Вздымаясь мерно, дышит моря грудь,

Что Острова Блаженства? Что любовь?

Качает ожерелье островов.

Зовет, зовет Роланда вечный рог!

Закрой глаза, о бурях позабудь,

Поддайся обаянью сладких снов.

Мой милый, не перечу я тебе,

Лишь повод дай, и пустишься ты в путь.

Лишь веки смежил, снова лодки бег,

Наперекор любви, волне, судьбе,

И ветер рвет тугие паруса…

А я… Я не отстану… Как-нибудь…

Помилуй Бог, какой же это век?..

Какое солнце мне слепит глаза?..

Преграды одолев, достигли цели.

Сражение: победа иль беда?

Ах, все равно, любовь моя, гляди,

Как жаль, что поздно мы уразумели:

Как нежно овевает пальмы бриз.

Они неразличимы иногда…

Все горести остались позади,

И я исполню твой любой каприз.

О, если б явь, как сон дурной, стряхнуть

И вырваться из памяти оков!..

Призыв тревожный – друг в беде! – и вновь

Вздымаясь мерно, дышит моря грудь,

По жилам крови учащенный ток.

Качает ожерелье островов…

1

Единственный глаз всевидящего Тиураола, лучась ровным золотым светом, склонялся к горизонту. Люди – любимцы всемогущего благодатного бога – вели себя достойно, и, похоже, день завтра выдастся погожим. Иначе и быть не могло – на всем архипелаге Путаюма, на каждом из Западных островов смуглокожие хираолы готовились к празднованию Ланиукалари, знаменовавшему наступление сезона дождей. Праздник должен был состояться через день, и за оставшееся время Ваниваки предстояло сделать многое. Но прежде всего ему необходимо было отыскать Тилорна.

Вытащив с товарищами каноэ на песок, так чтобы его не могла слизнуть приливная волна, Ваниваки оставил их выгружать улов и первым из рыбаков добрался до поселка, рассчитывая поговорить с Тилорном с глазу на глаз.

Прислонив весла к кокосовой пальме, росшей неподалеку от его родового дома, и поставив рядышком корзину со снастью, юноша обратился к нежащейся на вечернем солнце старухе:

– Мать Отима, не видала ли ты колдуна-чужеземца?

– Видала, видала! – тряся головой, зашамкала та. – Он пошел смотреть, как матери родов ловят змей для посвящения Тиураолу.

Заметив, что любопытная старуха открыла рот, собираясь спросить, зачем понадобился ему Тилорн, Ваниваки торопливо поблагодарил Отиму и, не желая попадаться на глаза соплеменникам, быстрым шагом направился прочь от родового дома – крайнего в поселке, растянувшемся вдоль северного берега неглубокого, кристально чистого озерка.

Чужак обещал подумать над его предложением, и весь день юноша изобретал всевозможные доводы, чтобы склонить колдуна принять участие в затеянном им деле – на случай, если тот решит отказаться. Не будь его мысли заняты этим, он, конечно, сообразил бы, где следует искать любознательного чужака в день ловли змей.

Обогнув вытянутое озерцо с торца, юноша миновал росшую на южном берегу кокосовую рощу и вышел на утоптанную тропинку, которая сквозь заросли колючего кустарника – пиролиска, "дырявой шкуры" – вела прямо к подножию Красной гряды, где в пещерах и трещинах нагретых солнцем скал откладывали яйца морские змеи.

Замедлив шаг, чтобы не напороться босой ногой на предательский побег выползшего на тропу пиролиска, Ваниваки, проклинавший себя за глупость – если бы он раньше догадался, где искать Тилорна, то не стал бы отпрашиваться у товарищей и пришел в поселок со всеми, не привлекая ничьего внимания, – неожиданно понял, что на этот раз ему хоть в чем-то повезло. Тофра-оук, несмотря на хорошее отношение к чужеземному колдуну, наверняка не допустит его к церемонии посвящения змей Тиураолу. Тилорну придется возвращаться в поселок одному, и тут-то они без помех продолжат начатый вчера разговор.

Ваниваки остановилса Ему пришло в голову, что можно, не показываясь на отмели, где матери родов уже заканчивают, верно, отлов змей, покараулить колдуна прямо тут или у Красной гряды; но, поразмыслив, отказался от этой идеи. Если бы ему надо было тайно поговорить с кем-нибудь из соплеменников, он, разумеется, дождался бы его на тропе, но Тилорн – дело особое. Оставив женщин у Змеиного храма, он вполне может отправиться назад берегом. Или затеет возню с детишками, увязавшимися за матерями родов, станет учить их кататься на волнах, а то и увлечет к Палец-скале – любоваться закатом, с него станется. Нет, Тилорна надо искать на отмели, дожидаться его здесь – напрасный труд. Он ведь обязательно что-нибудь учудит, что-нибудь такое удумает, чего ни одному из мекамбо никогда и в голову не придет. Потому-то Ваниваки и хотел, чтобы колдун отправился вместе с ним на Тин-Тонгру.

От подножия Красной гряды вызолоченное солнечными лучами море и вся юго-западная отмель Тулалаоки открывались как на ладони, и, окинув усыпанный разноцветной галькой пляж беглым взглядом, юноша убедился, что ожидания его оправдываются в полной мере. Матери родов уже закончили охоту и укрылись в Змеином храме – длинной, построенной из жердей хижине, обмазанной толстым слоем глины, а Тилорн, собрав вокруг себя ребятню, развлекает ее какими-то колдовскими штучками.

Лет восемь-десять назад Ваниваки, подобно этой до черноты загорелой мелюзге, тоже бегал смотреть, как матери родов, надев рукавицы из толстой кожи и прихватив плетеные корзины с плотно закрывающимися крышками, отлавливают самок морских змей.

Ритуальный смысл этой охоты заключался в том, что избранные женщины племени обезвреживают гадов, посланных в мир злобным Панакави, чтобы убивать рыбаков-мекамбо, ныряющих в морские глубины за кораллами, жемчугом и перламутровыми раковинами. Пойманные живыми, змеи умерщвлялись колдуном племени перед вырезанным из дерева изображением Тиураолы и, таким образом, считались принесенными ему в жертву. Завладевший душами морских гадов бог не нуждался в их бренных оболочках, и после обряда очищения из тушек змей готовили излюбленное блюдо мекамбо, являвшееся главным угощением на празднике Ланиукалари. Сварив змей в морской воде, их подвешивали коптиться в том же Змеином храме, а потом, до блеска начистив отливавшую металлом чешую священным пеплом, подавали к праздничному столу свернутыми в тугие спирали, от которых деликатесные ломтики отрезали и раздавали соплеменникам ловившие ядовитых гадов матери родов.

Будучи мальчишкой, Ваниваки сам шил женщинам рукавицы, толстую кожу которых не могли прокусить мелкие зубы смертельно опасных змей; собирал вместе со сверстниками ароматные листья аули, в дыму которых мясо морских гадов приобретало ни с чем не сравнимый вкус, и даже умудрился как-то подсмотреть церемонию посвящения ядовитых посланниц Панакави Дневному богу.

Воспоминания эти заставили Ваниваки призадуматься и внимательно оглядеться по сторонам Вне зависимости от того, чем окончится задуманное дело, он уже никогда не увидит ни Змеиного храма, ни этой отмели; и даже родной остров – Тулалаоки – станет для него чужим… Юноша тряхнул головой, отгоняя от себя невеселые мысли, и попытался освежить в памяти все доводы, которыми намеревался склонить Тилорна к поездке на Тин-Тонгру.

В толпе смуглой малышни чужак выделялся не только ростом и удивительными волосами пепельного цвета, но и белизной кожи. После того как мекамбо привезли его на свой остров, прошло чуть меньше года, и кожа Тилорна, прежде ослепительно белая, приобрела золотистый оттенок, но так же отличалась от кожи соплеменников Ваниваки, как день отличается от ночи. И вот теперь юноше вдруг показалось, будто светлокожее тело колдуна, словно покрытое чешуей, то тут, то там вспыхивает и посверкивает металлическим блеском в лучах закатного солнца. Потом правая рука стоявшего неподвижно чужака поднялась к лицу и странно изогнулась, точно была лишена костей. Ваниваки протер глаза, и тут до него дошло, что вовсе это не рука, а толстая и очень длинная змея обвилась вокруг Тилорна. Именно ее чешуйчатые кольца посверкивали на солнце, а за руку он принял похожую на наконечник копья змеиную голову, выписывавшую причудливые петли у самого лица колдуна.

Ваниваки не успел ни испугаться, ни сорвать с пояса нож, ни прибавить шагу. Сердце предательски ухнуло, ноги сами собой остановились, но, несмотря на охватившее его оцепенение, юноша по виду окружавших чужака малышей понял, что ни им, ни ему опасность не грозит – это очередные колдовские штучки, которыми Тилорн никогда не отказывался потешить своих малолетних приятелей.

Зеленовато-красная, словно выкованная из сверкающего, до зеркального блеска отполированного металла, змея тремя кольцами обвила золотистое тело колдуна. Чуть приплюснутая с боков, она, в отличие от своих обитавших на суше сородичей, имела плоский, похожий на узорчатую ленту хвост, а ноздри располагались не по бокам, а на верхушке морды. По удлиненным красным ромбам, отливающим изумрудной зеленью бокам и голубым пятнам на шее юноша безошибочно узнал в огромной гадине лонгаолу. От укуса подобной твари два года назад умер после трех дней мучительной агонии Отоба – старый рыбак из рода Ревейя, – хваставшийся, будто змеиный яд на него не действует, и в доказательство своих слов охотно показывавший следы от дюжины укусов различных морских гадов…

Обвившая обнаженное, прикрытое по обычаю мекамбо лишь узкой набедренной повязкой тело колдуна, лонгаола настроена была крайне агрессивно. Плавно отводя треугольную голову – в раскрытой пасти отчетливо были видны похожие на кривые иглы зубы и раздвоенный язык, – она раз за разом кидалась на свою жертву и раз за разом с пронзительным шипением замирала на расстоянии пяди от лица колдуна. Тело ее при этом вздрагивало и судорожно сокращалось, хвост яростно бил по ноге Тилорна, на губах которого играла обычная добродушная полуулыбка.

Не зная устали, лонгаола бросалась на чужака снова и снова, и Ваниваки казалось, что кошмар этот будет длиться вечно, но вот Тилорну, по-видимому, надоела опасная игра, он поднял правую руку, и змея, внезапно впав в апатию, покорно положила страшную голову на подставленную ладонь. Малышня, очнувшись от столбняка, восторженно заголосила, а Ваниваки, словно просыпаясь от дурного сна, расправил затекшие мышцы и подумал, что Тофра-оук, умерщвляя приготовленных в жертву Тиураолу змей, тоже брал их голыми руками. Он лишал их жизни взглядом, но делал это в Змеином храме, где ему помогал воплотившийся в деревянное изваяние Дневной бог, и стоило это колдуну племени немалых сил. По высохшему морщинистому лицу его ручьями стекал пот, руки дрожали, а ведь он всего-навсего убивал! Чужак же играл с лонгаолой, как малыш с песчаной ящеркой, и вид при этом имел столь же беспечный!

– Тилорн! Немедленно прекрати это! Ты святотатствуешь! – Ваниваки едва узнал собственный охрипший от волнения голос – Эта тварь послана в наш мир Ночным богом! Убей ее! Убей, ибо прикосновение к ней осквернило тебя, если и сам ты, конечно, не слуга Панакави!

Кое-кто из малышей начал оборачиваться, глядя на юношу сердито и непонимающе, однако большинство не отрывало глаз от лежащей на ладони колдуна змеиной головы.

– Зачем же мне ее убивать? – мягко возразил Тилорн. – Я никогда никого не убиваю даже ради еды. А уж лишать жизни для забавы или из-за предрассудков?.. Что может быть отвратительней убийства живого существа? Подумай сам, достойно ли разрушать то, что не нами создано и что создать мы при всем желании не способны?..

Колдун перевел взгляд своих странных, темно-фиолетовых, чуть светлевших к зрачку глаз с Ваниваки на окруживших его ребятишек, и те, не сговариваясь, расступились, открывая проход к Красной гряде.

– Почет и уважение будущей мамаше! – провозгласил чужак и опустился на одно колено. Лонгаола соскользнула с его руки на пеструю гальку и, плавно извиваясь, заструилась к гряде невысоких красных скал, не обращая внимания на стоящих вокруг малышей. Едва заметно изменив направление, она обогнула оказавшегося на пути Ваниваки и скрылась под ближайшим нагромождением камней.

– Колдун, колдун, покажи еще что-нибудь! Преврати камень в жемчуг! Вызови из моря черепаху! Преврати вечер в утро! – загалдели малыши, но Тилорн, скорчив страшную рожу, издал вдруг резкий, пронзительный свист, от которого даже у Ваниваки заложило уши. Ребятня присела от неожиданности и бросилась врассыпную, вереща то ли от страха, то ли от восхищения. Юноша тоже попятился. На миг ему показалось, будто изо лба колдуна растут рога, изо рта лезут клыки, а глаза разгораются ужасным красным огнем.

Он сделал охранительный знак скрещенными пальцами – и наваждение рассеялось. Перед ним снова стоял прежний Тилорн – светлокожий человек лет двадцати – двадцати двух с добрым и умным лицом; на губах – улыбка, а в глубине глаз – смешливые золотистые огоньки.

– О, богобоязненный юноша, что хочешь ты сказать чужаку, осквернившему себя прикосновением к ядовитой посланнице Панакави и не убившему ее? – спросил Тилорн, видя, что Ваниваки еще не вполне пришел в себя.

– Ты колдун, и тебе виднее, осквернило тебя прикосновение к лонгаоле или нет. Ты колдун и умеешь говорить с благодатным Тиураолом, тебе лучше знать, что угодно, а что не угодно Дневному богу, – промолвил юноша, собравшись с мыслями. – Я искал тебя не для того, чтобы спорить о скверне и благости. Меня интересует, готов ли ты отправиться со мной на Тин-Тонгру в канун праздника Ланиукалари?

– Я понял, зачем ты здесь, и помню, что обещал обдумать твое предложение и дать ответ, – кивнул колдун. Лицо его стало серьезным. Он подождал, не добавит ли Ваниваки еще что-нибудь, и нахмурил брови. – Уверен ли ты… Можешь ли ты поклясться, что если мы не придем на помощь Вихауви, его ждет смерть? Я слышал, негонеро, так же как и мекамбо, подвергают неудачливых похитителей невест испытаниям, пройдя которые те могут жениться на избранных девушках и стать полноправными членами их рода.

– Это так. Но праздничные испытания мало чем отличаются от жертвоприношений, и участник их заведомо обречен. – Ваниваки почувствовал колебания колдуна, но вместо заготовленной речи неожиданно для самого себя сказал, прижимая ладонь к сердцу: – Призываю в свидетели Тунарунга – Строителя миров, Вихауви не выдержит испытания, которому подвергнут его негонеро. Его ждет смерть, если мы не придем на помощь и не увезем его до начала праздника с Тин-Тонгры. Вспомни, он был твоим другом. Он учил тебя языку и обычаям мекамбо. Он поручился за тебя своей жизнью, когда ты в очередной раз нарушил наши обычаи.

Тилорн кивнул и, отвернувшись от Ваниваки, уставился на садящееся в море солнце, словно спрашивая у него совета.

– Ты знаешь, что вот уже полгода я живу в доме Маути. Что будет с ней, когда мы уплывем на Тин-Тонгру? – спросил он немного погодя потерявшим звучность голосом.

– Свадьбы не было. Маути тебе не жена. Ты можешь уйти без ее согласия или, если она захочет, взять ее с собой, – ответил юноша, чуть заметно пожав плечами. – Дом ее после твоего ухода не обеднеет, а женщине, жившей с колдуном, легче найти себе мужа, чем безродной девице.

– Хорошо, – согласился Тилорн, помолчав. – Я готов плыть с тобой на Тин-Тонгру и сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти Вихауви.

2

Покопавшись полдня на огороде, Маути дождалась отлива и, прихватив с собой полную бамбуковую трубочку в три локтя длиной и плетеную корзинку, отправилась на южный берег острова. Здесь, за огородами, разбитыми позади поселка, было лучшее место для ловли спрутов, обитавших под обнажавшимися в отлив плоскими серыми валунами.

Скинув плетенный из травы передник, Маути, оставшись в чем мать родила, вошла в воду и побрела между камнями, поросшими длинными, похожими на спутанные космы водорослями, терпеливо тыкая трубочкой во все щели и пещерки, где, по ее мнению, могли ютиться спруты. В отличие от других женщин поселка, она нисколько не боялась этих пугливых тварей, блюда из которых считались изысканным лакомством на ее родном острове. В охоте на осьминогов девушка достигла большого мастерства, а сегодня ей еще и повезло – вскоре она ощутила, как конец трубочки вошел во что-то мягкое, словно прилип к чему-то. Маути подергала трубочку и, уверившись, что спрут легонько тянет на себя, достала из корзины флакончик из обожженной глины. Откупорила зубами и вылила треть содержимого в трубку – спруты не выносят, когда в глаза им попадает винный уксус.

Сначала осьминог отпустил трубочку, потом из расщелины показалось одно щупальце, за ним второе, третье… Маути склонилась к воде, и когда спрут вынырнул из расщелины, ухватила его за туловище. Хитроумная тварь выпустила в воду черное облако; длинные, сужающиеся к концам щупальца обвили левую руку девушки до самого плеча, вцепились в корзинку. Маути несколько мгновений пристально вглядывалась в бугристую извивающуюся массу, а затем прокусила хрящеватое темечко спрута. Оторвала от себя разом ослабевшие присоски, успевшие оставить на руке десятки красных кружочков, и, бросив обмякшего головоногого в корзину, двинулась к берегу.

Выйдя на сушу, она принялась шваркать со всего размаху осьминога о камни – лучший способ сделать его мясо мягким, и, надев передник, отправилась домой.

Хижина Маути, сплетенная пять лет назад ее отцом из вымоченных в морской воде прутьев чика-чика и крытая пальмовыми листьями, внешне напоминала остальные дома поселка. Разница была лишь в размерах: хижина предназначалась для одной семьи, в то время как в длинных домах мекамбо жило от пяти до пятнадцати семей, входивших в род.

Девушка разгребла в очаге золу, раздула уголья и поставила на огонь горшок с водой, с гордостью подумав, что ее посуда безусловно самая красивая в поселке. И самое поразительное, сделана эта посуда руками мужчины. Ее мужчины, мужчины, которого полгода назад она ввела в свой дом.

Впервые увидев Тилорна, Маути испытала что-то похожее на отвращение – мужчина с белым цветом кожи, с пепельными волосами – это же ни на что не похоже! Она и прежде слыхала о том, что существуют белокожие люди, но видеть их ей раньше не приходилось, и, как сказала тогда Маути своей подруге Баули – дочери вождя ра-Вауки, – она не много потеряла. Как и большинство женщин поселка, поначалу она сторонилась Тилорна, даром что тот был здесь таким же чужаком, как и сама Маути. Мужчина с мертвенным цветом кожи не интересовал девушку, однако вскоре до нее дошли слухи о том, что наложением рук он исцелил Вихауви, умиравшего от внутреннего жара, справиться с которым не смог сам Тофра-оук. Юноша всегда относился к Маути по-дружески, и в глубине души она испытала благодарность к белому колдуну.

Потом Тилорн вернул зрение матери вождя – старухе Кебаке, заговорил язвы Забулави и избавил, не прибегая ни к каким колдовским снадобьям, детвору острова от глистов – болезни, считавшейся здесь возрастной и почти неизлечимой. О белом колдуне заговорили со страхом и уважением, хотя находились злые языки, нашептывавшие всем, кто готов слушать, что Тилорн – слуга Панакави. Поскольку белый цвет – цвет смерти – не является любимым у мекамбо, перешептывания не стихали до тех пор, пока крикунья и скандалистка, драчливая Отайя не предупредила шептунов, что каждому, кто косо посмотрит на чужеземца или назовет его "белым колдуном", она "выцарапает бесстыжие глаза, вырвет вшивые волосы и гнилой язык". Тилорн не спал три дня и три ночи, колдуя возле ее умирающего сына, и сумел-таки вернуть его к жизни, хотя сам после этих бдений походил на труп. Связываться с сумасшедшей Отайей, потерявший пять лет назад трех старших сыновей и мужа во время того памятного урагана, что пригнал на Тулалаоки каноэ со стариком Нкакути и его дочерью Маути, опасался сам ра-Вауки, и прилипшее было к Тилорну прозвище "белый колдун" перестали употреблять даже те, кто почему-либо недолюбливал чужака.

Таких, впрочем, на Тулалаоки было немного. Тилорн не пытался стать "своим", понимая, видимо, что это ему не удастся, проживи он на острове хоть сто лет, но и оставаясь чужаком, сумел снискать если не любовь, то симпатию и уважение. Отчасти это объяснялось тем, что, едва научившись говорить на языке мекамбо, он с поразительным искусством избегал споров и ссор с кем бы то ни было. Отчасти же причина хорошего к нему отношения островитян заключалась в том, что, будучи мастером на все руки, секретов своих он не скрывал и охотно делился знаниями и умениями с каждым, кто хотел от него что-либо перенять.

Тофра-оук, например, проникся к Тилорну безмерным уважением, после того как тот научил его из меди и олова, вымениваемых у матуави, которые, в свою очередь, выменивали их у мореходов, приплывавших с расположенной на востоке Большой земли, выплавлять бронзу – металл, почти не уступавший прочностью железу. Секрет изготовления бронзы восточные мореходы хранили в тайне от матуави, а может, и сами его не ведали; Тилорн же открыл тайну походя, да еще и шутил, по словам Тофра-оука, что рискует при этом стать злодеем в глазах всего женского населения Тулалаоки. Злодеем его, понятно, никто не назвал, однако женщинам и правда пришлось расстаться со значительной частью ручных и ножных браслетов – из них торжествующий Тофра-оук изготовил множество рыболовных крючков, в которых на острове постоянно ощущался недостаток.

О, Маути прекрасно понимала, что за один этот секрет Тилорн, если бы это пришло ему в голову, мог требовать у ра-Вауки чего только пожелает и ни в чем не встретил бы отказа. На ее родном острове – Хаоху – рыболовные крючки, случалось, делали даже из яхахави – "дерева-камня". Для этого побег яхахави изгибали нужным образом и привязывали, а через несколько лет вырезали из причудливо изогнутого сучка крючок, что, принимая во внимание прочность древесины, было совсем не просто.

Маути вздохнула, вспоминая родной остров, находившийся далеко на юге, за материком черных людей – Мономатаной. Если бы их каноэ, унесенное от Хаоху чудовищным, невиданным даже стариками штормом, не подхватило теплое южное течение Путамао, омывающее берега Западных островов, они с отцом, верно, погибли бы без пищи и воды в поисках хоть какой-то суши, но Дневной бог положил конец их испытаниям, когда силы несчастных были на исходе…

Вздохнув еще раз и поклонившись востоку, откуда приходит в мир Дневной бог, Маути извлекла из корзины тушку спрута и бросила ее в кипящую воду. Понаблюдала, как битые, обмякшие щупальца скручиваются в спирали, а темно-коричневая окраска кожи приобретает красноватый оттенок. Порывшись в корзинах и горшках, добавила в потемневший бульон душистых трав и корешков и вновь вернулась мыслями к Тилорну, ставшему после появления на Тулалаоки постоянной темой женских пересудов.

Что бы ни говорили об удивительных деяниях чужеземного колдуна, чего бы достойного изумления ни совершил и ни изобрел он, Маути все же старалась держаться от него подальше: белизна тела навевала воспоминания об утопленниках, постоянная полуулыбка раздражала, руки казались слишком красивыми для мужчины, а глаза… Глаза, в общем, тоже были нехороши. Если бы Маути захотела понять истинную причину своей неприязни к Тилорну, то, вероятно, быстро сообразила бы, что дело тут вовсе не в цвете кожи, форме носа или разрезе глаз. Просто она хорошо помнила, с какой отчужденностью, если не сказать враждебностью, встретили на этом острове ее и Нкакути, и, сама того не сознавая, не могла простить Тилорну, что тот так быстро сумел завоевать расположение мекамбо.

Как бы то ни было, запретить женщинам говорить о новом колдуне девушка не имела возможности и вольно или невольно слушала, когда они вместе собирали ягоды чивири, потрошили и заготовляли рыбу на сезон дождей, во время которого частые штормы не позволяли рыбакам уходить в открытое море. Слушала и когда сверстницы ее по предложению Баули взялись пополнять запас кувшинов, горшков и корчаг, которых, сколько ни сделай, вечно в хозяйстве не хватает.

Красную глину мекамбо копали на восточной, лесистой оконечности Тулалаоки. Там же лепили горшки, выставляли их сушиться на солнце, а потом обжигали, благо сушняка под боком сколько угодно. Девушки уходили туда на несколько дней и жили в наскоро сооруженных шалашах, покуда не изготавливали необходимое количество посуды и не выговаривались друг перед дружкой всласть. Ибо где же, как не вдалеке от дома, и облегчить душу, поделиться накопившимися горестями, печалями и радостями. Вспомнили как-то и нового колдуна: кто хвалил, кто рассказывал о затеях его с опаской, кто со смехом. Не удержалась и Маути – сравнила его бледную кожу со вздувшимся брюхом дохлой рыбы, и надо же было случиться, чтобы в этот именно миг Тилорн вышел из кустов на берег ручья, возле которого девушки возились с глиной.

Чужак не подал виду, что слышал, как нелестно отзывалась о нем Маути. Ласково улыбаясь девушкам, он попросил позволения посмотреть на их изделия, если не нарушит своим присутствием среди них какого-нибудь табу или обычая мекамбо. К тому времени Тилорн уже складно говорил на языке островитян, освоив его в поразительно короткий срок, и так ловко задал вопрос и обратился с просьбой, что ни у одной из приятельниц Маути язык не повернулся прогнать чужака или хотя бы разъяснить ему, что неприлично мужчинам смотреть на женское рукомесло, так же как женщинам не пристало выходить с мужчинами на лов рыбы.

Что-то неладное Тилорн все же почувствовал. Быстренько осмотрел выставленные на солнцепек приземистые неуклюжие корчаги, толстостенные кривобокие горшки, кувшины и миски-развалюхи, покрытые расплывающимся веревочным узором, смазанными, расползающимися точками и черточками, казавшимися девушкам искусным орнаментом. Помял в руках жирную красную глину, понимающе поцокал языком, похвалил мастериц и исчез в лесу так же стремительно, как и появился.

Испытав чувство неловкости, Маути постаралась поскорее забыть неприятный этот случай и, вероятно, забыла бы, но дней двадцать спустя Тилорн неожиданно пожаловал на ее огород и вручил корзинку, в которой стоял неправдоподобно ровный тонкостенный горшок, покрытый изысканным, четко вытесненным узором.

– Неужели ты сам это сделал? – поразилась девушка, которой прежде подобной посуды видеть не доводилось.

– Я сделал две дюжины горшков и кувшинов. Высушил сначала в тени, а затем на солнце, но одному мне их не обжечь, и главное, я не знаю, как отнесутся мекамбо к тому, что я занялся женским делом. За время пребывания на этом острове я невольно нарушил столько всевозможных запретов, что хочешь не хочешь приходится осторожничать, – ответил Тилорн, доверительно улыбаясь, и Маути подумала, что кожа у него светло-золотистая, а вовсе не белая, глаза глубокие и выразительные, что же касается удлиненных изящных пальцев, то сила в них, похоже, таится немалая, и умелости их позавидует любой обитатель Тулалаоки.

Тилорн рассчитал верно: любопытство и желание научиться лепить редкостной красоты посуду, равно как и стремление загладить обиду, нанесенную чужаку заглазной хулой, привели к тому, что Маути отправилась смотреть на изготовленные им сосуды и приложила все силы, чтобы обжиг их прошел успешно. Две самых больших корчаги, правда, лопнули, но остальная посуда обожглась на славу, причем ровный красно-коричневый загар Тилорновых горшок не шел ни в какое сравнение с пятнистым цветом керамических изделий мекамбо. Воду они держали – лучше некуда, звенели – заслушаешься, да и разбить их было не так-то просто. Когда же чужак объяснил Маути, что никакого колдовства здесь нет, показал, какие добавки, кроме песка и золы от водорослей, использовал для приготовления глиняной массы, и научил работать на гончарном круге, девушка преисполнилась такого энтузиазма, что сама вызвалась поговорить с Баули и Тофра-оуком. По ее мнению, изготовленная по рецепту Тилорна посуда могла не только украсить любой родовой дом мекамбо, но и служить ходким товаром при обмене с негонеро и матуави.

Познакомившись с гончарными творениями Тилорна, женщины поселка пожелали иметь такую же посуду, и это нисколько не удивило Маути. Так же, как их, в свою очередь, нисколько не удивило, что чужеземный колдун, закончив создание нового гончарного круга, который, в отличие от первого, не скрипел и не качался, рискуя развалиться по частям, что в конце концов и произошло, перебрался жить из покосившегося от ветхости сарая для сушки рыбы в хижину Маути – чужак чужаку пара. А произошло переселение Тилорна следующим образом.

Часть изготовленных колдуном горшков и кувшинов стараниями Маути перекочевала в родовой дом ра-Вауки, часть – в хижину Тофра-оука, остальные же Тилорн во что бы то ни стало желал подарить своей помощнице, потратившей уйму времени и сил на их обжиг. Маути для вида отнекивалась, но чужак за два приема перенес к ее хижине все свои керамические изделия и сообщил девушке, что новый гончарный круг готов, а от учениц нет отбоя, о чем ей, разумеется, было известно лучше его, и все они ждут не дождутся, когда она даст им первый урок. Научив девушку изготовлять горшки на гончарном круге, устройство которого она поняла без долгих объяснений, Тилорн, как это часто с ним бывало, охладел к созданному детищу и всем желающим научиться лепить такую же ровную, прочную и красивую посуду, какая выходила из его рук, советовал обращаться к Маути. С одной стороны, это льстило девушке, с другой же – означало, что их совместной с чужеземным колдуном работе пришел конец. Сейчас он, ласково улыбнувшись на прощание, повернется и уйдет. Уйдет, чтобы заняться прилаживанием к каноэ мекамбо косого паруса или перенимать искусство метать гарпун. Уйдет и забудет о Маути. Она была хорошей помощницей, но ведь девушки ничего не понимают в парусах и не умеют метать гарпун…

И тогда Маути сделала то, чего не сделала бы на ее месте ни одна из девушек мекамбо, негонеро, матуави и ее родного острова Хаоху, – она пригласила мужчину чужого рода в свою хижину.

Он, вероятно, знал или хотя бы догадывался, что это значит, но, чтобы не мучиться: знает – не знает, догадывается – не догадывается, понимает – не понимает, чтобы избежать двусмысленностей и недомолвок, Маути, подождав, пока Тилорн переступит порог ее хижины, прильнула к нему всем телом, обхватила руками за шею, спрятала голову на груди. И замерла, не смея пошевелиться, не решаясь поднять глаза, в мучительном ожидании: оттолкнет, или… От чужака, да еще и колдуна в придачу, можно ждать чего угодно.

Ожидание было недолгим. По тому, как руки Тилорна обняли ее за плечи, ласково пробежали по спине, она поняла: не оттолкнет. Во всяком случае, не теперь. Может, когда-нибудь позже, когда она ему надоест. Но до этого еще надо дожить…

Маути знала, что говорили о ней в поселке, но это ее не беспокоило – поговорят и перестанут. Не смущало и то, что не было свадьбы. Какой в ней смысл, если непонятно, по чьему обычаю, по какому обряду ее справлять? Главного она добилась: он не ушел из ее жизни. Он остался с ней, этот странный человек с необыкновенными фиолетовыми глазами, в которых навсегда застыло удивление перед чудесами и тайнами окружающего мира, тайнами, которые он с одинаковой охотой постигал сам и открывал другим с таким видом, будто ради этого-то и стоило жить. Разумеется, как всякая женщина, Маути мечтала, чтобы глаза Тилорна смотрели только на нее, видели только ее. В ряби волн, в разлете облаков, в семицветном сиянии радуги. Но что толку мечтать о несбыточном? Она любит его таким как есть, и быть может, со временем он тоже не сможет жить без нее…

Тилорн вернулся домой, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Маути спала, сидя подле погасшего очага, на котором остывал горшок с аппетитно пахнущим варевом. Глаза ее были закрыты, а на губах застыла счастливая улыбка. Некоторое время Тилорн стоял в нерешительности: ему жаль было прерывать сон девушки, и хотя, может статься, самым разумным было незаметно выскользнуть из хижины, он все же тронул ее за плечо.

Девушка проснулась легко, будто и не спала вовсе. Открыла глаза, увидела склонившегося над ней Тилорна и радостно засмеялась.

3

– Маути решила плыть с нами на Тин-Тонгру, – сказал Тилорн вместо приветствия и протянул девушке руку, чтобы помочь влезть в каноэ.

Широко раскрыв глаза от изумления, Ваниваки смотрел, как Маути, забравшись в каноэ, приняла у Тилорна одну корзину, вторую, затем уложила на дно связку копий и острог. Колдун оттолкнул лодку от берега и, вскочив в нее, стал отталкиваться шестом, уводя суденышко с мелководья.

Ваниваки, не говоря ни слова, вдел весла в ременные петли, несколькими сильными гребками вывел каноэ из-под нависающих над водой деревьев и развернул носом на север, то и дело искоса посматривая на Маути. Выражение лица у него при этом было такое, будто он ожидал, что девушка вот-вот исчезнет, растает, как утренний туман.

– Ты что, первый раз в жизни видишь мою жену? – с легким раздражением спросил Тилорн, продевая свою пару весел в ременные уключины.

Заметив выступивший на щеках девушки темный румянец, юноша подумал, что колдун, наверно, впервые назвал ее своей женой. Во всяком случае, в присутствии посторонних.

– Не всякая жена решится последовать за мужем на чужбину и навсегда покинуть родной остров… – начал он и осекся. Помоги ему всемогущий Тиураола, что он такое несет? Не иначе как Панакави дергает его за язык и путает мысли?

Обычно Ваниваки не позволял себе необдуманных высказываний. Юноше, прошедшему обряд посвящения в мужчины, не положено нести чушь и болтать первое, что придет в голову. Пусть он пока не столь рассудителен и мудр, как ра-Вауки, но уж казаться-то невозмутимым может? Или появление Маути совсем лишило его рассудка?

Ваниваки опустил глаза, стиснул зубы и изо всех сил заработал веслами.

Он ничего не имел против Маути, однако решение ее отправиться вместе с Тилорном на Тин-Тонгру явилось для него полной неожиданностью. Юноша допускал, что чужеземный колдун может передумать и не прийти в условленное место. В конце концов, один раз Тилорн уже спас Вихауви и совершенно не обязан был ломать свою жизнь ради самоуверенного юнца, возомнившего о себе невесть что и попавшего в беду из-за собственного безрассудства. Колдун мог не прийти, и это не особенно поразило бы Ваниваки, но то, что его надумает сопровождать и Маути, – такое и в голову не приходило.

Как и остальные его соплеменники, юноша полагал, что, пригласив Тилорна в свою хижину, Маути сделала блестящий ход. Добродушие, незлобивость и необъяснимое отвращение колдуна к насилию, доходившие до того, что в первые дни пребывания на Тулалаоки он отказывался есть пищу, приготовленную из мяса животных и рыб, были общеизвестны. Умение лечить болезни, заживлять раны, работать с металлами, деревом и глиной гарантировали безбедную жизнь, и безродная девица, конечно же, могла только мечтать залучить в свой дом обладающего всеми этими достоинствами мужчину. Никто из матуави и тем более негонеро, кроме разве что калек и стариков, не хотел брать в жены безродную сироту, невесть каким ветром занесенную на Тулалаоки. Юноши и вдовцы мекамбо с удовольствием поглядывали на ладную чужачку и не прочь были бы поваляться с ней на нагретой солнцем песчаной отмели, прояви девушка к тому хоть малейшую склонность, но и они предпочитали похищать или покупать себе невест с других островов по традиции, освященной веками. Таким образом, призедя в свою хижину чужеземного колдуна, Маути поступила куда как разумно, однако чего ради было ей отправляться с ним на Тин-Тонгру? Неужели она и правда любит этого светлокожего чужака?..

– Я вижу на горизонте паруса негонеро. Не пора ли нам укрыться среди островов?

Вопрос, заданный сидящей на носу каноэ девушкой, заставил Ваниваки вздрогнуть. Обернувшись, он поднял ладонь к глазам, чтобы защититься от слепящих солнечных лучей. Сине-зеленые воды Паниеллы – Внутреннего моря архипелага Путаюмы – были прозрачны и бездонны, как небеса, и там, где они граничили с настоящими небесами, действительно, подобно облакам, белели паруса рыбачьих лодок негонеро.

– Настроение у рыбаков праздничное, держатся лодки кучей, так что, пока мы идем на веслах, им нас с такого расстояния не разглядеть. Лучше, однако, держаться островов, не дай бог нам попасться на глаза каким-нибудь любителям одиночества, тишины и покоя, – пробормотал юноша и принялся выгребать на запад, к поросшим зеленью, чуть возвышавшимся над водой островкам. Тилорн последовал его примеру, припоминая все, что было ему известно об островах, лежащих на их пути, Внутреннем море и характере негонеро.

Архипелаг Путаюма, если верить картам, изготовленным из акульей кожи, которые показывал Тилорну Тофра-оук, состоял из трех больших и множества мелких образовывавших кольцо островов. На юго-западе этого кольца располагался Тулалаоки, на севере – Тин-Тонгра, а на северо-востоке – Манахаш, к востоку от которого находилась Большая земля, откуда время от времени приплывали большие торговые суда. Торговали восточные купцы исключительно с жившими на Манахаше матуави, а через их руки диковинные заморские товары попадали к негонеро и мекамбо. Все три обитавших на больших островах племени принадлежали к народу хираолов, говорили на одном языке, поклонялись одним и тем же богам, хотя верования их, обряды и образ жизни кое в чем отличались друг от друга.

Жители Тулалаоки занимались в основном рыболовством. Длинные многовесельные каноэ их уходили далеко в открытое море и возвращались обычно наполненными рыбой и тушами акул, которые, ввиду немалых размеров, приходилось порой привязывать к бортам сравнительно небольших суденышек или даже тащить за ними на буксире. Рыбу вялили, солили, коптили. Акул разделывали: мясо, печень и плавники использовали в пищу, а кожу, соответственным образом обработанную, отвозили на Манахаш, где ее охотно приобретали восточные купцы, высоко ценившие также зубы акул. Были среди мекамбо и ловцы жемчуга, но занимались этим все же большей частью юноши, которым необходимо было собрать выкуп за невесту. Жемчуг на Манахаше пользовался особым спросом, однако из-за обилия в прибрежных водах акул мекамбо до недавнего времени не считали добычу "морских слез" прибыльным делом.

Негонеро, в отличие от обитателей Тулалаоки, промышляли исключительно во Внутреннем море. Лодки их были несравнимо хуже тех, что изготовляли мекамбо, а воды, омывавшие Тин-Тонгру с севера, буквально кишели акулами, и, вероятно, в связи с этим плавание в них от веку считалось запретным. Негонеро ловили рыбу, черепах и омаров, а также считались искуснейшими ныряльщиками. Кораллы, добытые ими, были, по словам Тофра-оука, выше всяких похвал, и украшения из них они делали отменные, в то время как жемчужины Внутреннего моря ни размерами, ни красотой не могли сравниться с теми, которые вылавливали мекамбо.

Жители Манахаша слыли скверными рыбаками, зато лучше всех занимались земледелием – почва на острове была плодородной, и размерами он раза в три превышал Тулалаоки. Матуави разводили кокосовые пальмы и хлебное дерево, засеивали поля кайвой и папилавой, из которых пекли лепешки и варили каши, весьма вкусные по мнению Тилорна и совершенно несъедобные на взгляд остальных обитателей Тулалаоки. Мекамбо, впрочем, вообще отзывались о жителях Манахаша с большим неодобрением. На этом большом богатом острове напрочь забыли веру отцов, обрядов не отправляли, ели что попало, круглый год возились в земле, подобно червям, знались с чужаками, чуть ли не из одной посуды с ними пили и, что было уже совершенно возмутительно, давали прибежище всем, кому почему-либо невозможно было оставаться на Тулалаоки или Тин-Тонгре.

Последнее обстоятельство Тофра-оук, рассказывая Тилорну о Манахаше, подчеркивал, помнится, особенно. Причем еще до того, как Ваниваки с Вихауви отправились на Тин-Тонгру добывать невест. Неужели предчувствовал, предвидел, что рано или поздно придется чужаку бежать с Тулалаоки, да не куда-нибудь, а на восток?

Тилорн недоверчиво хмыкнул. Не верил он ни в какие предвидения, однако, припоминая сморщенное обезьянье лицо колдуна – единственного лысого человека на Тулалаоки, – хитро щурившего маленькие выцветшие глазки, не мог не признать, что было в рассказе старика что-то пророческое. Как ни крути, придется им спасаться на Манахаше, ибо похищение невест и освобождение захваченного в плен незадачливого жениха, считающиеся в обычное время деяниями достойными, во дни ритуальных торжеств расцениваются как тяжкие преступления и караются немедленной смертью.

В стародавние времена преступники укрывались на родном острове, и это приводило к стычкам между племенами, во избежание чего благоразумные предки нынешних вождей, собравшись на легендарный совет, постановили выдавать нарушителей табу заинтересованной стороне. С тех пор – воистину Золотой век – праздники перестали было омрачаться спасением чьей-нибудь жизни, но тут откуда ни возьмись приплыли на Манахаш восточные купцы, и вновь начались безобразия. Да и как им не начаться, если появилась у злодеев возможность укрыться у матуави, для которых с развитием торговли не стало на свете ничего святого.

Тилорн усмехнулся, вспоминая красочную речь старого колдуна, и с сожалением подумал, что оказывается, ничего сколько-нибудь полезного о малых островах архипелага, Внешнем море и племени, населяющем Тин-Тонгру, от Тофра-оука не узнал. А ведь мог бы: колдун, кажется, не на шутку привязался к нему и поговорить любил.

– Ваниваки, не расскажешь ли, какие, по-твоему, испытания ожидают Вихауви и как справляют негонеро Ланиукалари? – спросил Тилорн, мерно работая веслами.

– Я не буду говорить об испытаниях, чтобы не накликать беду. Ты же знаешь, о чем люди говорят, то обычно и случается. Что же касается Ланиукалари, то празднуют его на Тин-Тонгре почти так же, как и на Тулалаоки, – нехотя отозвался юноша. – Тофра-оук, верно, рассказывал тебе о том, как его справляют у нас, и ничего нового ты от меня не услышишь. Я ведь не был на Тин-Тонгре в канун Ланиукалари.

– Тофра-оук сказал мне, что Ланиукалари – день величания Панакави, праздник примирения со злом. Но что это значит, я не понял, а он отказался пояснить, сославшись на то, что я сам все увижу и во всем разберусь, когда придет время, – возразил Тилорн.

– Со временем, быть может, и я в этом разберусь, – буркнул Ваниваки. – Смысл Ланиукалари заключается в том, чтобы напомнить людям, что нету и не может быть в мире, созданном Мудрым Тунарунгом, абсолютного зла. Глупо, казалось бы, праздновать наступление сезона дождей – времени наименее любимого мекамбо, когда даже самые отважные рыбаки не рискуют выходить в море. Однако всем известно, что без дождей не будут расти травы, плодоносить деревья – земля пересохнет без живительной влаги, острова превратятся в мертвые кучи камней и песка. Глупо, казалось бы, славить ночь, чего в ней хорошего? И все же ночь прекрасна – это время отдыха, сна и любви. Мы ненавидим акул, посланных в наш мир Панакави, но охотно едим их мясо и выгодно обмениваем шкуры на необходимые нам изделия из металла. Кто станет отрицать, что морские змеи – отвратительные твари, но в копченом виде они превосходны. Глядя на их пестрые шкуры, ты посоветовал нашим юношам нанести на свои тела такие же узоры, перед тем как нырять за жемчугом, и они беспрепятственно набрали столько раковин жемчужниц, сколько могли поднять на поверхность, и ни одна акула не посмела напасть на них. Ланиукалари – день величания Панакави, в злых деяниях и творениях которого, по воле создавшего его Тунарунга, всегда содержатся крупицы добра, которые мудрый сумеет разглядеть и обратить во благо себе и своему народу.

Заметив протестующий жест Маути, Тилорн с любопытством спросил:

– Ты не согласна с тем, что говорит Ваниваки? На твоем родном острове в празднование Ланиукалари вкладывают иной смысл?

– На моей родине тоже существует день величания Панакави, и при этом мои соплеменники не считают его злым богом. В отличие от Тиураолы, бога – прародителя людей, зверей, птиц и рыб, Панакави – бог испытующий, но тоже благой. Разве мог Строитель миров – Мудрый Тунарунг – создать злого бога? Тиураолу на моем острове поклоняются как богу любящему, который, подобно матери, печется о всех своих чадах, вне зависимости от того, хороши они или плохи, красивы или уродливы, разумны или глупы, смелы или трусливы. Панакави же, как строгий, но справедливый отец, не только одаривает и поощряет, он еще и испытывает людей, карая тех, кто ведет себя недостойно. Только прошедший его искус может после смерти попасть в Светлый мир Тунарунга, все остальные рождаются заново, чтобы снова пройти череду уготованных Панакави испытаний.

– Ага! – живо заинтересовался неожиданным поворотом темы Тилорн, перестав поглядывать как на проплывавшие по правому борту безлюдные, похожие друг на друга как две капли воды островки, так и на маячившие слева квадратики парусов лодочной флотилии негонеро. – А если человек снова не проходит испытания?

– Если трижды он показывает себя недостойным Светлого мира Тунарунга, Панакави превращает его в своего прислужника – орудие, предназначенное для испытания других. Он может родиться заново шилохвостом, морским гадом, кем угодно. Может иметь и человеческую внешность, но сеять вокруг себя зло, быть ненавидимым всеми, наверно, и есть худшее наказание.

– И долго оно длится?

– Вечно, если обреченный творить зло не найдет в себе силы отказаться от предначертанного ему Панакави пути.

– Значит, все-таки Панакави – бог зла! – торжествующе заключил Ваниваки.

– Значит, даже у самого последнего негодяя есть шанс возродиться. Ну что ж, гуманно, – пробормотал Тилорн и громко произнес, возвращаясь к началу разговора: – Хотелось бы мне все же знать, как негонеро справляют день величания Панакави.

Вероятно, Ваниваки, из суеверного страха не желавший распространяться о празднике, посвященном Ночному богу, в конце концов удовлетворил бы законное любопытство чужеземного колдуна, если бы Маути, тревожно понижая голос, не предупредила:

– Одна из лодок негонеро движется в нашу сторону, а еще две направляются к ближайшим островам.

"Плохо дело", – подумал Тилорн. Мысль обойти Внутреннее море с запада, вдоль короткой дуги, образованной островами, была недурна – в случае нужды затеряться среди этих крохотных клочков суши ничего не стоит, однако драгоценное время будет упущено…

– Скорее всего это молодожены затеяли праздничное катание, – хмуро предположил Ваниваки. – Придется укрыться среди островов. Времени плутать среди них у нас нет, но и на глаза этим бездельникам лучше не попадаться.

Каноэ сделало плавный поворот и вошло в пролив между двумя островками. Две-три пальмы, чахлая трава, несколько невзрачных кустиков – вот все, чем могли похвалиться даже самые крупные из них, но на большинстве и того не было. Только песок, галька и полоса всевозможного сора, указывающая, докуда доходят волны во время прилива. Чтобы скрыть от посторонних взоров каноэ со снятой мачтой, этого было бы вполне достаточно, надумай сидящие в нем просто затаиться. Но если спасатели хотели добраться до Тин-Тонгра засветло или хотя бы в сумерках, им надо было продвигаться вперед со всей возможной скоростью, и, значит, сами они рисковали в любой момент натолкнуться на чужую лодку, поставленную любителями уединения у какого-нибудь ничем не примечательного островка.

Рыбакам мекамбо случалось, особенно в сезон дождей, заплывать в воды Внутреннего моря, хотя, по укоренившейся издавна традиции, рыбачили они здесь неохотно, почитая ниже своего достоинства плескаться в теплой мелководной луже. Отношения с негонеро у жителей Тулалаоки в последние годы тоже складывались неплохо, так что в принципе встреча с ними не грозила Ваниваки и его спутникам особыми неприятностями, если не считать того, что вид их мог внушить обитателям Тин-Тонгра вполне обоснованные подозрения, а это было бы равносильно провалу затеянного ими дела.

Лавируя между островками, Ваниваки сознавал, что шансов на успех у них прискорбно мало, и если бы не присутствие в каноэ колдуна, впору было бы вообще повернуть назад. После того как негонеро схватили Вихауви, а самому ему посчастливилось оторваться от погони и улизнуть с Тин-Тонгры, юноша постоянно ощущал нехватку времени. Раньше он почти не замечал его неспешного течения, теперь же оно неслось со стремительностью лодки, подхваченной внезапно налетевшим шквалом.

Среди ночи вернувшись с Тин-Тонгры на родной остров, он рано утром вынужден был уйти с мужчинами своего рода на рыбную ловлю. Товарищи, знавшие об их с Вихауви плане похищения невест, делали вид, будто не догадываются, где он провел двое суток, но по их виду Ваниваки понял: говорить с ними не о чем – они откажутся спасать неудачливого жениха и на Тин-Тонгру с ним не поплывут. Бесполезно было обращаться за помощью и к ра-Вауки, носившему на шее в кожаном мешочке пять крупных, безупречной формы жемчужин, каждой из которых хватило бы с лихвой, чтобы выкупить Вихауви. Вождь согласился бы скорее бросить их обратно в море, чем отдать хоть одну за жизнь невесть что возомнившего о себе юнца, оказавшегося на поверку неуклюжим пустозвоном, выставившим мекамбо на посмешище всех хираолов. Лучшим и единственным выходом Ваниваки представлялось склонить к участию в спасательной экспедиции Тилорна, и, вернувшись с моря, он тут же поспешил к колдуну, после чего, сломленный усталостью, едва добравшись до родового дома, заснул как убитый.

На следующее утро, избегая осуждающих взглядов родичей Вихауви, он снова ушел на лов рыбы. Бачаю – главе его рода – не было дела до переживаний и намерений самоуверенного юнца, бросившего к тому же друга на Тин-Тонгре: перед началом сезона дождей каждая пара рук на счету. Вернувшись с лова, Ваниваки, заручившись согласием колдуна принять участие в походе на Тин-Тонгру, прикорнул до первой звезды и отправился перегонять каноэ с южного берега Тулалаоки на северный. Винить себя в том, что имевшееся в его распоряжении время он потратил бездарно, юноша не мог – все от него зависящее было сделано с наивозможнейшей быстротой, и все же времени катастрофически не хватало…

– Где-то здесь должна была причалить первая лодка негонеро, – сообщила Маути, тревожно оглядываясь по сторонам. – Нехорошо будет, если они нас заметят – при виде Тилорна даже ребенок догадается, что заплыли мы сюда неспроста.

Ваниваки опустил весла и извлек из стоящей за спиной корзины маленький глиняный горшочек.

– Вот сок отилавы. Я взял его у старой Тупуали, и если ты уверен, что он тебе не повредит, самое время им воспользоваться.

Тилорн принял из рук юноши горшочек и, сделав Маути знак занять его место на веслах, стал перебираться на корму.

Дружно работая веслами, Ваниваки с девушкой затаив дыхание смотрели, как колдун окунул палец в загустевшую черную жидкость, понюхал, брезгливо морща нос, и решительно начал размазывать ее по светло-золотистому телу.

Отилава – драконье дерево – пользовалось у хираолов недоброй славой. Сок его скверно пах и не годился ни на что, кроме пропитки палочек для разжигания священного огня. Старухи, правда, мазали им стены родовых домов, уверяя, что драконья кровь отгоняет насекомых и уберегает от дурных снов, однако мало кто верил им. Зато никто не сомневался, что у выпившего сок отилавы кожа покрывается чешуей, а между пальцами вырастают перепонки, в связи с чем мекамбо опасались даже прикасаться к нему голыми руками.

Колдун, впрочем, мог позволить себе то, что заказано простым смертным, и Тилорн, разумеется, знал, что делает. Ни чешуя, ни перепонки тела его не обезобразили, хотя кожа на глазах завороженных зрителей окрасилась в коричневый с фиолетовым оттенком цвет, еще более темный, чем у Ваниваки. Сначала чужак потер драконьей кровью руки, потом грудь и плечи и, наконец, морщась и шипя, шепча под нос то ли заклинания, то ли проклятия на неизвестном никому языке, принялся покрывать соком лицо. Операция близилась к завершению, когда слева по борту раздался изумленный женский возглас.

Ваниваки стремительно обернулся – стоявшая на берегу украшенного единственной пальмой островка женщина, взволнованно жестикулируя, призывала молодого мужчину, выгружавшего из каноэ всевозможную снедь, потребную, чтобы весело провести время в уединении. Юноша потянулся за копьем и тут же отдернул руку. Даже если бы он решился убить этих двоих, чего Тилорн ни за что бы не позволил сделать, пользы бы это им не принесло: не вернувшаяся в канун праздника лодка – событие, способное встревожить негонеро не меньше, чем появление чужаков на Тин-Тонгре.

С удивившим его самого равнодушием Ваниваки, бросив весла, смотрел, как мужчина, оставив корзины, побежал к жене и, даже не подумав вооружиться (впрочем, в лодке у него скорее всего не было ни острога, ни копья), во все глаза вытаращился на незваных гостей. Черные блестящие волосы женщины были распущены и доходили до середины бедер, в руке она все еще сжимала черепаховый гребень. Появление незнакомцев застигло ее, когда она прихорашивалась для возлюбленного: губы и соски подкрашены алым, кожа натерта ароматным маслом и влажно поблескивает, за ухо заложен белый цветок кинияви – призыв к любви, ручные и ножные браслеты начищены, а на шее и бедрах – ниточки бус из мелких розовых ракушек, помогающих зачатию. По виду мужчины было ясно, что он тоже не рассчитывал встретить здесь кого бы то ни было. Наряд его составляли тяжелое ожерелье из бордовых кораллов, свидетельствовавшее, что он умелый и удачливый ныряльщик, и короткая юбочка из листьев мятитави, делавшая, как известно, носящего ее неутомимым в любви…

Неожиданно Ваниваки сообразил, что молодожены стоят совершенно неподвижно и больше напоминают деревянных истуканов, чем живых существ. Ни звука, ни жеста – негонеро замерли, глядя прямо перед собой невидящими глазами, и юноша понял, что объяснение этому могло быть только одно: Тилорн сумел заколдовать их. Но надолго ли хватит действия его чар и что будет, когда оно прекратится?

– Расколдуй их, все равно они расскажут о нас на Тин-Тонгре. А если не вернутся вовремя, начнется такой переполох, что нам там и вовсе будет нечего делать, – обратился Ваниваки к Тилорну.

– Мы можем плыть дальше. Они скоро очнутся, но вспомнить, что видели нас, будут не в состоянии, – сумрачно отозвался колдун, недовольный почему-то делом своих рук.

– Здорово! Тофра-оук не годится тебе даже в ученики! – восхищенно провозгласил юноша, – Ты великий колдун, не зря у тебя растут волосы на лице! Говорят, Тофра-оук тоже кое-что умел в молодости, но сила ушла от него вместе с последними волосами.

На лице Тилорна, наполовину окрашенном соком отилавы, мелькнула слабая улыбка, и он машинально потер тщательно выскобленный бронзовым ножом подбородок.

– Если сила колдовства зависит, по-твоему, от обилия волос, то ты еще больший чародей, чем я. Берись-ка за весла, не век же нам тут прохлаждаться.

Послушно сделав несколько гребков, юноша, украдкой наблюдавший за тем, как тщательно колдун втирает в кожу драконью кровь, не выдержал:

– Если ты в состоянии заставить человека окаменеть и забыть увиденное, тебе незачем красить тело, и мы можем не скрываться среди островов. Я и не подозревал, что ты способен на такое…

– Увы! – прервал его излияния Тилорн. – То, что я сделал сейчас, получается далеко не всегда и не со всеми. К тому же двух, вероятно, даже трех человек я смогу заморочить, но никак не больше. И то, если ничего подобного они не ожидают. Иначе северянам не удалось бы затащить меня в свою ладью.

– А вот как… – Ваниваки замолчал, обдумывая услышанное и глядя, как прилив медленно затопляет основания проплывающих мимо островов.

– Значит, если мы столкнемся с двумя другими лодками, ты не сумеешь их заворожить? – поинтересовалась молчавшая до сих пор Маути.

– Нет. И потому лучше с ними не встречаться.

– Нам придется рискнуть. Если мы возьмем еще западнее и попытаемся плыть по внешнему краю островного кольца, то будем двигаться навстречу северному течению и не доберемся до Тин-Тонгра и к рассвету.

– Тогда правильнее всего спрятать Тилорна на дно каноэ, а самим притвориться молодоженами, – сказала Маути, критически осматривая колдуна.

– Двое влюбленных вряд ли вызовут подозрения, – подтвердил Ваниваки. – А в тебе, даже крашеном, за сто шагов можно узнать чужака.

– Н-да? – Тилорн попытался осмотреть себя и выглядел при этом так потешно, что Маути тихонько захихикала.

Отличить чужака от мекамбо не смог бы только слепой. Для островитян были характерны мягкие очертания правильного овала лица, большие выразительные глаза, широко расставленные и имеющие несколько удлиненную, миндалевидную форму. Слегка приплюснутые носы и толстые, но красиво очерченные губы делали их лица столь же непохожими на лицо Тилорна, сколь непохоже теплое Путамао, ласкающее берега Путаюма с юга, на Такакови, холодные струи которого омывают архипелаг с севера. В довершение всего мужчины мекамбо отращивали свои мягкие вьющиеся волосы до плеч, стягивая их сзади ремешком во время работы, и, естественно, они, являясь гордостью островитян, ничуть не походили на шевелюру чужеземного колдуна, которая, будучи смазана соком драконьего дерева, приобрела поразительное сходство с вымоченной в дегте паклей.

– Делать нечего, раз вы оба считаете, что лучше мне при встрече с негонеро отлеживаться на дне каноэ, я готов. А пока занимай свое место, – обратился колдун к Маути, – и смотри в оба, чтобы я успел юркнуть под циновку, прежде чем меня обнаружат здешние любители пикников.

Несмотря на то, что девушка изо всех сил всматривалась в лабиринт островов, сильно уменьшившихся в размерах из-за прилива, о близости негонеро ее предупредили не глаза, а уши. Услышав дразнящий женский смех и шутливо-угрожающие крики мужчин, она не успела еще открыть рот, как Тилорн уже соскользнул со скамьи на дно каноэ, втиснулся между корзинами и натянул на себя прикрывавшую их циновку.

Маути, ловко вытащив весла из ременных петель, проворно перебралась на корму, а Ваниваки, бросив взгляд за спину, стал выгребать ко внешнему краю островного кольца. Он все еще рассчитывал проскочить незамеченным мимо резвящихся негонеро, однако надеждам его не суждено было сбыться.

– Вэй-хэй! А вот и мекамбо! Добро пожаловать на остров влюбленных! – раздался веселый призыв, от которого у юноши разом взмокли ладони.

Он вопросительно взглянул на Маути и едва сумел сдержать возглас изумления. За считанные мгновения девушка успела скинуть плетеный фартук-юбочку, распустить волосы и принять самую непринужденную, самую откровенно-вызывающую позу, какую юноша когда-либо в жизни видел. Откинувшись спиной на кормовое возвышение каноэ и подобрав под себя правую ногу, Маути, загадочно улыбаясь, поглаживала свои крепкие небольшие груди с темными крупными сосками. Рот у нее при этом чуть приоткрылся, обнажая ослепительно белую полоску ровных зубов и влажный розовый язычок, которым она призывно касалась губ.

Глаза у юноши полезли на лоб, жаркая волна желания, поднявшись от бедер, заставила сердце учащенно забиться, залила щеки румянцем, спутала мысли, из хоровода которых наиболее отчетливыми были: "Повезло Тилорну! Ничего удивительного, что колдун привязался к этой девушке и решил взять ее с собой!" Слепым дураком он, Ваниваки, был, раз не замечал прежде, какая Маути красавица. Лучшая из возможных невест все время под боком жила, а ему понадобилось для чего-то на Тин-Тонгру тащиться, удаль свою показывать. Как будто Кивави приворожила его чем, а ведь она рядом с Маути – что цветная галька рядом с жемчужиной! Да при виде такой девушки негонеро и жен своих забудут, не говоря уж о каких-то подозрениях!

В несколько гребков развернув каноэ, юноша погнал его к островку, на котором приветственно размахивали руками участники сай-коота, и снова взглянул на Маути.

На ней не было никаких украшений: ни бус, ни браслетов – ничего, если не считать огромной, словно светящейся изнутри матово-белой жемчужины, подвешенной на шнурке между грудями. Но одна эта жемчужина стоила не меньше трех связок лучших браслетов и ни в чем не уступала, а может быть, и превосходила "слезы моря", хранящиеся в мешочке ра-Вауки. Девушка сама отыскала ее на дне, доказав тем самым, что не только не боится акул – это давно уже всем известно, – но и является отличной ныряльщицей, удачливости которой могли позавидовать опытные ловцы жемчуга.

На миг у Ваниваки мелькнула мысль, что за такую жемчужину можно было бы выкупить двух, а то и трех пленников, и Маути, вероятно, не задумываясь, отдала бы ее Тилорну, если бы только между мекамбо и негонеро возможен был торг без участия вождей. Впрочем, глядя на манящее, будто притягивающее его взгляд тело девушки, начавшей поправлять волосы рассчитанным движением, от которого груди вызывающе поднялись, а высокая шея, казалось, еще больше удлинилась, он тут же забыл о жемчужине.

Пять лет назад, когда Маути появилась на острове, он был слишком мал, чтобы оценить ее, а потом как-то привык видеть в ней товарища по играм и, памятуя, что невеста она незавидная, обращал внимание еще меньше, чем на других девушек. Теперь же Ваниваки разглядывал ее с таким чувством, словно увидел впервые, поражаясь не только собственной слепоте, но и близорукости своих сверстников. Как могли они не замечать прелести этой бархатистой кожи с красноватым, а не как у всех хираолов – желтым оттенком; как могли оставаться равнодушными при виде этой соблазнительной наготы? Сколько раз он сам наблюдал, как она купалась, нагишом выходила из воды, и сердце его продолжало биться ровно! Помнится, в голову ему еще приходило, что Маути не сказать чтобы худая, скорее поджарая, будто состоящая из одних мускулов, двигалась слишком стремительно, слишком целеустремленно для женщин-мекамбо.

Соплеменницы Ваниваки, безусловно, имели более выразительные формы: тяжелые крутые бедра, налитые груди, но была в них при этом какая-то одомашненность, свойственная медлительным рыбам Внутреннего моря, пасшимся всю жизнь в теплом безопасном садке и даже не помышлявшим выйти на простор, за кольцо островов Путаюма. Юноша вспомнил плавные, неспешные движения Оглы – женщины, дарившей ему тайком от мужа, престарелого Каулаки, свои ласки. Ее губы были мягкими и упругими, тело – волнующим и отзывчивым, а стройные сильные ноги порой сжимали его с неподдельной страстью; однако она, несмотря на всю их близость, никогда не решилась бы сидеть перед ним вот так, не отважилась предстать перед ним столь откровенно зовущей, бесстыдной и в бесстыдстве своем восхитительной.

Да, теперь-то он видел: Маути была воспитана другим племенем, рождена, как говорили на Тулалаоки, в других водах. Казалось бы, все в этой девушке: выступающие скулы, маленький упрямый подбородок с очаровательной ямочкой, открытый взгляд, даже то, что волосы ее едва могли прикрыть грудь, то есть подрезала она их в два раза чаще, чем это принято у женщин мекамбо, – должно было привлечь его внимание, заставить приглядеться, оценить по достоинству; так нет же, прозевал, проморгал, прохлопал ушами…

Под веселые восклицания трех женщин и шутки такого же количества мужчин нос каноэ ткнулся в прибрежную отмель, и Ваниваки поднялся на ноги, чтобы оглядеться и в свой черед приветствовать шумную компанию.

– Да осыплет вас милостями своими Тиураол! Да будут чресла ваши неиссякаемы, чрева ваших жен плодоносны, а сами они жаркими и ласковыми, как светлое солнце! – провозгласил он, осматривая островок, на котором под тремя пальмами были раскиданы циновки, стояло несколько корзин и валялся опустошенный кувшин внушительных размеров.

– Да не сгоришь ты дотла в объятиях своей жены! Присоединяйтесь к нам, испробуйте кокосового вина Тин-Тонгра, познайте любовь в кругу друзей! – промолвил, делая приглашающий жест рукой, старший из мужчин, которому на вид можно было дать лет двадцать пять – двадцать шесть.

– Благодарю за приглашение, сегодня мы предпочитаем заниматься любовью одни. Потому-то нам и пришлось заплыть так далеко на юг, – ответствовал юноша, догадавшийся по горящим глазам мужчин, что Маути произвела на них должное впечатление и приглашение принять участие в сай-кооте – любовном круговороте друзей – сделано от всей души. – Ваши женщины восхитительны, и когда-нибудь мы разделим удовольствие совместной любви. Однако нынче нам нужен пустынный остров, ибо мы хотим видеть только друг друга.

Под горящим взглядом Ваниваки безмолвно стоявшая на корме девушка чуть развернула плечи и, не сходя с места, сделала несколько плавных телодвижений, при виде которых старший из мужчин-негонеро издал звук, похожий на рычание, двое других одобрительно зацокали языками, а на лица их подруг набежала легкая тень.

Юноша-мекамбо был хорош собой: высокий, широкоплечий, смелый, если судить по ожерелью из акульих зубов, и, надо думать, умелый в любви, но вот чужачка… Красавицей ее никто бы не назвал, и все же она слишком возбудила мужчин, слишком отличалась от них самих, и лучше ей было плыть своей дорогой, благо островов вокруг хватает.

Определившись в своем отношении к чужачке, женщины, мелодично позванивая ручными и ножными браслетами и грациозно покачивая обнаженными бедрами, одна за другой потянулись к пальмам, чтобы к приходу мужей разложить циновки и расставить на них содержимое корзин, в то время как мужчины продолжали обмениваться учтивыми фразами с Ваниваки, не спуская при этом глаз с девушки, из чего Маути заключила, что несколько переусердствовала в своем стремлении заставить их забыть обо всем на свете.

Скинув перед Ваниваки передник, она неожиданно для себя испытала чувство крайней неловкости; припомнив наставления Тупуали, обучавшей девушек искусству любви, она в точности последовала советам старухи и была поражена тем, в какое состояние это привело уравновешенного обычно юношу, не обращавшего на нее прежде ни малейшего внимания. Никто раньше не смотрел на нее с таким восхищением и вожделением, и она рада была, что Тилорн не мог видеть выражения лица своего товарища. Реакция негонеро была столь же бурной, но, будучи к этому готовой, Маути, кроме сознания хорошо выполненного дела, ощутила еще и странное, сладостное, незнакомое ей до сих пор чувство удовлетворения. Оказывается, старуха-то была права, она и вправду имеет власть над мужскими сердцами!

Ни разу еще ей не приходило в голову испробовать приемы, усвоенные со слов Тупуали, на Тилорне. Любые уловки в отношениях с ним казались ей делом недостойным: она не хотела лгать любимому ни словом, ни жестом, ни улыбкой – все это должно идти из глубины сердца, и никак иначе. Кроме того, виделось ей, подобно другим девушкам, внимавшим поучениям старухи с пренебрежительной ухмылкой, что-то унизительное в советах Тупуали: не такая уж она дурнушка, чтобы выламываться перед своим избранником. Если уж она любит его таким как есть, то вправе ожидать такого же отношения и к себе. О, глупая гордыня!

Прислушиваясь краем уха к затянувшемуся обмену любезностями, Маути с удивлением поймала себя на том, что искренне желает одного: чтобы Тилорн увидел ее в этот момент, почувствовал, как хотят обладать ею мужчины, взглянул, каким огнем горят их глаза. Никогда не замечала она такого огня в темно-фиолетовых очах Тилорна и сама в этом виновата! Что бы он ни сделал, едва ли она сумеет любить и желать его больше, но если в ее власти зажечь в сияющих ровным светом глазах колдуна опаляющее пламя страсти, то при первой же возможности она сделает это! Если, конечно, им удастся выбраться целыми и невредимыми с Тин-Тонгры…

Маути незаметно соединила пальцы в кольцо и мысленно поручила Тилорна заботам Тиураола. За себя она не боялась – с той поры как отец во время скитаний по безбрежному морю открыл ей последний путь к спасению, которым они тогда, к счастью, так и не воспользовались, Маути перестала бояться чего либо. Позабытое чувство страха вернулось к ней после того, как Тилорн переступил порог ее хижины, ибо страх за любимого – оборотная сторона любви, и с этим-то страхом уже ничего нельзя поделать…

– Не найдется ли у тебя нашего несравненного вина? – прервал размышления девушки Ваниваки. – Пусть наши друзья с острова влюбленных убедятся, что вино, сделанное из соцветий пальм, растущих на Тулалаоки, ничем не уступает напитку, приготовленному на Тин-Тонгре. Как жены мекамбо ни в чем не уступают женам негонеро.

– Приплывайте в назначенный день, и мы сравним не только вина, но и женщин! – отозвался старший из негонеро.

– Так же как и мужчин! – подхватила его жена, с вызывающей улыбкой вручая Ваниваки кувшин с вином.

Пока юноша, сделав изрядный глоток, хвалил вино, Маути, слегка отодвинув край циновки, под которой скрывался Тилорн, извлекла из корзины кувшин, сработанный на первом в Путаюме гончарном круге.

– Хорошее вино хранят в красивой посуде. Души наших женщин под стать их красоте, – многозначительно изрек Ваниваки, передавая взятый у Маути кувшин женщине и, воспользовавшись удивлением негонеро, восхищенных изяществом изготовленного Тилорном сосуда, оттолкнул каноэ от берега и сел на весла. Маути тоже опустилась на свое место, обещающе улыбаясь оставшейся на острове компании и радуясь про себя, что все завершилось к обоюдному удовольствию.

Добрые пожелания и соленые шутки еще долго неслись им вслед и стихли, лишь когда каноэ окончательно затерялось в лабиринте островов. Ваниваки сделал еще глоток из зажатого между ног кувшина и сказал, обращаясь к лежащему под циновкой Тилорну:

– Эй, колдун, вылезай! Теперь нам понадобятся все три пары весел. Придется обходить этих бездельников с запада, а это – клянусь Китом-прародителем! – будет работенка не из легких.

4

Укрывшись циновкой, Тилорн некоторое время прислушивался к журчанию воды за бортом, к мерным ударам весел, и в памяти его всплывали образы светлокожих бородачей, с которыми против собственного желания ему пришлось совершить многодневное морское путешествие, закончившееся – для него – на благословенном солнечном Тулалаоки. Для дюжины светловолосых северян оно закончилось – так же, как и началось, – значительно раньше. Впрочем, о том, где их родина и от каких берегов они пустились в плавание, Тилорн мог только догадываться. Местные викинги не пытались научить пленника своему языку, а то, что он сумел уловить из обрывков их разговоров, при его знании здешней географии, сводившемся к знакомству со схемой расположения материков и островом Спасения, мало что давало.

Название, данное им приютившему его островку, не отличалось оригинальностью, но это не беспокоило Тилорна. Во-первых, у наладчика магно-систем консервативность должна быть в крови, а во вторых, оценить его выдумку, или, точнее, отсутствие таковой, все равно было некому. Тилорн был единственным пассажиром и членом команды космотанкера, попавшего в блуждающую гравитационную флуктуацию, называемую в просторечии "облаком".

Ему чудовищно не повезло – вероятность попасть в "облако" равна нулю, однако он не только вошел, но и ухитрился выйти из гравитационной ловушки в районе звезды того же класса, что и Солнце. Улыбка судьбы в этом случае была ни при чем – сказались годы муштры в Школе Звездоплавания, а вот в том, что мезон-топливо маршевых двигателей не взорвалось при выходе из "облака" и ему удалось подогнать буквально разваливающийся на куски танкер к планете типа А, любой здравомыслящий человек разглядел бы перст провидения. Лишь его вмешательством можно объяснить, как у магно-инженера хватило времени скорректировать место падения танкера, направив смертоносное судно в бескрайний океан, подальше от материков, и, катапультировавшись в спасательном модуле, посадить аппарат на затерянный в студеном северном море островок.

Впоследствии, правда, оказалось, что остров этот расположен вовсе не столь уединенно, как бы того хотелось его единственному обитателю, но открытие это было сделано слишком поздно. Тилорн обнаружил это после того, как, умудрившись практически из ничего собрать КСИ-зонд, запустил его на орбиту и в ожидании, пока тот займет необходимое для связи с ближайшими населенными мирами положение, вышел пройтись по острову. Проработав почти не разгибаясь тридцать с лишним дней, он чувствовал настоятельную потребность развеяться и размять ноги и, естественно, не мог знать, что сутки назад на его острове высадились морские бродяги, которым необходимо было пополнить запасы пресной воды и подремонтировать свою многовесельную ладью.

Тилорн не взял с собой фульгуратор – единственное оружие, имевшееся на борту спасательного модуля, – да если бы даже и держал его в руках, не применил бы против незнакомцев, внезапно выскочивших перед ним из-за нагромождения валунов. Быстро окружив пребывавшего в приподнятом состоянии духа инженера, они набросились на него с такой стремительностью, что к тому моменту, когда тот осознал всю противоестественность происходящего, его руки и ноги были крепко притянуты ремнями к телу, а в рот засунута невыносимо смердящая тряпка.

Оставив беспомощного землянина под присмотром двух свирепых сторожей, северяне полдня обшаривали остров Спасения, но, как и следовало ожидать, присутствия на нем других людей не обнаружили. В автоматически захлопывающийся модуль им проникнуть не удалось, и, разжившись оставленными Тилорном на рабочей площадке инструментами, они, бросив своего чудного пленника на дно починенной ладьи, продолжили плавание.

Увы, на этот раз путешествие по бурному морю проходило под знаком беды. Северяне, как понял Тилорн, держали курс на юго-восток, где, он отчетливо помнил это, приборы зафиксировали наличие одного из трех больших материков, однако короткие, внезапно налетавшие штормы упорно гнали ладью на юго-запад. День за днем утлое суденышко жалобно скрипело и стонало, словно мячик перепрыгивая с гребня на гребень черных волн как минимум двухметровой высоты, и землянин поражался отваге и стойкости светловолосых моряков, воспринимавших эту нескончаемую пытку как должное и не думавших падать духом. Они держались молодцами, даже когда были съедены последние сухари и вяленая рыба, а горизонт продолжал оставаться по-прежнему пустынным. Потом кончилась пресная вода, и Тилорну, на которого одетые в грубые кожаные куртки мореходы едва обращали внимание, пришлось, последовав их примеру, утолять жажду горько-соленой забортной.

Это не могло длиться долго. Суша должна была вот-вот появиться, иначе всех их ждала неминуемая смерть, но как ни молились северяне своим суровым богам, им не суждено было увидеть землю.

