Над третьим двориком висел большой прожектор. В его стекле отражалась Волга и лес за ней. Если заключенные попадали в этот двор, то подолгу рассматривали отражение. Всем очень хотелось на волю.
      Мне через два месяца заключения очень хотелось в заснеженный сосновый лес. Погулять. И чтоб непременно выпить грамм сто пятьдесят водки, закусив огурчиком и вареной картошкой.
      Несмотря на слухи, с наркотиками и алкоголем в ИЗ 21/1 очень строго. Сколько сидел — ни разу не видел и не слышал (а в тюрьме ничего не утаишь), чтобы кто-то сумел кайфануть или выпить. Может, оттого, что при мне в тюрьме появился новый начальник — Киселев.
      Строгие шмоны. Иногда по нескольку раз в неделю. Всё перевернут, прощупают, просветят каждого заключенного, поставленного в коридоре лицом к стене (руки за спину) металлодетектором. Начали устанавливать в коридорах видеокамеры наблюдения, прокладывать совершенно новую сигнализацию.
      Пару раз пытались мы делать брагу (сухари, сахар или карамельки — в пластиковую бутылку). Ее находили и выливали. Хитрые таджики, сидевшие за героин, умудрялись прятать и потреблять специфическое вещество (насвай). Но как и где они его прятали — раскрывать не буду. Из остальных заключенных, оттого, что это зелье было уж очень специфическим, его не потреблял никто. Один раз пытались курить — вонь стояла невероятная.
      Помню, как Саид — рослый таджик моего возраста (это было уже в 29-й камере), получивший всего пять лет общего режима за то, что выдал сотрудникам ФСБ 3 кг героина, сильно мучился, болел, когда закончились у него запасы этого вещества. Сколько он не предпринимал потом усилий, чтобы вновь получить его в камеру, ничего не вышло.
      Саид — «погоняло». Звали его иначе. Он не курил, был набожен (таджики все набожными становятся в тюрьме), очень чистоплотен. Почти всегда ходил гулять. Мы иногда долго беседовали с ним. Он жалел о распаде Советского Союза. Во времена СССР Саид работал бригадиром в большом колхозе, выращивавшем хлопок. Тогда была работа, деньги, награды, в хозяйство поступала техника, все было засеяно.
      Кланы, за редким исключением, по словам Саида, жили дружно. Дети спокойно учились, а детей было много в каждой семье. И был смысл жить. Что творится в Таджикистане сейчас, я даже пересказывать не буду. Отдельную книгу нужно писать.
      Чего не мог Саид, так это вместе со всеми есть, если на столе было сало. А в тюрьме сало, чеснок, лук — продукты необходимые.
      В пластиковом ведре при помощи кипятильника варили супы из полуфабрикатов. Сразу на всю камеру. Большой популярностью пользовалась лапша быстрого приготовления. Всё это доставлялось с передачами от родных, близких, знакомых.
      Содержимое передач тут же выкладывалось на стол. В камере утаить какой-то кусок, припрятать — немыслимо. Всё общее и поровну — закон. Даже различные «обиженные» и «опущенные» (а они садиться со всеми вместе за стол не могут, едят после всех) голодными не оставались. Тем более, что тюремной каши дают много, не жалеют.
      В камере 17 главный повар был Юра-полковник. В 28-й камере — Саид. Готовили они вкусно. Буквально из «топора» могли сварить суп. Саид с большой теплотой вспоминал годы службы в армии. Служил он в Забайкалье и все два года был поваром.
      В камере после прогулки я ежедневно обливался холодной водой на дальняке, предварительно налив ее из крана в пластиковые бутылки. В кране была только холодная вода. Главное в камере — устать за день. Поначалу, пока мне не передали книги, я подробнейшим образом изучил УПК и УК РФ с комментариями. Делал выписки, закладки.
      Потом читал Гегеля, Фихте, Шеллинга, Фейербаха, Шопенгауэра, Ницше, Дидро и, по случаю, Проханова («Крейсерова соната»). Был и Маркс.
