— Я знаю, о чем повествуется в этой книге, — решительно перебила Эвриха Аль-Чориль. — Я читала список с нее, да и о тебе знаю значительно больше, чем ты думаешь. Не будем лукавить друг с другом. Мне нужна твоя помощь, а тебе пригодится дружба с гушкаварами вне зависимости от того, захочешь ли ты ещё пожить в Мавуно или же продолжать путь в Саккарем.

— С гушкаварами? — переспросил аррант.

— Мои люди называют себя мстителями, и, пожив с нами, ты убедишься, что они не имеют ничего общего с обычными разбойниками.

Прежде чем Эврих успел ляпнуть, что не собирается иметь дел с убийцами и грабителями, как бы они себя ни величали, Газахлар скрипуче рассмеялся. Лицо Ильяс болезненно дернулось, и она коротко приказала:

— Нганья, уведи его.

Тарагата шагнула к креслу Газахлара:

— Пора тебе ответить за все твои злодейства. Пошевеливайся, если не желаешь мучиться перед смертью.

— Разве отцеубийца, назвав себя гушкаваром, перестает быть отцеубийцей в глазах людей и Богов? — надтреснутым голосом спросил Газахлар, поднимаясь из кресла. Не глядя ни на Нганью-Тарагату, ни на дочь, он двинулся к выходу из шатра, и Эврих понял, что, ежели не вмешается, излеченный им оксар незамедлительно отправится на свидание с предками.

— Погодите. Аль-Чориль, я лечил твоего отца не для того, чтобы ты имела удовольствие прикончить его!

— Ты получил свободу за его исцеление. Нганья, делай, что тебе говорят. Я не желаю его больше видеть. Никогда!

— Неужели ты думаешь, я буду хоть чем-то помогать отцеубийце? — спросил Эврих, догадываясь, что вот-вот попадет в искусно расставленные силки, и не видя возможности избежать этого. Ильяс и правда было известно о нем многое. Газахлар, безусловно, был нарочно оставлен в шатре до его прихода…

— Нганья, подожди у входа в шатер. — Аль-Чориль нахмурилась. — Я повторяю, мне нужна твоя помощь. Я готова щедро заплатить, но ты, как мне ведомо, не слишком интересуешься деньгами.

— Почему ты уверена, что я откажусь помогать тебе? — Эврих тянул время, лихорадочно обдумывая, как выскользнуть из ловушки. Газахлар знал, что он вступится за него. Ильяс тоже об этом знала. Но если он не согласится помочь ей в каком-то не слишком благовидном деле, она без колебаний велит прикончить своего отца. Ибо и ей, и Нганье действительно хочется отомстить Газахлару за прошлые обиды, обманы и предательства…

— Мы попусту тратим время. Я желаю, чтобы ты помог мне отыскать моего сына — Ульчи. Поиски его связаны с риском, но в них нет ничего недостойного.

— Наверно, мы друг друга не понимаем. Чем я, чужеземец, могу быть полезен тебе в поисках сына? — искренне изумился аррант. — Если ты принимаешь меня за могущественного колдуна, то должен тебя разочаровать…

— Не надо, — сухо остановила его предводительница гушкаваров. — Не надо принимать меня за дуру. Ты исцелил моего неизлечимо больного отца, и о способностях твоих среди Небожителей ходят легенды. Выиграл на спор фамильный перстень Амаши и отважился завладеть им. Выбрался живым из храма Неизъяснимого Мбо Мбелек, походя спас меня из лап Душегубовых соглядатаев, выкинул подряд три «мешка» и… Не заставляй меня перечислять все, что говорят о тебе люди, известные своей правдивостью, не склонные к вранью и преувеличениям. Ты колдун и должен мне помочь. Я верю, что сама Нгура свела нас близ улицы Оракулов, и тебе стоит только захотеть…

— О, Боги Небесной Горы! — жалобно простонал аррант, видя, что, какие бы доводы он ни приводил, поколебать веру Ильяс в его чародейские способности ему не удастся. Она видела то, что хотела видеть, слышала то, что хотела слышать. Желание её найти сына было столь велико, что спорить с ней значило наживать себе смертельного врага. Вотще было клясться и взывать к здравому смыслу, вотще втолковывать, что обладай он приписываемым ему болтунами могуществом, так уж нашел бы способ заставить её отпустить и его самого, и Газахлара с миром.

