И скоро мы уже дрыхали, заботливо укутанные умиленным Макаром. Так все это было. Разве не вспоминаешь ты по ночам об этом ? Разве не видишь каждый раз, как, бредя по целине заснеженной реки, ты находишь её и выцарапываешь затем из власти прокаженной старухи, способной повелевать всеми злыми духами ? Да, последний месяц эти воспоминания стали слишком навязчивы. И вот тебе пожалуйста - это объявление в газете. Ее объявление. Ее обращение ко мне. Она хочет меня видеть. Она ! Которой я грежу наяву, непрестанно проговаривая её имя, как монах беспрерывно твердит Иисусову молитву. Конечно, ведь только я и она знали название этой книги. Мы его придумали вдвоем, спустя много лет, когда мы были уже совсем взрослыми. Да, да, эта рукопись была без названия, она была не закончена, и мы окрестили её по аналогии с "Записками" Юлия Цезаря. Ха-ха, забавно. Но как же давно это было ? Я уже много-много лет не знаю ни где она, ни жива ли она. Не мог никак связаться с ней, ибо она не оставила мне своего нового адреса, а через Академию отыскать её оказалось невозможным. Она ушла оттуда и стала членом Археографического общества Лотарингии, пока я шастал по Египту, исследуя тексты Пирамид. Боже мой, что же за штука это такая - память ? Она живет как бы отдельно от нас, вмешиваясь в нашу жизнь сообразно только ей известным планам. Как она причудливо чутка ! Ведь ещё не прочитав объявления в газете, мои губы невольно стали произносить давным-давно зазубренные цитаты. Ну да ! Теперь-то я ясно представлял, что означала каждая из них. Как же я сразу не понял ! Первые две были отрывками из толкования Сивиллой сна ста римских сенаторов, сделанного ею на Авентинской горе, последняя же принадлежит тому самому Адсону, который высказал её в своем послании к королеве Герберге. Оракулы той, которую по-гречески называли Тибуртиной, а по-латыни именовали Абульнеей, составляли предмет рассмотрения "Записок о галлах", письмо же Адсона во многом являлось связанным со смыслом этих пророчеств. И то и другое мы обсуждали с ней вдвоем во время нашей последней встречи - сколько ? - тридцать лет назад. Да, это сочинение такое необычное. И мы назвали его "Новые записки о галлах". Кто предложил это ? Не помню. Да какая сейчас разница. Важно, что кроме меня только она знает о нем, и вот теперь она дает объявление в газете, понимая, что всем за исключением меня оно ровным счетом ничего не говорит. Господи, она просто хочет меня видеть, хочет чтобы я пришел к ней. Неужели же это возможно ?" В висках у меня стучало, и я ощущал собственную разбитость и дряхлость. Как странна эта встреча с любимой на склоне лет. Что она может дать обоим ? Но поменьше слов. Я вдруг сильно ощутил до какой степени я хочу её увидеть. Более того, я понял, что если не увижу её теперь, то умру. Она для меня - все.
