Глава 14. Сыграть в «ящике»

Перед выкрашенным желтой меловой краской фасадом очага культуры, украшенного белыми, свежеоштукатуренными колоннами, красовалась скульптурная группа, изображавшая, на первый взгляд, балерину, нечаянно уронившую своего партнера. Второй взгляд обнаруживал, что партнер не просто лежит в ожидании «скорой помощи», а увлеченно читает какую-то толстенную книгу, преклонившая же перед ним изящное колено балерина изо всех сил пытается отвлечь его от этого увлекательного занятия, шаловливой ручкой срывая очки с сосредоточенной физиономии. В другой, грациозно откинутой руке балерина сжимает небольшую аккуратную лиру без струн. Скульптура была выполнена из полированной нержавейки, отчего блестящая, игриво вздернутая пачка балерины здорово напоминала дисковую пилу, игриво нацеленную на брутальные колонны фасада.

— А это что за дивное художественное произведение? — осведомился Чапа, обходя скульптуру и бессовестно заглядывая под сверкающую юбку балерины.

— А это — символ единства науки и искусства. Видите, она, то есть муза, положила руку на чело уставшего ученого, и тем самым вдохновляет его на новые открытия, — пояснил мистер Фриман. — Да тут и надпись имеется.

Надпись на цоколе скульптуры действительно имелась. «Наука и поэзия», вот что там было написано, и еще: «Дар народного скульптора В.И. Захоляева ученым и поэтам».

— А где вы, собственно, наукой занимаетесь, — поинтересовался Лабух, — у вас, как я посмотрю, тут сплошные комендатуры, концертные залы, плац-парады да теннисные корты. Прямо курорт для высшего командного состава, а не секретный институт!

— Наукой мы занимаемся на технической территории, — пояснил филирик. — Туда вход только по спецпропускам, так что вам — нельзя! Мы и начальство-то не все пускаем, хотя, по правде говоря, начальство к нам давно дорогу забыло. И слава богу! Ну, что же мы стоим, войдем внутрь. Вам же, наверное, надо зал посмотреть, освоиться, так сказать.

— Вот это да! — в один голос воскликнули музыканты, оказавшись в концертном зале. Давненько не приходилось им выступать в таких местах.

— В ДК железнодорожников тоже, конечно, был зал, но против этого он и одного раунда не выстоит! — Мышонок стоял в дверях, изумленно оглядывая громадное помещение, стены которого были украшены гипсовой лепниной, отображающей, различные вариации на тему союза науки с искусством. Над сценой, до поры до времени целомудренно закрытой плюшевым занавесом, красовался рифмованный плакат: «Какие бы враги к нам не полезли бы, их сокрушат наука и поэзия!» Плакат был недвусмысленно обвит черно-желтой гвардейской лентой, намекающей на то, что сокрушение предполагаемых врагов будет происходить под чутким руководством военных и в полном соответствии с уставами караульной и строевой служб. В зале пахло пылью и кошками.

Нетрудно было представить себе, как в этом зале проводились тематические и юбилейные вечера для смешанного научно-лирико-военного контингента, как солидная комиссия, возглавляемая, конечно же, генералом, вручала грамоты, награды, памятные подарки, большую часть которые составляли, конечно же, именные часы. Как празднично разодетые зрители ерзали в плюшевых креслах, ожидая окончания торжественной части и начала выступления специально приглашенной столичной знаменитости. И как в благословенном антракте между торжественной частью и концертом главы научных и лирических школ совместно с военным начальством дружно устремлялись в буфет, пробираясь через почтительно расступающуюся толпу молодежи, откликнувшейся на призыв скромного объявления, вывешенногр в фойе: «После вечера состоятся танцы. Играет ВИА „Леонардо и Винчи“».

— Может, нам лучше выступить в фойе? — спросил Лабух. — Понимаете, мы не привыкли играть в таких роскошных залах. Да и потанцевать в фойе можно. Пусть молодежь попляшет, у вас ведь давно танцев не было?

— Нет, сначала в зале, а уж потом в фойе. — У мистера Фримана было собственное мнение о том, как проводить культурные мероприятия. — Будет местное начальство, академики и лауреаты, что же им, в фойе топтаться?

— Ну, если академики, тогда ничего не попишешь, — вздохнул Лабух. — Знаете, нам с дороги не мешало бы перекусить. Где тут у вас буфет?