— Так ты согласен мне помочь? — миндалевидные, опушенные густыми ресницами глаза Ильяс сверкали, губы приоткрылись, она едва сдерживалась, чтобы не вцепиться в Эвриха и не начать силой вытряхивать из него согласие.

— Хорошо, — промолвил он после некоторых колебаний. — Вели отпустить Газахлара. Я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь тебе, хотя заранее должен предупредить: ты переоцениваешь мои способности.

— Я знала, знала, что ты согласишься! — в радостном исступлении воскликнула Аль-Чориль. — Я щедро награжу тебя за помощь, клянусь Нгурой! Для начала я дарую жизнь Газахлару, невзирая на то, что просьба твоя кажется мне неразумной. Поверь мне, он подобен ядовитому гаду и не задумываясь погубит самого близкого человека, ежели это будет ему выгодно…

— Так оно, вероятно, и есть. Однако мне он пока не сделал ничего плохого, и я не могу допустить, чтобы собственная дочь стала причиной его гибели, — чуть слышно пробормотал Эврих, сознавая, что угодил-таки в ловушку, выбраться из которой будет не так-то просто.

По-всякому Эврих представлял себе возвращение в Город Тысячи Храмов: с отрядом Газахлара, с Тартунгом и Афаргой или же в цепях посланцев Амаши. Иногда он думал, что вообще не увидит больше Мванааке, поскольку покинуть империю на судне, вышедшем из какого-нибудь отдаленного порта, представлялось ему менее опасным, чем искать место на корабле, отплывающем из столицы. Но чего уж он точно предвидеть не мог, так это того, что отправится из Терентеги в Мванааке в сопровождении сотни гушкаваров, ведомых знаменитой Аль-Чориль. Причем самое забавное заключалось в том, что именно он и убедил Ильяс в необходимости вернуться в столицу, то есть отправиться туда, где подстерегает их наибольшая опасность.

— Ты сошел с ума! — уверенно заявил Тартунг, услышав о намерении Эвриха начать поиски Ульчи с посещения Города Тысячи Храмов. — Ничего более безрассудного ты не мог бы изобрести при всем желании! Тебя схватят при въезде в столицу, и на этот раз никакой чингак не поможет тебе избежать пыток и лютой казни.

По мнению Тартунга, сумасбродный аррант совершил величайшую в своей жизни глупость, согласившись поступить на службу к Аль-Чориль. А узнав, что сделал это Эврих, дабы спасти Газахлара от неминуемой смерти, юноша аж побелел от возмущения и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Вновь обретя дар речи, он разразился затейливыми ругательствами, среди коих мелькнула здравая мысль, что на каждую рыбу у искусного рыбака найдется свой крючок и своя приманка, и дурковатого арранта в конце концов погубят его доброта и покладистость.

— Ну что ж, — не стал спорить Эврих, — предпочитаю быть погубленным добротой и доверчивостью, чем подозрительностью и бессердечием.

— Ты все шутишь!.. — Нежелание арранта воспринимать его слова всерьез окончательно вывело из себя Тартунга. Соглашаясь с тем, что скупердяй, даже получив предсказание оракула о том, что его погубит жадность, не перестанет быть скупердяем, он почему-то полагал, будто сможет наставить Эвриха на путь истинный.

Образумила Тартунга Афарга. Видя, что восседавший на ослике с благодушнейшим видом аррант занят своими мыслями и возражать наскакивавшему на него юноше не собирается, она негромко сказала, что одному Великому Духу ведомо, как поступили бы со своими пленниками гушкавары, ежели бы Эврих не принял предложения Ильяс. Поразмыслив, Тартунг вынужден был признать: да, для виду Эвриху и впрямь следовало взяться за поиски Ульчи, и покосился на арранта, ожидая, не заверит ли он их в том, что при первой же возможности они сбегут от гушкаваров.

Эврих, однако, прикинувшись, будто не замечает устремленных на него взглядов, продолжал любоваться едущей во главе отряда Аль-Чориль. Время для серьезного разговора не приспело, ибо сам он ещё не разобрался в своих чувствах и намерениях.

