Глава третья. Афарга

Седмица, отведенная под Торжище, была на исходе. По ясному, безоблачному до сих пор небу поплыли редкие пока тучи, и часть скотоводческих племен начала откочевку в Красную степь. Газахлар повел своих людей к Спящей деве, наотрез отказавшись брать с собой Эвриха, и тот, воспользовавшись тем, что поток нуждавшихся в помощи глухих, слепых и увечных изрядно поуменьшился, уговорил Джинлыка взять его на рыбалку. Не на ту, с сетями, которая обеспечивала благополучие озерников и стала возможной лишь после установления торговых связей с Мванааке и другими городами империи, и не на ту, в которой участвуют преимущественно подростки и старики, бродящие по мелководью с плетеными корзинами, — ничего нового в них для арранта не было. Нет, он стремился увидеть рыбную ловлю с гарпуном, процветавшую здесь недолгое время до появления сетей и устраиваемую теперь преимущественно во время свадебных торжеств, дабы жених и его друзья могли продемонстрировать соплеменникам свою удаль и сноровку.

Желающих посмотреть на неё с катамаранов или с долбленок оказалось великое множество, и все же Эврих удостоился чести попасть в число зрителей, коим посчастливилось наблюдать за происходящим из первого, если так можно выразиться, ряда амфитеатра. Как уж этого удалось добиться Джинлыку — одному Великому Духу ведомо, но катамаран, на который пригласили арранта, был среди полудюжины плывших в непосредственной близости от трех скользких бревен, скрепленных в некое подобие крохотного плота, заменившего жениху привычную лодку-долбленку.

Балансируя на носу неустойчивого плотика, Гурьям сноровисто работал двухлопастным веслом, пристально всматриваясь в насыщенную голубизной воду. Справа, слева и чуть позади плыли на таких же трехбревенных плотиках его сверстники. Все они рассчитывали на добычу, но загарпунить первого машшала должен был, естественно, жених. Ему же первому следовало и обнаружить гигантскую рыбину, но, судя по тому, как он временами оглядывался на товарищей, ожидая услышать условный сигнал или увидеть поданный знак, сейчас они высматривали добычу для него.

В отличие от Гурьяма и его друзей, плывущие на двух десятках каноэ — целой нарядно убранной флотилии — совсем, казалось, не интересовались происходящим в глубинах озера. Женщины и девушки, восседавшие на предназначенных для пойманной рыбы помостах, весело болтали между собой и подшучивали над мужчинами, даже не пытавшимися придать своим лицам серьезное выражение. На тех, кто побогаче, были яркие одеяния из привозной ткани, те, что победнее, прицепили к сделанным из табапы юбочкам и передникам пестрые ленты, также доставленные сюда купцами из Города Тысячи Храмов.

Поднимаясь вверх по Гвадиаре, а потом и по Улле, Эврих неоднократно видел, как деревенские женщины изготавливают табапу — материю из особым образом обработанного луба деревьев. Наблюдал за тем, как его вымачивают, отбивают деревянными колотушками и покрывают ярким орнаментом. Из табапы приречные жители делали не только одежду, но и ковры, охотно приобретаемые купцами из Мванааке. От соседей своих осевшие на берегу Голубого озера ранталуки и переняли секреты изготовления табапы, изделия из которой повсеместно заменили здесь плетенные из травы одеяния и циновки кочевников. Полностью, впрочем, с обычаями предков равранталуки, все чаще именовавшие себя озорниками, не порвали, о чем свидетельствовали украшавшие катамараны и сновавшие между ними лодки-долбленки ветки степной акации. Дерево это скотоводы почитали едва ли не больше, чем остальные обитатели империи почитали хасу. И не без причины. Дело в том, что почки на степной акации набухали обычно за две-три седмицы до начала дождей, а близ Голубого озера на этих деревьях уже появились первые мелкие листочки. Как же кочевникам не любить провозвестницу сезона дождей, от которых зависело не только их благополучие, но и самая жизнь?

