай Дика весьма интересен. В последнее время я изучаю историю возникновения такого метода, как трепанация черепа , и те случаи, в которых этот метод успешно применялся. И знаешь, Аня, я пришел к заключению, что если бы Дика Мура отвезли в хорошую больницу и сделали ему операцию, его память и умственные способности могли бы восстановиться.
      — Гилберт! — В Анином голосе звучал протест. — Ты шутишь!
      — Я действительно так думаю. И я решил, что мой долг поднять этот вопрос в разговоре с Лесли.
      — Гилберт, ты не сделаешь ничего подобного! — вскричала Аня. — О, Гилберт, ты не сделаешь… не сделаешь этого. Ты не способен на такую жестокость. Обещай мне, что ты ничего не скажешь ей.
      — Но почему, девочка моя? Я не предполагал, что ты такотнесешься к этому. Будь благоразумна…
      — Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… Я очень благоразумна. Это ты не благоразумен. Гилберт, ты хоть раз подумал о том, что это будет означать для Лесли, если Дик Мур снова окажется в здравом уме? Ты только остановись и подумай! Да, она несчастна в своем нынешнем положении, но оставаться нянькой и сиделкой Дика для нее в тысячу раз легче, чем снова стать его женой. Я знаю… да, я знаю!То, что ты предлагаешь, трудно себе даже представить. Не вмешивайся в это дело. Оставь все как есть.
      — Я рассмотрел дело и с этой стороны, Аня. Но я считаю, что врач обязан ставить священную заботу о теле и рассудке пациента выше всех иных соображений, невзирая на то, какие при этом возможны последствия. Я убежден, что долг врача — постараться восстановить физическое и психическое здоровье человека, если есть хоть малейшая надежда на то, что это может быть сделано.
      — Что касается этого соображения. Дик не твой пациент, — воскликнула Аня, меняя тактику. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли чем-то помочь ему, тогда,возможно, твоим долгом было бы сказать ей, что ты действительно думаешь по этому поводу. Но ты не имеешь никакого права вмешиваться не в свое дело.
      — Я не считаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Двенадцать лет назад дядя Дейв сказал Лесли, что медицина ничего не может сделать для Дика, и Лесли, разумеется, до сих пор верит в это.
      — А почему дядя Дейв сказал ей это, если это неправда? — торжествующе воскликнула Аня. — Разве ему известно об этом не столько же, сколько тебе?
      — Думаю, что нет… хотя, быть может, это покажется тебе заносчивостью и самонадеянностью. Ты не хуже меня знаешь, что он в известной мере предубежден против, как он выражается, «новомодных идей о рассечениях и разрезаниях». Он даже против операций при аппендиците.
      — Он прав! — воскликнула Аня, круто меняя свои взгляды. — Я сама думаю, что вы, современные доктора, слишком любите ставить эксперименты на живых людях.
      — Роды Аллонби не было бы сегодня среди живых, если бы я побоялся провести один из таких экспериментов, — возразил Гилберт. — Я пошел на риск и в результате спас ей жизнь.
      — Мне до смерти надоели эти разговоры про Роду Аллонби! — воскликнула Аня. Это было в высшей степени несправедливо и нехорошо по отношению к Гилберту, поскольку сам он ни разу не упоминал о миссис Аллонби с того дня, когда рассказал Ане о своем успехе. И на него никак нельзя было возложить вину за то, что другие не уставали обсуждать этот случай.
      Гилберт почувствовал себя уязвленным.
      — Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, — сказал он немного холодно, встал и направился к двери своего кабинета. Впервые в жизни они были близки к ссоре.
      Но Аня тут же бросилась за ним и потянула его обратно к камину.
      — Ну-ну, Гилберт ты не удалишься в гневе. Сядь здесь, и я принесу тебе свои глу-у-убо-чайшие извинения. Мне, конечно же, не следовало говорить так. Но… если бы ты знал… — Аня остановилась как раз вовремя. Она чуть было не выдала Гилберту секрет Лесли. — Если бы ты знал, что чувствует женщина в подобном случае, — неуклюже закончила она начатую фразу.
      — Я думаю, что знаю это. Я постарался взглянуть на дело со всех точек зрения и пришел к заключению, что мой долг — высказать Лесли мое мнение о возможности возвратить Дику рассудок. На этом мои обязанности заканчиваются. Ей решать, что она будет делать.
      — На мой взгляд, ты не вправе возлагать на нее такую ответственность. Ей и без того нелегко. Она бедна — где она возьмет средства на дорогостоящую операцию?
      — Это ей решать, — упрямо возразил Гилберт.
      — Ты думаешь, что Дика можно излечить. Но уверен ли ты в этом?
      — Конечно, нет. Никто не мог бы сказать это однозначно. Возможно, поврежден сам головной мозг, и последствия этих повреждений необратимы. Но если, как я предполагаю, потеря памяти и утрата умственных способностей вызваны лишь нажимом на мозговые центры определенных вдавленных частей черепа, то он может быть излечен.
      — Однако это только предположение! — упорствовала Аня. — Допустим, ты говоришь все это Лесли и она решает, что следует сделать Дику операцию. Это будет стоить немалых денег. Ей придется либо взять в долг крупную сумму, либо продать ее маленькую ферму. Положим, операция окажется неудачной, и Дик останется таким же, какой он сейчас. Как она сможет выплатить долг или заработать на жизнь себе и этому больному беспомощному существу, если ферма будет продана?