      Если меня не возили на суды, то чтение продолжалось с подъема до 12 часов ночи. К этому времени я настолько уставал, что, заткнув уши затычками, которые получил с передачей от брата, накрывшись с головой подушкой, засыпал. Вокруг стоял табачный дым, шум. Те, кто не имел своего места и спал днем, рассаживались играть в покер. Как-то умудрялись в него играть при помощи домино. А уж сухой стук кубиков в нардах до сих пор стоит в моей голове.

* * *

      После водворения меня в тюрьму я понял, что сопротивляться нужно с удвоенной энергией и в первую очередь попытаться отменить решение об изменении меры пресечения.
      На воле люди тоже не бездействовали. А. В. Имендаев уже 23 октября 2004 года отправил запрос прокурору Чувашии о моем незаконном водворении под стражу, а также подготовил от моего имени апелляционную жалобу на решение Малюткина. В срочном порядке он писал: «УПК РФ (ст. 238 ч. 1, ч. 3) без вариантов предписывает суду приостановить производство по уголовному делу в случае принятия Конституционным судом РФ к рассмотрению жалобы о соответствии закону, принятого в уголовном деле, Конституции РФ.
      Мировой судья в нарушение ст. 238 ч. 1, ч. 3 не приостановил производство по уголовному делу. Апелляционную жалобу в нарушение ст. 359 УПК РФ вернул Молякову, а самому Молякову необоснованно и незаконно изменил меру пресечения на заключение под стражу».
      Немедленно обратился с апелляционной жалобой на действия Малюткина и В. А. Ильин. 26 октября 2004 года судья Калининского районного суда г. Чебоксары С. П. Щетников в судебном заседании эту жалобу рассмотрел.
      Накануне этого суда Ильин был у меня в тюрьме. Сообщил, что разговаривал с Щетниковым. Тот рассмотрел материалы дела, заявил, что оно абсурдно, и обещал решение Малюткина отменить.
      Меня привезли в суд в наручниках. Спустили в подвальное помещение суда. Там предусмотрены специальные боксы для заключенных. В них дожидаешься вызова наверх, либо отправки в тюрьму в автозаке после судебных заседаний.
      Ожидание порой длится часами. Стены в этих мрачных подвальных помещениях исписаны характеристиками на различных судей.
      Больше всех доставалось судьям Андреевой и Борисовой. Каких только сочных эпитетов они не удостаивались!
      И я впервые просидел там долгие часы. Задержки во многом вызывались большим количеством людей, приходивших на мои процессы. 26 октября их было очень много. Когда меня вели наверх, то судебные приставы проталкивались сквозь строй людей, стоявших на лестницах, на этаже. Всех желающих вместить в зал суда не удалось.
      Впоследствии меня подвозили со специального входа в большой зал заседаний. Его приходилось открывать, так как количество сочувствующих исчислялось сотнями, и для поддержания порядка приходилось стягивать дополнительные силы милиции и судебных приставов.

* * *

      После моего заключения под стражу в городе прошли пикеты. Мощно выступили горожане в мою поддержку на митинге 7 ноября (после митинга люди отправились прямо к тюрьме, устроили пикет возле нее), в начале декабря. Самая мощная манифестация случилась 21 января 2005 года, когда наряду с требованием отменить 122-й закон о «монетизации льгот» прозвучал призыв «Свободу Молякову!» Митингующие в тот день перекрыли центральную улицу г. Чебоксары — пр. Ленина.
      Появились сообщения о моем аресте в Интернете. Пошли публикации в «Известиях», «Завтра», «Советской России», «Правде», «Чебоксарской правде», «Московском комсомольце».
      Освещали эту ситуацию и на телевидении. «RenTV» подготовило специальный репортаж по моему делу, а радиостанция «Свобода» возвращалась к нему периодически.
      Уже 26 октября 2004 года от председателя ЦК КПРФ Геннадия Андреевича Зюганова в адрес Генерального прокурора Российской Федерации В. В. Устинова был направлен запрос, в котором лидер партии настаивал на незаконности помещения меня в тюрьму и на ярко выраженной политической, заказной сути уголовного преследования в отношении меня.
