ПРИМЕЧАНИЯ

«Оруженосец»

Реально существовавший постоялый двор, местоположение которого мною даже с точностью установлено благодаря Stati animarum (переписям, ежегодно осуществляемым на Пасху римскими приходскими священниками). Находился он в бывшем приходе Санта-Мария-ин-Постерула. В XIX веке сама церковь и небольшая одноименная площадь были снесены при возведении плотин на Тибре, однако Stati animarum сохранились и доступны в Историческом архиве Рима.

Постоялый двор находился в том самом месте, на которое указывает рассказчик, в начале улицы Орсо, и представлял собой особнячок XVI века: сегодня ему соответствуют номера домов 87 и 88. Главный вход представляет собой красивую рустованную дверь, имеется еще одна, которая с 1683 года вела в столовую, а теперь служит входом в лавку древностей. Несколько десятилетии назад здание было куплено и отреставрировано семьей, проживающей там и поныне и сдающей квартиры внаем.

Проведя небольшое расследование в кадастре, я установил, что с 1683 года особнячок претерпел несколько перестроек, при этом внешний вид его почти не изменился. Окна первого и второго этажей ныне незарешечены, чердак преображен в четвертый этаж, над ним возведена терраса. Окна, выходящие на улочку, идущую перпендикулярно Орсо, были полностью заложены, но все еще различимы. Башенка, в которой проживала куртизанка Клоридия, была расширена до размеров еще одного этажа. Что до прочих этажей, то от них сохранились лишь толстые стены, а перегородки несколько раз на протяжении веков перестраивались. Чулан с потайным ходом в подземные галереи был разрушен и в более позднюю эпоху заменен рядом расположенных друг над другом квартир, отстроенных ex novo[212].

Словом, постоялый двор «Оруженосец» все еще существует, словно и не миновало столько времени. Призвав на помощь воображение, можно даже услышать истошный крик Пеллегрино, клянущего всех и вся, или бормотание отца Робледы.

Милостиво обошлось время и с прочими вещественными доказательствами, столь важными для проводимого мною расследования. В фонде Орсини в Историческом архиве Капитолия я обнаружил регистрационную книгу с именами постояльцев «Оруженосца» вплоть до 1682 года. Уверенной рукой на пергаменте обложки выведено: Книга, в которую занесены все, кто останавливался в постоялом дворе г-жи Луид-жии де Грандис Бонетти, что по улице Орсо. Внутри имеется приписка, подтверждающая, что постоялый двор носил имя «Оруженосец».

Поразительные совпадения отыскались в списке постояльцев. К примеру, рассказчик поведал, что хозяйка «Оруженосца», г-жа Луиджия, скоропостижно скончалась после нападения на нее двух цыган.

Записи в книге резко обрываются 20 октября 1682 года. Так и кажется, что с хозяйкой Луиджией Бонетти примерно в эти числа приключилось что-то непредвиденное: до 29 ноября, дня ее смерти (проверено по записям в приходских книгах), следы о ней теряются.

Но это еще не все. Каково же было мое изумление, когда я прочел в книге записей знакомые имена: Эдуард де Бедфорд, двадцати восьми лет, англичанин; Анджело Бреноцци, двадцати трех лет, венецианец; и наконец, Доменико Приазо, тридцати лет, неаполитанец. Все трое останавливались в «Оруженосце» между 1680 и 1681 годом. Значит, это были реальные, а не выдуманные люди, проживавшие у г-жи Луиджии до поступления на работу мальчика-сироты.

Искал я и следы самого рассказчика, который так и не назвал своего имени на страницах воспоминаний, и его хозяина Пеллегрино де Грандиса.

Мальчик-поваренок утверждает, что Пеллегрино взял его в услужение весной 1683 года. Сам же хозяин, приехавший в Рим с женой и двумя дочерьми из Болоньи, проживал тогда по соседству, «в ожидании, пока дом освободится от временных жильцов».

Все точно. В Stati animarum значится, что в особнячке той весной проживало несколько семей, снимавших там комнаты. А несколькими страницами позже впервые появляется некий Пеллегрино де Грандис, болонец, повар, со своей супругой Боной Кандиотти и двумя дочерьми. Их сопровождает поваренок по имени Франческо, двадцати лет от роду. Тот ли это карлик?