Он не мог позволить Ильяс убить Газахлара: наряду с дурными у того имелись и хорошие черты характера, но главным являлось то, что аррант успел привязаться к нему и явственно ощущал некую душевную связь, почти неизбежно возникавшую между ним и его пациентами. Смутное это чувство сопричастности можно было, разумеется, посчитать выдумкой, игрой ума, но Эврих-то знал, что без душевного соприкосновения со страждущими многим из них ему не удалось бы помочь, невзирая на точное следование советам, содержащимся в многомудрых трактатах, и использование тщательнейшим образом приготовленных лечебных снадобий. Участие и сострадание, которые он благодаря Тилорновой выучке передавал недужным вместе со своей жизненной силой, каким-то образом восполняли недостаток его знаний и умений, и они же соединяли Эвриха со страждущими незримыми нитями. Странная эта, не имеющая названия связь тяготила его порой, но была, вероятно, неизбежной платой за исцеление, и он как-то уже говорил о ней с Тартунгом, да парень запамятовал.

Напоминать ему сейчас об этом разговоре не имело смысла. Ильяс освободила Газахлара, он и его люди уже догнали, по-видимому, ушедших вперед слонов, хотя и сильно отстают от отряда разбойников, устремившихся к столице кратчайшим, временами труднопроходимым и мало кому известным путем. Предложение Эвриха начать поиски Ульчи с посещения храма Мбо Мбелек совпало с намерениями Аль-Чориль продать в столице захваченные товары и потому возражений не встретило. Если не принимать во внимание злобное шипение Тартунга, у коего о святилище Неизъяснимого остались самые безрадостные воспоминания, и вырвавшихся у Афарги слов о том, что она с большим удовольствием отправилась бы в Красную пустыню, чем в столицу империи. Девушка, оказывается, была уверена, что в столице ещё оставались колдуны, которые охотно заполучили бы её себе в услужение. Кто-то из них, пользуясь своими магическими способностями, разыскал, судя по всему, Гитаго и предложил за сбежавшую от него рабыню, закованную в невиданный, неснимаемый ошейник, хорошие деньги. Иначе чего бы ради тот из кожи вон лез, стремясь заполучить беглянку, которую купил по дешевке и прежде ценил не слишком-то высоко?

После прочтения адресованного Газахлару послания Амаши, скрепленного императорской подписью и печатью, Эвриху тоже не хотелось возвращаться в Город Тысячи Храмов. Однако, во-первых, начинать искать следы пропавшего сына Ильяс следовало именно там, а во-вторых… Слова Эпиара Рабия Даора о том, что в столицу скоро привезут плененного Тразия Пэта, ни на мгновение не выходили из головы арранта. Мысль о том, что его старинного приятеля ждет публичная казнь, была невыносима, но что мог сделать для спасения отважного, доброго, прекраснодушного мага лекарь-чужеземец? Решительно ничего. Состоящий же при легендарной Аль-Чориль колдун… Пусть даже лжеколдун… Мог ли он спасти Тразия Пэта, которому они с Хрисом были обязаны жизнью? Или лучше спросить иначе: мог ли он не попробовать это сделать?..

Еще вернее было сформулировать вопрос следующим образом: как вовлечь Аль-Чориль и сотню её головорезов в это не сулящее им никакой корысти предприятие? Или же так: какую корысть может извлечь Ильяс и её люди из спасения мага, обладающего поистине уникальными способностями? Вот на такой вопрос ответить было проще простого! Его, то есть Эвриховых, талантов, к несчастью, не хватает, дабы взять след исчезнувшего едва ли не десять лет назад ребенка. Однако он знает человека, непревзойденного мага, который…

Сказать это следовало, конечно же, не сейчас. И не сразу по приезде в Город Тысячи Храмов. Сказать это надобно было в подходящий момент, но не слишком поздно, дабы палачи Кешо не успели превратить пленника в кусок мяса. А там, если все удастся, как знать, не окажется ли его ложь правдой? Ведь ежели кто-то действительно в состоянии отыскать сына Ильяс, то это именно Тразий Пэт, и никто иной.

С момента высадки на берег Мавуно Эвриха не оставляло ощущение, что он скользит по поверхности жизни, бездумно и бесцельно, всецело отдаваясь заботам текущего дня и лишь теперь перед ним замаячило дело по-настоящему важное, достойное напряжения всех сил. Это было радостное и тревожное ощущение, хотя ещё день или два назад ему бы и в голову не пришло, что он может связаться с гушкаварами и всерьез обдумывать планы вызволения Тразия Пэта из имперской темницы.