      От Зюганова, от ЦК я чувствовал огромную поддержку. В тюрьму от него приходили поздравительные телеграммы и на Новый, 2005, год, и на день рождения (оно у меня 29 января).
      Я получал десятки писем и телеграмм со всей страны. Были и продуктовые передачи от разных людей. Помню, большую передачу сделал Николай Евгеньевич Сухов, руководитель ОАО «Волжанка»: сало, лук, чеснок, квашеная капуста, соленые огурцы, вареный картофель. Мы потом всё это ели недели две, делали винегреты.
      Не забывал меня Александр Викторович Константинов, наш коммунист, депутат Государственного Совета Чувашской Республики. От него шли в тюрьму периодически продовольственные передачи, помогал он и моей семье, оставшейся в сложном положении.
      Всех, кто переживал за меня, буквально болел душой, морально и материально поддерживал, не перечислить. Всем им огромное спасибо.

* * *

      Меня в наручниках ввели в зал, поместили в клетку, внутри которой расположена скамья для подсудимых, сняли наручники. Когда мне предоставили слово, я сказал, что мировым судьей судебного участка № 2 Калининского района г. Чебоксары 18 октября 2004 г. было вынесено постановление, которым в отношении меня был объявлен розыск, изменена мера пресечения на заключение под стражу. До вынесения судьей данного постановления я неоднократно присутствовал в зале суда на заседаниях. Предупредил судью Малюткина, что я на один день — 13 октября 2004 года — выезжаю в Москву, в Верховный суд РФ. А вот противоположная сторона — Федоров и его представители — в суд не являлись трижды.
      14 октября 2004 года я приехал обратно в г. Чебоксары, и у мирового судьи не было оснований объявлять меня в розыск.
      18 октября 2004 года, после обеда, я явился к мировому судье и сдал ему апелляционную жалобу. Он видел меня не только в суде. Он практически каждый день меня видит, так как мы живем в одном подъезде. Видел он меня и 18 октября, и 19 октября.
      К тому же я долгие годы был депутатом Государственного Совета Чувашской Республики, возглавляю Чебоксарский городской комитет КПРФ. Бегать от Федорова я не намерен. Всегда на виду. Меня всегда можно найти. Попробуй я скрыться — вой поднялся бы до небес! Трус! Сбежал! Такого подарка я не сделаю.
      Если бы я хотел скрыться, разве сидел бы спокойно в горкоме в тот день, когда меня арестовала милиция.
      В апелляционной жалобе я просил суд приостановить производство по делу. Мировой судья не вправе выносить какое-либо решение в противоречие с позицией Конституционного суда РФ. Дело должно быть приостановлено до вынесения решения Конституционным судом.
      Мера, избранная в отношении меня, ничем не обоснована. Я привлекаюсь к уголовной ответственности по преступлению средней тяжести. В соответствии с ч. 4 ст. 247 УПК РФ я имею право требовать рассмотрения моего уголовного дела в мое отсутствие. Я неоднократно заявлял мировому судье, что мне нечего сообщить по данному делу, что я к нему непричастен и поэтому в деле участия принимать не желаю. Возбудила прокуратура уголовное дело — пусть рассматривает без меня. Я заявлял мировому судье ходатайство о рассмотрении уголовного дела в мое отсутствие. Судья его незаконно отклонил.
      Кроме того, в постановлении неправильно указано, что я холостой. Я женат, имею двоих детей, в нарушение ч. 11 ст. 108 судья не предупредил незамедлительно близких родственников о месте содержания меня под стражей.
      В суде эти слова подтвердила моя жена Ирина, которая выступала в качестве свидетеля. Конечно же, подтвердил их и Ильин, просил меру пресечения изменить на подписку о невыезде.
      Юркин, гособвинитель, был против. Повторил доводы Малюткина.