— У нас тут не только буфет, у нас и банкетный зал имеется! — радостно вскричал мистер Фриман. — Но он откроется только вечером, уж тогда-то мы вас угостим! Ну а пока прошу в буфет.

В буфете филирик забрался за стойку, повязал белый передник и принялся потчевать гостей:

— Так, на первое у нас пельмешки в бульоне, прямо при вас и приготовленные, — приговаривал он, бросая в алюминиевую кастрюлю, водруженную на электроплитку, грозди замороженных пельменей, — а на второе у нас тоже пельмешки, только с майонезом...

— А на третье у нас опять же пельмени, только в шоколаде, — продолжил за мистера Фримана Мышонок.

— А что, музыканты любят пельмени в шоколаде? — простодушно удивился филирик и мигом сорвал серебристую фольгу с громадной шоколадки. — Как интересно! Сейчас сделаем.

— Да нет, это он так шутит, — успокоил мистера Фримана Чапа, — на третье музыканты предпочитают пиво с креветками.

— Извините, креветки кончились, — сказал буфетчик, сунув в рот кусок шоколада, — есть консервы из каракатицы и «Жигулевское».

— Ну, пусть будет «Жигулевское» с каракатицей, — милостиво согласился Чапа.

Незаметно, как нашкодивший кошак, подобрался вечер. К Дому творчества из окрестных домов понемногу стягивались филирики. Бдительный и вездесущий мистер Фриман стоял у двустворчатых дубовых дверей и никого не пускал раньше времени, то есть до прибытия руководства «ящика» с домочадцами, которые, по старой доброй традиции, сами выбирали себе места.

В конце концов перед фасадом, у нержавеющего монумента, который филирики меж собой называли не иначе как «Воскресший Вася», собралась порядочная толпа, состоящая из интеллигентных с виду людей разного возраста и пола. Как и подобает людям творческим, они крыли мистера Фримана на все корки, используя разнообразные, впрочем довольно старомодные, выражения. Самым распространенным ругательством были «подхалим» и его более конкретизированная модификация «жополиз». Однако некоторые продвинутые филирики употребляли выражения посвежее и посовременнее, типа «козел» и «чмошник», что указывало на наличие некой информационной связи между «ящиком» и внешним миром. Скорее всего, молодое поколение филириков, невзирая на негодование старших товарищей и прямой запрет начальства, упоенно конструировала карманные радиоприемники, чтобы слушать по ночам нелегальные радиостанции деловых — «Разлюляй» и «Подворотня».

Наконец к Дому Творчества подкатил старомодный автомобиль с откидным кожаным верхом, из которого вышел маленький дряхлый человечек в измятом костюме. За человечком семенила совсем уж микроскопических размеров старушка, сжимавшая в мышиных лапках древний дерматиновый портфель.

— Наш бессменный директор, Козьма Степанович Дромадер-Мария, с супругой — шепнул Лабуху мистер Фриман, отворяя дверь. Человечек, бережно поддерживаемый двумя здоровенными амбалами в лоснящихся темных костюмах, поднялся по ступенькам и, никому не кивнув, вошел. Старушка проворно порскнула за ним.

— Лауреат международных литературных и научных премий, — говорил Лабуху мистер Фриман, сдерживая напирающих филириков. — У-у! Какой человечище!

— А почему это ваш человечище ни с кем не здоровается? — спросил Мышонок. — Я ему — «здрассте», а он — ноль эмоций!

— Да он сызмальства глухой, от природы. А к старости еще и ослеп! — объяснил мистер Фриман, скомандовал: — Быстро все внутрь, сейчас начнется! — и отскочил от дверей.

Интеллигентная толпа дружно ломанулась внутрь, с вежливыми извинениями наступая на упавших товарищей.

Концертный зал быстро заполнялся филириками. Скоро публика заняла все свободные места и начала скапливаться в проходах. Лабуху было неуютно в этом замкнутом, душном плюшевом пространстве. «Поскорее бы все началось и кончилось, — думал он, — уж лучше клятым играть, чем этим...»

Между тем на сцене появился многоликий мистер Фриман, облаченный в смокинг с бабочкой — и когда только успел? Похоже, он всерьез намеревался выступить в роли конферансье, потому как прокашлялся, сцепил руки на животе и объявил:

— Сегодня на нашем горизонте появилось редкое атмосферное явление, группа... Как вас представить? — громким шепотом спросил он у Лабуха.