На ум ему пришла пословица, гласящая: «Разные птицы в одной стае не летают», и он усмехнулся. Птицы, может, и не летают, а разным, совершенно не похожим друг на друга людям сплошь и рядом приходится трудиться рука об руку, делая одно общее дело. Он вспомнил причитания Укерона по поводу спугнутых водяниц, которые будто бы должны принести им обоим несчастье. Но вышло-то наоборот. Плутоватый старик получил в конце концов четыре обещанных ему соляных бруска, а у Эвриха появилась надежда выручить из беды друга. Жаль, конечно, что ему не удалось подольше понаблюдать за толстокожими исполинами, поразившими его воображение не столько размерами, сколько разумностью и миролюбием. Да и записать он свои наблюдения не успел, и ежели не сделает это в ближайшее время, то многое забудется, вытесненное новыми заботами и тревогами.

«Несмотря на свой рост, слоны отличаются ловкостью. В отличие от человека, пробирающегося через заросли с изрядным шумом, когда слоны входят в густую, колючую чащу, кажется, что они просачиваются сквозь нее, подобно воде. — Эврих задумался, припоминая, что ещё надо будет записать при первой возможности. — По словам вожатых, слонихи вынашивают слонят почти два года — около двадцати двух месяцев, а потом кормят детенышей ещё полгода. При этом ничто не указывает на беременность самки. Большинство животных в этот период разбухают, как, например, львицы, волочащие свое брюхо чуть ли не по земле. Слоны же внешне не меняются. Самхор рассказывал, что его застало врасплох рождение слоненка у Матитали, а ведь он проводил рядом с ней дни и ночи. Интересно, что слоны не размножаются в неволе, поэтому во время течки калхоги отпускают их из деревень в леса. Калхоги-погонщики люди наблюдательные и легко находят со слонами общий язык. Они утверждают, что по движению хобота прекрасно понимают, чего слон хочет и о чем думает. Разнообразным пыхтением, мычанием, ворчанием, трубными звуками, дружескими похлопываниями по плечу, дерганьем ушами, обдуванием из хобота водой или пылью их подопечные выражают свои мысли и намерения яснее всяких слов. Между прочим, среди погонщиков находятся шутники, подмешивающие иногда в пойло слонам шим-шим. Захмелевшие гиганты, как правило, спят прямо посреди деревни, прислонившись к дереву, но, говорят, бывают среди них и буйные…»

— Когда-нибудь я убью этого арранта! — прошептала Афарга. — Я не могу находиться с ним рядом… Он душу мне переворачивает, а сам словно ничего не замечает!

— Может, и впрямь не замечает? — предположил Тартунг. — Но убить — это ты хорошо придумала. Убивай всех, кого любишь, и жить станет легче. Самая пакостная на свете штука — это любовь.

— Что бы ты понимал в любви, мальчишка! — процедила Афарга, однако Тартунг пропустил её выпад мимо ушей, прислушиваясь к пению арранта.

— Ненавижу! — Афарга стиснула сплетенные пальцы с такой силой, что кончики их посерели.

— Ты ведь пыталась уже его убить. Неужто одного раза не хватило? Признайся лучше, что втюхалась, — пробормотал Тартунг. — Почему, интересно, все девки липнут к этому арранту, словно мухи на мед летят? Взгляни-ка на Аль-Чориль! И Тарагата туда же, даром, что её Бессердечной кличут!

— Вай-ваг! Зачем только он меня у Зепека выиграл? Как думаешь, Эврих простит меня, если я вгоню в каждую из этих мерзавок по отравленной стреле? — спросила Афарга, глядя исподлобья на Аль-Чориль и Тарагату, не сводивших с проклятого арранта влюбленных глаз. — И чего, спрашивается, они в нем нашли?

— Ежели бы только одни девки от него головы теряли, это бы ещё куда ни шло, — проворчал Тартунг, окидывая недовольным взглядом набившихся в шатер разбойников. — Но вот ведь беда, стоит ему взять в руки дибулу…

— И главное, поет омерзительно! А играет и того хуже! — с жаром прошептала Афарга.

— Это точно, — подтвердил Тартунг. — Тес!.. Все время он что-то новое поет, и как у него только получается? Я вот двух слов связать не могу, а из него так и прет!

