Дульчибени подстрекал нас к активным действиям. На сей раз он явно находился над нами.

– Янсенист, тупица, – чуть слышно произнес Атто, раздраженный провокационным обращением к нему Дульчибени, и добавил громче: – Помпео, иди сюда, я хочу всего лишь поговорить с тобой.

Зычный хохот раздался сверху.

– Хорошо, я приду сам, – отвечал Атто.

Заявить об этом было проще, чем сделать. Внутренность Колизея, включая арену, представляла собой лабиринт из развалившихся стен, попорченных архитравов и полуобрушенных колонн, имевших вид какого-то фантастического леса, в котором было трудно сориентироваться еще и оттого, что свет луны едва пробивался сквозь затянутое облаками небо.

Веками Колизей был брошен на произвол судьбы, затем превращен в карьер по добыче мрамора и камня для многочисленных церквей, возводимых понтификами. Как я уже сказал, остались лишь стены, на которых прежде были расположены ступени с местами для зрителей, они веером поднимались от арены к верхушке внешней стены. Вкупе с узкими проходами, связующими круговые и концентрические коридоры, все это являло собой в нынешнем виде хаотическое нагромождение камней.

Мы бодро передвигались по одному из круговых коридоров, пытаясь определить, откуда доносился голос. Все было напрасно. Тогда Атто снова бросил вопросительный взгляд на Джакконио, но попытка того на нюх распознать местонахождение господина из Марша и на этот раз не увенчалась успехом.

Дульчибени словно бы догадался о возникших у нас затруднениях, потому как вновь подал голос:

– Аббат Мелани, я теряю терпение.

Против всякого ожидания, голос раздался совсем близко, но эхо мешало установить, откуда именно он шел. Любопытное дело, стоило смолкнуть эху, как послышался другой звук, хорошо мне знакомый – будто бы кто-то втягивал в себя носом табак. Этот звук повторился несколько раз.

– Вы слышали? – одними губами спросил я у Атто. – Как будто… он нюхает табак.

– Вот странно, в такую минуту, – удивился Мелани.

– Сегодня вечером он делал то же самое, когда отказался спуститься к ужину.

– То бишь накануне того, как приступить к приведению в исполнение своего плана, – отметил аббат.

– Вот именно. Я и раньше заставал его за этим занятием – перед тем как держать речь о браках между коронованными особами, об утративших стыд и совесть монархах, и еще не раз. Я обратил внимание, что после понюшки этого порошка он оживляется, словно бы становится сильнее. Как будто это помогает ему прочистить мозги или… снять усталость, снова обрести силы.

– Кажется, я все понял, – прошептал Атто, но не успел ничего объяснить.

Джакконио вцепился в нас и потащил за собой на середину арены, рассчитав, что там ему будет легче принюхаться. И впрямь, оказавшись на открытом месте, он потянул носом и вздрогнул.

– Гр-бр-мр-фр, – ткнул он в сторону величавых стен.

– Ты уверен? – в один голос спросили мы, испуганно озирая опасные и труднодоступные руины.

Джакконио кивнул головой, и мы тут же направились к указанному им месту.

Амфитеатр имеет четыре яруса, три нижних представляют собой идущие по всему эллипсу арочные пролеты, разделенные пилястрами и полуколоннами. Джакконио указал нам на средний ярус, по высоте намного превосходящий наш постоялый двор.

– Как мы туда заберемся? – спросил его Мелани, забыв понизить голос.

– Попроси своих обормотов помочь тебе, – крикнул Дульчибени.

– Ты прав, неплохая мысль, – бросил он в ответ, а затем примолвил потише, обращаясь к Джакконио: – Ты не ошибся, голос доносится оттуда?

Джакконио, не дожидаясь, двинулся вперед и подвел нас к одной из двух деревянных решеток, которыми забраны оба проема на концах эллипса, открытых только днем. От решетки начиналась широкая и крутая лестница, уходившая куда-то наверх и тонущая в самом чреве Колизея.