Они умирали один за другим: кто с хриплыми, чуть слышными проклятиями на пересохших губах, кто молча, кто шепча молитвы или поминая близких. Трое последних оставшихся в живых, посовещавшись, выкинули за борт инструменты Тилорна, а затем попробовали отправить туда же и его самого, полагая, что чужеземец является причиной обрушившихся на них несчастий. Они были очень слабы, и землянину, родившемуся в двадцать пятом веке, не составило труда внушить им тягу ко сну. Двое из них не проснулись, но Тилорн не был виноват в их смерти, просто они были слишком истощены. Третий сошел с ума, и хотя Тилорн трижды мешал ему броситься за борт, несчастный в конце концов сумел осуществить задуманное.

Наблюдая за тем, как северяне управляются с прямым рейковым парусом, Тилорн без труда усвоил эту премудрость и, даже изрядно ослабев, – задействованные им скрытые резервы организма позволили ему пережить спутников, но были далеко не безграничны, – продолжал вести ладью на юго-восток. После того как он остался один-одинешенек, у него не было иного выхода, если, разумеется, ему была дорога жизнь.

Воспоминания о том, как он отправлял за борт начавшие разлагаться трупы северян, в которых еще совсем недавно вовсю бурлила жизнь, не доставили землянину удовольствия, а от встречи с мекамбо у него осталось лишь смутное ощущение льющейся в глотку воды. Смуглокожие рыбаки поглядывали на него с опаской и, доставив на Тулалаоки, первым делом потащили к Тофра-оуку – узнать, не является ли подобранный ими в море чужак посланцем Панакави. К тому времени Тилорн уже восстановил силы и на полную мощность излучал доброжелательность. По отношению к людям, спасшим его от смерти, делать это было легко, несравнимо легче, чем поддерживать силы в северянах, не считавших своего пленника за человека, а лысый колдун мекамбо совершенно очаровал землянина, и не было ничего удивительного в том, что тот в свою очередь произвел на Тофра-оука самое благоприятное впечатление.

Тилорн и сейчас с удовольствием вспоминал, как омывали его мозг теплые волны расположения, исходившие от обезьяноподобного старца, который, невзирая на установившийся между ними эмпатический контакт, все же исполнил предписываемые ритуалом "знакомства с чужаком" обряды. Сохраняя строгое и даже угрюмое выражение лица, Тофра-оук разжег свои священные, смрадно дымящиеся палочки, развел очистительный огонь, произнес три дюжины длиннющих заклинаний и распил с Тилорном Чашу видений, изготовленную из покрытой замысловатой резьбой скорлупы кокосового ореха. Что за зелье было налито в чашу, землянин не знал, однако видения, навеянные им, заставили заподозрить, что в действиях лысого старикана есть какой-то не поддающийся рациональному объяснению смысл.

В горьковатом, пахнущем дымом напитке, вероятно, содержался наркотик, потому что посетившие Тилорна видения были чрезвычайно яркими и едва ли не осязаемыми. К чему-то подобному землянин был готов, однако смысл обряда оказался не в том, что сам он как будто заново пережил ряд эпизодов из своей прежней жизни, а в том, что колдун каким-то образом увидел те же картины, которые возникли перед внутренним взором его гостя. Тофра-оук не владел техникой чтения мыслей – даже на Земле таких людей было не больше десятка, и потому контакт на информационном уровне осуществлялся обычно при помощи специальной аппаратуры. Он не был гипнотизером, поскольку по понятным причинам не мог знать ничего о прошлом Тилорна, а тот умел проецировать в мозг "собеседника" лишь самые простые образы. Но самым удивительным было то, что, кроме сцен из прошлой жизни, землянин увидел еще и картины будущего. Разумеется, он не рискнул бы высказать столь несообразное ни с чем утверждение вслух, и все же доподлинно знал – хотя, откуда пришло это знание, объяснить бы не сумел, – что посетившие его видения непостижимым образом рисуют перед ним картины грядущего.

В одной из них, особенно запомнившейся Тилорну, он увидел себя сидящим в железной клетке, стоящей в темном сыром подземелье. Он знал, что провел в ней много дней, а может быть, даже недель и месяцев, знал отвратительного толстяка в кожаном фартуке, завязки которого едва сходились на мясистой спине. С видом его были связаны ощущения нестерпимой боли и животного страха, которые почему-то отступили, когда из-за угла коридора, со стороны, противоположной той, откуда пришел усевшийся на стоящую рядом с клеткой деревянную скамью палач, появился огромный серый пес. Заметив его, палач в низко надвинутом на лицо капюшоне потянулся к огромному висящему на поясе тесаку, и тут пес – почему-то Тилорн понял, что это волкодав, – прыгнул. В прыжке волкодав обрел внешность мощного жилистого мужчины, пальцы которого, подобно челюстям капкана, сомкнулись на горле палача. Тот сделал отчаянную попытку вырваться, но железные пальцы человека-пса напряглись, и Тилорн с незнакомой ему прежде мстительной радостью увидел, как дернулось и обмякло жирное тело…

В следующем видении мужчина, убивший палача, появился снова, и землянину удалось рассмотреть его как следует. Это был высокий человек с худым обветренным лицом, на котором выделялись перебитый нос и шрам, тянущийся по левой щеке от века до челюсти. Русые, изрядно тронутые сединой волосы его были схвачены на лбу ремешком, серо-зеленые глаза яростно блестели. На руках человек этот, внезапно возникший в дверях маленькой, скудно и странно обставленной комнатки, держал обмякшее тело перепачканного кровью юноши с бессильно откинутой головой.

– Спаси его, если можешь! – потребовал вошедший хриплым, прерывающимся от быстрой ходьбы голосом и опустил умирающего на покрывало, торопливо расстеленное на полу гибкой черноволосой девушкой.

На этот раз мужчина-волкодав не превратился в серого пса, но что-то свирепое в его лице бесспорно было. "Внешность не располагающая: такого раз увидишь – не скоро забудешь", – подумал Тилорн-зритель, в то время как Тилорн-грядущий опустился на колени подле умирающего и ощупал пальцами его холодный, покрытый мелкими капельками пота лоб…

Третий раз он увидел себя на заполненной толпой площади древнего города. По правую руку от него стояла синеглазая девушка, на шее которой сверкали стеклянные, подобранные в цвет глаз бусы. Та самая, что стелила покрывало для умирающего. Сам же умирающий ныне был живее живого и стоял по левую руку от Тилорна, сумевшего узнать его лишь по шапке золотых волос, красиво обрамлявших загорелое, пышущее здоровьем лицо.

Оба спутника Тилорна были чем-то взволнованы и, вытягивая шеи, вглядывались в центр запруженной дивно одетым народом площади, где на крохотном пятачке двое обнаженных по пояс мужчин отплясывали замысловатый танец. В руках они держали сверкающие палки, причем у одного – даже издали нетрудно было узнать в нем убийцу палача – правая рука была плотно притянута к телу. "Раненый пляшет?" – удивился Тилорн и тут же понял, что никакая это не пляска, а смертный бой и в руках поединщиков вовсе не палки, а отточенные мечи. И еще он понял, что с этим дерущимся одной рукой человеком, в облике которого ему продолжало мерещиться что-то свирепое и неукротимое, каким-то образом связана и его судьба. Именно от него зависит, удастся ли ему когда-нибудь увидеть Землю, своих родных и близких…

Тофра-оук торжественно заверил ра-Вауки и всех жителей поселка, что подобранный ими чужак не представляет никакой опасности и не является посланцем Панакави. Из речи его Тилорн понял всего несколько слов, но смысл ее был очевиден. По решению вождя мекамбо, совершив необходимые обряды, приняли его в свое племя, хотя, как он узнал значительно позже, колдуну пришлось использовать весь свой авторитет, чтобы сломить упрямство ра-Вауки, настаивавшего, что взятого у моря чужака надо вернуть морю. Овладев языком островитян, землянин часто беседовал с Тофра-оуком и не раз заводил разговор о том, как удалось тому заглянуть не только в его прошлое, но и в будущее, однако колдун то ли не хотел, то ли действительно не мог ответить ничего вразумительного. "Каждый человек носит в себе зерна грядущего, и в том, что Тиураола показал тебе с моей помощью, нет ничего удивительного. Заглянуть в будущее легко, трудно при этом сохранить мужество. Быть может, поэтому Дневной бог, жалея людей, и не открывает им то, что ждет их завтра?" – вот и все, чего удалось ему добиться от хитро улыбающегося старика, который знал несравнимо больше того, что говорил, хотя и поговорить был очень даже не дурак.

Предсказания и предвидения были слишком сродни колдовству и чародейству, чтобы Тилорн мог в них поверить. Он сам умел и любил творить чудеса, которые облегчали жизнь мекамбо, но в основе его "чудес" лежали знания, накопленные землянами за двадцать с лишним веков, в то время как тут имело место что-то совершенно иное. Что-то, что разум настройщика магно-систем отказывался понимать…

Тилорн поморщился – не хватало ему еще в колдовство уверовать! – и почувствовал, что ноги у него основательно затекли. Занятый воспоминаниями, он не особенно прислушивался к разговору Ваниваки с негонеро, учтиво переливавших из пустого в порожнее. Уловив слова "сай-коот", он представил несколько пар занятых любовными играми подвыпивших туземцев, в детской своей непосредственности очень скоро забывающих, где чья жена и где чей муж, но возникшая в мозгу сцена протеста не вызвала Он пробыл среди мекамбо достаточно долго, чтобы понимать: жизнь в больших родовых домах, где нет места уединению и все происходит на виду у всех, приучила островитян не слишком стесняться друг друга и не считать что-либо, кроме, быть может, набедренной повязки или ожерелья на шее, своей собственностью. Где нет бедных и богатых и даже дети являются достоянием всего рода, сай-коот, так же как и охватывающее по временам жителей родовых домов стремление к уединению, – вещь более чем естественная.

За время, проведенное на Тулалаоки, Тилорн успел проникнуться уважением к приютившим его людям и на многое уже мог смотреть их глазами. Смущало и тревожило его лишь возникавшее иногда чувство, что, помимо законов, по которым живут все известные ему миры, в этом действуют еще и силы, происхождение и характер которых ему совершенно непонятны, необъяснимы и не укладываются в привычные, весьма широкие, кстати сказать, рамки. Порой чувство это пропадало, порой же становилось таким сильным, что казалось, еще немного – и он готов был уверовать в существование чего-то сверхъестественного, и это, разумеется, никак не могло способствовать душевному равновесию, в котором по мере сил и возможностей старался пребывать наладчик магно-систем.

5

Солнце уже клонилось к горизонту, а до Тин-Тонгры было еще плыть и плыть, когда сидящие в каноэ дружно вздрогнули от раздавшегося с левого берега оклика:

– Эй, на лодке! Никак вы к нам с Тулалаоки пожаловали?

"Девчонка здорово ныряет, если так долго была под водой", – подумал Ваниваки и выжидательно взглянул на Тилорна, но тот лишь отрицательно покачал головой:

– Если я сейчас зачарую ее, она попросту утонет.

– Хорошего лова! Много ли жемчужин посчастливилось отыскать? – приветствовала ныряльщицу Маути, внимательно осматриваясь по сторонам. Похоже, девица приплыла сюда одна: кроме легкого челнока из коры, столь крохотного, что заметить его между двумя наполовину скрытыми водой валунами почти невозможно, если не высматривать специально, других лодок поблизости не было.

– Мне не повезло, в моих раковинах не оказалось слез моря, – отвечала девушка, чуть заметно шевеля руками, чтобы удержаться на плаву, и перевела пытливый взгляд больших темных глаз с Маути на Тилорна. – Неужели вы и правда надеетесь выручить своего горе-жениха?

Ваниваки, которого нырялыцица едва удостоила взглядом, нахмурился и сжал кулаки:

– Почему бы и нет? Уж не ты ли нам помешаешь?

Вместо ответа девица ушла под воду, а Маути досадливо хлопнула ладонями по коленям:

– У тебя глупый язык! Если бы она хотела нам помешать, то верно не стала бы окликать и привлекать к себе внимание! Гребите к челну, но не пытайтесь догнать ее.

– Зачем все это? Пусть Тилорн заставит ее забыть…

– Она собиралась что-то сказать нам, о чем-то предупредить! Разве это не ясно? – прервала юношу Маути и, увидев, что девушка выбралась на отмель, прошептала: – Кладите весла!

Незнакомка в три стремительных прыжка достигла челнока и одним движением спихнула его в воду.

– Вот уж не подумала бы, что она такая трусиха! – громко заявила Маути.

– Я трусиха?! – готовая прыгнуть в челнок девушка замерла.

– Мало того что трусиха, так еще и умом не блещет. Другая бы сразу сообразила, что копье быстрее весла, – поддержал Маути Ваниваки.

Глаза девушки округлились, но она продолжала пребывать в нерешительности. Сетка с раковинами-жемчужницами у пояса и длинный нож, ножны которого были примотаны к голени, – вот и все, что было у нее под рукой. Челнок же, понимание этого отчетливо читалось на ее лице, никак не опередит пущенного ловкой рукой копья.

– Не бойся, мы не причиним тебе зла. Наши мужчины не воюют с детьми. – Смех Маути заставил девушку гордо выпрямиться.

– Я не ребенок! – Маленькая нырялыцица, копируя, по-видимому, чью-то позу, расправила узкие плечи, демонстрируя неразвитую грудь, положила ладони на худые бедра и независимо откинула назад голову. Тяжелая прическа, сделанная при помощи ремешков и палочек, чтобы волосы не мешали нырять, казалась слишком массивной для тонкой шеи, а хрупкому, угловатому телу подростка настолько не соответствовали жесты и вызывающее выражение лица, позаимствованные у зрелой женщины, что Ваниваки непроизвольно улыбнулся.

– Кто же ты тогда? – мягко спросил Тилорн.

– Я Патинаутаваруни из рода Таваруки, – высокомерно промолвила девушка.

– И чем же знаменит твой род? – поинтересовался Тилорн все так же серьезно.

– Мой род… Это не важно! Главное – я не ребенок!

– Очень хорошо. Тогда ты не будешь осуждать юношу, приплывшего на ваш остров по зову сердца. Девушки очень хорошо разбираются в таких вещах, как влечение сердца, – вкрадчиво сказала Маути.

– Никто его не осуждает. Но раз уж не умеешь, так нечего и браться похищать невесту…

– Пати из рода Таваруки! Разве сердце спрашивает: достаточно ли я красива, чтобы полюбить этого юношу? Оно говорит: люблю! Оно говорит: хочу! – и спорить с ним бесполезно. Разве не так? И если зовет сердце, мы, сильные и слабые, следуем его велениям, потому что не можем иначе. Руки негонеро оказались сильнее рук Ваниваки и схватили его, но неужели горячее сердце не стоит сильных рук? Разве оно не достойно любви и уважения?

Пати потупилась и, пошевелив ногой в воде, разогнала нахальных пестрых мальков.

– Каждая девушка-негонеро мечтает иметь жениха со смелым и любящим сердцем. Мы все завидуем Итиви, хотя дразним ее и притворяемся, будто презираем за неловкость жениха.

– Он мой друг, – сказал Ваниваки, – и я вытащу его с Тин-Тонгры. Он не слабый – в сеть Панакави может попасть любой.

– Я знаю, и… Я хотела сказать, что вам не спасти своего друга. Глаз Панакави широко открыт, а это значит – Синие Ямы надежно охраняют подходы к Тин-Тонгре с запада.

– О, змеи морские! Опять эти сказки для несмышленышей! – раздраженно отмахнулся Ваниваки. – Видел я ваши Синие Ямы, они могут остановить только трусливых негонеро или не умеющих плавать матуави.

– Они остановят и поглотят всех, даже Госпожу рыбу и ее слуг! – Пати окинула юношу пренебрежительным взглядом, ловко нацепила на себя плетеный фартук-юбочку и осторожно влезла в сильно накренившийся челнок. – Тебе достаточно будет только раз взглянуть на всеядные Синие Ямы, и ты, позабыв про друга, будешь грести всю ночь, лишь бы убраться от них подальше.

– Потому-то женщин и не берут на лов рыбы! Хвостоколку они принимают за акулу, а при виде акулы сходят с ума от страха!

– Твой приятель, кажется, сам потерял разум, – холодно обратилась девушка к Маути. – Плывите за мной, и вы увидите Синие Ямы. А я с удовольствием погляжу, какого цвета станет лицо у этого укушенного скаурогой парня, когда он посмотрит на них вблизи.

Ваниваки, проворчав что-то невразумительное, взялся за весла, Тилорн с Маути последовали его примеру, и вскоре длинное каноэ уже скользило рядом с маленьким челноком, хозяйка которого, умело работая одним веслом, заставляла его петлять между островками с таким расчетом, чтобы их не было видно со стороны Внутреннего моря. Юноша старался не подавать виду, и все же слова Пати не на шутку встревожили его. Подплывая с Вихауви к Тин-Тонгре, он действительно видел в протоке, отделявшей остров негонеро от кольца мелких островков, пресловутые Синие Ямы, о которых слышал еще в раннем детстве. О них говорили как о чем-то ужасном, величали даже бездонными глотками Панакави, но, как и большинство страшных историй, рассказы о Синих Ямах лишь в малой степени соответствовали тому, что он увидел собственными глазами.

На желто-коричневом дне мелкой протоки и правда синели, подобно огромным глазам, ямы локтей по тридцать в длину. Благодаря покатым краям они напоминали гигантские воронки, дна которых не было видно. Выглядели они жутковато, слов нет, однако вода вокруг них казалась совершенно спокойной, ленивые губари плавали над ними как ни в чем не бывало, а громадные зубастые полосаты неподвижно лежали на песке между ямами, подстерегая добычу точно так же, как и на других мелях Внутреннего моря. Несмотря на протесты Ваниваки, Вихауви бросил пучок водорослей в самый центр Ямы, и они с замиранием сердца стали следить за его погружением. Сначала водоросли опускались медленно, потом движение их ускорилось, словно синяя воронка жадно всасывала растрепанный ком вглубь. Смотреть на это было неприятно, а представлять себя на месте этих водорослей еще неприятнее, но рыбы-то без труда справлялись с глубинным течением, так что друзья, поколебавшись, налегли на весла и благополучно миновали легендарное место. И все же в словах Пати было что-то настораживающее. По всей видимости, она хорошо знала, о чем говорит, и если сила течения в этих Ямах как-то связана с постоянно меняющимися размерами сияющего в ночном небе глаза Панакави, то…

Ваниваки хотел было спросить Тилорна, может ли его колдовство помочь им укротить всепожирающие Синие Ямы, но в последний момент решил воздержаться от вопросов до тех пор, пока собственными глазами не убедится в справедливости слов Пати. Девушка между тем перестала дичиться и охотно рассказывала Маути о предстоящем празднике, по случаю которого негонеро собирались выйти этой ночью на традиционный лов креветок.

– Почему же ты отправилась за жемчугом, когда большинство ваших женщин и девушек заняты стряпней и подготовкой к празднику? Да еще одна, без подруг и сверстников? – улучив подходящий момент, задала Маути давно интересовавший ее вопрос.

– Надеялась, что мне посчастливится найти хотя бы одну жемчужину и принести ее в жертву Панакави. Знаешь, в канун Ланиукалари он склонен забывать гнев и, случается, исполняет просьбы людей.

– Чего же ты хотела просить у Ночного бога? Чего не мог дать тебе Тиураол, благость которого простерта над хираолами, а щедрость не имеет границ? – спросила Маути, чувствуя, что, может статься, встреча эта окажется счастливой для них и сыграет свою роль в спасении Вихауви. Ведь случайных встреч не бывает, в каждой есть какой-то смысл, надо только отыскать его и суметь воспользоваться шансом, посылаемым Дневным богом.

– Тиураол – великий бог, но вряд ли он в силах излечить мою мать от язв, насланных на нее Панакави. Да и не будет он вмешиваться в деяния ночного бога, так во всяком случае объяснил мне Мафан-оук.

– Почему же сам колдун не замолвил словечка за твою мать? – спросил Тилорн, не сумевший при всем старании разобраться в религиозных воззрениях мекамбо, не говоря уже о негонеро.

– Он сделал все, что мог, но без щедрого приношения Панакави не станет помогать ему творить исцелительное заклинание и оно не принесет пользы.

Ого! Это было что-то новенькое, с таким на Тулалаоки землянину сталкиваться не доводилось. Тофра-оук еще не додумался требовать подарков для своих богов, и все же они как умели помогали ему выхаживать больных и раненых. Похоже, негонеро уже коснулось дыхание цивилизации, даром что сами они с заморскими гостями не якшались.

– А что же твои родичи? Неужели им нечем одарить Панакави?

– От моего рода осталось всего восемь человек. Чтобы спасти трех рыбаков, умерших от язв после торгов на Манахаше, мы уже пожертвовали Тиураолу и Панакави все ценное, что у нас было, однако боги не услышали наши мольбы, и следующей должна уйти из этого мира моя мать.

– Ага. Расскажи-ка мне поподробнее о поразивших ее язвах, – попросил Тилорн, подумав, что, вероятно, купцы с восточного материка завезли на Манахаш не только изделия из металлов, цветные лоскуты материи, но и представления о том, что богам, как и людям, за совершение добрых дел положено давать мзду.

Закончив описание болезни, Пати подняла руку и предупредила:

– Мы почти у цели. Гребите медленнее, сейчас перед вами откроются берега Тин-Тонгры и пролив Синих Ям.

Ваниваки привстал, чтобы поглядеть в указанном направлении, но ничего, кроме привычного скопления островков, не увидел. Тем не менее что-то вокруг изменилось, и, пытаясь обнаружить это неопределимое нечто, юноша внезапно уловил чуть слышный, но явно усиливающийся по мере их продвижения вперед шорох. Он становился все громче и громче, пока не перерос в низкий, противно вибрирующий гул, от которого что-то вздрагивало в животе и судорожно поджимались пальцы ног.

– Вот мы и на месте. – Пати подогнала челнок к островку с одинокой, сильно покосившейся пальмой. – Дальше плыть опасно.

За расступившимися, словно по волшебству, островками, глазам Ваниваки и его спутников открылся пролив шириной в тысячу с лишним локтей, на противоположной стороне которого полого поднимались из воды берега Тин-Тонгры. Очертания острова негонеро были хорошо памятны юноше, однако сам пролив являл собой столь поразительное зрелище, что тот в замешательстве опустил весла.

– Ну же! Плывите ко мне! Отсюда вы можете, ничем не рискуя, полюбоваться Синими Ямами и с чистой совестью возвращаться на Тулалаоки.

Вытаскивая каноэ на песок, Ваниваки ощутил, как мелко подрагивает земля под его ногами, и, преодолевая внезапно накатившую слабость, направился к пальме, у которой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, поджидала Пати. Особой нужды забираться на пальму не было – того, что они увидели с каменистой вершины островка, вполне хватило, чтобы удостовериться в справедливости слов маленькой ныряльщицы; но болезненное любопытство и стремление сохранить лицо заставили юношу обнять шершавый ствол руками и ногами и начать подъем.

Ничего подобного тому, что творилось сейчас в проливе, ему не приходилось видеть, и, несмотря на рассказы старых рыбаков, он не представлял, что такое вообще возможно. Некогда зеленовато-голубые, прозрачные воды пролива были черными, а от спокойствия их не осталось и следа. Тем не менее десятки громадных, беспорядочно разбросанных воронок без видимой причины крутились, подобно чудовищным колесам, издавая зловещий гул, разбрасывая лохмотья грязно-белой пены и увлекая в свои глубины скорлупу кокосовых орехов, стволы пальм, клочья водорослей и прочий сор. Диаметр ближайшей воронки превышал полсотни локтей, а наклонно уходящие в бездну стены казались отлитыми из черного стекла и в то же время производили впечатление чего-то живого, отвратительно пульсирующего, делающего судорожные глотательные движения. Причем самым, пожалуй, страшным во всем этом было то, что вечернее солнце светило по-прежнему, воды Внутреннего моря оставались спокойными, небо чистым, и лишь пролив походил на мерзкую черную похлебку, которую с яростью размешивает невидимыми палками дюжина незримых великанов.

Не в силах оторвать глаз от завораживающего бега черных вод, Ваниваки чувствовал, как к горлу подступает тошнота, руки слабеют, а по спине катится холодный пот…

– Ну что ж, в рассказах Тофра-оука не было ни слова лжи. – Рассудительный голос Тилорна заставил Ваниваки встряхнуться и отвести взгляд от ужасных воронок. – Я был уверен, что у мекамбо есть веские причины, чтобы говорить о бездонных глотках Панакави. Пати права – во время полнолуния нам этот пролив не пересечь, но, дождавшись темноты, мы можем причалить прямо в южной бухте Тин-Тонгры. Уж верно там найдется укромный уголок, чтобы спрятать каноэ?

Ваниваки спрыгнул наземь и, стараясь не смотреть в глаза девушки-негонеро, произнес:

– Жуткое место! Велика сила Панакави, если способен он так обезобразить море!

– Сегодня вы не сможете причалить в южной бухте, – пропустив восклицания юноши мимо ушей, обратилась Пати к Тилорну. – Я же говорила – наши рыбаки вот-вот выйдут на лов креветок.

– Негонеро, я слышала, так же не представляют себе празднования Ланиукалари без креветок, как мекамбо – без копченых морских змей, – вставила Маути.

Пати поморщилась, а Тилорн, пригладив слипшиеся от драконьей крови волосы, уточнил:

– Они будут ловить креветок ночью?

– Да. Золотисто-розовые креветки в течение дня лежат в иле, а ночью вылезают из своего убежища на поиски пищи. Лов начинается, когда глаз Тиураола опустится в море, и незамеченными вам мимо наших лодок не проскочить.

– Скверно. Тогда остается лишь одно – отплыв подальше, дождаться темноты и грести к восточному берегу Тин-Тонгры. Быть может, нам посчастливится попасть в поселок негонеро до рассвета, – заключил Ваниваки. – Но, как бы то ни было, я не собираюсь отказываться от попытки спасти Вихауви.

– Вижу, ты и правда одержимый! – Пати презрительно фыркнула. – Твой друг будет главным украшением праздника, и его охраняют так тщательно, что, даже если тебе удастся попасть на наш остров, помочь ты ему не сможешь. К тому же Мафан-оук наложил на вашего жениха заклятие, так что лучше и не пытаться выручить его.

– Что нам заклятья твоего колдуна, когда у нас есть свой! – Ваниваки гордо указал на Тилорна, слушавшего их с обычной доброжелательной улыбкой на устах. – Он может заставить тебя забыть о том, что ты нас видела, может заставить окаменеть, может…

– Это он-то?! – Пати ткнула пальцем в Тилорна. – Пусть-ка попробует! Видала я таких колдунов! А ну, давай!

– Давай, Тилорн! И пусть себе плывет, не мешается у нас под ногами!

– Тс-с-с! – Колдун поднес палец к губам. – После того, что ты ей сказал, мне не удастся зачаровать ее…

– Вот и не можешь, не можешь! Тоже мне, горе-колдун! Я так и знала, что все это вранье! Все мекамбо…

– Тс-с-с! – Тилорн плавно повел ладонями, и Пати, вздрогнув, во все глаза уставилась на свой нож, который, выскользнув из деревянного чехла, описал круг перед ее лицом и упал на песок.

– А… ва… э-э-э…

– Зачем заколдовывать эту славную девушку? Она поможет нам дельным советом, а я в благодарность за это попробую прогнать язвы с тела ее матушки. Надеюсь, с помощью Тиураола и Панакави это у меня получится.

– Раз он говорит, значит, получится! – заверила Маути испуганно хлопавшую длинными ресницами девушку. – Он многих излечил на Тулалаоки! Неужели у вас ничего не слышали о нашем светлокожем колдуне?

– Какой же он светлоко… Так ты же просто крашеный! – Пати опасливо протянула руку к темно-коричневому телу колдуна. – То-то я вижу, ты странный какой-то!.. Слушай, а это правда?.. Ты в самом деле можешь излечить мою мать?

– Я сделаю все возможное, чтобы помочь ей, – пообещал Тилорн.

6

Звезды бриллиантами сияли на черно-фиолетовом бархате неба, и если бы не складывались они в чужие, непривычные глазу землянина созвездия, Тилорну могло бы показаться, что он каким-то чудом вернулся на родную планету. Из-за этого-то чувства он и не любил здешние ночи, особенно когда на небо выплывала луна. На этот раз появление ее оказалось бы особенно не к месту – до лодок негонеро было рукой подать. Если бы рыбаки с Тин-Тонгры не занимались сетями, работа с которыми требовала полного сосредоточения, они даже в свете ярких звезд могли бы заметить скользящий по черной воде силуэт длинного, предназначенного для плавания в открытом море каноэ. Во всяком случае факелы их были отчетливо видны и служили для плывущих в каноэ превосходными ориентирами.

В отличие от Ваниваки, болезненно переживавшего изменение их первоначального плана, Тилорну представлялось, что пока все складывается на удивление удачно. До сих пор негонеро их не обнаружили, они же сумели заручиться поддержкой Пати, недооценивать которую было бы непростительной глупостью. Кроме того, каноэ их причалит к восточному берегу Тин-Тонгры, чему Тилорн был искренне рад. Он не разделял уверенности юноши в том, что им удастся легко ускользнуть от погони. Безусловно, каноэ было тяжелее лодок негонеро, одну из которых намеревался угнать Ваниваки, и все же Тилорн предпочитал лавировать между островками, отделявшими Тин-Тонгру от Манахаша, на нем, поскольку на практике убедился в превосходстве латинского паруса перед прямым. Поддавшись его убеждениям, Ваниваки и плававшие с ним рыбаки-мекамбо согласились вооружить это суденышко косым парусом, однако преимущества хождения под ним еще только начинали постигать.

Юноше было все равно, на чем добираться до Манахаша, еще и потому, что он обещал по прибытии туда уступить лодку Тилорну. За время, проведенное на Тулалаоки, землянин понял – если он хочет вернуться на остров Спасения, ему нужны две вещи: более или менее приличная карта и достаточно надежное суденышко, которым может управлять один человек. Каноэ мекамбо подходило для этого как нельзя лучше, а карту он надеялся раздобыть на Манахаше или, на худой конец, у восточных купцов. Разумеется, помимо карты, необходимы были провизия, запас пресной воды и кое-какие сведения о течениях и господствующих ветрах. Следовало также выбрать подходящее время года, то есть переждать сезон дождей, и решить, как поступить с Маути, но все это было делом будущего. Пока же случай в лице Ваниваки предоставил ему возможность покинуть Тулалаоки и обзавестись собственным плавсредством, да не каким-нибудь, а тем самым, которым он научился весьма искусно управлять и к оборудованию которого успел приложить руки.

– Поднажмем, луна вот-вот выглянет! – скомандовал Ваниваки, и все трое налегли на весла. Легкий челнок тенью скользил за каноэ – Пати, как и большинство островитянок, чувствовала себя на воде не менее уверенно, чем на суше, и можно было лишь благодарить судьбу за то, что та свела спасателей с этой сильной и смелой девушкой. Оставалась, правда, вероятность того, что ее хватятся в поселке, но, по мнению самой Пати, этого можно было не опасаться. Подруги скорее всего решат, что она сидит с больной матерью, а старухи из рода Таваруки будут думать, что девушка пошла на берег помогать сверстницам, готовящимся принять участие в разборе привезенного рыбаками улова креветок.

Вынырнувшая из-за туч луна произвела эффект зажженного в темной комнате фонаря. Внутреннее море, лодки негонеро и южный берег Тин-Тонгры залил серебристый свет, рельефно оттенивший мельчайшие детали, однако каноэ и следовавший за ним челнок уже вошли в чересполосицу теней, отбрасываемых высокими пальмами, растущими на островках восточной части Путаюма. Несколько сильных гребков трех пар весел направили каноэ в ближайшую протоку, надежно укрывшую его от чьих бы то ни было глаз, и Ваниваки, с облегчением вздохнув, предложил сбавить темп.

– Тучи, заслонившие глаз Панакави, сослужили нам добрую службу, позволив не удаляться слишком сильно от Тин-Тонгры, – продолжал он, вглядываясь в скопление островков, отделявших каноэ от желанной цели. – Теперь, Маути, тебе лучше оставить весла и смотреть, чтобы мы не уткнулись носом в сушу. Пати, ты знаешь эти места лучше нас, поэтому плыви-ка вперед, показывай дорогу.

Тилорн ожидал, что девушка ответит какой-нибудь колкостью, но та без возражений погрузила весло в воду и уверенно направила челнок между островами.

Ваниваки поступил разумно, предоставив Пати отыскивать путь в лабиринте проток. Утлый челнок, а за ним и длинное каноэ, вильнув раз, другой, очутились на своеобразной водной дороге, следуя по которой им лишь изредка приходилось огибать отдельные, вылезшие на нее островки. С нее не было видно ни Внутреннего, ни Внешнего моря, и так как сама водная дорога то и дело сворачивала то вправо, то влево, Тилорн вскоре почувствовал, что теряет ориентировку, и был несказанно удивлен, когда при очередном изменении курса Ваниваки тихонько позвал:

– Пати! Куда ты нас ведешь? Так мы влетим прямо в сети твоих соплеменников!

– Не бойся, сейчас мы выплывем на большую воду, которую отделяет от Паниеллы цепочка островов. Они скроют нас от моих сородичей. Взяв правее, мы заплутали бы в паутине проток, а за кольцом островов нам пришлось бы грести против течения, – ответила девушка, причем Тилорну почудилось, что голос ее слегка дрожит.

Ничего странного в этом не было. Если негонеро узнают о ее поступке, то, вероятнее всего, принесут Пати в жертву какому-нибудь божеству, дабы искупить совершенное кощунство. Впрочем, и само по себе плавание среди этих островов ночью хоть кого приведет в трепет.

От глаз Тилорна не укрылось, как съежилась и закусила губу сидящая на корме Маути. Обхватив плечи ладонями – к ночи заметно похолодало, – она нащупала босой ногой пучок копий с устрашающего вида бронзовыми наконечниками и придвинула к себе, чтобы можно было одним движением схватить его в случае опасности. Сидящего за спиной юношу Тилорн не видел, но бормотание его очень смахивало на охранительные молитвы.

Отмечая тревогу и подавленность спутников, землянин не думал упрекать их в малодушии. Ему самому то и дело мерещились в переплетении теней чьи-то клыкастые хари и кровожадно сверкающие глаза. Чудилось, будто кошмарные твари окружили их со всех сторон и ждут только сигнала, чтобы накинуться и растерзать неразумных людишек, вторгшихся в эту обитель ужаса. Зыбкий лунный свет и диковинные тени до неузнаваемости преобразили сонные и невзрачные в дневную пору островки, а странные шорохи, всхлипывания и поскрипывания, доносившиеся со всех сторон и отчетливо слышимые, несмотря на равномерный плеск волн, помогали воображению населить их чудовищами.

Разумеется, Тилорну не стоило труда подавить атавистические страхи, но само появление их в мозгу прошедшего хорошую подготовку, не верящего ни в какую чертовщину наладчика магно-систем помогло ему понять, почему у Пати дрожит голос, да и остальные чувствуют себя, мягко говоря, не в своей тарелке. И потому, сознавая, что опасаться на этом мелководье некого, он все же порадовался, если не за себя, то за товарищей, когда челнок, а следом за ним и каноэ, вышли на большую воду. Здесь-то уж им перестанут мерещиться лезущие из каждой затененной протоки клешни и когтистые лапы.

Тилорн повернулся, чтобы окинуть взором похожий на небольшое, очень спокойное озеро пролив, и тут слух его резанул девичий визг, смачный шлепок, хруст переламывающегося надвое челнока и громкий всплеск.

– Пати! – вскрикнул Ваниваки каким-то придушенным голосом, и тут же Тилорн почувствовал, как содрогнулось каноэ, и понял, что юноша прыгнул в воду. Маути схватила приготовленное копье и, вскочив на ноги, метнула его во что-то длинное, по-змеиному извивающееся на месте, где мгновение назад находился челнок Пати.

Тренированный мозг землянина нащупал чужое сознание и нанес шоковый удар – "три четверти ца". Астральное каратэ – широко распространенная игра, но ввдь и плазменный резак до поры до времени всего лишь инструмент.

Черная вода у борта вспучилась горбом, и тотчас нос каноэ рванулся вниз. Боковым зрением Тилорн зафиксировал, что это Ваниваки, ухитрившись сграбастать Пати за волосы, мертвой хваткой вцепился в нос суденышка и таращил на него остекленевшие глаза, видя в чужеземном колдуне последнюю надежду.

"Пятый тау" должен был заставить громадную склизкую тварь удирать со всех ног, но она об этом не догадывалась и ног, по-видимому, не имела. Семиметровое щупальце, подобно чудовищному хлысту, обрушилось на плечи Тилорна. Он качнулся и, словно в замедленной съемке, успел заметить два огромных неподвижных глаза, между которыми торчит копье с погнутым бронзовым наконечником.

"Дар-фай!"

Каноэ швырнуло в сторону, послышался оглушительный всплеск, и Тилорн ощутил на своем лице руки Маути.

– Жив?!

– Жив, жив. Помоги Ваниваки.

Оставив колдуна, Маути еще раз взглянула на спокойные воды пролива, дабы окончательно удостовериться, что чудовище не намерено возвратиться, и помогла забраться в каноэ сначала Пати, а потом и Ваниваки. Девушка-негонеро была насмерть перепугана, но невредима. Ноги юноши заливала кровь – щупальца кракена успели оставить на них свои страшные меты – глубокие раны с рваными краями. Пати била крупная дрожь, однако, взяв себя в руки, она перестала стучать зубами и попыталась наложить жгуты на ноги юноши, чтобы остановить кровь.

– Целебная мазь на дне корзины. В ореховой плошке, – сказала Маути, не слишком, впрочем, надеясь, что девушка обратит внимание на ее слова, и вновь склонилась над Тилорном, полагая, что ему тоже необходима помощь.

Обрушившееся на него щупальце должно было, казалось, переломать все кости, но, ощупав сидящего на дне каноэ колдуна, Маути с радостью убедилась, что этого не произошло.

– Не беспокойся. Скоро я буду в полном порядке, – прошептал Тилорн, открывая затуманенные глаза, и Маути с удивлением поняла, что он не пытается ее утешить, а говорит истинную правду. Не отличаясь мощным сложением, колдун обладал поразительной выносливостью и никогда прежде не лгал.

Успокоившись на этот счет, девушка взялась перетряхивать содержимое корзины, в которой находилась заживляющая раны мазь, то и дело с тревогой посматривая на Ваниваки, тихо постанывавшего сквозь зубы.

Отыскав плошку с желеобразной массой, Маути решила для начала попотчевать ею Тилорна, но тот, отстранив ее, влез на скамью и осторожно потряс головой, словно разгоняя застилавший глаза туман. Потом, сделав девушке знак оставаться на месте, бочком, опасаясь потревожить помятое тело, перебрался на нос и нагнулся над Ваниваки.

– Кракен. Только этого нам не хватало, – проворчал он и, потянувшись к Пати, положил ей ладонь на лоб. Девушка дернулась, тело ее напряглось и мгновением позже безвольно откинулось на носовое возвышение каноэ. Дрожь, бившая ее не переставая, унялась; лицо приобрело удивленно-радостное выражение, и хотя она силилась что-то сказать, с шевелящихся губ не слетало ни звука.

– Сиди тихо, – приказал Тилорн. Пальцы его быстро ощупали голову Ваниваки, коснулись плеч, и юноша со стоном облегчения начал заваливаться на бок. Пати подхватила его, обняла рукой за плечи и прижала к себе, как любящая мать, во все глаза уставившись на колдуна, который, шипя сквозь зубы, опустился на колени и занялся ногами юноши.

Маути не могла разглядеть, что он делает, и попыталась подобраться поближе, но колдун, почувствовав движение за спиной, недовольно рыкнул, заставив ее замереть, держа перед собой плошку с мазью.

Ей показалось, будто все произошло очень быстро, и лишь по тому, как затекли ноги, она догадалась, что с момента, как Тилорн присел у ног юноши, и до того, как он, оставив Ваниваки и устало прикрыв глаза, привалился к борту каноэ, прошло немало времени. Лицо юноши было совершенно спокойным, и, протиснувшись к нему, она едва сдержала возглас удивления. На месте кровоточащих ран, оставленных присосками кракена, вырвавшими из ног Ваниваки куски мяса и кожи, остались только глубокие шрамы! Такого просто не могло быть, и все же… Маути протянула руку, но, не решившись дотронуться до свежей тоненькой кожицы, затянувшей раны, отдернула ее и благоговейно заглянула в лицо колдуну. Всхлипнула и сунула пальцы в рот, стиснула зубами, чтобы подавить крик, удержать закипевшие на глазах слезы.

Тилорн осунулся так, словно неделю сидел без пищи и воды. Кожа обтянула выступившие скулы, морщины избороздили лоб, трещинами разбежались от крыльев носа и уголков рта. Щеки втянулись, а запавшие глаза напоминали глазницы черепа. "Вот вам и колдовство, вот вам и помощь богов!" – пронеслось в мозгу девушки, разом забывшей о затянувшихся ранах. Уронив ненужную плошку с мазью, она поспешно вытащила из корзины кувшин с вином и поднесла к губам Тилорна. Не поднимая век, тот сделал один глоток, второй…

У Маути еще достало сил аккуратно поставить кувшин на дно каноэ, а потом слезы брызнули из глаз, тело сотрясли безудержные рыдания.

Прошло некоторое время, прежде чем девушка затихла, успокоилась и, осмотревшись по сторонам, спросила, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Ну и что же мы теперь будем делать?

– Высадимся на Тин-Тонгре и постараемся разыскать Вихауви, – тут же отозвался Ваниваки, осторожно высвобождаясь из объятий девушки-негонеро. – Все мы остались живы, и ничто не мешает завершить начатое.

– Он и правда одержимый! – жалобно пискнула Пати. – Из вашей затеи не выйдет ничего хорошего! Зачем понапрасну себя губить? Разве ты не видишь, что боги против освобождения твоего друга?

– Не хочешь ли ты сказать, что это они наслали на нас кракена? – через силу улыбнулся юноша, разглядывая шрамы на ногах.

– Конечно, они! Давно уже никто из наших не видел кракенов во Внутреннем море. Боги или Мафан-оук призвали прародителя негонеро, чтобы тот защитил своих детей. Вы и так едва не погибли, и я вместе с вами, так не искушайте судьбу, возвращайтесь на Тулалаоки!

– А как ты без челнока попадешь на свой остров? – поинтересовалась Маути, подумав, что, наверное, эта девушка согласилась бы стать невестой Ваниваки и быть похищенной с Тин-Тонгры.

– О чем вы говорите?! Разве ты, Маути, не поразила кракена двумя копьями?! Или Тилорн не прогнал его обратно в морские глубины? – возмущенно воскликнул юноша, яростно сверкая глазами. Несмотря на раны и слабость, он чувствовал себя героем, и, в конце концов, они действительно вышли победителями из этой неравной схватки.

Ваниваки не раз доводилось слышать о том, как гигантские кальмары нападали на каноэ и топили их, утаскивая команду на дно морское, но никогда ни в одной легенде не рассказывалось, чтобы рыбакам-мекамбо удалось прогнать или убить владыку глубин. Говорят, правда, когда-то шторм выбросил полудохлого кракена на берег Тулалаоки, где тот и умер, вырвав щупальцами две или три росших поблизости пальмы и прорыв своим водометом канаву длиной в двадцать локтей. Нет, только кит – прародитель мекамбо мог тягаться с кракеном. Кит – и еще Тилорн, величайший из колдунов, живших когда-либо на островах хираолов.

– Кракена послали боги или Мафан-оук! Вам лучше возвратиться – я чувствую, живыми вы с Тин-Тонгры не выберетесь! – продолжала настаивать Пати.

– Посланец вашего колдуна плохо сделал свое дело! А сам Мафан-оук – слабак в сравнении с Тилорном! Мы уже у цели, и я не оставлю Вихауви умирать на потеху твоим соплеменникам!

– Тогда садись на весла, – посоветовал юноше Тилорн, не открывая глаз. – Пати, тебе нечего бояться гнева богов или ворожбы Мафан-оука. Этот кракен не столь велик и ужасен, как кажется, и едва ли его кто-нибудь на нас натравливал. Полагаю, именно факелы и сети твоих сородичей спугнули этого обосновавшегося в безопасном Внутреннем море труса и лентяя. Они вынудили его покинуть тихий уголок и искать убежища в этом слишком мелком для любителя глубин проливе. Не натолкнись мы на него, и без того до смерти перепуганного, он бы и не подумал нападать.

– Перепуганный кракен! О, всеблагой Тиураол, слыхал ли ты что-нибудь подобное? Вы все, все тут потеряли разум! И если бы не моя мать… – Пати закрыла лицо ладонями, но Маути видела, что из-за чуть раздвинутых пальцев она поглядывает на взявшегося за весла Ваниваки с явным восхищением. Юноша, впрочем, тоже слишком уж воинственно расправлял плечи и вздергивал подбородок. Да и на продолжении похода настаивал с излишней пылкостью – ведь, кроме Пати, спорить с ним никто не собирался.

Похоже, он вступил в возраст любви, когда каждая встреченная девушка кажется лучшей и единственной в мире. "Такая-то вспышка влюбленности, по-видимому, и погнала их с Вихауви на Тин-Тонгру", – подумала Маути и, переведя взгляд на неподвижно сгорбившегося на дне каноэ Тилорна, судорожно вздохнула.

Она так гордилась им, сумевшим прогнать кракена, и в то же время так боялась за него – странного, ни на кого не похожего, готового перелить свою силу в любого немощного; так любила его, что, опасаясь вновь разреветься от переполнявших чувств, подняла глаза и стала всматриваться в приближающийся берег острова негонеро.

7

– Ты уверена, что в хижине никого нет?

– Мафан-оук всегда приходит на берег, чтобы отобрать для приношения Панакави лучших креветок и освятить улов, – ответила Пати, с опаской поглядывая на хижину колдуна, силуэт которой был едва виден из-за кустов. – И, разумеется, никто не осмелится заходить в дом Мафан-оука, когда его там нет.

– Но твои соплеменники могли оставить кого-то внутри, чтобы сторожить Вихауви? – продолжал допытываться Тилорн.

– Зачем? Вашему другу и так не сбежать из дома колдуна. Кроме того, как я уже говорила, на него, помимо колодок, наложено заклятие.

– А-а-а… – понимающе протянул Тилорн. Волшебная хижина и колдовские чары, на его взгляд, не могли заменить сторожей и помешать здоровому парню вырваться на свободу, но деревянные колодки, в которые зажимаются одновременно руки и ноги узника, – дело иное. – Тогда я пошел. Ваниваки, крикни цикаруной, если кто-нибудь все же надумает заглянуть в хижину.

– Иди, и да поможет тебе Тиураол. Вспомни все свои заклинания и не опасайся, что кто-либо тебя потревожит. Кроме Мафан-оука, никому и в голову не придет соваться в дом колдуна, – напутствовал товарища Ваниваки.

Тилорн хмыкнул и, привстав, огляделся по сторонам. Хижина стояла на отшибе, чуть в стороне от поселка, подковой окружавшего площадь с колодцем и дюжиной горевших, несмотря на позднее время, костров. Подле костров суетились женщины-негонеро, однако заметить землянина они не могли, и тот подумал, что если прогнозы Ваниваки и дальше будут исполняться с такой же точностью, то вытащить Вихауви с острова окажется делом не столь уж трудным.

Обогнув кустарник, служивший укрытием для его спутников, Тилорн, пригибаясь к земле, побежал к хижине колдуна, чтобы исполнить то, ради чего, собственно, и был приглашен Ваниваки на Тин-Тонгру.

– Он и вправду великий колдун! – прошептала Пати, когда Тилорн скрылся за кустами.

– У него на лице растут волосы, которые он каждое утро соскабливает бронзовым ножом, – почтительно промолвил Ваниваки. – Если бы он этого не делал, я думаю, каждое его слово имело бы силу заклятия.

– Удивительно, как Маути не боится жить с ним? Я бы ни за что не согласилась делить ложе с колдуном!

Ваниваки вспомнил об оставшейся в каноэ девушке, которую Тилорн наотрез отказался брать с собой. Действительно ли она любит колдуна или тот просто приворожил ее к себе? Если это так, то он оказался самым прозорливым из мужчин Тулалаоки. Впрочем, Пати по-своему тоже очень хороша. Смелостью и ловкостью она не уступает Маути, и на Манахаше ему незачем будет заниматься поисками невесты.

– А со мной? Согласилась бы ты делить ложе со мной?

– Нет! На что мне юнец, позарившийся на толстуху Кивави? – Пати хихикнула и отодвинулась от Ваниваки.

"И это знает!" – с досадой подумал юноша. Хотя чему тут удивляться? Женский язык не умеет хранить тайн. Они с Вихауви успели обменяться с привезенными на Манахаш невестами всего несколькими фразами, и этого оказалось достаточно, чтобы всем негонеро стало известно о его выборе. Неудачном, надо признать, выборе…

– Она вовсе не толстуха! Ее бедра круты, как стенки кувшина, а талия узка, как его горло! Ее плечи покаты, а груди круглы, как половинки тыкв, что идут на изготовление маленьких тамтамов!

– Она и ныряет, как тыква: голова под водой, а зад на поверхности! У нее редкие зубы и бородавка между ног! На том месте, которое больше всего интересует мужчин, я сама видела!

– Зато глаза… – начал Ваниваки, тихонько посмеиваясь.

– Как будто тебе нужны глаза! Да если хочешь знать, у меня самые большие глаза на Тин-Тонгре! И самые длинные ресницы, мы сравнивали, у кого хочешь спроси!

– Тише, ты весь поселок на ноги поднимешь!

– А твоя Кивави… – громко зашептала Пати, придвигаясь к юноше.

– Успокойся! Ресницы у тебя в самом деле длинные, и я решил, что ты подходишь мне больше Кивави.

– Размечтался! – Пати почувствовала на своих плечах руку юноши, попыталась ее стряхнуть, но тот, будто не заметив этого, подгреб девушку под себя. – Пусти! Ты…

Губы Ваниваки накрыли ее рот, а горячее тяжелое тело навалилось и притиснуло к земле. Пати вцепилась в его волосы и дернула изо всех сил. Лягнула раз, другой и, вспомнив покрытые тоненькой кожицей рубцы на ноrax юноши, ойкнула так, словно неловкое прикосновение к ним должно было не его, а ее заставить вскрикнуть от боли.

– Я нарекаю тебя своей невестой. Будешь ли ты мне верной женой в радости и горе? Будешь ли чинить мои сети и растить моих сыновей? Будешь ли ждать меня с моря и молить богов о попутном ветре? – произнес Ваниваки ритуальную формулу вступающих в брак и ощутил, как разжимаются вцепившиеся в его волосы пальцы, расслабляется выгнувшееся дугой тело девушки, шире и шире раскрываются ее огромные глаза, в которых отражается звездное небо. – Согласна ли ты покинуть свой родовой дом и плыть со мной на Манахаш?

Губы Пати беззвучно шевельнулись, но пальцы, вновь погрузившись в густую шевелюру юноши, притянули его к себе и ответили: "Да!" И "да" ответили ставшие бездонными глаза и девичьи ноги, охватившие бедра Ваниваки.

– Да-а-а… – пробормотал Тилорн, – а хижина-то действительно с секретом.

Отвернув полог из жесткой акульей шкуры, он юркнул в дом Мафан-оука и ощутил, как мозг его сдавливают тиски боли и страха. В обступившей его темноте и тишине не было ничего, кроме ужаса, излучаемого громадными неподвижными глазами. Они сияли холодным зеленоватым огнем, готовые испепелить дерзкого пришельца, и первым побуждением Тилорна было выскочить отсюда вон. Следующим его порывом было броситься на владельца источавших ужас, мерцавших каким-то противоестественным фосфоресцирующим светом глаз, и пришлось сделать над собой титаническое усилие, чтобы остаться на месте и развести невидимые челюсти стремившегося пожрать его мозг безумия.

– Да, – повторил он с хриплым смехом, – теперь понятно, почему Ваниваки не хотел входить в жилище колдуна. Понятно, почему Пати была убеждена, что Вихауви отсюда не убежать.

Шквал темного, животного ужаса схлынул, будто спугнутый смехом землянина. Поставив ментальные блоки, он, начиная привыкать к темноте, сделал шаг вперед и с недоумением уставился на грубо раскрашенную циновку, с которой глядело на него диковинное чудище, отдаленно напоминавшее стилизованное изображение кракена с выложенными из кусочков перламутра глазами.

Угнетающее сознание излучение использовалось, помнится, в гигантских парках-заповедниках Земли автоматическими гидами, когда крупные хищники вроде львов или тигров начинали проявлять к посетителям гастрономический интерес. У Мафан-оука, по понятным причинам, подобной аппаратуры не было, и если сам он отсутствовал, то объяснить наличие в хижине подавляющего барьера можно было лишь уникальными способностями колдуна. Ни о чем подобном Тилорну слышать не доводилось, и он зябко поежился, представив, что, быть может, очень скоро ему придется столкнуться с Мафан-оуком лицом к лицу.

Дотронувшись пальцами до циновки с изображением кракена-прародителя, он удостоверился, что наведенное излучение исходит от нее, и, мельком оглядев каморку, по углам которой стояли древки копий, остроги, старые тамтамы, завешенные обрывками сетей весла, шагнул в глубину дома. Давление на мозг прекратилось и, разблокировав сознание, землянин с любопытством осмотрелся. Очаг из потрескавшихся камней, свешивающиеся с потолка пучки сухих трав и водорослей, лежанка, череп меч-рыбы, ярко раскрашенные бубны, тамтамы, гуделки, трещотки – Мафан-оук явно склонен был к использованию в своей ворожбе звуковых эффектов. Множество полок заполняли камни, раковины, куски кораллов и чучела рыб; на стенах были развешаны ожерелья из ягод, узорчатых косточек, вырезанных из дерева фигурок; тут же красовались диковинные фартуки, плащи, нагрудники и головные уборы из перьев, кожи и травы, расписанные пестрыми ритуальными знаками.

Бледный лунный свет, проникавший в хижину сквозь широкие горизонтальные щели, специально оставленные под потолком из пальмовых листьев, не позволял Тилорну как следует рассмотреть причудливое хозяйство колдуна. Бегло оглядев просторную комнату, землянин убедился, что пленника здесь нет и не было, и двинулся к следующему дверному проему, тоже занавешенному разрисованной циновкой.

Примыкавшее к жилищу колдуна помещение оказалось значительно меньше по размеру и служило, судя по обилию глиняных кувшинов и корчаг, мешков, связок рыбы и сосудов из кокосовых орехов и всевозможных форм и размеров сушеных тыкв, чем-то вроде кладовой или склада. Здесь же, по-видимому, некоторое время содержался и пленник, но сейчас его тут не было. На всякий случай Тилорн приподнял несколько циновок и прикрывавших стены старых акульих шкур и, обнаружив за одной из них второй вход, перекрытый, как и первый, подавляющим барьером, вышел из хижины.

Особого разочарования он не испытал, чего-то подобного следовало ожидать, уж слишком гладко все у них шло с момента высадки на Тин-Тонгре. Но если пленника нет в хижине колдуна, искать его следует в родовом доме вождя негонеро – ра-Сиуара. Можно было, конечно, предположить, что Вихауви удалось сбежать, но вероятность такой удачи ничтожна мала – поселок в этом случае давно бы уже гудел, как потревоженный улей. К тому же пустых колодок Тилорн не обнаружил, да и оба входа были защищены заклинаниями лишь от проникновения снаружи.

Землянин подошел к кустам, за которыми скрывались его спутники, и негромко защелкал языком, подражая крохотной ночной птичке – кауики.

Появившиеся из темноты Пати с Ваниваки взирали на Тилорна с трепетом и благоговением, которые в иное время изрядно повеселили бы его, но рассвет неумолимо приближался, вот-вот должны были вернуться участвовавшие в ночном лове мужчины, и каждая минута промедления уменьшала шансы спасателей покинуть Тин-Тонгру незамеченными. Ваниваки сознавал это не хуже землянина и сразу согласился, что искать Вихауви следует в доме ра-Сиуара. Родовой дом вождя находился в вершине подковы, образованной длинными хижинами, выходящими на площадь торцами с парадными входами, – этакими спицами в гигантском колесе, и если бы не плетни и грядки с овощами, дорога по задам поселка заняла бы совсем немного времени.

Огороды, однако, сильно замедляли движение. Следуя за Пати, преодолевавшей препятствия с неправдоподобной легкостью и быстротой, приятели, то и дело оступаясь и рискуя переломать ноги в ямах и канавах, возникавших, словно по волшебству, в самых неподходящих местах, в конце концов все же добрались до заднего торца родового дома вождя и тут, к своему разочарованию, услышали доносящийся изнутри шум женской перепалки.

– О, змеи морские! Ночь на исходе, солнце сейчас взойдет, Ланиукалари на носу, а эти неугомонные свары затевают! – возмутился Ваниваки, поспешно отходя от занавешенного входа, из-за полога которого неслись голоса по меньшей мере пяти женщин.

– Может быть, удастся проникнуть в дом в каком-нибудь другом месте? – предположил Тилорн. – Такую компанию мне не зачаровать. У меня сейчас и на двоих-то человек сил не хватит.

– Если Вихауви здесь и нам повезет отыскать незасыпанный ребячий лаз…

Пати, не тратя слов, двинулась вдоль сложенной из пальмовых отводов стены. Раз или два она останавливалась, прислушиваясь к доносившимся из дома звукам, прижималась лицом к щелям и наконец присела на корточки и махнула рукой, призывая товарищей присоединиться к ней.

– Там Вики, дочь ра-Сиуара. Ей лет тридцать с небольшим. Два года назад она овдовела и вернулась в дом отца, так как детей у нее не было. Она на что-то подбивает Вихауви, но что ей от него надо, я не поняла, – поведала Пати чуть слышным шепотом. Тилорн удивленно поднял бровь, а Ваниваки заглянул в щель между бревнами, силясь разглядеть, что же происходит в доме вождя негонеро, перегороженном циновками, подвешенными к поперечным балкам, на крохотные клетушки.

Внезапно он отшатнулся от стены, а из щелей, прямо напротив того места, где они сидели, хлынул теплый свет.

– Зажгла масляный светильник, – прошептала Пати. И через мгновение они услышали низкий женский голос:

– Посмотри на меня внимательно! Можешь жениться на мне и тем избежать смерти. Я не шучу. Соглашайся, и отец выкупит твою жизнь у Мафан-оука за две великолепные жемчужины.

– Уйди, женщина, – негромко произнес Вихауви безо всякого выражения.

– Если я уйду, тебе придется встретиться со служанкой Госпожи Рыбы. Мафан-оук уже приготовил Зовущие тамтамы и с первыми лучами солнца отправится к озеру Панакави, – продолжала женщина терпеливо. – Взгляни на меня, разве я хуже Итиви?

– Она довольно красива, и Вихауви ей по-настоящему нравится, – заметила Пати, не отрывая глаз от щели. – Если он согласится, его не от чего будет спасать, и все решится само собой.

– Он не согласится быть купленным даже самой лучшей женщиной! – сухо ответил Ваниваки.

На его вкус, Вики была совсем недурна собой: правильный овал лица, аккуратный носик, вот только рот несколько великоват и возраст… Но все это не имеет никакого значения. Кто возьмет в жены вдову, если можно выбирать из молоденьких девушек? Кто из мекамбо согласится выкупить свою жизнь, уступив домогательствам нелюбимой женщины?

Вики между тем не собиралась отступать. Сбросив фартук, она склонилась над Вихауви, руки и ноги которого были зажаты двумя связанными обрубками бревен со специально прорезанными отверстиями.

– Разве моя кожа не мягка и не ароматна? Груди не упруги, а бедра не тяжелы? Разве у меня смрадное дыхание или горькие губы? – Женщина нагнулась над юношей так низко, что распущенные черные волосы, подобно занавеси, закрыли ее и Вихауви от посторонних глаз.

– Без шума нам его отсюда не вытащить. – Пати легонько тронула Тилорна за плечо. – Сейчас самое время навестить мою мать, а когда Вики уйдет, мы вернемся и попробуем сделать подкоп. Пошли, мой дом совсем недалеко отсюда, через один от этого…

– Эй, кто там по земле ползает? – окликнул их мужчина, неожиданно появившийся между хижинами. Силуэт его был отчетливо виден на фоне горящих на площади костров, однако сам он едва ли мог что-нибудь толком рассмотреть.

– Идите к моему дому, я встречу вас там, – коротко бросила Пати и, поднявшись на ноги, неспешно направилась к обнаружившему их мужчине.

– Как улов? Остались ли еще креветки для Ланиукалари или Мафан-оук забрал все для своих приношений богам? – спросила она игривым голосом.

– Улов богатый, всем хватит набить брюхо. Но что тебе понадобилось возле дома вождя? – поинтересовался рыбак.

– Хотела взглянуть, как дрожит перед испытанием горе-жених. Ты слышал, что его перетащили из хижины колдуна в дом ра-Сиуара?

– Нет, даже не подозревал, что он может зачем-то понадобиться вождю. Ну и как, посмотрела? Дрожит?

– Я не решилась войти в дом. Алалалаки опять с невестками ругается. Увидит – хуже клеща прицепится…

– Да уж, ей на глаза лучше лишний раз не попадаться…

Голоса Пати и ее собеседника стихли, и Тилорн с Ваниваки бесшумно отползли к противоположному торцу хижины.

– Плохо, что рыбаки уже вернулись с лова. Как бы нам не столкнуться с кем-нибудь из них в доме Пати, – озабоченно пробормотал Тилорн, осторожно пробираясь между корчагами и грудами ореховой скорлупы. – А ты чего ждешь? Или у тебя появилась мысль, как нам вызволить Вихауви?

– Нет, но, надеюсь, еще появится. Иди-ка ты к матери Пати один, а я покручусь тут, осмотрюсь, может, что и придет в голову, – нехотя отозвался Ваниваки.

Тилорн пожал плечами, но спорить не стал. Теперь вся эта затея представилась ему делом почти безнадежным. Вытащить парня из пустой, стоящей на отшибе хижины колдуна – это одно, а извлечь из полного народу дома вождя, не подняв тревоги, – совсем другое. Интересно, как это Пати собирается незаметно провести его к своей матушке?..

Вопрос этот казался землянину неразрешимым лишь до тех пор, пока он не приблизился к торцу родового дома Таваруки. По тяжелому запаху он сразу понял, что эта часть хижины отведена для больных, и вряд ли ему здесь встретится кто-нибудь, кроме старух, ухаживающих за матушкой Пати в отсутствие дочери. А их она скорее всего отошлет спать сразу же, как вернется.

Тошнотворный запах сообщил ему и еще об одном пренеприятнейшем обстоятельстве – мать Пати гнила заживо, и едва ли он сможет чем-нибудь помочь. На Тулалаоки Тилорну не приходилось сталкиваться с серьезными инфекционными заболеваниями, и его нехитрые колдовские приемы сводились, как правило, к растормаживанию дремлющих защитных сил пациентов, что в общем-то не требовало особых медицинских знаний и навыков, каковых у наладчика магно-систем, естественно, не было. Захвати он из спасательного модуля мини-диагност с комплектом лекарственных препаратов, тогда, быть может… Но если уж мечтать, то почему бы не пожелать реанимационный центр с Земли, где специалисты способны оживить человека, умершего более суток назад?..

– Ты тут? – позвала Пати Тилорна, откидывая входной полог. – Пошли, я отослала Ратики спать. Опасаться нам некого, больше сюда никто не зайдет, чувствуешь запах? Это все язвы. И, сам понимаешь, она не встает уже много дней…

Землянин молча нырнул под прикрывающий вход полог, отметив царившую в доме тишину – ни шороха, ни всхрапа не слыхать; здесь и вправду осталось немного обитателей. Пройдя в отгороженную циновками каморку, он в тусклом свете разглядел неестественно скрючившуюся женщину. Исходивший от нее запах смерти перебивал вонь горящего в светильнике масла и аромат развешанных под потолком душистых трав. Подумав о том, что надо будет, когда выдастся свободная минута, осмотреть Пати, Тилорн бросил взгляд на лежавшие поверх плетеного покрывала руки больной, испещренные сочащимися гноем язвами, и опустился на корточки. Стараясь не глядеть на превратившееся в сплошной нарыв лицо женщины, протянул над ним раскрытую ладонь. Несколько мгновений прислушивался к своим ощущениям, пытаясь уловить биение жизни в этом потерявшем человеческий облик существе, и понял, что опоздал. К стыду своему, он должен был признать, что почувствовал нечто похожее на облегчение и, стараясь не встречаться с Пати глазами, произнес:

– Мне очень жаль, но она умерла. Я ничем не могу ей помочь. Даже колдуны не в состоянии вернуть сюда тех, кто отправился в Светлый мир Тунарунга.

Кажется, он сказал все именно так, как полагается говорить в подобных случаях, однако застывшее было лицо девушки неожиданно исказилось, она выкрикнула что-то невнятное и бросилась на землянина, норовя выцарапать глаза В первое мгновение Тилорн опешил, инстинктивно попятился, уходя от скрюченных пальцев истерически визжащей девицы, а потом, выкинув ладони вперед, приказал:

– Стой! Замри! Стань камнем! – И подхватил падающее, словно одеревеневшее тело потерявшей сознание Пати, и осторожно положил на одну из валявшихся поблизости циновок. – Спи. Спи спокойно. Спи долго и спокойно. Все плохое осталось позади.

Землянин слышал, как зашевелились, закашляли, заворчали в противоположном конце хижины. Он послал сильнейший импульс расслабления, надеясь, что временное оцепенение сменится чуть позже глубоким, навеянным усталостью сном. Больше в создавшемся положении Тилорн ничего не мог сделать и, прислушавшись к приближающимся шагам, выскочил из родового дома Таваруки.

8

С утеса, расположенного в северо-западной части Тин-Тонгры, Маути хорошо было видно озеро Панакави, поселок негонеро и южную бухту с вытащенными на песок лодками и развешанными на копьях сетями. Вихауви с Тилорном выбрали это место из-за хорошего обзора, но Маути очень скоро убедилась, что наблюдать ей особенно не за чем. После того как Мафан-оук и половина сопровождавших его мужчин вернулись с мыса Зовущих тамтамов, из поселка никто не выходил. Рыбаки отсыпались после лова креветок, с ними разбрелась по родовым домам и часть женщин, ночь напролет занимавшихся стряпней; однако остальные в окружении оравы ребятишек продолжали суетиться у костров. Приготовления к празднику должны были закончиться в полдень, после чего начнутся ритуальные величания Панакави, которые продлятся до полуночи.

Ловко сшивая бронзовой иглой раскрашенные перья с полосками кожи, Маути без особого интереса поглядывала то на поселок, то на солнце, медленно приближавшееся к зениту. К тому времени, как Тилорн с Ваниваки вернулись к каноэ, она успела выспаться и чувствовала себя свежей и бодрой. К тому же она, как это ни странно, была, в отличие от мужчин, уверена, что, несмотря на временные неудачи, им все же удастся совершить задуманное и выбраться с Тин-Тонгра целыми и невредимыми.

На Ваниваки посещение поселка негонеро произвело самое тягостное впечатление, а известие о смерти матери Пати вовсе лишило надежды на благополучный исход дела. Он воспринял ее смерть как дурное предзнаменование, как предупреждение о тщетности их попыток освободить Вихауви и прямо заявил, что Тилорну с Маути следует немедленно покинуть остров.

– Друг, ты совершил невозможное, обратив кракена в бегство, – обратился он к Тилорну, сделав несколько глотков вина и с отвращением пожевав ломтик вяленой дыни. – Теперь тебе лучше всего сесть вместе с Маути в каноэ и плыть на Манахаш. Мне совестно, что я вовлек тебя в это предприятие, ведь один раз ты уже спас Вихауви, и долг дружбы выплачен сполна. Мой план провалился, боги не хотят даровать нам удачу, и нет смысла испытывать их терпение.

Юноша говорил правду, и Маути подумала, что Тилорн может без ущерба для чести покинуть Тин-Тонгру. Между ним и Вихауви не был совершен обряд "дружбы на крови", а добрые отношения и взаимная симпатия – недостаточно веская причина, чтобы лезть в пекло и противиться воле богов. Иное дело Ваниваки – клятва обязывала юношу оставаться здесь до конца и, если понадобится, отдать за друга собственную жизнь, даже не имея особой надежды спасти его.

Выслушав предложение Ваниваки, колдун задумался, а Маути обрадовалась. Обрадовалась за Тилорна, потому что самой ей смерть ни при каких обстоятельствах не грозила. Женщина обязана подчиняться мужу, поэтому совершенный им проступок не может быть вменен ей в вину, и, разумеется, никто из негонеро не станет в случае чего разбираться, женаты они или нет, приказал он Маути плыть с ним или она сама вызвалась сопровождать его… И все же к радости по поводу того, что Тилорн избежит смертельной опасности, примешивалось зародавшееся где-то в глубине души ощущение, что колдуну не надо принимать великодушного предложения юноши.

Одолеваемая столь противоречивыми чувствами, Маути нахмурилась, выжидающе поглядывая на Тилорна. Он мужчина, притом колдун – ему виднее, что надобно делать; как скажет, так и будет. И тот, словно уловив ее мысли, произнес с обычной своей мягкой улыбкой, подобно лучу солнца озарившей его осунувшееся, вымазанное драконьей кровью и потому казавшееся чужим лицо:

– Долг дружбы не может быть выплачен никогда, тем он и отличается от любого другого долга. На моей родине не принято бросать в беде даже незнакомцев, и сейчас я меньше чем когда-либо склонен отказываться от этого обычая своей земли.

Ваниваки скорчил неодобрительную гримасу и потянулся за кувшином. Больше говорить было не о чем, мнение Маути его не волновало, да она и не собиралась оспаривать решение Тилорна. Девушка не знала обычаев его родины, и, по правде сказать, они не сильно ее интересовали. Для нее важно было другое – услышав ответ колдуна, она вдруг поняла: дальше все у них пойдет хорошо. Они освободят Вихауви и благополучно уплывут с Тин-Тонгры. Но теперь она отправится вместе с мужчинами, и пусть только Тилорн попробует ее отговаривать! Он еще не знает, какой упрямой может быть Маути…

Колдун, однако, не стал возражать. Пожав плечами, он сказал, что девушка вольна поступить, как считает нужным: плана у них нет, и особой разницы в том, где она будет прятаться – в каноэ или посреди острова, – он не видит. И тут Маути, просияв, поднесла им корзину, разглядев содержимое которой Ваниваки заметно приободрился, а в глазах Тилорна зажегся охотничий азарт. Три плотно свернутых куска кожи губарей, веревки из кокосового волокна и охапка разноцветных перьев – прекрасный материал для изготовления ритуальных одеяний, в которых хираолы по традиции встречают Ланиукалари. Все это вместе с обломками разноцветного мела и глины Маути давно уже приготовила для праздника, но лишь счастливым наитием можно было объяснить, что из множества значительно более ценных и необходимых предметов она выбрала и взяла с собой именно эти, совершенно бесполезные в повседневной жизни.

Надев праздничные одеяния, они могли рассчитывать остаться неузнанными среди негонеро и попробовать похитить Вихауви во время обрядов, предшествующих смертоносному испытанию. Замысел был чрезвычайно рискованным, но ничего лучшего ни Тилорн, ни Ваниваки придумать не сумели и после недолгих обсуждений решили подождать подходящего момента, наблюдая за негонеро с Золотого Рога. Название это облюбованный ими утес получил за то, что, возвышаясь над островом, оставался освещенным лучами заходящего солнца уже после того, как весь Тин-Тонгру окутывали сумерки, а по утрам, возвещая приход нового дня, он сиял подобно гигантскому золотому рогу, когда костер рассвета еще только начинал разгораться.

Прихватив несколько пальмовых листьев, отличавшихся исключительной прочностью, и собрав на берегу обрывки сетей, друзья отправились на утес, и здесь Маути настояла, чтобы мужчины доверили ей работу над праздничными одеяниями, а сами хоть немного поспали. Прекрасно понимая, что их жизнь будет зависеть от того, насколько они сумеют восстановить силы, Тилорн с Ваниваки не заставили себя долго упрашивать и, предоставив девушке возможность поупражняться в костюмерном искусстве, завалились спать среди росших на вершине Золотого Рога кустов.

Работая над праздничными одеяниями, которые должны были сделать их хозяев неузнаваемыми, Маути с любопытством рассматривала остров негонеро и особенно озеро Панакави, выбранное Мафан-оуком для испытания Вихауви.

Расположенное на восточном берегу Тин-Тонтры, озерцо это находилось в неглубокой котловине и соединялось с морем коротким узким каналом, едва не пересыхавшим во время отлива и достаточно глубоким, когда приливы, особенно высокие в полнолуние, набирали силу. Если бы даже Ваниваки не передал ей слова Вики о том, что Вихауви предстоит встретиться со служанкой Госпожи Рыбы, при виде этого странного озерка Маути вспомнила бы, конечно, зловещие рассказы старух-мекамбо о бытовавшем прежде у негонеро обычае приносить Панакави человеческие жертвы в канун Ланиукалари. Вспомнила хотя бы потому, что почти во всех этих рассказах, потрясших некогда ее до глубины души, жертвоприношения связывались с озером Панакави, а главным действующим лицом в них были акулы, служанки Госпожи Рыбы – Матери всех акул, которую жители островов Хаоху считали своей прародительницей.

Большинство женщин мекамбо родились на Тин-Тонгре или Манахаше и хорошо знали легенды своего племени. Они любили рассказывать их по вечерам или даже днем в сезон дождей, так что Маути, хотя и не часто засиживалась в родовых домах обитателей Тулалаоки, достаточно хорошо знала истории о жертвоприношениях. Отношения мекамбо и негонеро к акулам настолько разнились между собой, что это не могло не привлечь внимание девушки, чьи сородичи почитали стремительных морских хищниц своими сестрами.

Рыбаки с Тулалаоки не столько боялись, сколько ненавидели акул, считая их самыми отвратительными, свирепыми и коварными тварями, которых Тиураол не уничтожает лишь потому, что они являются желанной добычей для мекамбо. Акулы рвали сети, нападали на ныряльщиков и купающихся детей, и этого было более чем достаточно, чтобы не любить их. Однако причины старинной ненависти к ним коренились еще и в том, что акулы были извечными врагами китов и, не отваживаясь сражаться с ними открыто, не упускали случая растерзать старого или больного гиганта, глубоко чтимого мекамбо как носителя духа Кита-прародителя.

Негонеро смертельно боялись акул и никогда не охотились на них. Более того, видя в акулах посланцев Панакави, они всячески старались через них задобрить Ночного бога. Одним из вернейших способов снискать его расположение было принесение ему жертв, которые бросали в озеро Панакави, известив предварительно Госпожу Рыбу специальными зовущими тамтамами о том, что она может присылать служанок за приношениями.