      Щетников в удовлетворении жалобы мне отказал. Вид при вынесении решения он имел очень неуверенный. Все присутствующие заметили, как чуть-чуть дрожали у него руки, когда он зачитывал свой «вердикт».
      Раздались дружные возгласы возмущения. Под крики, проклятья в наручниках меня вновь отвели в подвал. Сидел там долго, и отчаяние впервые навалилось на меня. Я увидел «перспективу», открывшуюся передо мной. Радости она не доставила.
      Но в камере воспрял духом. Вечером у меня был готов текст кассационной жалобы на решение Щетникова. На следующий день она была направлена в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда Чувашской Республики. От коллегии я требовал отменить решения и Малюткина, и Щетникова в силу следующих обстоятельств: «…Полагаю, что оба решения незаконны… Судья Малюткин посчитал, что мною была нарушена статья 102 (п.п. 1, 2) УПК РФ. Он также пришел к выводу, что я могу скрыться от суда.
      Этого не могло быть, так как помимо научной деятельности (в настоящее время работаю над докторской диссертацией), возглавляю Чебоксарскую городскую организацию КПРФ, ежедневно контактирую с десятками людей, четырежды избирался депутатом Госсовета ЧР, баллотировался в депутаты Государственной Думы Российской Федерации. В ходе выборов за меня голосовали десятки тысяч избирателей.
      4 октября 2004 года я выступал на митинге, на котором присутствовали сотни людей…
      П. 1 ст. 102 УПК РФ я не нарушал, поскольку с того момента, как нахожусь под подпиской о невыезде, покидал Чебоксары только один раз — 13 октября 2004 года — для участия в заседании Коллегии по гражданским делам Верховного суда РФ.
      В ходе судебного заседания я зачитал телеграмму-вызов в ВС РФ в зале суда, судья Малюткин лично убедился в подлинности документа, что зафиксировано в протоколе судебного заседания. С его стороны никаких возражений не последовало.
      Я просил суд не назначать на 13 октября и утро 14 октября заседания, поскольку просто физически не смог бы успеть на них. Но именно на утро 14 октября Малюткин судебное заседание назначил. Я не был об этом извещен.
      14 октября в суде присутствовал мой адвокат — В. А. Ильин, а вот ни «потерпевшего» Н. Федорова, ни его представителя, адвоката Шарапова, в суде не было. Это зафиксировано протоколами судебных заседаний.
      Абсурдно утверждать, что я уклонялся от явки в суд или намеревался скрыться в «подполье», если я требовал доставить в суд (из-за отсутствия адвоката Шарапова) самого заявителя Н. Федорова.
      Я (а также мой представитель) трижды являлся по вызовам судьи Малюткина, но из-за отсутствия противоположной стороны лишался права на законное и быстрое рассмотрение уголовного дела в суде. Никаких мер к гражданину, проявляющему неуважение к суду, мировой судья не принял.
      Потерпевший и его представитель не предъявили оправдательных документов, объясняющих их неоднократное отсутствие в суде. 19 октября 2004 года по этому поводу мной была направлена апелляционная жалоба в Калининский районный суд, в которой я просил прекратить рассмотрение уголовного дела по п. 2 ч. 1 ст. 24 УПК РФ. До сих пор жалоба не рассмотрена.
      В постановлениях и Малюткина, и Щетникова указывается, что я будто бы не являлся в суд 21 июня 2004 года. Извещение Малюткина я получил, немедленно отреагировал на него направлением в районный суд жалобы, в которой указал, что в конце следствия прокурором Толстовым были нарушены п.п. 2, 4 ст. 222, а также положение УПК РФ о том, что обвинительное заключение должно быть вручено под роспись обвиняемому в конце следственного процесса прокурором (следователем), проводившим следствие.
      Был также нарушен судом п. 2 ст. 233 УПК РФ, гласящий, что рассмотрение уголовного дела в судебном заседании не может быть начато ранее 7 суток со дня вручения обвиняемому копии обвинительного заключения или обвинительного акта.