На следующий год в особняке поселились уже другие люди, что доказывает: здание, пострадавшее при землетрясении, как о том рассказывает главный герой, было восстановлено, но Пеллегрино более к своему занятию не вернулся. Затерялись и следы его помощника-ученика.

Джованни Тиракорда, уроженец Альтето, небольшого городка в провинции Фермо, был одним из самых прославленных папских лекарей. Удалось проверить (и на сей раз благодаря Stati animarum Санта-Мария-ин-Постерула): он действительно проживал на улице Орсо неподалеку от «Оруженосца» с супругой Парадизой и тремя служанками. Пухлая и довольная физиономия, именно такая, как она описана в рукописи, соответствует карикатуре на него, принадлежащей Пьеру Леоне Гецци, ныне хранящейся в библиотеке Ватикана. Книги, мебель, внутреннее убранство и план дома Тиракорды вплоть до мелочей совпадают с описью, приложенной к завещанию Тиракорды, с которой я ознакомился в Историческом архиве Рима.

Сварливость его супруги Парадизы также, кажется, не придумана. Кое-какие бумаги Тиракорды, уцелевшие при наступлении наполеоновских войск, хранятся в Архиве Pio Sodalizio dei Piceni в Риме. Ознакомившись с ними, я обнаружил документы процесса, затеянного после смерти мужа против Парадизы на предмет освидетельствования ее психического здоровья.

Отыскались и следы имени Дульчибени – в Фермо, небольшом городке Марша, где я побывал дважды. Но, увы, ни одного Помпео, жившего в XVIII веке, мне не попалось. Зато доказательно подтвердилось существование в Неаполе весьма крупного кружка янсенистов, возможно, того самого, к которому принадлежал данный персонаж.

Архив Медичи во Флоренции дал мне возможность проследить всю историю Ферони и Хьюгенса: по возвращении из Голландии Франческо Ферони пожелал устроить в Тоскане пышную свадьбу для своей дочери Катерины. Но та была безнадежно влюблена в подручного отца Антонио Хьюгенса из Кёльна, причем страсть к нему сопровождалась у нее «непрестанной лихорадкой, переходящей порой в трехдневную». Хьюгенс тем не менее продолжал работать на Ферони и в конце концов сделался управляющим его конторы в Ливорно. И тут все верно.

Что до сиенского медика Кристофано, я докопался лишь до его отца, тезки, знаменитого проведитора здоровья Кристофано Чеффини, практиковавшего во время чумы в Прато в 1630 году. Он оставил потомкам «Книгу здоровья» со списком предписаний для стражей порядка.

Луиджи Росси, учитель Атто Мелани, жил в Риме и Париже, где и познакомился с молодым певцом, взяв его под свое крылышко. Все романсы, которые напевает аббат, действительно принадлежат ему. Seigneur Луиджи, как он обозначен в оригинальных партитурах, распыленных по библиотекам всей Европы, никогда не заботился о том, чтобы его сочинения были напечатаны, и это при том, что они имели шумный успех и оспаривались монархами друг у друга. В XVI веке он считался величайшим композитором Европы, но на заре следующего века впал в забвение.

Я отыскал лишь две записи с его романсами, но мне повезло – это были те самые, что напевал Атто, так что я смог насладиться мелодиями.

Астрологическая брошюра Стилоне Приазо, что произвела такое впечатление на юношу, была опубликована в декабре 1682 года и теперь еще доступна всем желающим в библиотеке Казанатенсе в Риме. Меня и то глубоко поразило, что ее автор предсказал битву за Вену в сентябре 1683 года. Тут мне остается лишь развести руками: сия тайна непостижима, и пусть таковой и остается.

В библиотеке Казанатенсе благодаря профессионализму и чрезвычайной любезности библиотекарей я добрался до астрологического учебника, откуда почерпнут гороскоп Овна, цитируемый наизусть Угонио во время плавания с Атто и его учеником по подземным каналам. Этот небольшой трактат вышел в Лионе в 1625 году, за год до рождения аббата Мелани и именуется так: «Книга Аркандама, Доктора и Астролога, трактующего астрологические предсказания». В случае с Атто Мелани предсказания сбылись с невероятной точностью, в том числе в отношении продолжительности его жизни: восемьдесят семь лет.