Кровавый обычай кидать людей в озеро Панакави, куда во время прилива, случалось, и без призывов тамтамов заплывали акулы, с годами сменился приношением в жертву части улова, но Ночной бог, ясное дело, предпочитал человечину, и если появлялась такая возможность, колдуны негонеро охотно шли навстречу его желаниям. А чтобы показать Панакави, что посылают ему не каких-нибудь доходяг, и в то же время порадовать соплеменников любопытным зрелищем, жертву стали снабжать оружием – палкой с примотанным к ней вместо наконечника акульим зубом. Таким-то образом и сформировался самый жестокий из способов испытания незадачливых женихоа С одной стороны, он придал жертвоприношению характер справедливого воздаяния за проступок и избавил обитателей Тин-Тонгры от необходимости отдавать на съедение акулам людей своего племени, с другой – сократил количество похищений невест, повысив тем самым статус жениха-похитителя, превратив его в героя, желанного каждой девушке.

Размышляя над этим, Маути вынуждена был признать, что какой-то смысл во всем этом определенно есть, и все же принять столь страшный обычай она не могла. Точно так же, как не могла примириться с тем, что мекамбо ловят акул, потрошат их, вялят и варят, будто это самые обыкновенные рыбы. В поедании акульего мяса, продаже шкур и зубов она видела еще большее кощунство, чем в жертвоприношениях негонеро, и сама, конечно же, не принимала участия в разделке акул, привезенных рыбаками-мекамбо, не говоря уж об употреблении их в пищу…

Глядя на шестерых мужчин, оставленных Мафан-оуком у канала, соединявшего озерцо с морем, девушка думала, что акулы, безусловно, заслуживают поклонения, но не в такой дикой форме. У нее еще оставалась слабая надежда, что служанка Госпожи Рыбы не откликнется на призыв колдовских тамтамов и не приплывет в озеро Панакави, но почему-то в такую удачу не очень верилось.

Посасывая из большого кувшина вино и лениво переговариваясь, негонеро, казалось, забыли о данном им поручении, но вот один из них вскочил на ноги и вытянул руку, указывая на что-то в море. Остальные, последовав его примеру, тоже поднялись с земли и, ожесточенно жестикулируя, принялись о чем-то спорить. Защищаясь от слепящих солнечных лучей, Маути приставила ладонь ко лбу и, чувствуя, как учащенно забилось сердце, начала осматривать сине-зеленую поверхность прибрежных вод. В первый момент она ничего не увидела, но затем, вглядываясь в ту сторону, куда указывали негонеро, заметила косой черный плавник. "Ревейя", – без труда определила девушка. Рыба-оса – самая стремительная и кровожадная из акул, в характере которой прекрасно уживались трусость и беспримерная наглость.

То появляясь на поверхности, то вновь исчезая под водой, ревейя, двигаясь широкими зигзагами, приблизилась к устью канала и, проплыв пару раз вдоль берега, словно осматриваясь и оценивая обстановку, устремилась в озеро. С радостными воплями негонеро уцепились за веревку и дружными усилиями перегородили канал незамеченными ранее Маути решетчатыми воротами, связанными из толстых бамбуковых палок.

Эта ревейя достигает по меньшей мере семи локтей в длину, отметила девушка, глядя на описываемые черным плавником круги и испытывая облегчение от того, что на зов Мафан-оука откликнулась рыба-оса, а не какая-нибудь другая акула. Лишить приношения ревейю – наименее симпатичную, на взгляд соплеменников Маути, морскую сестру – было, пожалуй, не так уж и грешна Еще раз посмотрев на столпившихся у озерца мужчин, девушка перевела взгляд на солнце. Времени до начала Ланиукалари оставалось немного, а над праздничными нарядами еще трудиться и трудиться…

В поселке негонеро гнусаво запели гуделки, затарахтели трещотки, частой дробью рассыпались звуки тамтамов. Маути вскинула голову, прислушиваясь, и торопливо принялась делать последние стежки, сознавая, что по-хорошему работы осталось еще на полдня.

– Ого! Ты, я вижу, времени даром не теряла! – произнес Тилорн, появляясь из-за кустов. – Что происходит в поселке? Успешны ли были камлания Мафан-оука? Договорился ли он с Госпожой Рыбой? Эти призывы к празднику и мертвого разбудят!

Сон не только восстановил силы Тилорна, но и вернул ему хорошее настроение, чему Маути была от души рада.

– Ланиукалари начался. Служанка Госпожи Рыбы уже в озере Панакави, – сообщила она, прилаживая завязки к искусно раскроенному пальмовому листу, которому предстояло изображать плащ. – Сейчас негонеро будут пить молоко рождения и петь гимн Создателю миров – Тунарунгу. Потом отведают настоя жизни и восславят деяния Тулалаоки. Затем последуют чаша возрождения и песнь о строгом судье Панакави. Если Пати ничего не напутала, дальше должны идти танец священного огня, который исполняет все племя, и обязательно в праздничных одеяниях. – Завершив перечисление, Маути со значением посмотрела на Тилорна.

– Ясно, – пробормотал тот, принял из рук девушки плошку с сушеными ягодами и опустился на нагретый солнцем камень.

Подошедший Ваниваки, щурясь, посмотрел на сияющее, словно перламутровая внутренность раковины-жемчужницы, озерцо, окинул изучающим взглядом поселок и присел рядом с колдуном. Пошарил в корзине и, вынув связку вяленых рыбок, принялся аппетитно ими похрустывать.

Некоторое время они молча прислушивались к отдаленным крикам, звукам трещоток, тамтамов и гуделок, в которых уже можно было уловить некое подобие мелодии; наблюдали, как негонеро собираются на площади, окружают стоящих подле огромных дымящихся котлов ра-Сиуара и Мафан-оука. Зрелище это навеяло Маути воспоминания о том, как празднуют Ланиукалари на ее родном острове, а Ваниваки в который уже раз подумал, что, верно, сам Панакави внушил им с Вихауви мысль о похищении невест.

Собрать выкуп за девушек особого труда не составляло – не зря говорят: море прокормит, оденет и оженит. В случае нужды они могли обратиться к старейшинам своих родов, а те – к самому ра-Вауки, хотя ни Кивави, ни Итиви ничем особенно от прочих сверстниц не отличались, да и родные их разумом обделены не были, чтобы просить несообразный с товаром выкуп. Разумеется, прослыть героями – похвальное стремление, но ведь, если вдуматься, так и героизма-то особого в том, чтобы лезть на утес, когда значительно проще его обойти, нету… Охота же была двумя молодым недоумкам портить жизнь себе и близким! Юноша исподтишка взглянул на колдуна, но мысли того, судя по всему, были далеко-далеко.

Прислушиваясь к нестройному пению негонеро, обрывки которого временами долетали до Золотого Рога, Тилорн неспешно пережевывал сухие ягоды, пытаясь припомнить легенды хираолов о возникновении мира. Сначала, как водится, были тишина и темнота. Потом появился Творец – Тунарунг, которому в один прекрасный момент вздумалось сотворить из раковины, плававшей в речной пустоте, небо и море. Что это была за раковина, Тилорн не знал, Тофра-оук, кажется, тоже, – и бог с ней. Создав море, Тунарунг выловил из него волшебным крючком острова и материки – изобретение вообще-то не новое, что-то подобное и на Земле было.

Затем Тунарунг населил сушу и море зверями и рыбами, а в довершение всего сотворил двух одноглазых богов, которым велел присматривать за созданным им миром. Томимые, по-видимому, зудом созидания, младшие боги, воспользовавшись отсутствием Тунарунга, отлучившегося по каким-то своим вселенским делам, превратили кое-каких зверей и рыб в людей. Вернувшийся из отлучки патрон, взглянув на учиненное одноглазыми, остался очень недоволен и, дабы как-то подправить содеянное нерадивыми учениками, сотворил еще несколько миров. В один из них, грубо говоря, отправляются после смерти праведники, а во второй те же праведники могут попасть еще при жизни. Как – не столь важно. Что представляют собой другие созданные Тунарунгом миры – тоже. Значительно больше интересовал Тилорна следующий вопрос: если бы, скажем, мекамбо попали на Землю, восприняли бы они ее как Светлый мир для живых праведников или нет? Тот же Ваниваки… или Маути?

Самому себе землянин мог честно признаться, что не любит славную девушку так, как она того заслуживает, и в мире этом, если представится возможность покинуть его, ради нее не останется. В то же время, памятуя сказанные кем-то в далекой древности слова: "Мы в ответе за тех, кого приручаем", – Тилорн понимал: войдя в хижину Маути, а тем паче взяв ее на Тин-Тонгру, он принял на себя определенные обязательства. И вовсе не собирался выглядеть – хотя бы в собственных глазах – подонком, объясняя свои поступки тем, что дважды в моменты выбора поддавался минутной слабости.

Землянин прикусил губу и начал тихонько барабанить пальцами по корзине, машинально повторяя навязчивый ритм далеких тамтамов. Нет, раз он муж Маути, которая непонятно за что любит его так, как никогда не любила и, вероятно, не будет любить ни одна женщина, то мужем ей и останется. Брак по обоюдной страстной, безумной любви – это, быть может, и не сказка, но явление весьма редкое, а он, несмотря на чудовищное невезение, феноменом себя не считает. Того, что ему с Маути просто хорошо, более чем достаточно, чтобы "они жили долго и счастливо и умерли в один день", коль скоро это будет угодно судьбе. И раз уж он сам оставаться здесь не намерен, то возьмет Маути с собой на Землю. Вопрос лишь, сможет ли она там прижиться? Не уподобится он, приглашая Маути в свой "светлый мир", малышу, который, жалея красивую рыбку, вытащил ее на воздух подышать?..

Чтобы решить этот вопрос, Тилорн, собственно, и попросил у Ваниваки сутки на размышления – сутки, которые, похоже, станут для них роковыми, – после того как юноша пригласил его отправиться к негонеро. Положившись на высказывание древнего душеведа, утверждавшего, будто "зорко одно лишь сердце", он согласился отправиться на Тин-Тонгру, будучи твердо уверен, что Маути вызовется плыть вместе с ним. Он не хотел с ней расставаться и реакцию девушки предугадал верно; впрочем, ошибиться тут было невозможно. Фактически он не оставил ей выбора и прекрасно сознавал, что поступок этот его отнюдь не украшает. Зоркость сердца чисто теоретически – вещь прекрасная, но сердце любящее увидит одно, а сердце, "тронутое холодком" – именно такое, вероятно, и досталось ему при рождении, – совсем другое. Так не обернется ли зоркость его сердца горем для Маути? И может ли он сделать что-нибудь, дабы его "светлый мир" стал и для нее легендарным Светлым миром?..

Землянин взглянул было на девушку и, ощутив, как к горлу подкатывает ком, поспешно отвел глаза. Сейчас он чувствовал себя предателем, из-за того что так мало рассказывал ей о своей жизни, о своем мире, к которому она, не ведая о том, шла, всецело доверяя вести себя. Но не вел ли он человека с завязанными глазами к пропасти? И мог ли он рассказать о Земле такое, что не показалось бы странной заумной сказкой обитателю этих дремотных, плавающих в океане зноя островов?..

– Одеяния для праздника готовы, не хотите ли примерить? – предложила Маути, аккуратно пряча бронзовую иглу в недра корзины.

– Нет, наденем около поселка. Худо ли, хорошо ли мы будем в них выглядеть, менять что-либо уже поздно, – твердо сказал Ваниваки и поднялся с камней.

– Менять что-либо уже поздно… – эхом отозвался Тилорн, щурясь от нестерпимо яркого солнечного света.

9

Над озером Панакави разнесся протяжный вой – мужчины дунули в длинные деревянные трубы, до той поры не вплетавшие свой чудовищный, вызывающий мурашки голос в хор тамтамов, гуделок и трещоток. Завыванию труб ответили булькающие звуки раковин, вслед которым угрожающе забухал большой тамтам: та-ра-рум-рат-бум, та-ра-рут-рам-бум, – от которого в ушах засвербило, и Тилорн почувствовал, как волосы у него на голове встают дыбом.

Украдкой оглядевшись по сторонам, он заметил, что на негонеро, живописными группами расположившихся среди камней, которыми были усеяны склоны озера, эта дьявольская какофония производит еще более сильное впечатление. Словно придавленные невидимым грузом, мужчины и женщины притихли и, забыв о принесенных с собой кувшинах с вином и закусках, жались друг к другу, испуганно посверкивая сквозь прорези масок белками глаз. Даже неугомонная ребятня, сбившаяся при первых звуках труб в кучки, казалась растерянной и пришибленной.

– Аха-лал-ла-ла! – полоснул по нервам истошный вопль колдуна, прозвучавший в неожиданно наступившей после грома большого тамтама тишине неестественно громко. Взгляды собравшихся обратились к Мафан-оуку, стоявшему на самом крупном валуне с распростертыми руками так, что вздувшийся за его спиной алый плащ придавал ему сходство с гигантской летучей мышью-вампиром, сказками о которых хираолы пугали детвору.

– День торжества настал! – заревел колдун таким зычным голосом, будто глотка его была выкована из колокольной бронзы. – Настал день почтить Панакави! Примириться с ним и его детьми и воздать ему хвалу! – Голос Мафан-оука стал тише, но в абсолютном безмолвии каждое произнесенное слово было отчетливо слышно. – Сегодня мы жертвуем Ночному богу смелого и сильного юношу, достойного служить ему в любом мире! – Колдун величественным жестом указал на стоявшего у подножия валуна-трибуны Вихауви, окруженного четырьмя стражами. – Давно не видал Панакави такого удальца! Давно не посылали мы Испытующему богу человека, чье сердце не знает страха, а рука твердостью своей превосходит камень! Пусть Панакави испытает его и возьмем себе, если нуждается в верных слугах! Пусть вернет нам, если слуг у него хватает, и мы воздадим храбрецу высшие почести! Слава Ночному богу!

– Слава! Слава! – в едином порыве завопили негонеро, вскакивая на ноги и потрясая над головой сжатыми кулаками.

Тилорн и его спутники тоже повскакали с земли, вливая голоса в приветственный клич, обрекающий Вихауви на страшную смерть. Они сделали все, что могли, чтобы освободить его, но усилия их оказались тщетны. Что бы ни вытворяли негонеро во славу Панакави, почетный пленник всегда оставался в центре внимания, рядом с Мафан-оуком и ра-Сиуаром. Во время диких плясок с копьями, пения гимнов и причащения всевозможного рода напитками, которыми колдун с ритуальными словами собственноручно наполнял протянутые ему раковины, скорлупы кокосовых орехов и глиняные плошки, Вихауви находился в середине магического круга из священного огня, заклинаний Мафан-оука и полдюжины стражей, не сводящих с него горящих глаз. Трижды Тилорн с Ваниваки пытались, воспользовавшись всеобщей экзальтацией, подобраться к будущей жертве – и трижды им приходилось отступать за спины заходящихся в крике негонеро. Землянин напрягал все силы, чтобы блокировать сознание учуявших неладное стражей, и подлинным чудом можно было считать, что это ему до поры до времени удавалось.

Несколько раз Ваниваки, потеряв терпение и надежду, готов был выхватить из-под причудливых одеяний бронзовый нож и броситься на помощь другу, однако благодаря неусыпному надзору Маути юноша все же не совершил столь непоправимого, пагубного для всех поступка. Одно ритуальное действо сменялось другим, но Вихауви оставался по-прежнему недосягаем, и когда негонеро, совершив очередной головоломный танец, шумной толпой устремились к озеру Панакави, Тилорн подобно Ваниваки уже склонен был признать, что затея их провалилась или вот-вот провалится. Любая попытка освободить пленника привела бы к тому, что донельзя возбужденная толпа разорвала бы троицу вставших у нее на пути безумцев в клочья. Выхода не было, и тут Маути, узнать которую под фантастическим одеянием можно было исключительно по голосу, спросила:

– Ты сумел прогнать кракена – быть может, тебе удастся зачаровать и служанку Госпожи Рыбы?

– Придется попробовать, – ответил землянин без особого энтузиазма, поймал недоверчивый взгляд Ваниваки, натертое киноварью лицо которого производило поистине устрашающее впечатление, и, ничего не обещая, предложил последовать за толпой.

Высказанная Маути мысль уже приходила Тилорну в голову, но сознавая, что осуществление ее – дело весьма проблематичное, он рассматривал этот способ спасения Вихауви как последнее, вовсе не гарантирующее успеха средство. Нанести сильный ментальный удар на значительном расстоянии – задача сама по себе не из легких, а если учесть, что мозг акулы существенно отличается даже от мозга кракена, решить ее, может статься, будет попросту невозможно. Землянин отлично помнил прописную истину, гласившую, что воздействовать на примитивное сознание несравнимо труднее, чем на сложное, и понимал: пробиться сквозь инстинкты хищника, почуявшего добычу, которому к тому же некуда отступать, он скорее всего не сможет. Впрочем, если что-то и получится, едва ли Вихауви сумеет воспользоваться выпавшим ему шансом…

Говорить о своих сомнениях Тилорн не стал – надо думать, у Маути с Ваниваки и собственных хватает. Вместо этого он ускорил шаг, чтобы прийти к озерцу раньше основной части негонеро и оценить обстановку на месте.

Придирчиво оглядев похожие на амфитеатр древнего цирка берега котловины, он выбрал на южном ее склоне груду камней, расположенных в двух десятках метров от озера. Камни эти находились достаточно далеко от валунов, на которых у самой кромки воды разместился ра-Сиуар с многочисленными родственниками. Отсюда отлично просматривалась вся местность, а в случае необходимости друзья могли удалиться, не привлекая к себе излишнего внимания. Кроме того, солнце находилось бы у них за спиной, что, с одной стороны, не будет мешать землянину сосредоточиться на акуле, а с другой – хоть как-то укроет их от любопытных взглядов.

Выбранное место понравилось, как и следовало ожидать, не только ему, и Тилорн вынужден был изрядно надавить на психику главы рода, попытавшегося занять их камни, так что, когда пришло время войти в контакт с сознанием кружившей, словно свихнувшийся робот, акулы, землянин вовсе не ощутил необходимого для предстоящей работы подъема духа. А тут еще эти отвратительные трубы грянули подобно корабельным сиренам…

Маути не могла видеть скрытого маской лица колдуна, но ясно ощущала его тревогу и не только не задавала никаких вопросов, но и вообще старалась быть как можно незаметнее. Все шло не так, как задумывал и предсказывал Ваниваки, и все же девушку не покидала уверенность, что Тилорн и на этот раз сотворит чудо, которого она ждала и одновременно боялась.

Черный плавник описывал круг за кругом, оставляя на воде четкий расширяющийся след: ревейю не интересовало, что делалось на берегах, – она плыла так стремительно, словно преследовала свою, никому не ведомую цель. Вероятно, акула заметила, что отлив уже начался, но это ее нисколько не обеспокоило и не заставило, как рассчитывала Маути, прорываться сквозь решетчатые ворота, которые рыба-оса при желании разнесла бы в щепы одним ударом. Была ли она зачарована Мафан-оуком или в самом деле знала, что ее ждет подношение? Огромные светлокожие тану – существа, почитаемые на Хоаху более всех других, обладали почти человеческим разумом, но о ревейях Маути бы этого не сказала. Хотя если ее послала Госпожа Рыба или сам Панакави…

Акула была красива. Темно-синие поперечные полосы начинались от черного спинного плавника и, сбегая к серебристому брюху, светлели и утончались, отчего громадная рыбина казалась легкой и изящной. Кожа ее была гладкой и упругой, серповидный хвост придавал ей сходство с тану, но все портила приплюснутая голова с громадной пастью. Безобразно широкая и тупая, будто застывшая в вечной ухмылке, мощные челюсти плотно сжаты, но девушка знала, что за двойными губами находились косо посаженные зубы, формой и длиной похожие на скрюченные человеческие пальцы. Вот только остротой они могли сравниться с отточенными бронзовыми ножами и ничем не напоминали пирамидальных зубов других акул. Маути представила, что это не Вихауви, а ее сейчас кинут к этой кровожадной твари, и содрогнулась. Можно называть себя сестрой акул, можно любоваться их быстротой и ловкостью, но любить… Девушка передернула плечами от ужаса и отвращения, подумав, что сейчас-то совершенно точно испытывает к ревейе далеко не родственные чувства…

Мафан-оук между тем, закончив свою речь и дав соплеменникам выплеснуть в крике переполнявшее их восхищение Панакави, сделал знак музыкантам. Тамтамы раскатились тревожной дробью; возгласы постепенно стихли; зрители заняли места, и стражи начали подталкивать Вихауви к воде. Из всех собравшихся здесь только эти четверо с копьями и беспомощный пленник были в обычном наряде – узких набедренных повязках; остальные же, напялившие невообразимые одеяния, разрисовавшие лица и тела кричащими красками, были точь-в-точь как злые духи, о которых любят посудачить у костра хираолы. Пришедший в голову Маути образ: четверо людей толкают пятого в пасть ревейи на потеху собравшейся со всех концов земли нечисти, которая ждет не дождется, когда же наконец по зеркальной поверхности расплывутся кровавые пятна, – наполнил душу девушки отвращением, заставив до боли закусить губу.

Маути легонько толкнула в бок Тилорна, застывшего, как изваянная из дерева гигантская нахохлившаяся птица. Колдун поднял на нее невидящие глаза, пошевелил губами и нетерпеливо махнул рукой – отстань, мол. Девушка вздохнула и уставилась на подошедшую уже к самой воде процессию.

Дробь тамтамов резко оборвалась. Мелькнул наконечник копья, перерезая веревки, стягивающие руки Вихауви за спиной. Один из стражей протянул юноше дубинку длиной в неполных два локтя, к которой прикреплен был акулий зуб, размерами не превышавший человеческой ладони. Вихауви, на лбу которого мелом были нарисованы три желтых креста, потер онемевшие запястья, подкинул дубинку в воздух, повертел в руках, примериваясь к непривычному оружию. Стражи, отступив на пару шагов, выставили перед собой копья с ослепительно сияющими на солнце медными наконечниками.

– Иди и покажи свою удаль! – хриплым голосом скомандовал ра-Сиуар, восседавший на плоском камне неподалеку от пленника.

Не обращая внимания на вождя, Вихауви огляделся, будто высматривая кого-то, и Ваниваки подался вперед – только ладонь Маути, лежавшая на его руке, удерживала юношу от того, чтобы очертя голову ринуться на безмолвный призыв друга.

– Он высматривает не тебя. Он ищет Итиви, – прошептала девушка и, словно подтверждая ее слова, Вихауви издал негромкое восклицание. Ваниваки проследил за его взглядом и заметил, что одна из фигур в диковинном одеянии подняла маску.

– Итиви! – пробормотал он изумленно. Даже на расстоянии было видно, что на лице избранницы его друга нет и следа сочувствия или горя. Напротив, оно явно светилось торжеством и самодовольством. О Вихауви, которого можно было уже считать покойником, не стоило беспокоиться, ведь девушка почти не знала его. Зато имя Итиви теперь у всех на устах, и в следующую поездку на Манахаш у нее окажется богатый выбор женихов – каждому лестно взять в жены девушку, ради которой кто-то рискнул и даже поплатился головой. Теперь о Вихауви – а значит, и о ней – еще долгие годы будут рассказывать легенды на всех трех островах хираолов...

– Стерва! – процедила сквозь зубы Маути.

Вихауви несколько мгновений смотрел на Итиви, потом дернулся, словно от пощечины, и шагнул к воде. Стражи, сохраняя дистанцию, двинулись за ним, угрожающе выставив вперед копья, но юноша не нуждался в понуканиях. Шаг, другой – и он уже по щиколотку вошел в озеро. Еще шаг, и вода достигла его колен.

Со стороны зрителей послышался громкий вздох. Черный акулий плавник, находившийся на противоположной стороне озера, шириною не превышавшего ста шагов, начал замедлять движение.

– Учуяла! – громким шепотом произнес Ваниваки, обращаясь к Тилорну.

– Вижу, не мешай!

Войдя в воду по пояс, Вихауви остановился, напряженно всматриваясь в неторопливые, рыскающие движения приближающегося плавника. То ли принюхиваясь, то ли присматриваясь, ревейя со зловещей, завораживающей грацией выписывала плавные зигзаги, с каждым мгновением сокращая расстояние, отделявшее ее от жертвы.

– Не стой на месте! Двигайся! – неожиданно крикнул кто-то из негонеро.

Вихауви, будто очнувшись от столбняка, рванулся в сторону, и акула, чуть изменив курс, поплыла быстрее, словно неудержимой силой влекомая к юноше. Внезапно развернувшись, он метнулся вправо, потом снова влево. Ревейя приоткрыла пасть, приветствуя жертву улыбкой, обнажившей ряды смертоносных крючковатых зубов, и кинулась на Вихауви, норовя схватить его за ногу. Юноша шарахнулся к берегу, яростно колотя дубинкой по воде. Ревейя захлопнула пасть и ударила мощным хвостом, окатив жертву пенящейся водой, после чего стремительно ушла в глубину, начинавшуюся, судя по всему, шагах в пяти от берега.

– Брюхо ей пропори, брюхо! – вновь крикнул кто-то, его поддержали еще несколько человек, вразнобой советовавших: – Не топчись на месте! На мелководье ее не одолеть! Поднырни под нее! Войди в воду сам, пока она не схватила тебя за ноги и не уволокла на дно!..

Ревейя вынырнула на поверхность, словно желая поглядеть на этих невесть откуда взявшихся советчиков. Желтый вертикальный глаз ее, похожий на кусок янтаря, зловеще блеснул на солнце, и акула развернулась для новой атаки.

Вихауви бочком, по-крабьи, устремился вдоль берега, поднимая фонтаны брызг, и эта оплошка чуть не стоила ему жизни. Сделав молниеносный бросок, ревейя едва не вцепилась в ногу совершившего в последний момент длинный прыжок юноши. Громко клацнула зубами, и тут Вихауви, изловчившись, ткнул в похожую на таран голову акулы дубинкой.

Взметнувшийся столб воды помешал Ваниваки разглядеть, достиг ли цели удар его друга, да это было и не важно – вреда ревейе он все равно причинить не мог. Копьем или острогой нужно бить акуле в мозг, расположенный значительно выше глаз, а лишить ее жизни ножом или тем оружием, что было в руках Вихауви, можно только одним способом – вспоров брюхо. И юноша, конечно же, знал это, однако находился, видимо, в таком состоянии, когда человек просто не способен совершать разумные поступки.

Такого же мнения придерживалась и акула. Будто забавляясь и демонстрируя мощь, она описала полукруг и понеслась на юношу подобно пущенному твердой рукой копью. Не пытаясь увертываться, Вихауви бросился в глубину, то ли осознав наконец, что метание вдоль берега – худшая из возможных тактик, ибо акула на мелководье так же опасна, как и в открытом море, то ли бездумно доверившись долетевшим до его ушей советам. Зрителям показалось, будто юноше удалось избежать встречи с ревейей, но розовое облачко замутившей прозрачную воду крови убедило их, что жертва все же соприкоснулась с напоминающей наждак шкурой акулы.

Лицо Ваниваки исказила гримаса страдания. Мекамбо использовали полоски акульей кожи для шлифовки древок острог и копий, и он знал, что прикосновения к шершавому боку стремительной хищницы могут привести его друга к смерти от потери крови так же верно, как встреча с отточенными лезвиями зубов служанки Госпожи Рыбы.

– Ну сделай же что-нибудь! – Он бросил на колдуна ненавидящий взгляд и стряхнул со своей руки ладонь Маути. – Иначе я сам…

– Хэк! – Резко выдохнув воздух, Тилорн соединил ладони с растопыренными, напряженными пальцами, будто сплющивая что-то невидимое, находящееся между ними.

Ринувшаяся было вдогонку за Вихауви ревейя содрогнулась и, на локоть выпрыгнув из воды, с громким плеском рухнула обратно. Неуверенно шевельнула хвостом, выгнулась дугой и вновь, набирая скорость, рванулась за ускользающей добычей.

– Йо! – Колдун рубанул воздух перед собой ребрами ладоней.

– А-а-а!.. – сдавленно вскрикнула Маути, хватаясь руками за голову, в то время как ревейя, словно получив удар дубиной по чувствительному носу, ушла в глубину, вспенивая воду хлещущим из стороны в сторону хвостом.

Мельком глянув на нырнувшего вслед за акулой юношу, Ваниваки в недоумении перевел взгляд с лоснящихся от пота напружиненных плеч колдуна на корчащуюся в конвульсиях девушку:

– Что с тобой?!

– Останови Тилорна!.. Он убьет меня!.. – просипела Маути, неверным движением сдирая душившую ее маску.

– Са-а-ат! – процедил колдун, поворачивая ладони со скрюченными пальцами так, будто выжимал сок из невидимого куска мяса.

– О-о-о!.. – стонала девушка, изо всех сил стараясь подавить рвущийся из глотки крик. Сползшее на землю тело ее извивалось, как раздавленный червяк, из закушенной губы сочилась кровь, а ставшее пепельно-серым лицо дергалось и кривилось от нестерпимой боли.

– Тилорн! – Ваниваки мертвой хваткой вцепился в поглощенного своим чародейством колдуна и пяток раз что было мочи тряхнул его. – Ты не то делаешь! Взгляни на Маути! Ты так скорее ее угробишь, чем ревейю!

Сперва колдун взирал на него пустыми глазами, потом в них зажегся огонек разума, и он, отстранив Ваниваки, склонился над девушкой.

– Не понимаю. Она каким-то образом связана с акулой и разделяет предназначенные той удары, хотя я не касался ее сознания. Бедная ты моя…

Бормотание Тилорна было прервано дружным воплем негонеро. Вскинув головы, друзья увидели, что Вихауви, отшвырнув в сторону обломок дубинки, с непостижимой быстротой плывет к берегу. Черный плавник следует за ним в полутора десятках локтей, а повскакавшие с камней негонеро истошно орут, потрясая воздетыми вверх руками.

– Теперь ему точно конец – прошептал Ваниваки, нащупывая спрятанный под плащом нож и отчетливо сознавая, что помочь Вихауви ничем не может.

Тилорн выбросил руки вперед в отстраняющем, останавливающем жесте, и акула, вильнув в сторону, пронеслась мимо пловца. Оцепеневшая, обессилевшая от боли Маути с глухим стоном изогнулась, едва не касаясь затылком собственных пяток. Колдун, сжав зубы, опустился перед ней на колени, а Ваниваки, стискивая в бессильном гневе кулаки, продолжал наблюдать за другом.

Вихауви уже почти достиг берега. По крайней мере коснулся ногами дна неподалеку от места, где впервые вошел в воду. Рассчитывал ли юноша получить нож или копье взамен перекушенной акулой дубинки или стремился к берегу не рассуждая, гонимый всепоглощающим ужасом, охватившим его после потери своего символического оружия, сказать было трудно. Но даже если он и питал какие-то надежды, копья четырех стражей, направленные ему в грудь, недвусмысленно дали понять, что сбыться им не суждено; так или иначе, но жертву свою ревейя получит.

Сделав десяток шагов, юноша остановился. Фигура его выражала покорность судьбе: плечи поникли, руки бессильно повисли. Грудь тяжело вздымалась, с ободранного акульей шкурой бедра стекали капли крови.

– Пошел обратно! Пошел в воду, растяпа! – Один из стражей угрожающе потряс копьем, однако юноша, казалось, не заметил этого, и оружие опустилось.

Над озером повисла напряженная тишина, негонеро выжидающе поглядывали на Мафан-оука и ра Сиуара. Хираолы не любили проливать кровь соплеменников, да и вообще особой кровожадностью не отличались. На памяти поколения Ваниваки ритуальные жертвоприношения не устраивались ни на одном из трех островов; впечатление от завываний колдуна успело рассеяться, и в головы зрителей не могла не прийти мысль, что происходящее сильно смахивает на хладнокровное, хорошо организованное убийство.

Почувствовав, что дела идут не совсем по-задуманному и ход праздника вот-вот непоправимо нарушится, Мафан-оук издал протяжный вопль, привлекая внимание соплеменников, и поднял руки к небу, готовясь произнести речь. Однако не успел он раскрыть рта, как от группы родичей ра-Сиуара отделилась закутанная в плащ невысокая фигура. Подбежав к воде, женщина на мгновение замерла, в руке ее сверкнул длинный нож.

– Эй, чужак! Боги ждут честного поединка, а не убийства! Лови! – крикнула она низким грудным голосом и, прежде чем кто-либо успел ее остановить, бросила нож Вихауви.

– Иди на место, Вики! Или тоже хочешь поближе познакомиться со служанкой Госпожи Рыбы?! – рявкнул колдун, крайне раздосадованный столь несвоевременным вмешательством.

Склонив голову, Вики послушно отправилась к отцу, а Вихауви, поймавший нож прежде, чем тот успел опуститься на дно, издал воинственный клич и обернулся лицом к озеру, высматривая черный плавник.

– Тилорн, у него появился шанс! Помоги Вихауви в последний раз! Обездвижь ревейю, и он вспорет ей брюхо! – Ваниваки вкогтился пальцами в плечо стоящего на коленях колдуна. – Ему хватит одного удара! Помоги, пока силы и воля к жизни еще не покинули его!

Колдун поднял закрытое маской лицо, на котором, словно нарисованная, выделялась ослепительно-белая полоска оскаленных зубов.

– Видишь, что моя магия делает с Маути?! Я не собираюсь становиться убийцей и уж во всяком случае не намерен начинать с собственной жены! Бели Вихауви обречен, это еще не значит, что весь мир должен погибнуть вместе с ним!

Впервые за время знакомства с Тилорном Ваниваки видел его в ярости, но сейчас ему было не до того, чтобы удивляться и обращать внимание на подобные мелочи.

– Быстрее! Останови акулу, осади ее еще раз! Маути это переживет, а Вихауви ты спасешь жизнь! Твоя жена, очнувшись, не простит тебе промедления!

– Чтоб ты сдох в объятиях ядовитой медузы! – в сердцах бросил Тилорн, выпрямился, разыскивая глазами черный плавник, описывающий вокруг очутившегося едва ли не на середине озера юноши быстро сужающиеся круги. Простер руки вперед и замер, выжидая подходящего момента для нанесения колдовской затрещины.

С сильно бьющимся сердцем Ваниваки следил, как все уже и уже становятся описываемые хищницей круги, когда же она чуть изменила направление, готовясь к смертоносному броску, не выдержал:

– Бей! – проскрежетал он.

Колдун вздрогнул и подался назад, словно вытолкнул что-то из себя, выбросил из открытых ладоней. Придушенно пискнула истекавшая слезами Маути, а ревейя, словно с разгону налетев на невидимую скалу, дернулась и застыла, так и не совершив последнего рывка. Вихауви нырнул, а мгновением позже из глубины озера вырвалось на поверхность темно-красное облако. Вода забурлила, как в кипящем котле, разбрасывая во все стороны хлопья розовой пены; из нее подобно поплавку выскочила огромная рыбина. Полукружье жуткой пасти то распахивалось, то смыкалось с омерзительным лязгом, серповидный хвост яростно колотил воду, а из распоротого брюха лезли и лезли похожие на черно-алые лохмотья внутренности, которые она, обезумев от боли, норовила сожрать…

Тилорн сорвал маску, стряхнул с перекошенного отвращением лица пот и присел на корточки рядом с недвижимой Маути. Издав победное рычание, Ваниваки ударил себя кулаком в грудь, не умея иначе выразить переполнявшие его чувства. Вихауви, зажав нож в зубах, размашисто плыл к берегу, по которому, невнятно завывая, скакали потрясенные невиданным зрелищем негонеро. Ревейя же полежала некоторое время на поверхности, подставив вечернему солнцу распахнутое, точно створки раковины, брюхо, и начала медленно погружаться в глубины озера Панакави, где и обрела вечный покой.

10

Пока негонеро добирались до поселка, подкравшиеся незаметно сумерки опустились на Тин-Тонгру, залив остров таинственным фиолетовым светом. И в призрачном этом свете ослепительно яркими показались Ваниваки вспыхнувшие на площади костры. Неестественно громкими показались голоса притихших было негонеро, когда Мафан-оук торжественно объявил, что раз уж Панакави не принял предназначенного ему в жертву юношу, Вихауви надобно немедля оженить и принять в племя.

Ваниваки был уверен, что в словах колдуна кроется какой-то подвох, и с подозрением наблюдал, с каким рвением негонеро занялись приготовлениями к свадебной церемонии. Впрочем, вскоре он убедился, что подготовка эта свелась к тому, что на площадь были вытащены непочатые кувшины с кокосовым вином и всевозможная снедь: горшки с вареными креветками, жареное черепашье мясо, маринованная рыба, моллюски в пальмовом соусе и салаты из водорослей и крабов. Все эти яства были припасены к завершающей трапезе, которая должна была состояться при свете полной луны, однако Мафан-оук, ко всеобщему удовольствию, распорядился несколько изменить распорядок праздника, справедливо полагая, что если пошарить по кладовкам, то и на ночное пиршество припасов хватит, а место для всяких вкусностей в желудках соплеменников и подавно отыщется.

Тилорн и возрожденная им к жизни Маути не разделяли подозрений Ваниваки относительно коварных замыслов Мафан-оука. Колдун, на их взгляд, не был закоренелым злодеем, во что бы то ни стало стремящимся пролить кровь Вихауви. Вероятно, он просто хотел использовать пленника, чтобы сделать праздник более впечатляющим и запоминающимся, и свадьба с предшествующей ей процедурой выбора невесты вполне могла заменить несостоявшееся жертвоприношение. К тому же кровь – пусть даже кровь ревейи – уже пролита, и следующее зрелище должно вызвать у зрителей эмоции совсем иного рода…

Тем не менее ни Тилорн, ни Маути не стали возражать, когда Ваниваки предложил дождаться конца торжества и воочию убедиться, что никаких козней против Вихауви Мафан-оук не готовит. Расположившись в редком невысоком кустарнике на юго-восточной окраине поселка, они с любопытством наблюдали, как по приказу ри-Сиуара негонеро, успевшие изрядно накричаться и подкрепиться вином и закусками, очистили центр площади. Перевернули опорожненный совместными усилиями огромный медный котел с "напитком жизни", являвшийся едва ли не самым большим достоянием племени, и установили его посреди ровной площадки, окруженной множеством костров.

Весело застучали маленькие тамтамы, и в образованный кострами круг выскочило полдюжины девиц, обступивших взобравшегося на перевернутый котел Мафан-оука. Колдун гаркнул несколько прочувствованных слов по поводу высокой чести, которую племя негонеро оказывает храбрецу, одолевшему служанку Госпожи Рыбы, и ударил чуткими длинными пальцами по висящему на поясе пестро раскрашенному тамтаму. Устремив к небу, где только-только проступили первые звезды, узкое костистое лицо, Мафан-оук начал покачиваться в такт отбиваемому ритму, так что ожерелья из птичьих черепов принялись подпрыгивать и стукаться друг о друга, вплетая в гулкую песню тамтама глухой перестук зловещих костяных погремушек.

Заданный колдуном ритм подхватили затихшие на время тамтамы находящихся за кольцом костров музыкантов, и фигуры в диковинных плащах и масках посолонь двинулись вокруг стоящего на котле Мафан-оука, извиваясь в тягучем, завораживающем танце, состоящем из подпрыгиваний, притоптываний и каких-то ломаных, дергающихся движений рук и тел. Гулкий тамтам колдуна запел быстрее, и движения девушек в уродливых одеяниях, делавших их похожими не то на гигантских птиц, не то на громадных насекомых, ускорились, стали более слаженными и согласованными. Из-за круга костров к ним подбежали другие девушки, и с каждой новой танцовщицей хоровод невест, расширяясь, ускорял движение.

Тамтамы поддержали гуделки и трещотки, мелодия, выводимая ими, делалась все требовательней, все навязчивей, и вот Мафан-оук, оставив в покое свой поясной тамтам, вскинул руки над головой. Алый плащ колдуна затрепетал, подобно крыльям гигантской тропической бабочки, из-за костров донеслись ободряющие крики, и одна из танцовщиц, неуловимым движением расстегнув одеяние, бросила его к ногам Мафан-оука. Вопли зрителей стали громче, дружнее, и девушки, не замедляя пляски, начали освобождаться от безобразных нарядов. Вскоре у основания котла выросла груда плащей и фантастических головных уборов, а в оранжевых отблесках пламени замелькали гибкие фигуры девушек, красивых, как все вошедшие в возраст невест островитянки. Огненные блики скользили по натертым пальмовым маслом телам, вспыхивали на медных ожерельях, ручных и ножных браслетах, стекали по крутым бедрам и острым грудям, отражались в глазах, загадочно поблескивавших из-под причудливых масок. Заплетенные в высокие сложные прически белые цветы переливались всеми оттенками – от оранжевого и розового до красно-бордового.

Хотя на танцовщицах, кроме масок, не осталось решительно ничего, отличить их друг от друга было совершенно невозможно, и Ваниваки напрасно выискивал глазами Итиви и Кивави. Хоровод девушек казался единым многоруким и многоногим, чрезвычайно соблазнительным и недосягаемым существом, все части которого двигались в одном ритме подобно волнам, то приливая к стоящему посреди площадки колдуну, то откатываясь и продолжая при этом двигаться по кругу.

Юноша не заметил, когда тамтам Мафан-оука снова проснулся. Некоторое время колдун, виртуозно работая пальцами, еще и приплясывал на котле, отбивая такт босыми пятками, потом ведомая им мелодия начала замедляться, движения танцовщиц приобрели чарующую плавность, стали прямо-таки вкрадчивыми. Извиваясь в сладкой истоме, они с каждым изгибом тела вновь обретали индивидуальность; хоровод на глазах распадался на танцующих обнаженных девушек, рисунок пляски каждой из которых вполне соответствовал характеру.

Ваниваки покосился на Тилорна, не сводившего глаз с танцовщиц, потом на Маути. Глаза девушки лихорадочно блестели, а выражение лица было таким, словно она едва сдерживалась, чтобы тоже не пуститься в пляс. От былого недомогания не осталось и следа, и юноша подумал, что еще немного, и Тилорну придется применить колдовское искусство, дабы заставить девушку оставаться на месте.

На зрителей танец невест подействовал по-разному. Пять или шесть женщин, желая присоединиться к танцующим, попытались проскочить в кольцо костров, но были вовремя остановлены. Другие, не скрываясь, начали выбираться из толпы, со смехом и прибаутками отмечавшей, что все они тащат за собой мужей и, судя по всему, намерены заниматься с ними отнюдь не домашними делами. Отшучиваясь или огрызаясь, пары, покидавшие церемонию выбора невесты, одна за другой растворялись в обступившей поселок темноте, наводя Ваниваки, уже не раз вспоминавшего о жарких объятиях Пати, на мысль, что им тоже пора пробираться к каноэ. Он сознавал, что надо, оставив Маути с Тилорном, немедленно бежать за погруженной в колдовской сон женой, но танец невест приковал взгляд, заставляя вновь и вновь откладывать отбытие с Тин-Тонгры.

Между тем движения танцовщиц становились все более томными и волнующими, и наконец одна из них, подняв руки к голове, быстрым движением избавилась от маски. Ее примеру последовали другие, а затем по мановению руки колдуна музыка стихла. Танцовщицы замерли, демонстрируя стать: окружившие площадь негонеро хранили молчание, но все это лишь до тех пор, пока Мафан-оук вновь не тронул поясной тамтам. Толпа восторженно взвыла, девушки разом выхватили из высоких причесок удерживающие их узкие, длиной с локоть, гребни. Белые цветы дождем посыпались им под ноги, и они начали новый танец, которому аккомпанировал лишь тамтам колдуна и звонкий перестук костяных гребней. Густые шелковистые волосы девушек развевались, окутывая их черной прозрачной вуалью, бились, вились, как водоросли, как змеи, гипнотизируя, завораживая и без того потрясенных зрителей.

– Танец с гребнями – завершающая часть пляски невест. Я не слышал, чтобы ее когда-нибудь исполняли ради одного человека! Мафан-оук сдержал слово и оказывает Вихауви почести, которых не удостаиваются даже сыновья вождей, – поделился Ваниваки с Тилорном.

– Смотрите, как сияет Итиви! Можно подумать, она тут самая искусная и красивая! – возмущенно фыркнула Маути.

– Она и вправду красива, – возразил Тилорн и повернулся к Ваниваки. – Кто из этих девушек Кивави, которую ты избрал своей невестой?

– Девушки, которая стала моей женой прошлой ночью, здесь нет, – сухо ответил юноша. – А вот и жених!

Звуки тамтама Мафан-оука, становившиеся все резче и громче, внезапно оборвались, и девушки, повинуясь безмолвной команде колдуна, застыли, словно изваяния, не закончив начатых движений. Бывшие стражи, украшенные теперь ожерельями из раковин и цветами, вытолкнули из толпы Вихауви, и тот, войдя в кольцо костров, остановился напротив Мафан-оука.

– Ты видел наших прекрасных девушек! – торжественно провозгласил колдун. – Ради одной из них ты рисковал жизнью… – Итиви гордо вскинула голову, презрительно выпятив губы. – … и заслужил право выбрать невесту. Скажи, кого из них ты хочешь назвать женой? В чей род желаешь войти?

Юноша кивнул колдуну и начал медленно обходить застывших танцовщиц, скользя по их выставленным напоказ прелестям равнодушным взглядом. Итиви раздраженно морщила носик и нетерпеливо притоптывала ногой – Вихауви совершал обход противосолонь, так что она оказалась последней в кругу, остальные девушки делали вид, будто не замечают жениха, зрители затаили дыхание, хотя всем было доподлинно известно, за кем приплыл на остров юноша-мекамбо.

– Неужели выберет эту стерву?! – прошипела Маути. – Если он сделает это, я буду вечно скорбеть, что принимала участие в спасении столь безмозглого парня!

– Сердцу не прикажешь, – тихо промолвил Тилорн, и в тот же миг по рядам негонеро пробежал недоуменный ропот. Постояв около Итиви, Вихауви, сделав еще несколько шагов, остановился напротив Мафан-оука и звучным голосом спросил:

– Я правильно тебя понял и действительно могу выбрать себе в жены любую девушку?

– О, змеи морские! Пати, конечно, еще мала для танца невест, но если он думает о ней!.. – гневно проворчал Ваниваки и так сжал кулаки, что костяшки пальцев побелели, а мускулы на руках взбугрились и закаменели.

– Да при чем тут Пати! Ты что, еще не понял? – радостно хихикнула Маути.

– Ты можешь избрать себе в жены любую девушку или… незамужнюю женщину, живущую на нашем острове, – торжественно подтвердил Мафан-оук, сурово хмуря кустистые брови, однако Маути могла поклясться, что колдун едва сдерживал смех.

Юноша в последний раз окинул взором стоящих перед ним танцовщиц, которые, устав изображать изваяния, начали переминаться с ноги на ногу, и, не обращая внимания на недовольно гудящую за спиной толпу, заявил:

– Я выбираю Вики из рода Саргаки. Я не знаю девушки лучше и хочу, чтобы она стала моей женой.

– Пусть будет так. Позовите Вики из рода Саргаки, – Мафан-оук выбил короткую частую дробь на поясном тамтаме.

Крики, которыми отозвались негонеро на выбор юноши, и слова Мафан-оука еще не утихли, когда сквозь расступившуюся толпу в кольцо костров вошла дочь вождя. Как и на других женщинах, на ней были диковинные праздничные одеяния, а голову украшала замысловатая маска.

– Вики из рода Саргаки! Я желаю видеть твое лицо! – потребовал Вихауви и, когда женщина, помедлив, сняла маску, продолжал: – Я, Вихауви из рода Тилами, хочу войти в твой род. Будешь ли ты мне верной женой в радости и горе? Будешь ли чинить мои сети и растить моих сыновей? Будешь ли ждать меня с моря и молить богов о попутном ветре?

– Да, мой муж, – тихо ответила Вики, но слова ее благодаря воцарившейся тишине были слышны в самых дальних концах площади.

– Ра-Сиуар, глава рода Саргаки! Принимаешь ли ты в свой род Вихауви с Тулалаоки? – обратился колдун к вождю.

– Принимаю! – коротко бросил тот. – Пусть станет он Вихауви из рода Саргаки! Слава Панакави, пославшего моей дочери достойного мужа!

– Слава! Слава! – взревели негонеро и повалили в круг, чтобы поздравить молодых, хлопнуть по плечу нового соплеменника – победителя ревейи, коснуться – на счастье – одеяний Вики.

– Прекрасно! Свадебный обряд завершен как должно. Мафан-оук сдержал слово. Что бы теперь ни случилось, Вихауви в безопасности, и мы можем с чистой совестью покинуть Тин-Тонгру. Не такого, правда, я ожидал, но…

– Если только нам дадут уплыть с этого острова! – взволнованно прервала юношу Маути. – Глядите-ка, кто там разговаривает с Мафан-оуком.

– Пати?! Змеи морские, зачем же она…

– Этого-то я и боялся. Проснувшись, Пати решила, что Панакави умертвил ее мать за то, что девушка помогала нам, и надумала во всем признаться колдуну, – пробормотал Тилорн, устало улыбаясь. – Похоже, Ланиукалари все же завершится пролитием человеческой крови.

– Ерунда! Вихауви теперь их родич, и ему ничего не грозит, а нас им ни за что не схватить! – пылко запротестовал Ваниваки.

– А можешь ты заставить колдуна забыть о том, что говорит Пати? – с надеждой спросила девушка.

– Нет. На сегодня чудеса кончились. Сомневаюсь, чтобы мне вообще удалось воздействовать на Мафан-оука, а сейчас и пытаться не буду.

– Тогда бегите к каноэ, я скоро вас догоню, – распорядился Ваниваки решительно.

– У тебя тут еще остались дела? – спросила Маути, и юноша понял, что она догадывается о его плане.

– Разумеется. Не могу же я уплыть с Тин-Тонгры, оставив здесь жену.

– Но она считает нас виновными в смерти матери! Пати не пойдет с тобой! – предостерег юношу Тилорн, сообразив наконец, что задумал Ваниваки.

– По своей воле не пойдет, и все же мы уплывем вместе. А потом ты ей все объяснишь, – упрямо ответствовал юноша. – Бегите, время дорого. Негонеро вот-вот начнут охоту, чтобы достойно завершить празднование Ланиукалари.

11

Близился рассвет. Огромные яркие звезды побледнели, луна скрылась за тучами, пригнанными с севера холодным порывистым ветром. Этот же ветер – предвестник сезона дождей – надувал косой парус каноэ, пробиравшегося среди россыпи мелких островков. Длинное, предназначенное для плавания в открытом море судно, в котором сидело четыре человека, преследовали три узких лодки негонеро – в каждой усердно работали веслами по шесть гребцов. И лодки эти медленно, но верно нагоняли.

Поручив Тилорну управляться с парусом, Ваниваки изо всех сил налегал на весла, хотя ему давно уже стало ясно, что от погони не уйти. Из-за отлива протоки между островами обмелели, и скорость, которую могло развить в них каноэ, была явно недостаточной, чтобы оторваться от вертких лодок преследователей. Юноша рассчитал, что у них будет небольшой запас времени, но слишком долго пришлось охотиться за Пати. Как и предсказывал колдун, она видела в нем врага, виновника смерти матери, и он вынужден был связать ее и тащить к месту стоянки на плечах. Под воздействием чар Тилорна девушка мало-помалу успокоилась и поняла всю вздорность своих обвинений, однако драгоценное время было потеряно, и спасти их теперь могло лишь чудо…

– Тилорн, придумай что-нибудь, иначе нам не уйти! – воззвал он к колдуну, когда каноэ, едва не наскочив на песчаную отмель, проскользнуло в очередную протоку.

– Я не могу заставить наше суденышко взлететь, – мрачно ответил Тилорн. – И не умею метать молний, о чем ты прекрасно знаешь.

– Если дотянем до Лурри, нам, быть может, удастся ускользнуть от погони. На чистой воде негонеро потеряют скорость… – неуверенно начала Маути. Но Пати не дала ей договорить:

– Они поставят паруса и догонят, прежде чем мы успеем как следует разогнаться.

Каноэ, накренившись, совершило рискованный поворот, и Тилорн в который уже раз подумал, что напрасно послушался голоса сердца и взял с собой Маути. Разумеется, негонеро не причинят девушкам вреда, но лучше бы им было сидеть по домам. Он переоценил маневренность каноэ, не принял во внимание узости проток, и расплата не заставит себя ждать…

– Тилорн, ты действительно ничего не можешь сделать? – спросила Маути, и по голосу было понятно, что, подобно Ваниваки, она все еще ждет от него чуда.

Ясное дело, не о взлетающем над архипелагом каноэ речь – они, вероятно, уже заметили, что неодушевленные предметы весьма неохотно поддаются его чарам. Нет, о таком никто и не мечтает. Но они твердо верят, что, пожелай он, преследователи один за другим побросают весла за борт своих до отвращения шустрых лодок. К сожалению, он и впрямь не может сотворить подобного чуда, как не в состоянии высвистать ветер или выпить море. Сил у него, наверно, достало бы, чтобы концентрированным ментальным посылом остановить сердце одного из гребцов. Может, даже двух… Убить, как общеизвестно, значительно легче, чем навязать свою волю. Однако этого он никогда бы не сделал – даже ради спасения собственной жизни. Хотя сейчас речь как раз и идет о спасении их с Ваниваки жизней. О том, что лучше: убить или быть убитым…

Для него, впрочем, такого вопроса не существует. Обычный землянин не умеет, не способен убивать. Раньше, когда на Земле еще только осваивали приемы ментального воздействия, сенситивы, проходя посвящение, давали клятву не использовать своего дара во вред людям. Самым неуравновешенным из них даже ставили ментальные блоки, однако время подобных предосторожностей давно миновало. Человеческая жизнь повсеместно признана величайшей ценностью, и поскольку сенситивными способностями в той или иной степени обладают все, никому и в голову не приходит вводить формальные ограничения на их использование. Если человек с молоком матери впитывает мысль о недопустимости убийства живых существ, его не надо специально предупреждать, чтобы он не резал ближних ножом и не палил в них из деструктора.

Что же касается неписаного этического кодекса, запрещающего ментальное вмешательство, то он, Тилорн, уже неоднократно нарушал его в этом мире, но имел для этого веские причины. Когда на одной чаше весов лежит человеческая жизнь, а на другой – этические заповеди, последние кажутся удивительно легковесными. Если же на обеих чашах – жизни людей, выбор невозможен изначально – человеческая цивилизация только потому и уцелела, что принцип разделения на "своих" и "чужих" был вовремя признан порочным. А вот когда одна из этих жизней твоя… Тогда выбор очевиден и бесспорен. И как бы ни хотелось ему убедить себя, что преследователи, которым они не причинили ни малейшего вреда, вовсе не люди, а свора спущенных с цепи кровожадных псов, и потому заслуживают соответствующего отношения, поверить в это невозможно. Они, как это ни прискорбно, люди. Люди, живущие по своим законам, которые он нарушил и должен понести за это наказание…

– Тилорн, ты совсем ничего не можешь сделать? – настойчиво повторила Маути.

"Зачем она спрашивает, неужели и так не ясно?" – раздраженно подумал землянин, вводя каноэ в последнюю протоку, отделяющую их от Лурри – широкого пролива, за которым лежал в туманной дымке недосягаемый Манахаш.

– Мне очень жаль, но единственное, что я могу, – это спустить парус, – глухо промолвил Тилорн. – Впрочем, опасаясь попасть в тебя и в Пати, негонеро вряд ли станут метать копья. Им еще представится возможность прирезать нас без риска ранить хранительниц жизни.

– Не делай этого! Быть может, нам все же удастся оторваться. Во всяком случае у нас есть последнее средство, которое наверняка заставит их прекратить преследование, – убежденно сказала Маути и, сняв висевшую на шее жемчужину, кинула ее на колени безучастной ко всему происходящему Пати. – Это наш свадебный подарок тебе и Ваниваки.

– Если ты знаешь средство остановить их, сейчас самое время им воспользоваться, – без особой надежды произнес Тилорн.

Маути прикинула расстояние до ближайшей лодки негонеро – не более двухсот локтей по прямой.

– Это самое крайнее средство. Выжми из каноэ все что возможно. Пока они поставят парус…

Каноэ стрелой вылетело из протоки и вспенило воды Лурри – тяжелые, темно-серые в тусклом свете хмурого бессолнечного утра. В первые минуты у Тилорна возродилась надежда, что им и впрямь удастся оставить погоню далеко позади, уж очень ходко бежало по мелкой волне их суденышко. Негонеро, однако, действовали столь слаженно и быстро, паруса их лодок так легко взяли ветер, что полторы сотни метров, выигранных беглецами на чистой воде, оказались иллюзорным преимуществом. Быть может, Ваниваки рассуждал здраво, предлагая захватить одну из лодок негонеро? Но с другой стороны, едва ли они, не зная ее особенностей, смогли бы развить на ней такую же скорость, как преследователи. А уж о том, чтобы добраться на подобной скорлупке до острова Спасения, нечего было и мечтать. Тилорн криво усмехнулся: нашел о чем думать перед смертью!..

Бросив весла, Ваниваки поднял со дня каноэ копье. Расстояние, отделявшее их от преследователей, сокращалось с ужасающей быстротой, но пусть негонеро не думают, будто им удастся прирезать его, как глупую черепаху, которой акулы во сне откусывают лапы. Они еще пожалеют, что проявили излишнюю прыть, охотясь за далеко не безопасной дичью!..

– Ну, Маути, если ты не раздумала остановить погоню… – Тилорн вымученно улыбнулся. Ох как не хочется умирать – даже таким ненастным утром первого дня сезона дождей!

– Ты прав, пора, – Маути поглядела на колдуна долгим испытующим взглядом, тряхнула головой и, легко скинув плетеный из травы передник, прыгнула за борт.

Суденышко качнулось, и рванувшемуся было за девушкой Тилорну едва удалось выровнять его. Ваниваки перегнулся за борт, Пати вскочила со своего места на носу каноэ.

Они не были готовы к такому безрассудному, бессмысленному поступку и на мгновение оцепенели. Но еще меньше оказались они подготовленными к тому, что последовало за прыжком девушки. Темные тяжкие волны скрыли Маути, и почти тут же на том самом месте, где она погрузилась в воду, вынырнула громадная серебристо-белая рыбина, размерами не уступавшая каноэ. Всплыв на поверхность и продемонстрировав свою мощь и красу, она ушла под воду и, словно торпеда, устремилась к ближайшей лодке негонеро.

Увидев прямой высокий плавник несущегося прямо на них чудища, преследователи попытались свернуть в сторону, но гигантская акула, не сбавляя скорости, чуть изменила угол атаки и с размаху ударила носом в днище лодки. Послышался треск, гребцы, будто выброшенные из пращи, взлетели в воздух вместе со щепками, обломками весел и обрывками паруса.

– Тану! Тану! Госпожа Рыба! – в ужасе завопили негонеро с соседних лодок, которые с непостижимой быстротой начали разворачиваться, выбрасывая из-под носов покрытые белыми шапками пены буруны.

– О, могучий Тиураол! – в благоговейном трепете прошептал Ваниваки непослушными губами. – Велика сила твоя и непостижимы деяния твои! О, Панакави, Ночной бог! Слава тебе, Испытателю, если по твоей милости свершилось это чудо! О, Мудрый Тунарунг, Отец всего сущего, открой врата лучшего из сотворенных тобой миров для Маутитаранабаки! Отвори их для нее, ибо она достойна более чем кто либо!..

Слушая бормотание юноши, Тилорн тупо наблюдал за тем, как негонеро, забыв о погоне, вылавливают из воды полузахлебнувшихся гребцов с разбитой лодки. Потом, спохватившись, принялся обшаривать взглядом море, но ни Маути, ни акулы не увидел и, бросив парус, раненой птицей забившийся под порывами ветра, начал истово тереть лицо ладонями. В мозгу его вертелась непонятно откуда взявшаяся фраза: "После того, не значит вследствие того…" После чего?.. Вследствие чего?.. Он же собственными глазами видел, как Маути превратилась в акулу! Или не видел?.. Его жена превратилась… Маути из племени почитавших Мать всех акул своей прародительницей… Да пусть они хоть пальму своей праматерью величают! Ведь не значит же это… Всеблагой Тиураол, о чем это он?! Как могла она решиться ради них стать акулой?!

– Ма-у-ти! – закричал он, распрямившись во весь рост и приложив ко рту сложенные рупором ладони. – Мау-ти-и-и!

Он кричал снова и снова, а тем временем Ваниваки, поймав ветер, выровнял каноэ и устремил взгляд на уменьшавшиеся с каждым мгновением лодки негонеро. Путь на Манахаш был свободен, но осознание этого не принесло радости – очень уж высока оказалась цена победы. Слишком высока…

Ветер то стихал, то вновь начинал дуть с прежней силой. Из затянувших небо туч посыпал мелкий унылый дождь. Юноша накрыл плачущую Пати циновкой, мельком подумав, что этой зябко охватившей колени девчонке нечего так уж убиваться, она и знала-то Маути всего ничего. Взглянул на сгорбившегося на корме, закрывшего лицо руками колдуна и, вспомнив, что давно хочет пить, принялся шарить в корзине, разыскивая кувшин с водой.

Сделав пяток глотков, юноша задумался: надо ли сказать похвальное слово и совершить обряд прощания с Маути? Поразмыслив, решил, что нет, пожалуй, прощаться не надо, хотя окончательное решение, конечно же, должен принять Тилорн. Вот только что он может решить, если они даже женаты не были? А может, и правильно, что не были? Колдун он сильный, слов нет, человек хороший… Но разве такой муж нужен был Маутитаранабаки – девушке, чье имя означает "Жемчужина для вождя"? Нет, не такой. Не вождь он. Впрочем, не всем же быть вождями. Но даже не будучи вождем, не будучи ее мужем, как он мог, если, разумеется, любил, не догадаться, что она замыслила? Не почуять неладного? Как позволил ей превратиться в акулу? Да лучше бы он сам…

Ваниваки покосился на Пати и, закусив губу, стал вглядываться в медленно проступавший сквозь завесу дождя берег Манахаша.

Свершая путь земной, избегнуть зла —

Вот меньшее, что должен человек

Богине за мгновенья бытия,

За свой печальный, свой счастливый век…

Вздымаются из моря острова,

А горы опускаются на дно.

Могилы жертв и палачей трава

Скрывает, и сыскать их мудрено.

Где славные Империи? Где те,

Кто золотом возвел их и мечом?

Неразличимы тени в темноте,

Хозяева руин уснули мертвым сном…

Но если величайших из людей

Сжирает время, вместе с их делами,

Уместны ль суета, лязг сабель и мечей

Под вечно молодыми небесами?

Ведь трубы грянут, сна падут оковы,

И поспешат богатый и бедняк,

Чтобы ответить на вопрос суровый:

«На что потратил жизнь, сокровища, медяк?»

И разделит Богини приговор

Тот, кто был добр, и зол, иль равнодушен,

Богатый, равно как и бедный, вор,

Предатель и тиран на Небесах не нужен.

Чем нажитым неправо серебром

Владеть, чем ближних умножать несчастья,

Уж лучше с посохом, на край земли, пешком,

Брести сквозь смех глупцов и в ведро, и в ненастье…

1

Перечитав заключительные строфы поэмы, Менучер поморщился и отложил в сторону последний листок. Бумага, изготовленная по рецепту, составленному еще Аситахом, была недурна: плотная, белая, не бумага – загляденье. Новый каллиграф, подаренный шаду халисунским послом, тоже потрудился на славу – изысканная вязь саккаремского письма ласкала глаз, а вкус, с которым была прорисована каждая буквица, равно как и твердость руки писавшего, напоминали работу золотых дел мастера. Все было прекрасно, все, за исключением самой поэмы. На этот раз сладкозвучные соловьи, благоухающие розы, закаты, рассветы и любовные стенания показались Менучеру настолько бледными, фальшивыми и неуклюжими, что оставалось удивляться, как он не заметил этого раньше? Неужели авторский восторг способен до такой степени опьянить человека? Истинно говорят мономатанцы: "Только рожденная тобой мышь может показаться слоном"!

Теперь со мной Селима холодна —

Зимою стала светлая весна.

О, если б аромат ее волос

Восточный ветер вновь ко мне принес!

О, если бы, улыбкою дразня,

Она решилась навестить меня!

Позволила испить целебное питье,

Заветный мед прохладных уст ее…

Воспрял бы я и, полон новых сил,

Немало дел великих совершил.

И бриллиантовые трели соловья

Исторгнула б тогда душа моя…

Менучер гадливо поморщился и потянулся к сложенным на низком столике листкам. Рука с хищно скрюченными пальцами на мгновение замерла, и тут венценосный шад Саккарема услышал негромкий стук. Поднял голову и увидел лежащую на полу стрелу.

Криво улыбаясь, он встал с разбросанных по низкому дивану подушек. Подобрал стрелу, мельком подумав, что наконечник хоть и тупой, а отметину на инкрустированном полу все же оставил, и, развернув обмотанное вокруг древка послание, поднес к глазам.

– Ага, любопытно, – пробормотал он себе под нос, мгновенно забывая о неудавшейся поэме. Сложил записку и сунул за широкий шелковый кушак, кинул стрелу в сад, откуда она только что прилетела, и, притворив витражные рамы, трижды позвонил в серебряный колокольчик.

Придворный маг – мудрец и советник – появился так быстро, словно стоял за дверями и ждал, когда шад призовет его пред светлые очи. Это был тщедушный, среднего роста человечек лет сорока с выкаченными рыбьими глазами и огромным клювообразным носом. Этот-то нос, тянувший, казалось, к земле и заставлявший сутулиться своего носителя, вкупе с крупными и длинными, чуть не до колен руками придавали невзрачной фигуре Азерги что-то комическое, однако знавшие советника не понаслышке уверяли, что внешностью тот обладает вовсе не шутовской, а зловещей. Во всяком случае, шуток по этому поводу Менучеру слышать не доводилось, и он замечал, что даже неугомонная уличная ребятня не позволяла себе дерзких выкриков в адрес одетого в черный с серебряным шитьем халат и такой же тюрбан мага.

– Приветствую тебя, венценосный шад! – проговорил Азерги, склоняясь в церемонном поклоне.

Голос у него был сильный, но удивительно скрипучий. На базаре он был бы слышен сквозь любой гвалт, во дворце же подобному карканью было не место, и, обладай таким голосом кто-нибудь другой, Менучер быстро бы с ним распрощался. Однако Азерги был полезен и, что, вероятно, еще важнее, повелитель Саккарема в глубине души побаивался своего советника и вынужден был прощать ему прегрешения значительно более существенные, чем царапающий слух голос.

– На этот раз мне повезло. Тебя не пришлось отрывать от ученых занятий или каких-либо иных важных дел. Похоже, ты сам шел ко мне. С какими же вестями? – Менучер подошел к столу с инкрустированной драгоценными камнями столешнице и запустил руку в вазу с засахаренными фруктами.

– К сожалению, вести, принесенные мной, нельзя назвать радостными или утешительными. Халисунцы совершили очередной набег на твои владения, и, чтобы отогнать их, потребовалась помощь войск, стоящих в Кайване. Пираты разорили одну из деревушек в Белой бухте, а в верхнем течении Сиронга продолжают бесчинствовать разбойники.

– Та-ак… – Менучер круто обернулся и на мгновение встретился глазами с холодным, изучающим взглядом Азерги, который поспешно склонил голову. – Все как обычно. Скорей бы прибыл нардарский конис! Если, отдав ему в жены Дильбэр, удастся обезопасить северо-запад Саккарема, хотя бы одной заботой станет меньше. Впрочем, подозреваю, распутная сестрица еще ухитрится попортить мне кровь.

– Марий Лаур появится в Мельсине со дня на день. Я уже распорядился начать подготовку к торжествам. Кстати, в городе третий день дожидаются аудиенции торговцы из Мономатаны и привезенные ими ткани…

– Пригласи их отобедать со мной. И, кстати, – Менучер голосом выделил это слово и невольно коснулся пальцами пояса, за который была спрятана записка, – почему ты не сообщил мне, что Торгум Хум, вместо того чтобы охранять побережье от пиратских набегов, находится в столице? Почему он взят под стражу и препровожден в дворцовую тюрьму? – Шад вперил в мага гневный немигающий взгляд.

Тонкие губы Азерги зазмеились в улыбке, которую лишь при очень сильном желании можно было назвать подобострастной.

– Венценосный, мысли твои денно и нощно заняты заботами о благе Саккарема. От тебя не ускользает ни одна мелочь, ты ведаешь обо всем, что происходит в стране…

Лицо Менучера исказила гримаса отвращения. Когда Азерги начинал изрекать льстивые слова, шаду казалось, что голос его становился еще противнее, чем обычно, и неизменно возникало чувство, будто маг втайне потешается над своим господином.

– Ты не ответил на мой вопрос! Торгум Хум – один из лучших военачальников моего отца, а ты осмелился арестовать его, даже не известив меня о своем намерении!

– Венценосный шад работал над новой поэмой, и я не посмел отрывать его от возвышенных трудов ради столь очевидного дела, как арест предателя. О том, что береговая охрана несет службу из рук вон плохо, свидетельствуют постоянные нападения пиратов, и одной из причин ее бездействия является, безусловно, неспособность или нежелание Торгума Хума должным образом отправлять свои обязанности. Я давно уже докладывал тебе об этом, о венценосный…

– И я, помнится, запретил тебе трогать Торгума!

– Я свято придерживался твоих указаний, но обстоятельства изменились. Известно ли тебе, мой шад, что в числе заговорщиков, поддерживавших казненного нами в прошлом месяце Бизара, был младший брат Торгума Хума – Тайлар Хум? Причастность его к мятежу подтвердили на пытке несколько злодеев, но он, к несчастью, сумел скрыться. Уж не считаешь ли ты, о солнцеликий, что Торгум ничего не знал о замыслах младшего брата?

– Проклятье! Никто не хочет служить мне верой и правдой! Заговоры плодятся в Саккареме как черви в гнилом мясе! Самые верные, самые лучшие на поверку оказываются ядовитыми гадами, которые, отогревшись на моей груди, готовы вонзить мне в горло свои смертоносные зубы! О Богиня! О Боги-Близнецы, смилуйтесь надо мной! – Менучер схватился за голову и забегал по залу. – Бизар, Ганглас, Тайлар! А теперь еще и Торгум?!. Ведь я помню, как в детстве сидел у него на коленях! Он – опора опор! Нет, не могу поверить! Веди меня к нему! Я хочу сам говорить с ним и собственными глазами убедиться в его измене, собственными ушами услышать изменнические речи!

– Изволь. – Низко кланяясь, Азерги распахнул перед разъяренным шадом резную дверь.

Маг знал, что легче всего развеять подозрения Менучера, направив их в нужное русло. Чтобы избежать наговоров "доброжелателей", он, подкупив осведомителей шада, передавал ему через них доносы на самого себя и, разумеется, всякий раз без труда доказывал их несостоятельность. Обвинение Торгума было продумано до мелочей, старые пытошные листы с показаниями, нужным образом подобранные и подправленные, дожидались своего часа; прямых и косвенных свидетельств его измены хватало, чтобы послать на плаху не одного, а целую сотню человек. И все же, распахивая перед Менучером бесконечную череду дверей, советник чувствовал легкое беспокойство за исход затеянного дела. Венценосному шаду еще только должно было исполниться тридцать лет, и, несмотря на себялюбие, самоуверенность и чудовищную подозрительность, в нем порой вспыхивала юношеская жажда справедливости, и он, во внезапном озарении, мог единым движением разорвать паутину лжи, старательно и со знанием дела сплетенную Азерги и его помощниками.

Будучи человеком осмотрительным, советник считал, что в данном случае не стоит всецело полагаться на свидетелей, пытошные листы и умение палачей заставить своих подопечных давать нужные показания – уж кто-кто, а Торгум и под пыткой останется Торгумом. Нет, все это годилось для тех, кто помельче и похлипче. Все это еще будет пущено в ход, чтобы уничтожить опору опор, но для начала надобно изловчиться и устроить так, чтобы полководец в разговоре с Менучером сам возбудил гнев и недоверие шада.

Потому-то Менучер, войдя в камеру, увидел Торгума не висящим на дыбе, исполосованным бичами, изрезанным хитрыми пытошными ножичками, истыканным раскаленным железом, а чинно и привольно восседавшим на лавке перед чисто выскобленным столом, на котором стояли кувшин с вином и деревянные блюда с лепешками и фруктами.

– Да продлятся дни венценосного шада! – произнес узник при виде Менучера, поднимаясь со скамьи во весь свой немалый рост. Густой глубокий голос наполнил каменный мешок, и шад припомнил, как этими же словами приветствовал его Торгум перед строем береговой стражи. Вот только салютовал он ему тогда не звоном кандалов, а добрым мечом, о котором уже теперь сложено немало песен и легенд.

– Здравствуй, опора опор. – Менучер огляделся, ища глазами, куда бы сесть, и тут же по знаку Азерги два дюжих тюремщика втащили в камеру высокое кресло, которое держали в застенке специально для подобных случаев. Маг неуловимым движением извлек откуда-то из-за спины золотой стаканчик и поставил перед Менучером. Хотел плеснуть в него из протянутой тюремщиком серебряной фляги, но шад потянулся и сам налил себе вина из стоявшего перед узником глиняного кувшина.

– Не отравой ли тебя мой добрый маг потчует? – Он понюхал вино, пригубил из стаканчика, и тонкие брови его поползли вверх: – "Солнечная лоза" нардарских виноградников? Ей же ей, Азерги, не думал я, что ты балуешь душегубцев лучшим вином из моих погребов!

Стоявший за креслом шада маг пожал плечами, полагая, что, чем меньше он будет говорить, тем лучше. Декорации подобраны с присущей ему скрупулезностью, герои настроены как музыкальные инструменты и, если он хоть сколько-то разбирается в людях, предназначенные им роли сыграют без его помощи.

– Не пристало тебе называть меня душегубцем, венценосный шад! А что до вина, так едва ли я выпил его на твоей службе столько, сколько пролил своей и чужой крови, – спокойно промолвил Торгуй, опускаясь на скамью и придвигая к себе грубую глиняную чашку.

По круглому, перечеркнутому узенькой полоской черных усов лицу шада пробежала тень.

– Ты, верно, догадываешься, что не за верную службу тебя сюда заключили? Да и увидеть тебя я ожидал не вино распивающим, а на дыбе хрипящим – Азерги обычно времени даром не тратит. Ну да оно и к лучшему, что он за тебя пока не взялся. Расскажи, чем тебе служба честная не по душе? Зачем с братом своим и прочими злодеями извести меня задумал? Мало тебе славы, денег? Или дурь на старости лет в голову ударила?

– Поздно мне дурить. Поздно и козни против тебя, венценосный, строить. Не знаю я за собой иной вины, кроме заботы о земле нашей.

– Но брал ведь у пиратов отступное? Брал? Повинись, прощу, со всяким может статься – все мы люди, человеки, – настаивал Менучер.

– Не брал. Не для кого мне казну копить. Всех, кроме брата меньшого, пережил, – сурово ответствовал бывший полководец. – И что со всяким может статься – ложь! С тем, кто честь имеет, – не станется.

– А в заговор честь твоя не помешала вступить? Против меня злоумышлять за бесчестье для себя не почел?

– Клевете веришь, наветы злобные повторяешь, шад. Ни с кем из врагов твоих переписки не вел, слов изменных не говорил. Зря нашептываниям веру даешь, не может столько предателей в стране уродиться, сколько ты за один последний год изыскать сумел. Без смысла головы сечешь, страх и ненависть вокруг себя сеешь. Коли подозреваешь кого – устрой суд прилюдный, а так вот, втихаря, по застенкам пытать – не к лицу тебе. Ты ведь законный владыка земли нашей, не самозванец, не узурпатор, которому каждого шороха страшиться надобно.

