Большой беды в том, что хозяин вскроет свой личный тайник и велит сделать новый замок, разумеется, не было, но мы старались избегать случайностей.
      И вот тут у него возникла идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в потайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы безуспешно перелистывали странички, как вдруг заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного назначения нашли и комбинацию букв. Пользуясь ею, попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, безуспешно. Мы долго сидели, недоумевая, как вдруг меня осенило. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть сейф, набирая буквы справа налево. Дверца распахнулась. Весьма простая хитрость.
      — Господин профессор, вы величайший человек! — с пафосом воскликнул президент. У меня вертелась на языке благодарность за столь высокую оценку, но я вовремя удержался. Во-первых, потому, что его восторг был искренним, во-вторых, потому, что я и сам был донельзя доволен успехом.
      Из записей президента нам действительно удалось немало узнать о вещах, до сих пор скрытых от остального мира. Это оказалось весьма полезным. В числе прочего выяснилось и подлинное имя президента, его происхождение и то обстоятельство, что домоправительница и в самом деле была родственницей и возлюбленной Кабана.
       10 декабря
      В последние дни события приняли такой оборот, что у меня голова идет кругом. Я восхищен восприимчивостью президента и его способностью приспосабливаться к обстоятельствам.
      Первые два дня я по необходимости присутствовал на всех государственных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, якобы вызванные пресловутым "выпадением памяти". Только теперь можно связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день обсуждался доклад о подавлении восстания. Из него выяснилось, что восставшим удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте члены совета усматривали измену. Во время совещания президент преимущественно молчал. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением министра пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.
      Я ночевал в спальне президента. Вечером у нас состоялся примечательный разговор. Президент долго расхаживал по комнате, потом остановился возле меня.
      — Док, — впервые за долгое время он обратился ко мне, как прежде, — завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.
      Я оторопел: на улице Ньютона помещается штаб повстанцев, до сих пор его не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. Фельсен, как и я, был членом штаба! Я с трудом нашел в себе силы спросить:
      — Но, бога ради, зачем?
      Президент спокойно объяснил:
      — Ведь это ваша мысль, док. Если сегодня мой режим падет, это окажется роковым как для находящихся у власти правых, так и для готовых к революционному перевороту левых. Не правда?
      — Правда.
      — Вот видите, а ваши сподвижники и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и, должен признаться, ваше имя тоже занесено в черный список.
      — Мое имя? — несказанно удивился я.
      — Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, кстати говоря, полностью находилась в ваших руках — все знали, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.
      Все эти «мне», «меня», «мое» он произносил с такой уверенностью, что я содрогнулся и с ужасом смотрел на это чудовищное порождение собственных рук.
      — Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда во дворец, чтобы выхаживать меня. Вот почему ваш институт я вынужден буду охранять так же, как свою резиденцию, ибо рано пли поздно вам придется туда вернуться.
      У меня голова шла кругом, и лицо выражало такой же ужас, как лицо президента, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из руководителей движения, человек, придерживающийся левых взглядов, враг?! Есть от чего прийти в ужас!
      — О себе я не забочусь, но штаб движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли такой придумать?
      Президент перебил меня:
      — За них беспокоиться нечего! Я не стану их расстреливать. Несколько лет пребывания в лагере и на принудительных работах, пока положение в стране не изменится, и их можно будет освободить. Разумеется, это не рай, но не обязательно все погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди на свободе, на наши головы в любой момент может обрушиться удар, а этого и вы страшитесь, так как он означал бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Вы поняли меня, док?
      От неожиданности я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:
      — Мне необходимо с ними увидеться! Я должен им рассказать…
      Президент взглянул на меня так, что слова застряли у меня в горле. Когда он заговорил, голос его резал как бритва.
      — Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы можете сказать? Скорее всего, вас объявят ненормальным, запрут в сумасшедший дом!
      Что можно было возразить?
      — Док! — продолжал президент так же решительно. — Вы отправитесь в институт и будете находиться там под домашним арестом. Вас необходимо защитить от ваших друзей и от ваших собственных необдуманных поступков. А кроме того, это снимет с вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник не предатель, а мученик! Вам понятна моя мысль? Однако несколько дней вы еще пробудете здесь.