Все обстоятельства жизни этого человека, содержащиеся в рассказе, подлинны. Кастрат, дипломат и шпион, Атто вначале находился на службе Медичи, потом Мазарини и, наконец, короля-Солнце, но также и Фуке, и бесчисленного множества кардиналов и людей благородного звания. Его певческая карьера была долгой и славной, певец он был поистине хоть куда и, как он о том и сообщает своему подопечному, был прославлен в стихах и Жаком де Лафонтеном, и Франческо Реди. Упоминаемое в основных музыкальных справочниках имя Атто мелькает и в переписке Мазарини, и в трудах некоторых французских мемуаристов.

Аббат во всех отношениях описан весьма верно. Чтобы в этом убедиться, достаточно задержаться перед памятником на его могиле, возведенном его родней в часовне Мелани церкви Сан-Доменико в Пистойе. Взглянув изваянию в глаза, встретишь живой взгляд аббата, складку досады у губ и вызывающую ямочку на подбородке. В своих мемуарах маркиз де Граммон пишет об юном Атто Мелани как о «забавном, не лишенном ума». И, наконец, многочисленные письма Атто, разбросанные словно disiecta membra[213] по княжеским архивам всей Италии, служат образчиками его иронии и веселости, живости и вкуса к побасенкам.

В них в изобилии рассыпаны те знания, которым Атто обучал подмастерье, в том числе его ученые (и спорные) суждения, согласно которым христианский король на законных основаниях вправе вступать в союз в турками.

Путеводитель по архитектурным чудесам Рима, который аббат Мелани писал в своей комнате в «Оруженосце» между двумя ночными вылазками, – также не вымысел. Этот путеводитель весьма напоминает анонимную рукопись на французском языке, впервые увидевшую свет в 1994 году в одном небольшом римском издательстве под названием «Зеркало барочного Рима». Неизвестный автор этой рукописи был образованным и состоятельным человеком, аббатом, знатоком политики, пользующимся поддержкой при папском дворе, женоненавистником и любителем всего французского. Чем не аббат Мелани?

Это не все. Автор путеводителя, судя по всему, проживал в Риме между 1678 и 1681 годами, в точности как Атто, встретившийся там в 1679 году с Кирхером.

Как и труд Атто, «Зеркало барочного Рима» осталось незавершенным, причем автор забросил рукопись как раз на описании церкви Сант-Аттаназио-деи-Гречи. То же у Атто: потрясенный воспоминанием о встрече с ученым, он отложил свой труд. Что это – случайность?

Атто был хорошо знаком с Жаном Бюва, писарем, как мы помним, весьма искусным в подделывании почерка. Бюва – реальное историческое лицо: действительно был такой переписчик в Королевской библиотеке Парижа, отменный каллиграф, которому поручалась работа с пергаментами. Он трудился и на Атто, который отрекомендовал его директору библиотеки, дабы тот повысил ему содержание (см.: Memoire-journal de Jean Buvat, in: Revue des bibliotheques, ott./dic. 1900, pp. 235—236).

Как бы то ни было, история уготовила Бюва лучшую долю, нежели Атто: аббат канул в безвестность, а Бюва – один из персонажей «Шевалье д'Арманталя» Александра Дюма-отца.

Я отыскал краткую биографию Атто (Archivio di Stato di Firenze, Fondo Tordi, n. 350, p. 62), составленную его племянником Луиджи спустя несколько лет после его кончины. Из нее явствует: Мелани состоял с Фуке в дружеских отношениях. Племянник свидетельствует, что между ними велась активная переписка. Жаль, что от нее не осталось и следа.

Атто находился в Риме, когда задержали Фуке. Как следует из рукописи, он бежал от гнева герцога де Ля Мейерэ, могущественного наследника Мазарини, который, застав кастрата, что-то вынюхивающего в его доме, попросил короля выслать его из Парижа. Однако по Парижу распространился слух, что он замешан в скандале с Фуке.

Осенью 1661 года Атто пишет из Рима Югу де Лионну, министру Людовика XIV.