— Да лабухи мы, лабухи — и все тут! — гукнул Мышонок из-за спины филирика.

— Группа «Лабухи»! — провозгласил мистер Фриман, вскинув руку, словно космонавт на плакате или выпивоха, ловящий такси, и так с воздетой рукой отступил вглубь сцены. — Элита музыкальная приветствует элиту научно-лирическую!

«Что он несет, — подумал Лабух, включая звук и начиная наигрывать тему „Summertime“ — какая еще, к чертям собачьим, элита?»

Мышонок с Чапой вступили, Лабух подержал немного музыкальную тему, поворачивая ее перед молчащим залом то одной, то другой гранью, потом сдунул в пространство, словно облачко серебристой пыли, и осторожно начал импровизацию.

К удивлению Лабуха, звуки падали в зал и пропадали в нем, словно монетки в бархатном ридикюле скаредной старухи. Зал не то чтобы не реагировал на музыку, нет, зал все прекрасно слышал, но филирики воспринимали музыку как нечто обыденное. Словно это полагалось им, как бесплатное питание или обязательный ежегодный отпуск. В зале не было того эха, того человеческого резонанса, который и позволяет артистам совершать чудеса.

— Элита, твою мать! — пробурчал Чапа, рассыпая горсти тихой дроби. — Не лучше глухарей!

Им скучно поаплодировали, и немного растерянный Лабух начал новую тему. Теперь он пытался играть не для зала, а для кого-то конкретно, пытался отыскать среди тысячи лиц одно, то, которое и было бы истинным лицом филирика. Но лица слипались в какой-то неопределенный комок, и из этого комка постепенно и неотвратимо лепилось безразличное уже ко всему человеческому лицо лауреата всяческих премий, бессменного директора «ящика» Козьмы Степановича Дромадер-Марии.

«Вот, значит, как, — подумал Лабух и добавил звука, пытаясь прорваться сквозь пыльные драпировки зала наружу, — ну что же, попробуем поискать на воле!»

Они начали «The Great Gig In The Sky» из «The Dark Side Of The Moon» «Pink Floyd», и голос Мышонка взлетел над космической глухотой зала, повторяя неистовый полет Дэвида Гилмора, вырвался наружу и вновь устремился к Земле. «Загадай желание... скорей, загадай желание!» И Лабух почувствовал, как там, за забором, за рядами колючей проволоки, отделяющей «ящик» от остального мира, на позициях ченчеров, словно танковые башни с вырванными орудиями, повернулись бронированные приплюснутые головы, распахивая бронепленки, защищающие слуховые каналы. Как ченчеры услышали и замерли. А на немногочисленных островках суши на Гнилой Свалке так же замерли сливы, еще не понимая, что происходит.

— Не стреляй, Болт, — сказал Ржавый, — не стреляй, не видишь, слушают!

Матерый металлист на вершине Ржавого Члена отложил бас-базуку и ответил:

— Что я, дурак, что ли, в людей-то стрелять?

В зале что-то изменилось. Казалось, тревожное закатное солнце пробилось сквозь глухие занавеси. Люди почувствовали, что там, на границе их страшненького в сущности, но такого привычного, защищенного мирка, что-то происходит. Мирок перестал быть защищенным. Это происходило постепенно, но все же случилось внезапно и неожиданно. Так кусок металла, нагреваясь, меняет цвет, но сохраняет форму до самого момента плавления, когда он из куска становится подвижной раскаленной каплей. Стенки «ящика» вдруг перестали существовать. Ченчеры еще не ушли с позиций, но уже не охраняли ни «ящик», ни его обитателей.

И тут среди филириков началась паника. Не та, когда отчаянно визжащие существа, потеряв человеческий облик, бросаются спасать собственные шкуры, нет, это была тихая и какая-то горестная паника. Последние аккорды достигли слуховых перепонок ченчеров и сливов, воротились измененными, и эта отраженная волна всколыхнула зал. Люди молча и обреченно вставали с мест и замирали, не зная, куда им идти, словно и не существовало обжитых уютных коттеджей, ухоженных газонов, словно все, к чему они привыкли за долгие годы, мигом перестало быть. Один только Дромадер-Мария так и остался сидеть на своем месте, то ли ему было все равно, то ли дела и чувства человеческие давно перестали его касаться, а может быть, его собственный мирок был настолько надежно защищен старостью, что ничто извне уже не могло в него проникнуть. Ничто, кроме смерти.