– Он поднялся здесь, – согласился Мелани. Лестница вывела нас на второй ярус. Огромный коридор опоясывал весь амфитеатр на довольно-таки приличной высоте. Причем света здесь, в этих удаленных от cavea[185] мест, было гораздо больше. Отсюда открывался величественный вид как на арену, на пологие стены, прежде служившие местом расположения зрительских рядов, так и на стены над ними, которыми был обнесен древний цирк. Зрелище было столь захватывающее, что мы чуть было не забыли во время краткой передышки, что привело нас сюда.

Однако сиплый и резкий голос Дульчибени вернул нас к действительности.

– Ты почти у цели, шпион короля.

И тотчас раздался выстрел. Мы как по команде повалились на камни. Дульчибени стрелял по нам.

Что-то затрещало всего в нескольких шагах от нас, отчего мы снова испуганно встрепенулись. Передвигаясь на четвереньках, я нащупал пистолет Дульчибени, расколовшийся при падении.

– Дважды промахнулся! Жаль. Смелей, Мелани, теперь у нас равные силы.

Я протянул куски пистолета Атто. Тот задумчиво смотрел в сторону Дульчибени, и пока мы приближались к нему, проговорил:

– Чего-то я все же никак не возьму в толк.

Я тоже был озадачен. Сомнения одолели меня, уже когда я поднимался по лестнице. К чему Дульчибени было увлекать нас в это странное преследование при свете луны, теряя драгоценное время и рискуя попасться с поличным? Зачем ему требовалось непременно затащить аббата на высоту, пообещав признаться во всем, что тот ни пожелает?

Пока мы, задыхаясь, преодолевали старинные, разрушенные временем ступени, послышалось эхо дальних криков, что-то вроде воинственного клича многих глоток, словно войска сошлись в условленном месте.

– Я предвидел это, – произнес Мелани. – Сбиры подоспели, бешеная езда Дульчибени не могла остаться незамеченной.

Насмешки со стороны нашей жертвы облегчили нам задачу установить ее местонахождение, однако вместе с тем стало ясно, что будет ой как нелегко до нее добраться. Оказалось, что Дульчибени взгромоздился на стену, служившую основанием для зрительских рядов, от которых теперь ничего не осталось. От коридора, в котором мы находились, она под углом поднималась к самому верху Колизея, где во внешней стене было проделано окошко.

Он сидел, удобно устроившись под окошком, прислонившись спиной к стене, в руках его по-прежнему был сундучок. Я был поражен дерзостью, с какой он туда взобрался: стена, у которой он примостился, нависала над пустотой, страшная смерть ждала того, кто свалился бы оттуда, за окошком была пропасть, по высоте равнявшаяся двум домам. Странно, но Дульчибени, казалось, это не смущало. Три страшные бездны раскинулись у его ног: арена Колизея, внешняя пропасть и небо, обрамлявшее грандиозное место действия происходящего.

Теперь нас отделяло от того, за кем мы гнались, пространство, не превышающее ширину обычной улицы.

– Вот они, спасители ростовщика из Комо в тиаре, дикого и ненасытного зверя! – воскликнул Дульчибени и зашелся в хохоте, показавшемся мне принужденным, словно он был плодом странного союза гнева и радости.

Атто бросил на нас вопросительный взгляд. Дульчибени вновь принялся втягивать в себя порошок.

– Знаешь, я понял, – заявил Атто.

– Ну давай, Мелани, скажи, что ты понял.

– Что этот табак – вовсе не табак.

– Браво! Хочешь, скажу тебе кое-что? Ты прав. Внешность бывает обманчива.

– Ты нюхаешь эти листья, эту…

– Мамакоку! – наконец сообразил я.

– Какая прозорливость! Примите мое восхищение, – язвительно отвечал Дульчибени.