Это письмо хранится в архиве Министерства иностранных дел в Париже (Correspondance politique, Rome, 142, p. 227 e sg., оригинал на франц. языке) и несет на себе печать глубокого горя. Написано оно нервным почерком, который вкупе с вымученным синтаксисом и ошибками передает состояние тревоги, в котором пребывал его автор.

Писано в Риме в последний день октября 1661

В своем последнем письме от 9 октября вы сообщаете, что беда моя непоправима и Король все еще зол на меня.

Написав это, вы вынесли мне смертный приговор; зная мою невиновность, было так бесчеловечно с вашей стороны хотя бы слегка не похвалить меня, ведь не можете же вы не знать, до какой степени я обожаю Короля и с какой страстью всегда ему служу.

Ежели бы Богу было угодно, чтобы я не любил так Государя и был бы более привязан к г-ну Фуке, чем к нему, тогда по крайней мере я был бы покаран справедливо за совершенное мною преступление и не сетовал бы, как я есть теперь самый несчастный из смертных, и нет надежды, что я когда-либо утешусь, поскольку отношусь к Королю не как к своему повелителю, а как к человеку, к которому питаю такую великую любовь, какая только может быть. Все мои помыслы были устремлены на то, чтобы служить ему верой и правдой и удостоиться его милости, не ища никаких выгод, и знаете —я бы не задержался так надолго во Франции, даже при жизни покойного кардинала[214], не испытывай подобной любви к Государю.

Душа моя не обладает стойкостью, достаточной, чтоб выдержать столь непомерное горе, свалившееся на меня. Я не смею жаловаться, не зная, кому вменить в вину такую немилость, и хотя мне кажется, Король весьма несправедлив по отношению ко мне, роптать я не вправе, ибо как ему было не удивиться, что я состою в переписке с г-ном суперинтендантом.

У него был повод счесть меня коварным злодеем, узнав, что я отсылаю г-ну Фуке черновики писем, адресованных мною Его Величеству. Он, безусловно, прав, осуждая и меня самого, и те выражения, к коим я прибегаю в посланиях к Фуке.

Да, мой бедный господин де Лионн, Король действовал по справедливости, объявив о своем недовольстве мною, ибо рука, творившая это, заслуживает того, чтобы ее отсекли, но сердце мое невинно, а душа безгрешна. Они всегда были преданы королю, и ежели он желает быть справедливым, то должен вынести приговор руке и оправдать душу и сердце, ибо Рука моя дрогнула от чрезмерной любви, переполняющей сердце. Дрогнула оттого, что ею двигало страстное желание быть подле своего Государя. А также оттого, что я счел г-на суперинтенданта лучшим и преданнейшим помощником Короля, осыпанным милостями, как никто другой.

Таковы четыре побудительные причины, повинуясь коим я писая г-ну Фуке, и нет ни словечка в моих письмах, которого я бы не мог так или иначе оправдать, и ежели королю будет угодно даровать мне эту милость, в коей никогда не было отказано ни одному преступнику, сделайте так, чтобы все письма были хорошенько изучены и я сам подвергнут допросу, чтобы я познакомился с тюрьмой прежде, нежели предстану перед судьями и понесу наказание, либо буду признан невиновным и оправдан.

Все послания, отправленные мною г-ну Фуке, относятся ко времени моей опалы, и это свидетельство того, что я не знал его ранее. В полученных от него записках не найдется ни денег, ничего другого, подтверждающего, что я числился среди пользующихся его пенсией. Я могу предъявить некоторые из его писем и показать на их примере, что он писал мне чистую правду, а поскольку он хорошо знал и то, что заставляло меня обращаться к нему, то отвечал мне – то ли правда так думая, то ли желая польстить, – что оказывает мне добрые услуги в отношении Короля и действует в моих интересах. Вот копия последнего письма, единственного, которое я получил с тех пор, что нахожусь в Риме. Пожелав иметь оригинал, вам нужно лишь сказать мне об этом…

Атто признается: когда он писал Королю, черновик отправлялся суперинтенданту! А ведь то были донесения агента Франции, адресованные не кому-нибудь, а Государю! Поистине смертный грех.

И тем не менее Атто отрицает, что в его действиях был злой умысел: по его собственному признанию, в переписке с Фуке он состоял уже после того, как впал в немилость, то бишь когда гнев герцога де Ля Мейерэ достиг точки каления и Атто потребовалось местечко, где бы укрыться (точь-в-точь как о том рассказывает Дульчибени).