      Так все неожиданно изменилось в моей жизни теперь, когда, казалось, уже не должно было что-либо меняться. Еще полчаса назад я вкушал удовольствие от своей устроенности и полной защищенности от всяческих перипетий - природных и человеческих, а теперь я ясно понимал, что должен был бросить все - зашторить окна, залить водой камин, спешно одеться и, взапуски с ненастьем, рьяно выезжать в город по адресу в газете, туда, куда приглашал меня к себе автор объявления. Я вышел на улицу. Дождь поливал ливмя, по-летнему сильно. Холодный сивер глодал деревья словно хрущ, дождь же рядился с ним, но получал лишь оборыши палой листвы, вгрызаясь в неё своими бесчисленными зубками. У отекшего неба от холода сводило скулы туч, и оно застыло в неподвижности, безучастно взирая на весь этот разбой. Однако, только сейчас я подумал о той безрадостной перспективе, которая предстояла передо мной : поезда сейчас не ходили, и добраться до города я мог только пробравшись в соседнюю деревню, где была лошадиная подстава, и где я надеялся найти бричку или пролетку. Я шагнул вперед, и земля сочно зашамкала грязью под моими быстрыми, припадающими на рытвинах шагами. И затем я долго шел, проходя то густыми урочищами, то замшелым полесьем, наискось срезая путь, запинаясь в валежнике, цепляя целые клочья размокшей и чмокающей земли. Перелески сменяли большаки, просеки и поляны березовых куртин, а потом опять я лез в дебри крепей, как какой-то помешанный вламываясь в чащи, пугая все и прежде всего себя резким перещелком, трескотней растоптанных мной веток бурелома и едва защищаясь от лишаистых ветвей, наотмашь бивших по лицу и норовивших попасть прямо в глаза. Взметывая сувои листьев, навьюченные по буеракам, я пару раз падал, поскальзываясь на осклизлой листве. Однажды мне показалось, что я сбился с пути и, свернув на удачу, я крепко увяз в месиве трясины, из которой смог выбраться, только черпанув полные сапоги жижи и потеряв свою вислоухую от дождя шляпу. Тогда, пока, стремясь сократить путь, я крался по мочажине, перелезал через гниющие кокоры и тыкался в культи дохлых, обломанных сучков, смурый лес представлялся мне образом моей заглохшей и заболоченной памяти, в которой точно также я продирался теперь по торной, топкой как гать тропе, навстречу с неожиданно разбуженными во мне воспоминаниями, которые, как смутное осеннее солнце, вставали где-то далеко, далеко вдали. Несколько раз я останавливался, переводя дыхание и ослабляя хватку воротника, мучительно стягивавшего горло, а затем, держась за смолистый, шершавый ствол дерева, вскидывал голову и вглядывался в каркающую высь. Поразительно, как просто все было теперь, так же просто, как эта горькая тоска деревьев по небу, гудевшая в их стволах, словно в трубах могучего органа. Ведь я просто любил её, ту, которая должна была стать моей женой, но которую я потерял однажды, потому что чем-то задел её или оскорбил. Мне невозможно представить, как иные живут только для себя, только потакая себе. Я же каждый свой вздох посвящал ей и предпосылал. Был ли вообще я, или же только она во мне ?
      Но, наконец, спустившись с обсаженного шелюгой увала, я вышел на окраину того села, в котором ожидал найти оказию. Это место, славившееся своей кузницей, швальней и фабрикой мануфактуры, было с одной стороны местом скуксившегося и полпивного быта, а с другой - крупной станцией на пути к городу с движением сильным, оживленным, ворочавшимся в этом быте мощным жерновом в поставе. Здесь вспоминался наш сибирский ям, куда безвременье было сослано ссыльнопоселенцем, а время со всей своей новизной проезжим купцом, быстро перекладываясь тут же, всегда устремлялось куда-то в другие края. Несмотря на обилие снующих туда-сюда подвод, мне никак не удавалось выбраться оттуда - все это были спецповозки, набитые разохотившимися маркитантами от революции, этими бородатыми сорвиголовами, суровыми снабженцами скудных пролетарских нужд, обдававших мою сомнительную личность едкой, как дым крестьянского самосада, ненавистью - меня не хотели брать с собою, и под стук тех телег, "подвозящих хлеб человечеству", я нетерпеливо рыскал по деревне в поисках попутки, пока не узнал, что хозяин местного трактира намеревается ехать в Питер на собственных лошадях. Он согласился взять меня с собой, и, ожидая чуть ли не до подвечерья его сборов, я , чтобы не слоняться по мокряди, коротал время в его заведении, сидя на залавке у шкафчика маркетри и взглядом своим, словно шенкелем, торопя стрелки часов. Но, пока огонь в муравленой печи пожирал все новые порции швырка, время, казалось, с издевкой табанило, прядало назад, если и не разворачиваясь вовсе, то останавливаясь, бесцельно кружа на месте.