– Вот отчего ты не устаешь ночами, но днем ты раздражителен и потому продолжаешь нюхать ее в толченом виде и днем. Оттого-то тебе случается держать речи перед зеркалом, воображая, что перед тобой твоя дочь. Когда ты заводишь один из своих безумных монологов по поводу монархов и династий, ты воспламеняешься и никто не в силах остановить тебя, поскольку это растение поддерживает физические способности, но… затуманивает рассудок и делает тебя одержимым. Или я ошибаюсь?

– Я вижу, ты получил много удовольствия, обучая своего ученика ремеслу шпиона, вместо того чтобы предоставить его собственной судьбе, наиболее подходящей таким, как он, – быть паяцем при дворе или гаером, – ответил Дульчибени, гнусаво хохоча. Это было сказано в отместку за то, что я подслушивал у него под дверью и обо всем доносил аббату.

Дульчибени легко вскочил на ноги, забыв о бездне, и взобрался, невзирая на мешавший ему сундучок, на гребень внешней стены в три метра шириной. Выпрямившись, он стоял высоко над нами, а неподалеку от него, справа, высился деревянный крест в человеческий рост, установленный на Колизее в знак того, что памятник освящен в честь христианских мучеников.

Дульчибени бросил взгляд вниз, по другую сторону стены. – Смелее, Мелани, скоро подоспеет твоя помощь. Сбиры уже тут как тут.

– Ну а пока они не сбежались, не скажешь ли, почему ты желаешь смерти Иннокентия XI?

– А ты поломай себе голову, – отходя от края, предложил Дульчибени.

Атто за это время удалось взобраться повыше и приблизиться к Дульчибени.

– Что он тебе сделал, черт побери? – задушенным голосом спросил он. – Посрамил христианскую веру, покрыл ее стыдом? Ты ведь так думаешь, не правда ли? Скажи, Помпео, одержимый, как и все янсенисты. Ты ненавидишь весь свет, поскольку тебе не удается возненавидеть самого себя.

Дульчибени хранил молчание. Цепляясь за камни, Атто с трудом карабкался на стену, где находился его противник.

– Опыты на острове, посещения Тиракорды, ночи, проведенные под землей. И все это ради маленькой беспородной сучки, к тому же еще и не христианки, бедный сумасшедший! Тебе бы благодарить Хьюгенса и старого слюнтяя Ферони, которые оказали ей честь, лишив девственности, прежде чем выбросить в море.

Я был потрясен грубостью аббата, но скоро понял: Атто провоцировал Дульчибени с целью заставить раскрыться, и достиг-таки цели.

– Молчал бы уж, кастрат, стыд Божий, вообще ни на что не годный, – взревел вдруг Дульчибени. – Я давно знал, что ты питаешься дерьмом, но что ты так им переполнен…

– Твоя дочь, Помпео, – прервал его Атто, – ее хотел купить старик Ферони, не так ли?

От удивления Дульчибени застонал.

– Продолжай. Ты на верном пути, – только и выдавил он из себя.

– Так вот, – продолжал Атто, задыхаясь, – Хьюгенс занимался делами Ферони и по этой причине часто общался с Одескальки, а значит, и с тобой. Однажды он заприметил твою дочку и влюбился. Как обычно, это дурак Ферони пожелал исполнить его прихоть любой ценой. Он попросил Одескальки продать ее, чтобы потом, когда Хьюгенс ею насытится, избавиться от нее. Возможно, он получил ее из рук самого Иннокентия XI, тогда еще кардинала.

– Из его рук и рук его племянника Ливио, будь они прокляты, – поправил его Дульчибени.

– Воспротивиться этому на законных основаниях ты не мог, поскольку не женился на матери девчонки, несчастной турецкой рабыне, вот почему твоя дочь тебе не принадлежала, а была собственностью Одескальки. Но ты нашел способ воздействия на это семейство: затеять скандал, запятнать честь Одескальки. Словом, ты их шантажировал.