– Но-но! Много воли берешь поучать меня! Ты в своих грехах наперед повинись, а потом уж с советами лезь! – прервал его Менучер.

– Не мое дело советы тебе давать, на то у тебя помудрее головы есть. Я молчать привык да дело исполнять. Молчал бы и впредь, так ведь скольких людей ты уже извел! Мореходов опытных осталось – раз-два и обчелся. Командиров воинских вовсе по пальцам перебрать можно. Издали-то не все мне видать было, но после того как дорогой сюда стражей твоих послушал, – волосы дыбом встают. Ужели верно, что "беркутов" ты распустил? Панцирный отряд Гангласовой кавалерии от охраны халисунской границы отрешил?..

– С корнем надо измену рвать, не то сгинет страна! Повинились твои "беркуты" под пыткой, теперь кости их по столбам вдоль Кавирской дороги воронье клюет. Ты не о них, о себе печалься! Докажи, что чист передо мною, а зубы нечего заговаривать!

– Чудно говоришь! Вину доказать можно – на то свидетели есть, улики, ухищрения всякие. А чистоту?..

– Вот и все вы так! Друг за дружку горой, а себя обелить не можете!

– Зачем тужиться, если загодя виновным признан? Доходили до меня слухи, будто в Мельсине ныне за усердную службу и беззаветную верность каленым железом, кнутом да палаческим топором вместо червонного золота жалуют. Не верил, а зря, видно. – Крупное, иссеченное шрамами лицо Торгума, несмотря на горькие слова, слетавшие с губ, не отражало никаких чувств. Бесстрашный воин был скверным царедворцем, но не глупцом и, конечно же знал, какая участь постигла его старых друзей и соратников. Он не надеялся на пощаду и еще меньше рассчитывал, что сумеет убедить шада прекратить кровопролитие, однако сделать такую попытку считал необходимым – если не ради себя, то хотя бы ради страны, рубежи которой оберегал многие годы.

– От кого же слыхал ты, что шад Саккарема злодей-кровопийца? Уж не от брата ли своего Тайлара? – вкрадчиво поинтересовался Менучер. – Или от Бизара и его приспешников?

– До придворных твоих мне дела нет, как нет веры и словам и делам их. Но Ганглас и его панцирная кавалерия столько раз железной стеной вставали перед халисунскими полчищами, жаждущими завладеть богатствами страны нашей, что верю я ему как себе самому. Казнив его, лишил ты армию сердца ее. Крамаль, Фурдак, Лесисах – чем не угодили тебе славные эти хранители границ? Разве тем, что хребты не слишком гибкие имели? – неторопливо ворочая слова, словно тяжкие камни, проговорил старый воин.

– Значит, ты веришь им? Значит, они невиновны, и я казнил их, чтобы утолить свою ненасытную жажду крови? – Менучер стиснул в руке золотой стаканчик, словно намереваясь запустить им в собеседника.

– Хранители границ не могли предать Саккарем, – терпеливо повторил Торгам. – Они не могли сговориться ни с кочевниками из Вечной Степи, ни с халисунцами. Они, как и я, доносили тебе, что войска твои содержатся впроголодь, крепости разрушаются, флот ветшает. Веру предков забыли ради заморских Богов-Близнецов. А налоги по-прежнему год от года растут, народ Саккарема нищает. Эти слова ты называешь изменническими? На торных дорогах и проезжих трактах хозяйничают разбойники-урлаки, при одном упоминании о которых разбегаются отряды посланных тобой стражников. Ибо они голодны, а командуют ими трусы, озабоченные лишь тем, как бы набить собственную мошну. – Торгум поднял седую голову, и впервые в глазах его сверкнуло пламя гнева. – Разве не известно тебе обо всем этом? Почему же называешь ты людей, обратившихся к тебе со словами тревоги и предостережения, предателями и изменниками? Почему пытаешь и рубишь головы тех, кто хочет отвратить тебя от пропасти, в которую катишься ты вместе с благословенным Саккаремом? Видно, и впрямь отвернулась от нас Богиня, коли незрячими стали очи венценосного шада, а уши его не слышат слов правды, не внемлют крикам горя народного.

– Ты лжешь! Ты в лицо мне насмехаешься, проклятый мятежник! – Менучер вскочил на ноги и затрясся, будто в приступе лихорадки. – Не хуже тебя известно мне о бедах родины! Не меньше твоего болит по ней душа моя! Но ведь это твой брат поддерживал Бизара! Это твоя береговая стража позволяет пиратам жечь и грабить приморские деревни и города! Легко обвинять меня, но разве это я упустил эскадру Кривого Меора, когда она оказалась заперта в бухте Лакра? Нет, это ты, ты упустил ее! Ты и твои люди вступили в сговор с кровавым пиратом, дав возможность его кораблям уйти в море! – Шад с размаху швырнул стакан в Торгума, но воин чуть отклонил голову, и золотая посудина смялась, ударившись о каменную стену темницы.

– Корабли береговой стражи проводят больше времени в доках, чем на плаву. Они слишком стары и тихоходны…

– Молчи! Молчи, иначе я собственными руками вырву тебе глаза! Ты получил три прекрасных корабля! Три, и что же? Они сгорели! Сгорели, ни разу не участвовав в бою! И после этого ты смеешь!..

– Мой шад! Нас предали! Я писал тебе… – начал подниматься из-за стола Торгум.

– Да! Да, это было предательство! Я закрывал глаза, я не хотел верить, что ты, ты – опора опор, столько лет служивший моему отцу, мог!.. – В горле Менучера забулькало, и он бросился на пленника, норовя вцепиться ему в лицо скрюченными пальцами. – Твой брат!.. Письмо!..

– Клянусь Богиней, ты не прав! Опомнись! – Торгум отшатнулся от шада. – Я не видел брата уже три года, а писем от него не получал и того больше!

– Врешь! Врешь ты и твоя Богиня! Разве это не она наслала мор на мой народ?! Разве не жрецы Богов-Близнецов пришли нам на помощь в Черный Год?! Азерги! Казнить! Казнить этого мерзавца немедленно! Зови стражу, тюремщиков, палачей! Я хочу видеть, как из груди предателя вырвут его поганое сердце!..

– Мой шад, скоро тебе некого будет звать. От тебя сбегут даже палачи. – Увидев за спиной мага заполнивших коридор стражников, Торгум выхватил из-за пояса Менучера кинжал и по самую крестовину вогнал себе в грудь. – Бедный Саккарем… – прошептал он и стал медленно сползать по стене.

– Отлично, – пробормотал Азерги. – Умение слушать собеседника – редкий дар, и, к счастью, обладают им очень и очень немногие.

2

Никогда прежде Тайлару Хуму не доводилось бывать в дельте Сиронга. Чирахские плавни находились в двух сутках пути от Мельсины, однако комадар северного Саккарема редко бывал на морском побережье и охоте на кабанов предпочитал скачку за волками, которых выслеживали для него специально натасканные беркуты.

После провала заговора Тайлару едва удалось избежать ареста и сам он из охотника превратился в дичь. Мечники столичного "золотого" отряда наемников Менучера перебили и рассеяли прибывших с ним в Мельсину людей и нанесли бывшему комадару десяток неопасных, но болезненных ранений. Потеря крови и невозможность как следует заняться ранами привели к тому, что у Тайлара начался приступ застарелой лихорадки, пережив который, он чувствовал себя слабым и беспомощным как грудной младенец.

В нижнем течении Сиронг замедлял свой бег и разделялся на многочисленные мелководные рукава, теряющиеся в заросших камышом болотах, из-за которых район дельты могучей реки получил название Чирахских плавней. Кое-где среди них ютились маленькие деревеньки рыбаков и охотников, а на северо-восточном крае располагалась сама Чираха – город, славившийся производством бумаги и лакровой ткани, получаемой из выделанных особым образом волокон тростника. В Чираху-то и направлялся опальный комадар, рассчитывая подлечиться там и нанять лодку, которая доставит его в северную часть Саккарема, где верные люди ждут лишь сигнала, чтобы выступить против ненавистного шада-разорителя.

Пробираясь между густых переплетений осоки и тростника, Тайлар то и дело мысленно возвращался к событиям последних дней. Бизар – начальник мельсинского порта и таможенной службы – в стремлении избежать гражданской войны запретил участникам заговора стягивать верные им войска к столице, и группа сопровождавших комадара телохранителей была чуть не полностью уничтожена, едва успев войти в северные ворота. Та же участь постигла охрану Гангласа и других мятежных военачальников – дворцовый переворот не удался, и теперь следовало ожидать, что весь Саккарем будет залит кровью заговорщиков и тех, кого Менучер заподозрит в сочувствии им. Надо думать, за его собственную голову – а может, и за голову Торгума – уже назначена крупная награда: проклятый колдун Азерги не упустит случая разделаться со всеми, кто поддерживает древнюю веру. Бойня у северных ворот навела Тайлара на мысль, что заговор был раскрыт именно благодаря волхвованиям гнусного чернокнижника – подозревать кого-то из соратников не было никаких оснований: о замыслах мятежников знали лишь вернейшие из верных. Теперь же, припоминая характер переписки с Бизаром, он начинал склоняться к тому, что заговор был не просто раскрыт придворным магом, но им же скорее всего и задуман, чтобы одним махом избавиться ото всех инакомыслящих, способных повести за собой ограбленный и обездоленный саккаремский люд.

Замысел Бизара умертвить шада и выбрать на совете военачальников нового властителя Саккарема был, безусловно, хорош, но их должно было сразу же насторожить нежелание начальника мельсинского порта стягивать к столице войска. Хотя тогда еще никто из заговорщиков не знал, насколько вырос за последние месяцы отряд "золотых", превратившийся в настоящую армию. Не знал об этом, по-видимому, и сам Бизар, а значит, быть могло только одно – кто-то сознательно вводил его в заблуждение и использовал в своих целях. Конечно же, это не Менучер, вспыльчивость и непоследовательность которого, равно как и неумение довести до конца ни одно начатое дело, были хорошо известны. А вот Азерги, тенью стоявший за спиной шада все семь лет его правления, вполне мог соорудить столь хитроумную ловушку…

С громким криком из камышей поднялась стая чирков, и Тайлар замер как вкопанный. Стена ивняка, "лисьих хвостов" и бумажного тростника высотой в два человеческих роста со всех сторон окружала протоптанную зверьем тропинку, так что уже в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть, но птицы встревожились явно не зря. Комадар полагал, что находится неподалеку от окраин Чирахи, и, не надеясь, что ему удастся войти в город, не встретив никого на пути, все же истово молил Богиню избавить его от столкновения с охотниками, рыбаками или резчиками тростника. Изрубленная кольчуга, длинный меч и даже сапоги с металлическими, заменявшими поножи пластинами выдавали его принадлежность к воинскому сословию, а посланцы Азерги, верно, еще третьего дня принесли в Чираху известие о неудавшемся заговоре.

– Да благословит твой путь Богиня!

Комадар успел до половины обнажить меч, прежде чем осознал, что голос принадлежит ребенку или девушке.

– Щит Богини да прикроет тебя от стрел беды! – буркнул он, внимательно вглядываясь в заросли тростника. – Не бойся, я не урлак. Покажись, и, клянусь Кровью и Сталью, тебе не будет от меня никакого вреда.

Одна из кочек шевельнулась, и прямо на глазах Тайлара превратилась в крохотную девчонку. Похожее на мешок с дырками для рук и головы платье из грубо выделанного лакра и кусок такой же ткани на волосах незнакомки делали ее похожей на огородное пугало, однако в руках она сжимала самый что ни на есть взаправдашний, взведенный самострел. Девчонке было лет тринадцать, и в глазах ее читалось, скорее, любопытство, чем страх; но самострел, заряженный смертоносным бронзовым болтом, заставил комадара подавить улыбку и поднять руки, демонстрируя открытые ладони.

– Я слышал, что в Вечной Степи есть племена, где женщины воюют, а мужчины пасут скот и следят за хозяйством. Неужто и чирахские девы сменили ткацкие станки на копья и арбалеты?

Девчонка смущенно улыбнулась, но самострела не опустила.

– В плавнях можно встретить и волка, и камышового кота, и кабана. Дядя, правда, говорит, что злой человек хуже любого зверя. Вредит больше, а взять с него нечего: ни шкура, ни мясо в хозяйстве не сгодятся.

– Разумно, – с усмешкой подтвердил Тайлар. – Я служу в отряде "барсов", и этим мое сходство с хищниками ограничивается. К тому же ты видишь, я ранен и нуждаюсь в помощи лекаря. Покажи мне кратчайший путь в Чираху, и я найду, чем тебя отблагодарить.

Ярко голубые глаза девчонки скользнули по мужественному лицу бывшего комадара, отметили короткую стрижку, отделанные драгоценными каменьями ножны и рукоять меча и задержались на золотой пряжке в виде распластавшегося в стремительном прыжке барса, украшавшей потертую кожаную перевязь.

– Похоже, ты действительно "барс". Но, если не ошибаюсь, твоя часть следит за порядком в северном Саккареме, а у нас… – В глазах ее мелькнул испуг, и она тревожно оглянулась, словно высматривая путь к бегству.

"Догадалась", – понял Тайлар и заставил себя улыбнуться как можно беззаботнее.

– Да, я именно тот, о ком ты подумала. Однако что тебе за дело до возникших у нас с Менучером разногласиях? Укажи мне путь в Чираху, поменьше болтай о нашей встрече в городе, и Богиня благословит тебя за помощь страждущему, – произнес он, смягчая голос, как делал всегда, разговаривая с детьми, женщинами и животными.

– Богиня-то, может, и благословит, а жрецы Богов-Близнецов наверняка проклянут, – девчонка лукаво улыбнулась, обнажив ряд мелких, ровных как на подбор зубов. – Ну да ладно, назвался беркутом, изволь лететь. По этой тропке ступай, а я следом пойду, укажу, где свернуть.

Присказки про беркута Тайлар не понял, но решил не переспрашивать. Ступив на тропинку, сделал несколько шагов вперед, и хотя движения за спиной не услышал, безошибочное чутье подсказало: девчонка тут, идет следом. Сознание, что в спину ему нацелен взведенный самострел, действовало угнетающе, однако ничего странного в поведении девчонки не было. С тех пор как по дорогам "счастливого" Саккарема стали безбоязненно бродить шайки урлаков, на побережье начали вовсю шалить пираты, а западные и восточные соседи, подобно крысам, принялись отгрызать от страны кусок за куском, иного отношения ко встреченному в безлюдном месте незнакомцу нечего было и ожидать.

– Неужто мужиков в роду нет, некому, кроме тебя, на охоту ходить? – спросил чуть погодя бывший комадар.

– Да я и не на охоту вовсе шла, а за травами. Уток лучше у чистой воды стрелять, в заводях южных, в затонах. Там же мы и рыбу острожим, и лягушек ловим.

– Так ты что ж, девка, травница?

– Учусь помаленьку.

– Здорово! Может, ты меня прямо к бабуле своей и сведешь, к той, что травы ведает и кровь заговаривает? – обрадовался Тайлар, подумав, что какие-нибудь укрепляющие отвары ему бы не помешали, но еще важнее, что травники, лекари и знахари, как и жрецы Богини, никогда не выдадут обратившегося за помощью человека. Отказа в помощи страждущим, а тем паче выдачу их преследователям Богиня не прощает.

– Во-первых, не бабуля меня учит, а муж ученый, достославный Зелхат Мельсинский. А во-вторых, он-то тебя, кем бы ты ни был, приютит, да захочу ли я его седую многомудрую голову под топор из-за тебя подводить?

– Погоди-ка! Так тебя что же, сам Зелхат лекарскому искусству обучает? Тот, которого Менучер, став шадом, из столицы выслал? Уж не родственницей ли ты ему приходишься?

– Соседкой.

– А-а-а… К ссыльному Зелхату меня и правда вести не стоит. Неровен час пронюхают "золотые" либо еще кто прознает, что за гостя старик выхаживает. Его-то голова подороже дюжины таких, как моя, стоить будет.

– Куда ж мне тогда тебя вести? – озадаченно спросила девчонка. – На постоялом дворе "золотых" полно, из столицы понаехавших, да и по городу они третий день туда-сюда шастают, что-то вынюхивают.

– К себе веди, пусть родичи схоронят. Внакладе не останутся. Видала камушки на ножнах? Такие в Самоцветных горах не всякий год находят. – Он остановился, чтобы девчонка могла по достоинству оценить редкостной красоты драгоценные камни, но та, не обращая на них внимания, мотнула головой, указывая на открывшуюся среди стены тростника полянку.

– Садись, перекусим. Во-он за теми кустами в протоке вода сладкая, сюда зверье на водопой издалека ходит.

Вода в самом деле оказалась на редкость вкусной, и следов натоптано было немало, так что, опускаясь на мягкую густую траву рядом с девчонкой, Тайлар подивился, как это она не боится бродить здесь одна. Попутчица его, развязав между тем холщовую суму, извлекла из-под вороха трав и кореньев чистую тряпицу, в которую были завернуты половина лепешки, сушеный инжир и чернослив.

– Угощайся, "барс", когда-то тебе еще перекусить придется.

Бывший комадар без церемоний засунул в рот кусок лепешки и щелкнул ногтем по крупному рубину, сияющему около устья ножен:

– Ну, откажется разве родитель твой от такого камушка? Мне бы денек-другой старые хвори подлечить, дать свежим царапинам затянуться, лодку раздобыть, и следа моего в Чирахе не сыщешь.

– Нету у меня ни отца, ни матери. Померли в Черный Год, во время великого мора, когда прежний шад преставился, – сухо сказала девчонка и склонила голову, будто к чему-то прислушиваясь. – Живу я у тети с дядей, а тот хоть и отцов брат, жесток и скуп без меры. Ему доверять нельзя, он прежде тебе спящему за камешки эти глотку перережет, потом труп оберет и "золотым" сволочет, чтобы еще и награду за твою голову получить.

– Ого! Изрядные мерзавцы, выходит, в родне-то у тебя…

– Не говори так, не бери греха на душу. Пусть прольется дождь им под ноги и живут они в мире. Я не хотела осуждать их, сказала, как оно на самом деле есть. И ненавидеть их не за что. Разве можно ненавидеть ветер – за то, что ломает он деревья, или огонь – за то, что сжигает без разбору поленья и древние свитки? Такие они есть, такими создала их Богиня, и значит, был на то ее промысел.

Тайлар перестал жевать и во все глаза уставился на попутчицу. За свои двадцать семь лет он участвовал в полусотне схваток и успел навидаться всякого, но слова девчонки изрядно озадачили его. Выражение лица ее оставалось по-прежнему мягким, губы сохраняли детскую припухлость, но в глазах стыла такая печаль, что он понял: она не шутит и не сгущает красок, оценивая родичей. Немало, верно, пришлось ей от них натерпеться и немалой мудростью наделила ее Богиня, если вместо ненависти испытывает сострадание к обидчикам своим.

– Что смотришь? На мне дорогих каменьев нет, любоваться нечем. Вставай, уходить надо. Как бы сюда клыкач не пожаловал!

Девчонка во мгновение ока перекинула через плечо суму, подхватила самострел и тенью скользнула в тростниковую чащу. Тайлар неторопливо поднялся с земли, отряхнул измазанные засохшим илом и глиной штаны, поправил перевязь, прислушиваясь ко встревожившим его спутницу звукам, и тут из ивняка, за которым он совсем недавно пил воду, вынырнула огромная серо-бурая туша. Появление кабана было столь неожиданным и бесшумным, что бывший комадар на миг опешил и замешкался, прежде чем шмыгнуть в спасительные тростниковые заросли.

Маленькие малиновые глазки кабана гневно сверкнули, щетина на холке встала дыбом и, издав похожее на рычание хрюканье, он ринулся на человека.

Тайлар прыгнул в сторону, спасаясь от изогнутых, похожих на трехгранные кинжалы клыков, воинственно торчащих из нижней челюсти зверя, и рванул из ножен меч.

– Мало мне венценосного хряка, так на меня еще и дикий клыки вострит! – пробормотал он, делая длинный выпад. Тайлар целился в грудь кабана, рассчитывая, что новый стремительный рывок зверя сослужит ему добрую службу, но раненая рука дрогнула, лезвие меча лишь скользнуло по твердой щетине. Клинок пронзил воздух, комадара развернуло и бросило на колени.

Кабан издал яростный рев и вновь бросился в атаку.

Выставленный Тайларом меч отлетел в сторону, бок обожгло нестерпимой болью, послышался треск рвущейся кольчуги, и, теряя сознание, комадар увидел, как тяжелый арбалетный болт погружается в горло топчущей его твари.

3

Тронный зал был переполнен. Пребывая в уверенности, что саккаремские вельможи, памятуя полугодовой давности расправу над заговорщиками, не рискнут или не пожелают приехать в Мельсину, Менучер распорядился пригласить на свадьбу своей сестры не только послов соседних держав, но и торговых гостей, оказавшихся в это время в столице. Вопреки ожиданиям шада, саккаремская знать, к немалой его радости и удивлению, вовсе не собиралась отсиживаться по домам и заявилась в Мельсину вместе со слугами и домочадцами, заполнив отведенные гостям флигели дворца и все постоялые дворы столицы. Удостоившиеся небывалой чести купцы из Нарлака, Галирада, Аррантиады и Мономатаны, не говоря уже о торговцах из Вечной Степи и Халисуна, вырядившись в одежды, великолепием своим превзошедшие наряд самого шада, затопили галереи и балконы тронного зала, и даже старый ворчун Дукол – старший герольд Саккарема – вынужден был признать, что такого многолюдного собрания разодетой в пух и прах публики стены этого дворца не видали со дня свадьбы отца Менучера – Иль Харзака.

– Истинно, истинно наш венценосный шад превзошел своим величием всех прежних правителей Саккарема! – раболепно подтвердил стоящий подле престарелого герольда Захраб – личный секретарь Менучера, занявший этот ответственный пост сразу же после расправы с заговорщиками.

– Народу собралось изрядно, и пышностью одеяний сборище это в самом деле затмевает все виденное мною когда-либо, – сварливо отозвался Дукол, недружелюбно поглядывая на секретаря. – Однако назови мне хотя бы одного из присутствующих, чье имя пользуется любовью и уважением саккаремцев. Кто из них прославился на поле брани или совершил что-либо, достойное упоминания в летописях?

– Наш венценосный шад печется о благе народа, он избегает войн, а коль нету сражений, нет на слуху и имен славных воителей, – нехотя отозвался секретарь, начиная уже жалеть, что вступил в разговор со старым брюзгой.

– Каждый кто хочет отщипывает от Саккарема приглянувшийся ему кус, а наш венценосный избегает войн. Нечего сказать, похвальное миролюбие! У трона Иль Харзака народу толпилось поменьше, но имена его приближенных и по сей день чтят и любят все честные саккаремцы. Этим людям не надо было рядиться в шелка и бархат, увешивать себя с ног до головы драгоценными безделушками – их и без того узнавали и во дворце, и на улице, и в хижине землепашца.

Секретарь попытался отодвинуться подальше от герольда: еще немного, и старый дурак начнет восхвалять сосланных, замученных и казненных – всех, кто сумел чем-то не угодить Менучеру, – и добром его болтовня не кончится. Скверные кончины прежних секретарей шада служили нынешнему постоянным напоминанием о том, сколь преходящи земные блага, и о том, что надобно внимательнейшим образом следать не только за своим языком, но и за языком собеседника, однако придворные стояли плотной стеной и деться от умалишенного старика было решительно некуда.

– Вся эта разряженная публика напоминает мне не то бабочек-однодневок, не то помойных мух, и нет среди них ни одной осы с острым жалом. Придет срок и паук Азерги высосет их кровь, оборвет крылышки и выбросит пустые шкурки. Наш добрый шад помог ему уничтожить ос, и да спасет его Богиня, когда он останется один на один с пауком-магом.

Теперь уже все окружавшие Дукола придворные начали испуганно переглядываться и пятиться от зловещего старикана, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы вплывший в зал церемониймейстер громогласно не возвестил:

– Конис Нардара Марий Лаур!

Одинокий сереброголосый горн коротко пропел нардарское воинское приветствие, и в зал упругой походкой, по-кавалерийски косолапя, вошел высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Энергичное загорелое лицо с прямым носом, высоким широким лбом и плотно сжатыми губами было хорошо знакомо каждому из присутствующих: крупные серебряные монеты с профилем Мария печатались в Нардаре уже больше пяти лет, и высокое содержание в них драгоценного металла служило лучшей рекомендацией правителю небольшого государства, который тщательно следил за качеством денег, выпускаемых его монетными мастерскими.

Династия Лауров уже несколько поколений чеканила монеты, которыми охотно пользовались во многих странах, и нет ничего удивительного, что со временем их стали называть "лаурами". Залежи серебра, столетия назад обнаруженные в отрогах Самоцветных гор на территории Нардара, несмотря на интенсивные разработки, не скудели, и это позволяло конисам не увеличивать процента лигатуры в монетах. В отличие от Саккарема, главным богатством которого являлись плодороднейшие земли, основным источником дохода нардарцев были серебряные рудники, которые, как водится, принесли им и неприятности в лице алчных соседей. Велиморцы, халисунцы и саккаремцы не раз вторгались в Нардар, но труднопроходимые горные тропы надежно защищали лучники, пращники и арбалетчики, а на равнинах захватчиков встречала тяжеловооруженная конница кониса, снискавшая славу непобедимой и всесокрушающей.

Вид шестерых сопровождавших Мария Лаура мужчин подтверждал заслуженную нардарцами репутацию отважных и сильных бойцов. Рослые, великолепно сложенные воины с выгоревшими бровями и коротко остриженными волосами, в простых кафтанах из бежевой замши и высоких сапогах со шпорами разительно отличались от щеголявших изысканными туалетами придворных шада, явно злоупотреблявших белилами и румянами. Появление прокаленных солнцем, выдубленных дождями и только что не вонявших лошадиным потом нардарцев вызвало оживленный ропот среди саккаремских дам. Зашелестели дружно заработавшие веера, послышались восторженные восклицания и томные вздохи, способные растрогать даже сердца каменных истуканов, поддерживавших высокий сводчатый потолок тронного зала.

– Брат мой Марий! Я и мои подданные рады приветствовать тебя в счастливом Саккареме… – начал приветственную речь шад, когда нардарцы остановились, согласно этикету, в десяти шагах от трона.

Из всех присутствующих наименее внимательной слушательницей Менучера была, без сомнения, виновница торжества – шаддаат Дильбэр – двадцатидвухлетняя сестра шада, невеста Мария Лаура.

Статная, крепко сбитая, с густыми иссиня-черными волосами, уложенными в затейливую высокую прическу, вынуждавшую ее держать голову гордо поднятой, так что все могли любоваться сильной длинной шеей, она казалась самым высокомерным и неприступным существом в зале, однако ни об одной из придворных дам, служанок или рабынь не ходило такого количества сплетен, причем сплетни эти были самого непристойного и скандального характера. Не питая особой любви к брату, она не слишком заботилась как о его, так и о собственной репутации и дарила своим вниманием молодых придворных, стражников, слуг и рабов, не делая между ними особого различия. Запертая Менучером в четырех стенах, шаддаат развлекалась как могла, отдавая предпочтение нардарским винам и рослым мужчинам, но ни первые, ни последние не могли заполнить ее досуга, и, пресытившись ими, Дильбэр, используя подкуп и женские чары, время от времени предпринимала строго запрещенные братом вылазки в Мельсину, заканчивавшиеся обычно грандиозным скандалом.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения венценосного шада и вынудившей его поспешить с сестриным замужеством, была потасовка, затеянная блистательной шаддаат в "Старом моряке". Таверна эта, расположенная в пятистах шагах от портовых складов, пользовалась дурной славой даже среди матросов, что нисколько не смутило забредшую туда Дильбэр и не помешало ей затеять свару с мономатанской потаскухой, ублажавшей подгулявших мореходов всевозможными способами, из которых самым безобидным были непристойные пляски, исполняемые ею, надобно признать, с большим мастерством. Хлебнув скверного рому, сиятельная шаддаат решила доказать, что пляшет ничуть не хуже чернокожей девки, и, несмотря на уговоры наперсниц, сплясала-таки на скрипучем столе зажигательный "хай-варак", после чего разгневанная мономатанка, отстаивая "честь мундира", состоявшего из нескольких ниток поддельного жемчуга, взялась наказать невесть откуда взявшуюся гостью и соперницу. Доподлинно неизвестно, кто из этих достойных дам вырвал друг у друга больше волосьев, но драка их, подобно искре огня, попавшей в кучу сушняка, вызвала настоящий пожар. Безумие охватило всю таверну, и появившийся патруль "золотых" вынужден был применить мечи, дабы успокоить три десятка не на шутку разошедшихся моряков. Пенители моря взялись за кортики и палаши, а прекрасную шаддаат так разъярило появление незваных миротворцев, грозивших испортить только что начавшееся веселье, что она собственноручно прирезала начальника патруля и сильно попортила шкуры трем его подчиненным. С детства обученная владеть всеми видами оружия, Дильбэр могла бы учинить еще худшее избиение наемников, которых, как и большинство саккаремцев, терпеть не могла, но на счастье "золотых" внимание ее привлек случившийся поблизости смазливый купец из Шо-Ситайна, и в разгар побоища она уединилась с ним в одной из комнат для постояльцев, выкинув оттуда предварительно двух контрабандистов с подружками.

Менучеру с большим трудом удалось унять разразившийся скандал, и он сделал все возможное, чтобы ускорить замужество сестры, которую собирался выдать замуж после собственной свадьбы. Сама Дильбэр относилась к идее замужества с прохладцей, но, увидев жениха, ощутила знакомое волнение в крови и с этого момента обращала весьма мало внимания на брата и, разумеется, не слышала ни слова из его проникновенной, трогательной до слез речи, густо уснащенной стишатами собственного изготовления.

К нардарскому конису, впрочем, были прикованы не только глаза невесты, но и большинства присутствовавших в зале гостей. От союза Дильбэр с Марием Лауром зависела безопасность всего северо-западного Саккарема; кроме того, купцы рассчитывали на оживление торговли как с Нардаром, так и с Велимором, путь к Южным Вратам которого проходил через охраняемые нардарцами ущелья и долины. Помимо этого, ходили упорные слухи, что Менучер намерен, заручившись поддержкой Мария, двинуть наконец войска на Халисун и отобрать земли, захваченные западными соседями в результате бесконечных пограничных стычек.

Азерги, как и все прочие с любопытством разглядывавший кониса, знал, что надеждам на поддержку нардарской тяжелой кавалерии сбыться не суждено. Не имея на то веских причин, Марий Лаур не бросит своих людей в мясорубку пограничных боев, испокон веку затеваемых могущественными соседями. Значительно больше маг рассчитывал на то, что ему удастся навербовать наемников в Велиморе, чем он и собирался заняться, как только брачный договор будет подписан. Уже сейчас кормившихся из его рук "золотых" хватило бы, чтобы завладеть Мельсиной и скинуть придурковатого шада-стихоплета с престола, но удержать в повиновении весь Саккарем имевшимся в распоряжении Азерги заморским наемникам было явно не по силам. Велиморские мечники и копейщики – вот ключ к власти, и Марий Лаур, не сознавая того, должен был помочь ему этим ключом завладеть. Судьба, однако, распорядилась так, что нардарский конис еще до свадьбы оказал Азерги совершенно неожиданную и поистине неоценимую услугу.

Прислав щедрые дары Менучеру и Дильбэр, сиятельный жених не обошел своим вниманием и придворного мага. От лица кониса ему был вручен небольшой тюк, в котором оказалась потрепанная кожаная сумка, при виде которой шад презрительно поджал губы, шаддаат недоумевающе пожала великолепными плечами, а у Азерги сладко заныло сердце. Сумка Аситаха, мага и советника Иль Харзака, была хорошо памятна ему, и бессонную ночь, проведенную за чтением содержащихся в ней дневников своего предшественника, Азерги готов был считать едва ли не самой счастливой в жизни.

Из зашифрованных и потому недоступных непосвященным записей Аситаха следовало, что сундук мага, с которым тот не расставался даже во время путешествий, будет после смерти владельца надежно схоронен в Нардарском замке его помощницей – старухой Зильгар. Не было сомнений, что указания Аситаха были свято выполнены и сундук с волшебными атрибутами немыслимой мощи в целости и сохранности дожидается нового хозяина. Разумеется, надо будет еще отыскать девицу, обладающую кое-какими способностями, необходимыми, чтобы найти и открыть заветный сундук, но это, принимая во внимание расторопность Фарафангала, не должно вызвать особых затруднений…

– Глубоко чтимый брат мой, Менучер, венценосная шаддаат… – звучным голосом начал ответную речь Марий Лаур.

Азерги покосился на Дильбэр, с вожделением пожиравшую глазами могучую фигуру нардарского кониса, перевел взгляд на Менучера, лениво поглаживавшего золоченый подлокотник трона, и вновь устремил испытующий взор на Мария. Конес слыл человеком образованным, но вряд ли мог разобрать что-либо в дневниках мага, семь лет назад отправившегося с посольством в Велимор и скоропостижно скончавшегося близ Нардарского замка. Знал ли Марий, какую ценность представляет для Азерги сундук покойного чародея? Догадывался ли, какую услугу оказал ему, передавая сумку Аситаха, или считал это ничего не значащей любезностью, простым знаком внимания, который не вредно оказать советнику венценосного шурина? Азерги не был склонен верить в случайные совпадения и не считал, что флюгер или стрелка компаса повинуются божественной воле, однако в том, что сумка Аситаха оказалась в его руках именно тогда, когда он собирался приступить к переговорам с велиморцами, трудно было не узреть перста Судьбы. Похоже, Боги-Близнецы недвусмысленно советуют ему возглавить, подобно тому, как некогда это сделал Аситах, отправляющееся в Велимор посольство и по дороге завладеть сундуком предшественника, со смертью которого в Саккареме начались великие перемены.

Маг издал похожий на блеяние смешок и радостно потер крупные ладони. Мысль о том, что "счастливым" саккаремцам до сих пор невдомек, кому же они обязаны этими переменами, доставляла ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Посмотрим, что-то они запоют, когда он завладеет сундуком Аситаха и встанет во главе наемных велиморских ратей…

4

Храм Богини Милосердной был самым древним из всех мельсинских святилищ. Расположенный в старой части столицы, где обитала преимущественно беднота, он редко удостаивался посещения знати, и пожертвований прихожан едва хватало, чтобы прокормить немногочисленных храмовых жрецов. Приземистое здание, сложенное из источенного непогодой известняка, год от года ветшало: практичные приверженцы древней религии предпочитали посещать храмы Богини Плодоносной, Богини Победительницы, Утешительницы вдов, Богини, руку над морем простершей, – исконной покровительницы моряков и путешественников. О Богине Милосердной жители столицы, а тем паче приезжие вспоминали не часто, и еще реже находились у взывающих о милосердии деньги, чтобы почтить ее достойными дарами. Это, впрочем, не особенно огорчало Ракобса – настоятеля храма, столь богатого годами, что прихожанам он казался ровесником самого здания.

"Родина наша переживает трудные времена, и если нищает и бедствует саккаремский люд, наивно надеяться на процветание храма его Богини", – говорил он, слыша ропот жрецов, жалующихся на забвение и скудость, из-за которых приходилось порой отказываться от проведения иных обрядов.

Когда-то вдохновенные речи святого отца собирали в стенах храма немалую паству, но время пламенных пророков миновало, и Ракобс все чаще предоставлял возможность говорить от своего имени молодым жрецам. Силы уходили из его дряхлого тела, и теперь большую часть дня он проводил в келье, разбирая свитки, необходимые для завершения работы над начатой им еще в юности "Истории Саккарема". Младшие жрецы редко беспокоили настоятеля – возникавшие в течение дня вопросы обсуждались на вечерней трапезе, и Ракобс был несколько удивлен, когда полог, заменявший дверь, приподнялся и в его келью с поклонами вошли вечно соперничающие между собой Бейраф и Манунг.

– Святой отец, прости за неурочное вторжение, но сил терпеть своеволие Бейрафа больше нет! – выпалил Манунг с порога. – Он подменил камень, венчавший диадему Богини!

Настоятель отложил пожелтелый свиток и, щуря глаза, уставшие разбирать полустертый текст плохо сохранившейся рукописи, поднял их на вошедших. Манунг – медлительный и невозмутимый обычно, напоминавший этакого ленивого деревенского увальня, был чрезвычайно возбужден. Круглое лицо его было покрыто пятнами румянца, руки сжаты в кулаки, которые он, казалось, готов вот-вот пустить в ход, чтобы образумить Бейрафа. Тот, будучи нервным и суетливым молодым человеком, хранил на этот раз несвойственное ему спокойствие. Подвижное лицо родившегося и все детство проведшего на городском дне жреца хранило выражение оскорбленной добродетели, способное развеселить всякого, хоть немного знавшего не слишком-то щепетильного во многих отношениях юношу, благодаря предприимчивости которого даже в самые скверные времена храмовая братия не ложилась спать, не утолив голод хотя бы куском черствой лепешки, а жажду – глотком дешевого вина.

– Отец мой, я сделал то, что подсказали мне любовь и почитание Богини, – невозмутимо ответствовал он, опускаясь на пятки перед низким столиком Ракобса. – Прощелыга Фарафангал надумал – по распоряжению безбожного мага Азерги, разумеется, – провести перед очами Богини приготовленных для торгов рабынь. Делает он это, как я подозреваю, с тайным умыслом, надеясь отыскать среди них деву, обладающую божественной силой, дарованной ей Милосердной Хозяйкой Вселенной.

Настоятель кивнул, давая понять, что намерения Фарафангала не являются для него секретом.

– Будь моя воля, я бы запретил этому святотатцу входить в храм, но у нас нет дверей, которые можно было бы запереть. Да и не спасли бы они от произвола шадского советника, который сам отменяет и устанавливает законы во всем многострадальном Саккареме…

– Великое кощунство запретить вход в обиталище Богини Милосердной кому бы то ни было! Грешник и праведник, злодей и благодетель, свободный и раб, ребенок, мать семейства и последняя портовая шлюха вольны припасть к стопам Богини и молить ее о сострадании на любом языке! – гневно пробасил Манунг и под спокойным взором настоятеля тоже присел на плетеный коврик перед столиком со свитками.

– Одно дело припасть к стопам, и совсем иное – воспользоваться милостью Богини для своих черных дел! Кто не знает, что Азерги всемерно способствует насаждению заморской ереси в Саккареме и что именно его радением землю нашу поганят вместилища греха, именуемые храмами Богов-Близнецов? – огрызнулся Бейраф. – Злодей, став тенью венценосного шада, уничтожает не только лучших людей Саккарема, но и веру отцов и матерей наших, дабы мерзостное лжеучение заглушило добрые ростки, с таким трудом взращенные нами! Потворствовать его замыслам – значит соучаствовать в великом, величайшем грехе, но делать это в храме Богини!..

– Да ты попусту-то не болтай! Ты дело говори! Про то, как рубин подменил! – прервал начавшего кипятиться Бейрафа потерявший терпение Манунг.

– А что тут долго говорить? – развел тот руками. – Только свет чудесного лала способен указать на деву, обладающую божественной силой. Вот и решил я, что если дева эта должна послужить злодейским замыслам Азерги, так лучше, чтобы дар ее навсегда был скрыт от людей. Сехитхав-стеклодув за ночь сделал мне грубое подобие чудесного лала и я вставил его в диадему Богини, да простит она мне грех этот, на место настоящего камня. Цветная стекляшка не вспыхнет пророческим огнем, окажись перед ней даже целая армия взысканных даром Богини дев, а чудесный лал я спрятал в тайнике за алтарем, где храним мы благовония и праздничные облачения.

– Святой отец, ты видишь? Ты слышишь? Это ли не святотатство? Это ли не кощунство?! – потрясая над головой стиснутыми кулаками, заголосил Манунг. – Вразуми пустоголового брата моего по вере! Образумь его!

– Неуемное рвение так же вредно, как излишняя медлительность, дети мои, – произнес настоятель со светлой старческой улыбкой на бескровных губах. – Ратуя за Богиню и землю нашу, вы дали волю чувствам и забыли, что "все будет так, как должно быть, даже если будет иначе". Зачем ругаешь ты чужую веру и служителей ее? Мы любим и чтим Великую и Вечную Богиню, которая аррантам представляется Морским Старцем, а жрецам острова Толми – Богами-Близнецами. Но разве важен образ, в котором предстает она людям? На каком бы языке дети ни призывали свою мать, разве не одни и те же чувства испытывают они к ней, а она к ним? Разве в Черный Год не служители Богов-Близнецов пришли к нам на помощь? Бок о бок с нами боролись они со страшным мором и умирали, безвестные, вместе со жрецами Богини и детьми ее. Помни же добро и не мерь всех иноверцев одной мерой, ибо тем унижаешь себя, а не их…

– Истинную правду говоришь ты, отец мой, – воспользовавшись паузой в речи настоятеля, промолвил Бейраф. – Но можем ли мы ждать чего-то хорошего от Азерги? Он погубил Иль Харзака, советника его Аситаха и направил Менучера на путь зла. Поговаривают, что и мор, обрушившийся на Саккарем, вызван был его злобными чарами… Так неужели мы поможем ему?..

Взгляд настоятеля был таким ласковым и всепонимающим, что Бейраф, внезапно устыдившись своей напористости, умолк, а старик продолжал как ни в чем не бывало:

– Каждому воздастся и воздается по вере его. Жажда власти завела Азерги столь далеко, что средства, которыми он пользуется, давно опорочили цель, к которой он стремится. Уничижая нашу веру, он оскорбил своих собственных Богов-Близнецов, и годами насаждаемое им зачахнет в одночасье. Имейте терпение. Пусть наш храм сослужит ему службу, которой ждет советник шада. Пусть Азерги отыщет взысканную даром Богини деву – выиграв очередную битву, он проиграет войну. Нельзя обращаться за помощью к божеству, презираемому и оскорбляемому тобой.

– Как! Ты хочешь, чтобы я вернул на место чудесный лал!? – прервал настоятеля Бейраф.

– Нет. В этом нет нужды…

– Святой отец! Неужели ты позволишь!.. – рявкнул вконец сбитый с толку Манунг.

– Чудесный рубин, некогда сиявший в диадеме Богини, давным-давно вместе с другими храмовыми сокровищами продан купцам из Аррантиады. Это произошло, когда после нескольких неурожайных лет народ Саккарема умирал от голода и молитвы храмовой братии ничем не могли облегчить его участь. Проникавшие в храм грабители похитили из диадемы Богини уже две или три цветные стекляшки, и, если не ошибаюсь, спрятанный тобой в тайнике "чудесный лал" изготовил, тоже за одну ночь, дед нынешнего Сехитхава-стеклодува.

– А как же его свойство сиянием своим обнаруживать наделенных даром Богини дев? – растерянно пробормотал до глубины души потрясенный Бейраф.

– Чем кусок цветного стекла, если не принимать во внимание его стоимость, хуже рубина? Издали, особенно в полумраке храма, их не очень-то различишь, и Богине, сдается мне, все равно, являть ли свою волю посредством стекла или рубина. Для нее нет разницы, булыжник или алмаз, в лохмотья одет человек или в золотую парчу.

Жрецы непроизвольно сравнили свои синие халаты с давно уже потерявшим первоначальный цвет и форму одеянием настоятеля и смущенно потупились.

– Дети мои, я говорю это не в укор вам. Понимаю, вы поражены, но подумайте сами, позволительно ли храму иметь сокровища, если прихожане его голодают?

– Но стекло… Ведь не может простое стекло сиять божественным светом…

– В обиталище Богини все возможно. Место, куда люди приходят из века в век с горячей верой, не может ничем не отличаться от других. Сила любви и сострадания, сила надежды не может не оставить в нем свой след. Мне ли говорить вам о чудесах, которые случались и случаются в храмах?..

– Отец! Отец настоятель! – Вбежавший в келью служка замер, увидев беседующих со старцем жрецов. Поколебавшись, преодолел смущение, приблизился к заваленному свитками столику и положил поверх наполовину исписанного листа грубой желтой бумаги нечто, завернутое в невзрачную тряпицу.

Настоятель тронул сверток высохшей, покрытой старческими веснушками рукой, и глазам присутствующих открылся алый кристалл, размерами не уступавший кулаку Манунга.

– Отец, я нашел это в тайнике за алтарем, когда доставал благовония, дабы воскурить их перед ликом Богини. Ты ведь знаешь, в храме нынче полно рабынь, и я решил… – В голосе служки зазвучали истерические нотки, и Ракобс успокаивающе сказал:

– Дитя мое, ты поступил правильно. Мы поговорим об этой находке за вечерней трапезой.

Служка – совсем еще молодой парнишка – кланяясь, вышел из кельи, а настоятель, взяв двумя руками кристалл, повертел его так и этак, держа подальше от глаз, как это делают страдающие дальнозоркостью старые люди. Упавший из полукруглого окошка луч вспыхнул в глубине красного камня таинственным светом, и морщинистые руки Ракобса дрогнули.

– Дети мои! Вы помните, что я говорил вам о куске красного стекла? Вы помните мои слова о чудесах, которые случались и случаются в святилищах? Так вот одно из таких чудес вы видите собственными глазами. Это не стекляшка, не подделка, сработанная дедом Сехитхава-стеклодува. Это настоящий рубин. И, клянусь, теперь я понимаю, почему ни один грабитель не сказал дурных слов о стекляшках, которые служители Богини выдавали за бесценные рубины. Им не на что было жаловаться, ибо они действительно становились обладателями лалов небывалой красоты и стоимости. Вот только не уверен, что столь дивная добыча осчастливила хотя бы кого-нибудь из похитителей. Впрочем, – добавил настоятель так тихо, что даже жрецы не смогли разобрать произнесенных им слов, – кто знает пути Богини? Если кусок стекла может стать рубином, почему бы грабителю не сделаться героем и образцом добродетели?

5

Дом Шаккары был известен в Мельсине под названием "Девичий садок". Это было двухэтажное квадратное здание с просторным двором, в который выходили открытые галереи, опоясывавшие его по всему внутреннему периметру. Узкие вертикальные оконца, прорезанные в толстых наружных стенах, делали это сооружение похожим одновременно на тюрьму и на крепость. До известной степени так оно и было: в разделенном на сотню одинаковых комнат здании содержались рабыни, купленные доверенными людьми Шаккары и предназначенные для продажи как столичным богатеям, так и заморским гостям.

Половина мельсинских торговцев живым товаром промышляла скупкой и продажей рабынь, и торговый дом Шаккары считался если не самым богатым, то во всяком случае – самым изысканным. Шаккара разыскивал и пестовал красавиц, способных удовлетворить вкусы наиболее взыскательных покупателей, среди которых были самые именитые мономатанские, халисунские и саккаремские вельможи. В отличие от большинства торговцев живым товаром, Шаккара занимался не только перепродажей рабынь: в "Девичьем садке", по утверждениям его владельца, "алмазы получали необходимую огранку, им придавали блеск и цену редчайших бриллиантов". Не было случая, чтобы рабынь Шаккара продавали на открытых торгах, зато весьма часто они становились наложницами, а кое-кто и женами венценосных особ. Немало мельсинских девиц мечтали попасть в "Садок", однако с тем же успехом они могли надеяться оказаться в числе наложниц самого Менучера.

Разумеется, это не означало, что все девушки, попавшие в "Садок" были довольны судьбой. Кое-кому, особенно поначалу, заведение Шаккары внушало ужас и отвращение, но после бесед с надзирательницами, которых девушки предпочитали называть "матушками", мнение о собственной участи, как правило, в корне менялось. Неисправимых, по совету имевших богатый опыт матушек, загодя продавали другим торговцам живым товаром, которые рады были перехватить крошки со стола Шаккары. Побеги из "Садка" случались крайне редко, и вычурные решетки на окнах предназначены были не столько удерживать прекрасных узниц, сколько мешать добраться до них прекрасно знающим цену здешней дичи охотникам.

Матушка Бельвер искренне верила, что оказавшимся на ее попечении девушкам неслыханно повезло. Шаккара никогда не наказывал провинившихся рабынь и вообще не терпел небрежного обращения со своим товаром. Лучшие учителя танцев, пения и музыки, лучшие мастерицы по наложению румян, подбору благовоний и притираний, лучшие наряды, вина, и яства… Все в "Девичьем садке", включая, конечно же, матушек, было только лучшего качества, и Бельвер втайне не уставала гордиться этим. Оснований для гордости было более чем достаточно: сделать из дочери рыбака, земледельца или ремесленника деву, способную ублажить пресытившегося вельможу, было очень и очень непросто. Работа по "огранке и шлифовке алмазов, найденных в мусорных кучах счастливого Саккарема" кропотливостью своей была и впрямь сравнима лишь с трудом ювелира и требовала большого такта и проницательности.

Обучение рабынь, попадавших в "Садок" в возрасте от девяти до четырнадцати лет, занимало один, два, а то и три года. За это время "Садок" становился для воспитанниц Шаккары настоящим домом, и, расставаясь с матушками, многие из них проливали несравнимо больше слез, чем при прощании с настоящими родителями. Бельвер находила это вполне естественным: во-первых, сама она горячо привязывалась к порученным ее заботам девушкам, и ничего удивительного, что те отвечали ей взаимностью; во-вторых, жизнь большей части попавших в "Садок" рабынь была прежде столь горькой и беспросветной, что сожалеть о ней решительно не стоило.

Обычно забота и ласка Бельвер находили в сердцах воспитанниц живой отклик, что безусловно помогало успешному обучению, но случались и досадные исключения, при мысли о которых у пятидесятитрехлетней матушки настроение непоправимо портилось. За время работы в "Садке" таких исключений было немного и одним из них являлась привезенная месяца три назад из Чирахи Ниилит – четырнадцатилетняя девушка, с которой Бельвер никак не могла столковаться.

Изящная круглолицая брюнетка с удивительно белой для саккаремки кожей, обещала в скором будущем стать настоящей красавицей, и все же матушка склонялась к мысли, что ее придется в ближайшее время продать торговцам живым товаром, предъявлявшим более скромные требования к красивой рабыне, чем это было принято в "Садке". Девчонка не была плаксой или обиженной на весь свет злюкой. Она не принадлежала к строптивицам, готовым даже во вред себе делать все наперекор заботящимся о ней людям. Нет, эта тихая синеглазка ни разу не сказала "не буду", "не хочу", "не желаю". Она послушно выполняла все требования, беспрекословно слушалась советов, но делала это с равнодушием статуи – худшее из того, с чем доводилось сталкиваться матушкам. Девчонка жила в собственном мире, отгородившись от окружающих глухой стеной. Будь Бельвер помоложе, она, вероятно, понадеялась бы на целительную силу времени, однако немалый опыт подсказывал, что в данном случае даже это безотказное лекарство не подействует. Птица чигиави не поет в неволе и не живет в клетке больше десяти дней, как бы о ней ни заботились, как бы ни стремились ей угодить. Ниилит, похоже, так же не могла жить в заточении, как и пресловутая чигиави.

Бельвер задумчиво тронула струны лежащей на коленях лютни, и печальная мелодия поплыла над плоской кровлей "Девичьего садка". В небытие уходил еще один день, и матушке не хотелось омрачать дивный вечер думами о Ниилит – не так уж часто ей удавалось насладиться одиночеством, – но мысли помимо воли снова и снова возвращались к чирахской девчонке, которой она, увы, ничем не могла помочь.

Самые строптивые, упрямые и зловредные рабыни, попав в "Садок", понимали, что у них нет иного выхода, как смириться с участью и попытаться найти в ней хоть какие-то светлые стороны. А их, если разобраться, было не так уж мало. Женщина, как бы ни была она свободолюбива, не обладая состоянием, обречена – во всяком случае, в Саккареме – зависеть от мужчины. У воспитанниц "Садка" имелось, по крайней мере, то утешение, что мужчина, во власти которого им предстояло оказаться, будет богат и скорее всего знатен, а стало быть, клетка уготована для них золотая. Главной причиной, по которой рабыни не бегали не только из "Садка", но и из заведений, поставлявших товар в веселые дома и портовые таверны, заключалась в том, что бежать было некуда. Женщина могла быть женой, матерью, сестрой, дочерью, но в любом случае зависела от мужчины – кормильца, защитника и хозяина. Без мужчины она была подобна лежащей на дороге вещи, которую каждый прохожий волен подобрать и присвоить или просто походя втоптать в грязь. Хотя большая часть саккаремцев все еще поклонялась Богине, женщины были самыми бесправными существами в стране.

Куда могла податься Ниилит, даже если бы Шаккара решил не возмещать затраченных на ее приобретение и содержание средств и распахнул перед ней двери "Садка"? В Мельсине у нее ни родственников, ни знакомых, и значит, лучшее, на что она может рассчитывать – место посудомойки в каком-нибудь затрапезном трактире, где придется за харчи и кров удовлетворять любые желания каждого способного заплатить за ночлег голодранца, не говоря уже о хозяине и его сынке. По дороге в Чираху только чудо может спасти девушку от домогательств лихого человека, которых невесть сколько бродит ныне по саккаремским дорогам. И кто, спрашивается, обрадуется этой самой Ниилит в ее родном городишке? То есть дядюшка с тетушкой, конечно, обрадуются, поскольку у них появится счастливая возможность продать девчонку еще раз. Обрадуется – быть может, даже из лучших побуждений – ученый сосед Зелхат Мельсинский.

Скупщик, доставивший Ниилит в "Садок", рассказал Бельвер, что старик, не имея возможности удочерить смышленую девчонку, которую якобы начал обучать своему искусству, решил взять ее в жены, хотя молодая жена в его возрасте нужна как сапоги безногому. Намерение у старика, верно, и впрямь было благородное, и не предложи скупщик Шаккары за Ниилит соответствующую товару цену, может, он бы его и претворил в жизнь. Но, опять же, если вдуматься, что в состоянии дать этот самый Зелхат будущей красавице, даже если сподобится выкупить ее у жадной родни? Полуголодную жизнь знахарки? А когда та войдет в пору, нальется соком и уже только слепой не разглядит ее красоту, сумеет ли дряхлый старец уберечь ее от "золотых" или хотя бы от обычных проходимцев, столь охочих до сладенького? Добрый молодец, что красавицу-вдову, бесприданницу, замуж возьмет, может, и сыщется после смерти Зелхата, да ведь до тех пор сколько девка натерпится, сколько мерзавцев ей под подол залезет, сколько потешит за ее счет подлые свои души? А замуж за бедняка выйдет – та же клетка, труд рабский от зари до заката…

Бельвер вздохнула и вновь начала легонько пощипывать струны. Подобно другим набранным Шаккарой матушкам, она многое пережила, разбиралась в людях и всей душой переживала за своих воспитанниц. Дочь богатого саккаремского морехода, она получила хорошее образование и должна была выйти замуж за весьма достойного молодого человека, однако шторм, погубивший корабль отца, перечеркнул все надежды пятнадцатилетней девушки. В качестве платы за товары, которыми было нагружено погибшее судно, зафрахтовавшие его купцы забрали дом и все отцовские сбережения, так что девушка осталась без средств к существованию и крыши над головой. Отец ее жениха любезно предложил пожить до замужества в их доме, на что она с радостью согласилась, но разговоры о многократно откладывавшейся под разными предлогами свадьбе постепенно затихли и, по прошествии некоторого времени Бельвер с удивлением и ужасом обнаружила, что находится в доме жениха не то в качестве наложницы, не то служанки без содержания. Открытие это было вторым ударом судьбы, за которым не замедлил последовать третий. Бывший жених собрался жениться на богатой невесте, и Бельвер было предложено на время отправиться в одно из поместий его отца, который, ласково встретив сироту, тут же начал объясняться ей в своих чувствах.

Восемнадцатилетней девице потребовалось совсем немного наблюдательности, чтобы убедиться, что подобные чувства старый сластолюбец питал ко всем находившимся в поместье служанкам и рабыням, после чего Бельвер решила вернуться в Мельсину, чтобы обратиться за помощью к друзьям отца. Возможно, они бы и помогли, если бы разобиженная девица сдержалась и не сказала престарелому любовнику несколько дерзких слов, которые показались ему до такой степени обидными, что он недолго думая приказал заковать ее в цепи и продать на ближайшем торгу. С тех пор Бельвер кем только не пришлось побывать: стряпухой в рыбачьей артели, ключницей в замке и шлюхой в воинском обозе. Наконец ей показалось, что Богиня, взыскав с нее полной мерой за грехи предков, отступилась от своей жертвы – Бельвер взял в жены зажиточный селянин. Он был груб и придирчив, но заставлял работать не больше, чем трудился сам, то есть до полной темноты, и, вероятно, появись у них дети, Бельвер, смирившись с участью, через положенное Богиней число лет умерла родами, силясь подарить ненасытному муженьку пятое или десятое чадо. К тому времени, однако, ей столько раз приходилось раздвигать колени перед кем попало, а потом травить нежеланный плод и лечиться от дурных болезней, что чрево было уже не способно дать миру новую жизнь, и дабы избежать преждевременной погибели от участившихся побоев разочарованного мужа, она сбежала от него и добралась-таки до Мельсины…

Тихонько наигрывая на лютне, матушка пыталась припомнить, все ли она растолковала Ниилит, все ли сделала, дабы убедить девчонку, что "Девичий садок" – лучшее, о чем та могла мечтать. Выходило, будто все уже сказано, и теми средствами, которые были в распоряжении Бельвер, вывести Ниилит из состояния полнейшего равнодушия ко всему окружающему невозможно. Девчонке нужна свобода, нужен Зелхат с его умными книгами, но этого у нее уже никогда не будет. Ниилит не может полюбить золотую клетку, несмотря на все старания матушки; она не может даже оценить ее и, значит, принесет Шаккаре лишь убытки. Ее покорность ничего не стоит. Она никому не нужна, потому что покорность, как закатное небо, имеет самые разные оттенки. Одни мужчины ценят радостную покорность, другие – дерзкую, третьи – злую. Этих оттенков может быть бесконечное множество, но кому нужна покорность равнодушная, унылая, как небо, затянутое серой беспросветной хмарью? Это бросовый товар. Таким товаром Шаккар торговать не станет, и того, кто ему подобный подсунет, не помилует.

Бельвер в последний раз коснулась жалобно тенькнувших струн и тяжело поднялась с разбросанных по плоской кровле подушек. Окинула прощальным взглядом усыпанное звездами небо, к которому, словно дым из храмовых курильниц, поднимался от раскалившейся за день крыши колышущийся, искажающий очертания предметов воздух.

– Матушка Бельвер! Матушка Бельвер! – неожиданно окликнул ее звонкий девчоночий голос.

– Что тебе, попрыгунья? – Бельвер повернулась к Сохи – маленькой служанке, еще годовалым младенцем подобранной одной из матушек на крыльце "Садка" да так и прижившейся здесь по милостивому разрешению Шаккары.

– Матушка Бельвер, хозяин срочно зовет! Он у себя всех матушек собрал, насилу я тебя отыскала!

– Случилось что? К чему такая спешка?

– У него сегодня Фарафангал был. Что-то он хозяину наговорил, вот Шаккара и велел вас созвать.

– Спасибо, попрыгунья. Снеси-ка вниз мою лютню да напомни Ахеджи, чтобы она тут подушки и все прочее прибрала, – распорядилась матушка Бельвер и направилась к лестнице, раздумывая, не сказать ли Шаккаре свое мнение о Ниилит прямо сейчас. Хочешь не хочешь, а рано или поздно говорить придется, так зачем откладывать, душу себе травить?

6

Приблизившись к Тайлару, группа вернувшихся из разведки верховых остановилась, и Найлик, подняв в воинском приветствии руку, доложил:

– Комадар, в лесу засели лучники. Оседлали дорогу, и если попробуем прорваться, перестреляют нас, как обожравшихся лягушками цапель. – Помощник Тайлара родился в приморских болотах и по младости лет еще не расстался с бытовавшими у тамошних жителей присловьями.

– Странно, что селяне не предупредили нас. По их словам, кроме дозорных Габского гарнизона нам могут встретиться лишь сборщики налогов. Но в лесу этом ни тем ни другим делать нечего, и стрельбой из лука они отродясь не баловались. – Тайлар задумчиво погладил выросшие за месяцы опалы усы. Он рассчитывал еще до темноты подойти к стенам Астутерана, первому из городов северного Саккарема, в гарнизоне которого было немало его единомышленников. Можно, конечно, обогнуть дубраву, но уйдет по меньшей мере день…

– Если комадар позволит… Полагаю, это урлаки, поджидающие купеческий обоз, – предположил юноша. – Толком мы их не разглядели, но мне показалось, что лишь на одном стрелке был панцирь. Остальные в стеганых халатах, да и стрелы у них… – Найлик протянул Тайлару длинную стрелу с плоским широким наконечником. Тот повертел ее в руках и передал Кихару – седовласому воину, примкнувшему к отряду мятежников дней двадцать назад и сумевшему снискать уважение бывшего комадара продуманностью и обстоятельностью неспешных суждений. Он был самым старшим из трех сотен бойцов, собранных Тайларом за время продвижения на север, и его опыт бывалого фуражира оказался поистине неоценимым приобретением для отряда. Кряжистый, немногословный ветеран знал, сколько потов надо пролить, чтобы выиграть самый незначительный бой, и несравнимо больше был озабочен переговорами с пахарями и пастухами о хлебе и мясе для своих соратников, чем разработкой планов свержения саккаремского шада.

– Если это и правда урлаки, – произнес он грубым, шершавым как точильный камень, голосом, – надо попробовать договориться с ними.

– Чем урлаки лучше шадских прихвостней? Чем гадюка лучше кобры? О чем нам говорить с грабителями, убийцами и насильниками? Эти пожиратели падали вырезали всю мою деревню, и я охотнее перегрызу им горло, чем обменяюсь хоть парой слов! – произнес хмурый детина с постоянно дергающимся лицом, выразительно касаясь бугристого шрама, шедшего от левого уха до сильно выступающего подбородка. По собственному утверждению, единственное, что он умел и что действительно стоило уметь в жизни, – это выращивать хлеб. Великое это умение Тайлар ценил и все же, полагая, что хлебопашец будет едва ли уместен в отряде, не слишком его привечал, пока собственными глазами не увидел, как Фербак, лихо орудуя тяжелой дубиной, вдохновенно крушил головы стражников, пытавшихся помешать мятежникам переправиться через один из притоков Сиронга.

– В глазах шада и его слуг мы ничем не отличаемся от урлаков. А те не больше нашего любят венценосного кровопийцу и, узнав, кто мы, вряд ли станут тратить на нас стрелы, – возразил ветеран, покосившись на Фербака.

– Если ждешь друга, не принимай стука своего сердца за топот копыт его коня, – пробормотал Тайлар и громко добавил: – С головорезами, которым все равно кому вспарывать животы, договориться не удастся. Но если эти согнанные с земли пахари, разорившиеся ремесленники и беглые рабы еще окончательно не озверели от пролитой крови, они, быть может, не только пропустят нас, но и вольются в наш отряд. Найлик, привяжи к копью белую тряпку. Кихар, проследи, чтобы люди были готовы к бою.

Он тронул кобылу и, не слушая ветерана, возражавшего против его участия в переговорах с разбойниками, поскакал к лесу. Возглавляемая Найликом дюжина разведчиков догнала Тайлара и окружила живой стеной, хотя от точно пущенной стрелы ни люди, ни латаная-перелатаная кольчуга уберечь, естественно, не могли.

Бывший комадар северного Саккарема, под началом которого находилось две тысячи "барсов" и гарнизоны полутора десятков городов, хорошо знал, что такое бремя власти, но совсем не умел использовать ее себе во благо. Произошло это, вероятно, из-за того, что, начав службу командиром полусотни, он с такой быстротой получал чины и звания, что времени и сил хватало лишь на исполнение все новых и новых обязанностей. Взойдя на престол, Менучер решил, что армия и флот – как и многое другое в счастливом Саккареме – недостаточно хороши для него, и взялся за их усовершенствование. В результате проведенных реформ многие старые военачальники были смещены, а те, кого немилость шада не успела коснуться, поторопились под разными предлогами покинуть службу. Среди немногих оставшихся на прежних постах оказался Торгум Хум. Начальник береговой стражи был вдвое старше сводного брата и, пользуясь расположением шада, замолвил перед ним словечко за Тайлара. В результате тот, невзирая на молодость, сначала дрался с кочевниками, вторгшимися в северный Саккарем из Вечной Степи, а потом отражал набеги халисунцев и горцев, племена которых испокон веку считали жирных изнеженных южан законной добычей. Благодаря сводному брату, произведенной Менучером перестановке военачальников и естественной убыли их в ходе боевых действий, Тайлар стал комадаром в двадцать пять лет. Имя его было широко известно в северном Саккареме – как мирным жителям, покой которых он оберегал, не жалея ни себя, ни своих людей, так и урлакам, с которыми он поступал точно так же, как те со своими жертвами.

Именно это обстоятельство и побудило Тайлара принять участие в переговорах с засевшими в дубраве лучниками. Если это шайка безродных убийц и грабителей, он рисковал быть нашпигованным стрелами еще до того, как успеет открыть рот, но если среди них есть хоть сколько-то людей, которые родились и жили в северном Саккареме, они, может статься, примкнут к его отряду. Слух о том, что молодой комадар не берет отступного, не верит посулам, готов выслушать жалобу бедняка и лучше чувствует себя в седле, чем в роскошных покоях, которых, к слову сказать, у него никогда и не было, дошел, как убедился Тайлар, даже до Чирахи. Слышали там и о "барсах", которых можно убить, но нельзя обратить в бегство; и принимая это во внимание, опальный комадар позаботился, чтобы белая тряпка была прикреплена к тому же копью, на котором развевался флажок с распластавшимся в прыжке хищником…

– Внимание! – Найлик поднял руку, и группа верховых остановилась.

Тайлар не увидел лучников, ему казалось, что ни одна ветка, ни один кустик вдоль дороги не шелохнулись, но он вполне доверял Найлику. Разбойники могли отойти в глубь леса, однако дозорных наверняка оставили. Надо дать им время связаться со своими, и тогда можно рассчитывать на ответ. Опальный комадар от души надеялся, что это будет не туча стрел: в конце концов, урлаки, сколь бы кровожадны они ни были, должны понимать – пожива с ратных людей невелика, а расплачиваться придется собственными жизнями.

Лесные стрелки не заставили долго ждать. Вслед за хрипло протрубившим рогом из зарослей бересклета и крушины выступило два десятка лучников, разномастные одеяния которых лучше всяких слов говорили, что люди эти явно не принадлежат к какой-либо регулярной части саккаремского воинства.

– Эй, бойцы достославные! Что дома не сидите, по лесам шастаете? Тут свои порядки, свои законы, вряд ли они вам по душе придутся! Может, пока не поздно, поворотите коней? – обратился к верховым широкоплечий бородач, у которого, единственного из разбойников, вместо лука была солидных размеров секира.

– У тех, кто испытал немилость шада-разорителя, нет дома. А коней своих мы поворотим, когда увидим, что порядки и законы ваши с нашими рознятся, – неспешно ответил Тайлар, разглядывая лучников. Он не торопился: пусть лесные стрелки получше рассмотрят его людей, которые тоже не слишком похожи на воинов, получающих довольствие от казны. – Есть среди вас кто из северного Саккарема? Я бывший комадар, Тайлар Хум, брат казненного Менучером Торгума Хума. Прежде с моими "барсами" оберегал земли севера от соседей наших алчных. Теперь хранить их буду от шадского произвола, а там, глядишь, и ему от нас поберечься придется.

– Недурно сказано! – весело воскликнул обладатель секиры и, выйдя на дорогу, приблизился к всадникам. – А что, Тайлар, так же храбр ты на деле, как на словах? Готов ли пешим сразиться со мной один на один? Победишь – проедут твои люди через лес беспрепятственно, нет – украсит голова бывшего комадара придорожный столб, а остальные пусть идут куда глаза глядят. Кто полы в трактирах мыть, кто коров доить.

– Веселый ты, я гляжу, человек, – проворчал Тайлар, спрыгивая с лошади и обнажая меч. – Другим серебро, золото подавай, а тебе, вишь, голова понадобилась. Экую ценность сыскал!

– Чего уж скромничать, отличная голова! К ней бы еще и мозги – вовсе бы бесценной стала! – радостно завопил бородач и, неожиданно бросив секиру в кусты, пошел навстречу комадару широко раскинув руки, словно собирался заключить противника в дружеские объятия. – Тайлар, кишки твои на сук! Разуй глаза, это же я, Хайдад!

– Хайдад? – Бывший комадар в смущении замедлил шаги, вглядываясь в заросшее лицо разбойника. Затем, признав, кинул меч в ножны и заорал что было мочи: – Хайдад, старый бурдюк! Я думал, ты сдох и съеден червями!..

Всадники и лучники, опустив оружие, с недоумением смотрели, как обнимаются и тискают друг друга в медвежьих объятиях командиры, издавая время от времени какие-то бессвязные восклицания. Ни Хайдад, ни Тайлар не отличались восторженностью и излишней чувствительностью, и если уж они столь пылко радовались встрече, то причина для этого, надо полагать, была достаточно серьезной.

Имя Тайлара Хума послужило мятежникам превосходным ключом к воротам Астутерана. Стража сначала растворила перед ними окованные бронзовыми ромбами тяжелые дубовые створки, а потом уже послала гонца сообщить начальнику гарнизона и наместнику шада о прибытии опального комадара. В Астутеране, вероятно, нашлось бы немало людей если не преданных Менучеру, то, во всяком случае, предпочитавших, будь у них выбор, сохранять ему верность из боязни гнева венценосного властителя Саккарема; однако вид трех сотен приведенных Тайларом верховых, сопровождаемых сотней лучников Хайдада, отбил у них всякую охоту выражать верноподданнические чувства. Стоявший в Астутеране гарнизон численностью не уступал объединенному отряду мятежников и мог бы оказать ему достойное сопротивление, но многие бойцы его были не только наслышаны о Тайларе, а еще и лично знали бывшего комадара. Они-то и уговорили товарищей не затевать драку. Сделать это было нетрудно, поскольку у начальника гарнизона – Хайла Марбука, присланного в Астутеран Менучером, хватило ума, прознав о появлении Тайлара и его отряда, не привлекая ничьего внимания, оседлать коня и без лишнего шума выехать из города через ворота, противоположные тем, в которые вошли мятежники.

Хайл Марбук не отличался особой воинственностью и за долгие годы жизни успел набраться опыта, позволившего избежать встречи с посланными в погоню Найликом и его людьми. Юноша, как и следовало ожидать, решил, что начальник гарнизона поторопится уведомить Менучера о захвате вверенного его попечению города мятежниками, но у Хайла и в мыслях не было, загоняя коня, мчаться в Мельсину. Он не слишком любил молодого шада, привыкшего сначала делать, а потом думать, и еще меньше доверял хитроумному Азерги. За сдачу города и в острастку другим военачальникам его запросто могли посадить на кол, даже не выслушав оправданий. Впрочем, рассказ о том, как любят шада его подданные, радостно приветствовавшие мятежников, тоже не сулил ничего хорошего. Потому-то Найлик и высланные им дозоры напрасно поджидали Хайла на ведущих в столицу дорогах. После непродолжительных размышлений бывший начальник гарнизона, рассудив, что руки у шада длинные, не направил коня и к своим поместьям. Решив, что в счастливом Саккареме вот-вот начнутся волнения, он почел за лучшее предоставить до времени заботу о своих землях многочисленному потомству, а сам тихонько порысил к расположенному в окрестностях Астутерана поместью одной очаровательной вдовушки, старинной своей приятельницы, давно уже приглашавшей погостить и тем скрасить ее уединение…

Наместнику шада в Астутеране некуда было бежать – дом и семья его находились в городе, и волей-неволей он вынужден был выйти на площадь и там при большом скоплении народа приветствовать Тайлара как героя-освободителя. После этой, поставившей его вне закона церемонии ему уже не оставалось ничего другого, как отнестись к нуждам мятежников как к собственным. Из средств города он выделил довольствие для людей и коней, отвел помещение для постоя. Наложив руку на гарнизонную казну и арсенал, Тайлар позаботился, чтобы люди его как следует вооружились, починили старые или получили новые доспехи. Заваленные заказами ремесленники дружно взялись за работу, а мятежники были распущены по кабакам со строгим наказом не обижать местных жителей.

Глубокой ночью Тайлар и ближайшие его сподвижники собрались после заполненного бесконечными заботами дня в "Северной цикаде" – лучшей таверне Астутерана, чтобы промочить наконец пересохшее от криков и споров горло и обсудить планы на будущее. Военный совет занял не много времени – комадар не скрывал намерения очистить все города северного Саккарема от приверженцев Менучера, в чем соратники были с ним полностью солидарны. Благодаря такому завидному единодушию, с делами вскоре было покончено, и командиры мятежников воздали должное светлому пиву, которое на севере Саккарема предпочитали виноградному вину, мясной похлебке, свежим лепешкам, жаркому и всевозможным заедкам, выставленным для дорогих гостей хозяином таверны. Общий поначалу разговор исчерпал себя, собеседники разбились на группы, и Кихар получил возможность задать предводителю лесных лучников давно интересовавший его вопрос: когда и как тот познакомился с Тайларом и почему они столь пылко приветствовали друг друга.

После встречи с опальным комадаром Хайдаду пришлось немало поработать языком, сначала убеждая своих людей присоединиться к мятежникам, а потом ведя переговоры с горожанами, которые вызвались снабдить лучников всем необходимым для предстоящих походов и сражений, так что особой охоты говорить у него не было. Кихар, однако, был одним из ближайших помощников Тайлара и сразу приглянулся Хайдаду тем, что, занявшись размещением мятежников на постой, заботился о его людях ничуть не меньше, чем обо всех остальных. К тому же любопытство седовласого ветерана было совершенно естественным – чтобы больше доверять, будущим товарищам по оружию следовало хоть что-то знать друг о друге.

– Познакомились мы в отряде Гянджела, когда тот командовал "барсами", – начал Хайдад, сделав большой глоток пива и вытерев тыльной стороной ладони пену с усов. – У меня под началом было тогда пять сотен, а у Тайлара сотня всадников. Поначалу мы не были особенно дружны и по-настоящему сошлись только после боя у деревушки Хайрог. Тебе это название скорее всего ничего не говорит, а я там родился и жил до четырнадцати лет…

Уловив краем уха название памятного места, бывший комадар сразу понял, о чем собирается рассказывать Хайдад. Он предпочел бы, чтобы старый товарищ не повторял эту ставшую уже легендой и соответственно приукрашенную историю, но глупо затыкать рассказчику рот, да и вряд ли удастся – упрямство Хайдада давно стало притчей во языцех.