      Мы выехали лишь часам к семи, когда вновь обрушившийся дождь - такой по-летнему сильный - зарядил ещё сильнее и яростней. Под его второе пришествие создавалась новая земля, припадавшая к нему, как к сосцам небесного вымени, и стали снова воскресать мертвые - в саркофаге моей души. Капли ливня казались мне падающими звездами, под которые я бормотал единственное свое желание побыстрее добраться до Питера, миновав череду контрольных постов, нарастающую утомительность ожидания и боль окрестных полей, истошно хлюпавших сплошной грязевой раной.
      Оказавшись, наконец, в столице, я долго колесил по стогнам этого мятежного града, пока не добрался до вконец раскисших мостовых Бармалеевой. Меся жижицу в заневестившимся сумраке, я ходил от дома к дому, тщась определить их номера в яловой, без зачатков света темноте - голодной и алчной, быстро поевший весь город, будто брашно. Все, что у меня было - это жалкое кресало, при помощи которого я запаливал куски прихваченной с собой газеты с адресом. Я поджигал их, и в недолгом свете взметнувшегося огонька пытался прочитать номера домов. Наконец, когда, прикрываемый рукой, с шипением загорелся последний обрывок газеты, в неровном отблеске на миг загоревшегося, тут же сметенного ветром пламени, я узрел большие, чернью нарисованные на стене цифры, совпадавшие с адресом, указанным в газете. Сердце заколотилось во мне, словно птица в силках, и подкатившая дурнота едва не свалила с ног своей подсечкой. Однако, я не заметил на фасаде здания ни следа от парадного входа. Пришлось обходить его в надежде не поскользнуться на помоях, выплеснутых наружу прямо из окон. Я обошел дом со двора, и, когда, замкнув периметр, вновь вышел на улицу, суеверный ужас обдал меня: я не обнаружил входной двери ! Попятившись, я ещё раз взглянул на этот дом, такой же безжизненный, как и все жилища вокруг, такой же мрачный и затаившийся. Только в одном окошке рдело что-то подобное на отблеск свечи или, скорее, лампады - настолько слаб был свет. Что же, если глаза мои не смогли разглядеть входа, надо было попробовать найти его хотя бы ощупью. Я вновь приблизился к стене и, шаря по ней руками, двинулся вперед, обходя здание по кругу. Стена была сильно замызгана, и я не без брезгливости обследовал её ладонями, ругая темноту. И вот, в тот момент, когда я в последний раз, прежде чем снова выйти на улицу, свернул за угол, где-то вдали раздались выстрелы и нечеловеческий вопль. В этот момент я оступился на выбоине, крепко подался вперед и, словно исчезнув в расселине, нырнул в какую-то пустоту внутри кладки. В этом доме - скорее могильном склепе, чем доме - я вошел - скорее все-таки ввалился, чем вошел - в эту дверь - скорее уж лазейку. Все нормально, я попал во внутрь, просто вход был неприметен и совсем неразличим снаружи. Свыкнувшись с темнотой и осмотревшись, я разглядел рядом аляповатые очертания лестничных балясин, исчезавших где-то наверху в непролазном уже мраке; подался к ним - и невольно поморщился от резкого, ехидного скрипа половиц под ногами. В волнении я остановился и задумался. Как сходны казались обстоятельства нынешнего дня и утра из того далекого детства, которое неотвязчиво грезится мне каждую ночь, преследуя меня своими беспокойными образами. Тогда, как и сегодня, я шел напролом, преодолевая все тяготы пути. И сегодня, как и тогда, я рвался к ней, жаждал её видеть. А эти выстрелы ? Они - словно вновь вспыхнувшая пальба, которая разразилась из чрева лопавшейся земли, вызвав у лошадей их трусливый испуг и панический бег, увлекающий от меня Лену. Этот момент разрыва, эти протянутые ко мне руки я все время переживаю очень тяжело. Теперь во многих обстоятельствах нынешнего дня я усматривал явление и той встречи наших глаз и того расставания и тех почти молитвенно простертых её рук. Все уже случившееся заставляло меня и далее ожидать таких же навязчивых соответствий между тем, что было, и тем что есть теперь. Надо же, думал я, время и жизнь, точно также как и люди, склонны впадать в dementia praecox. Хватаясь за отсыревшие перила, я преодолевал пролеты, выглядывая на этажах нужную мне квартиру. Когда по подволока оставался всего один марш, я увидел эту дверь: невесть от куда пробившийся призрачный луч света выпростал из ночной наволочи тусклую табличку с надписью: Ш.