— Сходим на экскурсию, познакомимся с жизнью великих людей, — пожал плечами Лабух. — Это всегда полезно, особенно таким охламонам, как вы с Чапой.

— Кому тут на дикий рынок? — возле музыкантов с лихим скрежетом остановилась уже знакомая им Машка, из окна высунулась веселая утренняя рожа продувного Кольки-водилы. — А ну, садитесь, мигом домчу! Я ведь как езжу, я езжу не вдоль, а поперек, вот и получается быстро!

— У тебя цены, того, кусаются, — Мышонок покосился на нетерпеливо вздрагивающее механическое чудовище. — А мы хоть и трудились всю ночь, да бабок не натрудили, сегодня утром счастье даром, а дальше — видно будет!

— Я бы, конечно, и бесплатно вас довез, но как хотите, — водила ухмыльнулся. — Да только прав ты оказался, артист, Машка-то теперь опять бензина требует. А бензин нынче знаете почем? Ну ничего, заработаем, тем более что дороги открылись.

— Что значит «дороги открылись?» — заинтересовался Лабух.

— А это значит, что вчера ни я, ни Машка, никто из этого города никуда выехать не мог. Кроме, может, некоторых глухарей. А теперь — кати себе куда хочешь! Мир открылся, поняли, звукари? Мир! Ну, бывайте!

Экипаж жизнерадостно мумукнул и укатил.

Музыканты прошли мимо спуска в переход-стежок, заметив, что здесь-то как раз не изменилось почти ничего — хабуши вяло переругивались, занимая насиженные места, торопливо подкрашивались невыспавшиеся телки, негромко базарили о чем-то своем низшие деловые. С ними здоровались, но не более того, особого ликования в стежковцах не наблюдалось. Наконец они свернули к дикому рынку. Здесь тоже не было особых перемен. Разве что товар, доселе спрятанный под прилавком, переместился наверх и теперь лежал открыто. Знакомый торговец — Греб-Шлеп — деловито раскладывал по калибрам на дощатом столе, застеленном полиэтиленовой пленкой, разнообразные огнестрелы. От мощных противотанковых гранатометов до малокалиберных винтов и помповых обрезов. В отдельном ящике грудой лежали стальные трубки-недосверки для начинающих подворотников. Похоже, бизнес Греб-Шлепа стремительно выходил на новую орбиту. Вот вам и хабуш с ржавыми ключами.

В пивнушке со славным названием «Сквозняк», как всегда, похмелялись и обсуждали дела, у кого они были, и мировые проблемы, у кого дел не было. У входа на своем обычном месте, похоже, уже слегка подвыпивший, восседал дед Федя и, как всегда, играл нечто героическое. Появление деда на рынке говорило о том, что ветер перемен дунул, плюнул, и на время затих, видимо спрятавшись до поры в мехах старого баяна. И все-таки музыканты обрадовались.

— Ну что, ребятушки, доигрались? — ласково спросил дед Федя и сам же ответил: — Доигрались! А неплохо получилось, правда ведь?

— Слушай, дед, а ты ведь, вроде того... опять вознесся? — Мышонок с сомнением посмотрел на пыльные дедовы сапоги. — Чего же ты опять на старом месте, с тем же баяном? И куда подевались детишки?

— Снесся, вознесся... Я, может быть, и сейчас немного вознесенный. У меня, между прочим, дом есть, и я, куда бы меня ни возносило, завсегда домой возвращаюсь. А потом, должен же кто-то играть на рынке? Это ж такое место, что негоже ему пусту быть. Да и старуха моя ругается, когда я надолго возношусь. А детишки-то? Дома детишки. Кто в школе, кто играет в догонялки там всякие, кто с мамкой и папкой в зоопарк пошел. Чего детишкам на небесах делать? Их здесь, на земле не хватает, на небе-то детишек полным-полно... — Дед вздохнул. — Так что на месте детишки, растут, как им и полагается. А вот вы что собираетесь дальше делать?