Кроме того, имелся у степной акации замечательный брат — пылецвет — редкий в здешних местах представитель листопадных деревьев, листья коего распускались лишь в сухой сезон. Видеть это дивное дерево, сбрасывающее листву перед наступлением влажного сезона и раскрывающего почки с началом засухи, арранту ещё не доводилось, но наслышан он был о нем немало. Пылецвет был поистине чудом, ибо единственный оживал, когда все вокруг гибло, давая прекрасный свежий корм диким животным и домашнему скоту. Без него Красные степи на полгода становились бы необитаемыми, и их жителям приходилось бы откочевывать туда, где сохранялись зеленые травы и кустарники. Его-то ранталуки и иные кочевники почитали более всех иных растений, однако возле Голубого озера пылецвет не произрастал, и свою любовь к нему озерники перенесли на степную акацию…

Сидящие на Эвриховом катамаране зашумели, замахали руками, и аррант понял, что начинается самое интересное: жених заметил машшала — рыбину весом и размерами превосходящую порой взрослого человека. Судя по огромным белым хребтам, виденным им на краю рыбачьего поселка, такая добыча попадалась здесь нередко, хотя основной пищей и предметом торговли являлась тилапия, рыба, выраставшая до локтя длиной, которую озерники в больших количествах сушили на высоких решетчатых козлах, сделанных по образу и подобию тех, которые издавна строят на берегу Гвадиары рыбаки Города Тысячи Храмов.

Эврих отыскал глазами Гурьяма в тот самый миг, когда он, бросив между бревнами весло, подхватил гарпун и метнул его прямо перед собой, в невидимую зрителям цель. Увенчанный зазубренным наконечником шест без звука ушел в воду, привязанная к нему бечева начала разматываться, затем натянулась, и крохотный неустойчивый плот стремительно понесся вперед. Жених взмахнул руками, наклонился вперед, с трудом удерживая равновесие. Обретя его, попятился к корме, дабы плот не зарылся носом в воду. Перед связанными бревнами то вскипали, то исчезали пенные бурунчики, и аррант испугался, что смельчак вот-вот кувырнется в озеро. Ничего страшного в этом не было, но кому же охота в день собственной свадьбы становиться всеобщим посмешищем?

— Почему он не ляжет на плот? Смоет ведь парня!

— Э, нет! Так нельзя. Хороший рыбак так не сделает. Иначе люди скажут: рыба победила человека. Гурьям должен изловить машшала стоя, иначе будут смеяться больше, чем если он просто бултыхнется в воду… — принялись объяснять арранту сразу же несколько человек, сидящих на помосте между долбленками.

— А-а-а… Ну тогда конечно, — поспешил признать свою ошибку Эврих.

Между тем плот жениха стал замедлять ход, бечева заметно ослабла, потом вновь натянулась. Теперь уже рыбак тянул свою жертву, и вскоре из воды показалась спина машшала, покрытая крупной золотисто-красной чешуей. Один из катамаранов устремился к Гурьяму, и дюжина рук помогла удачливому рыбаку затащить умирающую рыбину на помост.

Машшал был именно таким, каким описывали его озерники: четыре локтя в длину, могучий и прекрасный. Нужны были на редкость зоркий глаз и твердая рука, дабы разглядеть и поразить с шаткого плота золотистую рыбину в голову, в самое уязвимое место. Ведь если бы Гурьям не попал точно в цель, охота была бы безнадежно испорчена — машшал порвал бы бечеву, мог перевернуть плот, а то и утащить человека под воду…

С одного из плотов, удалившихся от флотилии катамаранов, донесся радостный вопль: кто-то из приятелей Гурьяма обнаружил ещё одну рыбину. Рыбалка, а точнее, охота с гарпуном продолжалась. На этот раз, однако, преследовать добычу ринулись сразу три охотника — рыба-оса считалась неизмеримо худшим трофеем, чем машшал, но добыть её было несколько сложнее из-за удивительной живучести.

Даже после того, как в неё вонзились два из трех брошенных одновременно гарпунов, она довольно долго таскала парней по озеру, и охотникам пришлось проявить немалую ловкость, чтобы не столкнуться друг с другом и не шлепнуться в воду. За перипетиями их борьбы с неутомимой рыбой-осой, темно-серебристая спина которой была усеяна ярко-желтыми полосами и пятнами, а пасть полна устрашающего вида крючковатых зубов, Эврих, впрочем, понаблюдать как следует не сумел. За охотниками на рыбу-осу отправился лишь один катамаран, остальные же сбились в кучу, дабы каждый из сидящих в них мог отведать кусочек вырезки из спины машшала, которая, будучи полита острым, заранее приготовленным соусом, оказалась и впрямь недурна.