– Мы возвращались тогда с северной границы, где пришлось замирять горцев, подчистую вырезавших три заставы и опустошивших десяток приграничных деревень. Их, собственно, и деревнями-то назвать было нельзя: четыре-пять домишек, прилепившихся к горным склонам. Поживиться в них, на наш взгляд, было нечем, но горцам ведь любой расписной горшок в диковинку. Нагнали мы на них страху, оставили сотню вместо вырезанных стражей границ и двинулись к Кайване, чтобы перышки почистить…

Тайлар, откинувшись от стола, прислонился спиной к стене. Перед глазами его вставал крутой берег Малика – реки, издавна служившей естественной границей, порубежной чертой, разделявшей Саккарем и Халисун. Беда была в том, что в отличие от мощного, полноводного Сиронга, Малик – река широкая, но мелкая, изобилующая множеством островов, на которых вперемешку селились саккаремцы и халисунцы. Сами-то между собой они худо-бедно ладили, благо делить особенно нечего. Земли плодородные у тех и у других – весенние разливы щедро удобряли их речным илом, рыбы – вдосталь, всем хватит, не ленись только сети закидывать, но зато и служили эти острова причиной постоянных споров правителей двух могучих держав. Кому с островитян зажиточных налоги брать, кому пошлины взимать с нардарцев и велиморцев, на плоскодонных суденышках товары к морю перевозящих…

– К Кайване Гянджел повел нас вдоль Малика, – продолжал Хайдад, – чтобы проверить состояние пограничных застав, хотя по донесениям выходило, что тревожиться особенно не о чем, да и дело это не наше, а Стража западных границ. Халисунцы к тому времени заняли все острова, но на наш берег пока не лезли, и ехали мы тихо-мирно от города к городу, от деревеньки к деревеньке, пока не очутились неподалеку от моего родного села. Хайрог, вообще-то, название острова, по нему уж потом и деревеньку, расположенную на нем, звать стали. Остров вытянут с севера на юг и с левого, высокого берега Малика просматривается как на ладони…

Тайлар поморщился, вспоминая открывшееся едущему по-над берегом отряду зрелище. Три дюжины хижин были отчетливо видны – так же как и сновавшие между ними маленькие фигурки селян, пытавшихся скрыться от халисунских ратников. Вопли их были едва слышны, слов разобрать было и вовсе невозможно, да и к чему – резня, она и есть резня.

Позже, разговаривая с уцелевшими хайрогцами, они узнали, что на остров в тот раз под видом сборщиков налогов нагрянула целая ватага головорезов, полагавших, что едва ли саккаремцы пошлют гонцов звать на помощь халисунских стражей границы. Ватага насчитывала сотни две с половиной человек, и численность "сборщиков налогов" сразу же показалась островитянам подозрительной. Они не показали ярлык, удостоверяющий право взимать подати, чинить суд и расправу, и не утруждали себя занесением производимых ими поборов в соответствующие списки. Привыкший к подобному отношению пограничный люд вяло протестовал, но на рожон не лез – все ценное давно уже привыкли сберегать в тайных захоронках, а мешок муки или корзина с вяленой рыбой – дело, в конце концов, наживное. На то, видно, атаман ватаги и рассчитывал, знал поговорку селян – мол, уцелели бы кости, а мясо нарастет.

Словом, все шло как заведено в таких случаях и если какому-нибудь мужику невзначай сворачивали челюсть, а чью-нибудь пригожую женушку охочий до сладкого ватажник валял между грядок с брюквой, с этим, скрипя зубами, как-то мирились. Челюсть вправить – дело нехитрое, а от бабы не убудет, тем паче ясно было, что если урлаки халисунские возьмутся за мечи, то мало никому не покажется. Обычным грабежом дело бы и кончилось, да на всеобщую беду не уследил атаман ватажников за своими головорезами и те, хлебнув крепкого пива, которое отлично умели варить в Хайроге, начали гоняться за девками-малолетками. И вот тут чье-то отцовское или материнское сердце не стерпело: кого-то из насильников насадили на рыбачью острогу, кого-то приложили головой об печь, и началась резня, вспыхнул сначала один, потом другой дом…

Всего этого, разумеется, ни комадар Гянджел, ни полутысячник Хайдад, ни сотник Тайлар тогда не знали. На их глазах перепившиеся урлаки, принятые ими за халисунских ратников, вырезали саккаремскую деревню, и "барсов" отделяла от нее лишь мелкая река, шириной шагов в четыреста. Воины сжимали кулаки и выжидающе поглядывали на Гянджела, ожидая, что тот вот-вот скомандует: "Первая, вторая, третья сотня! А ну, помогите землякам!" Не глядел на нервно покусывающего длинные усы комадара лишь Хайдад, чьих односельчан убивали халисунцы. Он знал Гянджела уже много лет и не питал никаких иллюзий относительно бывшего казначея отряда, ставшего по распоряжению нового шада командиром "барсов" и комадаром северного Саккарема.

Гянджел не был трусом, но и в бой никогда не рвался. В отряде поговаривали, что вместо горячей, человеческой, в жилах его течет холодная рыбья кровь. Он аккуратно исполнял приказы, и никто не сомневался, что если надо будет – умрет не дрогнув, однако по собственному почину, как шутили "барсы", "даже на бабу не полезет". Возможно, именно благодаря своей исполнительности он и получил из рук Менучера, а точнее, Азерги пост комадара, и никто этому особенно не удивился, никого это не возмутило. Ибо Гянджел не был жесток, как не был и добр, не был излишне придирчив и, не блистая талантами, особой тупостью тоже не отличался, охотно выслушивая соображения своих подчиненных, если полученные им приказы давали возможность того или иного выбора. И видя, как, обливаясь кровью, падают хайрогские мужики, как прямо посреди площади ватажники гурьбой насилуют привязанных к телегам женщин, несколько сотников, окружив комадара, не замедлили обратиться к нему с просьбой позволить вмешаться и "показать халисунским псам саккаремскую выучку".

Хайдад знал, что комадар откажет, и тот в самом деле приказал под страхом смертной казни в бой с халисунцами не вступать. По распоряжению шада, втайне опасавшегося войны с сильным западным соседом, пограничная стража должна была дать отпор халисунцам исключительно в том случае, если те попытаются вторгнуться на левый берег Малика. Все захваченные ими острова негласно признавались – до поры до времени, конечно – отошедшими к Халисуну, о чем своевременно были поставлены в известность и стража границы, и комадар северного Саккарема.

Глядя на растянувшийся вдоль берега реки двухтысячный отряд всадников, чьи кольчуги и шлемы грозно и весело посверкивали на солнце, Хайдад до крови искусал губы и едва не рычал от бессильной ярости. "Барсам" ничего не стоило если уж не уберечь родное село, то хотя бы спасти людей, многие из которых были знакомы ему с детства. Вместо этого воины отряда, остановившись на краю откоса, подобно зрителям, собравшимся поглазеть на петушиный бой, взирали на бойню, которая, казалось, и не думала утихать. Несколько раз он уже открывал рот, чтобы отдать пятистам своим всадникам приказ перейти реку, но выработанная годами муштры, ставшая плотью и кровью привычка беспрекословно подчиняться любым приказам командиров брала верх над стремлением помочь односельчанам. К тому же перед внутренним взором его снова и снова вставал образ отрядного палача, затягивавшего веревку на шее осужденного "барса". Да по правде сказать, не было у Хайдада и уверенности, что сотники повторят его команду, а "барсы" пойдут за ним вопреки категорическому приказу Гянджела.

Он мог только смотреть, как бесчинствуют халисунцы, которые, обнаружив присутствие явно не намеренных вмешиваться в происходящее перед их глазами зрителей, начали изгаляться над селянами с еще большими изощренностью и жестокостью. Чтобы не видеть этого, Хайдад отвернулся и закрыл глаза. Он старался не слышать воплей избиваемых и вызывающих выкриков халисунцев, и потому до сознания не сразу дошел полный ярости призыв Тайлара к своей сотне, которая, следуя за командиром, с лязгом и диким ревом обнажив мечи, погнала коней к реке. Он очнулся лишь, когда "барсы" Тайлара, оставив на склоне трех сбитых с ног коней, уже достигли Малика и по стремя вошли в воду. Еще мгновение-другое ошалело наблюдал за переправой, а потом рявкнул: "Горнист, сигнал к атаке!"…

– Гянджел рвал и метал, но когда стало известно, что резню учинила шайка урлаков, а вовсе не халисунцы, не решился наказать даже моих сотников, не говоря уж о Тайларе. Меня он, правда, с тех пор сильно невзлюбил, – продолжал предводитель лесных стрелков, задумчиво вертя перед собой пустую оловянную кружку, – и если к Тайлару после этого случая стали относиться как к герою, то я в глазах Гянджела превратился чуть ли не в бунтаря, которому среди его "барсов" не место. За какую-то мелкую провинность комадар понизил меня до сотника, и тут мы на какой-то момент сравнялись с Тайларом и опорожнили на пару немало бурдюков вина и бочонков пива.

Опальный комадар повернулся к старому товарищу и поднял кружку:

– Опорожнили и немало еще опорожним! А встреча наша была столь бурной потому, что оба считали друг друга погибшими. Слух о том, что шад добрался до моей головы, распространился сравнительно недавно, зато я целый год наблюдал, как Гянджел – этот дырявый бурдюк конского поноса – поручает Хайдаду самые безнадежные дела. И видел, как сотник превратился в полусотника, потом десятника, а затем и войсе сгинул в одной из стычек с халисунцами, полезшими-таки, несмотря на всевозможные ухищрения шада, на наш берег.

– А ты, значит, не сгинул?.. Ты, значит, просто в урлаки подался?.. – невнятно спросил изрядно нагрузившийся пивом Фербак. Лицо его дергалось сильнее обычного, и видно было, что любое упоминание о разбойниках вызывает у него желание немедленно учинить побоище правых и виноватых.

– Превратился, – спокойно подтвердил Хайдад, под взглядом которого бывший селянин как-то разом притих. – Перед этим, ясное дело, пришлось мне распустить слух о своей безвременной кончине. Если хочешь, чтобы тебя не нашли, сделай так, чтобы не искали. Думал в пахари, в ремесленники податься, да ведь, кроме как рубить, колоть, из лука стрелять, ничего толком делать не умею. Хотя урлаки, ежели вникнуть, люди не последние, те, которые знают, кого им рубить и колоть, – закончил он со значением.

– Ясно. А в шадское войско, стало быть, решил не возвращаться? – поинтересовался совершенно трезвым голосом Кихар.

– Зачем же мне возвращаться? Там ведь таких, как Гянджел, с каждым годом все больше становится. Кстати, слыхал я, что Менучер его в столицу вызвал да за какое-то очередное предательство братьев-саккаремцев обласкал несказанно?

– Истинную правду ты слышал, но это дело прошлое. Нынче он заместо Гангласа казненного Стражем западных границ назначен, – произнес Тайлар, прислушиваясь к донесшемуся с улицы шуму.

– Здорово! Подобного не слыхал, во сне не видал и даже помыслить не мог! И давно этот предатель в Стражи попал? – спросил Хайдад, темнея лицом.

– Дней десять назад его Менучер, а лучше сказать, Азерги чином покойного Гангласа пожаловал.

– Тебе-то откуда это известно? – Прищуренные глазки седовласого ветерана так и впились в Тайлара.

– Мне много чего известно. В Мельсине ведь тоже не все Менучеру пятки лижут. Нам, не зная, что в столице происходит, лучше и вовсе в седло не садиться, меч в руки не брать, – уклончиво ответил бывший комадар и поднялся из-за стола. – Пойду взгляну, не наши ли молодцы там расшумелись.

7

Новости в "Девичьем садке" распространялись с быстротой степного пожара, и еще задолго до полудня все рабыни знали, что сегодня их выведут в город, в храм Богини Милосердной. Цель посещения древнего святилища оставалась неизвестной, в "Садке" были комнаты для молений самым разным богам, и даже пожилые матушки не могли припомнить, чтобы хоть раз их воспитанницы посещали городские храмы, – Шаккара полагал, что рабыни его вольны поклоняться кому вздумается, но делать это должны, не появляясь на улицах Мельсины.

Предстоящий поход в храм вызвал в "Садке" понятное оживление, и больше всего обрадовалась ему Ниилит. Равнодушная ко всему происходящему, девушка восприняла удивительное известие как знак свыше – похоже, сама Богиня заботилась, чтобы из нее не сделали шлюху, и подсказывала, как избежать этой участи. Добросердечная Сохи поздним вечером предупредила Ниилит, что матушка Бельвер только что предложила Шаккаре продать ее какому-нибудь торговцу живым товаром, и хозяин "Садка" обещал в ближайшее время избавиться от "некачественного материала". Всю ночь девушка ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть – как ни противен ей был "Садок", она прекрасно понимала, что у других торговцев рабынями ей будет еще хуже, и нарисованные живым воображением картины ближайшего будущего повергали ее в дрожь, гнали сон, заставляя всерьез задуматься о самоубийстве.

Ниилит давно чувствовала: ей не место в "Садке"; мысль о том, что терпеть ее здесь долго не будут, не раз уже приходила девушке в голову, однако подслушанный Сохи разговор все же поразил как гром среди ясного неба. Опытная матушка успела приучить Ниилит думать о себе как о будущей наложнице какого-нибудь богача, и хотя участь эта казалась отвратительной, она не шла ни в какое сравнение с тем, что ожидало ее в "Розовом букете" или "Цветнике Любарды", поставлявших рабынь для наслаждений в притоны Саккарема и соседних государств. Из рассказов более искушенных воспитанниц "Садка" девушка узнала многое о той стороне жизни, с которой почти не сталкивалась, живя в захудалой, чтущей обычаи предков Чирахе, и если прежде безыскусные истории их просто вгоняли ее в краску, то теперь, припоминая все, о чем они говорили как само собой разумеющемся, она покрывалась холодным потом и дрожала словно в лихорадке.

Здешние девушки не зря прозвали Ниилит "Недотрогой". У нее не было никакого опыта общения с мужчинами, и порой ей казалось, что матушка Бельвер, равно как и все другие, рассуждавшие о "тысяче наслаждений плотской любви", бессовестно лгут, выдавая смрадное, гибельное болото за ухоженный плодоносящий сад. Среди книг и свитков многомудрого Зелхата, повествующих о лечебных травах и различных способах исцеления страждущих, Ниилит попадались вдохновенные, воспевающие любовь и верность поэмы Бхаручи "Ожерелье любимой" и "Светильник страсти", заставлявшие ее украдкой проливать слезы любовные вирши Чачаргата, дивные "Песни наложницы" и "Утехи любви" Марваха, но какое отношение имели эти перлы поэзии к грубым похотливым скотам, предававшимся всевозможным непотребствам с девками, принадлежащими Набибу – содержателю единственного в Чирахе "веселого дома"? В стихах все было прекрасно и возвышенно, но она-то знала лишь потные, жадно шарящие по ее телу ладони чирахских мальчишек, норовивших подстеречь ее и потискать где-нибудь у колодца или позади базарных рядов. Ниилит ненавидела, боялась и презирала этих похотливых, слюнявых трусов, из которых, что бы там ни говорили поэты, никогда не вырастут настоящие, заслуживающие любви мужчины. Это ведь из-за них, из-за этих дерьмецов она лишилась самой большой своей ценности, самого дорогого, что у нее было – завещанного ей умирающей матерью старинного сапфира, который, не снимая ни днем ни ночью, носила на шее вместо талисмана. Скорчившись между влажными простынями, Ниилит чувствовала, как от застарелой обиды сами собой сжимаются кулаки, а на глазах от унижения и бессильной ярости закипают слезы… Трое мальчишек, выследивших ее в рощице, куда она ходила за горюн-травой для изготовляемых Зелхатом снадобий, жили на соседней улице и будучи каждый на год-полтора старше Ниилит, бегать и драться умели конечно же лучше двенадцатилетней девчонки. Не сумев убежать от них, она сопротивлялась как могла: царапалась, кусалась и лягалась, но они таки одолели ее. Двое, притиснув спиной к древней могучей чинаре, повисли на руках, а третий… Третьим был Бхубакаш, старший сын шорника, уже тогда прислуживавший в "веселом доме" Набиба. Тощий угреватый юнец, которому какой-то подгулявший посетитель в припадке раздражительности выбил два передних зуба, мог делать с ней что хотел. Так во всяком случае ей тогда представлялось. Но сделал он немного. Погладил обрисовывавшиеся под застиранной, выгоревшей на солнце рубашкой холмики грудей и, мерзко ухмыляясь щербатым ртом, сунул руку под юбку. Его узкая, шершавая ладонь, царапая кожу на бедрах, двинулась вверх по ее ногам медленно и неотвратимо, и Ниилит не выдержала… Давясь слезами, она выла и молила их отпустить ее, обещала сделать все, все, что они от нее потребуют. И Бхубакаш смилостивился. Презрительно сплюнув через дыру в зубах, сказал, что, пожалуй, отпустит… за небольшой выкуп. Ниилит не сопротивлялась, она даже испытала облегчение, когда он расстегнул крохотный замочек на ее шее и, перестав интересоваться зареванной дурехой, поднес к глазам доставшийся от матери сапфир…

Разумеется, все это было подстроено. Двоюродная сестрица Ниилит, давно поглядывавшая на сапфир, соблазнив Бхубакаша горстью медяков, сама же и нашептала дяде о том, что племянница его подарила-де наследство своей матери какому-то голодранцу. Дядя учинил разборку, использовав кнут в качестве единственного веского довода, способного заставить "несносную девчонку" говорить правду, и только правду. Справедливости ради надо отметить, что правда его в общем-то не слишком интересовала или же просто не поверил он своей лживой племяннице. Обстоятельства пропажи сапфира – дело второстепенное, главное, вернуть семейную реликвию, рассудил он и, оставив избитую девчонку реветь в амбаре, отправился к отцу Бхубакаша. Рука у шорника была тяжелая, и, поскольку рождались у него исключительно мальчишки, увещевал он их говорить правду не столько кнутом, сколько палкой. Если бы Ниилит вовремя об этой самой палке вспомнила, то, вероятно, не испытала бы в руках своих мучителей столь омерзительного страха, не умоляла бы так униженно о пощаде. Но рассуждать легко, когда все позади, да и кто знает, на какие подвиги подвигли бы Бхубакаша угрозы оказавшейся в полной его власти девчонки…

Кончилось все это тем, что Бхубакаш получил трепку от отца и обещанную горсть медяков от сестрицы Ниилит, дядя завладел сапфиром и припрятал его в тайную ухоронку. Сама же Ниилит получила от Зелхата изящный кинжал и небольшой, способный уложить как утку, так и дюжего мужика самострел. От домогательств голытьбы, алчно поглядывавшей на хорошевшую день ото дня девчонку, подарки старого лекаря уберегли, но мало было от них проку, когда она попалась на глаза скупщику рабынь, поставлявшему их самому Шаккаре. В жадности родичей своих Ниилит не сомневалась, они бы и родную дочь продали, если б покупатель сыскался, а о ней и говорить нечего. Досадно было другое – встреченный несколько месяцев назад в плавнях раненый воин, не успевший к тому же вовремя убраться с пути подраненного охотниками клыкача, оставил, как и обещал, Зелхату драгоценные ножны в уплату за лечение и уход. Продав их в Мельсине, можно было выручить сумму, в несколько раз превышавшую ту, что предложил за Ниилит скупщик Шаккары. К сожалению, Зелхат, не испытывая особой нужды в деньгах, вместо того чтобы попросить съездить в столицу кого-нибудь из пользующихся доверием соседей, – в Чирахе-то продавать ножны было особенно некому, да и на лишние вопросы отвечать не хотелось – поручил продажу их знакомому ювелиру, который вернется из своей поездки по саккаремскому побережью скорее всего уже после того, как Ниилит продадут в какой-нибудь "веселый дом".

Надежда на то, что Зелхат, получив вырученную от продажи ножен сумму, выкупит ее у Шаккары, не покидала девушку до последней минуты и помогала мириться с заключением в "Садке". Однако принесенное Сохи известие заставило ее взглянуть в глаза суровой действительности. Зелхату запрещен въезд в Мельсину, а посланный им человек конечно же не проявит той настойчивости, которая свойственна была старому ученому в достижении поставленной цели. Если бы Ниилит осталась в "Садке" – дело иное, но кто, во имя Богини, возьмет на себя труд разыскивать по "веселым домам" Саккарема полузнакомую девку, если даже предположить, что ее не увезут в Халисун или Мономатану, куда отправляется добрая половина проданных в Мельсине рабынь? Мысль о том, что помощи ей ждать неоткуда, повергла Ниилит в отчаяние, и потому-то слух о предстоящем походе в храм Богини Милосердной показался ей счастливым предзнаменованием, указывающим, что милость Богини не оставила ее. Другой возможности совершить побег у нее не будет, и если она не намерена стать рабыней для наслаждений, то должна действовать решительно и бесстрашно, ибо надеяться ей больше не на что и терять нечего.

Подбадривая себя таким образом, Ниилит при первом же ударе гонга накинула на плечи выданный ей матушкой Бельвер длинный серый плащ с капюшоном и одной из первых вышла из своей каморки в квадратный внутренний двор "Садка", откуда рабыни должны были отправиться в храм Богини Милосердной.

Полуденный зной освободил улицы Мельсины от горожан и приезжих, заставив их попрятаться по домам, укрыться под полотняными или камышовыми навесами. Шаккара, будь его воля, ни за что бы не выпустил своих рабынь под палящие солнечные лучи, от которых портился цвет кожи, появлялись, особенно на лицах не привыкших к такой жаре северянок, пятна и веснушки, увеличивались родинки, словом, товар портился и терял в цене; но Фарафангал – ближайший помощник и доверенное лицо самого Азерги – был непреклонен. О том, что поход в храм затеян по указанию Фарафангала, знали решительно все, но о цели его как матушки, так и разбитые на десятки, как принято в саккаремском войске, рабыни могли лишь гадать. Бронзовокожие халисунки и девушки из Вечной Степи, белолицые сегванки и девы из племени вельхов, смуглые саккаремки, золотистые аррантки и черные как ночь мономатанки, надвинув капюшоны и закутавшись в плащи из тонкой легкой ткани так, что ни рук ни лиц не было видно, взволнованно перешептываясь, обменивались самыми невероятными предположениями о причине, выгнавшей их на полупустые улицы Мельсины.

Удивление и любопытство их возросли бы еще больше, стань им известно, что даже сам Шаккара не знал, чем вызвано это странное желание, а точнее, повеление Азерги. Почтенному торговцу было ведомо одно: шествие через храм Богини Милосердной рабынь, собранных со всей Мельсины, длится уже третий день. Нетрудно было понять, что Азерги кого-то ищет, но оставалось совершенно непонятным, почему поиски должны происходить именно в этом древнем храме – ведь советник шада, как известно, оказывает покровительство жрецам Богов-Близнецов. Не менее любопытный, чем его воспитанницы, и начавший уже прикидывать, нельзя ли погреть на этом деле руки, Шаккара на славу угостил Фарафангала и даже одарил великолепной статуэткой искусной мономатанской работы, однако посланец Азерги упорно не желал раскрывать тайну своего господина, уверяя, что и сам не знает, для чего затеян смотр рабынь. Быть может, он и в самом деле не знал – во всяком случае, желая хоть как-то отблагодарить гостеприимного хозяина "Садка", Фарафангал оказал ему две любезности. Во-первых, сверившись со списками, перенес посещение его воспитанницами храма с позднего вечера на послеполуденное время, поскольку в сумерках ныне в Мельсине чего только не случается; а во-вторых, пообещал прислать в помощь телохранителям Шаккара два десятка дворцовых стражников, ибо товар владельца "Девичьего садка" требовал усиленной охраны даже в самое светлое время суток.

На присланных Фарафангалом дворцовых стражников и сосредоточила свое внимание Ниилит, не принимавшая участия в перешептываниях своих товарок. Немногочисленная охрана "Садка" была превосходно вымуштрована Шаккарой и бдительно наблюдала как за рабынями, так и за происходящим на улицах, по которым двигалась процессия, состоявшая из сотни девушек и дюжины матушек. Скрыться от них будет нелегко, этим восемнадцати поджарым и чутким, как редкие в Саккареме сторожевые псы, воинам ничего не стоит уследить за девушками на центральных улицах столицы. Но когда они войдут в старую часть города, где расположен древний храм…

Ниилит дважды доводилось бывать в Мельсине, и она хорошо помнила, что в предпортовом районе жизнь, в отличие от центра, не замирает ни на миг – ни глубокой ночью, ни в самое знойное послеполуденное время, когда люди состоятельные предпочитают отсиживаться в тени. По широким улицам, мощенным истертыми за столетия плитами известняка, днем и ночью снуют матросы, портовые рабочие, мелкие торговцы и ремесленники. Там вечно стучит истинное сердце города, и при сильном желании и некотором везении она вполне может улизнуть от погони. Особенно если Мбанга не подведет и сделает все, как просила ее Ниилит.

Приглядываясь к присланным сопровождать живой товар Шаккары "золотым", девушка все больше убеждалась, что эти-то проявлять особого рвения не будут. Наемники, стекавшиеся в Саккарем со всех концов земли, пожив в благословенной Богиней Мельсине месяц-другой, начинали сознавать, что лучшего места, сколько бы они ни скитались по свету, им не сыскать. Менучер, как это свойственно нелюбимым народом правителям, предпочитал использовать наемников для собственной охраны и поддержания порядка в столице, а саккаремское воинство держать в отдаленных гарнизонах и на границах. Такое положение как нельзя больше устраивало "золотых": несравнимо спокойней и безопаснее, расхаживая по улицам и кабакам Мельсины, пугать подвьшивших ремесленников, чем сражаться на границах с халисунцами, отражать набеги северных горцев и кочевников из Вечной Степи или отыскивать рыскающие подобно волкам по всему счастливому Саккарему шайки урлаков. Прибывшие в столицу наемники очень быстро теряли воинскую сноровку, обрастали животами и начинали думать о том, как праведным или неправедным путем зашибить лишнюю деньгу, а совсем не о том, как навести порядок в шумном портовом городе. И коль скоро законным образом увеличить свои доходы они не могли или почитали делом слишком хлопотным, то, естественно, остановились на двух самых простых способах набивать мошну, не прилагая к тому особых усилий. Первый заключался в том, чтобы, снюхавшись с городскими подонками, ворами и бандитами, получать процент с их промысла, закрывая глаза на чинимые теми беззакония. Второй сводился к "дойке" богатых торговцев. За известное вознаграждение "золотые" сулили им защиту от всевозможного сброда, который сами же, если купцы не желали "доиться", на них и натравливали.

Обо всем этом Ниилит слышала неоднократно, ибо рассказы об алчности, недобросовестности и мздоимстве наемников достигли уже самых отдаленных границ страны, вызывая ненависть к "золотым" всего населения счастливого Саккарема. Жителям Чирахи, впрочем, повадки наемников, сопровождавших обычно сборщиков налогов, разъезжавших в окрестностях столицы, были знакомы не понаслышке, и, поглядывая на шагавших по обеим сторонам процессии дворцовых стражей, Ниилит с полным основанием полагала, что эти-то рослые, откормленные молодцы в начищенных медных панцирях и сияющих шлемах с рыжими плюмажами не доставят ей особых хлопот и, приняв участие в погоне, надрываться и лезть из кожи вон не станут.

Высокие двух– и даже трехэтажные здания из бело-розового камня, добываемого в каменоломнях, находящихся западнее Мельсины, остались позади. Окружавшие их сады вельмож, дававшие обильную тень и насыщавшие близлежащие улицы ароматом цветущих деревьев, сменились глухими стенами купеческих построек, планировка которых отличалась от "Садка" лишь количеством складских помещений и наличием выходящих на улицу лавок. Мимо девушек, подпрыгивая на выщербленных плитах, покатили телеги, крытые возки и фургоны. На лицах прохожих, которых, несмотря на зной, становилось все больше и больше, маской застыло выражение озабоченности. Все чаще среди них начали попадаться нарлакцы, нардарцы, халисунцы и обитатели Вечной Степи, шедшие в порт или из порта. Между загорелых саккаремцев, традиционно одетых в халаты и тюрбаны, тут и там замелькали люди в туниках и тогах аррантов, в скроенных на западный манер плащах, в матросских шапочках, кожаных и металлических шлемах непривычной формы, изготовленных явно нездешними мастерами. Бронзовокожие, желтые, белые и черные лица оборачивались вслед процессии закутанных в серые плащи девушек, и вот уже закружили вокруг воспитанниц "Садка" босоногие мальчишки с криками:

– Девок, девок в храм ведут! Это из "Букета"! Нет, из "Услады"! Эй, девка, распахни плащ, покажи сиськи!

Телохранители Шаккары начали заметно хмуриться, поводя по сторонам хищными жесткими глазами. "Золотые" поглядывали на прохожих снисходительно, гордо выпячивали грудь и чувствовали себя, судя по всему, хозяевами столицы в значительно большей степени, чем сами мельсинцы. Прежде они держались поскромнее, мимоходом отметила Ниилит, пытаясь припомнить названия и расположение улиц, по которым процессия двигалась к храму Богини Милосердной. Миновав центр города, девушки шли сначала по Портовому проезду, потом по улице Ночной стражи, Мучной и улице Черных дев. Затем свернули в Арбалетный переулок… Мбанга совсем не знала города, но Башню Звездочета, выстроенную некогда шадом Далдонганом, баловавшимся астрологией, уж верно не пропустит.

Примыкавшая к порту часть старой Мельсины была застроена домами купцов и ремесленников, каждый из которых напоминал крохотную крепость. Прежде чем стать столицей Саккарема, Мельсина была обычным портовым городом и постоянно подвергалась вторжениям иноземных захватчиков. Чьи только боевые корабли не высаживали вооруженных до зубов головорезов в ее порту! Арранты, мономатанцы, халисунцы, меорэ и даже островные сегваны, не говоря уже о пиратах, собиравших порой флотилии, насчитывавшие несколько десятков судов, подобно злобному урагану обрушивались на жителей Мельсины: резали, жгли, грабили, уводили в рабство, превратив со временем добродушных и гостеприимных южан в отменных воителей, готовых дать отпор любому нашествию. В крепость был превращен не только сам город, но и каждый его дом… С превращением Саккарема в могучую державу зажиточные мельсинцы отказались от строительства зданий, в которых узенькие зарешеченные оконца прорезали выходящие на улицы стены лишь на уровне второго этажа, а вся жизнь сосредоточивалась вокруг внутреннего дворика. Однако мало кто брался за перестройку старых домов, суровый и неприступный вид которых давно перестал соответствовать характеру обитавших в них людей.

Заметив причудливый силуэт шестигранной башни, выросшей над мрачными мастерскими оружейников, Ниилит ощутила, что ее бьет мелкая дрожь. Сейчас все должно решиться! Процессия выстроенных парами девушек, выбравшись из тесного Арбалетного переулка, растянулась по длинной улице Висельников, за которой начинался Старый порт. Сейчас она свернет к трактиру "Топор и веревка", где останавливались обычно мелкие торговцы из Чирахи. Говорят, раньше, когда Нового города и в помине не было, здесь происходили публичные казни, а в старинном трактире собирались после работы палачи и маги, нуждавшиеся для своих заклинаний и ворожбы в тех или иных частях тел умерщвленных разбойников, грабителей и убийц. Было это, впрочем, еще в незапамятные времена, историй о которых Ниилит наслушалась, когда приезжала сюда с дядюшкой, подряжавшимся перевозить тюки с изготовленной в Чирахе бумагой. За две поездки она, разумеется, не могла обойти всю Мельсину – в основном-то приходилось сидеть на тюках с этой треклятой бумагой, – но иногда дядюшка посылал ее к писцам, торговцам и в ближайшие лавочки для мелких закупок, благодаря чему Ниилит неплохо разбиралась в переплетениях улиц и проулков Старого порта и рассчитывала, что знание это поможет теперь оторваться от преследователей…

Процессия завернула на Бумажную улицу и остановилась. Из-за угла послышались встревоженные крики, и телохранители Шаккары, не сговариваясь бросились на шум. Отлично! Мбанга сделала вид, будто лишилась чувств, еще бы немного везения и…

Убедившись, что "золотые" безучастно глазеют по сторонам, Ниилит со всех ног ринулась в щель между двумя потемневшими от времени домами. Эти узкие щели пронизывали весь район Старого порта, подобно сети кровеносных сосудов. Редкий торговец не стремится иметь из своего дома, являющегося одновременно складом и лавкой, второго входа и выхода, причем такого, за которым нелегко проследить любителям совать нос в чужие дела.

Нырнув в проулок, ширина которого не превышала двух шагов, Ниилит услышала за спиной крик одного из "золотых" и рванулась вперед изо всех сил. Сандалии, явно не предназначенные для бега, громко стучали по неровной, ссохшейся земле, то и дело норовя слететь с ноги, и, скинув их, девушка почувствовала себя значительно уверенней. Тяжкий топот преследователей слышался, однако, совершенно отчетливо, они оказались вовсе не такими медлительными, как полагала Ниилит. Надеясь сбить их со следа, она юркнула в открывшийся справа проход между торцами домов. Затем свернула влево, выскочила на улицу, ведущую к площади Лилии, названной так из-за полуразрушенного каменного фонтана, выполненного в форме гигантского цветка, и, стрелой промчавшись мимо дюжины рабов, тащивших пахнувшие дегтем бревна, снова шмыгнула в затененный проулок.

Стук подкованных бронзовыми гвоздями сандалий наемников не стихал, пока что они не собирались отставать или прекращать преследование. Шаккара, по-видимому, предусмотрел возможность побега одной из воспитанниц и загодя посулил награду за ее поимку, иначе чего ради им надрываться? Мысль эта заставила девушку прибавить ходу. Свернув в очередную щель, она поняла, что сбилась с выбранного пути и, если не хочет окончательно заблудиться, должна выбраться на большую улицу. Вот только удастся ли ей раствориться в толпе? Ниилит рванула тесемки плаща, который мог послужить преследователям прекрасным ориентиром и к тому же стеснял движения во время бега. Тонкая рубаха взмокла от пота, сердце билось учащенно.

Еще один поворот… О, какой оживленный проулок! Она проскользнула между тремя спорящими женщинами, распластавшись по стене пронеслась мимо перегородившего проход толстяка, шутливо растопырившего руки в тщетной надежде заключить девушку в свои объятия. Сзади послышался рев "золотых" и возмущенный визг женщин. Догонят! О Богиня Охранительница, спаси и защити!

Ниилит выбежала на улицу и замерла, оглядываясь по сторонам. Сердце ухало так, что, казалось, вот-вот проломит хрупкие ребра. Эти "золотые" знают свое дело. Даже доспехи им нипочем, знай себе бегут! Осталось одно – где-то спрятаться, затаиться. Девушка перевела дух и со всех ног ринулась по понижавшейся к морю улице, огибая прохожих, которых явно не хватало, чтобы скрыть ее от глаз преследователей. Ворота, еще ворота – все заперто, все не то…

"Ага! Винный переулок…" – Ниилит заставила себя перейти с бега на шаг. Она не должна привлекать внимания Это то самое место, где ей может повезти. Должно повезти!

Переулок был запружен телегами. С одних дюжие парни скатывали бочки, привезенные из окрестных селений, в обширные погреба, на другие, напротив, грузили, выкатывая их из прохладных подземелий, чтобы везти в порт, на корабли, которые доставят эти бочки за море, где высоко ценятся изделия здешних виноделов. Лавируя между повозками, девушка пошла еще медленнее, хотя кровь отчаянно стучала в виски, и в голове билась лишь одна мысль: "Быстрее! Быстрее!"

За этими бочками она может укрыться… До порта ее сто раз догонят, но если она сумеет затаиться тут… Ниилит еще не до конца поняла, что же намерена сделать, а ноги уже сами несли к широкому возу, с которого трое мужиков скатывали последнюю бочку. Вот! То что нужно!

Присев у заднего колеса повозки, она мгновение понаблюдала, как похожий на кабана краснолицый мужчина рассчитывается с доставившим бочки возницей блестящими лаурами, потом оглянулась назад: рыжий плюмаж на шлеме наемника был виден издалека и приближался с пугающей быстротой. Ниилит стиснула зубы и сжала кулачки с такой силой, что ногти впились в ладони. Если грузчики сейчас не появятся, то ей конец… Но три здоровенных парня, благополучно спровадив в подвал последнюю бочку и кое-как установив ее там, уже выбирались по дощатому пандусу, торопясь получить причитающуюся за труды плату и отправиться на поиски новой работы.

Дождавшись, когда они обступят краснолицего, девушка выбралась из-за повозки, скользнула к распахнутым дверям подвала и, обрывая подол рубахи о занозистое дерево, сползла по щелястому пандусу в черное, пахнущее прокисшим вином подземелье. Кажется, не заметили… Если бы еще и в подвале никого не оказалось…

Она едва успела укрыться за ближайшей бочкой, как по пандусу протопал краснолицый. Окинул хозяйским взором ряды выстроившихся около стен бочек и что-то хрипло крикнул оставшимся на улице. Получившие расчет грузчики навалились на могучие створки, и в подвале стало совершенно темно. Загремел дверной брус, краснолицый, громко сопя, зазвенел цепями, щелкнул замком и, удовлетворенно ворча, зашаркал по невидимым ступеням ведущей куда-то вверх, в глубину дома, лестницы. "Спасена… Спасена!" – поняла наконец девушка, прислушиваясь к удаляющемуся шарканью и ворчанию, и без сил прислонилась к нагревшемуся за время перевозки боку дубовой бочки. Шаги становились все тише и тише, потом смолкли совсем. Послышался лязг внутреннего засова, и в подвале воцарилась мертвая тишина.

8

Менучер обвел слушателей горящими глазами и взволнованным голосом произнес:

– Благодарю вас за высокую оценку моих поэтических опытов. Мне, конечно же, не сравниться с такими прославленными мастерами стихосложения как Бхаручи, Марвах, Чачаргат или Сурахи, но, принимая во внимание, что кроме поэзии я вынужден еще немало времени уделять государственным делам…

– О солнцеподобный! Всем известно, как много делаешь ты ради процветания счастливого Саккарема! Воистину непонятно, где находишь ты время, чтобы слагать столь изящные и восхитительные вирши, по сравнению с которыми творения прочих поэтов не лучше рева ишака, стремящегося петь по соловьиному… – льстиво начал один из придворных, но закончить ему не дали. Три или четыре пары рук ухватили усердного дурака за полы халата и заставили опуститься на раскиданные по всему залу подушки.

Всем было известно, что шад ценит и щедро награждает тех, кто умеет своевременно сказать каламбур, сделать тонкий комплимент и отыскать в его поэтических изысках действительно удачную строфу. И приходит в ярость, когда его стихи начинают хвалить из одного раболепия. Не Бог весть какой стихотворец, в поэзии он все же кое-что смыслил, а того, кто, не смысля, имел наглость во всеуслышание хвалить или порицать чье бы то ни было творчество, нещадно гнал с глаз долой. И это было лучшим, что могло ожидать тех, кто лез "в овчинном тулупе на шадский пир".

– Повелитель, я не берусь сравнивать и судить. – Придворные все как один повернули головы в сторону сухощавого молодого человека, речь которого уже не раз спасала от гнева Менучера не ко времени разговорившихся искателей шадских милостей. – Поэты – не ткачи. Это материю можно помять, пощупать и с уверенностью сказать, разлезется она после первой же стирки или будет служить долгие годы. Стихи – дело иное. Бывает глупое, казалось бы, четверостишье, сложенное поэтом-забулдыгой, повторяют из века в век простаки и мудрецы, а созданные придворным стихоплетом вирши забываются слушателями, едва последние отзвуки сладкоречивого голоса замрут под расписными сводами "поэтического чертога"…

Недокормыш сделал паузу, и души собравшихся в "поэтическом чертоге" шадского дворца ушли в пятки. Этот худосочный, не чета приличному саккаремцу, вельможе или купцу, вечно играл с огнем, и до поры до времени это как-то сходило ему с рук и даже приносило пользу не слишком толковым почитателям творений Менучера; но на этот раз выскочка-заморыш, похоже, перегнул палку. Лицо шада потемнело, он уже открыл было рот, чтобы произнести суровый приговор, но тут задохлик опять подал голос:

– Стихи – не кусок материи, и качество и долговечность их сразу не определишь. И уж во всяком случае не я возьму на себя смелость пробовать сделать это. Однако то, что сегодня прозвучало из твоих уст, по моему скромному разумению не может оставить равнодушным ни современников наших, ни их потомков. – Дохляк сделал совсем крохотную паузу и проникновенно процитировал:

Прорастает поэмами сердце мое.

Плащ из вспоенных кровью стихов я накину

Моей милой на плечи. Когда же покину

Этот мир, в нем останется слово мое,

О любви, что пылала в груди как пожар!

Моей милой – мой лучший, бесценнейший дар!

Лицо шада сияло. Лица придворных сияли отраженным светом. Ай да тощой! Опять выкрутился, да еще и с прибытком! Наделила же Богиня памятью и смекалкой! Да и голосом не обидела. И ведь когда говорит, в чем душа держится, а как стихи начинает декламировать – голос будто медь колокольная звенит и гудит!

Просветлел даже Марий Лаур, смягчились жесткие черты лица нардарского кониса, для которого стихи слушать – что воду гнилостную, болотную хлебать.

– А брат твой изрядно стихосложением владеет, – процедил он тихо, чтобы только сидевшая рядом Дильбэр могла слышать.

– Братец мой не столько по стихам, сколько по пролитию крови мастер. Вирши он и вправду кровью вспаивает, только не своей, а чужой, – ледяным тоном ответствовала Дильбэр, не глядя на мужа и продолжая улыбаться заученной, словно приклеенной улыбкой.

Менучер между тем, растроганно глядя на худосочного юношу, промолвил:

– Вижу я, не перевелись еще знатоки и ценители поэзии в Саккареме. Потому-то, прежде чем перейти к чтению привезенного мне из Галирада списка новых стихов несравненного, сладкозвучного Видохи Бортника, решил я прочитать вам еще одно, последнее из отобранных мною для "Полуночного венка", стихотворение.

В зале сделалось так тихо, что слышны стали крики кружащих над портом чаек, и Менучер негромким, хрипловатым от волнения голосом начал читать обещанный стих:

Хотел я красавицу дивную сделать своею женой.

Увы, она с жизнью простилась такой молодой.

Воспеть ее можно, и сделано это не раз,

Но пой иль не пой, чудной девы уж нет среди нас.

Сравнился ль с красой ее блеск драгоценных камней?

Луна или роза – все равно бледнело пред ней!

Обуглилось сердце мое, об утрате скорбя, почернело.

Пусть лекарь твердит мне, что бьется оно, не сгорело, —

Не верю ему… И сыскать не могу исцеленья.

Дышу я, но мертв, и едва ли дождусь воскрешенья.

Повисшая в зале тишина красноречивее всяких слов должна была поведать шаду о впечатлении, которое прочитанный им стих произвел на собравшихся. Потом кто-то из дам всхлипнул, кто-то вздохнул, слушатели принялись перешептываться, а Марий Лаур задумчиво пробормотал:

– Смотри-ка, у него, оказывается, все же есть душа! О качестве стиха ничего не скажу, но написан и прочитан он человеком, чье сердце затронуто любовью.

На этот раз Дильбэр повернулась к мужу и несколько мгновений пристально всматривалась в его загорелое, обветренное лицо, столь непохожее на обрюзгшие и размалеванные хари шадских блюдолизов. Потом по изящно очерченным, капризным губам ее скользнула пренебрежительная усмешка, и она спросила:

– Тебе, наверно, интересно знать, что же за девушка тронула сердце Менучера? На чью смерть написал он столь проникновенные стихи? – И, не дожидаясь ответа, продолжала: – Это стихотворение братец мой сочинил примерно два года назад. До тебя, я полагаю, доходили слухи, что достойной невесты он себе пока не нашел, но зато содержит целый гарем наложниц. Так вот одну из них он застал любезничавшей в уединенной беседке с весьма миловидным юношей из своей свиты. Юношу этого с тех пор никто не видел, а наложницу Менучер приказал удавить у себя на глазах.

– Удавить?.. – Марий окаменел, а Дильбэр как ни в чем не бывало закончила:

– Был ли этот юноша любовником шадской наложницы – доподлинно неизвестно. Скорее всего, не был – духу бы не хватило, не великого мужества был воздыхатель, – но Азерги сумел убедить Менучера в обратном и так все обставил, что у братца моего никаких сомнений в измене не осталось.

– Чушь! Ты клевещешь и на брата, и на его советника, – с явным облегчением проговорил Марий после недолгих размышлений. – Ну какое дело Азерги, который, как я слышал, на дев не глядит и никогда не заглядывался, до какой-то наложницы? И зачем было ему толкать Менучера на убийство? Кровь – не вода, просто так ее даже дикие звери не льют.

– Звери не люди, им человечьи подлости не знакомы. Но мыслишь ты верно. Остальные тоже постарались убедить себя, что ничего подобного не было и быть не может. Безопасней всего в шадском дворце, в Мельсине, да и во всем Саккареме жить, делая вид, будто ничего не видишь и не слышишь. Я рада, что ты усвоил это так быстро, – дерзко сообщила Дильбэр.

На скулах Мария вспухли и затвердели желваки, лоб прорезала вертикальная складка. Некоторое время он сидел неподвижно, не то слушая славословия очередного ценителя поэзии непревзойденным стихам шада, не то превозмогая желание свернуть шею надумавшей поиздеваться над ним молодой жене.

– Так зачем нужна была Азерги смерть ни в чем не повинной наложницы? Быть может, она знала какие-нибудь дворцовые тайны? – спросил наконец нардарский конис, не глядя на Дильбэр.

– Нет, она не знала никаких тайн. Сначала я подозревала что-то подобное, но потом до меня дошло, для чего магу нужно было, чтобы братец мой совершил эти и другие, не менее бессмысленные убийства. Все ведь делается на моих глазах: от сестры, да еще такой, как я, зачем что-то скрывать? Азерги приучал Менучера ко вкусу крови. Заставлял поверить, что его окружают изменники и предатели. Одно, два, три тайных убийства, дальше – больше. Сначала рабы, потом слуги, наложницы, а там, глядь, и до саккаремской знати дошло. Тут и заговор подоспел столь своевременно, будто его специально подготовили, дабы проверить, усвоил ли братец мой преподанные уроки. А ведь раньше Менучер совсем другим был…

– Странные вещи ты говоришь. Но здесь обсуждать их не место и не время, – хмуро промолвил Марий. – Тошно мне тут. Пойду на свежий воздух… А ты замолви за меня словечко. Мол, живот прихватило или еще что. Сама придумай, тебе виднее, как этот клоповник успокоить.

Поднявшись с подушек, нардарский конис скорчил страдальческую мину и торопливо вышел из "поэтического чертога".

Медленно двигаясь по анфиладе богато убранных залов, он с недоумением и брезгливостью всматривался в изящные шпалеры, вычурные напольные подсвечники и привезенные из Аррантиады статуи, размещенные в специально выдолбленных стенных нишах. Собранные со всего света богатства неузнаваемо изменили помещения дворца, хорошо памятные Марию по последнему посещению Мельсины.

Он приезжал сюда с отцом одиннадцать… нет, двенадцать лет назад. Тогда еще живы были блистательный Иль Харзак и Аситах, Бизар, Ганглас и многие-многие другие, а шадский дворец убранством своим почти не отличался от скудно обставленного нардарского замка. Иль Харзак, чью душу уж верно святой Лан Лама без проволочек доставил на Праведные небеса, больше заботился о процветании своих подданных, чем о великолепии собственных покоев. После смерти Харзака Саккарем разительно изменился, и кто бы мог подумать, что виной тому было не вторжение завоевателей, не злая воля узурпатора, а бездарное правление его сына! Изменились Мельсина, дворец шада, сам Менучер, и лишь в Дильбэр еще можно было временами признать дочь прежнего правителя Саккарема.

Разумеется, нынешняя шаддаат мало чем напоминала беззаботную десятилетнюю девчонку, слишком занятую своими игрушками, подругами, нянюшками и недавно подаренным белым жеребцом, чтобы обращать внимание на приехавших к отцу гостей из какого-то далекого горного княжества. И все же что-то от прежней самоуверенной, дерзкой и совсем не умеющей лгать девчонки в ней, безусловно, сохранилось. Отправляясь за женой, конис прежде всего заботился о том, чтобы обезопасить свои южные границы и обеспечить в случае вторжения в Нардар халисунцев если не военную поддержку, то хотя бы твердый нейтралитет Саккарема. При этом, однако, он не забывал приглянувшейся ему когда-то девчонки и полагал, что, несмотря на отвратительные слухи о ее распутном образе жизни, доходившие даже до Нардара, Дильбэр едва ли могла столь разительно измениться. Известно ведь: о служанке таверны никто слова худого не скажет, если она спит чуть не с каждым постояльцем, а знатную даму за откровенный взгляд ославят расфуфыренной потаскухой.

Увидев Дильбэр, обменявшись с ней десятком фраз на свадебной церемонии и проведя потом несколько бурных ночей, он вынужден был признать, что ему редко встречались такие страстные и многоопытные женщины и, следовательно, оснований для слухов было более чем достаточно. Открытие это, как ни странно, не особенно расстроило Мария. Будь даже Дильбэр распоследней шлюхой, Нардару нужен был этот брак, а женитьба кониса вовсе не означала, что тот должен спать со своей женой или хотя бы видеть ее вопреки своему желанию. Кроме того сам Марий, будучи многоопытным в любовных делах, умел ценить искусных и страстных женщин и не рассчитывал, что двадцатидвухлетняя невеста его – по саккаремским и нардарским понятиям явный перестарок – окажется девственницей. Ко всему тому – и это хоть как-то скрашивало пребывание в душном, нечистом, невзирая на всю роскошь и благолепие, дворце Менучера – Марий с радостным изумлением обнаружил, что порывистая, открытая ко всему доброму и светлому девчоночья душа все еще живет в распутно-холодноватой Дильбэр. Смелость ее, горячее сердце и независимость мышления в конечном счете понравятся нардарцам, а умение скрывать свои чувства и замечать то, на что другие предпочитают закрывать глаза, помогут заслужить высокий титул Матери Нардара. Что же касается любовных похождений, то он постарается, чтобы у нее не возникала потребность искать мужской ласки на стороне; в остальном же беспокоиться не о чем – дел на ее долю хватит и маяться дурью будет попросту некогда…

Услышав голоса, доносившиеся из-за полуприкрытых дверей, Марий остановился как вкопанный. Он мог бы поклясться светлым ликом Богини, что, когда входил в зал, эти двери, как и все остальные, охраняемые похожими на статуи "золотыми" из дворцовой стражи, были широко распахнуты. Стоявшие за дверями стражники говорили громко, можно даже сказать, слишком громко и намеренно внятно, словно произносили речь, а не шушукались в пустом и гулком зале.

Подойдя к покрытым затейливой резьбой дверям, нардарский конис остановился и не был особенно удивлен, отчетливо услышав то, что, по-видимому, было предназначено именно для его ушей:

– …трудно будет ублажить эту шлюху. Я сам, если хочешь знать, видел, как она развлекалась с Седидахом в дворцовой конюшне. Начал он ей что-то про новое седло толковать, а она цоп его и в каморку конюха, – повествовал густой бас, – и всю третью стражу оттуда только ахи и охи слышались, даром, что шаддаат тогда уже в невестах ходила. Седидах этот, между прочим, за одну стражу может всех девок из "Приюта моряка" до смерти затрахать, но Дильбэр эта вовсе уж ненасытная стерва, если такого мужика укатать сумела…

– А мне о ней Верлах вот какую байку рассказывал… – начал юношеский ломающийся голос, но закончить не успел, потому что Марий, убедившись, что ошибки быть не может и представление разыгрывается действительно для него, налег на створки.

Оба собеседника были из "золотых". Басом говорил здоровенный, "поперек себя шире" громила – не то из сегванов, не то из нарлаков, кто их, оторву, родину покинувших, чтобы мечом торговать, разберет. Тот, что помоложе, был и вовсе беспородный – одно слово – наемник. Невесть где родился, неведомо где умрет. "Может, даже здесь и сейчас", – подумал Марий и без лишних слов обнажил длинный прямой меч.

– Эй, конис! Никак сдурел! Ты свою железку-то спрячь, а то как бы беды не нажил! – Говоривший басом отпрыгнул от дверей и занял оборонительную позицию, выставив перед собой алебарду. Юнец отпрянул в другую сторону и замешкался, не зная, что делать, – похоже, не ожидал от именитого нардарца такой прыти.

"Просто стражники, на наемных убийц не похожи", – решил Марий и досадливо поморщился. Может, шад и намекнул кому-то, что не вредно-де почтенного гостя малость подразнить, но прямого указа убивать не давал. Он сделал короткий выпад, громила прикрылся алебардой и снова истерично завопил:

– Ты чего?! Чего на рожон лезешь? Ведь убью, поздно каяться будет!

– Убьешь, так тебя шад на кол посадит, – хладнокровно ответил нардарский конис, делая один за другим два стремительных выпада. – Так и так придется тебе перед светлыми очами Богини предстать, отчитаться за ту мерзость, что язык твой подлый о сестре солнцеподобного шада молол.

Сообразив, к чему может привести подобное обвинение, равно как и убийство мужа сестры Менучера, юнец спал с лица. Мгновение он еще колебался: мирить ли ему противников, помогать товарищу, защищать гостя или бежать за начальством, но под конец стремление во что бы то ни стало выпутаться из скверной ситуации, в которую вовлекла его непомерная алчность, одержало верх. Отбросив алебарду, он со всех ног ринулся в открытые двери, громкими криками созывая стражников и придворных.

Басовитый наемник заметно приуныл и начал пятиться в глубину зала. До него тоже дошло, что дело принимает скверный оборот: назвать шлюхой жену какого-то там чужеземного кониса – это одно, а быть обвиненным в оскорблении сестры шада – совсем другое. Тут в самое время не алебардой махать, а в ноги оскорбленному супругу броситься и прощенья вымаливать. Он бы и бросился, да ведь проклятый нардарец сперва снесет голову с плеч, а потом разбираться будет. Ишь, подлец, наседает, мечишком своим размахивает!

– Кто ж тебе, дурья твоя башка, посоветовал в моем присутствии мою же супругу порочить? – поинтересовался Марий, убедившись, что единственный свидетель сбежал и "золотой" может говорить без опаски.

– Какую супругу? Как порочить? – пошел на попятную громила.

Нардарец сделал обманный финт, и когда противник открылся, полоснул его по бедру. Меч скользнул по низу кирасы и глубоко вспорол толстую ляжку наемника.

– Мне тебя на куски изрезать, чтобы лгать прекратил? – сухо спросил Марий и, уйдя из-под рубящего удара, ткнул громилу кончиком меча в незащищенную руку.

– У-у-у, пожиратель падали! – взвыл наемник, яростно тыча острием алебарды туда, где мгновение назад находился его противник.

– Говорить надо, когда тебя спрашивают, а не когда в голову взбредет, – назидательно промолвил Марий, вновь и вновь увертываясь от алебарды не на шутку озлобившегося громилы. Теперь наемник дрался уже во всю силу, решив, что прежде всего надобно спасти жизнь, а о последствиях содеянного можно будет подумать позже.

– Командир мой шумнул – мол, хорошо бы тебя на вшивость спытать. Женку велел помянуть, – гаркнул "золотой", надеясь отвлечь противника, и нанес смертоносный, по его мнению, косой удар широким лезвием. Настигни оно Мария, и лежать бы тому в луже крови, рассеченному от ключицы до пупа. Загвоздка была в том, что конис, в отличие от соломенного чучела, на котором так удобно отрабатывать подобные удары, зарубленным быть не желал и своевременно уклонился от начищенного до зеркального блеска клинка. Вспоров драгоценную шпалеру славной вельхской работы, алебарда глубоко ушла в деревянную панель, которыми Менучер приказал отделать стены этого зала.

– Лично тебе проверку эту командир поручил или охотников искал? – полюбопытствовал Марий, ожидая, когда наемник с проклятиями извлечет из стены свое грозное оружие.

– При всех сказал, в кабаке! Награду посулил, дураков нет задарма на скандал нарываться! Да если б я знал, что ты… – Громила с развороту рубанул воздух и прянул в сторону – конис перемещался по залу с удручающей быстротой.

– Даровых дураков, значит, нет, а за деньги нашлись, – пробормотал Марий, градом молниеносных ударов загоняя наемника в угол. Он не хотел убивать этого тупого, жадного и не слишком умелого парня, но если его не поймут правильно, ему придется еще не раз выслушивать истории о похождениях Дильбэр. А это не укрепит его симпатий к Менучеру, который, видать, ждет не дождется, когда шурин покинет его очаровательный дворец и не менее очаровательную страну.

Заслышав шаги приближающихся стражников и придворных, Марий, искусно отведя лезвие алебарды, просвистевшее в пяди от лица, полоснул открывшегося наемника по горлу. Подождал, когда тот, обливаясь кровью, рухнет на пол, и аккуратно вытер меч о плащ убитого.

– Марий! – Появившаяся в дверном проеме Дильбэр раскраснелась от быстрого бега, и конис с удовлетворением отметил, что тревожный блеск ее глаз никак не мог быть притворным.

– Что здесь происходит, возлюбленный брат мой? – величественно вопросил Менучер, проходя сквозь расступившуюся перед ним, словно по волшебству, толпу возбужденно гудящих стражников и придворных.

– Этот выродок позволил себе распускать сплетни, порочащие твою бесценную сестру и мою любимую супругу, о венценосный брат мой, – ответил Марий, разыскивая глазами приведшего сюда всю эту свору юнца. Из толпы придворных послышался сдавленный смешок, тут же, впрочем, и оборвавшийся. Юнец, стоявший среди других "золотых", сбежавшихся со всей западной части дворца, протиснулся вперед и начал бормотать что-то невразумительное.

– Я вижу, недомогание твое уже прошло? – участливо справился Менучер, бросив на юношу взгляд, мигом заставивший того умолкнуть, и, не ожидая ответа Мария, обратился к одному из придворных в золоченой кирасе: – От твоих наемников одни убытки. Ладно сам издох, так какой гобелен перед смертью испортил!

– Если солнцеподобный позволит, я позабочусь, чтобы его починили, и, клянусь могуществом Близнецов, он будет выглядеть как новенький! – ответил тот, низко кланяясь раздраженному шаду.

– Верно придумано! Сделай из этого "золотого" чучело, чтобы другие не забывались! – неожиданно подал голос худощавый молодой человек, весьма удачно похваливший и процитировавший стихотворение шада.

Менучер нахмурился, потом усмехнулся и, считая вероятно, что говорить больше не о чем, приказал командиру дворцовой стражи:

– Оставь шпалеру в покое и научи лучше своих головорезов драться как следует. А о чучелах надо подумать… Кое-кого, острастки ради, и правда стоит набить соломой…

Протиснувшаяся к Марию Дильбэр нежно взяла его под руку и тихо сказала:

– Благодарю тебя за заботу о моей чести. Но… очень может статься, в словах этого мерзавца была и доля правды. Тебе, верно, не говорили…

– Говорили, – отрезал Марий, и девушка почувствовала, как мышцы его руки окаменели. – Меня не интересует, с кем ты спала до свадьбы. И я не позволю, чтобы имя моей жены трепали всякие проходимцы.

– Правда? – Дильбэр заглянула в глаза мужу. – А если доброжелатели распустят новые сплетни?..

– Я не верю сплетням. Да и распускать их незачем – в Нардаре не принято душить неверных наложниц, а тем более жен. Впрочем, нет правил без исключений, – он плотоядно ухмыльнулся. – Поэтому, заклинаю, помни: я никому не поверю, но если сам увижу тебя в объятиях мужчины, мне не потребуется посредник, чтобы отправить твою душу на свидание с Матерью Сущего.

– Я буду помнить об этом, о мой муж. Думаю, у тебя не возникнет причин быть недовольным мною. – Дильбэр прижалась к Марию, и на губах ее появилась мягкая, совершенно не свойственная ей улыбка. И никто из видевших в этот момент бывшую шаддаат, а ныне супругу нардарского кониса, не усомнился, что улыбаться так может только женщина, чувствующая себя по-настоящему счастливой. Но кого из придворных Менучера интересовала теперь его распутная сестра? Скорей бы с глаз долой, а уж в сердцах ей и прежде места не было…

9

Шагая рядом с Менучером по дорожкам дворцового сада, Азерги терпеливо ждал, когда призвавший его шад нарушит молчание. Ему смертельно надоел этот спесивый, избалованный красавчик, и лишь сознание того, что дурацким выходкам его скоро придет конец, помогало магу сдерживать готовое прорваться раздражение. Глядя на посыпанные белым песком дорожки, роскошные клумбы благоухающих цветов под густыми кронами вечнозеленых деревьев и порхающих с ветки на ветку птах, он представлял момент, когда сам станет полновластным хозяином всего этого великолепия, и душу его охватывала сладостная истома. Предвкушение грядущего торжества не омрачала даже мысль о Гистунгуре – Верховном жреце, которого верующие называли Возлюбленным Учеником Богов-Близнецов.

Раньше Азерги ни на миг не забывал, что он всего лишь посланец, направленный сюда дабы способствовать обращению богатейшей страны мира в единственно истинную веру. Золото жрецов с острова Толми, нанятые ими убийцы, поклоняющиеся Моране-Смерти, доносчики и соглядатаи, обученные "братьями" в двухцветных одеяниях, – все это принадлежало не ему, а лишь использовалось им, чтобы подготовить почву для перехода Саккарема под тяжкую длань Возлюбленного Ученика – Гистунгура. Непреложность, необходимость и неизбежность этого не вызывали ни малейшего сомнения у Азерги – Ученика Внутреннего Круга Посвященных, но чем дольше он жил в Саккареме, тем больше превращался в советника шада и мага-одиночку, по скромному разумению которого было бы большой дуростью делиться плодами неустанных трудов с так называемыми "братьями" по вере. Желание Гистунгура наложить руку на Саккарем, с территории которого старый безумец надеялся распространить свое влияние на остальные страны восточного материка, было вполне понятно, однако ему-то, Азерги, что за дело до честолюбивых планов впавшего в маразм Возлюбленного Ученика?

Теперь, когда трон венценосного шада стал так близок и осталось сделать последнее усилие, чтобы занять его, маг и советник Менучера, чрезвычайный посланец Гистунгура, вовсе не хотел уступать этот лакомый кусок кому-либо другому. Кораблям с красно-зелеными вымпелами служителей Богов-Близнецов нечего делать в мельсинском порту. Пусть Возлюбленный Ученик не надеется: нанятые Азерги "золотые" никогда не заключат сошедших по трапам "братьев" в дружеские объятия. Еще недавно маг не был до конца уверен в своих силах, ибо лучше многих других представлял себе тайную мощь жрецов-островитян, обладавших, помимо запасов золота, достаточных, чтобы нанять армию отчаянных головорезов и эскадру быстроходных кораблей, еще и немалыми магическими знаниями, с помощью которых нетрудно устранить неугодного человека, сколь бы высокое положение в подлунном мире он ни занимал. Однако тому, кто вот-вот станет наследником Аситаха, нечего было опасаться самых могущественных проклятий и заклинаний, к которым могут прибегнуть его бывшие "братья"…

Азерги словно воочию увидел орущего и брызжущего слюной Гистунгура в момент, когда тот узнает, что Саккарем потерян для него навсегда, а вторжение на восточный материк обречено на провал, и губы его растянулись в злорадной усмешке. Почитая себя человеком разумным, маг ненавидел фанатиков, не сознавая при этом, что испепеляющая его жажда власти мало чем отличается от одержимости Возлюбленного Ученика.

– Сегодня ты, кажется, пребываешь в благодушном расположении духа, а ведь я крайне тобой недоволен! – прервал молчание шад, останавливаясь около источающего свежесть и прохладу фонтана.

– Я слушаю тебя, венценосный. И, Боги-Близнецы свидетели, готов, если это в моих силах, рассеять твое неудовольствие, – заверил Азерги, с неохотой отрываясь от своих мыслей.

– Ха, Боги-Близнецы! Ты часто призываешь этих заморских Богов в свидетели и обещаешь их поддержку, но пока пользы от них не больше, чем от нашей Богини! – раздраженно проворчал Менучер.

– Боги-Близнецы не хуже и не лучше других. И так же, как остальные, помогают лишь тем, кто сам не сидит сложа руки. Молитвы надо подкреплять делом, и тогда поддержка их не заставит себя ждать.

– Да-да, я знаю: Боги помогают сильнейшим. Ты не раз говорил это, а я верил тебе. Сдается мне, я вообще чересчур полагаюсь на твои советы, хотя до сих пор не удосужился спросить: откуда ты родом и чем занимался, прежде чем явился со своими пророчествами и предсказаниями в Мельсину?

– Солнцеподобный шад спрашивал меня об этом неоднократно. Я родился на севере Аррантиады, изучал магические искусства на Толми – острове истинной веры и прибыл сюда по воле Богов-Близнецов, – заученно ответил Азерги, глядя на бронзовую скульптуру "танцовщицы с кувшинами", из которых били хрустальные струи воды. – Если желаешь, я могу рассказать о своей жизни поподробнее, но у меня создалось впечатление, что ты вызвал меня ради более неотложных дел.

– Разумеется. И прежде всего меня интересует, когда ты будешь готов отправиться в Велимор, а я избавлюсь от лицезрения кониса и моей развратной сестрицы. Марий сказал, что дела требуют его безотлагательного возвращения в Нардар, чему я несказанно обрадовался, но тут же он заявил, будто не может выехать из Мельсины, потому что ты обратился к нему с просьбой отложить отъезд на несколько дней. Ты слишком медлишь со своим посольством, а между тем велиморские наемники нужны нам как воздух – урлаки в северном Саккареме окончательно распоясались!

– Это не урлаки, это мятежники, и возглавляет их Тайлар Хум, – уточнил Азерги.

– Ах вот как! – Лицо Менучера вспыхнуло от гнева. – И ты осмеливаешься говорить об этом мне?! Не ты ли уверял, что, казнив заговорщиков, мы вырвем корни недовольства и в стране воцарятся мир и покой?

"О Боги! И этот недоумок все еще сидит на шадском троне!" – мысленно всплеснул руками советник, а вслух произнес успокаивающим тоном:

– Корни зла уничтожены, придет срок, мы покончим и с сорняками. Поверь, Тайлар нам не опасен, и я давно бы выехал в Велимор, однако звезды открыли мне, что посольство успешно справится со своей миссией, только если в него войдет девушка, пользующаяся особым благоволением Богини.

– А это что-то новое! – пробормотал Менучер. – Так вот зачем ты гонишь рабынь со всего города в храм Богини Милосердной!

– От глаз венценосного шада ничто не может укрыться, – с поклоном промолвил маг. – К сожалению, поиски пока не увенчались успехом, и если ты соблаговолишь издать соответствующий указ, посулив, скажем, сто золотых тому, чья рабыня окажется угодна Богине, дело пойдет быстрее, поскольку каждый житель столицы проявит в нем заинтересованность.

– Сто золотых?.. Хм! Немало, но чтобы ускорить отъезд Мария, я готов пожертвовать этой суммой. Ты знаешь, что его спутники пользуются у придворных дам потрясающим успехом, а многие вельможи жалуются на жен, оказывающих нардарцам исключительное внимание?

Азерги покачал головой и вновь уставился на искрящиеся в солнечных лучах струи фонтана.

– Нет, это мне неизвестно. Но до меня дошли слухиу что один из твоих стражников тяжко оскорбил нардарского кониса и был убит им прямо во дворце.

"Он слишком много себе позволяет. Советы Азерги бывают уместны, однако терпеть этот самоуверенный тон и вдобавок ко всему слушать его скрипучий голос становится просто невыносимо", – с холодной яростью подумал Менучер. Дельных советников и магов можно найти в Саккареме или даже привезти из-за моря, и, право же, сделать это легче, чем постоянно мучиться от желания свернуть этому наглецу шею.

– Слухи распространяются быстро. Шурин мой действительно погорячился, и потому мне особенно желательно, чтобы он поскорее покинул столицу. Составь от моего имени указ о награде тому, кто приведет в храм Богини Милосердной нужную тебе рабыню. Я подпишу его в любой момент.

– Указ готов. – Маг вытащил из подвешенного к поясу круглого пенала свиток и протянул Менучеру. – Мой шад, осмелюсь ли я просить тебя озаботиться тем, чтобы у нашего драгоценного нардарского гостя не возникло больше необходимости обнажать меч для защиты своей чести?

– Что?! Что ты этим хочешь сказать?!. – Менучер вцепился в плечи мага, как будто намеревался вытрясти из него душу, но Азерги даже бровью не повел. – Уж не думаешь ли ты, что я?!.

– Нет, думаю, ты не хотел, чтобы его убили. В этом нет смысла. Титул нардарского кониса наследуется по мужской линии, а так как у Мария есть два младших брата, смерть его не принесла бы тебе пользы. У Саккарема же и без того достаточно врагов, чтобы обзаводиться новыми.

– Тогда к чему этот разговор? – Совладав с чувствами, Менучер отпустил мага и, отвернувшись, вперил взгляд в сверкающую на солнце стену дворца, большую часть которого скрывали деревья и цветущие кустарники.

– Ты не хотел его убивать. Но окружающим известно твое желание досадить ему. И в непомерном усердии они способны сильно осложнить нам жизнь…

– Проклятый колдун! – процедил сквозь зубы Менучер. Он понимал, что Азерги прав, и эта его правота еще больше выводила из себя. Что может быть хуже, чем постоянно иметь перед глазами человека, который всегда все делает верно и тем самым является живым укором всем, кто способен совершать ошибки? Но он – шад, и не позволит, чтобы кто-либо попрекал его несовершенством! Даже если Боги создали его несовершенным, значит, это было им для чего-то необходимо? О, если бы он нашел в себе решимость пырнуть этого клювоносого умника-разумника кинжалом, жить стало бы значительно веселее! А почему бы в самом деле не осуществить то, о чем он так давно мечтает? Не обязательно умерщвлять сейчас и собственными руками… Нет-нет, мараться о мага – себе дороже, но в его распоряжении достаточно умелых воинов и, если уж на то пошло, в Мельсине сыщется немало лекарей, которые за известное вознаграждение изготовят снадобье, способное помочь его высокоученому советнику безболезненно перейти в мир, где того уж, верно, ожидают столь любимые им Боги-Близнецы… А чтобы предсмертные проклятия мага не причинили вреда, ему надо помочь умереть подальше от дворца, например по дороге к Нардарскому замку. Ведь как раз там умер его предшественник – Аситах? В подобном совпадении есть что-то поэтическое, и он, пожалуй, возьмется даже сочинить стихотворение о предначертаниях и предопределениях. Тем более после смерти его многомудрого советника некому будет больше рассуждать о столь туманных и возвышенных материях…

– Ты слышишь меня, о венценосный? – нетерпеливо переспросил Азерги неожиданно впавшего в задумчивость шада.

– Конечно, слышу. Полагаю, ты как всегда прав, излишнее рвение моих приближенных не доведет нас до добра. Я позабочусь, чтобы они впредь поостереглись досаждать Марию. Пошли-ка в тень, ты расскажешь мне поподробнее о мятежниках...

Про себя же Менучер твердо решил, что мятежники и велиморские наемники, с помощью которых следует навести порядок на границах Саккарема и избавиться от урлаков, о которых болтают все кому не лень, могут обождать, пока он не обзаведется новым советником и магом. Уж если он столько времени терпел этого несносного Азерги, то подданные и подавно могут подождать, когда у венценосного шада появятся время и возможность заняться их делами.

10

Проведя в винном погребе около суток, Ниилит убедилась, что спасение ее было иллюзорным – на самом деле она просто сменила одно заключение на другое. Глаза со временем привыкли к царящей в подвале тьме, и, облазив его вдоль и поперек, девушка поняла, что без посторонней помощи отсюда не выбраться. Замки на наружных дверях, которые она надеялась открыть без особого труда, были заперты на ключ, чего в Чирахе отродясь не делали. Сами же двери были собраны из толстенных досок "в паз", и между ними не нашлось ни одной щелки, через которую мог бы пробиться хоть один лучик света. Ведущая в глубину дома дверь была заперта на задвижку изнутри, и с ней дела обстояли ничуть не лучше. Впрочем, оказаться в самом доме девушке совершенно не хотелось: будучи обвиненной в воровстве, она сразу же превращалась в человека вне закона, с которым владелец винного склада мог поступить как ему вздумается. Признание в том, что она сбежала из "Садка", тоже принесло бы ей мало пользы – за известное вознаграждение ее могли вернуть Шаккаре, но в любом случае ей не избежать участи рабыни. А хорошенькие рабыни ценились слишком высоко, чтобы оставлять их в собственном доме ради помощи по хозяйству.

Отчаяние, охватившее Ниилит, было так велико, что она обломала все ногти и в кровь ободрала руки, пытаясь справиться с запорами на проклятых дверях, преграждавших путь к свободе, но все усилия были тщетны. Оставалась последняя надежда, что ей удастся выскользнуть из подвала, когда кто-нибудь спустится сюда за вином. Вероятность этого была крайне мала, но поскольку ничего другого она сделать все равно не могла, девушка принялась терпеливо ждать появления краснолицего. Чтобы утолить жажду, она время от времени вынуждена была делать глоток-другой вина из единственной в подвале снабженной краном бочки и сама не заметила, как ее сморила дремота, перешедшая в крепкий сон.

Первое, что увидела Ниилит, открыв глаза, был склонившийся над ней мужчина с тускло посверкивавшим в свете стоящего на полу масляного светильника рабским ошейником. Вскрикнув от неожиданности, девушка попыталась вскочить на ноги, но незнакомец успел вцепиться ей в плечо жесткой как клешня рукой.

– Пусти! – пискнула Ниилит. Раб, не отвечая, попытался заткнуть ей рот левой рукой, а правой рванул с ее плеча рубаху.

Похотливо горящие глазки, скошенный подбородок и грязный, засаленный халат многое сказали Ниилит о намерениях раба, его характере и положении в доме. Девушка издала пронзительный крик и рванулась из рук насильника. Тот на мгновение опешил, а потом отвесил ей затрещину, от которой в глазах потемнело. Не теряя времени, раб одной рукой стиснул ее запястья, а другой сорвал остатки рубашки. Он был уверен, что без труда заломает хорошенькую маленькую воровку и вволю насытится ею, прежде чем отдать в руки хозяина, но мерзкая девчонка опять завизжала и, со змеиной быстротой извернувшись, вцепилась зубами в его руку.

– Ну, стерва! – прохрипел раб и яростно пнул начавшую подниматься Ниилит ногой в живот.

Девушка согнулась от боли. Следующий, пришедшийся в висок удар опрокинул ее на влажный земляной пол.

Сквозь затопивший сознание кровавый сумрак она почувствовала, что раб переворачивает ее на живот, ощутила вкус кислой земли на губах. Боль в заломленной руке заставила Ниилит взвыть. Не понимая, чего же он от нее хочет, девушка извивалась и корчилась от боли. Разъяренный ее сопротивлением и тупостью насильник, продолжая выкручивать своей жертве руку, рванул ее за разметавшиеся волосы, заставляя встать на колени.

– Ноги, ноги раздвинь, дурища! – хрипел он, стоя над Ниилит и пригибая ее голову к земле.

Боль, подкрепленная ощущением беспомощности и неизбежности того, что собирался учинить над ней жестокорукий раб, заставили в конце концов Ниилит понять, какую позу она должна принять, дабы угодить своему мучителю. Она сознавала, что сила на его стороне и ей не остается ничего иного, как уступить и молить Богиню, чтобы пытка эта поскорее кончилась. Однако, вопреки разуму, чувство ужаса, стыда и ненависти к насильнику было так велико, что Ниилит предпочитала лучше быть убитой и разорванной на части, чем покориться. Рискуя сломать себе руку, она качнулась вперед, и перевернувшись на спину, изо всех сил ударила раба пятками в грудь. Тут же ей стало ясно, что удар не достиг цели – пятки лишь мазнули по ребрам насильника, но если она сумеет, используя обретенную на миг свободу, погасить светильник…

– Это тебе, Шарух, наука! – раздался с верха лестницы низкий насмешливый голос. – Настоящие саккаремки – это не мельсинские шлюхи. И не твои вонючие степнячки, готовые снимать штаны перед первым встречным. Сколько живешь в столице, а разницы так и не понял! Ай-ай-ай!