Сутеев. Москательщик. Именно так именовал себя таинственный автор объявления. Окстясь у заветной притолоки с отливавшей прозеленью дощечкой, я замешкался: что за человек явиться сейчас мне ? Что за известия он принесет ? Что сообщит о самом сокровенном, самом важном для меня в этой жизни ? Образы минувшего снова заколобродили во мне, и, трепетно, мягко, внимающе чутко, как по плессиметру, я постучал по двери козонками. Нервничая и переминаясь, я вслушивался в упрямо молчавшую пустоту за порогом - из-за позднего часа долго никто не открывал. Но вот тишина исподволь зашаркала, завозилась и грузно закряхтела. Что-то в квартире подалось навстречу моему нетерпению. Вот звякнул и задвигался засов, вот сипя и с невнятным брюзжанием кто-то потянул дверь на себя и... Dementia praecox. Я и раньше знал, что жизнь - это одно лишь прошлое, где будущее возвращается под видом настоящего. Что такое бытие, как не вечное узнавание, вечное воспоминание, многообразие ликов единственного события. Шикарный, но однообразный бред. Время - это вечность. Вечность одной только истины. Бесконечно являющийся крест Константина Великого. И больше нет ничего кроме этого. Ныне и присно. Такие мысли пронеслись у меня в голове, лишь оглядел я стоящего в дверном проеме человека. Это был очень сильно и, возможно, безвременно одряхлевший - старик не старик - межеумок. Скореее не москательщик, как это следовало из таблички на двери, а прожженый шинкарь, или тот старьевщик, который так скверно закончил свои дни в романе Диккенса "Холодный дом", сей человечишко имел вид последка по-гоголевски далекого захолустья, чудом, как редкость в кунсткамере, сохранившего свое отщепенство в самом центре мятежного града. Вверх от его надбровья был повязан немного сбившийся клетчатый платок, защищавший голову своего хозяина от постоянных сквозняков, гулявших по щелеватому дому. Глухо запахнутый, слежалый, бесхазовый шлафрок укутывал его искашлявшееся тельце, бахромой достигая бесформенных отопок. Правый обшлаг халата был испачкан воском свечи, теплившейся в его масластой руке, и в метавшемся свете и без того отвратительное лицо становилось ещё страшнее. Это было брыластое рыло, отвислые щеки которого поросли сивой стерней щетины, усадившей как мощную нижнюю челюсть, так и мешковидную шею, начинавшуюся прямо от подбородка. Через ощелевшийся рот с сипом, продираясь из глубины перелуженой сивухой глотки, вырывалось натужное дыхание. Под выбившимися из-под платка прядями, в глубине зловеще бровастых глазниц на меня смотрели жухленькие зенки, в сонной мути которых нехотя, как фитиль в жирнике, плавал безразличный ко всему взгляд. Увидев эту образину, я оттступил назад и в мыслях своих воззвал к Божьему имени, но, пообвыкнувшись, приступил к тому делу, которое привело меня сюда:
      - Добрый вечер. Я пришел по объявлению в газете по поводу покупки книги. Мне нужен некто Сутеев, москательщик.
      При этих словах незнакомец, до этого безучастно ждавший объяснения моего позднего визита, ещё более часто и сильно засипел своей надсаженной грудью и, подняв свечку, приблизил её к моему опешившему лицу. В глазах его, неожиданно оживших в прищуре старого плута, блеснула усмешка, и натруженным голосом он произнес:
      - Что же вы испугались, любезнейший ? Сутеев это я. Проходите за мной.