      Функции следствия и суда законодательством строго разделены. Суд не может брать на себя функции следствия и вручать обвиняемому обвинительное заключение.
      Эти доводы с 21 июня 2004 года рассматривались в районном и Верховном судах ЧР. В итоге всё вернули мировому судье, переложив на него ответственность за принятие решения. В это время я был в городе, никуда не скрывался. Указывал судье Малюткину в многочисленных заявлениях на эти нарушения, просил принять единственно верное решение — отправить дело обратно в прокуратуру исполнения процессуальных норм.
      Заявитель Федоров утверждает, что я совершил «преступление» в Московском районе г. Чебоксары. Следствие почему-то велось Ленинской районной прокуратурой, а дело было передано для рассмотрения в Калининский районный суд г. Чебоксары. Это нарушение важнейшего принципа подсудности. «Калининский» судья Малюткин — не мой судья.
      С 21 июня по 29 сентября от судьи Малюткина я не получал никаких извещений, вызовов. 29 сентября 2004 года ко мне домой приехали три судебных пристава. Я без сопротивления прибыл в помещение судебного участка.
      Судья Малюткин заявил, что вынужден был по инициативе гособвинителя Юркина вынести постановление о моем приводе. Без меня он будто бы не может выяснить мою позицию по делу. Я изложил её в письменном виде (имеется в деле).
      Я отказался принимать от судьи обвинительное заключение, заявив, что он — судья, а не прокурор и должен заниматься своим делом. От следователя Толстова никаких повесток о необходимости явиться к нему для ознакомления с обвинительным заключением я не получал. В Калининском районном суде г. Чебоксары не должны были принимать дело к производству без врученного обвинительного заключения.
      В ходе следствия были поданы заявления от свидетелей, которые утверждают, что это они на самом деле написали статью, в которой Н. Федоров усмотрел клевету. Я автором статьи не являюсь и увидел текст уже после выборов.
      После незаконного привода, который в тот же день был также опротестован в Калининском райсуде, я являлся в суд постоянно, но судебные заседания игнорировались противоположной стороной.
      Я должен был быть в суде по повестке, которую я получил еще до 13 октября, до «тайно» назначенного судебного заседания, которое было специально устроено, чтобы обвинить меня в нарушении режима.
      В постановлениях указывается, что меня не было в городе 18 октября 2004 года. Это неправда. В тот же день, в 11.50 утра, я был у мирового судьи, о чем свидетельствует штамп канцелярии этого суда на апелляционной жалобе с требованием о приостановлении производства по п. 3 ст. 238 УПК РФ.
      16 августа 2004 года Конституционный суд РФ уведомил меня о получении моей жалобы на нарушение конституционных прав и свобод, в которой я прошу Конституционный суд РФ проверить на соответствие Конституции п. 4 ст. 222 УПК РФ. В соответствии с п. 3 ст. 238 УПК РФ дело должно было быть приостановлено.
      У судьи Малюткина я был и 19 октября 2004 года. Он ничего не сообщил мне о своем постановлении об изменении меры пресечения. Этим он нарушил п. 4, п. 5, п. 12 ст. 108 УПК РФ. Я не присутствовал при вынесении постановления об изменении меры пресечения, не объявлялся в международный розыск, мои родственники о том, что я арестован, уведомлены не были. В судебном протоколе заседания под председательством судьи Щетникова искажены показания моей жены.
      Федеральный судья Щетников отказался заслушать моих свидетелей А. В. Имендаева и В. Д. Солдатова. Допросил только жену. Судья Малюткин в своем постановлении об изменении меры пресечения указал, что я холост, чем нарушил ст. 99 УПК РФ. Помимо жены у меня есть еще и двое детей. С судьей Малюткиным мы проживаем в одном подъезде, и он прекрасно об этом знает».