Первым опомнился комендант. Он протолкался к сцене и хорошо поставленным командирским голосом приказал: «Прекратить панику. Очистить проходы. Женщины и дети выходят первыми».

«Молодец, дедуля! — с симпатией подумал Лабух. — Хотя ничего страшного, собственно говоря, не случилось, но люди испуганы, кто-то должен сказать им, что делать дальше».

— Что это с ними? Что вы наделали! — растерянно восклицал бегающий туда-сюда по сцене мистер Фриман. — Я полагал, что вы подарите им чуть-чуть свободы, немного, всего на один вдох, а вы...

— А это и есть свобода. — Мышонок нежно погладил боевой бас. — Страшная, скажу я вам, штука, если без привычки. А главное — ее не бывает чуть-чуть.

Рядом с боевыми музыкантами мистер Фриман чувствовал себя уверенней, да и природная практичность сыграла свою роль, поэтому он довольно быстро оправился от первого шока и почти спокойно сказал: «Ну что, посмотрим, какая она, эта свобода, и с чем она вкуснее всего».

Большинство филириков уже покинуло зал, только в первом ряду тихо дремал брошенный охраной бессменный директор «ящика». Старушка-жена, так и не выпустившая из рук дурацкий портфель, пыталась разбудить его, повторяя: «проснись, Дремочка, пойдем домой...»

— Помогли бы старику, — не выдержал Чапа, — а то так здесь и останется.

— В самом деле! — воскликнул мистер Фриман. — Он ведь по-прежнему директор, никто его с должности не снимал. Пойду помогу.

Внезапно на улице закричали.

Это был просто крик, многоголосый крик без слов. Потом Лабух разобрал отдельные фразы и ужаснулся.

— Ченчеры возвращаются!

— Ченчеры идут!

— Ченчеры...

Музыканты включили боевой режим и бросились к выходу.

Ченчеры возвращались. Они вступали в городок аккуратной колонной, держа строй и даже пытаясь печатать шаг плоскими ступнями, как полагается дисциплинированным солдатам. Впереди шагал ченчер-сержант, выделяющийся своими внушительными габаритами и почти человеческой выправкой. Карабин за его плечами выглядел несерьезной игрушкой, данью традиции. Ясно было, что для того, чтобы расправиться с противником, сержанту не нужно было никакое оружие.

Ченчеры промаршировали по мирным улочкам городка, ступили на плац и выстроились на нем, образовав ровную шеренгу. Сержант, видимо, отдавал какие-то команды, потому что действия ченчеров были на диво слаженными, но команд этих не было слышно. Скорее всего, слова были ченчерам просто не нужны.

Несмотря на страх перед ченчерами, обыватели и не думали разбегаться по домам. Болезненное любопытство, подогреваемое чувством опасности, заставило их столпиться у невысокого барьера, обрамляющего аккуратно расчерченную асфальтовую площадку.

Ченчеры чего-то ждали. По неслышной команде сержанта встали «вольно», не нарушая, однако, строя. Потом сержант подобрался, повернулся к строю ченчеров и что-то прокаркал.

— Ага, они все-таки разговаривают, — отметил Лабух, перебрасывая гитару на грудь и нащупывая спусковой крючок.

Строй мгновенно выровнялся, взяв смешные игрушечные карабины «на караул».

По асфальту плаца, неторопливо, как и полагается командиру, прямо к строю ченчеров шел комендант.

Комендант остановился перед строем, придирчиво рассматривая ченчеров, словно это было обычное вечернее построение или какое-нибудь еще армейское мероприятие.

Сержант, отшлепывая строевой шаг босыми перепончатыми ступнями, подошел к коменданту и отрапортовал странным кашляющим голосом: «Господин комендант. Подразделение охраны объекта построено. Несение службы по охране вверенного нам объекта завершено. За время несения службы уничтожено физически сто пятьдесят пять нарушителей. Ввиду отсутствия прямых указаний и в целях укрепления морального и физического состояния бойцов нарушители были утилизированы по моему усмотрению».