      Еще раз обласкав меня своим взглядом, в котором преобладало какое-то хищническое любопытство, это достойный человек развернулся и направился в комнаты, на ходу так свистя легкими, как разоткнутая резиновая игрушка. Мгновение помедлив, я последовал за ним, находясь в сильном замешательстве: таким ли я представлял себе таинственного автора объявления, человека, посвященного в драгоценные, интимнейшие тайны моей жизни ? Кто он был, как не воссозданный образ ужасной прокаженной старухи, которая повстречалась нам вверх по реке ? Пройдя тесным, угловато-захламленным коридором, мы вошли в погруженную во тьму комнатку, в которой огонь внесенной свечи, словно кисть живописца вырисовывал как бы уснувшие, палеонтологические предметы её скудной обстановки.
      - Вот что, почтеннейший. Я вижу, вы сильно притомились. И то верно, времена сейчас не легкие. Присаживайтесь, а я пока приготовлю вам чаю, - этот человек не мог не заметить мои частые покашливания, вызванные тем, что я, должно быть, начинал заболевать, простудившись от дождя и продувного ветра, насквозь пронизавшего меня по дороге. - Похлебаете горяченького, и мы приступим к тем делам, которые интересны для нас обоих.
      - Хорошо, хорошо, - проговорил я, тронутый его внимательностью. - Впрочем, если для вас затруднительно, то можно и без чаю. С другой стороны я был бы очень признателен за горячее. Очень уж, извините, вымок.
      Когда старик вышел, я сел в предложенное кресло и, достав из футляра очки - в последнее время я без них никуда - с интересом осматривался по сторонам. По всей видимости пианола. Представляю в каком разбитом состоянии находится её механика. Мне кажется, что медленные мелодии на ней должны исполняться с особенной заунывностью, а быстрые, наоборот, дадут такого стрекоча, что клавиши накалятся под резким и жестким туше. Повсюду фотографии. Столько отблесков заиграло на их остекленных рамах, в которые сердечко огня вселялось и оживляло тем самым застывшие снимки, заставляя лица запечатленных персонажей неуловимо менять свою мимику в тонкой игре полутеней. Я так увлекся просмотром портретов - их было множество, словно ремесло фотографа есть неотъемлемое приложение работы москательщика - что не заметил, как Сутеев, однако, без чая в руках, вновь оказался рядом со мной. Я вспомнил о нем лишь когда вблизи раздался его голос, в котором сип смешивался теперь с шипением:
      - Фотографиями интересуетесь ? А я думал книгами.
      - Ах, конечно, - виноват ответствовал я, избавляясь от очков. - Простите, я немножко забылся, увлекшись фотографиями. Они сделаны не без таланта. Мастерски. Это вы изготовляете ?
      Сутеев с трудом, с мучительным выражением уселся на диван напротив меня, откинулся на его спинку, выдохнул, превозмогая свою боль, затем как бы вспомнил мой вопрос и ответил:
      - Папаша...Оставим, однако, его в покое. Хоть он и так покойник. И давайте поговорим о цели вашего посещения. Итак, чем обязан ?
      - Ну как..., - замялся я, толком не зная, как начать. - Вы хотите приобрести известную книгу...
      - Помилуйте, милейший, мне вовсе не нужна никакая книга, - подчеркнуто сухо возразил мой собеседник, постукивая пальцами по подлокотнику и осматривая меня с какой-то наглой развязностью. Из-за тесноты помещения он сидел всего метрах в полутора и неотрывно, пристально изучал мое лицо, в то время как я избегал глядеть на него.
      - То есть... я, конечно, понимаю, что речь не идет собственно о покупке книги. Вы, очевидно, желали меня видеть, дабы сообщить какие-либо известия относительно некой особы, которая...как мне представляется... и побудила вас искать меня, воспользовавшись упоминанием той книги, которая...которая, как вы отметили, вас совершенно не интересует, - путался я, подавленный свирепым взглядом обращенных на меня глаз. Теряясь, я намеренно делал длинные паузы в надежде на то, что Сутеев прервет меня, избавив таким образом от объяснений, которые казались совершенно излишними. Но он, наоборот, с яростной выдержанностью внимал моим длиннотам, а когда я закончил, то некоторое время молчал, ожидая, не скажу ли я ещё чего.