      — Но мои друзья…
      Он с жаром перебил меня:
      — Профессор! Вы же культурный человек с ясной головой! Вам ли говорить о таких абсурдных вещах? Помните, что писал Маккиавели? "Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше, это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести п. орядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…" Мне удастся обойтись малой кровью, потому что мой предшественник сделал всю грязную работу… мой пред… Черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?.. — В явном замешательстве он подошел ко мне и обнял меня, потер лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.
      — Ты сам этого хотел, Жорж Данден…
      Он выпрямился, покосился на меня, а когда заговорил, в голосе его снова зазвучал металл:
      — Сентиментальность всегда опасна, сейчас же она может оказаться гибельной.
      Я долго не мог заснуть.
      На следущий день я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев выйти мне не удалось — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замокПрезидент явился к вечеру и заявил, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил свое решение тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить министра пропаганды. Я был настолько ошеломлен, что не задал ни одного вопроса. Но он заговорил сам:
      — Я вам сказал, что намерен произвести облаву на улице Ньютона, не так ли? Нам удалось поймать мелких пташек, однако ни одного из руководителей арестовать не пришлось. Очевидно, их предупредили… А вот министра пропаганды там нашли! Когда вице-президент вне себя от гнева, впрочем скорее от радости, ввел его сегодня утром ко мне, я задал преступнику всего один вопрос: что он там делал? Он не ответил ни слова. Через пять минут его расстреляли.
      — Какая жестокость! А если он шпионил в ваших интересах?
      Президент жестом отверг это предположение.
      — Я его не посылал, а тот, кто действует вопреки моему приказу, предает меня. И кому, как не министру пропаганды это знать! Возможны три варианта: первое — упомянутый вами шпионаж. Но это исключено, так как не входило в его задачу, а кроме того, он помешал бы людям, профессионально занимающимся шпионажем, и тем самым мне. Второе, — продолжал он с железной фельсеновской логикой, — предположим, он и в самом деле принадлежал к левым силам. Зная его прошлое, я отбрасываю этот вариант. Третье — и, как мне кажется, наиболее реальное предположение: он искал себе союзников в стане моих врагов. Во всех трех случаях он был предателем. И если я еще могу помиловать врага, так как знаю, чего от него ждать, то предателя — никогда!.. Вы, вероятно, знаете, что этот негодяй и вицепрезидент ненавидели друг друга, их объединяла только зависть ко мне. Они были уверены, что, свергни они меня, и им прежде всего придется драться друг с другом. У каждого были свои приспешники… Но эта крыса думала, что корабль тонет, и попыталась спастись. Если б он просто сбежал, я бы махнул рукой, черт с ним! Но изменить! Теперь мне предстоит труднейший цирковой номер: балансировать с грузом в одной руке.
      Я не мог скрыть своего отвращения.
      — Ваше положение тоже не из легких, док. Надо поберечься. Мне было бы жаль…
      С этими словами Он отпустил меня.
      Шум и грохот на улице усиливались, и это придавало моим мыслям еще более мрачный характер. На следующий день президент вызвал меня к себе. Вид у него был весьма встревоженный.
      — Я пригласил вас, чтобы проститься, дорогой господин профессор. В создавшихся условиях институт действительно будет для вас более надежным местом. Я отпускаю вас с тяжелым сердцем. Не легко держать груз в одной руке, — он кисло улыбнулся. — А теперь и вы не сможете мне помочь… Да хранит вас бог!
      Броневик провез меня по безлюдным улицам, которые странным образом напоминали сон, приснившийся мне в операционной… Возле института стояли танки, расхаживали военные, но кругом было тихо.
       12 декабря
      Я расположился в экспериментальной лаборатории. Долго не мог заснуть, а когда наконец задремал, меня разбудил взрыв. Следом послышался гул, который то приближался, то отдалялся, и ружейная перестрелка. Так длилось всю ночь напролет, хотя временами усталость одолевала меня и я погружался в забытье.