— Так жизнь надо обустраивать, город-то вон как изменился! — Чапа посмотрел вокруг — особых изменений, по правде говоря, заметно не было, кроме Греб-Шлепа с его арсеналом, но, тем не менее, барабанщик с гордостью произнес: — Что, скажешь, мы здесь ни при чем?

— Ну, город, конечно, изменился, это правда. Удивительный у нас получился Город, не похожий ни на какой другой. Да так и должно быть! Только, сдается, теперь здесь и без вас справятся. Славные вы ребята, только вот без шума и всяких штучек не можете! Тут эволюция начинается, а она баба жестокая, что твоя прокурорша, и в чудеса не верит. Так что, думаю, вам здесь скоро надоест.

— Ну и что ты нам посоветуешь, дед? — серьезно сказал Лабух. — Вразумил бы ты нас, а то мы, того и гляди, войдем в легенду, а оттуда, знаешь ли, так просто не выберешься.

— А вы просто так, без моих советов, уже и решить ничего не можете? В легенду вы так и так войдете, только ведь от вас не убудет. Но легенда легендой, а жизнь — жизнью. Жизнь — она, как вода, дырочку найдет куда течь. Так что, все само собой разложится по мастям, и очень скоро. Единственный мой совет — ступайте-ка домой, выспитесь, а потом уж решайте, как вам дальше быть. И помните, герои — они существа эпические и эволюции не подвержены, так что думайте! — Дед наклонился к баяну, подмигнул Лабуху, и дурашливо протянул: — А таперича — покедова! Я еще старуху с прошлого вознесения не видал, заждалась, поди, истомилася!

Музыканты поплелись по утреннему рынку, соображая, что можно купить на те гроши, которые нашлись в чехлах их инструментов. Получалось, что выбор невелик и традиционен. Что-либо, кроме пива и воблы, покупать было бессмысленно, да и не хотелось. Так что пришлось купить пива и воблы, после чего направиться в Лабухов двор, расположиться за дощатым столиком и, наплевав на дедов совет, предаться размышлениям о будущем, как и положено отвергнутым эволюцией героям.

Мемориальных досок на облупленной стене дома у входа в Лабухов подвальчик пока что не наблюдалось, толп туристов с фотоаппаратами и телекамерами — тоже. Да и бессмертного пионера, известного у аборигенов под ласковым именем Павлик, никто не пытался скоропалительно переделать в монумент Лабуху-освободителю. Словом, было тихо и спокойно, как и должно быть теплым летним утром.

После того как были выпиты первые бутылки и разделаны первые три воблины, безумная ночь, наконец, оставила музыкантов. Банальное пиво не погасило в них ощущения свершившегося чуда, но сделало его привычным и обыденным — состоявшимся. Ну, чудо и чудо. А что дальше?

— Слушай, Лабух, тебе не кажется, что это как-то уж чересчур обычно? — Чапа задумчиво обсасывал рыбий хвост. — Вот, что-то свершилось, наверное, нечто великое, а мы сидим, пиво пьем. Словно и не было Ночи Чаши, а случилась обыкновенная ночь граненого стакана. Только без похмелья. Обидно как-то!

— Да уж! Так что же дальше, а, Лабух? — спросил Мышонок, меланхолично обгладывая рыбьи ребрышки. — Что нам, так всю оставшуюся жизнь и пить пиво с воблой? Может, бутылки сдать, добежать до рынка и лаврушки купить для матрацев? Будем почивать на лаврах.

— Действительно, если всю жизнь пить пиво, пусть даже с воблой, то это не дело, — согласился Чапа. — Да и запаха лаврушки я не переношу, голова болит. Нужно что-то придумать.

— А чего тут придумывать, — Мышонок подергал себя за ухо. — Лабух какой-нибудь музыкальный мемуар напишет, а мы с тобой на детских утренниках выступать будем с воспоминаниями. Так и проживем.

— Ничего не надо придумывать, — Лабух грустно потрогал гитару, просто так, машинально. — Что у нас, больше дел никаких нет, кроме как чудеса да подвиги совершать?