Вкушать от добытой женихом добычи тоже было традицией, и оставалось только дивиться, сколько новых обычаев появилось у рав-ранталуков за каких-нибудь двадцать пять — тридцать лет, с тех пор как поселились они на берегу Голубого озера, и как сильно отличались они от тех, которых веками придерживались их предки. Еще глядя на то, как Гурьям метал гарпун, Эврих вспомнил поселок траоре, расположенный на берегу озера Мвализури — Слезы Божьей. Там тоже молодые люди охотились на рыбу с копьями, только кидали их не с плотов, а с прибрежных скал. Пробираясь между утесами и внимательно следя за тем, чтобы тень от них не скользнула по озеру и не вспугнула добычу, рыбаки-охотники всматривались в зеленую гладь Мвализури. Потом, почти не целясь, метали копье и прыгали вслед за ним в воду, чтобы вытащить бьющуюся жертву на берег. Обычаи траоре были более чем своеобразны, ибо в селении, расположенном неподалеку от гигантской морской отмели, жили потерпевшие кораблекрушения арранты, саккаремцы, уроженцы Шо-Ситайна и Озерного края, Мавуно, Кидоты и Афираэну. Однако складывались они на протяжении чуть ли не сотни лет, да и отдельным людям легче отказаться от их привычек, попав в незнакомую обстановку, чем целому племени перестать цепляться за обряды и ритуалы, доставшиеся им в наследство от предков-кочевников…

— Ну как, доволен? Поглядел, как мои сородичи добывают рыбу при помощи гарпуна? — поинтересовался Джинлык у арранта, когда катамаран, на котором тот плыл, пристал к связанному из бамбуковых стволов причалу.

— Благодарю тебя, это и правда увлекательное зрелище. — Эврих бросил задумчивый взгляд на катамаран, с которого озерники сгружали рыбу-осу. Полежав на солнце, она изменила свой цвет: ярко-желтые полосы и пятна поблекли, а темно-серебристая спина сделалась ядовито-синей, так что признать на глазах преобразившуюся рыбину можно было только по угрожающе оскаленной пасти, полной внушающих уважение зубов. Эти-то зубы и напомнили арранту о других водящихся в Голубом озере хищниках. — Скажи, а на крокодилов твои соплеменники тоже с гарпунами охотятся?

— А зачем на них охотиться? — удивился Джинлык. — Разве что в голодный год… Тогда мы их вызываем на берег и попросту забиваем камнями. Вот только видел я последний раз это зрелище давным-давно. С появлением сетей мы начали забывать о том, что такое голод.

— Вызываете крокодилов? Это как же? Козленка на берегу привязываете и заставляете блеять?

— Нам нет нужды жертвовать козленком. Мы знаем особое слово, которому повинуются крокодилы, — сообщил Джинлык и, видя изумление Эвриха, расхохотался. — Знаю, знаю о чем ты сейчас просить меня станешь! Позови тебе крокодила да поведай владычное слово! Есть ведь такие ненасытные, которым всегда всего мало! Поглядел на охоту Гурьяма, и хватит с тебя.

— Врешь ты все! Не знаешь ты никакого слова!

— Ага, на «слабо» решил взять? Не выйдет! Глядя на забавляющегося разговором молодого озерника, Эврих не сомневался: то, о чем он говорит, — не просто треп. Джинлыку, с которым они как-то незаметно успели подружиться, и самому не терпится показать чужеземцу свое умение вызывать крокодилов. И ежели даже примешивается к этому чувству некая толика корысти, то не так уж это страшно.

— Спорим, что нет у тебя власти над крокодилами? На брусок соли, а?

— Спорим! — звонко шлепнул себя ладонями по бедрам юноша. — Нынче же вечером пойдем на Змеиную голову, и ты убедишься в моем могуществе! Да не забудь прихватить брусок соли, ибо без него владычное слово может не сработать.