      Утром во время смены караула я услышал за дверью какие-то голоса. Похоже, там шла перебранка. Потом в дверь постучали. Я открыл не сразу, вспомнив, каким взглядом смерил меня вчера вечером часовой у двери. Стук возобновился.
      — Кто там?
      — Откройте, профессор! — прозвучало едва слышно. — Очень важно!
      Обращение меня поразило. После некоторого колебания я все же отворил дверь. В комнату вошел солдат. Не ожидая моих вопросов, он быстро заговорил:
      — Я член организации. После вчерашнего налета многие считали, что вы нас предали. Часовой у двери тоже из наших, он собирался вас убить.
      Его слова поразили меня в самое сердце.
      — А меня утром послали из дворца сменить часового и дали особый приказ: во что бы то ни стало с вами расправиться.
      Не помню, спросил ли я его о чем-либо, но, очевидно, спросил, потому что солдат продолжал:
      — Мет, приказ отдал не Кабан, а сам президент. Он велел пристрелить и часового, коли потребуется, если тот станет мне мешать… И приказал торопиться. Тогда я понял, что вы наш человек, а не предатель. Я очень спешил, ведь мне были известны намерения часового… Я пришел вовремя, теперь мы вдвоем будем вас охранять.
      Снаружи послышался какой-то шум. Солдат открыл дверь, чтобы позвать товарища, и в этот момент в конце коридора я увидел президента. Правая рука его неподвижно висела, в левой был зажат пистолет, и он размахивал им над головой. Спотыкаясь, он буквально ввалился в лабораторию и растянулся у наших ног.
      — Профессор, — едва слышно простонал он, — профессор, помогите. — И потерял сознание.
      Я перевернул его на спину и увидел, что правая сторона мундира в крови — в темном коридоре это было незаметно. Часовой хрипло сказал:
      — Ночью наши начали штурм… Пристрели его!
      Второй солдат нерешительным движением поднял винтовку. Я бросился к нему.
      — Игра еще не кончена! Никто из нас не может взять на себя ответственность за смерть президента. Он и так дышит на ладан… Помогите поднять его.
      Не знаю, что побудило меня положить президента на стол, выдвинутый из операционного аппарата. Я стянул с президента мундир и ахнул. Справа зияла огромная рана от разрывной пули — стреляли сзади. Кое-как я перевязал его и привел в чувство.
      — Что произошло? — спросил я.
      — Док, помогите, — простонал он. — Меня преследуют, — он попытался подняться. — Если вы мне не поможете, я погиб!
      Мысли с бешеной быстротой закружились у меня в голове. Вечером, прибыв в институт, я расспросил преемника Фельсена о новостях. Наряду с прочими делами он упомянул о том, что в одной из палат лежит безнадежный больной с тяжелейшим повреждением мозга. Рана диктатора тоже смертельная, в этом сомнений нет. Значит, можно попытаться… Я подошел к телефону и распорядился подготовить больного к операции и срочно привезти в экспериментальную лабораторию. А солдатам приказал впустить сюда лишь санитаров с носилками. Всем остальным вход воспрещен.
      Я сделал президенту инъекцию, ввел тонизирующие препараты и, стараясь поддержать в нем бодрость духа, осторожно принялся расспрашивать о случившемся. Из его бессвязного рассказа удалось в общих чертах представить следующую картину.
      Вчера вечером по различным признакам диктатор догадался, что вице-президент готовится к решающему удару. Однако в последние дни и сам президент не терял времени даром и пытался собрать вокруг себя единомышленников, хотя ему очень мешало то обстоятельство, что враги Кабана, ранее группировавшиеся вокруг министра пропаганды, после казни своего руководителя стали в оппозицию к президенту. И он не мог теперь на них полагаться. Ему удалось собрать всего несколько человек для обеспечения личной безопасности… А сегодня на рассвете к нему явилась взволнованная домоправительница и, дрожа, рассказала о намерениях Кабана. Президента возбудило приближение опасности, а его влечение к этой женщине полностью затмило рассудок. Потеряв над собой власть, он схватил ее в объятия, не обращая внимания на ее сопротивление и не слыша криков о помощи… Он опомнился, когда взбешенный Кабан в припадке неудержимой ревности, позабыв о всякой осторожности, вбежал в комнату и накинулся на него. Они вцепились друг в друга мертвой хваткой.