Дульчибени молчал, что выглядело как подтверждение правильности сказанного.

– Мне не хватает одной детали. Когда была похищена твоя дочь?

– В тысяча шестьсот семьдесят шестом, – ледяным тоном отвечал Дульчибени. – Ей было двенадцать лет.

– Накануне конклава, так ведь? – Атто продолжал шаг за шагом приближаться к своему противнику.

– Верно.

– Готовились к выборам нового папы, и кардинал Бенедетто Одескальки, не добравший всего ничего на предыдущем конклаве, чтобы стать папой, настроился на победу во что бы то ни стало. И был у тебя в руках: если бы новость о неблаговидном поступке достигла ушей других кардиналов, разгорелась бы такая свара, что ему вообще пришлось бы расстаться с мыслью быть избранным. Так ли?

– Так-то оно так, – не скрывая удивления, подтвердил Дульчибени.

– Но о каком деле шла речь, Помпео? В чем провинились Одескальки?

– Сначала закончи свою историю, – мрачно процедил Дульчибени.

Ночной ветер ощущался на высоте гораздо сильнее, чем внизу. Я уж и не знал, дрожу ли я от страха или от холода.

– С большим удовольствием, Помпео; ты думал, тебе удастся воспрепятствовать продаже твоей дочери, но не тут-то было. Ферони при пособничестве Одескальки похитил ее и надолго закрыл тебе рот, дав время Бенедетто избраться на папский престол. Ты пытался найти дочь, но был очень нерасторопен.

– Я объездил всю Голландию вдоль и поперек. Одному Богу известно: большего я сделать не мог, – взревел Дульчибени.

– Ты стал жертвой страшного случая: кто-то вышвырнул тебя из окна. Но ты выжил.

– Фортуна была на моей стороне: меня спасла живая изгородь под окном. Продолжай, Мелани.

После этого уточнения Атто заколебался, видимо, почувствовал, что зашел слишком далеко. Я, в свою очередь, тоже задался вопросом, почему Дульчибени терпит все это.

– Ты бежал из Рима, тебя преследовали, тебе угрожали, – продолжал между тем Атто. – Остальное было мне уже известно. Ты сделался янсенистом, в Неаполе повстречался с Фуке. Но кое-что мне все же непонятно: зачем мстить теперь, когда прошло столько лет? Может, потому, что… Ах, я понял. – Аббат поднес руку ко лбу, что означало крайнее удивление. Расстояние между ним и Дульчибени постепенно сокращалось. – Конечно же, в Вене идут бои. Если убить папу сейчас, союз христиан распадется, турки победят и опустошат Европу, не так ли? – изменившимся от возмущения голосом закончил он.

– Европа и без того уже опустошена, своими же государями.

– О безумец! Ты хотел… ты хочешь…

И тут на Мелани напал чих, какого еще не бывало. Его так корежило, что недолго было и сверзиться с огромной высоты.

– Проклятие! – обиженно проговорил он. – Прежде только одно могло заставить меня чихать: голландское полотно. Теперь понятно, отчего я так часто чихаю с тех пор, как оказался в этом проклятом постоялом дворе.

Я тоже понял, что он имел в виду: виной тому было старое голландское полотно, из которого изготовили платье Дульчибени. Однако мне тут же припомнилось, как Атто чихал и при мне. Видно, это случалось тогда, когда я навещал его после общения с янсенистом. Если только не…

Однако умозаключения пришлось отложить до лучших времен. Дульчибени отчего-то не спускал глаз с кареты Тиракорды.

– Ты еще не во всем мне сознался, Помпео, – обретя равновесие и усевшись на стене, вновь заговорил Атто. – Как именно шантажировал ты Одескальки? С помощью чего держал кардинала Бенедетто в руках?

– Мне больше нечего добавить, – вновь бросив взгляд вниз, отвечал Дульчибени.