Все еще дрожа от пережитого страха, Ниилит замерла как вкопанная, глядя на стоявшего у двери, ведущей в глубину дома, краснолицего, держащего в руке подсвечник с толстой свечой.

– Испугалась небось моего косорожего? – продолжал тот, оценивающе разглядывая оцепеневшую девушку, инстинктивно пытавшуюся прикрыть наготу руками. – Тебе, красавица, не его, тебе меня бояться надобно! Ибо тех, кто в мой подвал залезает, я о-очень не жалую.

Ниилит молчала, только зубы ее выбивали громкую дробь.

Этот Краснолицый и вправду вызывал у нее значительно больший ужас, чем Шарух. Это был Хозяин. Теперь она была в его власти, и он мог не просто высечь, изнасиловать или убить ее, когда вздумается, он мог довести ее до такого состояния, что она почтет за счастье исполнить любую его самую мерзкую прихоть. Ниилит видела, как дрессируют непокорных рабынь в Чирахе, и едва ли столичные способы "воспитания" дают худшие результаты. Разумеется, в ее родном городе к рабам относились по-разному. Старый Агвай, умерший год назад на руках своего хозяина, считал Зелхата скорее сыном, чем господином, а мудрый ученый любил раба, как заботливого, хотя и не слишком разумного старшего брата. В то же время Угви – косенькая желтолицая девушка из Халисуна, – проведя несколько месяцев в "веселом доме" Набиба, полностью утратила человеческий облик, и Ниилит сама видела, как она, стоя на коленях посреди пыльной улицы, вылизывала ноги Бхубакашу, ничуть не смущаясь собравшихся поглазеть на диковинное зрелище зевак.

Ниилит не могла бы сказать, почему вид краснолицего заставил ее вспомнить Угви, но что-то этакое, видать, было в его волчьем оскале и прищуренных глазках, которыми он ощупывал каждую пядь ее обнаженного тела, в том, как приниженно опустился на корточки Шарух, разом утративший весь свой пыл и агрессивность.

– Ну красавица, бери тряпье и поднимайся в дом. А ты не забудь, за чем я тебя сюда послал, да принеси матери кувшин вина. – Краснолицый, щурясь, смотрел, как Ниилит, подобрав обрывки рубашки и прижав их к груди, словно зачарованная взглядом удава птица, мелкими шажками поднимается по лестнице.

На краснолицем был короткий домашний халат, оставлявший открытыми кривые волосатые ноги. При нем не было ни плети, ни палки, однако девушка, не сводя с него расширенных от ужаса глаз, почему-то чувствовала, что противиться его воле бесполезно. Она остановилась перед ним, не дойдя нескольких ступенек, но тот сделал ей знак следовать за собой, и Ниилит повиновалась. Она вышла вслед за краснолицым в узкий коридор, и тут он, внезапно обернувшись, приблизил к ней свое лицо и прошептал:

– Мне нравятся дикарки. Ты хорошо отшила Шаруха, но помни, я хозяин и со мной тебе следует вести себя по-другому.

Взяв ее за подбородок, он заставил девушку поглядеть в свои колючие маленькие глазки. Потом грубо схватил за низ живота и Ниилит, прикусив губу, почувствовала, как ручьем хлынули из глаз слезы стыда и бессилия.

– Пожалуйста… Не надо… – всхлипывая взмолилась она, не сделав, однако, даже попытки отпихнуть этого мерзкого похотливого самца.

– О, конечно. Не здесь и не сейчас, – согласился Краснолицый, с ухмылкой глядя, как она прижимает к груди свои жалкие, бесполезные лохмотья. – У нас еще будет для этого время, да и более подходящих мест в доме более чем достаточно.

11

По сигналу Хайдада рабы выкатили из лагеря мятежников собранные ночью тараны. Подобно муравьям, тащащим гусеницу, вцепились и поволокли к городским воротам тяжелые деревянные щиты, предназначенные для прикрытия осаждавших от стрел и камней, которые готовились метать в них защитники Лурхаба. Одна, две, три сотни лучников с полными колчанами устремились следом, а за ними уже разворачивалась пешая рать, набранная Тайларом по окрестным градам и весям.

Рабы, которым после взятия Лурхаба была обещана свобода, оказавшись в пределах досягаемости стрел городских лучников, перешли с шага на бег. Три тарана – чудовищных древесных ствола с тупыми бронзовыми набалдашниками, – грохоча и подскакивая на катках, раскачивались так, что цепи, на которых они были подвешены к массивным треугольным рамам, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. Тащившие щиты прикрытия рабы дружно вздели их над головами. Лучники, выстроившись тремя шеренгами, разом выпустили три сотни стрел, вынудив защитников Лурхаба укрыться за стенами.

Окружавшие древний город стены были воздвигнуты еще в пору нашестия меорэ и со времен Последней войны успели изрядно обветшать. Кое-где высота их достигала двадцати и даже пятнадцати локтей, причем в ряде мест блоки искрошившегося песчаника были заменены кладкой из обожженного на солнце кирпича-сырца или заполненными и обмазанными глиной клетями из жердей. Жителям Лурхаба, расположенного едва ли не в центре Саккарема, нечего было опасаться набегов кочевников, горцев или халисунцев, так что наместники шада, равно как и начальники гарнизона, уже многие годы считали излишней роскошью поддерживать городские укрепления в надлежащем порядке. Вал расползся от сезонных дождей, стенки рва осыпались и поросли травой и кустарником, а перед воротами его и вовсе засыпали землей. Все это позволяло Тайлару надеяться, что собранное им войско без труда завладеет оплотом Байшуга, сравнительно недавно назначенного комадаром северного Саккарема.

Глухие удары, донесшиеся от стен города, возвестили, что тараны доставлены на место и начали крушить ворота. Тайлар поднес ладонь ко лбу и некоторое время наблюдал, как суетятся у ворот обслуживающие тараны рабы, как слаженно обстреливают мелькающих на гребне стены защитников города лучники Хадада. Дюжина взятых мятежниками городов многому научила бывшего комадара. Теперь он уже не переживал за каждого погибшего при штурме воина, не бросался в первых рядах атакующих в проломы стен или в зияющие проемы, образовавшиеся после падения сорванных с петель створок городских ворот. Отряд из трех тысяч воинов и примкнувшее к нему местное ополчение вполне могли справиться с гарнизоном, не чувствующим к тому же особой поддержки со стороны горожан. В Лурхабе, правда, помимо обычного гарнизона заперся еще и комадар с тысячей "барсов", однако это, по мнению Тайлара и его сподвижников, не могло повлиять на исход штурма.

– Комадар, позволь доложить? Фербак и его люди пошли на приступ. Сотня их уже забралась на стены по штурмовым лестницам, и Фербак просит передать ему резервную тысячу Захичембача, – сообщил гонец на взмыленной лошади еще прежде, чем она успела достигнуть вершины холма, на котором расположились Тайлар, его личная сотня телохранителей и разведчики Найлика.

– Зажечь два костра, – коротко приказал комадар безусому юнцу, восседавшему на черной как смоль лошади.

Проводив взглядом устремившегося к ближайшей деревеньке гонца, намеревавшегося лично поторопить Захичембача, Тайлар подумал, что на этот раз без резни на улицах не обойдется, и немало ни в чем не повинных горожан распростятся сегодня с жизнями из-за упрямства Байшуга. А поскольку первым в город ворвется Фербак, жертв будет особенно много – бывший пахарь почувствовал вкус крови и все меньше различает, чью именно кровь проливают его люди. Если бы в Лурхаб первым вошел Питвар, штурмующий город с юго-востока, бойни можно было бы избежать, – служивший на халисунской границе воин знает цену человеческой жизни и не позволит своим соратникам забыть, что жители Лурхаба – саккаремцы и любят шада и его присных не больше мятежников. Но, может быть, именно потому, что Питвар удерживает своих людей от грабежей, убийств и насилия, Фербаку с его головорезами и удается уже второй раз опередить бывшего сотника?..

Глухие удары таранов неожиданно стихли, от ворот города донеслись вопли отчаяния и победный рев. Тайлар, отвернувшийся было, чтобы не ослепнуть от бьющего в глаза полуденного солнца, поворотил коня и с изумлением обнаружил, что створки городских ворот распахнуты и, словно прорвавший плотину поток, из них рвется, сметая все на пути, конница Байшуга.

– Клянусь Кровью и Сталью! – Тайлар вцепился в луку седла. – Найлик, строй людей! Эй ты, зажги еще три костра! Горнист, играй "атаку"!

Звонкий призыв горна взметнул в седла две сотни разведчиков Найлика, с ходу поднявших коней в галоп. Вскоре к ним присоединились охранная сотня Тайлара и пятьдесят фуражиров Кихара. Это было все, чем располагал бывший комадар для отражения тысячи "барсов", которые-таки решились на вылазку, несмотря на клятвенные заверения перебежчиков, в один голос утверждавших, что Байшуг ранен в шею арбалетной стрелой, пущенной каким-то горожанином, а "барсы" предпочитают отсиживаться в стенах города и проявлять удаль в открытом бою не стремятся.

Вот тебе и перебежчики!

Пожиратели падали! Смрадные земляные черви! Чтоб их мор взял! Чтоб дочери их стали шлюхами, а сыновья заживо сгнили от дурной болезни! Тайлар скрежетал зубами, нещадно шпоря коня и на все лады проклиная обделенных разумом болтунов, которые, дабы угодить ему, выдавали желаемое за действительность. Да покинет его милость Богини, если это не "барсы", причем вся тысяча! Чтоб у их жен волосы на грудях росли! Чтоб кишки в семь узлов завязались!..

Он видел, как, изрубив обслуживавших тараны рабов, "барсы" миновали рассыпавшихся по полю лучников, которых было слишком мало, чтобы противостоять такому бешеному напору, и врезались в строй пеших ратников. О, если бы это были настоящие ратники, а не мародеры, сбежавшиеся из соседних деревень и городов, чтобы поглазеть на взятие Лурхаба и безнаказанно пограбить богатеньких горожан! Вооруженные кое-как, совершенно не обученные, – да и кому придет в голову обучать их, если через день-два, самое большее через пяток они разбредутся по домам, – эти (те еще!) вояки годились для устрашения лурхабцев и уличных схваток, но не для серьезного боя.

Размахивая своими насаженными на жерди ножами, топорами и вилами, они мешали друг другу и падали зарубленными прежде, чем могли разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поразить противника, облаченного в панцири и кольчуги, сработанные лучшими оружейниками Саккарема. Обливаясь кровью, они падали, падали, падали, как колосья под серпом, и, слава Богине, что блиставшим стальными доспехами "барсам" было не до того, чтобы преследовать бегущих и добивать раненых, иначе равнина перед Лурхабом оказалась бы заваленной трупами…

– Тайлар! Гляди, Хайдад жив и собирает лучников! – крикнул Найлик, скакавший справа от своего командира.

– Вижу. Это еще не разгром. Захичембач пришлет нам конную сотню, селяне оправятся. Только бы сдержать первый натиск, остановить их! – ответил Тайлар, обнажая меч. – Кихар, займись их вожаком. А ну, "барсы" мои! – проревел он страшным, срывающимся на хрип голосом. – За мной! Лурхаб наш! Отрежем шадским выродкам путь в город!

Врубаясь в ряды "барсов" Байшуга, Тайлар думал, что ему смертельно надоели все эти схватки и сражения и что за последние лет пять он по-настоящему был счастлив лишь в Чирахе, беседуя со старым мудрецом и его голубоглазой ученицей. Причем самым отвратительным в сложившейся ситуации является то, что, раз попав в горшок с обжигающим варевом, именуемым мятежом, из него уже не выбраться до самой смерти. А потом думать стало некогда. Он рубил и колол. Орал, срывая голос, какие-то ужасные слова, снова рубил и колол, и кровавый кошмар этот, казалось, будет продолжаться вечно.

На самом деле бой длился недолго. Холм, с которого бывший комадар наблюдал за штурмом городских ворот, находился значительно правее и ближе к ним, чем лагерь мятежников, и ринувшиеся с его вершины всадники ударили, как и предполагал Тайлар, в арьергард отряда "барсов", слишком увлекшихся уничтожением пешей рати. Неожиданная атака эта заставила воинов Байшуга подумать об отступлении, ибо цель вылазки была достигнута, а любое промедление грозило гибелью. Горнист "барсов" сыграл "отход", однако увязшей в схватке с пешим воинством коннице оказалось не так-то просто перестроиться и покинуть поле боя.

Расступившись под натиском "барсов" подобно воде, селяне, почувствовав поддержку конницы мятежников и растерянность противника, подобно воде же начали смыкать ряды, грозя поглотить островок закованных в сталь верховых. "Барсов" спасли выучка и быстрота коней, но, вырвавшись из тисков деревенского ополчения, они, не успев оторваться от конников Тайлара, угодили под тучу стрел, пущенных уцелевшими и успевшими перестроиться в боевые порядки лучниками Хайдада. Образовав три шеренги, две из которых стреляли поверх голов своих товарищей, лучники произвели и без того в изрядно поредевшем отряде "барсов" катастрофическое опустошение. А когда с левого фланга на них обрушилась сотня верховых, присланных своевременно заметившим сигнальные костры Захичембачем, отступление шадского отряда, воины которого вообразили, что в бой вступили основные силы мятежников, превратилось в паническое бегство. Вернуться в Лурхаб удалось немногим; тех же, кто успел проскочить в городские ворота, ожидало известие, что мятежники уже ворвались в город с двух сторон и быстро приближаются к центральной площади…

Тайлар Хум выбрался из сечи, лишь когда под ним пал второй конь и, пересаживаясь на третьего, подведенного телохранителем с отсеченным в бою ухом, он убедился, что остатки отряда "барсов" спешат укрыться за стенами города. Первой мыслью его было броситься в погоню, чтобы не позволить створкам ворот закрыться, но, вспомнив о поступившем перед сражением донесении Фербака, он решил, что излишняя напористость будет стоить мятежникам остатков конницы. Цена за взятый уже по существу город показалась ему слишком высокой, и он повернул коня в сторону собственного лагеря.

Стараясь не обращать внимания на гул и тяжесть в голове, Тайлар, удостоверившись, что ни одна из его многочисленных ран не только не смертельна, но и вполне может обождать до вечера, созвал уцелевших верховых. Он успел сделать самые неотложные распоряжения и, как следует отругав, отослать к раненым двух на редкость нерасторопных лекарей, когда к нему подъехал Найлик. Командир разведчиков, несмотря на залитые кровью доспехи, был свеж и весел как птичка, будто и не участвовал только что в ожесточеннейшей схватке. Поздравив Тайлара с очередной блестящей победой, после которой вряд ли найдутся желающие принять от Менучера титул комадара, он, оглянувшись по сторонам, продолжал вполголоса:

– Не пора ли нам наведаться на северо-запад, распотрошить два-три города у нардарской границы? Тогда весь северный Саккарем признает твою власть. Почему бы, если это произойдет, бывшему комадару не провозгласить себя шадом? Звучит как-то солиднее, да и оснований двинуться на приморские города больше…

– Я не собираюсь быть шадом, – резко ответил Тайлар, чувствуя, что ударивший его перначом "барс", разбив замечательный шлем, к которому он только-только начал привыкать, изрядно попортил и голову. – Мы уже не раз говорили, что "барсу не место в орлином гнезде". А южные города должны нас позвать сами, гонцы туда уже отправлены, и тогда, если Богине будет угодно, мы освободим их от шадского произвола.

– Значит, после Лурхаба путь наш лежит к границам Нардара? – спросил подъехавший Кихар, кольчуга на котором была изорвана в клочья. – Сайшех-то уж, верно, ждет не дождется встретить тебя в своих стенах как дорогого гостя и повелителя.

– Мы непременно навестим этот горячо любимый мною город… попозже. Я не хочу появляться в нем слишком рано. – И, желая перевести разговор на другую тему, Тайлар поинтересовался: – Никак ты пленником разжился?

– Ты же велел мне заняться предводителем этих "барсов". Вот я тебе его и привез. – Кихар ухватил лежащего поперек седла пленника и небрежно сбросил на землю.

– Так это не Байшуг?

Шлем с головы пленника упал, и Тайлар с удивлением уставился на рассыпавшееся по его плечам множество мелких черных косичек, подобных тем, что заплетают девушки из восточного Саккарема. Воин выпрямился, и бывший комадар увидел смуглое миловидное лицо, с которого вызывающе глядели на него темно-карие глаза, опушенные длинными загнутыми вверх ресницами.

– Да это же девка!.. – пробормотал Найлик, в свою очередь разглядывая прекрасную воительницу, фигуру которой ничуть не портил измятый в сражении посеребренный панцирь.

– Девка? Что делает девка на поле боя? – тупо спросил Тайлар, чувствуя, что вот-вот выпадет из седла. Предметы перед глазами начали расплываться, и ему стоило большого труда сдержать рвущийся из груди стон.

– Я не девка! – дерзко провозгласила воительница, гордо вскидывая голову и глядя на окруживших ее всадников с высокомерием, несколько не соответствовавшим ее связанным за спиной рукам и перемазанному в пыли и крови лицу. – Мое имя Ичилимба! Я дочь комадара Байшуга, который из-за тяжелого ранения не мог вести своих воинов в бой.

"Какой звонкий голос и как громко она говорит, – с раздражением подумал Тайлар. – Не поспей мы вовремя, "барсы", ведомые этой девкой, перебили бы всю пешую рать… А оставшихся в живых посадили на кол…" Что-то подобное он уже видел, вот только не вспомнить, где и когда…

– Зачем ты притащил ее сюда, Кихар? Город, считай, наш. В переговоры с Байшугом нам вступать незачем. Отдай эту девку своим людям. Или сам развлекись, а потом отошли к рабыням, походные котлы чистить. – Он качнулся в седле, но давно уже с тревогой наблюдавший за своим командиром Найлик успел обнять его за плечи.

– Лекаря! Быстро! – рявкнул Кихар так, что дева-воительница непроизвольно втянула голову в плечи, а подъехавшие вместе с ним верховые порскнули в разные стороны, выискивая глазами обходящих поле боя врачевателей.

12

Пройдя по темным узким коридорам, краснолицый вывел Ниилит во внутренний дворик, где девушка по положению солнца определила, что за полдень перевалило совсем недавно, и предположения ее были верны – в винном погребе она провела около суток. Кликнув раба, краснолицый велел ему присматривать за Ниилит, а сам скрылся в глубине дома.

Бесцеремонно оглядев голую девушку, низколобый раб одобрительно почмокал губами и знаком предложил ей сесть на пыльную циновку, постеленную под единственным во дворе деревом. Усевшись рядом с Ниилит, он извлек из-за перетягивающего халат кушака крохотный глиняный флакончик и, высыпав на ладонь щепотку шасвы, ловко кинул ее себе под язык. Через несколько мгновений глаза его покраснели и начали слезиться, мышцы лица расслабились, и он вперил взгляд в глинобитную стену дома, разом потеряв к девушке всякий интерес. Он был уверен, что Ниилит никуда не денется. Наружные двери заперты, да и далеко ли голая девка может убежать на мельсинских улицах? А по коридорам незнакомого дома ей и вовсе нет смысла плутать…

Ниилит, однако, была до такой степени напугана краснолицым, что готова была бежать хоть в Серые поля, по которым вечно блуждают потерявшие память, отринутые Богиней души людей, недостойных Праведных небес. Поэтому девушка, в ожидании, когда шасва – легкое дурманящее снадобье, которое Зелхат охотно давал больным, но считал губительным для здоровых, – начнет действовать, принялась осматриваться по сторонам. Старые бочки и мусор, которым был завален крохотный квадратный дворик, не привлекли ее внимания. Запертые наружные ворота и дверь, за которой скрылся краснолицый, – тоже. Оставались еще три двери, причем одна из них была чуть приотворена, и опоясывающая второй этаж галерея, с которой пара дощатых лесенок вела на плоскую кровлю дома. В нынешнем безвыходном положении девушка рискнула бы, пожалуй, прыгнуть с высоты двенадцати-четырнадцати локтей на улицу, но, не говоря уже о том, что там ее сразу же попытаются остановить, добраться до спасительной кровли этот раб ей скорее всего не позволит. Принятая им шасва лишь слегка затуманила его разум, и несколько выигранных ею в первом броске мгновений он сумеет наверстать во время бега по обходной галерее…

Ниилит покосилась на своего стража и, вскочив на ноги, ринулась к находившейся в задней стене здания чуть приоткрытой двери. Расчет ее был предельно прост – обитатели этого дома обожали засовы, и если их не видно у этой двери снаружи, значит, они изнутри. В несколько прыжков она пересекла двор и, шмыгнув в дверь, судорожно начала нащупывать задвижку. Вот! Девушка задвинула украшенный блестящими медными шишечками засов, и тут же незадачливый страж, рванув дверь, разразился отборными ругательствами.

Не мешкая, Ниилит понеслась по коридору, освещенному крохотными, разве что два кулака просунуть, окошками; дернула одну дверь, другую – и очутилась в низкой, застланной циновками и коврами комнате. Успела заметить в глубине ее какую-то неподвижно сидящую фигуру, и в этот миг чьи то сильные руки вцепились в плечи девушки.

– Попалась! – воскликнул Шарух, сдавливая пальцами горло Ниидит. – Не трепыхайся, а то придушу!

– Кто это ко мне пожаловал? И почему ты хочешь ее придушить? – произнес сварливый старческий голос.

– Это новая рабыня хозяина. Надумала сбежать, да, видно, ошиблась дверью, – без запинки доложил Шарух.

– Новая рабыня? Подведи-ка ее сюда! – приказала огромная, закутанная в ворох темных одежд старуха.

– Га-Пай, что тебе за дело до рабыни хозяина? Он сам накажет ее за то, что она нарушила твой покой.

– Делай, что тебе говорят, и помалкивай! – отрезала старуха. – С каких это пор мой сын так разбогател, что может покупать себе рабынь без моего ведома?

Пробормотав ругательство, Шарух подтолкнул Ниилит к старухе и швырнул на циновку перед низким столиком, на котором стоял кувшин с вином, серебряная, покрытая изящной чеканкой чаша и лежало несколько свитков, придавленных редкой красоты раковинами.

– Ступай и жди за дверью. Я поговорю с ней, а потом кликну тебя, – бросила старуха не глядя на раба.

– Но, Га-Пай…

– Поди с глаз, кобылье отродье, пока я не взялась за кнут!

Не поднимаясь с колен, Ниилит окинула взглядом комнату. Несмотря на то, что Шарух едва не придушил ее, она сообразила, что оказалась у ног настоящей хозяйки дома, распоряжавшейся, судя по лежащим перед ней свиткам, как рабами, так и своим краснолицым сыном, отведя ему роль подотчетного во всех отношениях управляющего делами. Расположенное над головой старухи узкое оконце давало мало света, и девушка не могла как следует разглядеть Га-Пай, но само имя ее сказало ей о многом.

Благодаря беседам с Зелхатом, Ниилит знала, что некогда Саккарем был захвачен аррантами, владычество которых, впрочем, было не слишком обременительным. Взимая небольшую дань, они не пытались ни обратить саккаремцев в свою веру, ни привить им свои обычаи. Гарнизоны их, стоявшие в ряде приморских городов, озабочены были, в основном, охраной ведущих в Саккареме торговые дела соотечественников и крайне редко вмешивались во внутреннюю жизнь страны. Шад Саккарема и наместники его в больших городах должны были, правда, прежде чем вступить на престол или во владение теми или иными землями, получить одобрение Высочайшего Кворума Аррантиады, но не было, кажется, случая, чтобы заморские захватчики воспрепятствовали, по крайней мере внешне, тому, что считалось в Саккареме законным ходом вещей, и не одобрили бы того, что было предложено им на утверждение.

Однако плодороднейшие земли Саккарема привлекали не только аррантов, но и других завоевателей, из вторжений которых самым страшным было нашествие меорэ – морских людей, чьи земли, по воле Богини, в пламени проснувшихся внезапно вулканов, стали уходить под воду. Подобно крабам, раз в год выходящим на сушу и уничтожающим все живое на своем пути, меорэ, подогнав свои бесчисленные тростниковые лодки к известняковым утесам, которыми обрывалась в море Вечная Степь, прошли по Саккарему и Халисуну, сея смерть и опустошение. Именно они стронули с насиженных мест десятки, сотни тысяч людей, принадлежащих к разным племенам и народам, и те, устрашенные слухами об их жестокости, устремились на север, словно воды разлившегося Сиронга. Именно вторжение меорэ послужило началом Последней войны, но поскольку неуемную ярость, отвагу и желание их завладеть новыми землями взамен поглощенных морем нельзя было даже сравнить с количеством морских людей, за два-три поколения они едва ли не бесследно растворились среди покоренных ими народов, утратив веру в своих Богов, обычаи и память о родине. От меорэ остались кое-какие легенды и странные имена, смысл которых, так же как и язык, на котором говорили морские люди, был почти полностью позабыт. Га-Пай, безусловно, было одним из имен меорэ, о том, что предки старухи принадлежали к морскому народу, свидетельствовало и ее главенство в доме. Ведь, согласно легендам, вождями многих кланов меорэ были женщины, проявлявшие в делах мира и войны храбрость и мудрость ничуть не меньшую, а порой и большую, поверить во что, разумеется, было совершенно невозможно, чем мужчины…

– Ну расскажи-ка мне, когда и где мой сын сподобился тебя купить? Дорого ли заплатил, и почему ты носишься по дому, врываясь туда, где быть тебе не положено? – сварливо поинтересовалась старуха.

Не умея складно лгать и не видя в этом особой корысти, Ниилит поведала Га-Пай о том, как Богиня привела ее в этот дом. Старуха слушала девушку не перебивая, а та разглядывала сидящую перед ней на высоких, набитых душистыми травами подушках наследницу великих завоевателей. Красно-коричневая кожа Га-Пай была несколько темнее, чем у ее сына; крупный, нависающий над тонкими губами нос придавал широкому лицу значимость, а глубокие морщины, разбегавшиеся от слегка вывернутых ноздрей, напоминали плохо зарубцевавшиеся шрамы. Красивым это лицо назвать было нельзя, но что-то величественное в нем определенно было, и Ниилит подумала, что сидящей перед ней старухе больше пристало бы острожить огромных рыбин, тащить неподъемные от обильного улова сети или хотя бы вышвыривать из кабаков чересчур шумных и драчливых посетителей, чем разбираться в счетах…

– Значит, сын мой тебя не покупал, а нашел в винном подвале? – удовлетворенно прогудела Га-Пай. – На вид находка недурна, да и говоришь ты не как дура. Старшему моему сыну такую подстилку иметь, пожалуй, жирновато будет. А в Чирахе этой самой твоей за тебя, говоришь, выкуп могут дать? Могут… О Зелхате я слыхала, в раз ни в раз, а деньжат он подсобрать может…

Га-Пай продолжала бормотать что-то себе под нос, нисколько не интересуясь тем, слушает ее Ниилит или нет. Бормотание это несколько смутило, но в то же время и обрадовало девушку. Разобрала и поняла она далеко не все, но главное уловила. Старуха не собирается отдавать ее краснолицему, а строит относительно нее какие-то далеко идущие планы.

Неожиданно дверь позади девушки распахнулась, и в комнату вместе с Шарухом ввалились приставленный сторожить ее раб и Краснолицый.

– Мать, ты уже потешила свое любопытство? Могу я увести мою рабыню? – спросил он с раздражением, делая упор на последних словах.

– И да и нет, – отвечала старуха, прихлебывая из серебряной чаши. – Я удовлетворила свое любопытство и решила, что ты не можешь называть своей рабыню, обнаруженную тобой в подвале моего дома. Когда я решу, как с ней поступить, ты сможешь отвести мою рабыню, куда мною будет велено.

Лицо сына Га-Пай сравнялось цветом с кожей старухи, и Ниилит испугалась, как бы он не кинулся с кулаками на свою властолюбивую родительницу. Рот его дергался, в глазах плескала ненависть, но длилось это недолго. В один миг перестав быть грозным хозяином, краснолицый превратился в покорного сына и сухо произнес:

– Как скажешь, мать.

– А куда ты, кстати, намеревался ее вести? – с притворной ласковостью полюбопытствовала старуха.

– Мыться, – коротко бросил Краснолицый.

– Ага-а-а… Ну что ж, это верно. Помыться ей не мешает, насквозь винищем пропахла… Только пусть она моется без твоей помощи, слышишь ты, жеребец стоялый? А потом… Потом я спрошу у Богини, как с ней поступить. – Старуха взяла в руки одну из раковин и принялась вертеть перед глазами, словно забыв о присутствующих в комнате. Краснолицый и рабы, однако, не уходили, чего-то, видимо, дожидаясь, и Га-Пай вновь забормотала: – Можно послать человека в Чираху и разузнать, какой выкуп готов уплатить многомудрый Зелхат за свою ученицу. Можно подождать возвращения Цумбала из Мономатаны и отдать девчонку ему. Малышу скоро исполнится семнадцать, и до свадьбы ему нужна хорошая, умная девочка. Мой старший сын привык делить ложе с мельсинскими шлюхами, и вот что из этого вышло. – Старуха ткнула пальцем в краснолицего и велела Ниилит: – Встань-ка и повернись.

Девушка, закусив губу, исполнила приказание.

– Хороша-а-а… Да, ты подойдешь Цумбалу. Он славный, резвый и разумный мальчик, не то что этот бешеный кабан. Увы, только вино с годами становится лучше, а люди… – Старуха мрачно поджала губы и укоризненно покачала головой. Ниилит показалось, что старуха собралась перечислить все прегрешения времени и вынести ему суровый приговор. Та же мысль, вероятно, мелькнула и у Краснолицего, нетерпеливо прервавшего Га-Пай:

– Отдай ее мне, мать! Цумбал найдет себе девку и без тебя. Малышу пока все равно, в кого втыкать свою дубину. Разборчивость приходит с годами, тебе ли этого не знать, – безразличным голосом произнес он.

– Кто бы говорил про разборчивость! Девка слишком хороша даже для Цумбала. Кого-нибудь надо послать в "Девичий садок", поспрошать, не сбегал ли кто и какова будет награда вернувшему беглянку…

– Отдай ее мне!

– Молчи, живодер! Ты девку за полгода в старую туфлю превратишь! Значит, один поедет в Чираху, другой пойдет в "Садок", а я брошу священные таблички и пусть Богиня подскажет… Богиня? – Старуха подняла свою величественную голову и широко раскрытыми глазами уставилась на Ниилит. – Да ведь по шадскому указу сто золотых полагается за девку, которая приглянется Богине Милосердной! Ну-ка, сынок, быстро сыщи ей рубаху, бери Шаруха и ведите ее в древний храм. Ежели повезет, так мы на эту сотню столько девок накупим, что и Цумбалу хватит, и даже тебя от одного их запаха тошнить начнет!

– Какие золотые? Что за указ? В какой храм ее вести? – заволновался Краснолицый.

– Потому-то я Цумбала вместо тебя в Мономатану и послала, что глядишь ты и ничегошеньки вокруг не видишь, слушаешь, да ничего не слышишь. Мул ты похотливый, вот кто! Любую девку, как и вино, только дурак в звонкую монету не превратит, а ты в том и другом лишь средство, чтобы плоть свою ублажить, ищешь! Быть тебе вышибалой в кабаке, больше-то ни на что не годен! Иди с глаз долой, веди девку в храм Богини Милосердной, а по дороге умных людей порасспрашивай.

– Мыть-то ее надо?

– Веди так! Богиня ее и грязной признает, коли за свою примет! А нет, так времени у нее от твоих лап отмыться еще предостаточно будет.

Ступив под сень храма, Ниилит словно попала в другой мир. Царившие здесь тишина, полутьма ипрохлада столь разительно отличались от шумных, залитых солнцем, знойных улиц Мельсины, что девушка невольно остановилась, но рывок обмотанной вокруг левого запястья веревки, второй конец которой находился в руках краснолицего, заставил ее двинуться следом за маленькой, похожей на мальчишку рабыней, сопровождаемой костистой сакнаремкой.

Им пришлось долго топтаться на забитой людьми площади перед храмом Богини Милосердной, где, воспользовавшись стечением рабынь и приведших их хозяев, собрались лотошники, торговцы фруктами и вином, проповедники и водоносы со всего Старого порта. У всех, включая рабынь, было приподнятое и какое-то праздничное настроение. Смех и шутки взлетали над площадью подобно шутихам, несмотря на то, что особых причин для веселья в общем-то не было. Впрочем, повод позубоскалить у столичных остряков всегда сыщется, ну хотя бы над тем, каких разных, и порой вовсе для этой цели негожих, претенденток на обладание даром Богини привели к храму жадные до денег мельсинцы. Мало того, что здесь присутствовали рабыни из Великой Степи, Халисуна, Нарлака и Мономатаны, где о саккаремской Богине и слыхом не слыхивали. Сюда же были приведены и аррантки, поклонявшиеся Морскому Хозяину, и рабыни из племени вельхов, почитавшие Трехрогого, и даже сегванки и уроженки Шо-Ситайна и Озерного края. Причем, поскольку возраст наделенной даром Богини девы шадским указом не оговаривался, помимо девчонок, вроде той, что оказалась в длинной цепи рабынь перед Ниилит, на площадь приведены были и вполне зрелые женщины, и те, которые, верно, давно уже имели внуков. Нанесенный на их лица грим смазался от пота, и конечно же нашлось немало острословов, от души потешавшихся над тем, сколь много, оказывается, среди рабынь уцелело девственниц. Ибо, хотя этого шадский указ тоже не оговаривал, считалось как-то само собой разумеющимся, что избранницей Богини может быть лишь дева, сохранившая целомудренность.

– Повывелись, видно, в Мельсине мужчины! Чем иначе можно объяснить, что за полвека не нашлось молодца, который позарился бы на такую красотку? – притворно изумлялся какой-то наглый юнец, указывая приятелям-шалопаям на дородную рабыню с пробивавшимися над верхней губой усиками.

– А эта? Посмотрите на этот цветочек! Уж если она девственница и отмечена даром Богини, то я красавец и беспорочный юноша, чудом избежавший объятий Лан Ламы, которому давно уже следовало взять меня на Праведные небеса! – восклицал одноглазый обитатель городского дна с удивительно разбойной рожей. Девица, привлекшая его внимание, была недурна собой и, судя по вызывающим взглядам и умело подкрашенным губам, ресницам и бровям, обладала большим опытом по ублажению посетителей "веселых домов".

– Да где ты слышал, что избранница Богини должна быть девственницей? – весело отругивалась она. – Всем ведь известно, что надклеванная птицами ягода самая сладкая, спелая и вкусная!

– Брысь отсюда, негодник! – вторил ей хозяин усатой, преклонного возраста рабыни. – Разве не знаешь ты, что помощницей Аситаха была старая Зильгар и годы не мешали ей служить посредницей между магом и Богиней?..

Шутки и поддразнивания, однако, не прекращались, но Ниилит заметила, что стражники, наводившие на площади некое подобие порядка и выстраивавшие рабынь перед входом в храм, не обращали внимания на их возраст и тем более не были озабочены добродетельностью и целомудрием претенденток на роль божественной избранницы. Они пропускали в храм всех без разбору, следя лишь, чтобы рабыни – и в особенности их нетерпеливые владельцы – в давке не изувечили друг друга. Девушки, понятное дело, спешили куда меньше, ибо вовсе не рассчитывали на чудо избрания, а попросту радовались, что хотя бы ненадолго указ шада и жадность хозяев избавили их от тяжких каждодневных трудов. Что же касается Ниилит, то мысли ее были целиком заняты тем, как бы, воспользовавшись большим скоплением народа, улизнуть от краснолицего и Шаруха, не отстававшего от хозяина ни на шаг. Но надеждам ее не суждено было сбыться, бдительные стражи не спускали с нее глаз, и даже когда настал их черед войти в ворота храма, не сняли веревку, связывавшую Ниилит с краснолицым.

По сравнению с чирахскими храмами святилище Богини Милосердной показалось девушке огромным, хотя она знала, что для Мельсины оно было не столь уж и велико. Ей, однако, не доводилось бывать в построенных сравнительно недавно храмах Богини Победоносной, Богини, руку над морем простершей, и Богини Плодоносной, и потому она с замиранием сердца взирала на трехуровневое галереи, тянущиеся вдоль стен, разукрашенный потемневшей от времени росписью купол и статую Богини, высящуюся в дальнем конце зала. Масляные светальники, укрепленные на поддерживавших галереи массивных квадратных колоннах, давали мало света, дым от курильниц с благовониями, пропитавшими, казалось, не только воздух, но и сами стены храма, заволакивал зал голубоватым туманом, и девушка поначалу различала лишь силуэт громадной, превосходящей три человеческих роста статуи. Однако, по мере того как процессия окруженных стражниками рабынь медленно двигалась вперед, очертания Богини вырисовывались все яснее и яснее.

Вытянувшись вдоль правой стены зала, так, что середина его оставалась пустой, цепь девушек и неотступно следовавших за каждой из них хозяев, медленно проходила мимо подножия статуи, после чего, двигаясь вдоль левой стены, скрывалась под аркой ворот, выходящих на другую сторону храмовой площади. В гулкой тишине, нарушаемой лишь шорохом сотен ног, Ниилит неотвратимо приближалась к Богине, простиравшей руки не то в благословляющем, не то в обнимающем и привлекающем к себе жесте. Здешнее изображение Богини, высеченное из черного матового камня, ничем не напоминало изваяния, виденные девушкой в Чирахе. Фигура ее, закутанная в длинное, ниспадающее прямыми складками одеяние, была едва намечена, но от нее веяло такими силой и спокойствием, что даже на лицах шедших по обеим сторонам от Ниилит Шаруха и его хозяина появилось благоговейное выражение. Как и все присутствующие в храме, они, забыв о надежде поживиться, с трепетом вглядывались в величественный лик Богини, губы которой были тронуты скорбной, всепрощающей улыбкой.

Эта-то улыбка – бесконечно женственная и в то же время непостижимо божественная – заворожила Ниилит до такой степени, что она почти не обратила внимания на рубин, тускло поблескивавший в диадеме, венчавшей голову статуи, и была немало удивлена, когда рядом раздался взволнованный шепот:

– Глядите-ка, он светится!

И тут же по залу пронесся набирающий силу ропот:

– Светится, светится! Смотрите, избранница среди нас! Рубин разгорается!

Цепочка рабынь сделала еще десяток шагов, а потом остановилась. Послышались восклицания изумления, восторга, радости, взгляды всех присутствующих устремились ввысь – туда, где подобно разгорающемуся костру пульсировал таинственным багряным светом чудесный рубин.

– Перекрыть вход! Выводите всех лишних! Надо определить, кто же из них избранница! – разнесся по залу приказ, отданный командиром стражников. А следом за ним недружный шум голосов прорезал истерический вопль: – Богиня! Богиня, милости и милосердия!

Вопль этот, исторгнутый божественным светом чудесного рубина из исстрадавшейся души какой-то рабыни, послужил сигналом всем остальным. Женщины и девушки валились на каменные плиты пола, что то бормоча и выкрикивая. Кто-то затянул гимн Богине, кто-то обращался к ней с бессвязными мольбами, просьбами и жалобами… К рабыням присоединились их хозяева и стражники: одни, упав на колени, молились; другие каялись в грехах; третьи превозносили ту, что, подарив им некогда жизнь, оберегала и хранила, а теперь удостоила зреть дивное диво, призванное посрамить заморских Богов-Близнецов…

Известие о чуде достигло собравшихся на площади людей, и охваченная жаждой видеть его толпа ринулась ко входу в храм. Часть сохранивших присутствие духа и надлежащее спокойствие стражников, обнажив мечи, перекрыла коридор; другие принялись выволакивать из зала рабынь, взашей выгонять их упирающихся хозяев.

Потрясенная, оглохшая от криков Ниилит, шепча молитвы, дико озиралась по сторонам, чувствуя, что куда бы она ни смотрела, взор ее постоянно возвращается к ровно пламенеющему в диадеме Богини рубину. Огромный драгоценный камень сиял дивным чарующим светом, и озаренное им лицо Богини казалось полным жизни. Еще мгновение, другое – и гигантская фигура с простертыми к молящимся руками завершит благословляющий жест, а уста разомкнутся, чтобы произнести нечто божественное, тайно ожидаемое многими поколениями ее почитателей.

Но ожидания, как всегда, не оправдались. Статуя осталась безмолвной и недвижимой, умноженные гулким эхом, многократно отраженные стенами крики стали стихать. Сильные руки стражников подхватили Ниилит и вместе с дюжиной других рабынь повлекли к выходу из зала. И тут же кто-то взволнованно крикнул:

– Стойте! Стойте, во имя всего святого! Он гаснет! Рубин гаснет, верните их назад!

Ниилит и ее товарок потащили к статуе Богини, и снова девушка не могла оторвать глаз от начавшего разгораться при ее приближении рубина.

– Эта! Нет, эта! Она! Да нет же, другая! – спорили и переругивались перед ликом Богини стражники и хозяева нескольких оставшихся в зале рабынь. – Тащите их к выходу по одной, а мы посмотрим, когда рубин начнет меркнуть!

– Я, я избранница! Я чувствую, пустите меня к Богине! – вопила усатая рабыня, вырываясь из рук стражников и размазывая по щекам слезы и краску. Но ее, а потом и еще одну девицу решительно оттащили от постамента статуи. Рядом с Ниилит остались всего две девушки: щуплая, похожая на мальчишку, и та самая, что говорила про сладость надклеванной птицами ягоды.

– Это она, она, я знаю! – подталкивала костлявая саккаремка вперед свою маленькую рабыню. – Разве вы не видите на ее лице мету избранницы?

Ниилит видела лишь худенькую шею в обрамлении черных завитков жестких, взмокших от пота волос и пестрый халат, сползавший с покатых плеч. Неужели эта малышка и есть избранница? Что избранницей может быть она сама, Ниилит даже в голову не пришло. Подумав, что, быть может, это самый значительный в ее жизни день, о котором она, спустя годы, станет рассказывать своим детям и внукам, если, конечно, они у нее будут, девушка подалась вперед, чтобы успеть взглянуть в лицо избранницы. Она боялась, что ее вот-вот уволокут вслед за размалеванной девицей, и не сразу поняла, что же это так мерзко и страшно свистнуло над ухом. И лишь спустя мгновение увидела тяжелый арбалетный болт, вонзившийся под лопатку избранницы Богини. Окружавшая древко ткань халата начала на глазах пропитываться кровью, девчонка качнулась и, не издав ни звука, стала оседать на каменные плиты пола.

Кто-то гневно вскрикнул, зазвенела сталь, стражники кинулись в разные стороны, костлявая саккаремка взвыла дурным голосом, а Ниилит, плохо соображая, что вокруг нее происходит, опустилась на колени подле раненой избранницы. Дернула рукой, веревка, которой было обмотано ее запястье, ослабла, и девушка, ощупав края раны, попыталась перевернуть несчастную девчонку на бок... Рана не была, точнее, не должна была быть смертельной, но по тому, как дернулось под ее руками тело избранницы, как запузырилась в уголках бледного рта розовая пена, Ниилит вдруг с ужасом поняла, что здесь уроки, полученные у многомудрого Зелхата, не помогут. Девчонка умирала, и объяснение этому могло быть лишь одно – наконечник болта был смазан сильнейшим быстродействующим ядом.

Распахнув халат избранницы, девушка попыталась отыскать чудодейственные точки, нажатием на которые можно было разбудить спящие в человеческом теле силы, хотя подсознательно уже понимала – даже это последнее средство не спасет умирающую. Чьи-то руки ласково опустились на плечи Ниилит, и тихий голос, явно не принадлежащий стражнику, мягко произнес:

– Оставь ее, не трать силы зря. Яд уже сделал свое дело, она мертва.

Ниилит подняла голову и встретилась глазами с храмовым лекарем, которого нетрудно было признать по перетягивавшей волосы холщовой повязке, исписанной исцеляющими заклинаниями.

– Да, Лан Лама уже беседует с душой этой девочки, готовясь вознести ее на Праведные небеса, – утешающе пробормотал он, а торжествующий голос краснолицего гаркнул в самое ухо Ниилит: – Но рубин-то сияет по-прежнему!

– Она избранница! Она обладает даром! Богиня уберегла ее от стрелы убийцы! – загремели вокруг голоса стражников. Кто-то подхватил девушку, поставил на ноги, и глаза ее сами собой обратились к сияющему в диадеме Богини рубину, кровавый свет которого был теперь неестественно ярок и обжигал подобно попавшему в глаза песку.

Все дальнейшее Ниилит помнила плохо. Ее подводили и отводили от статуи, пламя в глубине рубина вспыхивало, гасло и опять разгоралось, как будто в костер подкладывали сухую траву. Стражники обшаривали тянущиеся вдоль стен галереи в поисках убийцы, краснолицый требовал у какого-то очень важного вельможи обещанное вознаграждение, но тот не соглашался выдать его без ярлыка, свидетельствующего, что рабыня его, оказавшаяся избранницей, была приобретена законным путем…

Ниилит ни на чем не могла сосредоточиться, мысль о том, что она и есть избранница, не укладывалась в сознании, перед внутренним взором вновь и вновь вставало искаженное болью лицо умирающей девчонки, а чей-то настойчивый голос все твердил о милосердии Богини, уберегшей чадо свое от убийцы… Ниилит хотела спросить, какое же это милосердие, если, спасая ее, Богиня подставила под стрелу девчонку, которой от силы десять лет исполнилось, но задавать подобные вопросы стражникам или вертевшемуся под ногами Шаруху было глупо. А когда перед ней снова появился храмовый лекарь, и она уже открыла рот, тот ловко кинул в него крохотный желтый шарик. Раскусив его, Ниилит бездумно отметила вкус книса – растения, из которого Зелхат приготавливал успокаивающие снадобья – и, разом утратив остатки интереса ко всему происходящему, позволила стражникам увлечь себя в какие-то пыльные коридоры, которыми те намеревались вывести ее из храма, дабы избежать встречи с запрудившей площадь толпой.

13

Прикрыв глаза, Ракобс пытался представить, как выглядел Цурсог-Разрушитель, двести лет назад явившийся из Вечной Степи и прошедший по Саккарему, огнем и мечом расширяя пределы своей огромной, но недолговечной империи. Нашествие это, в отличие от многих других набегов кочевников, было поистине опустошительным. Орды, вторгавшиеся прежде в Саккарем и земли, граничащие с Вечной Степью, жгли и грабили города и села, уводили в рабство многочисленных пленников и возвращались на бескрайние просторы своей родины. Многотысячное войско Цурсога, состоящее из кочевников и породнившихся с некоторыми кланами степняков меорэ, не только не ограничилось дюжиной захваченных городов, но, пересекши Саккарем с востока на запад, вторглось в Халисун и, опустошив его северо-восточные области, обрушилось на южные границы Нарлака. Закованные в сталь северные витязи дали захватчикам достойный отпор, а сам Цурсог бесславно погиб при осаде одного из неприступных пограничных замков.

Подобно империи Гурцаты Великого, чье войско лесным пожаром прокатилось по землям вельхов и веннов и сгинуло где-то в легендарных Кайеранских топях, держава Цурсога начала разваливаться сразу же после гибели ее создателя. Стремительное возвышение и столь же стремительное падение во прах этих империй привело к тому, что о них сохранились лишь предания и почти полностью отсутствовали мало-мальски достоверные сведения. Кочевники не утруждали себя описанием своих походов, разоряли храмы и святилища, жгли свитки и редкие тогда еще книги, используя летописцев при осаде непокорных городов точно так же, как и всех прочих пленников. Императоры Вечной Степи не чеканили монеты, не устанавливали стел с надписями, восхвалявшими их подвиги, и потому известно о них крайне мало.

Работая над "Историей Саккарема", Ракобс часто возвращался к немногочисленным записям, уцелевшим со времен Последней войны, поскольку именно она, а точнее, целая череда длившихся около полувека войн привели к появлению нынешних держав, пришедших на смену множеству мелких городов-государств, располагавшихся прежде на территориях Саккарема и Халисуна. Независимым остался только Нардар, да и то лишь благодаря тому, что, будучи расположенным в труднопроходимых предгорьях, оказался еще и на границе двух больших держав, и мудрые правители его сумели, пользуясь поддержкой то одного, то другого сильного соседа, не допустить захвата среброносных земель. Немало способствовало этому и то обстоятельство, что на территории Нардара находились Северные Врата в Велимор, торговые отношения с которым стремились сохранять и халисунские, и саккаремские владыки.

Сравнивая старую, начертанную на тщательно выделанной телячьей коже карту древнего Саккарема с нынешней, нарисованной на толстой желтоватой бумаге, Ракобс в который уже раз думал, что, хотя Цурсога и называли Разрушителем, равно как и многими другими нелестными прозвищами, вторжение его, помимо очевидного зла, принесло и немалую пользу. Ведь и Саккарем, и Халисун некогда были небольшими приморскими странами, от северных границ которых до отрогов Самоцветных гор простирались земли полутора, а то и двух десятков мелких государств, ведших между собой нескончаемые войны. Кровопролитным усобицам, как и существованию самих этих государств, положило конец нашествие Цурсога, воины которого, несмотря на их жестокость, не могли истребить больше народу, чем из года в год гибло в пограничных стычках за тот или иной клочок земли…

Размышляя над этим, Ракобс порой склонялся к мысли, что Цурсог в глазах саккаремцев должен был выглядеть не столько Разрушителем, сколько создателем Нового Саккарема, посланным самой Богиней ради объединения земель, племен и народов, живших южнее Самоцветных гор. Но можно ли называть безжалостного убийцу божественным посланником? И был ли Цурсог в действительности безжалостным убийцей? Или умиротворителем, сознававшим, что жестокость его даст в недалеком будущем добрые всходы?.. В то, что предводителем кочевников двигали благие побуждения, Ракобсу верилось с трудом, и все же ему хотелось бы взглянуть на прижизненный портрет Цурсога. Ведь лицо порой может рассказать о характере человека больше, чем полуистлевшие свитки хроник…

– Отец! Отец-настоятель! – Вбежавший в келью служка низко поклонился старцу и единым духом выпалил: – Богиня признала носительницей дара одну из приведенных в храм рабынь, чудесный лал загорелся в ее диадеме, а стрелок, затаившийся в зале, убил стоявшую перед ней девчонку, которую все принимали за избранницу!

– Лекарь осмотрел ее? Она и правда убита?

– Мертвее мертвого! Но кровь! Кровь на плитах храма, отец настоятель! Что делать?

– Смыть кровь и приготовиться к службе. На ней мы помянем безвинно убиенную и возблагодарим Богиню за то, что она явила нам носительницу дара, – тихо произнес старик, складывая ладони в знак скорби.

– И это все, что мы можем сделать? – спросил неслышно появившийся в келье вслед за служкой Бейраф.

– Да. Ты помнишь наш разговор?

– Помню, отец мой. Помню и твое предостережение и поражаюсь твоей прозорливости! Если бы ты не предупредил Фарафангала о том, что избранницу, возможно, попытаются убить, и не просил его самолично проследить за ее безопасностью, нас бы сейчас из-за этого горе-стрелка уже волокли в шадские застенки, – взволнованно проговорил молодой жрец, склоняясь перед стариком в низком поклоне.

Ракобс чуть заметно кивнул. Он хорошо представлял себе центральный зал храма. Стреляли, скорее всего, с дальней галереи, надо думать, из маленького арбалета, которым любят пользоваться наемные убийцы. А наконечник арбалетного болта для верности смазали быстродействующим ядом. Старик почувствовал болезненный укол в сердце и внутренним зрением увидел, как опускается на холодные плиты пола юная рабыня. Ему на мгновение стало нехорошо, будто это в его изношенное тело вонзилась стрела убийцы, – что толку предвидеть злодеяние, если не можешь его предотвратить? Что толку молить Богиню о милосердии, если большее, что может она дать обреченному, – это быстрая смерть вместо долгой и мучительной агонии?..

Старик опустил глаза на свои неожиданно задрожавшие пальцы. Да-да, если бы кто-нибудь подслушал эти мысли, они показались бы кощунственными, хотя на самом деле, конечно же, таковыми не были. Ракобс чтил Богиню, как должно чтить Мать Всего Сущего, но давно уже перестал верить в то, что она следит за каждым шагом каждого человека. И уж тем более в то, что, выслушав самую жаркую молитву, она изменит что-либо в мире по слову просящего. Старик ни разу не говорил об этом ни с кем, кроме Аситаха, и маг и советник Иль Харзака вполне разделял его воззрения. Для Ракобса этого было довольно, ибо то понимание мироустройства, которое пришло к нему на старости лет, было трудно втолковать тем, кто придерживался иных взглядов. Трудно, да и не нужно, поскольку оно могло склонить человека легкомысленного к полной утрате веры.

Суть же этого понимания сводилась к тому, что Богиня, создавая ковер мироздания, использовала вместо нитей человеческие жизни и были они такой окраски, фактуры и длины, какая нужна была ей для получения задуманного рисунка. Каким он должен быть и для чего нужен Матери Сущего, людям не дано понять, ибо не открывает Богиня своих целей смертным. Со временем какие-то элементы его становятся вроде бы различимы, но не принимают ли при этом люди изображение глаза за стилизованный ткачом рисунок рыбы? Кто знает? Ведь вот совсем недавно он ломал голову над тем, для чего послан был в этот мир Цурсог-Разрушитель, и, казалось бы, понял. Но чего будет стоить его понимание, когда сотканными окажутся еще двести, триста, четыреста лет Божественного ковра? Да и сейчас, если бы увидел он этот ковер глазами Богини, разве не предстал бы тот перед ним чем-то совсем иным, нежели видится ныне?..

Пример был, конечно, не слишком удачным, но достаточно наглядным. Во всяком случае он отражал убеждение Ракобса, что Богиня использует в своих целях как плохих, так и хороших людей, и душевные свойства их не влияют на то, длинную или короткую, радостную или печальную жизнь им суждено прожить. Воздаяние за добро и зло следовало уже после того, как жизнь-нить вплетена в ковер мироздания, и это была совсем другая тема, о которой Ракобс охотно поговорил бы с Аситахом, но…

– Отец мой, очнись! Ты слышишь меня? – встревоженно спрашивал у задумавшегося старца Бейфар.

– Я слушаю тебя, сын мой, – тихо ответил Ракобс, поднимая на молодого жреца окруженные тысячью мелких морщинок глаза.

– Отец, прости, что беспокою тебя, но Манунг очень расстроен, хотя и старается не показать этого. Он винит себя в том, что не прислушался к твоим словам. Он считает, что должен был отыскать этого стрелка и не допустить убийства.

– Вот как? Но если стражники не смогли его найти, то Манунгу этого тем более не удалось бы сделать. А как бы он поступил, отыскав будущего убийцу? – поинтересовался старик, проявляя несвойственное ему любопытство.

– Он привел бы его к тебе, чтобы ты вразумил не в меру ретивого, как вразумил нас.

– А-а-а… – Ракобс убедился, что служка незаметно покинул келью и произнес: – Успокой Манунга, ему не в чем себя винить. Он никогда бы не нашел этого стрелка. А если бы, на свою беду, случайно натолкнулся на него, то был бы безжалостно убит на месте. Да, сын мой, это был не приверженец Богини и скорее всего не саккаремец. Потрясенные смертью девочки, вы забыли, почему не придали значения моей беседе с Фарафангалом, а тот и вовсе принял меня за выжившего из ума старика. Но об этом, к слову сказать, не забыл служка, ибо это потрясло его больше всего. Ни одному саккаремцу, вельху, арранту или венну, поклоннику Богини, Богов-Близнецов, Морского Старца или любых других богов-созидателей даже в голову не придет мысль осквернить храм. Что может быть хуже, чем пролить кровь в святилище, какому бы божеству в нем ни поклонялись? На такое мог решиться только почитатель Смерти-Мораны, для которого убийство – прежде всего ритуал, дань своему отвратительному божеству, а потом уже средство получения денег.

– Но кому надо было убивать избранницу Богини? – вопросил Бейраф, не на шутку взволнованный и слегка напуганный словами старца.

– Кому? Ну, например, Возлюбленному Ученику Братьев-Близнецов, пославшему сюда Азерги с целью насаждения в Саккареме своей веры. Возможно, Гистунгур, исправно получающий от своих соглядатаев сведения о действиях шадского советника, не одобряя то, что тот намерен совершить с помощью избранницы Богини, решил таким образом расстроить его планы и нанял убийцу, которому храм наш показался самым удобным местом для совершения злодейского дела.

– Отец мой, ты так уверенно говоришь обо всем этом! Тебе воистину ведомо, что убийцу подослал Гистунгур? – спросил молодой жрец, во все глаза глядя на настоятеля.

– Доподлинно мне ничего неизвестно. Но ты знаешь, ко мне иногда заглядывают люди из дворца. Случается, забредают для беседы и заморские гости, и как это часто бывает, многие из них, вопреки первоначальным намерениям, не столько слушают, сколько говорят сами о том, что их волнует. А уж для того, чтобы сопоставить одно с другим и сделать вывод, особых проницательности и прозорливости не требуется. Кстати, у нас при храме вот уже несколько дней живет юноша с такими странными светло-голубыми глазами…

– Его зовут Ульфас. Тот самый, что заботится больше о своей лошади, чем о прохождении очистительных обрядов, ради которых, по его словам, и прибыл сюда, – подсказал Бейраф.

– Его-то я и имел в виду. Так вот, он жаждал поговорить со мной перед отъездом, и сейчас, думается, для этого настало время. Пригласи Ульфаса в мою келью и утешь Манунга. Только не рассказывай ему про Гистунгура, к чему предавать огласке мои домыслы?

– Я позову, отец мой, но Ульфас, кажется, еще не собирается уезжать. Он не завершил еще очищения, и потом ты же распорядился о проведении благодарственной и поминальной службы. Быть может, после нее…

– Наша беседа не затянется, – мягко прервал его старец. – А вот и Манунг. Что, сын мой, убийцу все еще не поймали?

– Нет, святой отец. Он словно сквозь землю провалился.

Заметив, что Ракобс утомленно прикрыл глаза, Бейраф подхватил вновь пришедшего за руку и, не давая ему раскрыть рта, поволок прочь из кельи.

14

Вода в отделанном розовым мрамором бассейне была насыщенного зеленого цвета и благоухала на этот раз не розами, а левкоями – Менучер собирался доработать стих, посвященный отъезду Азерги, и не хотел чересчур расслабляться. Лежа на мелководье, он некоторое время лениво наблюдал за обнаженными рабынями, исполнявшими медленный танец под звуки, извлекаемые слепым музыкантом из многострунного лиоло, потом вяло махнул рукой, и девушки одна за другой стали покидать купальню. Иногда, чтобы позабавиться, шад устраивал в просторном купальном зале кровавые схватки между осужденными на казнь преступниками; порой он, по обычаю аррантов, приглашал для участия в совместном омовении придворную молодежь обоих полов; а случалось, палачи допрашивали тут особо упорные жертвы. Ныне, однако, Мунучер был так переполнен радостью по поводу состоявшегося наконец-то отъезда из дворца нардарского кониса, развратной сестрицы и возглавляемого Азерги посольства в Велимор, что ни в каких дополнительных развлечениях не нуждался.

Плещась в теплой воде, шад для начала насладился размышлениями о том, сколь много неприятных переживаний доставит Дильбэр своему мужикоподобному супругу и к чему безобразные выходки ее в конце концов приведут. Нардар не Мельсина – народ там, если верить слухам, суровый, и порочащих кониса похождений его распутной женушки долго терпеть не будет. Сестра шада – это одно, а супруга кониса – совсем другое, и очень-очень скоро Дильбэр в этом убедится, но исправить уже ничего не сможет. Менучеру пришло в голову, что, если Марий под горячую руку прикончит свою женушку, между Нардаром и Саккаремом могут возникнуть осложнения, но тут же прогнал эту мысль. Во-первых, за убийство этой распутной дряни он готов принять самую незначительную виру, а во-вторых, когда Саккарем под его мудрым руководством обзаведется настоящим войском, убиение любимой сестры шада варваром-нардарцем может послужить превосходным поводом для захвата земель нынешнего родича и союзника. Представив себе скованного по рукам и ногам Мария в этой самой купальне в окружении палачей, Менучер радостно засмеялся и от избытка чувств нырнул.

Отфыркиваясь, шад снова выбрался на чуть прикрытые водой, подогреваемые специальной системой расположенных под полом дымоходов плиты и решил, что неудобства, доставленные ему нардарцами, со временем окупятся с лихвой. А уж он постарается не забыть их дерзких выходок, сравнимых разве что со ставшим в последнее время совершенно невыносимым поведением Азерги. Впрочем, возомнившего о себе невесть что советника он больше не увидит. Ему давно уже надоело терпеть то, как придворные угодничают и лебезят перед магом, норовя приходить со своими жалобами и прошениями именно к нему, а не к своему законному повелителю. Некогда Менучеру, пожалуй, даже нравилось, что Азерги освобождал его от множества связанных с делами правления забот, но когда чернь начинает во всеуслышание поговаривать, что шад всего лишь тень своего советника, это уже никуда не годится. Ну да скоро этому придет конец. Добавленная в любимое магом нардарское вино крупица яда избавит его от мелочных и обременительных забот вконец зарвавшегося советника, а Шеймал достаточно опытен, чтобы возглавить посольство в Велимор после скоропостижной кончины мага.

Кроме того, на случай, если Азерги в обусловленный срок не пригубит вина из заветного старинного кувшинчика, одного из дюжины, хранящихся в его походном поставце, о заделавшемся вдруг трезвенником маге позаботится прекрасно владеющий копьем, мечом и луком воин, по счастливой случайности оказавшийся в сопровождающем посольство отряде. И уж он-то вне всякого сомнения избавит дражайшего советника шада от тягот земной жизни. Магическое искусство может подсказать Азерги не прикасаться к вину, может – среди неоднократно демонстрировавшихся советником фокусов был и такой – помочь обезвредить содержащийся в вине яд, если своевременно распознает его… Но против хладной стали бессилен даже самый искушенный маг. О да, чиркнувший по горлу клинок – средство, быть может, еще более надежное, чем столь восхваляемое старым шарлатаном с улицы Гадючьей кожи снадобье, которое, надо отдать ему должное, до сих пор действовало безотказно…

На лице шада появилась мечтательная улыбка, и он даже зажмурился от удовольствия. Никто больше не осмелится разговаривать с ним так нагло, никто не будет нашептывать, как надобно и как не надобно поступать. У саккаремского народа может быть лишь один правитель. Причем правитель безупречный и безгрешный. Будучи излишне доверчивым, он мог поддаться ворожбе злокозненного мага и принять кое какие неверные указы, но когда чары пали, он сам же эти указы и отменил… Или нет… Лучше так: мерзкий советник за спиной благородного и благочестивого и опять же чересчур доверчивого шада сумел издать от шадского имени два-три недостойных указа. Он посмел ввести великодушного повелителя в заблуждение своими магическими штучками, но Братья-Близнецы покарали подлого обманщика. Да-да, своей безвременной кончиной недостойный слуга, прикинувшийся умудренным мудростью мудрых советником и ставший почти что другом шада, окажет ему последнюю услугу… Другом шада?.. Драгоценным другом…

– Отлично! Этого-то слова мне и недоставало! – пробормотал Менучер, прислушиваясь к зароившимся в мозгу строфам. Он еще вчера приступил к работе над стихотворением, посвященным отъезду Азерги, причем, находясь под впечатлением поэтических изысков Видохи Бортника, даже нашел нужный интонационный, совершенно неожиданный для себя ключ, и ему не хватало лишь нескольких слов, одним из которых, безусловно, было непривычное для уст шада словосочетание "душевный друг"…

Беззвучно шевеля губами, Менучер начал легонько похлопывать ладонями по источавшей аромат левкоев воде, дрыгать ногой, чесаться. Он ворочался с боку на бок, ерошил мокрые, облепившие голову волосы, дергал себя за усы и наконец, удовлетворенно вздохнув, произнес:

– Кажется, что-то получилось, – и, помолчав, собираясь с мыслями, продекламировал:

В дальний путь отправился мой душевный друг.

В лунном свете мертвенном тонет все вокруг.

Одинокий всадник скачет средь полей,

Одиноко девице в горнице своей,

Одиноко чайка реет над водой —

В дальний путь уехал друг душевный мой…

Над пустыней мира – купол-небосвод,

В крышку склепа врезан звездный небосвод.

Голос птицы сорван, не поет – кричит.

По щеке слезинка за слезой бежит.

Плеск волны унылый, парус вдалеке,

Все напоминает о моей тоске.

Хоть бы ветер дунул, хоть бы грянул гром,

Поразил печаль мою молнии ножом.

Но безмолвно небо и горчит вино,

У кувшина верного обнажилось дно.

Сердца одиночество – самый злой недуг…

В дальний путь отправился мой душевный друг.

Менучер прислушался к слабому эху собственного голоса, затихающему под сводами купальни, и со всего размаха ударил кулаком по воде.

– Получилось! Клянусь Богиней, здорово, не будь я шадом!

Он вылез из бассейна и, наскоро обтерев руки, присел к столику с заранее приготовленными принадлежностями для письма. Право же, если бы даже Азерги ничем перед ним не провинился, уже ради одного этого стихотворения его следовало бы отправить в дальний-дальний путь.

15

Войско мятежников было в дневном переходе от Шиллаки, когда дозорные Найлика привели сухощавого юношу со странными, не часто встречающимися в Саккареме светло-голубыми глазами. Задержанный заявил, что должен немедленно передать Тайлару Хуму вести из Мельсины, и после непродолжительных колебаний командир разведчиков отправился на розыски комадара. Где-то он уже видел эти пронзительные холодные глаза, гонцы мятежников сновали по всему Саккарему и далеко не каждого из них Найлик знал в лицо. К тому же Тайлар раз и навсегда наказал своим командирам, что каждый, кто хочет говорить с ним, – вне зависимости от рода и звания – должен быть доставлен незамедлительно.

Обычно комадара желали видеть, чтобы обратиться с жалобами на несправедливости, и, далеко не всегда будучи в состоянии помочь просителю, Тайлар тем не менее терпеливо выслушивал каждого. Юноша со светло-голубыми глазами не производил, однако, впечатления обиженного, ищущего управы на своих притеснителей, в чем Найлик убедился, едва только задержанный обменялся с комадаром несколькими фразами.

Известия, принесенные голубоглазым, были первостепенной важности, поскольку, хотя войско и продолжало двигаться к Шиллаке, гонцы, начавшие сновать от отряда к отряду, неопровержимо свидетельствовали, что грядут какие-то серьезные события. Что именно задумал Тайлар, командиры должны были узнать на совете, однако полученный Найликом лично от комадара приказ собрать три сотни лучших верховых и быть готовым к дальнему переходу, заставил глаза разведчиков блистать, а ноздри раздуваться в предвкушении горячей скачки, за которой должна была последовать жаркая схватка. Похоже, отряд, который поручено было сформировать Найлику, намеревался возглавить сам комадар, а уж если он решил покинуть основную часть войска, причина для этого должна была быть из ряда вон выходящей.

Командиры отрядов начали собираться в приречной деревушке сразу же после полудня. Найлик распорядился, чтобы к появлению их на низких, по обычаю восточного Саккарема, столах деревенской харчевни были выставлены кувшины с охлажденным вином и приготовлена кое-какая снедь. Лично проследить за исполнением отданных приказов он не мог, но Ичилимба справилась с порученным делом наилучшим образом. Приветствовав Найлика легким поклоном, одетая в широкие шаровары и полностью скрывавшую очертания фигуры рубаху, девушка отдала последние распоряжения двум хлопотавшим по хозяйству рабыням и принялась рассаживать подъехавших к харчевне командиров, на ходу обменивавшихся догадками по поводу того, что задумал Тайлар на этот раз.

С удивлением поглядывая на прекрасную рабыню, прическу которой скрывал низко, по самые брови намотанный тюрбан, Фербак, Питвар, Захичембач и другие без возражений следовали ее указаниям. В их обозах тоже ехало немало волей или неволей примкнувших к войску женщин, но эта была настоящей красоткой, и хотя слухи о прелестной рабыне Найлика до них доходили, видеть им ее до сих пор не доводилось. Командир разведчиков и сегодня велел бы Ичилимбе не показываться на глаза, если бы не одно весьма важное обстоятельство: он хотел, чтобы Тайлар увидел дочь Байшуга, о которой ничего не слышал со времен взятия Лурхаба, и позволил ему взять ее с собой в намечавшийся поход, не без основания побаиваясь оставлять Ичилимбу в войске, пока сам будет от него далеко.

… После того как Тайлар чуть не рухнул с коня и лекари едва сумели вернуть его к жизни, Кихару было решительно не до захваченной им воительницы, и Найлик, очарованный красотой и смелостью девушки, решил до времени отправить ее в свой обоз. Когда тревога за жизнь комадара рассеялась, он, отыскав ветерана, напомнил о дочери Байшуга и за бочонок вина и отменный кинжал уговорил забыть жестокий приказ Тайлара, хотя обычно распоряжения комадара исполнялись мгновенно и без колебаний. Сделать это оказалось нетрудно, поскольку после взятия Лурхаба женщин у мятежников было вдоволь и Кихару в конечном счете было все равно, кто воспользуется его добычей. Сам он давно уже предпочитал тощим строптивым девчонкам крупных любвеобильных женщин, умевших вовремя появляться и исчезать, не доставляя достойному воину особых хлопот своими капризами. А с Ичилимбой, по его мнению, хлопот было не избежать, и если мальчишка готов отягощать ими свою жизнь, а потом еще и держать ответ перед Тайларом, то оно и к лучшему. В глубине души ветеран считал, что комадар напрасно приказал отдать не очень умелую, но отважную девчонку на поругание, и даже рад был снять с себя ответственность за исполнение столь недостойного дела…

Уладив таким образом вопрос с Кихаром, Найлик на одном из привалов велел привести Ичилимбу в свой шатер. Он полагал, что заслуживает некоторой благодарности за спасение жизни девушки – Байшуг был жестоким человеком и, насытившись его дочерью, мятежники, разумеется, не оставили бы ее в живых. Жены и дочери шадских прихвостней умирали долго и мучительно, быть может даже дольше и мучительнее, чем оказавшийся в руках городских палачей и обвиненный во всех смертных прегрешениях бедняк. Ичилимба, однако, никакой благодарности к Найлику испытывать не желала, и когда он освободил ее от веревок и начал высвобождать из доспехов, девчонка тремя ловкими ударами в челюсть, пах и горло едва не отправила своего спасителя в объятия Лан Ламы. С ее стороны это, безусловно, было большой глупостью: разведчики, собравшиеся у входа в шатер, чтобы послушать страстные стоны доставшейся их командиру красавицы, заподозрив неладное, ворвались внутрь и тотчас вновь скрутили девушку. О том, что бы они сотворили с неблагодарной дрянью, не приди своевременно в себя Найлик, Ичилимбе лучше было не знать, и она не узнала. Более того, освободив-таки ее от доспехов, а заодно и от остатков одежды, разъяренный черной неблагодарностью Найлик был настолько очарован красотой своей жертвы, что совершил глупость, еще большую, чем она. Он не только не отдал ее жаждущим крови разведчикам, но и сам не решился воспользоваться беспомощностью девушки, ставшей по жестоким законам войны его законной добычей, рабыней, вещью, с которой мог поступить как заблагорассудится.

Не раз, вспоминая потом скрючившуюся между запасных седел и тюков с оружием и продовольствием девушку, он искренне жалел, что не воспользовался своим правом хозяина и мужчины. В ярости сорвав с Ичилимбы одежды – несмотря на крепко стянутые за спиной руки, девчонка дралась, как попавшая в силки камышовая кошка, – Найлик замешкался лишь на мгновение, чтобы полюбоваться золотисто-желтым, цвета масла, телом пленницы, влажно поблескивавшим в тусклом свете сальных свечей. И в это-то мгновение, глядя в ее горящие ненавистью глаза, он понял, что не хочет обладать этой девчонкой как обычный насильник. Как, впрочем, не хотел и раньше. Он был молод, недурен собой и не испытывал недостатка в женском внимании. Ему случалось покупать любовь – на что и тратить деньги, как не на женщин, – случалось наслаждаться ласками рабынь, но принуждать их не было нужды: любая почитала за честь угодить красивому и щедрому молодому господину. Возможно, вспомнилось Найлику, когда глядел он на отползавшую от него Ичилимбу, совсем не похожую в этот момент на славную гордую воительницу, какой предстала она перед ним впервые на поле боя под Лурхабом, утверждение некоторых жрецов, что женщина, даже став рабыней, не перестает быть женщиной и насилие над ней вызовет гнев Богини. Большинство саккаремцев утверждение сие почитали бессмыслицей: рабыня – она рабыня и есть; но, глядя на Ичилимбу, в это не очень-то верилось, ибо сама-то она себя рабыней не считала. И Найлик, продолжая называть ее по имени, как бы подтверждал это. Словом, глупость его простерлась до того, что он, притушив бушевавший в груди гнев, заговорил с Ичилимбой, обратившись к ней как к женщине, а не как к рабыне:

– Что ты на меня, словно зверюга затравленная из угла, пялишься? Поди сюда! Я не причиню тебе зла, хотя ты меня едва не покалечила.

Девчонка, однако, сверкая на него глазами из-под множества упавших на лицо мелких косичек, не ответила. Бросив взгляд на ее острые, вызывающе торчащие в разные стороны груди, Найлик подумал, что это нецелованное еще тело как будто создано для любви, и снова позвал:

– Ты моя рабыня, и если не хочешь достаться моим молодцам, должна слушаться. Немедленно вылезай!

Говоря это, он чувствовал себя дурак дураком. Ему бы не разговоры разговаривать, а взять хлыст и отходить ее, пока не научится покорности. Но ссадины на удивительно чистом лице и кровоподтеки на чуть широковатых и все же восхитительных плечах девушки были так же неуместны, как пятна ржави на стальном клинке. Наверно, проще и правильнее всего было крикнуть Гудзола и отдать девку его парням – у командира разведчиков были дела поважнее, чем обламывать непокорную рабыню: но представив, во что превратят лихие мужики это гибкое сильное тело к утру, он поморщился и никого звать не стал. В конце концов, если он хочет любви, а не просто покорности этой гордой и смелой девчонки – покорных-то и без нее пруд пруди, – он ее получит. Деваться ей некуда, он сумеет ее приручить, пусть даже на это потребуется больше времени, чем ему представлялось вначале.

– Последний раз говорю, иди сюда! Клянусь Богиней, я не трону тебя, пока ты сама об этом не попросишь! – процедил он сквозь зубы. – Мне нужен кто-то, чтобы приглядывать за порядком в шатре, стирать и готовить пищу. Если ты справишься с этим, я не потребую от тебя большего. – Девчонка молчала, и тогда он, окончательно решив для себя ее судьбу, сухо закончил: – Быть может, дочери придворного лизоблюда эта работа кажется слишком грязной и трудной, но другого применения строптивой рабыне я придумать не могу.