Музыканты опять притихли и задумались. Вообще-то, по правде говоря, не было. Конечно, они со временем появятся, но вот сейчас — не было. Потом Мышонок сказал:

— Вообще-то, Лабух, помнишь, я тебе про нашу компанию в Доме железнодорожников рассказывал? Так вот, была там одна флейтисточка, рыженькая... У нас с ней только-только начало что-то получаться, а тут эта джаггова облава. Может быть, она жива еще? Так что я вот сейчас допью пиво и пойду, поищу ее. В самом деле, не всё подвиги совершать, иногда и жить надо, а, Лабух?

Лабух промолчал, хотя Мышонок был, наверное, прав.

— А я, знаешь, Лабух, когда у слепых диггеров был, слышал, есть там у них такие тихие барабаны. Помнишь, Сеня рассказывал? Больно уж мне хочется научиться на этих тихих барабанах играть. Представляешь, звука, вроде, и нет никакого, а ритм прямо внутри тебя. Здорово! Они меня приглашали погостить, да вот все было недосуг. А сейчас свободного времени навалом, так что я, пожалуй, поживу немного в Нижнем Городе. А когда научусь — вернусь. Ей Полу, вернусь! Выращу себе самый большой тихий барабан и вылезу с ним на свет Божий. Вот будет здорово!

— Да ладно вам, — Лабух отхлебнул пиво, — конечно, ступайте, если есть куда. Жизнь, она поважнее всяких там подвигов и чудес.

— А сам-то ты что собираешься делать? Может, тебе снова с Дайанкой сойтись? А, Лабух? — Мышонок заботливо посмотрел на товарища. Он уже твердо решил отыскать свою рыженькую флейтистку и теперь беспокоился, как бы Лабух не остался один.

— Сойтись можно на узенькой дорожке или еще где-нибудь. С женщиной, по-моему, нужно срастись, а я как-то к этому пока не готов. Да ты не беспокойся, у меня вон для души Черная Шер есть, а для тела всегда кто-нибудь найдется.

Лабух замолчал, потом встал, аккуратно поставил пустые бутылки рядком около столика, чтобы тот, кому это нужно, мог их найти. Надо было прощаться.

— Ну ладно, мне пора Шер проведать! Да надо посмотреть, не натворил ли чего давешний постоялец в моей берлоге. Вдруг он там порядок навел? Как я тогда жить буду! До встречи, бойцы!

Лабух подхватил гитару и, не оборачиваясь, пошел к дому.

Ну вот и разошлись, разбежались по своим жизням. Лабуху было немного грустно, но только немного, словно они только что выполнили некую важную работу. С одной стороны, конечно, жаль, что все закончилось, а с другой — понимаешь, что так и должно быть.

Кстати, постоялец оказался вполне порядочным чуваком — особого беспорядка не было, но и попыток радикально улучшить и облагородить среду обитания не наблюдалось. В общем, констатировал Лабух, свой человек. Шер, бессовестно обожравшаяся печенки, лениво валялась на диване. Кормить ее явно не требовалось. На появление хозяина кошка отреагировала сытым мурчаньем, после чего принялась вылизывать округлившееся пузечко.

«Пойти, что ли, водки взять? — подумал Лабух. — В долг дадут, наверное! Нажрусь, отмечу, так сказать, полдень гордыни своей».

Он совсем уже было собрался исполнить задуманное, впасть, так сказать, в алкогольную спячку до того времени, когда опять кому-нибудь понадобится Лабух с его гитарой, если, конечно, потребуется. Это было бы самым простым, хотя и трусливым решением проблемы будущего. Лабух уже прикидывал, к кому их спиртуозных кредиторов обратиться за помощью, но ему помешали.

Снаружи зашуршали шины, потом внезапно что-то заревело — громко и требовательно, хотя и довольно музыкально.

«Это что еще такое», — подумал Лабух, подходя к окну и задирая голову, чтобы посмотреть во двор.