В качестве доказательства Атто прикладывает к своему посланию копию письма, полученного от Фуке. Волнующий документ: суперинтендант пишет ему 17 августа 1661 года, за несколько дней до своего ареста. Это одно из последних обращений свободного человека.

Фонтенбло, 27 августа 1661

Получил ваше письмо от первого сего месяца вместе с письмом кардинала Н. Отписал бы вам ранее, когда б не лихорадка, две недели продержавшая меня в постели и отпустившая только намедни.

Предполагаю отправиться послезавтра с королем в Бретань и постараюсь сделать так, чтобы итальянцы более не перехватывали наших писем, поговорю об этом и с господином де Неаво, как только прибуду в Нант.

Не переживайте, поскольку я пекусь о ваших интересах, и хотя недомогание и помешало мне в последнее время беседовать, как обычно, с королем, я не забываю свидетельствовать ему рвение, с коим вы ему служите и коим он весьма доволен.

Это письмо доставит вам г-н аббат де Креси, можете ему доверять. Я с удовольствием прочел то, что вы передаете мне от имени г-на кардинала Н., и прошу вас заверить его, что нет ничего, чего бы я не пожелал сделать ради того, чтобы быть ему полезным. Прошу вас также передать мои заверения в неизменном почтении г-же Н. Я пребываю в полном ее распоряжении.

Заботы, которые тяготят меня накануне отъезда, мешают мне более детально ответить на ваше письмо. Пришлите мне записку относительно ваших пожеланий по пенсии и будьте уверены, я не забуду ничего, чтобы дать вам понять, каково мое к вам уважение и желание вам служить.

Если Фуке и впрямь обращался таким образом с Атто (оригинал, если и был, утрачен), было нетрудно снять с себя вину, показав эти строки королю. То, что объединяет кастрата и суперинтенданта, слишком двусмысленно и подозрительно: перехваченные письма, секретные послания, некий кардинал Н. (может быть, Роспильози, друг Атто?) и загадочная госпожа Н. (не Мария ли Манчини, племянница Мазарини, бывшая возлюбленная короля, также находившаяся в это время в Риме?).

Но более всего вызывает подозрение та возня, которая затеяна Атто и Фуке вокруг короля. Один тайно пересылает копии своих писем королю другому, а тот рекомендует его государю. Да и пенсия, выхлопотать которую обещает один для другого…

И все же, несмотря на свалившееся на Фуке несчастье, он не предает друга. Когда во время процесса его станут спрашивать об их взаимоотношениях, Фуке ответит уклончиво, чем спасет Атто от тюрьмы: протоколы заседаний в полной мере подтверждают это, как о том рассказывает Девизе.

В последние годы жизни кастрат Мелани должен был ощущать гнет одиночества. Возможно, по этой причине он провел их в своем парижском доме с племянниками Леопольдо и Доменико. Вполне правдоподобным выглядит и предложение подмастерью из «Оруженосца» сопровождать его в Париж.

На смертном одре Атто велел, чтобы все его бумаги были упакованы и переданы доверенному лицу. Он знал, что во время его агонии дом наполнится соглядатаями, жадными до чужих тайн. Как знать, не вспомнилось ли ему, как он сам рыскал в кабинете Кольбера…

Рита и Франческо известили меня о том, что воспоминания ученика обнаружены ими среди бумаг Атто. Как они туда попали? Чтобы понять это, стоит вдуматься в загадочное посвящение, представляющее собой письмо без подписи, без имен получателя и отправителя:

На последних страницах своего рассказа поваренок, снедаемый угрызениями совести, письменно обращается к Атто, снова предлагая ему свою дружбу. При этом сознается, что сперва вел дневник, а уж потом на его основе возникли воспоминания о событиях в «Оруженосце».

Рассказчик сообщает, что так и не удостоился ответа от своего бывшего наставника, и даже терзается за его жизнь. Но мыто знаем, что хитрый аббат прожил еще немало лет после того, как получил это письмо. Я даже воображаю блеск удовольствия в его глазах при чтении этих строк, сменившийся затем страхом, и наконец созревшее решение: поручить одному из своих преданных людей отправиться в Рим и завладеть воспоминаниями бывшего ученика, дабы они не попали в чужие руки, ведь в них описано столько секретов, а он сам обвинен в страшных злодеяниях.