Кто-то из разбойников закашлялся, его хлопнули по спине так, словно намеревались дух вышибить. Тартунг покосился на притихшую Афаргу и дал себе слово научиться играть на дибуле не хуже Эвриха. Не труднее же это, чем читать и писать! И если он сумел под руководством арранта начать разбирать хитрую вязь затейливых, похожих на рыболовные крючки буковок, то и перебирать струны тоже как-нибудь наловчится, дайте только срок…

Тартунг прикрыл глаза, чтобы не видеть, с каким восхищением взирают на Эвриха Афарга, Аль-Чориль, Тарагата и набившиеся в шатер, шумно сопящие от волнения разбойники. Раньше его раздражал вид обитательниц «Мраморного логова», не спускавших восторженных глаз с арранта, когда тот ничинал петь, но потом он привык к этому и начал воспринимать как само собой разумеющееся. Эврих вовсе не пытался охмурить слушательниц, — случалось, он брался за дибулу, когда поблизости не было ни единого человека, и юноша знал: пение его является неким, хотя и иным по форме, продолжением путевых заметок, без коих тот явно не мог существовать. Завидовать чудному арранту было так же глупо, как завидовать солнцу или ветру, — таким уж он, видимо, уродился, таким создали его Боги. И все же юноша порой злился на своего старшего товарища, притягивавшего к себе людей точно так же, как яркий, душистый цветок притягивает пчел.

Тартунг заерзал, ощутив на своем колене цепкие пальцы Афарги.

— Пойдем отсюда! Не могу здесь больше сидеть! — Рука девицы скользнула по внутренней стороне его бедра, и юноша зашипел сквозь сцепленные зубы.

С каждым днем он все больше привязывался к Афарге, она же глаз не спускала с Эвриха и места себе не могла найти, когда тот беседовал с Аль-Чориль или Тарагатой. Тартунг уверял себя, что ему нет дела до её страданий, однако же сам, глядя на нее, скрежетал зубами. Ему жаль было Афаргу, но чем ей помочь, он решительно не представлял. Не знал этого и Эврих, предпочитавший не замечать её состояния и сказавший как-то, что любовь относится к тем недугам, которые лечению не поддаются. Наверное, так оно и было. Ведь даже узнав от погонщиков слонов, что Омира, вернувшись в свое селение, вышла замуж, Тартунг не переставал вспоминать её и думать о ней. Хуже всего, однако, было то, что временами она сливалась в его мыслях и снах с Афаргой. Ему все труднее становилось вспоминать черты круглолицей девчонки с татуировкой на щеках и похожей на птичье гнездо прической, вместо них он все чаще видел в своих грезах удлиненный овал лица бывшей помощницы колдуна с глубокими, черными, как ночь, и мерцающими, как звезды, глазами…

— Прекрати! — Тартунг попытался оттолкнуть руку Афарги, но сделать это было не так-то просто, не привлекая к себе внимание заполнивших шатер людей.

— Я хочу полюбоваться вместе с тобой на Госпожу Луну, — чуть слышно прошелестела Афарга и одарила юношу хищной, алчной улыбкой. — Когда тебе станет невтерпеж, выбирайся из шатра, я выйду за тобой…

— Что ты со мной делаешь! Зачем тебе это надо? — прохрипел Тартунг и принялся протискиваться к выходу из шатра. Помедлив несколько мгновений, Афарга последовала за ним и, уже выскальзывая за полог, успела услышать, как Ильяс обратилась к Эвриху:

— Сдается мне, ты осуждаешь эту пастушку за то, что она избрала целью своей жизни месть?

Исчезновение из шатра Тартунга, а затем и Афарги не укрылось от глаз арранта. Он догадывался, что рано или поздно это произойдет, не может не произойти, и мысленно пожелал своим юным спутникам обрести утешение в объятиях друг друга. Едва ли это возможно, но в конечном счете почему бы и нет? Ведь так или иначе все отношения между людьми зиждутся на любви, имеющей тысячи видов и оттенков. Любовь к нему Нжери выросла из ненависти и презрения. Ильяс, сидевшая перед ним и, кажется, о чем-то его спрашивавшая, некогда любила Таанрета, а теперь не могла слышать имени своего супруга без гримасы отвращения. Но эта нелюбовь была все же оборотной стороной любви, а сколько их еще, всевозможных Любовей! От братской и сестринской, отцовской и материнской, дочерней и сыновней до роковой, всепоглощающей страсти; почтительного обожания; скотской жажды обладания во что бы то ни стало и стремления унизить, причинить боль; легкого увлечения; любви-дружбы и любви-соперничества. Всех и не перечесть…

— Ты слышишь меня, Эврих? — настойчиво вопросила Аль-Чориль, хмуря густые, выразительно очерченные брови. — Почему ты спел эту песню так, словно не понимаешь побуждений Аллаты? Разве тебе никогда не приходилось пылать жаждой мести?