Ему вдруг стало совершенно все равно, что станет с этой упрямицей, и он уже открыл рот, чтобы позвать Гудзола, но тут из угла, где, поджав под себя стройные ноги и сверкая аппетитными округлыми коленями, скорчилась Ичилимба, донеслось:

– Ты поклялся, что не прикоснешься ко мне? – Голос у девчонки был хриплый, непохожий на себя, и Найлик подумал, что за двое суток, проведенных в обозе, она на многое успела насмотреться. Он строго-настрого приказал, чтобы Ичилимбу не трогали, но она вряд ли об этом знала. К тому же среди захваченных в Лурхабе рабынь, с которыми, естественно, никто церемониться не собирался, могли быть и ее подруги, и, видя их участь, едва ли она рассчитывала на что-то лучшее. Верно, уже раз сто пережила предстоящие ей бесчестие и мучительную смерть.

– Вылезай, я не намерен нарушать клятву. И имей в виду, если снова попытаешься меня убить, тебя посадят на тонкий кол. Женщины на нем быстро не умирают. – Он сказал это намеренно жестко, чтобы девчонка поняла – время шуток кончилось. Она выторговала себе лучшее, на что только могла надеяться, и любое неповиновение теперь лишь ухудшит ее участь.

Стараясь не глядеть в глаза Найлику, Ичилимба выбралась из-за груды седел и повернулась спиной, чтобы он разрезал стягивающие запястья веревки…

Дни шли за днями, и разведчики постепенно привыкли к странной рабыне своего командира. Шею ее украшал медный обруч с именем Найлика, но волосы она по-прежнему заплетала в мелкие девичьи косички, хотя и прятала по распоряжению своего господина под тюрбаном. Найлик, как и обещал, не прикоснулся к ней; она не делала попыток его убить и, что было удивительнее, не пробовала сбежать. Отец ее был убит при взятии Лурхаба, но это еще не означало, что податься ей некуда. Побег девушки устроил бы Найлика больше всего – он продолжал желать свою рабыню, она же явно сторонилась его, и отношения эти не могли не раздражать командира разведчиков, полностью переставшего понимать Ичилимбу: ведь захоти она сбежать, это не составило бы для нее особого труда.

Найлик не слишком сох по прекрасной рабыне – времени на это не оставалось, а потребность в женской ласке, когда таковая возникала, он удовлетворял, как и прежде, приводя в шатер рабынь или очарованных им поселянок, и занимался с ними любовью, не обращая особого внимания на Ичилимбу. Ее это, казалось, не особенно трогало, но присутствие прекрасной рабыни-девственницы в шатре Найлика вызывало среди разведчиков разнообразные сплетни, одна из которых могла стоить девушке жизни. Кто-то пустил слух, будто Ичилимба – колдунья, приворожившая командира с какой-то недоброй целью, и подозрение это, конечно же, не улучшало отношения к ней искренне любивших Найлика товарищей по оружию.

Если уж не рабский ошейник, то хотя бы опасение за свою жизнь должно было подвигнуть девушку к побегу, а раз она не делала попыток сбежать, значит, привязалась к своему господину. Но если она расположена к нему, то почему скрывает это? Юноша чувствовал, что не в состоянии объяснить поведения Ичилимбы, но отчетливо сознавал: оставлять ее на время отлучки в войске – значит подвергать смертельной опасности, и единственное, что ему оставалось – это взять чудную рабыню с собой. А на это надо было заручиться согласием комадара, который до сих пор не знал, что его приказ относительно дочери Байшуга не выполнен…

– Тайлар! Тайлар Хум идет! – приветствовали собравшиеся в харчевне появление предводителя.

– Да прольется вам под ноги дождь, почтенные! – весело отвечал комадар, скидывая пропыленный плащ и топорща рукой взмокшие под шлемом коротко остриженные волосы. Он улыбнулся, и со всех сторон послышались радостные возгласы и смех – Тайлар был в приподнятом настроении и, стало быть, новости собирался сообщить хорошие.

– Да не услышит твоих слов Богиня! Мы не селяне, для войска на марше раскисшие от дождя дороги хуже нежданного нападения! – усмехаясь отвечал Хайдад. – Мы собрались по твоему зову, и, если верить слухам, это связано с прибывшим из столицы гонцом…

– Именно так. Кое-кто, я вижу, уже успел промочить горло. – Тайлар обвел взглядом собравшихся и сделал повскакавшим было с циновок соратникам знак продолжать трапезу. – Позвольте же и мне утолить жажду, прежде чем расскажу, для чего собрал вас здесь…

Со времен Последней войны на правом берегу Сиронга, в среднем его течении осело много беженцев из восточного Саккарема, быт и обычаи которых сильно отличались от того, к чему привыкла большая часть мятежников. Пол глинобитной харчевни был устлан толстыми циновками; в стоящих на низеньких столиках кувшинах было не пиво, а вино; да и щедро посыпанные кунжутом лепешки мало походили на те, что принято было выпекать в северном Саккареме. Соленый овечий сыр, баранья похлебка, каши из тыквы и маиса приготовлялись здесь тоже наособицу; и только тоненькие ломтики мяса, зажаренного над угольями, были точно такими же, как в Кайване, Астутеране или Мельсине. Проголодавшихся мятежников, однако, особенности местной кухни мало занимали, а после кружки-другой кислого слабенького вина их и вообще перестали замечать едва ли не все, кроме Тайлара. Комадар же, сделав глоток местной кислятины, сморщился и влил ее в себя залпом, словно горькое лекарственное снадобье. Закусив ломтиком сыра, повеселел и, что-то одобрительно прошептав сидевшему рядом с ним на пятках Кихару, потянулся к груде дымящихся лепешек.

Глядя на Тайлара, Найлик чувствовал, что его снедают беспокойство и нетерпение. Во-первых, он жаждал узнать, куда тот намерен повести три сотни всадников, а во-вторых, ожидал, когда же комадар наконец узнает Ичилимбу, ловко менявшую пустые кувшины на полные. Но Тайлар, не обращая внимания на дочь Байшуга, опорожнил одну кружку, потом другую и, утолив жажду, произнес, чуть повысив голос:

– Сегодня я получил известие, которого давно ждал. Шад выдал свою сестру замуж за Мария Лаура, и молодые выехали из Мельсины в Нардар. Вместе с ними в путь отправился Азерги – маг и советник Менучера. Он возглавляет посольство, отправленное шадом в Велимор…

– Что нам за дело до нардарского кониса и сестры Менучера? – удивился Фербак, а более догадливый Хайдад воскликнул: – Так вот почему мы не трогали города на границе с Халисуном!

– Да, я не хотел, чтобы в Мельсине эту местность считали кишащей урлаками и направляющееся в Велимор посольство сопровождал слишком большой отряд "золотых". Теперь у нас появилась возможность захватить советника Менучера, еще более жестокого и злокозненного, чем сам солнцеподобный шад. Упустим ли мы этот шанс?

– Нет! Схватим мерзавца! Надо взять в плен Дильбэр и вступить в переговоры с шадом! Смерть шадскому магу! – зашумели командиры мятежников.

– Кстати, Азерги направляется в Велимор, чтобы завербовать там большой отряд наемников и с их помощью покончить с нами, – подлил масла в огонь Тайлар.

– Перехватить! Пытать! Спустить с него живого шкуру! Засыпать брюхо перцем и солью!

– Очень хорошо. Я знал, что по поводу Азерги у нас не будет разногласий, – удовлетворенно кивнул комадар. – Для его захвата я намерен взять три сотни всадников и сегодня же пуститься в путь, чтобы настичь советника шада до того, как он пересечет границу Нардара.

– Зачем тебе ехать самому? Пошли кого-нибудь из нас! Триста верховых мало, нардарцы умеют драться, а за своего кониса костьми лягут!

– Погодите, дайте договорить! – Поднявшись на ноги, Тайлар простер руки вперед, призывая к тишине. Черные глаза на его открытом выразительном лице сияли и лучились, ранние морщины разгладились, и Найлик с удивлением обнаружил, что грозный комадар ненамного старше его самого. – Я не собираюсь нападать на Мария Лаура и его супругу. За Дильбэр, как мне достоверно известно, шад и гроша ломаного не даст, а портить отношения с нардарцами нам и вовсе ни к чему. Мы совершим налет только на саккаремское посольство, так что у Мария Лаура не будет причин жаждать нашей крови или таить обиду на саккаремцев. Триста всадников, чтобы добыть одного человека, – вполне достаточно. Тем более что двигаться нам придется тайно и с величайшей поспешностью…

– Тебе некуда больше спешить! – прервал комадара звонкий девичий голос.

Собравшиеся в харчевне как один повернули головы и оторопело уставились на застывшую в ведущем на кухню дверном проеме девицу с натянутым луком в руках.

– Не двигайтесь! – предупредила Ичилимба, окидывая мятежников цепким взглядом сузившихся глаз. – А ты вспомни моего отца, застреленного твоими подсылами!

Лежащая на тетиве мощного боевого лука стрела была нацелена в сердце Тайлара. Выпущенная с расстояния в пятнадцать шагов, она как старую рогожу пробила бы двойного плетения кольчугу, прикрывавшую грудь предводителя мятежников.

– Тайлар не посылал убийц в Лурхаб, – проговорил Кихар, преодолевая охватившее соратников комадара оцепенение.

– Стреляй, раз надумала, – сказал Тайлар, глядя в лицо Ичилимбы, успевшей скинуть где-то на кухне тюрбан с головы и перепоясаться ремнем, за который был заткнут один из кинжалов Найлика. "Наверно, тюрбан она сняла специально, чтобы комадар сразу ее узнал, но был он тогда, после битвы за Лурхаб, в таком состоянии, что, может, и вообще не помнит Ичилимбу", – подумал командир разведчиков, начиная приподниматься. В прыжке он ее не достанет, но как знать, не удастся ли заполучить стрелу, предназначенную Тайлару…

– В меня стреляй, тварь! – пронзительно взвизгнула неожиданно вошедшая в таверну рабыня, готовившая угощение, и с размаху бросила в Ичилимбу принесенный с собой кувшин.

Девушка отреагировала мгновенно: тенькнула тетива, и кувшин со звоном разлетелся на куски, обдав сидящих красным как кровь вином и черепками. Десяток рук вслед за Найликом вцепились в Ичилимбу, вырвали лук, выхватили из-за пояса кинжал и, верно, растерзали бы рабыню в клочья, если бы Тайлар не приказал не терпящим возражений голосом:

– Не убивайте ее!

Занесенные кулаки так и не опустились – кто знает, какие планы относительно этой мерзавки возникли в хитроумной голове комадара? Да и не велика честь для дюжины мужчин забить глупую рабыню, у палача это во всяком случае выйдет лучше.

– Чья девка? Твоя? – Тайлар посмотрел на Найлика так, словно видел впервые. – Уведи ее, после совета поговорим, – приказал он и, повернувшись к рабыне, столь своевременно принесшей из погреба кувшин охлажденного вина, с чувством сказал: – Спасибо, сестра!

Комадар протянул к ней руки, намереваясь заключить в объятия, и соратники, тут же позабыв об Ичилимбе, обступили рабыню. Захичембач подал ей чашу с вином, Питвар чуть не со слезами на глазах назвал "Матерью барсов", а Фербак потребовал, чтобы она не дергалась и позволила ему снять с нее ошейник. И, глядя на могучие руки бывшего пахаря, никто не усомнился, что ему удастся это сделать без каких-либо инструментов.

– У моих парней лук скрала, стерва! – проговорил между тем Хайдад и замахнулся на Ичилимбу. – Моя бы воля…

Больше сумасшедшей рабыней никто не интересовался, и Кихар с Найликом, скрутив ей локти ее же ремнем, выволокли девушку из харчевни и бросили в придорожную пыль.

– Как же ты за девкой не уследил? – с упреком поинтересовался ветеран. – Не возьмет ведь тебя теперь Тайлар за Азерги, после этакой-то глупости!

Подобная мысль уже посетила Найлика. Тайлар, конечно же, узнал дочь Байшуга и, скорее всего, не только не возьмет его на охоту за советником, но и от командования разведчиками отрешит. Сам бы он так и поступил. Невыполнение приказа, едва не повлекшее за собой гибель комадара, – проступок, заслуживающий самого сурового наказания. Разве можно доверять человеку, не сумевшему справиться с рабыней?..

– Ловить Азерги не возьмет – переживу. Лишь бы не сослал за порядком в обозе присматривать, – хмуро обронил Найлик, с ненавистью поглядывая на Ичилимбу, неподвижно лежащую в пыли у его ног. Помолчал и с запоздалым раскаянием и злостью на себя самого, добавил: – Истинно говорят: кто проявляет мягкосердечие к рабыне, сам достоин рабского ошейника!

– Ладно, не убивайся. Богиня не без милости, Тайлар не без глаз. Он же видел, что девчонка не выстрелит. Может, выйдет срок, еще и поблагодарит за то, что приказ дурной не выполнил, не отдал этакую девку на поругание, – неожиданно добродушно проворчал старый воин и, ободряюще хлопнув по плечу донельзя изумленного его словами Найлика, скрылся в харчевне.

16

Все происходившее с Ниилит после того, как Богиня признала ее носительницей дара, казалось диковинным сном. Суетящиеся вокруг стражники, глазевшие на нее, словно на заморское чудо или балаганного уродца; разодетые придворные, толпившиеся в коридорах и залах поражающего роскошью дворца, – все представлялись чем-то нереальным, готовым рассеяться, растаять и уйти в небытие так же внезапно, как и появились в ее скудной, не изобиловавшей событиями жизни. И по крайней мере часть всего этого великолепия действительно исчезла, когда девушку провели через анфиладу дворцовых залов и оставили в небольшой полупустой комнате, где ее поджидал тщедушный человечек в черном, шитом серебром халате и таком же тюрбане. У него был огромный, похожий на клюв нос, длинные руки и выкаченные, по-рыбьи неподвижные глаза.

– Ты и есть избранница Богини? – спросил сгорбленный человечек, перестав при виде Ниилит ходить из угла в угол комнаты и останавливаясь в двух шагах от девушки. Он смотрел на нее с холодным интересом, и Ниилит с облегчением поняла, что мужчине этому, как это ни странно, совершенно нет дела до ее женских прелестей, столь привлекавших других представителей сильного пола. А вслед за этим пониманием пришла догадка, что человек этот не кто иной, как Азерги – маг и советник Менучера. И вместе с этой догадкой девушка осознала, что попала из огня да в полымя – не нуждаясь в ее теле, маг намерен был завладеть ее душой. Она попятилась к двери, но Азерги сделал шаг вперед и властно потребовал:

– Дай руку!

Его цепкие холодные пальцы завладели ладонью девушки, и он, повернувшись к низкому столику, на котором среди каменных чашечек, глиняных кувшинчиков, стеклянных флакончиков и пожелтевших свитков высилась из черного, инкрустированного серебром и кусочками горного хрусталя шкатулка, вперил в нее неподвижный взгляд и забормотал что-то на незнакомом Ниилит языке.

Никогда раньше она не испытывала ничего подобного. Горячая волна, возникнув в нижней части живота, поднимаясь выше, и выше затопляла ее, вызывая странное оцепенение во всем теле. Страх перед магом испарился, сердце заколотилось, быстрее гоня кровь по жилам, и вот на место оцепенения пришла дивная неземная сила. Влившаяся в нее невесть откуда мощь бурлила в Ниилит, распирала; казалось, она как мыльный пузырь разбухает, растет во все стороны, и если немедленно не совершит какого-нибудь безумного поступка и не выплеснет в движении заполнившую и уже переполняющую тело силу, ее просто разорвет на куски. Состояние это, впрочем, длилось недолго, а потом клокочущая сила устремилась по руке, которую держал маг, и стала вливаться в его ладонь. Глаза Азерги вспыхнули, он издал глухое восклицание, и черная шкатулка, стремительно взмыв со стола, зависла над свитками и кувшинчиками на расстоянии двух локтей.

– Да! Да, ты настоящая избранница! – пронзительно воскликнул маг, отпуская руку Ниилит. Он шагнул к столику, над которым висела в воздухе шкатулка, совершенно позабыв о девушке, а та, теряя сознание, словно лишенная поддержки тряпичная кукла, начала медленно оседать на матово поблескивающий пол, набранный из разноцветных пород драгоценных деревьев…

На следующее утро нардарский конис вместе с молодой женой и двумя сотнями сопровождавших кортеж всадников выехал из ворот Мельсины. За нардарцами следовало посольство, отправленное шадом в Велимор. Состояло оно из пятидесяти верховых и трех изящных крытых повозок. В одной ехали Азерги с Ниилит, в двух других находились дары Менучера велиморскому правителю.

Первый испуг от встречи с магом и советником шада успел рассеяться; ему, как поняла Ниилит, не было дела ни до ее тела, ни до души. Он воспринимал ее как некий инструмент, необходимый в задуманном предприятии, и обращал на девушку не больше внимания, чем на стоящие в повозке шкатулки, поставцы и упрятанные под сиденья кожаные баулы. Маг разговаривал со слугами, со своим помощником – Шеймалом, с полусотником Сайданом, скользя в то же время по девушке пустым, ничего не выражающим взглядом. Чувствовать себя вещью было странно и неуютно, тем более что и Шеймал, и Сайдан, и двое слуг Азерги, скакавших по обеим сторонам возка, бросали на Ниилит весьма недвусмысленные взгляды. О, они-то, без сомнения, видели в ней очаровательную и желанную рабыню, но под холодным взором Азерги чувств своих проявлять не осмеливались.

Ниилит между тем с утра не могла найти себе места от беспокойства. Воспоминания о посетившей ее вчера силе что-то изменили в ней, заставили по-новому взглянуть на окружающих людей, по-другому оценить происшедшие в жизни события. Теперь она была уверена, что ошибки не было – она и вправду избранница Богини. Она обладала даром принимать и концентрировать в себе силу Богини, и, значит, судьба ее должна была разительно отличаться от участи обычной рабыни.

С удивлением и омерзением вспоминала она "девяносто девять поз любви", которым обучали ее в "Девичьем садке", заставляя изображать то женщину, то мужчину, чтобы лучше почувствовать состояние того, кому она обязана была доставлять наслаждение. Неужели это ее вместе с пышнотелой, медлительной Мбангой и юркой как змейка степнячкой Ахеджи обучали медлительным бесстыдным танцам, массажу, любовным поглаживаниям и поцелуям, способным возбудить даже покойника? Неужели это ее тискали, доводя до слез, чирахские шалопаи? Вспоминая желавшего изнасиловать ее Шаруха и похотливые прикосновения краснолицего, ей хотелось то плакать, то смеяться, но вместо этого она, памятуя о присутствии Азерги, лишь непроизвольно фыркала.

Подумать только, она – избранница Богини! – пережила все это! А ведь не раз она уже готова была уступить и услаждать этих вожделевших ее скотов всеми возможными способами, не зная, что отмечена, одна из сотен других девушек, перстом Богини! Но если она действительно была носительницей дара, почему же он не помог ей, почему не защитил? Почему позволял, чтобы ее унижали, продавали, словно какую-то обычную девку? Почему до появления Азерги она не ощущала своего дара, да и сейчас не чувствует его? Неужели весь ее дар сводится к тому, что она может передавать полученную от Богини силу этому щупленькому носатому магу, который и за человека-то ее не считает?.. Мысли Ниилит разбегались, кровь то приливала к щекам, то отливала, она вертелась, не находя себе места, снедаемая сотней одолевавших ее вопросов, изнывая от сознания, что задавать их Азерги совершенно бесполезно.

На какое-то время ей удавалось заставить себя не думать о даре, и тогда она тупо глядела по сторонам, на залитые солнцем бескрайние поля пшеницы, фруктовые сады и виноградники, мимо которых двигалось шадское посольство. Но потом мысли о том, кто же она такая и какое место должна занимать в этом мире, снова лезли в голову. С даром или без дара, она не желала быть игрушкой в чьих-либо руках, и особенно в руках этого глядящего на нее как на вещь мага, о котором ей доводилось слышать множество самых отвратительных историй. Разве для того она бежала из "Садка" и отбивалась от Шаруха, чтобы с ее помощью этот мерзавец творил свои богопротивные дела?..

Было уже далеко за полдень, когда Азерги, время от времени недовольно поглядывавший на извертевшуюся Ниилит, отвлекавшую его от весьма важных размышлений, не выдержал и сурово спросил:

– Прекратишь ли ты, наконец, елозить, девка? Или сознание того, что ты являешься избранницей Богини, совсем лишило тебя покоя?

Оцепеневшая было от этих слов Ниилит вовсе не хотела посвящать мага в свои мысли, но под холодным взглядом его немигающих глаз не решилась солгать и послушно кивнула.

– Ах вот оно что!.. – насмешливо протянул Азерги. Он смотрел на Ниилит так, словно та из некой полезной вещи прямо на его глазах превратилась в безвредное, но противное и в высшей степени докучливое насекомое. – Ты небось думаешь, будто дар твоей Богини превращает тебя во что-то особенное? Что-то возвышающее тебя над людьми или хотя бы как-то выделяющее из толпы дураков? Особенно после того, как тебе удалось испытать прилив силы? Да?

На этот раз Ниилит удалось удержаться от кивка, но Азерги, казалось, и не ждал ответа.

– Я кое-что узнал о тебе. Ты сбежала из "Девичьего садка", где из тебя собирались сделать дорогую, обученную доставлять наслаждение пресыщенной знати шлюху. Но ты оказалась бездарной ученицей, годной лишь для портовой таверны. Ты глупая смазливая рабыня, и то, что помимо этого Богиня наградила тебя даром, ничего не меняет. Изысканное вино можно налить в любой сосуд, но щербатая глиняная кружка не станет от этого серебряным кубком. Ты нужна мне для… одного дела. И если будешь в точности исполнять мои приказы, я позабочусь о твоем будущем. Найду приличного мужа, и ты сможешь красоваться своей глупостью среди столь же глупых придворных дам. Мне может пригодиться налитое в тебя вино, но если ты возомнишь о себе невесть что, я верну тебя туда, где тебе от роду написано пребывать… Попытайся призвать силу Богини и убедишься, как мало пользы она принесет тебе. Впрочем, едва ли ты сумеешь вызвать ее без моей помощи.

Если бы на девушку опрокинули ушат холодной воды, это не произвело бы на нее большего впечатления. Значит, дар, которым она обладала, ничего не мог дать ей лично и, похоже, как и красота, приносившая Ниилит до сих пор одни неприятности, предназначен был для кого-то другого. Она была не более чем красивой и полезной игрушкой, и самое ужасное заключалось в том, что Ниилит сознавала это и, даже если бы захотела, ничем не могла опровергнуть слов мага. Он прав, она не больше чем щербатая кружка, которую Богине было угодно наполнить дивным вином, вкус которого самой ей ощутить не дано. Хотя ее можно назвать и серебряным кубком, из которого волен пить всякий, который можно продать, переплавить, подарить… Ни кружка, ни кубок не имеют, не способны иметь своей воли, своих желаний, они созданы, чтобы служить другим и услаждать других… Но она же не вещь! Она чувствует, страдает, мыслит! Ведь не зря же Зелхат сделал ее своей ученицей…

– Я вижу, ты не намерена успокоиться и вести себя как должно? Скверная рабыня! – раздраженно пробормотал Азерги и, раскрыв одну из множества шкатулок, извлек из нее глиняный флакончик и чашечку из мутного стекла. Капнул чуть-чуть зеленоватой, пахнущей шалфеем жидкости, разбавил ее бледно-розовым вином и протянул Ниилит. – Выпей и подумай о том, имеет ли смысл корове сетовать, что хозяйка доит ее? И лучше ли корова, например, свиньи, лишь потому, что последнюю не доят?..

Девушка не очень поняла, к чему клонит Азерги, но нестерпимо презрительный тон его заставил без возражений осушить чашку. Уж лучше видеть сны, чем этого самовлюбленного, самоуверенного мага, который, что бы он там при этом ни говорил, отчаянно нуждался в ней. Многомудрый Зелхат любил говаривать, что окружающий мир предстает перед человеком, как правило, таким, каким тот желает его видеть. Но значит ли это, что если она постарается ощутить себя личностью, а не вещью, то и окружающие увидят в ней человека, а не предназначенную для их развлечения игрушку?

Приготовленное Азерги снадобье навеяло на девушку странные, удивительно правдоподобные и яркие сны. Сначала Ниилит снились Зелхат и раненый кабаном мятежник – один из немногих мужчин, которые ей нравились и соответствовали представлениям о мужчинах, ничем не напоминавших кишмя кишевших вокруг жадных, трусоватых и похотливых тварей. Потом ей привиделся крупный светлобородый воин, наматывавший на кулак ее волосы и явно намеревавшийся надругаться над ней. Локти ее были жестоко стянуты за спиной прочной веревкой, сапог насильника упирался в поясницу, заставляя беспомощно выгибаться обнаженное тело, но почему-то она чувствовала, что помощь близка и Богиня и на сей раз убережет свою избранницу.

И помощь в самом деле не заставила себя ждать. С треском вылетела сорванная с петель массивная дверь, и в зал по вытертым мономатанским коврам вбежал огромный серый пес. Беззвучно метнулся к светлобородому, оскалив белые клыки, и неожиданно превратился в высокого широкоплечего мужчину с перебитым носом и обветренным лицом, изуродованным шрамом, тянущимся от левого века до челюсти. В руках оборотня оказалось чудного вида копье с перекладиной у наконечника, и копье это он все так же молча метнул в светлобородого. Насильника отбросило к бревенчатой стене, и он взревел подобно смертельно раненному зверю, все еще не веря, не понимая, что отпущенные ему Богиней мгновения уже сочтены…

Это был странный сон. Четкий, жестокий и яркий. Он показался Ниилит более достоверным, чем поля и деревушки, мимо которых следовала процессия, возглавляемая Марием Лауром. Он напоминал какую-то давно забытую сказку, главная прелесть которой состояла в том, что было вроде бы и страшно, и заранее известно: все кончится хорошо. Сказку, где герой всегда появляется вовремя, спасенная дева оказывается добродетельной красавицей, и никаким сомнениям нет места. Хотя, надо признать, спаситель с переломанным носом вызывал скорее страх, нежели симпатию, и казался не менее ужасным, чем светлобородый.

Пытаясь припомнить черты лица оборотня, Ниилит не заметила, как вновь погрузилась в сон. Спаситель со сломанным носом и зловещим шрамом на этот раз выглядел не таким уж страшным. Несмотря на седину в волосах и лицо сорокалетнего воина, девушка каким-то образом догадалась, что лет ему никак не больше тридцати, а то и двадцати пяти, и не так он грозен, как кажется на первый взгляд. Выглядел он, правда, слишком крупным для тесной каморки, где, помимо самой Ниилит, находился еще златокудрый, очень красивый парень с зелеными глазами – аррант, надо думать, – и мужчина с лицом юноши и глазами и бородой мудреца. Из-за этого-то болезненно худого, со впалыми щеками человека сердце девушки и забилось часто-часто. Не видела она прежде таких темно-фиолетовых глаз, как будто в глубины души глядящих. А вот пальцы его, длинные, сильные и изящные, расправляющие что-то на непривычно высоком для Саккарема столе, были знакомыми – такие же точеные искусные пальцы были у Зелхата. И пепельные, ниже талии спускавшиеся волосы, и борода принадлежали, казалось, старику, и все же было в нем что-то юношеское и несгибаемое, заставившее Ниилит вспомнить раненного кабаном мятежника…

Этот, с темно-фиолетовыми глазами, в которых нет-нет да и вспыхивали теплые золотые искорки, был, видимо, великим умельцем. Распластав на выскобленном добела столе маленькое ушастое существо, напоминающее мохнатую летучую мышь, он расправил ему криво сросшееся перепончатое крыло и принялся протирать тряпицей, смоченной в какой-то пахучей жидкости. Причем самое любопытное, мышеподобному существу этому, похоже, нравились прикосновения лекаря. Спокойные, уверенные движения напоминали работу Зелхата, но если образ старого мудреца был тесно связан в сознании Ниилит с высокими травами и полевыми цветами, то от фиолетовоглазого веяло почему-то морскими просторами, и руки сами собой тянулись к мягким пепельным волосам… Не брат, не отец, не учитель, а вроде ближе нет и не было никого за всю жизнь… Странно, чужой мужчина, но чувствовалось в нем что-то и от Зелхата, и от того, раненого, что ножны свои в уплату за лечение оставил…

А потом человек с фиолетовыми глазами, утратив личину сребровласого мудреца, превратился в совсем молодого мужчину с чисто выбритым, ясным лицом. Только щеки остались по-прежнему запавшими, да худоба крепкого тела была какой-то неестественной. Но золотистые искорки в сохранивших свой диковинный цвет глазах сияли как и раньше, готовые разгореться, когда надумает человек весело и по-доброму рассмеяться. И руки целителя и умельца оглаживали теперь не перепончатокрылое существо, а голову огромного серого пса. О Богиня Милосердная! Да это же и не пес вовсе! Это же оборотень, спаситель ее! Поняв, кто перед ней, Ниилит, вместо того чтобы испугаться, нагнулась над псом и начала гладить его жесткую, серо-седую шерсть, с изумлением, но без страха чувствуя, как под ее узенькими горячими ладошками громадный свирепый волкодав утрачивает свой звериный облик. От ладоней ее, как и от рук помолодевшего мудреца, струился золотистый свет. Он обволакивал пса, не только возвращая ему человеческое тело, но и изгоняя из него темный клубок боли, чем-то напоминавший небольшого раскоряченного осьминога.

Две пары окруженных сиянием рук формировали боль осьминога, лепили, скатывали, как ком теста, не давая щупальцам присосаться, зацепиться за здоровые ткани тела, тянули и тащили на сумрачный свет дождливого дня. И в конце концов вытащили-таки, и растаял он, растопленный жарким сиянием рук человечьих, как масло на сковородке, и ушло сияние, а обласканный заботливыми, любящими прикосновениями волкодав окончательно обрел облик угрюмого, жестоко искусанного жизнью мужчины, который неловко поднялся с обветшалого крыльца и вслед за Ниилит переступил порог дома. И девушка с горечью и радостью поняла, что это ее дом. Ее не потому, что он принадлежит ей, а потому, что живут в нем дорогие ей люди. Поверить в это было трудно – не было у нее, кроме Зелхата, близких людей на этом жестком, как мельничные жернова, свете, не было и не могло быть дома, но вот ведь топится очаг – заступа от холодной сырости; гордый порученным ему делом мальчишка держит над огнем медный ковшик на длинной деревянной ручке. А в ковшике этом булькает составленное ею по рецепту Зелхата пахнущее медом и липовым цветом варево. И покряхтывает на лавке вечно хмурый старый сегван, называющий ее то "доченькой", то "чадом"…

Чудные, дивные сны виделись девушке после зелья Азерги, и самое любопытное – даже будучи не слишком радостными, вселяли они в душу Ниилит надежду и уверенность, что недолго она останется игрушкой в руках мага. Расскажи она кое-какие из этих снов советнику Менучера, может, и назвал бы он посетившие девушку видения пророческими и поменял кое-что в своих хитроумных планах, но занятый грезами о грядущем величии Азерги, разумеется, и в мыслях не держал расспрашивать о чем-либо спутницу, когда та выныривала ненадолго из сонного забытья. Да и о чем было говорить будущему владыке Саккарема с деревенской дурочкой, получившей по прихоти Богини удивительный, редкостный дар, с помощью которого он рассчитывал добраться до заветного сундука Аситаха?..

Велев запалить четыре толстые свечи, тотчас разогнавшие царивший в шатре сумрак, Азерги отпустил слугу и распахнул отделанный серебром поставец. Как обычно он не обращал на Ниилит ни малейшего внимания, и расположившаяся на войлочной подстилке в дальнем углу шатра девушка могла беспрепятственно наблюдать, как маг вынимает из поставца маленькие кувшинчики с вином. Привыкшая, что каждый вечер Азерги неукоснительно занимается какой-то непонятной ворожбой, Ниилит была удивлена, видя, с каким вниманием и любовью он протирает эти кувшинчики, любуется ими, ласкает их взглядами и заботливыми, почти нежными прикосновениями пальцев. Ей было известно, что виноградное вино – кровь земли – используется в разнообразных магических обрядах, но сегодня Азерги, похоже, не собирался заниматься колдовством, а хотел просто продегустировать имеющиеся у него в запасе напитки и расслабиться.

До нардарской границы оставалось полтора дня пути, и по осунувшемуся лицу мага было видно, что дорога и ежевечерняя волшба изрядно его утомили. Откупорив один из кувшинчиков, он плеснул в серебряную стопку несколько капель густой темно-коричневой жидкости, понюхал ее и расплылся в улыбке. Глядя в стену шатра невидящим взглядом, подержал стопку в ладонях, не то согревая ее содержимое, не то забыв о ней и предаваясь недоступным Ниилит размышлениям. Пригубил, подержал напиток на языке, мечтательно щурясь на пламя свечи, и откинулся на высокие подушки. "Надо же, – подумала девушка, – есть оказывается у этого клювоносого присущие и простым смертным слабости! Кто бы мог подумать, что советник Менучера по-настоящему счастлив не в окружении древних свитков и жутковатых колдовских атрибутов, а в компании сосудов с редкими винами?.."

В следующий момент Ниилит со страхом увидела, что лицо мага исказила гримаса ненависти, он с проклятиями отшвырнул недопитую стопку, вскочил на ноги и склонился над поставцом с таким видом, будто ожидал, что из драгоценного ящичка вот-вот выглянет змеиная голова. Длинные пальцы, судорожно сжимаясь и разжимаясь подобно огромным агонизирующим паукам, зависли над одним кувшинчиком, потом над вторым. Быстрыми нервными движениями он раскрыл одну из многочисленных шкатулок и достал полупрозрачный рог неизвестного девушке животного. Нацедил в него вина из початого кувшинчика и некоторое время смотрел, держа рог против пламени свечи. Затем, сумрачно усмехнувшись, вылил вино прямо в медный таз, предназначенный для омовения рук. Откупорил другой кувшин и тоже плеснул в рог. Проворчав что-то, вылил драгоценный напиток, сильный, пряный аромат которого достиг даже ноздрей Ниилит, и вновь повторил ту же операцию. Он проверил полдюжины кувшинчиков, и девушке уже наскучило наблюдать за магом, когда налитое в очередной раз вино, неожиданно зашипело и запенилось в роге, стенки которого приобрели болезненный синюшный оттенок.

– Ага! – зловеще процедил Азерги. – Ученик устал от учителя! Этого следовало ожидать. Надобно еще помнить, что, кроме яда, существует хладная сталь, и она, безусловно, будет пущена в ход…

Ниилит завороженно смотрела, как маг выволок на середину шатра жаровню, состоящую из плоской, похожей на щит чаши, укрепленной на трех изогнутых ножках. Пошептал над покрытыми пеплом углями, заставляя их разгореться, и высыпал в огонь несколько щепоток черного порошка. Фиолетовое пламя столбом ударило вверх, едва не спалив кожаный свод шатра. Азерги взмахнул руками, широкие рукава халата взметнулись и опали, как черные крылья, свечи вспыхнули ярко-синим пламенем и погасли. Шатер залило ядовито-малиновое сияние, в зловещем свете которого нестерпимо страшным показался Ниилит заунывный речитатив мага, начавшего вполголоса читать заклинания на неизвестном, каркающем и пришепетывающем языке. Чувствуя, как по телу разливается слабость, а лоб покрывается испариной, девушка попыталась отвернуться или хотя бы закрыть глаза, но мертвенное оцепенение сковало члены, отняло волю.

Понизив голос, Азерги забормотал что-то совсем уже неразборчивое, выхватил из висящих у пояса ножен кинжал и полоснул себя по левой руке. Кинул окровавленный кинжал в жаровню и протянул над ней руку, чтобы капли сочащейся из пореза густой, вязкой на вид крови упали на угли. Пламя приобрело желтовато-зеленый оттенок, что никак не повлияло на разлитое в шатре малиновое сияние, и маг, сорвав с шеи кулон, сделанный из огромного изумруда, которому была придана каплевидная форма, приложил его к кровоточащему порезу.

Ниилит видела уже, как Азерги использовал этот достойный украшать шадскую грудь кулон в своей волшбе, обращаясь с ним крайне бережно, и была поражена, когда маг, отняв камень от раны, швырнул его в жаровню. Горло девушки сдавила невидимая рука, дыхание на миг прервалось, и ей почудилось возникшее из зеленого пламени перекошенное смертельной мукой лицо молодого мужчины. Потом послышался слабый треск – это раскололся брошенный в огонь изумруд, и шатер погрузился во тьму…

Очнувшись, Ниилит не сразу поняла, где находится – перед глазами плыли разноцветные круги, во всем теле ощущались какие-то неестественные слабость и пустота. "Наверное, так чувствует себя опорожненный бурдюк", – подумала девушка, и сравнение это, первое почему-то пришедшее на ум, помогло припомнить последнюю ворожбу Азерги. Теперь, правда, Ниилит не была уверена, что это в шатре погас свет, а не сама она потеряла сознание. Впрочем, задержаться на этой мысли ей не удалось, ибо из-за стен шатра долетел такой страшный крик ужаса и боли, что по телу побежали мурашки и девушке сделалось не до воспоминаний.

Мельком подумав, что, верно, первый, предшествующий этому крик и вывел ее из забытья, Ниилит поднялась на непослушных ногах и сделала несколько шагов к выходу из шатра, в котором горела теперь только одна свеча. Что бы там ни думал о ней Азерги, она все же ученица Зелхата и умеет облегчать человеческие страдания…

В последние дни Ниилит неважно себя чувствовала, но так худо ей уже давно не было, и понадобилось собрать все силы, чтобы выбраться из шатра. На свежем воздухе в голове начало проясняться, и девушка поняла, что, во-первых, у нее нет с собой никаких лечебных снадобий, необходимых для оказания помощи больным или раненым, а во-вторых, в таком состоянии вряд ли ей удастся кому-то помочь – очевидно, волшба Азерги вовсе не безвредна для тех, кто находится поблизости. Благоразумие подсказывало вернуться в шатер, и она уже готова была внять голосу разума, когда истошный вопль вновь разнесся над засыпающим лагерем.

"Надо все же посмотреть, что стряслось, иначе всю ночь кошмары будут мучить", – решила Ниилит и заковыляла к соседнему шатру, где вокруг костра толпились едва ли не все сопровождавшие посольство воины.

При ее приближении кольцо мужчин распалось. Пропуская Ниилит к костру, воины шарахались, как от пораженной моровой болезнью, и у девушки возникла догадка, что тут не обошлось без колдовства Азерги. Не успела она подумать об этом, как увидела самого мага, подошедшего сквозь расступившуюся перед ним толпу к стоящему по другую сторону костра воину, на котором были сосредоточены взгляды собравшихся.

– Азерги! Азерги пришел! – зашелестели вокруг приглушенные голоса, и тут Ниилит заметила, что из левой, рассеченной чуть ниже локтя руки воина, к которому подошел маг, не переставая, течет кровь. И кровью же вымазана одежда раненого и тряпки, лежащие у его ног…

– Мне сказали, что ты истекаешь кровью и призываешь меня. Чего же ты хочешь от меня, Ашук? – спросил Азерги низкорослого тощего воина, с усилием оторвавшего обезумевший взгляд от своей кровоточащей руки и поднявшего глаза на мага.

– Да-да, я звал, звал! – залепетал он заплетающимся от ужаса языком. – Спаси меня! Останови кровь! Останови ее, а то она течет и течет и скоро вся вытечет из моего бедного тела! Она не унимается, несмотря на повязки, и только ты можешь остановить ее!

Ниилит часто попадался на глаза этот воин с бегающими глазками и неприятным, напоминающим крысиную морду лицом, казавшимся сейчас, даже в жарких отблесках пламени костра, смертельно бледным.

– Почему ты решил, что я могу тебе помочь? Тебе нужен лекарь, а уж если он не поможет, следует позвать жреца, – произнес маг, бесстрастно глядя на струящуюся из руки Ашука кровь. И, словно размышляя вслух, добавил: – Хорошему воину обычно не удается наткнуться на собственное оружие…

– Эта рана… Она возникла сама собой. У Ашука в руках не было оружия, когда потекла кровь… Мы все видели… – заговорили было разом несколько человек, но тут же и замолкли под тяжелым взглядом шадского советника.

– Я пытался наложить жгут или замотать порез тряпками, однако тогда кровь начинает бить из раны как городской фонтан, – упрямо сказал один из стоящих рядом с Ашуком воинов, не глядя в лицо магу.

Ниилит уставилась на руку раненого – обычный неглубокий порез, вена задета, но, подсохнув, кровь образует корочку и… О Богиня, да ведь он в точности такой же, каким был у Азерги, полоснувшего себя кинжалом по руке во время последней волшбы! Девушка невольно перевела взгляд на левую руку мага, но рукава его черного, расшитого серебром халата были опущены.

– Ты один можешь мне помочь, я знаю! Спаси меня! – взывал между тем истекавший кровью Ашук. – Я знаю, это твое колдовство! Останови его, уйми мою кровь, и я буду тебе верным рабом!..

– Ты ошибаешься. Зачем мне заколдовывать тебя, воин? – все так же холодно спросил Азерги, и Ниилит поняла, что Ашуку не дождаться помощи от мага. Понял это и раненый. Собрав силы, он рванулся к Азерги, извергая проклятья и грозя страшной местью, и если бы стоявшие рядом воины не подхватили его, наверняка рухнул бы к ногам мага.

– Ты... Ты ударил первым… Ты знал, что я послан убить тебя, и навел на меня порчу… Ты сильнее, так будь… Будь же милосердным… – прохрипел прерывающимся голосом Ашук, глядя в неподвижное, как клювастая маска, лицо Азерги побелевшими от страха близкой смерти глазами.

– Тебя послали убить меня? Какая глупость! Кому нужна моя смерть? – проговорил Азерги, обводя проницательным взглядом лица столпившихся вокруг костра воинов. Они один за другим опускали глаза, но маг не мог не почувствовать немого укора и осуждения. – Хорошо, я облегчу твои страдания. Однако это все, что я могу для тебя сделать. Гляди, земля вокруг на пядь успела уже пропитаться твоей кровью.

С этими словами маг шагнул к силящемуся что-то сказать Ашуку и положил ладонь на его лоб.

В то же мгновение где-то в роще, на краю которой был разбит лагерь, зазвучал хриплый рог, и из тьмы с грозным кличем: "Хум! Хум!" – ринулись на столпившихся у костра воинов вооруженные длинными копьями верховые. Свист, улюлюканье, отрывистые команды, конское ржание, лязг оружия обрушились на Ниилит как гром среди ясного неба. Некоторое время, окаменев от неожиданности, она бездумно смотрела, как носятся между шатрами конники, пронзая копьями и рубя всякого, кто попадется под руку, как падают, обливаясь кровью, безоружные воины, чьей главной обязанностью было охранять возглавляемое Азерги посольство. Потом чье-то пронзенное копьем тело рухнуло в костер, сноп искр взвился в ночное небо, и девушка, стряхнув оцепенение, со всех ног кинулась прочь – подальше от предательского света костров.

Инстинктивно пригибаясь и прикрывая голову руками, она как-то увернулась от свистнувшего совсем рядом меча, едва не попала под копыта вставшей на дыбы и страшно храпящей от возбуждения лошади, но когда спасительные кусты были уже совсем близко, внезапно ощутила, как шею ее захлестнула тугая петля аркана. Ниилит едва не задохнулась, в глазах потемнело, а потом чьи-то руки подхватили ее, бросили поперек седла, и лошадь рванулась во мрак, оставляя позади крики раненых, стоны умирающих и наконец-то прозвучавший из нардарского лагеря тревожный и чистый звук горна.

17

Глядя, как подоспевшие нардарские воины сбивают с кожаного покрытия шатра огонь, Азерги испытывал ни с чем не сравнимую ярость. Когда же останки шатра были оттащены в сторону и он получил возможность взглянуть на кучу обгорелого мусора, в которую превратилось его содержимое, лицо мага сравнялось с цветом халата, а левая щека начала дергаться так страшно, что находившиеся поблизости воины поспешили прочь от едва сдерживавшего бешенство советника Менучера.

Беглого взгляда на разбитые шкатулки, кувшины и склянки, рассыпанные порошки и корешки, изломанные статуэтки и жезлы было достаточно, чтобы понять: маг лишился главного достояния – магических предметов, снадобий, настоек и необходимых для их изготовления веществ, которые так тщательно составлял и собирал в течение многих лет. Кое-что, правда, осталось припрятано в Мельсине, но до столицы Саккарема надобно еще суметь добраться. Кое-что, быть может, ему удалось бы выковырять из земли, извлечь из-под пепла и углей, однако на это требовалось время, а его-то у Азерги как раз и не было.

Стоя на пепелище, он чувствовал себя как кузнец, лишившийся кузницы; как ювелир, потерявший свои прекрасные инструменты, – с той только разницей, что многие из собранных им вещей, включая изорванные и погибшие в огне свитки, добыть или восстановить было, увы, невозможно. Еще ужаснее, что мятежникам, о присутствии которых в этих местах никто и не подозревал, удалось увезти с собой Ниилит, являвшуюся ключом к сундуку Аситаха, который только и мог возместить понесенную потерю. И чем дольше он будет предаваться бесплодным сожалениям и гневу, напомнил себе маг, тем труднее окажется отыскать обладающую бесценным даром девчонку.

Мысль эта заставила Азерги взять себя в руки и, кинув последний взгляд на пепелище, отправиться к Марию Лауру. На всякий случай он распорядился, чтобы на месте сгоревшего шатра была поставлена охрана, не позволявшая кому бы то ни было копаться в оставшейся от его имущества куче мусора, но в глубине души маг был уверен – возвращаться сюда ему уже не придется.

Чтобы хоть как-то успокоиться, Азерги попытался отыскать в случившемся положительные стороны, имеющиеся, как известно, даже у самых скверных ситуаций. Первое и самое важное – он жив и даже не ранен. Своевременно приняв личину убитого воина, он уцелел, – несмотря на то, что именно его-то смерти и жаждали напавшие на посольство мятежники. Второе – девчонка, без которой в обозримом будущем ему было бы никоим образом не добраться до сундука предшественника, тоже жива и, будем надеяться, невредима. Сразу же после бегства мятежников он обошел разгромленный лагерь и убедился, что среди раненых и убитых ее нет. И наконец третье. До потери своих магических сокровищ ему удалось не только уберечься от посланных Гистунгуром убийц, пытавшихся в храме Богини Милосердной умертвить носительницу дара и следовавших за ним по пятам от самой столицы, но и на время обезвредить их. Он не пригубил посланного шадом отравленного вина, которое, судя по всему, мятежники захватили с собой и не замедлят испить (при этой мысли на перекошенном лице Азерги появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку).

Нанятый Менучером убийца тоже разоблачен и наказан, хотя из-за возни с ним он и проворонил атаку мятежников. Впрочем, предвидеть все не могут даже боги, иначе они умерли бы от скуки и небеса опустели…

В конце концов, все не так уж плохо, и даже то, что нападавшие уволокли с собой предназначенные велиморскому правителю дары и часть золота, которое маг намеревался выдать будущим наемникам в качестве задатка, может обернуться ему на пользу. Теперь у него есть веская причина задержаться в нардарском замке до получения указаний из Мельсины и без лишней спешки заняться поисками заветного сундука. Времени на поиски будет довольно, поскольку указаний из столицы он не получит очень-очень долго. Точнее, никогда – во всяком случае, от Менучера. Изумруд шада сослужил свое и помог магу отправить повелителя Саккарема на свидание с Богами-Близнецами. И сделано это было, надо признать, очень своевременно – чутье и на этот раз не подвело многомудрого советника шада. Азерги удовлетворенно хмыкнул. Щеку дергать вроде бы перестало, и он как мог восстановил душевное спокойствие, которое, если предчувствие не обманывает, весьма пригодится во время беседы с Марием Лауром.

Приблизившись к шатру нардарского кониса, он велел телохранителям доложить о себе и без промедления был допущен пред светлые очи повелителя Нардара, что было и неудивительно, ибо тот, разумеется, ожидал появления мага.

– Дорогой Азерги, рад, что тебе удалось избежать гибели в этой отвратительной резне! – приветствовал Марий Лаур советника шада, поднимаясь ему навстречу и жестом приглашая располагаться на кожаных подушках, разбросанных поверх войлочного пола шатра.

Дильбэр сдержанно кивнула, и Азерги подумал, что предположения его были верны – эта тварь сделала все возможное, дабы нардарцы не спешили оказать помощь гибнущим от рук мятежников посланцам шада. Если они с Марием действительно нашли общий язык, как о том доносили соглядатаи, дело плохо и он только впустую пощратит драгоценное время.

Ответив учтивым поклоном Дильбэр и сказав положенные слова приветствия нардарскому конису, Азерги опустился на одну из набитых конским волосом подушек и принял из рук слуги чашу с вином. Марий не торопился начинать беседу, и слуги, засуетившиеся по его знаку с кувшинами и бурдюками, блюдами с закусками и заедками, кажется, намеревались сновать туда-сюда до рассвета, что ни в коей мере не устраивало вновь почувствовавшего прилив раздражения мага.

– Глубокочтимый конис, прошу тебя, отошли своих людей из шатра. Я не голоден, и сейчас мне не до смакования изысканнейших вин твоей несравненной родины. К тому же просьба, с которой я хочу к тебе обратиться, не терпит отлагательств.

По мановению руки Мария слуг как ветром сдуло.

– Я готов выслушать тебя, почтенный Азерги, но прежде позволь выразить глубочайшее сожаление, что ратники мои слишком поздно пришли на подмогу твоим доблестным бойцам.

Маг вежливо кивнул, прикрывая глаза, чтобы блеск их не выдал ярости. Рука дрогнула, и он, боясь разлить вино, аккуратно поставил чашу подле себя и спрятал ладони в рукава. Нардарский конис насмехался над ним и делал это с таким искусством, какого Азерги никак не мог ожидать от неотесанного горца. Неуклюжий северянин, образно говоря, успел за время пребывания в Мельсине отдавить множество любимых мозолей множеству людей, но делал это с таким простодушным видом, что сумел ввести в заблуждение не только Менучера, но и самого мага. Кстати, способность его невзначай посыпать раны смесью соли с перцем и с самым невинным лицом пространно рассуждать о вещах, за одно упоминание о которых саккаремца ждали бы шадские застенки, и побудила Азерги сторониться Мария во время совместного путешествия. И конечно, то, что шатры посланцев Менучера были разбиты в некотором отдалении от нардарского лагеря, могло служить хорошим объяснением проявленной воинами кониса медлительности. Упоминание же о доблести бойцов, призванных охранять мага, было чистой воды издевательством, ибо из полусотни наемников добрая половина была зарублена или разбежалась, не успев или не подумав взяться за оружие. Впрочем, конис и раньше не скрывал своей нелюбви к шадскому советнику, и сейчас важно было не завоевать его симпатию, а понудить отыскать увезенную мятежниками девчонку.

– Мне тоже жаль, что воины твои подоспели не так быстро, как хотелось бы, но еще больше меня огорчает, что они не преследовали мятежников. Надеюсь, ошибку эту еще не поздно исправить, и если бы ты послал своих людей в погоню прямо сейчас, я был бы тебе чрезвычайно признателен.

– Но, дорогой мой Азерги, ночью, в незнакомом месте от моих всадников будет мало толку. К тому же мне сообщили, что отряд мятежников по численности не уступает моему, и если предводителю их придет в голову устроить засаду… – Марий развел руками, приглашая мага признать легкомысленность такого поступка.

– Отыскать мятежников будет немудрено, и засаду они устраивать не станут, – сказал Азерги, стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно и уверенно. – Но если ты опасаешься посылать погоню ночью, то утром-то уж твои люди, наверно, не откажутся наказать проклятых урлаков?

– Мои воины никогда не отказываются, ибо знают, что я никогда не отдаю неразумных приказов, – медленно и осторожно, словно ступая по топкому болоту, произнес конис, хмуря брови. – И сейчас я, по правде говоря, не вижу необходимости посылать их преследовать мятежников.

– Прошу тебя пояснить свою мысль, – вкрадчиво попросил Азерги. Конис должен был почувствовать в его словах угрозу, однако сам-то маг прекрасно понимал, что после магического действа с изумрудом Менучера реальной силы – во всяком случае, до обретения сундука Аситаха – за его спиной нет. Марий, конечно, знать этого не мог, но вот ощутить нутром был вполне в состоянии.

– Да что же тут пояснять? – с деланным простодушием изумился конис. – Я не люблю рисковать своими людьми, каждого из которых знаю с рождения. Они преданы мне сверх всякой меры и, не задумываясь, лягут костьми, если будут затронуты интересы Нардара, лично мои, моей жены и домочадцев. Но в том, что мятежники напали на тебя, я не вижу ничего обидного ни для себя, ни для своих воинов и своей родины.

– Однако союз, заключенный после твоей женитьбы на Дильбэр, предусматривает военную помощь… – начал было маг, но Марий не дал ему договорить:

– Мы с Менучером заключили оборонительный союз. Если бы халисунцы вторглись в Саккарем, шад вправе был бы рассчитывать на помощь Нардара. И смею уверить, эта помощь была бы ему немедленно оказана. Но нардарцы никогда не продавали своих мечей и не намерены делать этого впредь. Внутренние усобицы саккаремской знати, равно как и борьба за шадский престол, не касаются ни меня, ни Нардара. Если бы Менучеру угрожала опасность и моя жена попросила меня оказать посильную помощь своему брату, тогда…

– Тогда бы мы и стали обсуждать этот вопрос! – вмешалась в разговор мужчин молчавшая до сих пор Дильбэр. – В полог нашего шатра вонзилась стрела с этим вот посланием, – в руках супруги кониса оказался квадратный листок бумаги, который она протянула магу. – В нем говорится, что Тайлар Хум намерен отомстить придворному магу Азерги за то, что тот оклеветал перед шадом и тем самым погубил его сводного брата Торгума Хума. Бывший комадар северного Саккарема обвиняет тебя также в том, что ты оболгал и его самого, и просит нас не расценивать нападение на твой шатер как проявление вражды и неуважения к Нардару, нардарскому конису и его глубокоуважаемой жене. Далее он нижайше просит нас простить за причиненное этой ночью беспокойство.

Маг закусил губу и, сдерживая рвавшиеся с языка проклятия, жестом показал все еще протягивавшей ему листок Дильбэр, что не видит необходимости читать послание Тайлара Хума. Кто бы мог подумать, что этот мерзавец окажется таким предусмотрительным?..

– Как видишь, дорогой посол, ни моей любимой супруги, ни меня, не говоря уже о Нардаре, нападение мятежников на твой лагерь не касается, – ласково улыбаясь магу, произнес конис. – Посуди сам, какое дело нардарцам до усобиц саккаремской знати? Особенно если принять во внимание, что люди Тайлара Хума, весьма знатного в прошлом вельможи, как я слышал, не убили ни одного моего воина. А несколько полученных ими по собственной оплошности царапин едва ли заслуживают отмщения и уж всяко не могут вызвать моего гнева…

Азерги в ярости стиснул кулаки, скрытые рукавами халата: эти двое сговорились всячески досаждать ему, и, болтая с ними, он попусту тратит драгоценное время! Но придет день, и он отомстит, страшно отомстит, – мысленно дал себе нерушимую клятву маг, а Марий между тем как ни в чем не бывало продолжал:

– Смею надеяться, Тайлар Хум возводит на тебя напраслину, за которую ты, при случае, сумеешь отомстить. Пока же умоляю отведать вот этого изумительного вина и соленых фисташек, готовить которые нардарские женщины большие мастерицы.

– Мой драгоценный супруг, считая, что это само собой подразумевается, не сказал тебе, что лично он, несмотря ни на что, питает к тебе самые добрые и дружеские чувства. Нам известно, что твой шатер сгорел, и мы рады будем разделить это скромное жилище с тобой, – сладким голосом сообщила Дильбэр. – Если же тебе угодно располагать местом, где можно было бы без помех предаваться занятиям, связанным с магией, он велит поставить отдельный шатер и снабдить его всем, что необходимо тебе, дабы чувствовать себя уютно и ни о чем не сожалеть.

– Благодарю. Благодарю за любовь и заботу, – проскрежетал Азерги, поднимаясь с подушек и отвешивая церемонный поклон. При этом он старался не смотреть на Дильбэр, ибо и так едва сдерживался, чтобы не вцепиться ей в глотку. Маг и прежде знал, что она его ненавидит и понимает лучше чем кто-либо в Саккареме. Но мог ли он предположить, что ей удастся так быстро охмурить нардарского кониса? О, эта парочка успела удивительно хорошо спеться! Они оказались удивительно умны и, безусловно, заслуживают самого удивительного наказания! И придет день, когда они будут примерно наказаны!..

Бормоча слова благодарности, он выбрался из шатра Мария Лаура и, оказавшись наконец на свежем воздухе, с ожесточением начал тереть лицо ладонями, силясь отогнать мысли о мести и вернуться к делам нынешним, воистину неотложным. Магических снадобий и атрибутов у него не осталось; рабыни, служившей источником неисчерпаемой силы, безоглядно использовавшейся им в последние дни, тоже нет. Ее надо отыскать во что бы то ни стало, и если для этого не годятся обычные средства, которых у него, к слову сказать, нет и в ближайшее время не предвидится, он использует Тропу мертвых. Если верить свиткам, оставленным магами прошлых времен, это будет стоить ему нескольких лет жизни, но положение таково, что выбирать не приходится. То есть, положа руку на сердце, выбирать просто не из чего…

18

Перевалило за полдень, когда мятежники въехали в деревню и скакавший подле Ниилит Тайлар приказал остановиться на отдых. Придержав лошадь у крыльца постоялого двора, он проследил за тем, как Найлик почтительно вынул из седла избранницу Богини, и, убедившись, что Ичилимба и командир разведчиков должным образом позаботятся о девушке, двинулся в объезд деревни, чтобы лично расставить дозорных. По собственному опыту он знал, что после удачных вылазок людям свойственно проявлять беспечность, которая может стоить жизни.

В дверях постоялого двора Ниилит задержалась, не в силах оторвать взгляда от статной фигуры легендарного предводителя мятежников, слухи об удачливости и жестокости которого долетели даже до "Девичьего садка". С тех пор как раненный кабаном воин уехал из Чирахи, минул почти год, и за это время он успел сильно измениться, так что девушка не сразу его и узнала. Драгоценные ножны мог иметь сотник, полусотник и даже удачливый десятник, особенно если это был "барс", и Ниилит никогда бы в голову не пришло, что запросто беседовавший с ней молодой мужчина, за обе щеки уплетавший жидкую кашицу из чумизы и чинно беседовавший с Зелхатом, и есть бывший комадар северного Саккарема. Тайлар тоже узнал девушку не с первого взгляда. Да и трудно было признать в гибкой грациозной красавице, о которой к тому же было известно, что она является избранницей Богини, одетую в мешковатое платье из грубой лакровой ткани девчонку с нечесаной копной черных жестких волос. Тайлар узнал ее по ярко-голубым, цвета весеннего неба глазам и тут же радостно оповестил об их знакомстве скакавших рядом с ним воинов.

В ночном бою она была для них просто служанкой Азерги, которую надо было по распоряжению комадара захватить во что бы то ни стало целой и невредимой. На устроенном ранним утром коротком привале было объявлено, что пленница – избранница Богини, и отношение к ней резко изменилось: нашелся и плащ, чтобы прикрыть оставшиеся от одежды лохмотья, и конь под изящным седлом. На нее стали поглядывать со страхом и уважением, что было для девушки непривычно, но удивительно приятно. Когда же Тайлар, видевший до этого Ниилит лишь издали, подъехал поближе, чтобы получше разглядеть носительницу дара, и, узнав ее, назвал во всеуслышание своей спасительницей, девушка почти физически ощутила расположение и любовь незнакомых доселе людей, каждый из которых хотел не только посмотреть на нее вблизи, но и коснуться – на счастье – хотя бы краешка ее одежды. Еще бы им этого не хотелось!..

Легенда творилась прямо на глазах. Легенда, которую уже завтра из уст в уста будут передавать в самых отдаленных уголках Саккарема. Избранница Богини подобрала в камышах раненного шадскими прихвостнями комадара, метко пущенной из арбалета стрелой наповал уложила готового растерзать его кабана, а потом выходила чуть живого, ибо оказалась ученицей самого многомудрого Зелхата Мельсинского, высланного некогда из столицы зловредным и недалеким Менучером – недостойным сыном великого Иль Харзака. Да неужели сыщется в Саккареме хоть один певец, хоть один стихотворец, который не захочет пересказать эту историю? Ведь даже конец ее не надо додумывать, он так и просится в песню! Злобный маг похитил носительницу дара из храма Богини Милосердной, чтобы использовать в своих отвратительных колдовских обрядах, но доблестный комадар – защитник угнетенных, поборник добра и справедливости – отбил ее у мерзкого чародея и… Ниилит тихонько фыркнула и покраснела, подумав, что хорошо было бы отдохнуть и не забивать себе голову глупыми мыслями.

Окинув затуманенным взглядом большое полупустое помещение, она заметила, что Найлик уже о чем-то договаривается с хозяином постоялого двора, а одетая в ратный доспех девушка нетерпеливо подталкивает ее к лестнице, ведущий на второй этаж, где обычно располагались одна-две комнаты для состоятельных путешественников.

– Тайлар просил меня позаботиться о тебе. Наверно, ты захочешь помыться, переодеться и отдохнуть перед тем, как мы снова пустимся в путь? – сказала девушка, заметив, что избранница Богини взирает на нее с опаской и удивлением.

– Да, хочу, – подтвердила Ниилит, все еще не веря в столь стремительный и, главное, неожиданно благополучный поворот судьбы. Он нее не укрылось сквозившее во взглядах Тайлара восхищение. Ниилит знала, что приглянулась ему еще в Чирахе, а ведь с тех пор она подросла и похорошела, превратившись из обычной девчонки-замарашки в избранницу Богини, носительницу дара…

Непривычное к долгой скачке тело болело и ныло, мысли путались, вновь и вновь возвращаясь к Тайлару, и Ниилит была рада, что назвавшаяся Ичилимбой девушка обращается с ней, как с малым неразумным ребенком. Выпив какого-то горьковатого и очень душистого напитка, она послушно скинула изорванную и запыленную, пропахшую конским потом одежду и, встав в деревянную лохань, лениво начала обливать тело водой, в которую были добавлены толченые семена мыльника. Она чувствовала, что засыпает на ходу, и не стала протестовать, когда заметившая ее состояние Ичилимба, успевшая к тому времени освободиться от доспехов и оставшаяся в одной короткой рубахе, решила всерьез взяться за избранницу Богини.

Она терла и скоблила Ниилит, как породистую кобылицу, рассказывая при этом о битвах и взятых городах, об оставшемся близ Шиллаки огромном войске, о том, как радуются появлению мятежников в деревнях и селах, но больше всего Ичилимба говорила о Тайларе. Это было единственным средством не дать уснуть Ниилит, которая, несмотря на внезапно навалившуюся усталость, не только внимательно слушала обо всем, так или иначе относящемся к бывшему комадару, но и пыталась задавать вопросы. Причем больше всего ее интересовало, был ли предводитель мятежников действительно таким жестоким, как о нем рассказывали в Чирахе и в Мельсине. Слухи, в основном, как и положено слухам, были преувеличены, и Ичилимбе не составило труда опровергнуть их. Почти не кривя душой, она рассказывала Ниилит о Тайларе то, что та хотела услышать о спасенном ею человеке, и заколебалась, говорить ли ей правду, лишь один раз, когда, уже лежа на постланном на скрипучую деревянную кровать сеннике, носительница дара спросила: в самом ли деле предводитель мятежников отдал на поругание своим людям дочь Байшуга – нового комадара северного Саккарема? Поколебавшись, Ичилимба сказала: "Да", – поскольку считала, что у Тайлара были на то основания. Впрочем, избранница Богини ответа ее, судя по всему, не расслышала. Глаза ее сами собой закрылись, и она погрузилась в глубокий сон смертельно уставшего человека.

Присев в ногах спящей, Ичилимба думала, что совсем недавно была такой же глупой наивной девчонкой, как Ниилит, хотя та и является избранницей Богини. И прозревать начала, лишь попав к мятежникам, когда, превратившись в рабыню, вынуждена была увидеть то, чего раньше не замечала, и понять то, чего раньше не только не хотела, но и не способна была понять.

В первый раз прозрение пришло к ней, когда руки ее отказались спустить тетиву лука и стрела не вонзилась в грудь человека, которого она считала виновником гибели отца. Хотя, если быть точной, привычный мир, в котором добро и зло были разложены по полочкам, исподволь начал меняться еще когда Найлик, по прежним ее представлениям злодей, насильник и убийца, поклялся не прикасаться к ней, рискуя при этом вызвать гнев своего командира, приказа которого ослушался, и стать посмешищем в глазах подчиненных. Мир продолжал меняться, когда она видела похожие на трещины улыбки, расколовшие лица давно разучившихся улыбаться селян, которым мятежники раздавали гниющее в закромах знатных вельмож зерно, собранное, вымолоченное и провеянное их же руками. Привычный мир трескался и крошился, когда ей доводилось заглядывать в убогие хижины тех, кто создавал все то, чем она с рождения привыкла пользоваться так же бездумно, как дышать. Он содрогался и рушился, когда она видела, как насилуют ее изысканных подруг, а днем позже те, чтобы избежать лишнего удара кнута, бесстыдно предлагают себя вчерашнему рабу и в присутствии десятка гогочущих зрителей удовлетворяют его похоть самым противоестественным способом. Законы, казавшиеся ей незыблемыми, перестали действовать, грех и добродетель потеряли четкие очертания, и, чтобы сохранить разум, Ичилимба как за последний якорь цеплялась за оставшуюся ей в наследство от прежнего миропорядка месть. Быть может, если бы Тайлар испугался… Но испугался не он, а безвестная рабыня. Испугалась за предводителя мятежников, ровным счетом ничем не изменивших ее тяжкой участи…

Нет, мир определенно сошел с ума, и Тайлар, немедленно не отдав приказа предать ее самой жестокой, самой чудовищной казни, лишний раз подтвердил это. Лежа в придорожной пыли и слушая разговор Найлика с Кихаром, она неожиданно поняла простую, но ужаснувшую ее до глубины души истину: все эти люди живут по настоящим, а не вымышленным законам этого мира. Они, в отличие от нее, глядящей на происходящее вокруг сквозь искажающее стекло впитанных с молоком матери представлений, видят мир таким, каков он есть на самом деле. Потому-то поступки их кажутся ей порой бессмысленными, в то время, как глупости и несуразности делает она сама. Подобно слепцу, она путается под ногами зрячих! Те милосердно отодвигают ее с дороги, подобно стоящей на пути вещи, она же в ослеплении и неведении своем снова и снова лезет им под ноги. И в конце концов кто-нибудь из этих зрячих, самый милосердный из всех, выберет момент и, оторвавшись от действительно важных дел, перережет ей глотку, дабы избавить от блужданий в потемках.

Все это представилось лежащей в пыли Ичилимбе так ясно, что она даже не особенно удивилась, когда Найлик перевернул ее на спину и, склонившись над ней, задумчиво произнес.

– Полагаю, Тайлар на этот раз проследит за исполнением своего приказа и лучше будет мне самому перерезать тебе горло. Не бойся, это легкая смерть, – добавил он, обнажая кинжал.

Ей нравился этот порывистый юноша, столь же искренний, сколь и отважный. Не знавшая до сих пор мужских ласк, она порой ловила себя на том, что представляет, как его губы накрывают ее уста, а руки обнимают ее стан. Наверное, лучшее, что ей остается, это принять смерть от его милосердного кинжала, подумала девушка и запрокинула голову, подставляя горло под удар.

Несколько мгновений, показавшихся ей вечностью, Найлик колебался, а потом, рывком подняв с земли, перебросил через плечо и потащил в конюшню, где мерно жевали свежескошенную траву кони командиров мятежников. Подумав, что Найлик решил все же нарушить клятву и попользоваться ею, прежде чем убить, Ичилимба приготовилась отбиваться и даже успела лягнуть его, сразу вслед за этим с удивлением ощутив, что руки ее свободны от стягивавшего их ремня.

– Бери любого коня и гони во всю прыть. Надеюсь, без седла удержишься, – сухо сказал командир разведчиков, пряча кинжал в ножны.

Ичилимба отрицательно помотала головой. Она вновь ничего не понимала. Он не должен был так поступать, это было глупо! Тайлар не простит ее бегства, особенно после того, как она узнала о планах мятежников напасть на посольство Азерги.

– Нет? Так чего же ты хочешь? Может быть, этого? – спросил Найлик и положил руку на плечо девушки. Она вздрогнула и подалась назад. Уперлась спиной в щелястую стену конюшни и замерла, завороженно глядя, как приближается к ней загорелое лицо юноши.

Его жесткие, обветренные губы сначала лишь коснулись ее губ, потом накрыли их, вобрали, заставляя Ичилимбу закрыть глаза. Этот поцелуй показался ей бесконечно долгим и в то же время ускользающе быстрым. Руки Найлика коснулись ее груди, а губы снова слились с ее губами. Она испугалась охватившей ее вдруг тоски и предчувствия какого-то высшего блаженства. Сознавая, что давно уже ждала и боялась этого мига, девушка закинула голову, открывая горло губам Найлика с таким же точно чувством, с каким подставляла его под удар кинжала. Но времени бояться уже не было, за стенами конюшни ее, скорее всего, ожидали пытки и смерть, а первые любовные прикосновения были так сладостны, что Ичилимба лишь содрогнулась всем телом, когда затрещал ворот рубашки и руки Найлика коснулись обнаженного тела.

Девушка издала тихий стон, понимая, что так или иначе неизбежное случится. Впившийся в плечи медный ошейник напомнил ей, что она всего лишь рабыня, уступающая домогательствам своего господина, но, как это ни странно, мысль эта не возмутила дочь Байшуга, а придала ей смелости, позволила откинуть сковывавший страх. То, что зазорно для знатной дамы, не может опозорить рабыню. Руки ее охватили плечи Найлика, показавшиеся ей удивительно твердыми – выпуклые мышцы так и перекатывались под тонкой тканью рубахи.

Между тем юноша, все больше распаляясь, целовал уши Ичилимбы, покусывал мочки и грудь, его губы скользили по выгибающемуся телу девушки, которой чудилось, что она вот-вот умрет от невыносимо сладостной муки. Рубаха сползла с ее плеч, а его неумолимые руки уже коснулись ягодиц, скользнули по бедрам девушки. Тонкая ткань шаровар оказалась плохой защитой от жгучих прикосновений, и Ичилимба, извиваясь всем телом, сама помогла Найлику освободить ее от остатков одежды. Его руки пробежали по плоскому животу девушки, она задышала быстрее, пытаясь притянуть к себе его лицо, приникнуть губами к его губам и хотя бы так скрыть от него свою наготу, но Найлик, угадав ее намерение, отстранился и рассмеялся, окинув Ичилимбу долгим оценивающим взглядом с головы до ног. Смех этот заставил ее затрепетать, а откровенный взгляд напомнил об ошейнике, о том, что она всего лишь рабыня, исполняющая прихоть хозяина. В следующее мгновение, однако, губы Найлика снова начали странствовать по ее телу, чуткие, умелые руки исторгли из нее всхлипы, стоны и вздохи, от которых даже лошади перестали жевать и укоризненно уставились на любовников огромными карими глазами.

Но что за дело было Ичилимбе до лошадей? Лишившись вместе с остатками одежды остатков стыдливости, она стонала и взвизгивала, уже не пытаясь сдерживаться, и когда руки Найлика приподняли ее за ягодицы, охватила ногами его бедра, помогая ему сломать "заветную печать". Это оказалось больно и непросто, и ей пришлось вцепиться зубами в свои мелкие косички, чтобы рвущиеся из груди крики не привлекли сидящих в харчевне воинов или тех, кого Тайлар послал отыскать ее. Сейчас, впрочем, ни грядущие пытки, ни смерть не страшили Ичилимбу – она готова была принять их после того, как тело ее упьется Найликом. Потом – все что угодно, но эти мгновения Богиня должна подарить ей, и конечно же подарит, если только существует она и люди не выдумали ее себе в утешение…

Ни пытки, ни казнь, ни посланцы Тайлара не ждали ее за воротами конюшни. Хотя Найлик, не желая рисковать и тоже, вероятно, не вполне понимая, как собирается поступить комадар с едва не убившей его дочерью Байшуга, решил на всякий случай воротами не пользоваться. Накинув на Ичилимбу собственный плащ, чтобы хоть как-то скрыть ее наготу, он ударом ноги высадил одну из трухлявых досок в стене конюшни и, отведя девушку в соседний дом, где утоляли голод его разведчики, вернулся в харчевню.

Что сказал Найлик Тайлару, а Тайлар – Найлику, Ичилимба так и не узнала, но путь, проделанный ею в мужском седле, вместе с тремястами отобранными комадаром всадниками, во вторую половину того же дня, запомнится ей, надо думать, на всю жизнь как самая лютая пытка. Новый день дался легче, а последующие ночи вознаградили за все страдания. Жизнь начала на глазах обретать смысл, а мир – краски. Все, правда, выглядело совсем иначе, чем прежде, но это было даже интересно.

Она, дочь Байшуга, комадара северного Саккарема, примкнула к мятежникам, но разве Тайлар тоже не был комадаром? Найлик нарушил клятву, прикоснувшись к ней, но тем самым, вероятно, спас ее от смерти, которую сама же она и накликала на свою голову. Она – знатная дама– стала любовницей и соратником какого-то охотника из приморских болот, но чувствовала себя в его объятиях по меньшей мере равной Богине, и та, верно, не сердилась на нее за подобные мысли и простила Найлику нарушение клятвы, ведь она и сама была в какой-то мере женщиной и, говорят, в древности не чуралась мужчин…

– Дитя, – прошептала Ичилимба, глядя в безмятежное лицо спящей Ниилит. – Она лишь тогда начнет правильно судить о людях, когда научится доверять не словам, и даже не делам, а голосу сердца. Слова слишком приблизительны и призваны скорее скрывать, чем обнажать истинную суть вещей, людей и явлений. Поступки можно толковать по-всякому, но голос сердца безошибочен, особенно если сердце это принадлежит избраннице Богини. Сердце не знает корысти и потому-то его, наверно, так редко слушают, предпочитая внимать голосу разума, голосу рассудка. Но рассудок, подобно судье, редко бывает беспристрастен и неподкупен, вечно он хитрит, вечно пытается сам себя обмануть, выдавая фальшивую монету за полновесный лаур…

Услышав снизу заразительный смех Найлика, Ичилимба усмехнулась собственной зауми и, подхватив лохань с мыльной водой, вышла из комнаты, мысленно пожелав избраннице Богини поменьше спрашивать о Тайларе у других, а получше присмотреться к нему самой и послушать, что скажет собственное сердце.

Ниилит проснулась от того, что Ичилимба нещадно трясла ее за плечо, причем глаза у девицы были совершенно безумные, а из нижней закушенной губы сочилась кровь.

– Кто? Чего? Что случилось?..

– Скорее! Скорее, помоги! Найлик выпил отравленное вино, – всхлипывая, проговорила Ичилимба, стаскивая избранницу Богини с кровати.