– Э нет, так просто тебе не отделаться! Да к тому же история с твоей дочерью тоже не слишком складная. Этого мало, чтобы покуситься на жизнь понтифика. Посуди сам. Ты отказываешься сперва жениться на матери своего ребенка, а потом идешь на любые безумства, чтобы отомстить за дочь? Нет, что-то тут не то. И потом наш папа – не враг янсенистам. Ну же, говори, Помпео!

– Тебя это не касается…

– Ты не можешь…

– Мне больше не о чем разговаривать с прихвостнем короля.

– Но ведь ты, кажется, хотел оказать немалую услугу этому королю, пустив в ход пиявки. Одним ударом освободить его от папы и от Вены.

– Неужто ты и впрямь думаешь, что Людовик XIV выиграет от этого всего? – взревел Дульчибени. – Да османская волна смоет и французского короля. Никакой пощады предателям – вот правило победителя.

– Ах, так, значит, в этом заключается твой план возрождения подлинной христианской веры! Да ты и впрямь закоренелый янсенист. Что ж, давай сметем с лица земли Римскую Католическую Церковь и христианских государей, сожжем алтари, вернемся ко временам мучеников: пусть турки перережут всех, зато вера укрепится! И ты в это веруешь? Кто же из нас двоих более заблуждается?

Пока они вели словесное сражение, я отошел к лестнице, которой мы воспользовались, чтобы подняться на второй ярус, и примостился на небольшой площадке, откуда было удобно наблюдать за тем, что происходило вне стен Колизея. Только тут я понял, почему Дульчибени с таким интересом поглядывал вниз.

Вокруг кареты суетились стражи порядка, слышен был голос Тиракорды. Кое-кто посматривал и вверх, видно, предполагалось задержать нас.

И вдруг что-то случилось. От неожиданности я даже вздрогнул. Глухой рокот, похожий на хор воинственных кличей, поднялся вокруг Колизея, затем последовал треск, который обычно сопровождает падение камней и кусков дерева.

Орда Баронио (видимо, неплохо подготовившись) окружила Колизей, вооруженная дубинками и палками всех калибров. Причем сделала это так стремительно, что посланники Барджелло не успели даже сообразить, что предпринять. В свете факелов, которые принесли с собой сбиры, происходящее предстало моим глазам как на ладони.

Набег подземного племени был внезапен и безжалостен, как и положено варварам. Небольшая группа нападавших появилась со стороны арки Константина, другая нагрянула из-за стены, которой обнесены сады, выходящие на руины Курии Остилии, третья – из развалин храма Изиды и Сераписа. Вся эта рать в лохмотьях улюлюкала и вопила, наводя ужас на стражей порядка, коих было вдвое меньше.

Оторопев от неожиданности, два сбира, державшиеся все это время чуть поодаль, первые пали под натиском атакующих со стороны арки Константина. Далее стычка превратилась в нечто совсем уж далекое от каких-либо правил ведения боя – просто в беспорядочную драку, где в ход пускалось все. Однако никто не умер, судя по тому, что вскоре жертвы нападения обратились в бегство по улице, ведущей к Сан-Джованни. Еще два сбира, уже было собравшихся проникнуть в Колизей, насмерть перепугавшись, со всех ног дали деру по направлению к Сан-Пьетро-ин-Винколи, даже не вступив в бой. Среди четверки бросившихся за ними вдогон я как будто бы узнал Угонио по его манере выражаться.

Иначе сложилось у тех двоих сбиров, что охраняли карету Тиракорды: один из них пустил в ход саблю, легко отбившись от троицы нападавших. Второй, единственный прибывший к месту беспорядков верхом, водрузил на седло кого-то толстого и неловкого с сумкой на шее. Это был Тиракорда, если зрение не подводило меня, очевидно, стража приняла его за жертву ночного происшествия и решила отвезти в безопасное место. Стоило лошади с двумя седоками удалиться в сторону Монте Кавалло, сбир, сдерживающий натиск, также задал стрекача и вскоре был таков. Ничто более не нарушало тишины древних руин.