— Не забуду, — пообещал Эврих, который за пять проведенных на Торжище дней сделался, по здешним меркам, настоящим богатеем. Большинство из тех, кому он сумел оказать помощь, считали своим долгом отблагодарить чужеземного лекаря за избавление от хворей и недугов и присылали кто соль, кто наконечник для копья, кто плащ или искусно сплетенную циновку. Скотоводы, разумеется, предпочли бы одарить своего благодетеля какой-нибудь живностью, поскольку только она в их глазах являлась подлинной ценностью, но, зная, что пришедшим с Газахларом людям предстоит путь к подножию Слоновьих гор, вынуждены были ограничивать свою признательность более удобными для перевозки предметами.

Договорившись с Джинлыком встретиться перед заходом солнца у гигантского, наполовину погруженного в воду камня, прозванного за треугольную форму Змеиной головой, аррант направился к своему шатру, но при выходе из селения озерников был остановлен двумя приятелями Гурьяма, посланными за несравненным лекарем его отцом.

В первое мгновение Эврих не понял, чего надобно от него рослым молодым людям, и едва не принял их за приспешников Гитаго, из-за которого у него произошел не слишком приятный разговор с Газахларом. Опасения его оказались напрасными: озерники просили чужеземного лекаря пожаловать на свадьбу в качестве почетного гостя. Местный кузнец, коему аррант якобы спас зрение, приходился дядей невесты, да и вообще жители поселка желали видеть на празднике заморского врачевателя, о котором на Торжище уже слагают легенды.

Побывать на свадьбе равранталуков было заманчиво, и Эврих с радостью принял приглашение, хотя и испытывал некоторые угрызения совести. Причина их была в том, что помощь, оказанная им купцу, здорово смахивала на шарлатанство и уж во всяком случае проделанный им фокус был по плечу любому здешнему знахарю.

К кузне Абшана он пришел вместе с Афаргой, надеясь, что тот сумеет снять с неё злополучный ошейник. И тут выяснилось, что кузнец сам нуждается в помощи: в глаз ему при ковке попал крошечный осколок железа и вот уже больше суток не выходит, причиняя сильную боль. Осмотрев пострадавшего, аррант припомнил способ, практикуемый в селах Верхней Аррантиады. Заключался он в том, что попавшую в глаз соринку вымывали свежей кровью, пущенной из шейной жилы свиньи, овцы или коровы. Эвриху никогда прежде не приходилось им пользоваться, и он давно искал случая проверить, действительно ли от него может быть какая-то польза.

После первого промывания осколок железа зашевелился в глазу, а после третьего вышел из него, и Абшан заявил, что различает смутные очертания предметов. Но даже окончательно прозрев, он не сумел снять с Афарги ошейник, избавиться от коего ей, по его глубокому убеждению, не удастся до самой смерти.

Воспоминания о походе к кузнецу несколько отвлекли арранта от созерцания свадебного торжества. Мысли его помимо воли вернулись к беседе о ней с Газахларом, потребовавшим, чтобы он каким угодно образом удовлетворил требование Гитаго, успевшего, как выяснилось, нажаловаться уже оксару на несговорчивость и вызывающее поведение чужеземца. «Прав он или нет, но ссориться с ним из-за тебя я не желаю, — морщась, предупредил хозяин „Мраморного логова“ Эвриха, выслушав его заверения в том, что тот всего лишь не позволил обмануть себя наглому проходимцу. — С Гитаго я веду дела уже много лет, а рабыню ты себе в Мванааке какую угодно купишь. Денег я тебе дам, когда вернемся. Здесь же любая девка для тебя только обузой будет».

Тогда-то, будучи усталым и раздраженным, аррант и ляпнул: мол, раз уж вопрос спорный, так не спросить ли у самой Афарги, какого хозяина предпочитает она сама. Разумеется, это было несусветной глупостью, услышав которую Газахлар взглянул на арранта как на сумасшедшего и попросил не отнимать у него время и уладить спор с Гитаго по своему усмотрению, но к обоюдному удовольствию. Как это сделать, Эврих не придумал до сих пор, да и что тут можно придумать?..

— О, ты вернулся! Я слишком поздно узнал, что тебя включили в число приглашенных… — Встретивший арранта посреди улицы Джинлык увлек его во двор, где по обе стороны выложенных в ряд циновок восседали на корточках полсотни мужчин самого разного возраста.