Таким образом, посвящение без подписи скорее всего является обращением к Атто того, кого он направил с поручением в Рим. Вот отчего Рита и Франческо нашли рукопись в бумагах Мелани.

Увиделись ли когда-нибудь Атто и подмастерье? Как знать, может, однажды, охваченный тоской, Мелани и приказал вдруг своему valet de chambre[215] собрать саквояжи и следовать за ним в Рим…

История, нуждающаяся в пересмотре

Снятие осады Вены в 1683 году, религиозные разногласия между Францией и Святым Престолом, захват английского трона Вильгельмом Оранским в 1688 году и конец католицизма в Англии, изоляция Людовика XIV среди прочих государей, политическое равновесие в Европе во второй половине XVII века и в последующие десятилетия… целая глава истории Европы подлежит пересмотру в свете документов, проливающих свет на закулисные махинации папы Одескальки и его семейства. Однако для этого необходимо приподнять завесу молчания, лицемерия, лжи.

Иннокентий XI финансировал победу христиан над турками в Вене из казны Святого Престола. Этой заслуги у него никому не отнять. Однако, и это подтверждено гроссбухами Карло Одескальки, воспоминания ученика верны. Вновь взявшись за перо в 1699 году, он утверждает: Одескальки в приватном порядке одалживали деньги императору, как какие-нибудь ростовщики, а взамен получали обеспечение баррелями ртути (то есть жидкими деньгами, как тогда говорили), которые запродавались протестантскому банкиру Яну Дёцу. Семьдесят пять процентов от продажи ртути шло Одескальки, а остальное – двум подставным лицам в Венеции – Чернецци и Реццонико. Все это делалось втайне, без шумихи, речь ведь шла о барышах. (Среди многочисленных свидетельств см.: Archivio di Stato di Roma, rondo Odescalchi, XXIIA 13, с 265; XXIIIA 2, cc. 52, 59, 105, 139, 168—169, 220, 234, 242; XXVII В 6, N. 11; XXXIII A 1, cc. 194, 331.)

По смерти Иннокентия XI император поспешил с выражением своей признательности семейству Одескальки: попытался, по сути дела, за условную цену передать Ливио, племяннику папы, земли в Венгрии. Однако имперская палата сочла условия продажи непомерно щедрыми и заблокировала операцию (R. Gueze, Livio Odescalchi e il ducato del Sirmio, in: Venezia, Italia e Ungheria fra Arcadia e illuminismo, a cura di B. Kopeczi e P. Sarkozy, Budapest, 1982, pp. 45—47). Тогда император продал Ливио удел Сирмиум в Венгрии за 336 000 флоринов. Также неплохая цена? Эти земли были с огромным трудом отвоеваны у турецких захватчиков после победы в Вене. Столица империи была спасена благодаря деньгам Святого Престола, но плоды победы попали в мошну Одескальки. Чтобы скрепить этот союз, Ливио, был возведен в княжеское достоинство.

Современники подметили, что тесный liaison[216] императору и Одескальки служил прикрытием чему-то иному. В 1701 году автор мемуаров Франческо Валезио (Diario di Roma, II601) пишет, что «в силу странной метаморфозы» бывший помощник апостольской палаты Ливио Одескальки был назначен «надворным советником Императора с широким кругом полномочий».

Но на деньги можно купить (почти) все. В конце воспоминаний рассказчик сообщает, что после смерти дяди Ливио Одескальки приобрел за огромные деньги владения, дворцы, загородные поместья. А после смерти короля Яна Собеского, чья рать потеснила турок от Вены, Ливио наводнил Варшаву деньгами, пытаясь (но тщетно) взойти на польский трон (см., к примеру, Archivio di Stato di Roma, Fondo Odescalchi, App. 38, N 1, 5, 9, 13).

Это единственное объяснение того, что папа Одескальки до конца своих дней продолжал слать императору деньги, даже когда турецкая опасность миновала: одолженному следовало вернуться в семью. И не важно, если для этого приходилось помогать еретику Вильгельму Оранскому.