      - Мне кажется, мы с вами зря теряем время, - выдал он наконец. - Не вы с меня, а я с вас должен спрашивать. Вижу, что вы просто в неведении.
      Он вынужден был привстать и залезть в шкатулку, стоявшую на невысоком буфете. Старик изъял от туда конверт и бросил его мне:
      - Ознакомьтесь с эти документом. Посмотрим, что вы скажете после этого.
      Мне опять пришлось вооружиться очками, и я с любопытством оглядел почтовый пакет. Держа письмо, я пальцами чувствовал, кто является его адресантом. Очень бережно я провел по нему своей ладонью, потом трепетными руками достал из конверта сложенный вдвое лист бумаги, раскрыл его и прочитал.
      "Уважаемый г-н Сутеев ! Извините мое обращение к Вам, может быть излишнее, может быть бестактное. Хотя оно вполне может не застать Вас в городе, ведь судя по Вашим объявлениям, Вы крупный и весьма предприимчивый коммерсант. Точно так же оно может и не дойти до Вас из-за последних событий в Петрограде. Что ж, тогда это просто судьба, и я вряд ли буду предпринимать какие-либо ещё попытки, кому-либо ещё писать. Нет, не беспокойтесь, напрягая свою память: мы с Вами не знакомы, и мое письмо к Вам, это не более чем игра случая, просьба может быть нелепая - обращенная к случайному человеку, который вполне волен отказать мне в ней. Дело в том, что мне необходимо дать объявление в столичной газете, но возможности добраться до Петрограда, обратиться непосредственно в редакцию я не имею. Единственным вариантом для меня было выбрать из номера один из адресов в разделе рекламы и, положившись на расположение судьбы, обратиться по нему, вслепую ища человека, который смог бы помочь мне в моих обстоятельствах - увы, во сем городе у меня не осталось ни одного знакомого. Раскрыв сегодняшнюю газету, я наугад выбрала адрес одного из предпринимателей, и им оказались вы ! Сердечно прошу Вас проявить свое великодушие и помочь мне, тем более, что ответ на мое обращение не потребует от Вас излишних усилий. Суть же моей просьбы предельно проста. В следующий раз, когда Вы отправитесь в редакцию, опубликуйте заодно такое объявление: Ищу книгу "Новые записки о галлах" , подписав его собственным именем. Я очень рассчитываю на то, что на него откликнется один человек: пожилой, интеллигентный. Если я не ошибаюсь, он щедро вознаградит Вас за Ваши старания, и таким образом все расходы, связанные с публикацией, будут Вам непременно компенсированы. Я надеюсь, что он все же объявится, хотя честно говоря не знаю, жив ли он, не ведаю, не увяло ли его сердце, не поселилось ли в нем немое равнодушие, склоняющее души к обреченности. Надеясь на Ваше благородство, я скажу, что Вы поймете меня, если представите, что такое настоящее одиночество, беспросветное, тягостное, крайне жестокое. Если судьба смилуется, и этот человек придет к Вам, все что нужно это сообщить ему мой адрес и сказать, что я хочу его видеть. Вы были весьма любезны, дочитав это письмо до конца. Я благодарю Вас уже хотя бы за это. Ну вот, а ещё горевала, что у меня нет знакомых в городе ! По-моему, Вы очень милы ! Я Вам весьма обязана...извините, это просто капнувшая слеза. Так редко можно найти взаимопонимание, так трудно найти в ком-то опору.
      С глубочайшей признательностью, Елена Степановна Багирова".
      И далее был указан её адрес. Я сложил письмо и глубоко задумался, ещё и ещё раз проглаживая сгиб листа. Откашлявшийся Сутеев вывел меня из столбняка:
      - Я не понимаю, вы ли тот, о ком писала эта женщина ?
      Я ничего не ответил, только молча кивнул головой.
      - Тогда вы по всей видимости не умеете читать. Какой же вы интеллигент после этого ? Видите, что здесь написано: "щедрое вознаграждение". Понимаете ? - продолжил он, мусоля перед глазами пальцами. - Щедрое, щедрое !