Я вновь обернулся к Атто и Дульчибени, также не сводивших глаз с происходящего внизу.

– Все кончено, Мелани. Ты выиграл с помощью своих замогильных уродов, своей манией выпытывать, подсматривать, плести интриги и нездоровым желанием пресмыкаться перед сильными мира сего. Мне осталось лишь отпереть сундучок и показать тебе содержимое, возможно, твоему ученику это будет особенно приятно.

– Да, конечно, – устало вторил ему Атто.

Расстояние между ними сократилось до нескольких локтей, Атто оставалось вскарабкаться на стену Колизея и предстать перед противником.

Однако я не разделял мнение аббата: ничего еще не было окончено. Мы ночи напролет шли по пятам Дульчибени, терялись в догадках. И все это, чтобы ответить на главный вопрос: кто отравил Никола Фуке и почему? Меня удивило, отчего Атто так и не задал его. Ничто, однако, не мешало мне самому это сделать.

– Зачем вам понадобилось убивать суперинтенданта, господин Помпео?

Дульчибени вытаращил глаза да и закатился в хохоте.

– Спроси об этом своего дорогого аббата, мой мальчик! – ответил он. – Спроси, почему его другу стало так плохо после ножной ванны. А еще почему он так суетился, забросал бедного старика вопросами, не дав спокойно умереть. И еще, что было подмешано в воду, какие яды действуют через кожу.

Я инстинктивно обернулся к Атто, который словно воды в рот набрал. Было очевидно: ответ Дульчибени застал его врасплох.

– Но ты… – только и мог он выговорить.

– Я опустил в лохань одну из своих мышек, – продолжал янсенист, – она тут же сдохла в ужасных муках. Аббат Мелани, яд был сильнейшим и предательским: будучи растворен в воде, он проникает под ногти, въедается в кожу, не оставляя следов, поднимается до внутренностей и поражает их. Настоящее произведение искусства, подвластное лишь французским парфюмерам. Я не ошибся?

И тут я вспомнил: когда Кристофано второй раз подошел к трупу, на полу возле лохани он заметил несколько лужиц, хотя я до этого еще утром подтер пол. Видно, беря немного воды на пробу, Дульчибени расплескал ее. Я вздрогнул при мысли, что мои руки касались убийственной жидкости, Слава Богу, доза была очень мала.

Дульчибени снова обратился к Атто:

– Это Наихристианнейший из королей доверил тебе столь деликатное поручение, а, аббат? От которого ты не мог отказаться, каким бы ужасающим оно ни было, желая дать ему высшее доказательство своей верности…

– Довольно! Не имеешь права! – обрел вдруг дар речи Атто, карабкаясь на стену.

– Должно быть, этот христианский монарх много чего наговорил тебе по поводу Фуке, поручая расправу над ним. Так? А ты, гнусный смерд, повиновался. Однако, умирая на твоих руках, Фуке прошептал какие-то слова, которых ты не ожидал. Могу себе представить, что это было – намек на некие тайны, что-то малопонятное для постороннего, однако этого хватило, чтобы ты понял, что сам являешься пешкой в игре, о существовании которой не имеешь понятия.

– Ты бредишь, Дульчибени, я не… – снова попытался прервать его Атто.

– Ты не обязан отвечать! Эти несколько слов останутся вашим с Фуке секретом, это не так уж важно, – борясь с крепчавшим ветром, продолжал Дульчибени. – Но в эту минуту ты понял, что король надул тебя, воспользовавшись тобой, и стал бояться за себя. И вознамерился разузнать все о постояльцах. При этом отчаянно пытался понять истинную причину того, почему именно тебе поручили расправиться с твоим другом.