Это было то еще такое! Это был Густав собственной персоной, на своем любимом, отремонтированном и отполированном до сапожного блеска джипе. А рев издавали они оба — джип и Густав, причем ревели в терцию, и джип, может быть, из вежливости, слегка уступал Густаву в громкости и выразительности звука.

— Ну, чего надо, — недовольно спросил Лабух, выходя во двор. — Как только человек надраться собрался в гордом одиночестве, как вон они — мигом на хвост садятся!

На самом деле Лабух был даже рад Густаву.. Унижение, связанное с выпрашиванием паленой водки в кредит, похоже, откладывалось на неопределенное время. Уж лучше у Густава занять, все-таки вместе сражались, да и дуэли — они, случается, сближают соперников.

— Ты кончай пылить, — Густав важно полез из машины, — я, между прочим, к тебе не просто так, а по делу. И по поручению братвы. В общем, так, Авель, город теперь наш — только руку протяни, дороги открылись, сейчас такие дела пойдут — только успевай поворачиваться! Короче, все деловые единогласно решили, что ты в бизнесе. Ни один не возник против. Все правильно, все по понятиям. Если бы не ты, мы все бы так и сидели в глухой заднице! А сейчас мы тут такое устроим — весь мир ахнет!

— Не сомневаюсь, — Лабух посмотрел на сияющего, очень довольного собой Густава. — Только не деловой я, Густав, вот беда. Я — Лабух, и все.

— И такой вариант мы учли, я так им и сказал — нет, говорю, не полезет Авель в наши дела, нет в нем настоящего азарта и куража, вкуса к бизнесу, а значит, и толку от него — чуть. У настоящего делового должны быть длинные руки, чистая совесть и крепкая голова. Ну, с руками и головой все и так понятно. А вот чистая совесть у деловых потому и чистая, что они ею редко пользуются. В общем, братва посовещалась и решила выкупить твой пай, в случае если ты не хочешь войти в бизнес. Филя, — позвал он, — ну чего ты копаешься! Вылазьте там, и тащите все, что надо, нечего прятаться. Лабух сегодня усталый, добрый и одинокий, он никого не тронет. Его самого приласкать надо!

Лабух хотел было обидеться, но вспомнил, что только что хотел занимать у Густова на выпивку, и махнул рукой и решил, что не стоит.

Распахнулись двери, и из кремового кожаного нутра джипа вывалился Филя в сопровождении пары девиц. Девицы были очень даже ничего себе — герлы высокого класса, одеты со вкусом и умело — вроде и не одеты даже. В. общем, картина радовала глаз любого человека с мало-мальски развитым чувством прекрасного. А у Лабуха чувство прекрасного было очень даже развито. В руках одной девицы был аккуратный подносик с бутылкой текилы и тарелкой с разнообразными бутербродами, другая грациозно опиралась на некий предмет, упрятанный в бархатный кофр. Изгиб бедра герлы в негативе повторял изгиб кофра, так что получилась некая музыкально-эротическая композиция. «Батюшки, что это у нее, неужто гитара? — подумал Лабух. — Может быть, она еще и играть будет?»

Сам Филя бережно, на вытянутых руках, нес небольшой серебристый чемоданчик — явно не из дешевых.

— Вот, Лабух, это тебе от нашей братвы, от деловых, и, пожалуйста, не думай о нас плохо, помни, откуда сам вычесался! — со значением сказал, Густав, отступил в сторону и сделал знак своей свите.

Филя сунул чемоданчик под нос Лабуху и эффектно щелкнул замками. Крышка плавно откинулась. В чемоданчике плотными рядами лежали аккуратные пачки мировых кредиток — их, да еще в таком количестве, Лабух видел только в старых гангстерских фильмах.

— Держи крепко, трать щедро, — гордо произнес Густав, — все по понятиям, без обиды!

Лабух оторопело принял деньги, аккуратно закрыл чемоданчик и поставил его около столика, туда, где стояли прибранные уже кем-то остро нуждающимся пивные бутылки.