Слова давались ченчеру с трудом, но он пусть и медленно, но, практически не запинаясь, доложил коменданту, после чего отступил в сторону и стал по стойке смирно, смешно шлепнув босыми пятками.

Комендант терпеливо дослушал его, потом неторопливо повернулся к строю.

— Здравствуйте, товарищи бойцы! — гаркнул комендант.

— Здра-кра-кра-кра! — отвыкшими от человеческой речи голосами грохнул строй в ответ.

— Поздравляю вас с завершением несения караульной службы!

— А дед сечет ситуацию! Ох как правильно сечет, — Мышонок опустил бас стволом вниз.

— Кр-ра! — загрохотали ченчеры.

— Сержант, скомандуйте «вольно» и зайдите ко мне для оформления документов. — Комендант повернулся и неторопливо зашагал в сторону комендатуры.

Ченчер-сержант отдал беззвучную команду и устремился за комендантом. Строй ченчеров рассыпался, бойцы загалдели, принялись хлопать друг друга по бронированным плечам, словно футболисты, забившие наконец гол, и даже в желтых бронешарах, прикрывающих глаза ченчеров, появилось какое-то радостное выражение. В довольном ворчании ченчеров с трудом угадывалось выхрипываемое нечеловеческими голосами слово: «Де-ем-бель! Де-ем-бель!»

Обыватели, посчитавшие, что ситуация благополучно разрешилась, начали расходиться, облегченно галдя и переговариваясь.

— Слушай, Лабух, не пора ли нам сматываться отсюда? — спросил Чапа. — Пойдем-ка отыщем мистера Фримана, возьмем у него малость этой присыпки... или, как его... разжижителя, и двинем через Гнилую Свалку к металлистам. Пока совсем не стемнело. На крайняк, у них и переночуем. Устал я что-то от этих филириков. Да и дембеля всю ночь гулять будут, а кто же их не знает, этих дембелей? Ведь даже люди, когда на дембель уходят, человеческий облик теряют, а уж эти-то вообще многое могут натворить. Никому ведь не известно, что у хряпов, или как их... ченчеров, считается весельем.

Музыканты пробирались сквозь быстро редеющую толпу филириков к выходу из городка-«ящика». Женщины, те, что помоложе, поглядывали на Лабуха с брезгливым интересом, словно он был неким мачо-с-помойки — груб, грязен, но зато каков темперамент! Мужчины же просто сторонились, уступая троице дорогу. Какая-то пожилая дама, с фиолетовыми кудряшками на черепе, обтянутая узенькими розовыми брючками, раздраженно выкрикнула в лицо Лабуху:

— Аболиционист! Инсургент! Ты сам не понимаешь, что натворил! Кто нас теперь охранять будет? Может быть, ты?

— Не обращайте внимания, — из толпы вывернулся слегка запыхавшийся мистер Фриман, уже успевший сменить смокинг на штормовку. — Сегодня они вас ненавидят, завтра сочтут, что все не так уж плохо, а послезавтра будут рассказывать на кухне анекдоты про вас. А это, знаете ли, в нашей среде высшая форма признания.

— Вы бы лучше снабдили нас вашим средством от хряпов, — прервал мистера Фримана Мышонок. — А то нам через Гнилую Свалку идти, да еще по темноте. Ей-богу, мы при случае вернем остатки.

— Не могу, — мистер Фриман сокрушенно развел руками. — Все закончилось, а лаборатория закрыта и опечатана. У нас всегда на ночь опечатывают помещения. Таков порядок.

— Ну и оставайтесь со своим порядком, — раздраженно сказал Чапа, — а нам — пора.

Они уже подходили к воротам, когда их окликнули.

— Куда это вы, ребятишки, собрались, да еще на ночь глядя? — спросил появившийся невесть откуда и совершенно неуместный здесь дед Федя, неторопливо выходя из кустов.

— А ты-то как сюда попал? — изумился Лабух.

— Как — это уж мое дело, ты бы лучше, милок, спросил, зачем, вот это было бы правильно! — Дед пошарил вокруг себя взглядом, отыскивая какое-нибудь сидячее место, пенек или поваленное дерево, не нашел, вздохнул и обратился к мистеру Фриману, мгновенно распознав в нем человека местного и сведущего:

— Ты бы, сынок, табуреточку какую-нибудь принес, а то старому человеку и присесть негде. А стоя мне играть несподручно, ноги болят. Ревматизм проклятый замучил.