– Ты безумец, Дульчибени, и пытаешься обвинить меня, чтобы скрыть свою вину, ты…

– А ты, мой мальчик, – Дульчибени вновь обращался ко мне, – расспроси аббата, почему последними словами Фуке было: «Ах, так это правда?» Разве они странным образом не напоминают знаменитую арию прошлого золотого века: «Аhi, dunqu'e pur vero?» Мелани, тебе ли, столько раз исполнявшему ее в его присутствии, не знать ее? Он хотел напомнить тебе об этом, умирая в страданиях, причиненных ему твоим предательством. Как Юлий Цезарь, увидевший своего сына Брута среди убийц.

Атто больше не возражал. Он наконец взобрался на стену и в полный рост выпрямился перед Дульчибени. Молчание его, однако, было обусловлено иной причиной: противник готовился открыть сундучок с пиявками.

– Я тебе обещал, а я всегда держу данное слово. Содержимое принадлежит тебе.

С этими словами он подошел к самому краю стены, открыл сундучок, опрокинул его и потряс над пустотой.

Несмотря на мою удаленность, я ясно видел, что оттуда ничего не вылетело. Он был пуст.

Дульчибени расхохотался.

– Дуралей! – бросил он Мелани. – Думал, я стану терять с тобой столько времени, забравшись черт знает куда ради удовольствия выслушивать твои оскорбления?

Мы с Атто переглянулись, у обоих мелькнула одна и та же мысль: Дульчибени затащил нас сюда, чтобы выиграть время, а пиявок оставил в карете.

– Теперь уж они следуют со своим хозяином в направлении папских вен, – добавил он, подтвердив наши подозрения. – И никому их не остановить.

Вконец обессиленный Атто опустился на каменную стену. Дульчибени швырнул сундучок вниз. Несколько секунд спустя послышался глухой удар.

Дульчибени воспользовался передышкой и втянул в себя мамакоки из табакерки, затем и ее отшвырнул подальше от себя победным и презрительным жестом.

Однако эта бравада стоила ему равновесия. Он слегка покачнулся и, несмотря на все усилия удержаться, накренился вправо, где стоял большой деревянный крест.

Все произошло в долю секунды. Он вдруг поднес руки к голове, словно страдал от мучительной боли или внезапного приступа недомогания, и рухнул на крест. Тут уж равновесие было окончательно им потеряно, и его тело полетело вниз внутрь Колизея, преодолев расстояние в несколько человеческих ростов. Фортуне было угодно сохранить ему жизнь и потому первый удар пришелся о кирпичную стену, наклонно идущую вниз, что смягчило его, и только потом он шмякнулся на каменные плиты, принявшие его так, как река принимает обломки кораблей, не выдержавших испытания бурей.

Без помощи молодцев Баронио нам пришлось бы очень туго, и никогда бы не перенесли мы бездвижное тело Дульчибени. Он был жив и несколько минут спустя уже пришел в сознание.

– Ноги… я их не чувствую, – были его первые слова.

Подземные жители тут же откуда-то откопали тележку, видимо, принадлежавшую зеленщику, – старую, разбитую, но все же на ходу. Конечно, мы с Атто могли бы оставить Дульчибени в развалинах Колизея, но это, по нашему единодушному мнению, было бы бесполезной и даже вредной жестокостью – рано или поздно его все равно нашли бы. А хуже всего то, что, отсутствуй он во время очередной проверки, все постояльцы снова оказались бы в затруднительном положении.

Решение спасти Дульчибени подействовало на меня успокаивающим образом: трагичная история его дочери не оставила меня равнодушным.

Возвращение в «Оруженосец» было похоже на бесконечный страшный сон. Чтобы не попасть в руки сбиров, пришлось пробираться самым причудливым путем.