      - Да..., - спохватился я, доставая портмоне и прихватывая пальцами несколько купюр. - Конечно, э-э...сколько ?
      Тут этот "крупный коммерсант" проявил свою деловую смекалку и назвал такую сумму, которая, наверное, позволила бы ему начать новое дело. Но я безропотно отсчитал всю потребованные им деньги, протянув их ему, пораженному такой сговорчивостью. "Все равно ведь пропьет, - подумал я, поднимаясь и направляясь к выходу. - Хотя мне деньги уже не нужны. Теперь у меня есть её адрес. Все, что мне надо - это пасть перед ней на колени и боготворить её. Мы ещё можем быть вместе. Брось... Хотя, почему бы и нет ?"
      Мне показалось, что на улице стало ещё ветреней и холодней. Всему виной была моя промокшая одежда, причиняющая столь сильный озноб. Я огляделся. Слава Богу, хоть с ночлегом не было проблем. То-то удивится Марья, увидев меня. Подняв воротник и картинно ссутулясь, я направился к дому, где жила моя жена.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      год 925
      Мои первые месяцы в монастыре, в отличие от первого дня в нем, исполненного пугающих образов и душевной подавленности, вызывают в моей памяти только самые светлые воспоминания. С одной стороны в характере монастырской жизни все таки преобладали созерцательность и тишина, что в сочетании с постоянной занятостью, что владела мной, дабы содержать в порядке и участок Вирдо и его чудодейственную аптеку, как нельзя лучше и безболезненней врачевали раны моей души, так незаметно рубцующиеся в атмосфере заботливости, которая окружала меня, и которая прежде всего исходила от аббата, сердечности которого я поистине обязан. С другой стороны, как бы не казалась жизнь монахов костной и скупой, почти вовсе лишенной экстаза перед явлением Божьего духа, почти отвердевающей в рутине, в которой сказывались скорее их тщедушие и непросвещенность, нежели блаженство одухотворенности и ведение замыслов Господних - как бы бедна и однообразна ни была она, все же в этой среде во многом забывались мирские хлопоты, целиком возложенные на крестьян, и среди немолчного псалмопения, внимая сакральной глубине литургии, испробывая умом смысл Священного Писания, наполненного прозрениями, воззваниями, примерами исступленности открытых пред Богом сердец, я все более терялся в путанице собственных духовных впечатлений, и сердце мое просто погибало от тех неожиданных, щемящих ощущений, которые изжигали мое нутро, взывая к брачному союзу с истиной. Первоначально чуждый монашеству, оказавшийся в Люксейль случайно, по воле, как казалось, злой судьбы, я постепенно приобщался к размышлениям о Боге, об истоках несправедливости, вообще о месте о роли человека в этом мире, своей сложностью заставлявшим смолкать ум. Нельзя сказать, что я раньше не думал об этом, но теперь я хотел пойти до конца, разрешить сполна те вопросы, которыми я все чаще задавался, наблюдая за повседневной жизнью монахов и внемля словам проповедей, кои пытался постигнуть их малограмотный ум. И тут мне в значительнейшей степени способствовал Вирдо, который являлся не только прекрасным садовником и врачом, но и мудрым и терпеливым учителем. В какой-то мере его преданность физическому врачеванию была отображением его умения исцелять потребности и замешательства духа. Я так и не понял - я ли был его помощником, или же он моим.
      Постепенно и незаметно наступила зима. Увядшая природа тихо облачилась в белый саван, зная, что это не надолго, что умирание для земли точно также является предвестием возрождения, как и для человека смерть не оказывается концом его существования. Как я неоднократно от всех слышал, смерть непреложна, но, сначала в законах природы, а потом в христианском Откровении человеку дано понять, что точно также непреложно и грядущее воскрешение. Было начало декабря. Проснувшись, я выглянул в окно и увидел, как крупными хлопьями неспешно падает снег. Возможно, он шел всю ночь и повсюду теперь намело пушистый, такой хрустящий покров, теплыми шапками одев крыши келий и опоясав оконницы слепяще-белой бахромой. Через двор - свидетельство ночных и утренних богослужений - тянулись многочисленные следы, перераставшие в тропки перед входом в церковь. Если кто-то из монахов проходил за окном, он плотно укутывал руки в рукавах и жался от холода, передвигаясь не так неспешно, как обычно, а с особенной живостью, к которой так забавно подстрекает мороз.