      В. А. Ильин тоже подал дополнительную кассационную жалобу. Подтвердив мои доводы, он добавил: «Более того, в ходе судебного заседания в суде первой инстанции был заявлен отвод мировому судье судебного участка № 2 Калининского района г. Чебоксары Малюткину А. В. на том основании, что постановлением Государственного Совета Чувашской Республики от 12 июля 2001 года № 697 «О назначении мировых судей» в соответствии со ст. 80 Конституции Чувашской Республики, ст. ст. 7, 8 закона Чувашской Республики от 3 марта 2000 года «О мировых судьях в Чувашской Республике» (с изменениями от 3 мая 2001 г.) полномочия мирового судьи судебного участка № 2 Калининского района г. Чебоксары Малюткина А. В., назначенного мировым судьей на трехлетний срок полномочий, в данный момент истекли.
      Таким образом, рассмотрение данного уголовного дела судьей, полномочия которого истекли, является грубейшим нарушением уголовно-процессуального права — ст. 8 УПК РФ и ст. 47 Конституции РФ, что в силу ст. ст. 379, 381 УПК РФ также является основанием для отмены судебного решения.
      На основании вышеизложенного, в соответствии со ст. 8, 10, 47, 228, 237, 375, 378, 379, 381 УПК РФ, постановлением Государственного Совета Чувашской Республики от 12 июля 2001 года № 697 «О назначении мировых судей», ст. ст. 7, 8 Закона ЧР от 3 марта 2000 года № 2 «О мировых судьях в Чувашской Республике», ст. 80 Конституции ЧР, ст. 47 Конституции РФ, прошу Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда ЧР постановление мирового судьи судебного участка № 2 Калининского района г. Чебоксары Малюткина А. В. от 18.10.04 г. об изменении меры пресечения с подписки о невыезде на содержание под стражей и постановление федерального судьи Калининского районного суда г. Чебоксары Щетникова С. П. от 26.10.04 г. об оставлении моей апелляционной жалобы без удовлетворения, отменить, производство по делу приостановить до получения ответа Конституционного суда РФ, И. Ю. Молякова из-под стражи освободить».
      Малюткин же, упрятав меня в тюрьму, уже 25 октября 2004 года возобновил производство по уголовному делу ввиду того, что «розыск» был успешным и меня удалось «выловить». Рассмотрение было назначено на 1 ноября 2004 года.
      В тот же день он вынес несколько постановлений о возврате мне апелляционных жалоб от 18, 19 и 22 октября без рассмотрения.
      Все это я узнал в камере вечером 26 октября. Понял, что противник пытается ускорить процесс, одним «махом» решить дело. Нужно было сорвать их намерения.
      Подумав, решил идти на голодовку в знак протеста против беззакония. Объявил о голодовке начальнику тюрьмы в заявлении на следующий день. К вечеру меня перевели в карцер.

* * *

      Всего карцеров на первом этаже четыре. И прямо рядом с моей первой камерой — 17-й. Номера 18, 19, 20, 21. В карцере было холодно. В маленьком помещении деревянные нары, которые днем пристегиваются к стене замком. Малюсенький столик и скамеечка у стены под окном, вделанные намертво в пол. Напротив нар, висящих на двух цепях, лампочка за сеткой. Свет горит круглосуточно. Потолок высоко, под потолком зарешеченное окно. Из него сильно дуло. Зато не было табачного дыма.
      Еду приносили три раза в день. Я отказывался. Водили к начальнику ИЗ 21/1 Киселёву. Он говорил, что голодовка бессмысленна, что если уж власть «взялась» за меня, то дело доведет до конца, а у него есть право после семи суток голодовки применить ко мне принудительное кормление.
      Поддерживал себя тем, что утром, днем и вечером выпивал по литру кипятка. Им и согревался. Охранники скрупулезно фиксировали, сколько раз я отказался от еды. Естественно, я был лишен свиданий.
      Спасался чтением. С одной стороны, в 21-й камере, сидела спидовая Света. От нее было больше всего неприятностей. Она была шебутная, все время вопила в окно, с кем-то бесконечно переговаривалась, требовала от охранников принести ей кипятку, лупила при этом то ли кружкой, то ли миской в толстенную стальную дверь.
      Голос у нее был прокуренный, сиплый.