Примолкшая и невеселая братия, помогавшая нам, явно была удручена мыслью, что не удалось помешать Тиракорде ускользнуть с его пиявками и что уже завтра станет известно о болезни папы. В то же время отчаянное состояние Дульчибени никому не внушало мысли выдать его: стычка со стражами порядка побуждала к соблюдению осторожности и молчанию. Для всех было лучше, чтобы о событиях этой ночи не осталось и следа, ну разве что в воспоминаниях.

Слишком многочисленный отряд неизбежно привлек бы внимание, и потому часть искателей реликвий покинула нас, попрощавшись бурчанием вместо слов. Нас осталось семеро: Угонио, Джакконио, Полонио, Груфонио, Атто, Дульчибени (лежащий на тележке) и я.

Поочередно толкая тележку, мы добрались до церкви Иисуса неподалеку от Пантеона, оттуда путь лежал по подземным галереям. И тут я обратил внимание на то, что Джакконио отстал. Я всмотрелся в него: он еле волочил ноги. Я указал на него остальным. Мы остановились и дождались его.

– Спешка для него погубительна. Дыхалка не выдерживает, – объяснил Угонио.

Но было ясно, что дело не только в крайней усталости. Он прислонился к тележке, а затем сполз на землю и оперся о стену. Дышал он с трудом.

– Джакконио, что с тобой? – с беспокойством спросил я его.

– Гр-бр-мр-фр, – пробурчал он, указав на живот.

– Ты устал или тебе плохо?

– Гр-бр-мр-фр, – повторил он свой жест, словно ему нечего было больше добавить.

Даже не задумываясь, я протянул руку и дотронулся до его балахона в том месте, на которое он указал. Там было мокро.

Раздвинув полы, я тотчас узнал неприятный, но знакомый запах. Остальные сгрудились возле нас. Атто Мелани подошел ближе всех, ощупал одежду Джакконио и поднес пальцы к носу.

– Кровь. Господи Иисусе, нужно взглянуть, что там, – и быстрыми нервными движениями развязал веревку, удерживающую полы балахона. Посреди живота зияла рана, из которой струилась кровь. Рана была серьезная, было вообще непонятно, как он столько времени продержался на ногах.

– Боже мой! Нужно что-то сделать, он не может идти с нами, – потрясенно проговорил я.

Установилось молчание. Нетрудно было догадаться, какие мысли обуревали всех. Пуля, угодившая Джакконио в живот, была выпущена из пистолета Дульчибени, который, сам того не желая, смертельно ранил несчастного.

– Гр-бр-мр-фр, – выдавил из себя Джакконио, махнув рукой вперед и показывая тем самым, что нам следует продолжать путь.

Угонио встал перед ним на колени и стал что-то говорить, скороговоркой произнося слова и несколько раз повышая голос. Джакконио отвечал привычным бурчанием, но голос его становился все слабее.

Атто догадался первым, чего следует ожидать.

– Но не можем же мы бросить его здесь! Зови друзей, – обратился он к Угонио. – Пусть придут за ним! Нужно что-то придумать, позвать кого-нибудь, хирурга…

– Гр-бр-мр-фр, – легко, но очень твердо выговорил Джакконио, это прозвучало как некая последняя и не подлежащая обсуждению воля.

Угонио нежно коснулся его плеча, после чего встал, как будто их разговор был окончен. Полонио и Груфонио также, в свою очередь, подошли к раненому и обменялись с ним загадочными и смущенными словами. После чего преклонили колени и принялись молиться.

– О нет, – простонал я, – этого не может быть.

Атто, за все время нашего знакомства с искателями реликвий не выказывавший к ним ни малейшей симпатии, тоже не сдержал своих чувств: отойдя в сторонку, закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, так что только подрагивающие плечи выдавали его. Было похоже, что наконец-то он излил все, что накопилось на душе: жалость к Джакконио, Фуке, Вене, самому себе – предателю, а возможно, и преданному; одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.

Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.

На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.

Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».

На этом земной путь несчастного оборвался.