Девица уже раскрыла обтянутый бархатом чехол и теперь держала на вытянутых руках потрясающего вида боевую семиструнку. С инкрустированным перламутром кузовом, классическим шестигранным стволом букетной стали и явно булатной, покрытой замысловатым золотым орнаментом, финкой. Рукоятка финки была обтянута акульей кожей. Гитара, конечно, впечатляла. Да что там, потрясающая была гитара! «И когда только они успели? — подумал Лабух, — ну бабки — это понятно, но такую гитару за пару часов не сделаешь!»

Лабух бережно принял гитару, не забыв поцеловать девицу в пухлые губы. «Совсем молоденькая, ненадёванная, можно сказать, — подумал Лабух — А целуется-то всерьез. Ах ты, черт...»

Надо было что-то ответить, и он сказал:

— Ну, братва, уважили! Ну, спасибо! И где вы такое чудо достали?

— Владей, да не забывай, кем ты когда-то был! — назидательно сказал Густав. — Могу напомнить, как вместе у Чебурахи играть учились, да как в подворотнях девочек щупали! А где достали — так на то мы и деловые, чтобы все доставать!

Глухаря-коллекционера тряхнули, понял Лабух. Так вот где была знаменитая цыганская семиструнка. Гитара-мать, гитара-невеста. Цыгане весь город перевернули, разыскивая ее, а она у глухарей, оказывается.

Девицы уже накрыли стол, разлили текилу по рюмкам и теперь с профессиональным интересом поглядывали на Лабуха: типа — чего изволишь, сегодня твой день, мы вот они, готовы и даже очень!

— Ну, будем! — Густав поднял рюмку, — выпьем, Лабух, неизвестно, как жизнь завтра сложится, а сегодня мы для тебя что хочешь сделаем!

Выпили, девицы по очереди расцеловали Лабуха, прижимаясь к нему разными частями тела — ох, не только глаз они радовали, Лабуху стало жарко!

— Это вообще-то экскорт-герлз, — пояснил Густав, — они не того... Но если тебе надо — пожалуйста, тем более они на тебя все свои глаза положили и, похоже, готовы все остальное положить тоже! Нравишься ты, Лабух, бабам, слово, что ли, какое петушиное знаешь? Научил бы по дружбе, а то я все за бабки, да за бабки. Надоело!.. Да, — вспомнил он, — вот еще, держи, это от меня лично! — Он вытащил из кармана здоровенный шипастый золотой мобильник на золотой же цепи и повесил его Лабуху на шею. — Звони, ежели что. Вот теперь, кажется, все.

Мобильник был тяжеленный, но Лабух понимал: ритуал — стало быть, надо терпеть.

Наконец текила была допита. Церемония, похоже, тоже подошла к логическому завершению.

— Ну ладно, бывай, нам пора, бизнес, понимаешь, дела, рутина! Это ты у нас творческая личность, ни забот о бабках, ни самих бабок. Хотя нет, с бабками теперь у тебя все в порядке! Кстати, что ты теперь собираешься делать, а, Лабух? Может быть, тебе смотаться куда-нибудь, отдохнуть? Я такие местечки знаю — оттянешься по полной программе, мамой клянусь, не пожалеешь!

Похоже, Лабух на расстоянии был куда полезнее для бизнеса деловых, чем Лабух в деле. Ну что же, подумал Лабух, наверное, так оно и есть, а вслух сказал:

— Спасибо за заботу, Густав, я подумаю. А пока, извини, мне надо выспаться, так что до встречи!

— Ну бывай, — Густав полез в джип, „за ним погрузилась свита, причем девицы с сожалением посмотрели на Лабуха: вот, мол, дурак, упустил таких девочек, такую халяву прохлопал, эх ты, а еще герой!

Лабух подождал, пока джип скрылся из вида — надо же все-таки быть вежливым — и не торопясь вернулся к себе в подвал.