      С другой стороны, в 19-м карцере, сидела какая-то тихая Лена. Её направляли в Козловку, в женскую колонию. Почему она сидела в карцере — неведомо. Но голос у нее был приятный, грудной, спокойный. Она односложно отвечала Свете на её резкие, сиплые выкрики (так она задавала вопросы).
      Вот они через мой карцер и переговаривались, пытаясь и меня вызвать на разговор. Но я молчал, и они отвязались.
      В 18-м сидел молчаливый мужчина. Он будто бы сексуально домогался (или изнасиловал — уже не помню) малолетних детей. Так же, как и я, за все время он не перекинулся ни одним словом с соседями.
      На пятые сутки голодовки меня все-таки повезли в суд. Пошатывало. Голова слегка кружилась. Был вечер 1-го ноября. Основной судебный процесс был закрытым, народ в зал не пускали.
      Были Малюткин-младший, Юркин-младший, Шарапов, Коток, В. А. Ильин и я в клетке. Тут же Виктор сунул мне сквозь прутья какие-то листы. Это оказался текст статьи «Сладкая сказка о Федоровых» с собственноручными исправлениями, вставками, вычеркиваниями Евгения Павловича Мешалкина.
      Как только заседание началось, я отказался отвечать на какие-либо вопросы. Выразил протест против этого судилища. Заявил о голодовке. Без пищи уже пять дней, плохо себя чувствую.
      И тут поднялся Виктор Алексеевич. Он заявил, что у него имеется неопровержимое доказательство того, что автор статьи — не Моляков. Он представил на обозрение суда подлинник мешалкинского текста и просил копию этого текста приобщить к материалам уголовного дела.
      Кроме того, он ходатайствовал о вызове в суд авторов статьи, проведении почерковедческой экспертизы для подтверждения, что рука — Евгения Павловича, а также о возвращении Малюткиным в прокуратуру текста обвинительного заключения, так как в основе его лежит утверждение, что автор статьи — Моляков.
      Последовало легкое замешательство. У Юркина лицо вытянулось, он стал чем-то похож на грустную лошадь. Вскочил, как ошпаренный, Шарапов, стал сбивчиво, быстро говорить. Мол, мы и не утверждали, что Моляков — автор. Мы только доказываем, что он — распространитель.
      Тогда Ильин процитировал обвинительное заключение, где авторство приписывается мне.
      Шарапов и Коток потребовали перерыва. Разрешение было получено. Адвокаты стали нервно между собой перешептываться. Шептались долго. Юркин будто окаменел, а Шарапов с Котоком принялись что-то набрасывать от руки на листе бумаги.
      Наконец Шарапов встал и заявил, что ходатайствует перед судом о назначении в отношении меня судебно-психиатрической экспертизы. У представителей Федорова появились сомнения в моей психической полноценности оттого, что я объявил голодовку. У меня плохо с логикой — я не могу понять, что меня обвиняют не в авторстве статьи, а в ее распространении. Моляков, по мнению Шарапова, «мизантроп», он во всем видит только темную, нехорошую сторону. Из творчества Молякова видно, что у него преобладает только отрицательная оценка явлений и событий в республике. Защитник Федорова говорил, что жизнь становится все лучше и лучше. Больше на улицах легковых автомобилей. Много открылось магазинов, кафе, ресторанов.
      Такой подход к жизни, как у Молякова, вещал адвокат, лишает смысла существование человека на земле.
      Моляков в течение небольшого периода, не отбыв наказание за первое преступление, совершает аналогичное. К тому же от его действий страдают непосредственно его родные и близкие. А разве нормальный человек такое допустит?
      Юркин-младший, услышав адвокатские доводы, предложение о назначении стационарной судебно-психиатрической экспертизы поддержал безоговорочно. При этом он также подтвердил слова Шарапова, что никто не обвиняет меня в авторстве статьи — только в распространении. Ильин ему еще ответил, что пусть он тогда отзовет обвинительное заключение, где черным по белому зафиксировано — статья написана Моляковым.