      Уже с ноября, когда практически никаких хлопот, связанных с заготовкой трав мы не имели, Вирдо большинство времени в занятиях со мной уделял собеседованиям на книги Писания и на сочинения учителей Церкви, чьи изречения были достаточно пресными, чтобы на них откликнулся мой неопытный рассудок. Сегодняшний день как раз вполне располагал к затворничеству и самоуглублению этому он помогал своей тишиной и - ведь ветра не было вовсе - абсолютной недвижимостью, на фоне которой падающий снег казался временем, иссякавшим за пазухой у бесконечности. Я твердо решил для себя, что после занятий с Вирдо отпрошусь у него, чтобы познакомиться с библиотекой и скрипторием монастыря, о свойствах которых все отзывались в высшей степени восторженно, и потом...я не мог более побороть в себе искушения побывать в древнем галло-римском городе, на обочине которого и был построен Люксейль. Останки его некогда блестящих сооружений, ныне словно задрапированные снегом, а ещё ранее втихомолку схороненные временем, я видел каждый день, так как они находились в непосредственной близости от монастыря, скрываясь за рядом, видимо, искусственных насыпей, которые единственно отделяли их от обители. Для того, чтобы в предостаточной степени напитать нетерпение, стремившееся увлечь меня к руинам античного города, который собственно и назывался "Люксейль", или, как говорил мой отец "Бриксия" ( то было другое его название ) - я слишком часто слышал о нем и от Кизы и от Арульфа и от самого Вирдо, немало поведавших мне о его глубочайшей древности, на много веков превзошедшей предания об ужасном Аттиле, ставшего могильщиком этого великолепного города. При этом меня не пугали никакие легенды, о которых я уже рассказывал; они лишь волновали мое воображение, испытывая степень моей рассудительности. Правда, я вовсе не был уверен, что Вирдо отпустит меня туда.
      А пока мы начали наши традиционные занятия, проходившие в келье по утрам. Если Вирдо сидел за столом, чтобы при свете лампы читать мне книги, смысл которых он позже разъяснял, то я лежал на своей постели, где теперь, вследствие похолодания, суконное одеяло было заменено теплым покровом из овечьих шкур, и, заложив руки за голову, лежа на спине сосредоточенно вслушивался в речи наставника. Сегодня он читал мне Евангелие от Матфея. Когда Вирдо дошел до пятой главы, где Спаситель истолковывает и переосмысливает ряд ветхозаветных предначертаний, то ближе к её концу я стал испытывать некоторые сложности в уразумении. Мне показалось, что слова Иисуса противоречат здесь тому, что я читал накануне у апостола Иоанна. Я все хотел прервать монотонную декламацию Вирдо, но не осмеливался. Однако, когда он дошел до слов : Любите врагов ваших и т.д. я, наконец, не выдержал, перевернулся на бок и сказал : "Подожди, Вирдо. Пока не продолжай. Извини, что я тебя перебиваю, но...есть вещи, которые я не могу понять. Ни разумом, ни сердцем". Я вновь лег на спину и продолжал, глядя в потолок : "Ты, наверное, слышал, каким образом я очутился здесь. Произошли события, которые изменили все в моей судьбе. И ты знаешь - у меня есть личный враг, которого я ненавижу. Это Гилдуин Черный. Он отнял у меня все то, что составляло мою прошлую жизнь. Не удержался даже от того, чтобы заколоть сыновей на глазах у их матери. А сколько ещё зверств он совершил, совершает или ещё только задумывает осуществить? Я вглядываюсь в свое сердце и не нахожу к этому человеку ничего, кроме желания зла, кроме побуждения отомстить ему, дабы зло не думало, что оно всесильно и ненаказуемо.