— А что это ты, дед, здесь делаешь? Концерт давать надумал? — спросил Мышонок, когда мгновенно расчухавший дедову харизму мистер Фриман умчался за табуреткой. — Так ты того... поосторожней! Мы вот поиграли немного, и тут сразу вон чего приключилось. Не знаю даже, к худу или к добру.

— Концерт не концерт, а возвращение вам, оболтусам, кто-то сыграть должен? — Дед по-отечески посмотрел на троицу, ни дать ни взять суровый, но правильный командир, прилетевший забрать разведгруппу из тыла врага. — Барды отказываются сюда идти, так что пришлось взяться за это дело самолично.

— А чего эти барды бастуют? — удивился Лабух. — Это вроде бы их святая обязанность, возвращать нас домой после такого рода выступлений.

— А они с филириками одной кости, — пояснил дед. — На одной кухне варены, да в разные горшки розлиты. Теперь вот и не здороваются, и в гости дружка к дружке не ходят. Стыдятся барды филириков. Хотя чего стыдиться: родственники — они и есть родственники. Их ведь не заказывают, как обеды в ресторации. А я-то вам чем не гож?

— Да гож, гож! — Чапа смущенно похлопал по малому барабану. — Эх, и натворили мы тут дел. И как местные теперь жить будут? Они хоть и филирики, а жалко их все-таки.

— Как жить будут? — Дед Федя поскреб бороду. — Кому-то, конечно, туго придется, кто-то уйдет из этого гнилого местечка и сыщет себе подходящее занятие. Хотя бы тот шустрик, который за табуреткой побежал. А большинство поохают немного на своих кухнях, да и примутся искать себе нового хозяина. Такого, который бы их охранял да кормил. Найдут, привыкнут и опять примутся про него анекдоты сочинять. Такая уж у них, у филириков, порода.

На дорожке появился запыхавшийся мистер Фриман с белым пластмассовым стулом в руках. Кроме стула, филирик нес какой-то небольшой, но, видимо, увесистый узелок.

— Вот! — Мистер Фриман поставил стул рядом с дедом. — Присаживайтесь, пожалуйста. А это вам. — Он протянул Лабуху брезентовый мешочек, оказавшийся неожиданно тяжелым.

— Что это? — удивился Лабух.

— Серебро, золото, ну, платины немного, — улыбаясь, пояснил мистер Фриман. Металл, конечно, технический, но, я думаю, пригодится. В крайнем случае, струн понаделаете или на пули используете. Вам виднее.

— На золотых струнах нельзя играть, они мягкие, — проворчал Мышонок, забирая у Лабуха мешок. — А на пули и свинец сойдет. Больно жирно, платину на пули. Но все равно, спасибо.

— А это на посошок! — Мистер Фриман полез за пазуху и гордо извлек оттуда бутылку «Горного дубняка». — В банкетном зале добыл. Там сейчас объединенный совет «ящика» заседает, решают, что теперь делать. Пока ничего не решили, кроме как задержать музыкантов, до выяснения, так сказать. Словом, вам нужно поторапливаться!

— Успеем, — сказал дед Федя и ударом мозолистой ладони вышиб пробку. — Ну, на посошок так на посошок!

Выпили стоя, потом дед Федя, кряхтя, опустился на стул, поерзал немного, привычно впрягся в баян и расстегнул пуговку, запирающую меха.

Сначала он попробовал голоса, потом прошелся по басам, помычал чуть-чуть, видимо подбирая тональность, и, наконец, развернул меха и грянул:

Лабух, Мышонок и Чапа неожиданно для себя очутились не дома, а посреди Гнилой Свалки. Через топь пролегала сухая глинистая тропинка, утрамбованная до звона.

— Чего встали, пляшите, пляшите! — донесся голос деда Феди, подкрепленный лихими переливчатыми переборами. — Ну и молодежь пошла, и плясать-то они не хотят, и дорогу-то сами найти не могут. Пляшите, орелики, а то сожрут!

И они заплясали по узенькой тропинке, стараясь не столкнуть друг друга в трясину. А по сторонам, тоже приплясывая, стояли развеселые хряпы — один, два... много — и размашисто били в похожие на саперные лопатки ладони.