— А где же невеста и остальные женщины?

— Тсс… Вопросы задашь вечером, а то из-за тебя и так тут чуть скандал не разразился. Не слишком-то часто на наши празднества приглашаются чужеземцы, — остановил его Джинлык и, ещё больше понижая голос, добавил: — Женщины и мужчины едят отдельно, дабы не смущать друг друга.

У Эвриха вертелся на языке вопрос: если озерники столь же деликатны и в постелях, то каким образом им удается обзаводиться потомством, но он благоразумно промолчал и опустился на корточки на указанное ему Джинлыком место.

Прислушиваясь и присматриваясь, аррант вскоре понял, что приглашен был, собственно говоря, не на саму свадьбу, а на пир, устроенный уже после того, как жених и невеста, совершив положенные обряды, были провозглашены мужем и женой. И значит, охота на машшала не была, как предполагал Эврих, своего рода испытанием ловкости и удачливости жениха, а являлась всего лишь развлечением — этаким спектаклем, от завершения коего уже решительно ничего не зависело. Однако и на пиру он мог узнать об озорниках много интересного, ибо до сей поры, например, не подозревал, что обширным двором, расположенным между четырьмя или пятью хижинами, совместно пользовались все их обитатели. Не догадывался он и о том, что праздничная одежда доброй половины присутствующих на торжестве мужчин сделана из рыбьей кожи. Только приглядевшись к ней как следует и потрогав, он припомнил, что видел нечто похожее на торгах Беловодья. Тогда он был так изумлен, узнав, из чего сработаны чудесные мягкие одеяния, что нарочно отправился в одну из отдаленных деревень, дабы взглянуть на умельцев, о коих не слыхивали ни в Нижней, ни в Верхней Аррантиадах. И не пожалел о проделанном пути.

Северные мастера шили из рыбьей кожи паруса для лодок, обтягивали ею шалаши, вставляли в окна вместо пластинок слюды и бычьего пузыря. Делали из неё рукавицы, рыбачьи и охотничьи плащи, фартуки и сумочки для рукоделия. С легких берестяных лодок — оморочек — ловили они в северных притоках Светыни и других реках ленка, кету и муксуна, кожа которых шла на обувь и рукавицы. Сомовью кожу использовали для изготовления рабочей одежды, а белую, хорошо поддающуюся окраске сазанью — для праздничных рубах…

— Да-да, — закивал пожилой озерник. — Одежда из рыбьей кожи хороша, и носить её может только мужчина, поразивший машшала в день своей свадьбы. Но выделывать её трудно — это праздничная одежда. К тому же молодежь нынче предпочитает наряжаться в привозные одеяния. Им и табапа плоха, и рыбья кожа недостаточно хороша, а подавай непременно такое, в чем пришлые купцы щеголяют.

Он с осуждением покосился на сидящего напротив мужчину в бледно-желтом саронге.

— Зачем мне заставлять жену выделывать рыбью кожу? Я предпочитаю, чтобы она берегла силы и радовала меня иным образом, — ухмыльнулся тот и спросил у Эвриха: — Правду ли говорят, что Газахлар собирается найти на Спящей деве небесный камень?

— Правда.

— Зря, значит, ноги стопчет. Сколько уж людей пытались залежи этого камня найти, а все тщетно. Осколки мелкие иногда попадаются у подножия горы, но до сих пор никто на них не разжился.

— А у самой воды искать его не пробовали? Слыхал я, будто озеро это потому Голубым и названо, что дно его устлано лазуритом.

— Слыхал я, будто люди в Мванааке на горшках глиняных плавают, да только какой же разумный человек этому поверит? — ответствовал обладатель желтого саронга, осушая бамбуковый стаканчик с шим-шимом во здравие Гурьяма.

Поскольку славословящий молодого мужа пожелал ему быть неутомимым и постоянным, как дующий каждое утро над Голубым озером ветер, Эврих не преминул поинтересоваться, чем объясняют местные жители это явление. И, получив, как обычно, ничего не разъясняющий ответ — мол, такова воля Богов, — вернулся к прерванному разговору.