      — Это была борьба не на жизнь, а на смерть, — президент тяжело дышал. — Знаете, док, я ведь неплохо владею приемами дзю-до. — Он слабо улыбнулся. — Только это помогло мне противостоять его бычьей силе. Пока мы возились, я заметил в руках обезумевшей женщины пистолет, который выпал из моего кармана. Я сделал быстрое движение, и мой враг оказался между мной и пистолетом. Раздался выстрел, он выпустил меня и упал…
      Президент закашлялся, на губах у него показалась кровавая пена. Затем, прерывисто дыша и все время останавливаясь, он продолжал свой рассказ. Через открытую дверь, возле которой лежали трупы часовых, он заметил приближавшиеся фигуры в военных мундирах и бросился к потайной двери, но, прежде чем успел скрыться, получил пулю в спину. Оглянувшись, он заметил, как из руки лежавшего на полу вице-президента падает пистолет…
      Спотыкаясь на каждом шагу, он все-таки сумел выбраться во двор, доплелся до стоявшей там машины, приказал водителю везти себя в институт. Солдат не сразу повиновался, тогда президент вытащил испуганного парня из машины, отобрал у него оружие, сел на его место и помчался по улицам, заполненным толпами людей. Сам не знает, каким чудом добрался…
      Я подивился его физической силе и необыкновенной воле к жизни.
      Но вот за дверью послышались шаги, это привезли больного…
      На этом дневник обрывается. Я, Альфред Стейг, институтский служитель, к написанному могу добавить лишь то, что видел утром того дня, дата которого последней помечена в дневнике.
      Мы с коллегой Сандерсом получили указание немедленно привезти больного под номером 63 из отделения в лабораторию профессора Клебера для операции. За день до этого институт наводнила солдатня, нас то и дело останавливали.
      За институтской оградой бушевала толпа. Не успели мы добраться до лаборатории, как люди с криками прорвали цепи солдат и ворвались в парк. Я видел, как все больше солдат переходит на сторону народа. Бегущий во главе толпы танкист заметил нас. Он махнул в нашу сторону рукой, и даже в оглушительном шуме я расслышал его крик: "Это он!.. Скорее!.."
      Бежавшие впереди оказались у дверей лаборато-. рии почти одновременно с нами. Двое часовых попытались их задержать, но. толпа смела их вместе с нами и больным. Впереди несся танкист с криком:
      "Этот негодяй скрывается здесь!" Он, видимо, понял, что наш больной не тот, кого они ищут.
      Мы с Сандерсом, как могли, старались защитить больного, но все наши усилия ни к чему не привели. Когда нас буквально втащили в лабораторию, я увидел президента с окровавленной повязкой на груди. Он поднялся, и покачнувшись, шагнул вперед. Взгляд его был мутным, очевидно, он не понимал, где находится.
      — Вот он! — заорал танкист.
      Кто-то камнем разбил верхнее окно, и танкист схватил тяжелую железную перекладину, лежавшую у диковинной машины.
      Профессор Клебер прикрыл собой президента.
      — Это не он! Не президент!
      — Что ты врешь, предатель! — вскричал танкист и взмахнул высоко поднятой перекладиной.
      Удар поразил профессора и стоявшего позади высокого президента. Вне себя от ужаса, я прислонился к тумбочке, где лежали тетрадь и ручка. Не знаю для чего, но я сунул то и другое в карман халата и, увидев, что больной, которого мы сопровождали, тоже умер, двинулся к выходу. Но меня так сдавили, что я едва не задохнулся.
      Сандерсу чудом удалось вытащить мепя из толпы. Я очнулся на скамейке парка. Вокруг было пусто, но где-то вверху рокотал гром. Я поднял голову к небу и увидел, как из гигантских самолетов Блуфонии выпрыгивают и летят к земле тысячи парашютистов…

Иштван Касаш
Задание

Эндре Дараж
Порог несовместимости