Разговора этого было не избежать, но Эврих не хотел заводить его при посторонних и потому вместо ответа вновь коснулся чуткими пальцами струн старенькой дибулы. Потом, помедлив, негромко произнес, ни к кому не обращаясь:

— Мне кажется, эта песня была не о мести, а о силе любви. Хорошая песня, впрочем, тем и хороша, что каждый находит в ней что-то свое.

Он поднял глаза на Ильяс, и та поняла, что сейчас действительно не время для откровенных бесед, а Тарагата, почувствовав невысказанное желание подруги, потребовала:

— Ну так спой нам что-нибудь попроще! Над чем не надо ломать голову и что будет понято всеми как должно.

— А стоит ли такое петь? — пробормотал аррант. — Ну да ладно, попробую.

Прикрыв глаза, он взял несколько печальных аккордов и запел:

Один из разбойников тяжко вздохнул, другой хихикнул, а Ильяс склонила голову, так что непонятно было, слушает она или мысленно продолжает отложенный до более подходящего случая спор с аррантом, походя выворачивавшего наизнанку совершенно очевидные вещи, привлекавшего и вместе с тем отталкивавшего предводительницу гушкаваров своей непохожестью как на прежних, так и на нынешних её знакомцев. Нганья, видимо, испытывала такое же смятение от слов и песен арранта, как и она сама, и это в какой-то мере утешало Ильяс. «Да, Уруб был прав, этот чужеземец удивительный человек. Он видит мир иначе, чем мы, и это может оказаться не менее важным, чем его колдовские способности. Вот только захочет ли он приложить все свои силы к тому, чтобы отыскать Ульчи? Или попробует сбежать при первой возможности? Доверять ему, во всяком случае, нельзя. О, Нгура Охранительница, до чего же проще иметь дело с теми, кто продает свои услуги! Кого можно купить с потрохами за соответствующее количество цвангов, запугать или соблазнить…»

«А этого попробуй купи! Попробуй запугай его, если он сам в пекло лезет, словно уверен, что Великий Дух ждет его с распростертыми объятиями! Впрочем, и запуганному, и подкупленному веры все равно нет… А ему вот почему-то хочется верить… Какой же цепью его к себе приковать, чтобы он мне сына помог найти? А мне ведь мальчика моего не только разыскать надобно, но ещё и на императорский трон посадить…»

«Быть может, я зря отпустила Газахлара? — подумала Ильяс, продолжая размышлять о том, как превратить чудного арранта в своего верного сообщника. — Но ежедневно видеть подле себя отца-предателя было бы настоящей пыткой, и долго бы я её не вынесла. Кроме того, Эврих не питает к нему особой привязанности и… Теперь, впрочем, об этом поздно жалеть. Другой вопрос, могу ли я рассчитывать на верность колдуна, пригрозив, что убью его спутников, если он замыслит предательство или не проявит должного усердия в поисках моего сына? Или, прибегнув к угрозам, напротив, оттолкну его от себя? Одних, дабы добиться от них желаемого, надобно бить, других гладить, но этот аррант сбивает меня с толку… А тут ещё Нганья глаз с него не сводит, словно голодающий с пышущей жаром лепешки. Предательница!»

Она покосилась на подругу, с которой им довелось претерпеть столько, сколько другим бы, наверно, на десять жизней хватило, и с удивлением отметила, что радуется её худобе и угловатым формам, явно не способным привлечь к себе внимание Эвриха. Устыдилась этих мыслей и неприязненно уставилась на арранта, продолжавшего задумчиво пощипывать струны дибулы, явно не подозревая, какой разлад чувств испытывает из-за него предводительница гушкаваров.

Прислушиваясь к ровному посапыванию Тартунга, Афарга в ярости сжимала кулаки, чуть не до крови кусала губы, издавая временами хриплое, гневное рычание.