Даже в самые драматические исторические моменты папа строго придерживался своей линии. Как напоминает историк Шарль Герен (Revue des questions historiques, XX, 1876, p. 428), когда Людовик XIV и Яков Стюарт попросили Иннокентия XI остановить финансирование Вены и срочно послать средства католическим войскам Стюарта, воюющим в Ирландии с еретическими силами Вильгельма Оранского, папа ответил им словами, которые, пожалуй, лишь сегодня могут быть правильно поняты. Он объяснил, что ведет в Вене «бесконечный крестовый поход», в котором, как и его предшественники, принял «личное участие». Он поставляет союзникам «свои собственные галеры, своих собственных солдат и свои собственные средства» и защищает не только целостность христианской Европы, но и «свои частные интересы временного наместника Бога на земле и итальянского князя».

Рассказывая о процессе Фуке, Атто изрекает: историю творят победители. Увы, он прав. И до сих пор победу одерживает официальная историография. Никто не смог (либо не пожелал) написать правду об Иннокентии XI.

Анонимные печатные листки, распространяемые французами уже на следующий день после высадки протестантов в Англии (см.:/. Orcibal, Louis XIV contre Innocent XI, Paris, 1949,pp. 63—64 e 91—92), первыми заговорили о займах Иннокентия XI Вильгельму Оранскому. Кроме того, согласно воспоминаниям г-жи де Ментенон, папа якобы послал Вильгельму 200 000 дукатов в виде помощи его предприятию. Однако это малодостоверно. Слухи распространялись французами с очевидной целью – оклеветать понтифика, а затем они были подхвачены мемуаристами и сочинителями пасквилей, которые, однако, так и не представили никаких доказательств.

Пьер Бейль был самым коварным из нападавших на папу: в своем знаменитом «Историческом и критическом словаре» он напоминает, что Иннокентий происходил из семьи банкиров, и приводит текст надписи, сделанной на статуе Паскена[217] в Риме вдень, когда кардинал Одескальки стал понтификом: Invenerunthomineminteloniosedentem, что означает: они избрали папу, сидящего за столом ростовщика.

На сей раз это не было просто байкой: большой интеллектуал Бейль не мог быть заподозрен в низком пристрастии ко всему французскому. Да и сам принадлежал к той эпохе, о которой вел речь. (Dictionnaire historique et critique опубликован в 1697 году.)

Однако ни один историк не удосужился проверить этот факт, пойдя по следу, указанному подпольными газетенками и Бейлем. И потому правда о папе Одескальки стала делом горстки подпольных писак, а также старого и пыльного словаря голландского философа-ренегата (Бейль перешел из кальвинизма в католицизм, затем дал задний ход, а потом и вовсе отказался от веры).

А тем временем верх одержало, даже не вступая ни в какие битвы, жизнеописание святого – Иннокентий XI вошел в историю. Факты казались неоспоримыми: своим освобождением в 1683 году Вена была обязана ему, мобилизовавшему католических государей и направившему средства апостольской казны в Австрию и Польшу. Иннокентий XI был признанным героем и аскетом, положившим конец непотизму и оздоровившим церковные финансы, запретившим женщинам показываться на людях в платьях с короткими рукавами, остановившим карнавальное безумие, закрывшим римские театры – рассадники порока…

Его смерть вызвала поток писем со всей Европы: все правящие дома потребовали его причисления к сомну блаженных. Благодаря в том числе рвению его племянника Ливио в 1714 года начался процесс беатификации: были заслушаны еще живые свидетели, пополнилось досье и восстановлен по крупицам его жизненный путь с детских лет.

Однако стали тотчас появляться препятствия, замедляющие ход процесса. Возможно, тогда-то и приняли во внимание французские pamphlets[218] и словарь Бейля: эти злые, бездоказательные россказни, которые, возможно, и нельзя никак опровергнуть, но которые необходимо учесть, даже если речь и идет о столь непорочной, добродетельной и героической личности, как личность Бенедетто Одескальки. Не обошлось тут и без Франции, не одобряющей поднятие на щит одного из своих заклятых врагов. Процесс беатификации замедлил темп, и вследствие бесчисленных и безукоризненно исполненных действий по расследованию поток, бывший до того кипучим, стремительным, превратился в грязный заболоченный ручеек.