      Адвокат Коток, естественно, полностью поддержал хлипкие доводы Шарапова.
      Думал над ходатайством Шарапова Малюткин недолго. Уже на следующее утро меня вновь повезли в суд.
      На вошедшего в зал Малюткина-младшего жалко было смотреть. Он прятал глаза, краснел. Быстро прочел текст постановления, в котором признал все доводы Шарапова верными. Дал санкцию на помещение меня в психушку. Он был так смущен, что вместо слова «мизантроп» все время использовал слово «филантроп». Так я и остался в тексте его постановления «филантропом».
      Потом он пулей вылетел из зала. Взбудораженный произошедшим, я еще успел крикнуть ему вслед из клетки: «Да, ребята, вы совсем разошлись!»
      Так же молча и быстро выскользнули из зала заседания Юркин-младший, Коток и Шарапов.
      Очутившись вновь в карцере, поразмыслив, я понял, что вариант с психушкой возник у противоположной стороны не спонтанно. Они были готовы к его применению, но не ожидали, что перейти к нему придется столь быстро. К этому были давние предпосылки.
      Предположение о том, что я — ненормальный, в косвенной форме Николай Васильевич Федоров высказывал уже давно. Перед выборами на должность президента Чувашии на второй срок был очередной период дружбы Федорова и Куракова. Тогда Лев Пантелеймонович выступал не в роли соперника Николая Васильевича, а в качестве кандидата на должность вице-президента при нем.
      21 октября 1997 года Кураков и Федоров давали совместную пресс-конференцию, которая транслировалась по радио и телевидению. Запись эта до сих пор у меня хранится. Федоров сказал тогда: «…Не до судебных процессов. Звонит один генерал, причем федеральный, и говорит: «Николай Васильевич, мои аналитики говорят, — примерно такой между нами разговор, — что это шизофреник написал это письмо». А письмо на бланке Госсовета, подписывает его председатель комитета… Или шизофреник, или депутат. Это просто так, это не о депутатах, а о том, кто где чем занимается…
      Или шизофреник, или депутат… Наши говорят, может быть, бланк украли и это написали, а там написано: председатель комитета Моляков. Я тоже в студенческое время психиатрию изучал, такого рода логика — это логика у людей, у которых параноидальные синдромы, я не говорю сейчас о Молякове, а о содержании, логике письма. Кто изучал судебную психиатрию, тот наверное знает явные признаки маниакальных, параноидальных синдромов…
      Вот это та деятельность, которой занимаются, Лев Пантелеймонович, в комитетах по бюджету Госсовета и так далее. Переводят деньги: бумага, почта, это надо проверять, причем это каждую неделю, это каждую неделю. Я просто на это не обращаю внимания. Ну что, судиться, что ли? (Вряд ли по этому поводу Федоров стал бы со мной судиться — я тогда выяснял, есть ли у него дом в Германии, а если есть, то на какие деньги приобретен, на кого и как оформлен — И.М.)
      …Ну да ладно, это мои личные дела. Если бы, конечно, направили всю эту энергию на полезное для экономики Чувашии, вместо этого… я не знаю, как это назвать, можно было бы не так, как мы сегодня обеспечиваем республику, можно было бы в полтора раза увеличить… А вместо этого такая переписка идет, такие обвинения…»
      На той пресс-конференции Федоров много говорил о психиатрии. Анфиса Пашкова (ныне главный редактор местного издания газеты «Жизнь», а тогда корреспондент парламентской газеты «Республика» — И.М.) спросила: «Можно тоже мою боль, Николай Васильевич? Я постоянно не вылезаю из Мыслеца, у меня там братишка, у меня там племянник, у меня там родственники есть. Николай Васильевич, скажите, пожалуйста, сколько раз мы к вам обращались: Госсовет, партия зеленых, кто только не обращался, помогите нам, пожалуйста, с Мыслецом. Что говорят ваши министры, сколько у нас будет гнить Мыслец? Даты назовите, пожалуйста, сколько еще будем терпеть?»