Спать, честно говоря, совсем не хотелось. После текилы мысли стали прозрачными, словно апрельское утро, чемоданчик с деньгами казался чем-то совершенно обычным — подумаешь, деньги, что мы, денег не видали? Да к нам раз через раз такие чемоданчики приносят, вон сколько пустых валяется. Мы их сдаем и пиво покупаем. И все-таки деловые, оплатив работу Лабуха, как бы подвели некую черту под его существованием в этом городе. От этого возникало пока еще неопасное и не тоскливое ощущение собственной ненужности.

Лабух открыл бархатный кофр и достал семиструнную гитару. Вот она, знаменитая цыганская гитара-невеста, гитара, без которой цыгане становились просто назойливыми и наглыми попрошайками, торговцами наркотой, а то и вовсе бандитами; Гитара, без которой не было цыганам пути-дороги, не было цыганского счастья. Заветная гитара.

— И что же мне теперь с тобой делать, а, голубушка? — пробормотал Лабух, не решаясь взять в руки чудо о двух грифах. Чужое чудо. — Не в шкафу же тебя прятать.

Наконец, решившись, он все-таки взял гитару и осторожно попробовал строй. Он уже почти отвык от цыганского строя, но пальцы сами собой вспомнили полузабытые аккорды.

Гитара немного сопротивлялась, потом сдалась и рассыпалась звонкими переборами, хотя, по правде говоря, ну какой из Лабуха был цыган?

— Неважно у меня обстоят дела с цыганским, — констатировал Лабух. — Придется подучить, а то неловко как-то.

Он отложил гитару и закурил. Гитара хотела, чтобы на ней играли, гитара звала того, кто сможет это делать, но брать чужой инструмент в руки еще раз Лабуху почему-то не хотелось.

— Прости, красавица, — он ласково погладил гитару по грифу, — все дело, наверное, в том, что ты не моя, а у меня никогда ничего толком не получалось ни с чужими гитарами, ни с чужими женщинами.

Лабух бережно спрятал гитару в кофр, запер чемоданчик с деньгами и ногой задвинул его под кровать. Потом снова вытащил, достал пачку кредиток и бросил на кровать, а на освободившееся место пристроил дареный мобильник вместе с цепью. После этого попытался закрыть чемодан, но тот никак не хотел закрываться — мешала цепь. Лабух, чертыхаясь, отстегнул цепочку от мобильника и повесил на шею. Потом снял с пачки денег бандерольку и уронил на пол. Освобожденная от бандерольки пачка словно увеличилась в размерах, скользкие купюры норовили раскрыться тяжелым веером. Музыкант взял верхнюю купюру, смял ее в ладони и сунул в карман джинсов. Остальные бросил на кровать. Купюры разлетелись зеленоватым, слабо пахнущим веером. Лабух сгреб их, сложил стопкой, потом подумал немного и сунул под подушку. Не спрятал, а просто положил. Не хотелось, чтобы кровать выглядела неприбранной. Теперь можно было отправляться в киоск.

И тут за окном опять возник какой-то посторонний шум. Гортанные голоса что-то выкрикивали, послышалось конское ржанье и низкий, почти сразу прекратившийся звук автомобильного мотора. Хлопнула дверца, кто-то легко спустился по ступенькам к двери Лабухового жилья и осторожно, но решительно постучал.

— Вот черт! — подумал Лабух. — Только собрался расслабиться, а тут опять кого-то несет. Дадут мне сегодня нажраться, как полагается брошенному всеми белому человеку, и уснуть наконец?! — и пошел открывать.

В дверях стоял незнакомый пожилой цыган. Стучал он рукояткой свернутого кнута, в черной бороде искрились седые волосы, выпуклые темно-карие глаза смотрели умно и недобро. Из под кожаной жилетки выглядывал подол вишневой рубахи.

— Ты будешь Лабух? — с порога спросил он. — Ну, здравствуй, дорогой! Выйди, пожалуйста, на минутку, поговорить надо.

Лабух вздохнул — достали уже, — подхватил на всякий случай верную «Музиму» и нехотя вышел во двор.