Отравленное вино! Воспоминания о кипящем без видимой причины в роге неизвестного зверя вине сделали дальнейшие пояснения ненужными. Мятежники, конечно же, слегка пограбили шатер мага и притащили поставец со старинными винами своим командирам…

– Но у меня нет с собой ни готовых снадобий, ни трав для составления противоядия… – начала было объяснять Ниилит девушке, накидывая плащ и завязывая ремешки сандалий.

– Быстрее! Тебе не надо снадобий, ведь у тебя есть дар Богини! – бросила Ичилимба, увлекая Ниилит за собой.

"Если бы она знала, как мало пользы может принести этот дар! – подумала Ниилит, не пытаясь, впрочем, противиться или продолжать объяснения. Состояние, в котором находилась Ичилимба, все равно не позволило бы ей вникнуть в суть услышанного. Воительница поняла бы одно – избранница Богини отказывается помочь ее возлюбленному, а подобная мысль вполне могла заставить пустить в ход кинжал, которым она, по-видимому, неплохо владела.

Десятка два находившихся в зале мужчин, сдвинув лавки и столы, толпились вокруг сидящего опершись спиной о стену Найлика. Бледное, покрывшееся синюшными пятнами лицо юноши было в испарине, остекленевшие глаза неподвижно смотрели прямо перед собой. Ниилит было ясно, что помочь она ему ничем не может, но девушка покорно проследовала за тащившей ее к умирающему Ичилимбой. Мятежники, почтительно расступаясь, с надеждой смотрели на избранницу Богини. Склонившийся к Найлику Тайлар при ее приближении отступил в сторону, и тут Ниилит заметила устремленные на нее холодные рыбьи глаза седобородого старца, стоявшего до этого к ней спиной.

– Используй данный тебе Богиней дар для благого дела, спаси Найлика! Выпитое им вино оказалось отравленным, и найденный нами в деревне лекарь не в силах ему помочь, – обратился Тайлар к Ниилит, кивком головы указьшая на выдававшего себя за деревенского лекаря старика. Слова комадара не сразу дошли до девушки, которая была не в состоянии отвести глаз от крючконосого старца с такими знакомыми выкаченными глазами, но когда смысл сказанного дошел до нее, она, не вполне сознавая, что говорит, выпалила:

– Это не лекарь! Это Азерги, маг и советник Менучера!

Со всех сторон послышались удивленные восклицания, мятежники загудели, как потревоженный улей, но Ниилит, не слушая их, вытянула руку в направлении старика и теперь уже совершенно уверенно повторила:

– Это Азерги! Хватайте его! Не давайте шевельнуться и открыть рта, ибо слишком велика его колдовская сила!

Она еще не успела закончить фразу, как меч Тайлара уже уперся в подбородок старика. Несколько кинжалов коснулись спины мага, на котором вместо обычного халата был накинут невзрачный серый плащ.

– Но ведь он старик! Азерги же лет сорок или около того!

– Ты ведь не будешь отрекаться от своего имени? – вглядываясь в лицо старика, спросила Ниилит с угрозой в голосе. Она видела, что морщины, изрезавшие лицо шадского мага, советника и посланника в Велимор не были поддельными. Пористая кожа, дряблые щеки, лохматые брови – все это не могло быть искусным гримом и означало лишь одно – Азерги каким-то образом за полночи успел превратиться в старца. В том, что старик этот не кто иной, как Азерги, у Ниилит не было ни малейшего сомнения. И дело тут даже не во внешнем сходстве, не в выражении лица, в том безошибочном внутреннем чувстве, которое испытала девушка, встретившись с магом глазами.

– Я не буду отрекаться от своего имени, – медленно произнес Азерги, лицо которого не изменило выражения и не дрогнуло, хотя он не мог не ощущать касавшихся его тела клинков. – Я тот единственный, кто еще может вернуть жизнь этому человеку. – Он указал глазами на неподвижное тело командира разведчиков.

– Тайлар! – не то вздохнула, не то простонала Ичилимба.

– А ты, избранница Богини, не можешь спасти его? – спросил комадар, не оборачиваясь к Ниилит и не спуская ненавидящих глаз с мага.

– Я не умею управлять даром Богини, – честно призналась девушка. – Азерги может спасти Найлика, но доверять ему нельзя. Я видела, как он выпустил из человека кровь, даже не прикасаясь к нему.

– Что ж, быть может, и Найлик решил пригубить отравленного вина не без его помощи, – проговорил Тайлар и требовательно спросил у мага: – Ты правда можешь спасти нашего товарища? Но только безо всяких уверток. Тут же, немедленно, не сходя с места?

– Быть может, мне удастся это сделать, но что я получу взамен?

– Жизнь, не более того, – процедил Тайлар таким голосом, что Ниилит поняла, с какой неохотой бывший комадар соглашается оставить мага в живых. Она знала, что разделаться с Азерги было давней мечтой Тайлара, ради этого мятежники до времени не трогали города северо-восточного Саккарема, ради этого совершили они молниеносный переход и напали на лагерь направлявшихся в Велимор посланцев Менучера. И все же жизнь друга была в глазах комадара дороже возможности погубить ненавистного советника шада, злокозненного колдуна. Впрочем, именно такие решения и заставляли людей становиться под знамена бывшего комадара, они-то и делали его живой легендой, и это Ниилит тоже прекрасно понимала…

– Я получу жизнь и свободу, – сухо уточнил маг, на сером плаще которого кое-где уже проступили кровавые пятна от слишком острых кинжалов. – Имей в виду, торговаться нам некогда. – Он снова многозначительно взглянул на умирающего.

– Добить гада! С ним нельзя договариваться, обманет! – зашумели мятежники, но Тайлар поднял свободную руку, призывая соратников к тишине.

– Он уйдет из деревни голым и босым и не сможет причинить нам вреда! Верни жизнь Найлику, маг, и получишь свободу.

– Хорошо. – Азерги склонился к умирающему и взял его за руку. – Иди сюда, Ниилит. Ближе. Без дара Богини сейчас я ничего не сумею сделать.

– Одно движение, маг! Одно неверное движение! – предостерегающе проскрежетал Тайлар, доверявший Азерги не больше, чем приготовившейся к броску кобре.

– Ему действительно нужен мой дар, – сказала Ниилит прерывающимся голосом и через силу протянула магу ладонь.

Холодные пальцы Азерги впились в нее, лица окружающих воинов и давно не беленные стены зала поплыли перед глазами. Она покачнулась, чувствуя, как знакомая горячая волна, поднимаясь от низа живота, наполняет ее бурлящей силой и та волнами переливается в руку мага. Это длилось долго, несравнимо дольше, чем в первый раз, но сознания девушка не потеряла, хотя и воспринимала все происходящее так, будто была отделена от него толстым слоем воды.

– Смотрите, он дышит! Щеки розовеют! – донеслось до Ниилит откуда-то издалека, потом послышался счастливый плач Ичилимбы.

Ниилит видела, как маг, не переставая шептать заклинания, отпустил руку Найлика; как Тайлар, забыв об Азерги, подался к ожившему на глазах товарищу; как остальные мятежники, потрясенные свершившимся чудом, трогали и теребили командира разведчиков, грудь которого начала высоко вздыматься, а щеки налились здоровым румянцем. Ей хотелось крикнуть, чтобы они не были так беспечны, маг появился здесь неспроста и вовсе не для того, чтобы исцелить Найлика, но губы отказывались повиноваться, а волны божественной силы все вливались и вливались через нее в руку Азерги, пока наконец Ниилит не почувствовала, что тьма начинает застилать глаза, а тело, становясь невесомым, проваливается в пустоту.

Это не было похоже на потерю сознания. Девушке казалось, будто она падает, падает, падает в бесконечность, и чудовищное падение это было ужаснее самой страшной смерти. В ушах звенело, перед глазами метались клочья тьмы, а падение все длилось и длилось, пока не оборвалось всепожирающим всплеском пламени, из которого не было возврата. "Вот теперь уже точно конец…" – пронеслось в угасающем сознании переставшей ощущать собственное тело Ниилит, и она испытала ни с чем не сравнимое облегчение от того, что сострадательная смерть все-таки приняла ее в объятия…

– Они исчезают! Тают! Плавятся! – завопил кто-то за спиной Тайлара, и комадар, стремительно обернувшись, увидел, как призрачные, словно сотканные из дыма фигуры старика и девушки медленно теряют очертания, растворяются в чадном воздухе скудно освещенного зала.

– Стой! – рявкнул он и ткнул мечом в бесплотную фигуру Азерги, на лице которого застыла холодная, злобная усмешка.

Стальной клинок вошел легко, как будто комадар погрузил его в дым, но когда Тайлар, с проклятием на устах, отдернул руку, меч его сделался на треть короче прежнего. Комадар уставился на изувеченное лезвие, ровный срез которого сверкал, как расплавленное серебро. Справившись с изумлением, он вновь поднял глаза, но ни Азерги, ни избранницы Богини в зале уже не было, и если бы не побледневшие лица товарищей по оружию, Тайлар, пожалуй, решил бы, что призрачные фигуры девушки и старика ему просто пригрезились.

– Чего это вы тут столпились и таращитесь друг на друга, как горем ушибленные? – спросил Найлик слабым голосом. – А ты чего ревешь? Что тут вообще происходит?

– Воскрешение из мертвых, – ответила Ичилимба и разрыдалась в голос, да так, что жеребец за окном тревожно заржал.

– Ну ладно, что было, то прошло и быльем поросло, – произнес Тайлар Хум. – Будут нас сегодня в этой проклятой дыре кормить? Или мне придется хозяина этой берлоги самого посадить на вертел за неимением ничего лучшего?

19

Положив голову Ниилит себе на колени, Азерги, полуприкрыв глаза, рассеянно наблюдал за клубящимся у подножия холма сизым туманом. Временами ему казалось, что клочья сгущались в какие-то причудливые фигуры, готовые вот-вот материализоваться и обрести плоть. Временами туман, напротив, редел, и сквозь голубоватую дымку начинал просвечивать окружающий пейзаж. Некоторое время маг пристально вглядывался в происходящее, но потом заставил себя расслабиться, по сторонам не глазеть и уж во всяком случае интереса к увиденному не выказывать, поняв, что ни к чему хорошему созерцание тумана не приведет.

Существа, в которые готова была воплотиться туманоподобная субстанция, выглядели, мягко говоря, устрашающе и омерзительно, а пейзажи, открывавшиеся глазам мага, каждый раз меняли очертания, и это могло вогнать в смертную тоску кого угодно. Были здесь и усеянные чахлыми кустиками болота с лужицами тускло посверкивавшей тут и там воды, и нагромождения утесов, с бездонными провалами пропастей между ними, и заросшие высоким тростником озера… Самое же любопытное, что изменения в окружавшем холм тумане были непосредственно связаны с мыслями мага. Более того, Азерги не сомневался, что, приложи он хоть малейшее усилие, твари, формировавшиеся из тумана, получили бы осязаемые тела, а выбранный ландшафт обрел плоть.

Но маг помнил, что в свитках, где упоминалась Тропа мертвых, говорилось: попавший ко Вратам Миров может войти в любую из вызванных им Реальностей, однако едва ли сумеет из нее вернуться. Он может наделить плотью любой миф, созданный воображением населяющих данную Реальность существ, но тварь, получившая плоть по его попущению, вряд ли оставит его в живых. Твари, возникавшие в воображении населявших самые различные миры существ, как это ни странно, редко отличались красотой и добродушием. По каким меркам ни суди, это были злобные, кровожадные создания, что, по-видимому, доказывало простенькую истину: сотворить что-либо страшное и отвратительное несравнимо легче, чем доброе и прекрасное. Разумом эти создания тоже не отличались, но зато едва ли не все были до известной степени бессмертными. Азерги усмехнулся: можно ли вообразить тварь, которая была бы умней своего творца?

Впрочем, жестокость и кровожадность изначально свидетельствовали о глупости. Ибо разумная жестокость и разумная кровожадность уже не являются ни жестокостью, ни кровожадностью. Зло выглядит омерзительным в глазах людей из-за своей бессмысленности, но заставьте его служить некой возвышенной цели, и немедленно сыщутся тысячи мудрецов, которые с полным основанием назовут это самое зло добром. Так есть ли на самом деле объективное, абсолютное зло или добро? Увы, увы! Их нет и быть не может. "Да прольется тебе под ноги дождь!" – желают друг другу саккаремские землепашцы, но нужен ли этот самый дождь воинам, вельможам, строителям, торговцам? И к чьим же молитвам должны прислушиваться Боги-Близнецы? К тем, кто просит дождя, или к тем, кто желает, чтобы его не было?..

Краешком глаза маг заметил, как при мысли его о Богах-Близнецах ожил и задвигался туман, и приказал себе более ни о каких божествах не вспоминать. Он даже опасался оглянуться на венчавший вершину холма Храм Многоликого – не обиделся ли тот, но громоздкая четырехлицая голова в пирамидальной шапке оставалась недвижимой. Разве что изменились выражения сложенных из выветренных каменных блоков лиц, но это он, в конце концов, переживет – лики, образующие стены Храма, меняются все время: девичье лицо превращается в крокодилью морду, та в обезьянью харю, и так до бесконечности…

Азерги прикрыл глаза руками, чувствуя, как наваливается усталость. Скорей бы уж Ниилит пришла в себя, чтобы они могли вернуться в свой мир. Дорого, слишком дорого он уже заплатил за то, что решился воспользоваться Тропой мертвых, и если девчонка не очнется в ближайшее время, плата может стать столь велика, что даже сундук Аситаха не поможет восстановить утраченного… Пока они находились у Врат Миров или на Тропе мертвых, время в Саккареме не текло, не бежало и вообще не двигалось, но это еще не значило, что пребывать здесь можно бесконечно долго. Напротив, задерживаться тут не могло ни одно человекоподобное существо. И время их неотвратимо истекало, маг чувствовал это всеми фибрами души. Чувствовал, однако поделать ничего не мог. У них, правда, всегда оставалась возможность уйти в одну из вызванных им помимо воли Реальностей, но это значило бы, что шадского престола ему не видать во веки вечные.

Решив воспользоваться Тропой мертвых, он пошел на страшный риск, заплатил за это годами жизни и мог запросто проиграть опасную игру, ибо кому в иной Реальности нужен дряхлый, ничего не имеющий и ничего не умеющий старик? Причем если первый переход, совершенный с помощью излучаемой не остывшими еще мертвецами энергии, переход самый простой и наиболее доступный, за что путь этот и получил название Тропы мертвецов, был сравнительно безопасным, то, попытавшись воспользоваться Тропой второй раз, он явно переоценил возможности избранницы Богини. Если бы ему еще не пришлось потратить столько энергии даpa на исцеление этого воина… Хотя не оживи он отравившегося предназначенным ему самому вином мятежника, Тайлар не задумываясь бы прикончил его на месте. Как бы то ни было, риск был предельно велик, недаром все свитки, содержавшие сведения о Тропе, в один голос предупреждали о связанных с ней опасностях. И если, образно говоря, энергия мертвецов была подобна сильному ровному ветру, надувавшему парус, и обладала способностью нести мага туда и так далеко, как тому требовалось, – через Врата Миров, разумеется, – то энергия избранницы Богини напоминала кратковременный порыв урагана, управлять которым весьма непросто.

То есть настоящий маг, наверно, легко справился бы с этой задачей, и ему не пришлось бы делать привала у Врат Миров. Именно потому избранницы Богини – явление для Саккарема не такое уж уникальное, их просто не всегда вовремя распознавали – использовались для подобных целей крайне редко. К тому же саккаремский люд высоко чтил носительниц дара: пророчиц, предсказательниц, исцелительниц и утешительниц – и старательно оберегал от посягательств. Маги же не только ценили их как помощниц, но и твердо знали, что переход по Тропе мертвых может стоить избраннице Богини жизни. Если даже этого не произойдет, сила их дара после такого путешествия идет на убыль, а то и невозвратимо исчезает. Впрочем, от Ниилит ему многого и не требуется – пусть только отыщет и откроет сундук Аситаха, а затем хоть в могилу ложится.

Проклятый туман опять зашевелился, и Азерги снова прикрыл глаза отнятыми было от лица ладонями. Вот и еще одно доказательство, что он не настоящий маг, – ему страшно. Страшно смотреть на иные Реальности, иную Жизнь, на тварей, порожденных горячечным бредом фанатиков. Азерги не любил думать о своем несовершенстве, но порой мысли эти были полезны. Представлять истинное место в этом – то есть в том, настоящем мире – большинству людей очень и очень не хочется, но временами бывает полезно и даже необходимо. Сам он только благодаря четкому пониманию, осознанию того, что от рождения к занятиям магией особых способностей не имеет, и сумел стать тем, кем стал.

Он не был магом-созидателем. Он не составил ни одного нового снадобья, не открыл ни единой новой формулы заклинаний, но подобно скупцу собирал и накапливал все знания и умения, которые оказались ему доступны. Он не мог импровизировать, умел только повторять то, что было уже открыто, испытано, апробировано и применено предшественниками; потому-то сундук Аситаха был ему совершенно необходим. Скверно лишь, что действовал он в поисках отмычки для этого сундука крайне неловко, раз сумел привлечь к себе внимание Гистунгура. А уж тот среагировал мгновенно, и надо думать, попыткой убить избранницу Богини дело не ограничится. Кстати, об ограниченности. Именно сознание скудости, ограниченности своих способностей и подсказало ему, что он мало чего добьется в жизни, если будет из пустого тщеславия годами торчать вместе с другими бездарями в лабораториях Толми. Ему надо было искать свой путь наверх. И он нашел его, поднялся и почти достиг заветной вершины. Если бы только эта девчонка очнулась…

– Ага! – торжествующе пробормотал маг, почувствовав, что Ниилит пытается повернуть голову. Поднялся, держа девушку на руках, и тут же ощутил приступ удушья. И понял, что причина вовсе не в том, что, превратившись за полночи в старика, сильно ослабел. Не в том даже, что слишком долго пробыл на Тропе, стараясь учуять из Междумирья исходящее от девушки сияние дара Богини – оно-то как раз было подобно маяку для того, кто хоть чуточку смыслил в магии. Причина в другом – именно отсутствие воздуха и являлось тем ограничением, которое не позволяло кому бы то ни было задерживаться надолго у Врат Миров.

– Вставай! Вставай и обопрись на меня, иначе нам никогда не выбраться отсюда! – резко приказал он опустившейся к его ногам девушке. – Ну же, скорее!

Он встряхнул ее, как пустой мешок, и потащил к Храму Многоликого.

– О Богиня! Это опять ты… – вырвался из уст Ниилит слабый стон.

– Я, я! Живее, пока я не изрезал тебя на куски, не утопил, не сжег и не выпустил из тебя по капле всю кровь! – яростно хрипя, ответствовал маг. – Вперед! Быстрее! Ну же!

Пошатываясь, девушка начала подниматься по пологим истертым ступеням, а маг толкал, тащил, тянул и подпихивал ее в глубину огромного зала, где на ослепительно белом, словно только вчера выложенном пятиугольными плитами полу сияла изумрудно-зеленым светом разлапистая многолучевая звезда.

20

В Малом тронном зале стояла напряженная тишина. Советники шада с тревогой ждали, когда секретарь Менучера огласит, ради чего венценосный собрал их этим вечером и кто ныне станет жертвой гнева солнцеподобного. После отъезда Мария Лаура, Дильбэр и возглавлявшего посольство Азерги Менучер принялся лютовать как никогда прежде. "Золотые" похватали всех слуг мага и всех его помощников, включая Фарафангала. Злодеяния, вменяемые им в вину, еще не были оглашены, а посему каждый из присутствующих чувствовал, что и его может коснуться немилость шада. Вот уже несколько лет из дворцовых застенков никого не выпускали, а если кто и выходил, то лишь затем, чтобы быть подвергнутым мучительной публичной казни. Доказать свою невиновность, будучи взятым под стражу, не удавалось пока никому, и советники шада затаили дыхание, заметив, что секретарь развернул лежащие перед ним на низком столике бумаги.

– С позволения солнцеподобного правителя счастливого Саккарема, довожу до вашего сведения, что венценосный шад созвал вас для обсуждения и пресечения злоупотреблений, допущенных придворным магом и советником Азерги, – начал нараспев секретарь медоточивым голосом. – Выявленные после допроса его слуг и помощников злокозненные действия Азерги, направленные на подрыв величия венценосного шада, сеяние смуты в счастливом Саккареме и…

Восседавшие на шелковых подушках придворные заерзали и начали переглядываться. Полторы дюжины знатных вельмож – люди великого государственного ума – ожидали чего-то подобного, но не так скоро. Не поторопился ли солнцеподобный? Стоило ли выносить обвинение первому советнику и хватать его людей, пока сам Азерги надежно не упрятан в дворцовые подвалы? Сбежит ведь мерзавец, а с кого потом венценосный спросит? А ведь спросит, непременно спросит!

Кое-кто затаил дыхание от ужаса, ибо опасался Азерги несравнимо больше самого Менучера. Кое-кто вздохнул с облегчением, полагая, что время произвола, творимого шадом по наущению зловредного мага, наконец кончилось. У самых проницательных похолодело внутри – Азерги, безусловно, был злом и разором для Саккарема, но зло это было достаточно разумным и последовательным, чтобы к нему можно было приспособиться и научиться избегать. Чрезмерная подозрительность и порывистость Менучера делали его поступки столь непредсказуемыми, что, недолюбливая мага, все же приходилось признать – Азерги являлся хотя бы какой-то уздой для норовистого шада, и если ее не станет, кровожадный юнец рано или поздно сволочет на дыбу всех.

Предчувствия эти, едва возникнув в головах придворных, не замедлили подтвердиться. Секретарь еще не закончил перечислять прегрешений Азерги и его начавших делать самые невероятные признания слуг и помощников, для которых время, проведенное в застенках, не прошло даром, как Менучер прервал сладкоголосого обвинителя:

– Помимо Азерги, использовавшего во зло шадскому престолу и счастливому Саккарему мое безграничное к нему доверие, среди окружающих меня есть и иные зложелатели и злопыхатели. – Шад сделал паузу, наслаждаясь подавленным и испуганным видом советников, поспешно потупивших глаза и постаравшихся сделаться как можно незначительнее и незаметней. – Вот, например, Дукол, носящий почетное звание старшего герольда. До меня и раньше доходили слухи о злобных и клеветнических высказываниях, неоднократно произносившихся им и порочивших мое доброе имя…

В зале стало слышно, как жужжит заблудившаяся и громко жалующаяся на жестокость судьбы и несовершенство мироустройства муха. Старый Дукол был не просто безвредным и привычным брюзгой, он был живой реликвией и в то же время как бы неотъемлемой частью дворца и уклада жизни. Он представлял знатных юношей шаду, составлял их родословные и заверял своими подписью и печатью документы о свадьбах, рождениях и смертях, а превосходная память его не раз помогала решать споры о наследовании земель и титулов. Его честность и неподкупность сделались притчей во языцех и, несмотря на то, что не всегда они были уместны и удобны, даже не слишком искушенному интригану было ясно, что на сотню придворных хитрецов нужен хотя бы один простак, не обремененный своекорыстными интересами.

– До поры до времени я, из уважения к памяти отца моего Иль Харзака, терпел злословие старика, однако ныне, взявшись очистить мой двор от скверны, полагаю разумным призвать его к ответу. И доподлинно выяснить, только ли привычкой отыскивать пятна на солнце вызваны его зловредные, оскорбляющие все разумное, доброе и вечное слова, – продолжал солнцеподобный шад. – Поэтому прежде чем продолжать совет, предлагаю удалить с него Дукола, дабы мог он усладить злоязычием своим слух заплечных дел мастеров, кои способны отделить старческое брюзжание от продиктованных вредоносными намерениями речей. Уведите его.

Даже у не обремененного совестливостью и чувствительностью секретаря шада отвисла челюсть при виде двух стражников, с каменными лицами направившихся к старику через весь зал. Он не мог отвести взгляда от сгорбленной годами, но все еще сильной фигуры Дукола, который, безмолвно поднявшись с подушек, устремил на Менучера долгий взгляд пронзительных выцветших глаз. Старый ворчун, судя по всему, не собирался утомлять собравшихся мольбами о пощаде, упреками или обвинениями. Похоже, он даже не видел шада. Или видел таким, каким тот был много лет назад, мальчишкой вбегая в этот зал и карабкаясь на колени добродушно улыбающегося Иль Харзака…

Глазам стариков доступно многое; доступно и то, чего не увидеть молодым. И, глядя на Дукола, секретарь невольно подумал, что ему-то уж во всяком случае не дожить при дворе Менучера до преклонных лет старшего герольда, и не в первый уже раз явилась мысль, что пока не поздно, надо бежать из Мельсины. Бежать из Саккарема, как сделали это уже многие придворные и прославленные воины этой некогда богатой и действительно счастливой страны.

В следующее мгновение он заметил, как что-то изменилось в лице Дукола, поспешно обернулся и успел увидеть подавшегося вперед, вываливающегося из резного трона шада. Секретарь придушенно вскрикнул, оттолкнул от себя столик с бумагами и бросился к рухнувшему на роскошный ковер Менучеру. Придворные повскакали с мест и тоже устремились к трону. Стражники в растерянности замерли в двух шагах от Дукола, а начальник телохранителей шада в растерянности завертел головой.

Десяток рук перевернули тело Менучера, дрожащие пальцы начали расстегивать ворот его дивно изукрашенной рубахи. Кто-то поднял свалившийся с головы шада шелковый тюрбан и, бессмысленно прижав к груди, зашептал слова молитвы…

– Он мертв! Умер? Не может быть! Сердце не бьется… Лекаря! Эй вы там, позовите врачевателя! Яд… – Гул взволнованных голосов наполнил тронный зал. Все бестолково толкались, бессмысленно суетясь вокруг бездыханного шада, на искаженном мукой, мертвенно белом лице которого неестественно черной казалась ниточка тщательно ухоженных, пахнущих благовониями усов.

Прибежавшие из личных покоев шада лекари оттеснили придворных, но помощь их более не требовалась Менучеру. Сообщение о том, что у правителя Саккарема по непонятной причине остановилось сердце, мало что прояснило, однако, придя в себя, секретарь не мог не заметить, как при этом известии просветлели лица окружающих. Кто-то из вельмож шепотом произнес имя Мария Лаура, кто-то – шепотом же – воздал хвалу Богине и Богам-Близнецам. Голоса советников начали обретать силу, крепнуть, притворные слезинки, выдавленные на случай, если венценосный вдруг очнется, были небрежно вытерты, а так и не уведенный стражниками Дукол, исполняя свои обязанности, взялся перебирать оставленные секретарем на низком столике бумаги покойного. Как и следовало ожидать, завещания шада среди них не было – Менучер не собирался расставаться с жизнью во цвете лет.

Чуть позже в шкатулке со стихами скоропостижно скончавшегося шада был найден, правда, весьма похожий на завещание листок. Однако, ознакомившись с ним, ни Дукол, ни члены Большого шадского совета, собравшегося в Тронном зале на следующее утро, чтобы решить судьбу саккаремского трона, которая, впрочем, и без того была всем очевидна, не сочли содержание листка заслуживающим внимания. После совета листок был передан недокормышу из числа приверженцев шадского поэтического дарования, которых после смерти Менучера осталось прискорбно мало, а тот, в очередной раз навестив Ракобса, прочитал старику отдаленно напоминающий завещание венценосного шада стих:

"Не печальтесь обо мне, когда уйду.

Будут яблони по-прежнему в цвету.

Как и прежде, будут зори пламенеть,

Словно красная начищенная медь.

Не ругайте, не хвалите, не дано

Ничего уже исправить, все равно…

И в чем был я перед вами виноват

Мне простите – срок придет, и вам простят.

Я уйду, но не поблекнут небеса,

И не высохнет хрустальная роса,

Обо мне воспоминанья станут сном.

Сон развеется, чего жалеть о том?

Если ж в памяти остаться суждено,

Изменюсь я, как меняется вино

В старых бочках. И знакомый вам портрет

Дорисует время кистью дней и лет.

Дней прибой сравняет острые углы,

Те, что были вам когда-то немилы,

Пред потомками – безгрешен и беззуб,

Появясь, лишь моралистам буду люб…

Не жалейте, что оборвана струна,

За волной накатит звонкая волна…

Не беда, коль обнажилось кубка дно,

Урожая пейте нового вино!"

– Хорошо сказано, – задумчиво пожевав губами, произнес настоятель храма Богини Милосердной. – Надо будет попросить Дукола, чтобы тот показал мне остальные стихи покойного. Не родись он шадским сыном, из него, быть может, и получился бы поэт.

Худощавый юноша неопределенно пожал плечами. На языке у него вертелось, что поэт из Менучера, может быть, и получился бы недурной, а вот покойник вышел просто замечательный – лучше не бывает. Однако, зная, как серьезно относится Ракобс к чьей бы то ни было смерти, он воздержался от комментариев и принялся, как обычно, пересказывать старику последние дворцовые новости, которые тот всегда слушал с удовольствием.

21

Нардарский замок, возведенный в незапамятные времена выходцами из Нарлака, пришедшими в эти земли вместе со своим конисом, многократно перестраивался и достраивался. Запутанные коридоры, расположенные в разных уровнях помещения, открытые галереи, переходящие в балконы над просторными залами, колодцы пронизывавших его винтовых, парадных и вспомогательных лестниц превращали крепость в некое подобие лабиринта, где ничего не стоило заблудиться. Подобная планировка не являлась чьей-то дурной прихотью – еще лет сто назад племена горцев, временами объединявшиеся для набегов на южан, представляли собой грозную силу, от которой нардарцы вынуждены были укрываться за стенами неприступного замка. Рати халисунцев и саккаремцев, неоднократно вторгавшиеся в Нардар, также были постоянной угрозой, понуждавшей расширять и достраивать замок, чтобы он мог не только противостоять длительной осаде, но и вместить достаточное количество народа.

Со временем, однако, благодаря мудрой политике нардарских конисов крепость до известной степени утратила оборонительное значение. Изрядная часть замка пустовала, и бродя по бесконечным его переходам и залам, Азерги все больше убеждался, что без Ниилит ему не хватило бы и двух жизней, чтобы отыскать сундук Аситаха. Даже с помощью носительницы дара ему потребовалось два дня, чтобы взять верный след, а времени оставалось все меньше и меньше. Отравленное вино и подосланный шадом убийца заставили мага преждевременно разделаться с Менучером, и известие о его смерти со дня на день должно достигнуть Нардара. Трудно предсказать, как изменится отношение Мария Лаура к посланцу и советнику шада, но в том, что Дильбэр немедленно потребует заточить его в самую глубокую темницу, а то и просто зарезать, можно было не сомневаться.

Появление в замке Азерги и Ниилит не порадовало супругу кониса, хотя Марий Лаур ни словом, ни жестом не выразил своего недовольства при виде странной парочки, внезапно материализовавшейся в центре его пиршественного зала. Как бы ни относился он к Азерги, в его глазах тот продолжал оставаться посланцем могучего саккаремского шада, раздражать которого не следовало. Поддавшись на уговоры Дильбэр и отказавшись преследовать напавших на лагерь посла мятежников, он уже проявил крайнюю непочтительность к главному советнику Менучера, и когда тот среди ночи исчез, не на шутку встревожился. Увидев Азерги в замке, Марий Лаур ощутил, что с плеч его сняли тяжкий камень, и на радостях, что не придется вступать в сложные переговоры с Менучером по поводу таинственного исчезновения его любимца, он, несмотря на протесты Дильбэр, позволил магу перерыть весь замок в поисках сундука Аситаха.

Слухи о том, что этот сундук действительно находится в крепости, доходили до Мария и раньше, но сам он во время скоропостижной кончины Аситаха путешествовал по Нарлаку, а отец не рассказывал ему никаких подробностей о смерти советника Иль Харзака. Что бы там ни говорила Дильбэр, он не видел причин портить отношения с Азерги глупыми запретами. Почему бы магу в ожидании гонца от Менучера не развлечься поисками сундука, содержимое которого ни для кого другого не представляло ни малейшего интереса?

Словом, все шло именно так, как рассчитывал Азерги. Дело было за немногим – отыскать и открыть сундук и, отложив посещение Велимора до лучших времен, вернуться в Мельсину. А там уж он, задействовав магические атрибуты Аситаха, а также напомнив командирам "золотых" кое-какие клятвы и раскрыв перед ними двери шадской казны, сумеет завладеть саккаремским престолом даже без поддержки велиморских наемников, за которыми придется отправить Фарафангала…

Размышления мага были прерваны усиливавшимся с каждым мгновением серебристым звоном. Азерги внимательно поглядел на Ниилит и, убедившись, что избранница Богини тоже слышит этот неразличимый для слуха простого смертного сигнал, торжествующе улыбнулся. Не зря, значит, они с этой девчонкой, взявшись за руки, как неразлучные влюбленные, с рассвета до глубокой ночи бродили по сумрачному замку.

Ниилит остановилась, вопросительно глядя на мага, но тот лишь махнул рукой. Серебряные колокольчики в мозгу Азерги звенели то тише, то громче, и теперь надо было только внимательно слушать их зов. Для детской игры "горячо-холодно" не требовалось ни острого ума, ни особых проницательности и догадливости. Подняв над головой масляный светильник, маг ступил на темную винтовую лестницу, стены которой, сложенные из массивных каменных блоков, были ледяными – несмотря на то, что в небе вот уже который день не было ни облачка и солнце пекло так, что даже привычные к жаре саккаремцы, оказавшиеся по торговым делам в Нардаре, старались после полудня не вылезать из тени.

Чем ниже спускались они по лестнице, тем громче становился волшебный звук и шире расплывалась ликующая улыбка на неулыбчивом обычно лице Азерги. Он уже улавливал разнообразные переливы, обогащавшие серебристый звон, что, разумеется, свидетельствовало о силе и разнообразии хранящихся в заветном сундуке магических атрибутов. Досадно было только, что сам он, без носительницы дара, не почувствовал бы их присутствия, не услышал этого дивного звона, но что ж делать, коли не наделили его боги способностями истинного мага…

Помещение, в которое они спустились, было маленькой сумрачной комнаткой, располагавшейся на втором этаже замка. Высокое, составленное из множества мелких кусков толстого стекла, вставленных в свинцовый переплет, окно давало мало света, в воздухе удушливо пахло пылью. Чихнув несколько раз, маг выпустил руку Ниилит, поставил на пол светильник и, поднатужившись, распахнул чрезвычайно тяжелую, но, к счастью, не рассохшуюся от времени створку. В комнату хлынул душистый воздух предгорий, напоенный ароматом луговых цветов, а поток яркого света заставил прищуриться. Окинув стены комнаты испытующим взглядом, он, как и следовало ожидать, ничего заслуживающего внимания не обнаружил. Темные каменные блоки не прикрывали ни деревянные панели, ни шпалеры, ни холщовые ширмы, и, на первый взгляд, в них не было ни отверстий, ни ниш.

– Дай руку! – отрывисто потребовал маг и, сжав пальцы безмолвной Ниилит в костистой стариковской ладони, вновь услышал дивный, сладостный звон. Подождав, когда сила божественного дара наполнит его существо, он вновь осмотрел стены и не удержался от радостного восклицания. Азерги ждал этого и все же испытал несвойственное ему возбуждение, обнаружив, что три каменных блока слегка светятся – подобно тому, как просвечивает сквозь опущенные веки солнце. Радость кладоискателя, почувствовавшего под лопатой, пробившей трухлявое дерево, долгожданную пустоту, заставила мага ощутить дрожь в руках и предательскую слабость в коленях. Он скинет годы, согнувшие его плечи после перехода по Тропе мертвых, из волос уйдет седина, тело нальется прежней силой! Он обретет власть над Саккаремом, а там, кто знает, быть может и…

Заставив себя вернуться к действительности, маг, на мгновение почувствовав себя пауком-кровососом, снял все внутренние преграды, и струившаяся в него тоненьким ручейком сила божественного дара заполнила Азерги целиком и полностью, в мозгу всплыли формулы, снимающие Охранительное заклятие, и язык сам собой повторил их. Сияние внутри каменных блоков усилилось, словно подогретое исходящей из Азерги силой, затем они вспыхнули и растаяли. Строго говоря, никаких блоков не было, но заменявшая их созданная магическими заклинаниями преграда по виду, весу и прочности ничем не уступала окружавшим камням. К стыду своему, Азерги должен был признать, что толком даже не понимает природы этой преграды, но, в конце концов, чтобы пользоваться водяными часами, вовсе не обязательно знать, как устроен механизм клепсидры. Подбодрив себя этим рассуждением и справившись с неожиданным приливом нерешительности, маг сделал несколько шагов, отделявших его от открывшегося в стене отверстия, таща за собой ставшую безвольной, обмякшую, как тряпичная кукла, Ниилит.

Из-за поднявшейся пыли он в в первые мгновения не мог разглядеть, что же таится за образовавшимся в стене отверстием, но потом глаза различили похожую на альков глубокую нишу и стоящий на полу вожделенный сундук. Сделав еще шаг, маг протянул свободную руку и коснулся обитой узорчатыми металлическими полосами крышки из потемневшего дерева. Альков озарила вспышка алого пламени, и отпрянувший от сундука Азерги увидел, как прямо из воздуха формируется огромная человеческая фигура. Он попятился еще дальше в комнатку, на стенах которой играл теплый свет дня, споткнулся о похожую на порог плиту пола и, силясь устоять на ногах, выпустил ладонь Ниилит. Девушка, выпучив от ужаса глаза, метнулась в дальний угол комнаты и замерла, обреченно глядя, как обретает плоть расплывчатая фигура.

Сначала она показалась ей громадной и невыразимо жуткой, но затем Ниилит, подсознательно ожидавшая увидеть дракона или чудовищного змея, которым, если верить сказкам, положено было охранять проклятые клады, была даже несколько разочарована. Когда же фигура, уплотняясь, начала уменьшаться в размерах, превращаясь в обычное человеческое существо, у девушки и вовсе отлегло от души. Во-первых, все же не дракон. Во-вторых, хуже Азерги человек вряд ли сыщется. В-третьих, устала она уже бояться – сколько можно?! А в-четвертых… Фигура в выцветшем темно-синем халате вовсе не показалась ей страшной. Она принадлежала мужчине преклонных лет – за пятьдесят уж точно, но не старик, с умным и спокойным, совсем не злым, чисто выбритым, загорелым лицом. Высокий белый тюрбан его украшала брошь с крупным рубином, но больше ничего примечательного во внешности хранителя сундука не было. Обычный саккаремец, и чего Азерги от него, как от зверя лютого, пятится?

А маг продолжал отступать, пока не уперся спиной в оконную раму. Он-то, в отличие от Ниилит, прекрасно понял, кто перед ним. Понял и ужаснулся до глубины души, до полного оцепенения рассудка.

– Приветствую тебя, Азерги! Здравствуй, избранница Богини, да прольется дождь под твои ноги, – вежливо произнес незнакомец низким мягким голосом, выходя из алькова в комнату.

– А… ва… – пролепетал маг, а Ниилит склонила голову в низком поклоне, не зная, как обратиться к пришельцу из запредельного мира, но чувствуя, как что-то в заледенелой душе ее начинает оттаивать от звуков этого спокойного, доброжелательного голоса.

– Меня зовут Аситах, и я никогда не рискнул бы причинить вреда избраннице Богини, – обратился пришелец к Ниилит. – Я маг, но не одержим жаждой власти, как многие мои собратья по ремеслу, и тебе нечего меня опасаться. Далеко не все маги столь же бездушны, жестоки и алчны, как советник покойного Менучера.

С этими словами Аситах перевел взгляд на Азерги, лицо которого приобрело землистый оттенок и еще больше постарело, а седые волосы на голове встали дыбом.

– Убей, не мучь… – прохрипел он умоляюще.

– Зачем же мне тебя убивать? Неужели ты думаешь, не найдется других желающих избавить мир от подобного злодея? Да-да, злодея. Это ведь ты помог Гистунгуру умертвить Иль Харзака и наслать на Саккарем чудовищный мор. Ты убил Менучера после того, как много лет отравлял его сердце подозрительностью, злобой и жаждой крови. И это лишь малая толика твоих злодеяний, не так ли?

– А ты! Ты, прикинувшийся мертвым!.. Все знал, предвидел, предчувствовал и не вмешался!.. Ты такой же злодей, как и я! Даже хуже, ибо с холодным любопытством смотрел со стороны, как гибнут люди, считавшие тебя своим другом! Ты в тысячу раз хуже меня…

– Нет! – громовым голосом прервал Аситах мага. – Тебе ведомо, что Гистунгур наслал на меня порчу. Дабы излечиться от нее, я и вынужден был временно покинуть этот мир. Если бы я знал, во что превратят ты и преданные тобой ныне ученики Богов-Близнецов великий и счастливый некогда Саккарем!

Аситах внезапно замолк, искаженное праведным гневом лицо его просветлело, и он тихо произнес:

– Молись, Азерги. Молись, ибо мгновения жизни твоей сочтены. Веришь ли ты хотя бы во что-то? Если веришь – молись…

– Нет! Я не хочу! Я не умру! – взвизгнул маг, рванул из ножен подаренный Марием Лауром кинжал и рухнул на пол, словно отброшенный от распахнутого окна некой волшебной силой.

Однако Ниилит видела, что на этот раз никакого чародейства не было и в помине. Из спины мага торчал длинный и тяжелый болт, выпущенный из боевого арбалета, способный с расстояния в двести шагов прошить насквозь закованного в сталь ратника.

– Наемники Гистунгура выследили предавшего их брата. Зло уничтожает зло, – пробормотал Аситах и протянул руку все еще жавшейся в углу комнаты Ниилит. – Пойдем, отыщем Мария Лаура. В его судьбе грядут большие перемены, которые затронут всех нас. Да и о теле Азерги надобно позаботиться, оно еще сослужит свою службу.

– А сундук? – робко спросила девушка.

– Сундук? Ах да, ну конечно. – Аситах поднял руку, и невесть откуда взявшиеся каменные блоки заполнили ведущий в альков проем. – Сундук нам пока не понадобится, но и оставлять его без присмотра нельзя. Попади мои безделушки в руки такого, как Азерги, и от них было бы больше вреда, чем пользы.

22

Вошедший в зал слуга отвесил собравшимся низкий поклон и доложил:

– Посланец Тайлара Хума просит Мария Лаура принять его.

– О Богиня! Сегодня в моем замке собралось больше гонцов, чем было их здесь за последние три года! – изумленно проворчал нардарский конис и, переглянувшись с Дильбэр, разрешил: – Веди его сюда!

Юноша, посланный Тайларом Хумом, отсалютовал сидевшим вокруг высокого стола мужчинам, не без изящества поклонился Дильбэр и, широким шагом подойдя к конису, протянул скрепленный алым шнурком свиток.

– Должен ли ты что-либо передать мне на словах? – спросил Марий посланца, разглядывая четко отпечатавшийся на воске оттиск распластавшегося в прыжке барса.

– Мне велено засвидетельствовать тебе глубочайшее почтение Тайлара Хума и получить ответ на его письмо. Это все, – по-военному кратко ответил юноша.

– Ну что ж, Пейлом отведет тебя туда, где ты сможешь утолить жажду и подкрепиться. Он же передаст тебе ответ. – Марий сделал знак слуге, и тот вывел юношу из зала.

– Ты знаешь, что тут написано? – ознакомившись с содержанием письма, поинтересовался конис у задумчиво глядящего в окно Аситаха.

– Догадываюсь, что Тайлар Хум готов признать тебя шадом Саккарема, если ты обещаешь не преследовать его людей за участие в мятеже и выдашь ему Азерги живым или мертвым, – неторопливо ответил маг и потянулся за бокалом с вином.

– Клянусь Кровью и Сталью! Тебе, верно, скучно жить на свете, если ты все знаешь наперед! – восхитился конис.

– О, тут ты не прав! Знаю я несравненно меньше, чем хотелось бы, и чем больше узнаю, тем интереснее мне становится жить, – искренне и серьезно ответил Аситах. – Но чего еще можно было ожидать от Тайлара после того, как гонец из Мельсины привез тебе приглашение занять саккаремский престол?

– Н-ну, Тайлар мог потребовать земли, титул… Да чего угодно, ведь мятежники заняли треть страны, и ничто не мешает ему претендовать на шадский престол!

– Он отважный и справедливый человек. И, что может быть еще важнее, твердо знает, чего хочет и на что способен, – заметила Дильбэр и, поймав недоуменный взгляд супруга, пояснила: – Так говорят все более или менее близко знающие Тайлара Хума. Он именно тот, кто тебе нужен. Доверь ему восточную границу, и халисунцы не только весьма быстро уберутся на свои земли, но и во сне перестанут видеть саккаремские пашни и виноградники. За ним ты будешь как за каменной стеной. А лучше сказать, как за стенами нардарского замка, которого тебе поначалу, я чувствую, будет сильно не хватать в Мельсине.

– Хо! Ты, кажется, уже решила, что я согласен занять шадский престол?

– Твой средний брат будет хорошим конисом, нардарцы любят его почти так же, как тебя. Саккарем же устал от усобиц и неправедного правления. Ему нужен достойный шад, и Богиня поможет тебе стать им.

– А ты, Аситах? Что скажешь ты? Должен ли я занять престол венценосного шада?

– Думаю, да. Однако не считай это пророчеством или предсказанием. Я тоже способен ошибаться и делаю это, к сожалению, нередко. Тебе ведь известно, к чему привела недооценка Гистунгура.

– Да, ты говорил. Страшно подумать, какая цепь ужасных событий последовала за поразившим тебя недугом, – подтвердил Марий.

– Ты не понял. Ошибкой было не то, что я не сумел уберечься от порчи. Если ты, не умея летать, в нужный момент не полетел – это едва ли можно считать ошибкой. Виню я себя в другом: зная о замыслах Гистунгура, задумавшего прибрать к рукам Саккарем, я не рассказал об этом Иль Харзаку и твоему отцу. Не поделился дурными вестями и скверными предчувствиями с Бизаром, Гангласом, Торгумом Хумом и другими советниками и военачальниками прежнего шада. Мог бы и Менучера с Дильбэр предупредить, жрецов храмов Богини, да мало ли кого еще… Но я думал, что сумею справиться с нависшей угрозой, казавшейся мне далекой и не такой уж страшной…

– И ты не мог объявиться здесь раньше? – с упреком спросила Дильбэр.

– Объявиться мог. Но это значило бы снова положиться на себя одного, еще раз рискнуть и, быть может, повторить ту же ошибку. Наученный горьким опытом, я поступил иначе. Выбрал время, подготовил нужных людей и обстоятельства… А потом твой супруг "случайно" нашел мою сумку и повез ее в качестве "подарка" Азерги.

– А эта девушка, избранница Богини? Ее Азерги тоже нашел "случайно"? – продолжала расспрашивать мага Дильбэр.

– Отыскать носительницу дара в Саккареме не так уж трудно, было бы желание. На ее месте мог оказаться кто-то другой, и это едва ли что-нибудь изменило. Нет, Ниилит советник Менучера нашел без моей помощи.

– Кстати, где она сейчас? Тайлар Хум спрашивает о ней в своем письме и, судя по всему, хотел бы ее увидеть, – вспомнил Марий. – Дильбэр она тоже приглянулась, и надеюсь, ты, сделав эту Ниилит своей помощницей, не лишишь нас ее общества?

Аситах отставил опустевший кубок и грустно улыбнулся:

– Мне жаль тебя разочаровывать, но Ниилит нынче утром покинула твой замок. Да-да, тебе об этом не доложили, потому что она ушла из него старым подземным ходом. Тем самым, которым некогда выбралась из замка прежняя моя помощница, старуха Зальгар.

– Тот, что начинается в старом камине? Удивительно, откуда тебе о нем известно? Во всяком случае, ты мог бы меня предупредить. Если уж я окажусь на троне Саккарема, иметь под рукой носительницу дара было бы совсем не лишне, – нахмурился конис.

– Я не стал тебя беспокоить по многим причинам, и главная из них – Ниилит, по вине Азерги, исчерпала своей дар, так и не научившись владеть им. Теперь она просто красивая девчонка и не представляет интереса для Саккаремского шада.

– А-а-а… – разочарованно протянул Марий Лаур, а Дильбэр за его спиной одарила мага ласковой улыбкой. Право же, она чувствует себя значительно спокойнее, зная, что эта очень красивая девчонка, у которой, быть может, еще сохранилась завалящая крупица божественного дара, находится далеко-далеко от ее драгоценного супруга. Впрочем, даже будь она уверена, что божественный дар Ниилит исчерпан, у девицы оставалась привлекательная внешность, которая тоже в некоторой степени божественный дар, а потому…

Аситах понимающе опустил веки и попросил прекрасную и любезную хозяйку замка вновь наполнить его кубок.

Он не отказался бы иметь Ниилит своей помощницей даже после того, как она утратила дар и перестала быть избранницей Богини. Тайлар, надо полагать, не отказался бы назвать ее своей женой, и она догадывалась об этом… Марий Лаур со временем поймет, что она оказалась бы полезной ему при шадском дворе, поскольку совсем необязательно рассказывать всем и каждому, что девушка лишилась дара. Даже Дильбэр, вероятно, признает, что ради того, чтобы видеть подле себя чистую душой придворную даму, можно умерить женскую ревность, для которой к тому же нет никаких оснований.

Маг отпил глоток превосходного вина и зажмурил глаза от удовольствия. За годы, прошедшие после мнимой смерти, ему довелось побывать в разных странах и разных Реальностях, но вина с подобным букетом пить не приходилось. Он вспомнил рассказ Ниилит о ее злоключениях в винном погребе и усмехнулся.

Да, он один знал настоящую цену этой девчонке, хотя все, кто так или иначе сталкивался с ней, ощутили ее обаяние, ее необычную притягательность. Она была сокровищем, и, даже не вполне сознавая его истинную ценность, каждому хотелось этим сокровищем завладеть; чувствуя это, девчонка и бежала. Бежала, чтобы не быть игрушкой в чьих бы то ни было руках, чтобы самой искать и найти того, с кем хотелось бы разделить судьбу. Она не могла, не умела выразить этого словами и попросила мага, к которому испытывала необъяснимое доверие, заглянуть ей в душу и убедиться, что покинуть тайком Нардарский замок ее заставляет не каприз и не девичья прихоть. И он заглянул – магическое зрение позволяло проникнуть в душу человека, если тот сам раскрывал ее. И увидел, что девчонка бежит за своей мечтой и не может иначе. Вероятно, если бы Ичилимба не сказала тогда, что Тайлар отдал дочь Байшуга на потеху своим людям, все было бы иначе… Но что проку гадать о несбывшемся?

Если бы Зелхат – надо будет навестить старика, передать привет от ученицы, но, разумеется, не говорить, что и от него она не пожелала быть зависимой, – а потом и матушка Бельвер не рассказывали ей о северных народах, где девицы считаются во всем равными мужчинам и даже сами выбирают женихов, у нее не было бы мечты и она не бежала бы сломя голову куда глаза глядят. Но не будь у нее этой мечты, что сделалось бы с Ниилит в "Девичьем садке"? Как развернулись бы события в храме Богини Милосердной? В тот день убийца мог и не ошибиться целью…

Аситах, задумавшись, не обращал внимания на Мария Лаура, тихо обсуждавшего что-то со своей супругой. Он думал о девушке, бредущей сейчас по цветущим горным лугам, о том, как могла бы сложиться ее жизнь и как-то она еще сложится. Будучи магом, он мог бы узнать кое-что о ее дальнейшей судьбе, но вместо того, чтобы сделать это, сам проводил Ниилит к подземному ходу. Было ли это его очередной ошибкой? Он считал ее мечту глупой, но промолчал, ибо не знал, какую же мечту можно назвать умной: о славе, о силе, о власти? Нет. О счастье? Да, пожалуй. Но что такое счастье? Быть может, самое большое счастье для этой девчонки как раз и есть – брести по цветущим лугам и грезить о любви, которую она отыщет где-то там, за горизонтом?..

Чужие горы, долы и поля мне с детства снятся,

Алый стяг заката чужие осеняет небеса,

Хлеба обильные на пашнях колосятся,

Звенят, под ветром корабельные леса…

Казалось мне, там солнце ярче светит,

Синее небо, море голубей,

А дева дивная полюбит и приветит,

Как ни одна из дев страны моей.

В погоне за несбыточной мечтой,

За дивным сном я в путь пустился дальний.

И пестрый мир открылся предо мной,

Прекрасный мир, огромный мир. Бескрайний.

От гор до гор, от моря и до моря,

Через пески пустынь, соблазны городов

Я шел, скакал и полз. Смеялся, выл от горя.

Ходил и в бархате, и вовсе без штанов.

Семи морей приливы пожирали

Следы, оставленные мною на песке,

И корабли стремительные мчали

Меня то к светлому веселью, то к тоске.

Дорогам счет бесчисленным потерян,

Привычен весел плеск, скок конский, скрип телег,

И не страшит давно, что не уверен:

Поем ли вовремя, найдется ли ночлег…

Чужих земель я много повидал,

Изведал дружбу, ненависть, любовь,

Но явью сон, мой дивный сон, не стал,

Как в детстве, он лишь будоражит кровь.

Мне не сыскать волшебную страну

И деву, что всех краше, не найти.

Я понимаю, глупо верить сну:

Мираж не цель – помеха на пути…

И все ж вперед, безумной жить надежде!

Пока хотя б во сне закатный алый стяг

Над Берегом Мечты вздымается, как прежде,

Как добрый знак. Как путеводный знак!..

1

Желтые известняковые утесы южных берегов острова Толми вздымаются из серо-стального моря подобно бастионам исполинской крепости. Издали они кажутся неприступными, но опытные мореходы знают: Тарский залив надежно укроет их корабли в непогоду, а в порту Тар-Айван желанным гостем будет и рыбак, и заморский купец. Особенно же привечают в Тар-Айване тех, кто верует в Предвечного и Нерожденного Отца Богов-Близнецов. Для кораблей тех, кто почитает Истинного Бога, отведена лучшая, северная часть залива, с них не берут торговую пошлину, они здесь самые желанные из гостей, их товары в первую очередь и по хорошей цене покупают жрецы Богов-Близнецов. А поскольку вся северная часть города принадлежит Храму и в ней живет немало народу, не удивительно, что многие мореходы – с Сегванских островов, из Озерного края, Нарлака, Халисуна и Аррантиады – все чаще осеняют себя знаком Разделенного Круга. И причина тут не только и не столько в корыстолюбии, сколько в том, что мореходы – люди, как известно, суеверные – справедливо полагают, что лучше остаться без барыша, чем, прогневив Богов, распрощаться с жизнью, сгинуть в пучине вод. А Тар-Айван – убедительнейший пример того, как пекутся Боги о своих жрецах, называющих себя Учениками Близнецов. За три сотни лет он несказанно разросся и разбогател. Из захудалой прибрежной деревушки превратился в огромный город, а без милости Богов с чего бы ему процветать? Ни разбоем, ни лихоимством жители Тар-Айвана себя не запятнали, войн на острове уже два столетия нет, золотых приисков не открыто – откуда богатству взяться? Не иначе – сильны Боги-Близнецы, а коли так, почему бы не вздеть на мачте двухцветный красно-зеленый вымпел? Почему не поклониться Близнецам, не посетить торжественные и нарядные службы в белокаменных храмах?

Глядя с открытой террасы на то, как стекается к святилищу Божьей Длани народ, дабы послушать мудрые наставления, испросить удачи в делах, здоровья и счастья у Всемогущих Близнецов, Агеробарб испытывал прилив радости и гордости. Ибо он, Ученик Внутреннего Круга Посвященных, немало сил приложил для возвеличивания и прославления любезных его сердцу Богоа Из сорока пяти лет тридцать отдал он служению Близнецам, и в ближайшее время ему, судя по всему, предстоит сослужить им особую службу. Вызов в Зал Великого Служения означал, что дело, которое намерен поручить ему Гистунгур, связано с опасностью для жизни и должно быть выполнено во что бы то ни стало.

Агеробарб посмотрел на солнечные часы и, удостоверившись, что время до аудиенции, назначенной ему Верховным жрецом, еще есть, вновь перевел взгляд на раскинувшийся перед ним город.

Несмотря на то что холодные зимние ветра не способствовали судоходству, в гавани покачивались на мелкой волне сотни полторы кораблей, но особого оживления заметно не было – в последний день седьмицы работы замирали даже в порту. Над Нижней, предпортовой частью Тар-Айвана не вились дымы из мастерских горшечников, кузнецов, хлебопеков – ремесленники с женами и чадами с утра отправились в храмы Верхнего города или просто отсыпались после трудов праведных. Холодное, зимнее солнце скользило по нагромождению карабкавшихся на склоны прибрежных холмов хижин и мастерских простого люда, по сложенным из желтого известняка домам, складам и амбарам зажиточных горожан и богатеев, отражалось от белокаменных, искрящихся, как сахарные головы, храмов.

С верхней террасы Обители Мира, куда еще затемно прибыл Агеробарб, лучше всего был виден храм Божьей Длани, и к нему-то невольно и вернулся взгляд Посвященного. Святилище находилось у подножья невысокого плоского утеса, на котором была возведена Обитель Мира. Оно располагалось неподалеку от Северной гавани и, кроме местных ремесленников и землепашцев, посещалось прибывшими со всех концов света мореходами и купцами. Были здесь арранты в туниках и шерстяных тогах, халисунцы в теплых плащах, саккаремцы в стеганых халатах, разодетые в яркие короткие кафтаны нарлаки, сегваны и даже закутанные в меха мономатанцы, к которым Агеробарб присматривался особенно внимательно. Ибо Посвященный был уверен, что Гистунгур помнит о его путешествии в Кидоту, из которого он вернулся в начале осени, и, скорее всего, вновь поручит ему посетить страну чернокожих людей.

Черные алмазы и кое-какие магические формулы, вывезенные им из Кидоты, представляли немалую ценность. Он внес свою лепту в процветание Тар-Айвана, послужил возвышению Храма и, глядя на стекавшихся в святилище Божьей Длани людей, чувствовал, что мгновения эти с лихвой окупают выпавшие на его долю мытарства и злоключения. Этот город был создан такими, как он, и они являются его солью, его сутью, его гордостью! Кто помнит бывшие здесь некогда сегванские поселения? Никто! Зато всем известен город и остров, куда съезжаются, чтобы начать новую жизнь, строители, плотники, кузнецы, скульпторы, художники, кожемяки, стеклодувы, пахари со всего мира. Куда радением безвестных жрецов и служителей Истинного Бога идут и идут корабли с умелыми рабами и рабынями…

– Брат Агеробарб?

Посвященный, отрываясь от своих мыслей, обернулся к появившемуся на террасе служке в серых, отороченных зеленой тесьмой одеждах.

– Час, назначенный Возлюбленным Учеником, близится, и, если желаешь, я провожу тебя в Зал Великого Служения.

– Благодарю тебя, брат. Веди, я следую за тобой.

Войдя в Зал Великого Служения, брат Хономер осенил себя знаком Разделенного Круга и в смущении остановился. В первое мгновение ему показалось, что огромный подземный зал пуст, и лишь потом разглядел он в сиянии редких свечей двух человек, стоящих подле массивного кресла, установленного в дальнем конце помещения. Хономер был здесь уже трижды. Первый раз в День Посвящения в Ученики. Затем во второй раз, когда Гистунгур поручил ему отправиться в Самоцветные горы выкупать из рудников братьев по вере. И в третий раз, когда Возлюбленный Ученик, выслушав рассказ о посещении рудников, посвятил его в Ученики Внешнего Круга Радетелей истинной веры. Для жреца, которому едва исполнилось двадцать пять лет, это была величайшая честь, и Хономер изо всех сил стремился оправдать оказанное ему доверие. Он ожидал, что Гистунгур призвал его в Зал Великого Служения, чтобы поручить немыслимо трудное и опасное дело, и был удивлен царившему здесь безлюдию. Поручения, даваемые в Зале Великого Служения, обставлялись обычно с соответствующей сложности задания торжественностью, и отсутствие жрецов могло означать лишь одно: возложенное на него Возлюбленным Учеником дело будет, скорее всего, тайным. Мысль эта заставила Хономера затрепетать, но он взял себя в руки и намеренно неторопливо двинулся к пустому пока что креслу и двум стоящим подле него людям.

Шагая по полу из чередующихся квадратов красной и зеленой яшмы, брат Хономер впервые смог по достоинству оценить убранство этого зала, призванного поразить вошедшего строгим величием. Подземное помещение предназначалось исключительно для жрецов, и никакой золотой мишуры, потакающей дурновкусию случайных посетителей обычных храмов, здесь не было. Квадратного сечения, отделанные малахитом колонны, стены из красного гранита с коваными серебряными канделябрами, не отвлекая внимания вошедшего, все же заставляли его почувствовать роскошь и богатство подземного помещения и через него – величие Храма. Дальняя стена длинного зала, перед которой стояло высокое кресло Возлюбленного Ученика, была в отличие от остальных облицована темным гранитом. В центре ее сиял полировкой Разделенный Круг, половинки которого были выложены из малахита и красного мрамора. Эмблему, символизирующую единство Богов-Близнецов, обрамляла широкая серебряная кайма. На этот раз толпа жрецов не мешала Хономеру как следует осмотреться по сторонам, и он с восхищением подумал, что храмовым зодчим в полной мере удался их замысел и помещение это как нельзя лучше соответствует своему названию и назначению.

Стоящие перед креслом с высокой прямой спинкой люди обернулись, услышав шаги Хономера, и приветствовали его ритуальной фразой:

– Святы Близнецы, чтимые в трех мирах!

– И Отец их, Предвечный и Нерожденный! – ответствовал Хономер.

В высоком мужчине с костистым загорелым лицом, плечи которого прикрывал выцветший красный плащ, он сразу признал Агеробарба. Жилистый, широкоплечий жрец был из Посвященных, то есть, помимо того что положено было знать и уметь Ученику Внешнего Круга, обладал еще и магическими способностями. О деяниях Агеробарба среди жрецов ходили легенды, и присутствие его здесь подтверждало догадку Хономера, что дело, которое намерен им поручить Гистунгур, будет тайным и опасным.

Второй стоявший перед похожим на трон креслом человек оказался юношей лет двадцати, сероглазым и внешне ничем не примечательным. Короткие светлые волосы, пшеничного цвета усы, прямой нос… По чуть рассеянному взгляду, чересчур белой, давно не видевшей солнца коже и серому с красной оторочкой одеянию Хономер мог бы принять его за воспитанника Посвященных, но даже для начинающего мага тот выглядел слишком уж неказисто…

Громкий шорох заставил Радетеля забыть о юноше, и тот в следующее мгновение увидел, как малахитово-мраморный Разделенный Круг уходит в глубь стены, красная и зеленая его половины расходятся в стороны…

– Приветствую вас, возлюбленные братья мои! – негромко произнес Гистунгур, появляясь в образовавшемся в стене проходе.

Брат Хономер едва сдержал возглас разочарования. Почему-то он ожидал, что, как и прежде, перед появлением Верховного жреца пронзительно запоют тонкоголосые свирели, Гистунгур величественно прошествует к креслу – как это заведено – на высоких котурнах, скрытых длинной красно-изумрудной переливчатой тогой, в выкованной из червонного золота личине и зеленом парике. Поручение, которое дается от имени Близнецов, должно быть и преподнесено соответствующим образом. Разумеется, жрецы знают Гистунгура в лицо, но одно дело – получить приказ отправиться за тридевять земель, туда, где даже погребальный обряд над телом, в случае чего, совершить некому, от посланника Богов, и совсем другое – услышать его от лысого обрюзгшего старика с перекошенным в вечной ухмылке ртом…

Возлюбленный Ученик, подобрав, словно юбку, волочащийся подол переливчатого красно-зеленого балахона из тончайшего саккаремского шелка, опустился в кресло, и тотчас откуда-то из боковых проходов, невидимых из-за массивных колонн, выскочили безмолвные храмовые рабы. Поставили перед троном три хитроумно раскладывавшихся табурета из темного дерева и удалились.

Агеробарб, отвесив поклон Гистунгуру, опустился на стоявший перед ним крайний справа табурет. Юноша, поколебавшись, последовал его примеру и уселся на табурет, стоявший по центру, и Хономеру, подумавшему с досадой, что серьезным поручением тут и не пахнет, не оставалось ничего другого, как занять последний табурет. На этот раз он, однако, ошибся, кривая улыбка на лице Возлюбленного Ученика погасла, и он сухо произнес:

– Прежде всего позвольте мне представить вам вашего молодого собрата. Это Тразий Пэт. – Он указал на юношу, и тот, привстав с табурета, кивнул сначала Посвященному, а потом Радетелю с таким видом, будто был им ровней, отчего Хономер ощутил ломоту в затылке – верный признак растущего раздражения.

– О вас Тразий наслышан, между собой вы, я полагаю, знакомы, так что перейду сразу к делу, – продолжал Гистунтур, в котором, увы, не было сейчас ничего величественного, внушающего почтительный трепет и благоговение. Похоже, Возлюбленный Ученик не особенно задумывался, какое впечатление производит на явившихся по его зову жрецов, а может быть, даже хотел, чтобы они увидели его таким, каков он на самом деле: невысокий, склонный к полноте и к тому же чем-то не на шутку встревоженный старик.

– Я призвал вас, чтобы дать тайное и чрезвычайно важное поручение. Выбор мой таков по следующим причинам. Агеробарб побывал на всех четырех континентах, и о нем не без причины говорят как о человеке, которому покровительствуют Близнецы. Человеке, который в воде не тонет, в огне не горит и из самого безвыходного положения достойный выход найдет; выйдет сам и друзей вытащит. Количество вызволенных с каторги единоверцев наших свидетельствует о том, что брат Хономер прекрасно разбирается в людях, а по части предприимчивости и хитроумия может поспорить с самыми прославленными купцами. – Говоря это, Гистунгур ни разу не улыбнулся. Голос же и выражение лица его были такие, будто он перечисляет не достоинства, а недостатки сидящих перед ним людей. – Тразий не имеет столь очевидных заслуг перед Храмом, но, несмотря на молодость, успел зарекомендовать себя как сильный маг. Маг, каких можно поискать, да трудно будет найти…

Хономер покосился на юношу, кивком подтвердившего слова Гистунгура. Он напрасно это сделал. Слова Верховного жреца не нуждались в подтверждении – раз Возлюбленный Ученик Близнецов сказал, стало быть, так оно и есть. И все же... Хономер чувствовал, что с каждым мгновением парень этот нравится ему все меньше и меньше. В чародействе Радетель ничего не понимал и, надобно признать, особой пользы в нем не видел. Ему-то, во всяком случае, и без помощи магии до сих пор удавалось достигать поставленных целей!

– Итак, вы втроем отправитесь на западную оконечность Мономатаны и привезете оттуда Глаз Дракона. Не траву, а тот самый, настоящий Глаз, о котором на нашем острове вот уже полвека все кому не лень шепчутся. Ну полно, не делайте вид, будто ничего о нем не слыхали!

Гистунгур едва заметно подмигнул Агеробарбу, но что могло означать это подмигивание, Хономер не понял, а юный маг вроде бы и вовсе ничего не заметил. Возлюбленный Ученик хлопнул в ладоши, и из темноты появился немой раб, в руках которого сияла серебряная сфера. Размером она была с крупный арбуз, и всю поверхность ее покрывали искусно вычеканенные рисунки.

Приняв сферу из рук раба, Гистунгур подождал, пока тот скроется в сумраке зала, и, погладив ее дряблой ладошкой, возвестил:

– Много разных небылиц плетут про Глаз Дракона. Некоторые из них были придуманы и пущены в обращение мною самим, дабы сокрыть правду под непроницаемыми покровами лжи. Ту самую правду, которую вам необходимо знать, чтобы завладеть Глазом Дракона. – Возлюбленный Ученик откинулся на неудобную спинку жесткого кресла, поморщился и, осенив себя знаком Разделенного Круга, начал историю, ничуть не похожую ни на одну из тех, которые доводилось Хономеру слышать раньше.

– Как вам, вероятно, известно, возлюбленные братья мои, я, ничтожный служитель Тех, чьи имена прославлены в трех мирах, не обладаю какими-то особенными дарованиями, а в магии и вовсе ровным счетом ничего не смыслю. Я не ропщу, такова воля Богов-Близнецов, которые одни ведают, кого чем должно наделить при вступлении в сей дивный мир. – Голос Гистунгура стал мягким и напевным, и Хономер, сам не лишенный способности произносить речи и очаровывать слушателей, подумал, что уж ораторским-то даром Верховного жреца Близнецы явно не обделили. – Так вот, Бранмер, предшественник моего предшественника, помимо многих прочих талантов, обладал еще и склонностью к занятиям магией. Причем способности его были таковы, что, войдя некогда ради одной ему ведомой цели через Врата Миров в чужую Реальность, он не только сумел вернуться в наш мир, но и принес оттуда два – да-да, именно два – невиданных у нас дотоле драгоценных камня, названных им Глазами Дракона. Величина и красота их поражали всякого, но не внешний вид этих диковинных камней привлек Бранмера. Да и не камни это, по видимому, были, а магические емкости, созданные для концентрации энергии, воистину непредставимой. Эта-то энергия, даже не будучи вызванной и используемой, так искажала действия заклинаний, что Бранмеру не удалось вернуться прямо на наш Благословенный остров. Единственным местом нашей Реальности, пригодным для выхода из Врат Миров с Глазами Дракона, оказалась западная оконечность Мономатаны – долина Нгуруве, что находится в верховьях реки Мджинга. Места эти издавна пользуются дурной славой, но об этом вам когда-нибудь поподробнее расскажет Агеробарб, лучше меня знакомый с историей и легендами Мономатаны.

Посвященный утвердительно качнул головой, и Хономер подумал, что за время этой странной аудиенции, не похожей ни на одно из его прежних посещений Зала Великого Служения, никто, кроме Гистунгура, еще не произнес ни слова.

– Оказавшись в Нгуруве, Бранмер отыскал святилище племени мибу и вставил Глаза Дракона в глазницы идола местного божка, полагая, что там они будут в большей безопасности, чем где-либо. После этого Бранмер, приняв образ божественного посланца, явился в селение мибу и завещал чернокожим беречь Глаза Дракона как самую большую святыню. Избавившись таким образом от своей бесценной, но крайне обременительной ноши, он воспользовался Тропой мертвых и вернулся в Тар-Айван. Глаза Дракона не были целью странствий Бранмера, особого значения он им не придавал, и лишь его наследник – Фрегел – счел необходимым отправить посланцев в Нгуруве, наказав им доставить Глаза Дракона на наш Благословенный остров. Экспедиция, отправленная Фрегелом сумела, однако, привести лишь один Глаз: племя мибу, свято чтившее завет Бранмера, погнавшись за похитителями, отобрало у них второй Глаз Дракона, с тем чтобы вернуть в святилище, из которого вам и предстоит его извлечь.

Гистунгур сделал пузу и, собираясь с мыслями, принялся бездумно поглаживать лежащую на коленях серебряную сферу.

– Первый Глаз был благополучно доставлен в Тар-Айван, и наши возлюбленные братья после долгих поисков нашли магические ключи, позволившие использовать сконцентрированную в нем энергию для самых различных целей. Довольно будет сказать, что с его помощью мы совершили Великую Трансмутацию, превращая свинец в золото, что послужило мощным подспорьем в деле укрепления Храма и распространения истинной веры среди погрязших в ереси народов.

Хономер покрутил головой: ай да Возлюбленный Ученик! Не зря говорят, что "тайны Храма велики есть и немногим смертным они ведомы". Воистину много чудес сокрыто от глаз людских за стенами святилищ Благословенного Близнецами острова. Да, открывая подобную тайну, этот маленький бодрый старичок может и не надевать золотую личину! Радетель взглянул на Агеробарба и Тразия, но те сохраняли полнейшую невозмутимость. О Предвечный и Нерожденный, да неужели они знали о Глазе Дракона и лишь для него одного слова Гистунгура явились откровением?..

– Теперь вам известна история Глаза Дракона и ясна цель вашей поездки. Осталось сказать немногое. – Возлюбленный Ученик насупился, и гладившие серебряную сферу пальцы его застыли, сделавшись похожими на когтистые лапы хищной птицы. – Энергия первого Глаза Дракона иссякла. Кладезь силы, казавшийся неисчерпаемым, опустошен, вычерпан до дна.

Хономер не заметил, какие манипуляции проделал Верховный жрец, однако верхняя часть сферы внезапно со щелчком откинулась, как крышка шкатулки, и глазам беседующих предстал серый, словно вытесанный из гранита, шар с матовой, шершавой на вид поверхностью.

– Вы видите, во что превратился Глаз Дракона. – Гистунгур извлек серый шар из серебряного футляра. – Теперь это всего лишь оболочка, не имеющая никакой ценности. В ней не осталось ни капли той энергии, которая способствовала осуществлению многих наших начинаний. Она пуста, но там!.. – Голос Возлюбленного Ученика возвысился, он вскочил на ноги и устремил руку, указывая вдаль, куда-то за спины сидящих перед ним людей. – Там дожидается своего часа двойник этого бесценного источника божественных сил! Так отправляйтесь же за ним и добудьте его для нашего Храма! Вы получите карту, корабль и все необходимое! Просите все, что вам может понадобиться в этом путешествии! Требуйте любую награду, но привезите, привезите мне Глаз Дракона!

Голос Гистунгура сорвался, он обвел слушателей налившимися кровью глазами. Потом, видя, что никто из них не намерен нарушать молчание, глубоко вздохнул и вынул из широкого рукава перетянутый алой шелковой лентой свиток:

– Вот карта. В Северной гавани вас ждет "Перст Божий" – быстрое и надежное, хотя и неказистое на вид судно, снабженное всем необходимым. Готовы ли вы отправиться в путь и добыть второй Глаз Дракона во славу Тех, чьи имена прославлены в трех мирах, и Отца их, Предвечного и Нерожденного?

– Я готов, – ответил Агеробарб, поднимаясь с табурета и осеняя себя знаком Близнецов.

– Готов, – повторил Тразий и встал так стремительно и неуклюже, что табурет, на котором он сидел, с грохотом упал на полированный пол.

– Я готов отправиться в путь немедленно, – сказал Хономер, в свою очередь поднимаясь на ноги, и покосился на молодого мага. Если этот раззява столь же ловко накладывает заклятия, то вреда от него в дороге будет больше, чем пользы.

Гистунгур простер руки перед собой и, когда трое жрецов опустились на колени, торжественно произнес ритуальное напутствие уходящим исполнять Великое Служение:

– Ступайте, и да пребудет с вами могущество и благодать Двуединых! Свершите порученное и да не убоитесь, не усомнитесь, не покачнетесь вы в вере своей и стремлении вашем достичь цели! Пусть высохнут перед вами моря, горы превратятся в долины, реки изменят путь свой, а бездорожье ляжет к ногам вашим торным путем! Во славу Предвечного да исполнится!

– Да сбудется по слову и мановению рук Детей Его! – хором ответили жрецы. И Хономер внутренне содрогнулся – Великое Служение началось!

– Хорошо. Вы отплываете завтра на рассвете, – сказал Гистунгур голосом, в котором не осталось ни капли торжественности. – Следуйте за мной, нам необходимо изучить карту и обговорить кое-какие детали. Я покажу вам списки всего, чем снабжен "Перст Божий", а вы добавите то, что еще вам понадобится в пути. У вас останется время уладить личные дела, но помните, никто не должен знать о цели поездки. Ни одна живая душа, ибо за Глаз Дракона любой маг не колеблясь отдаст свои собственные очи.

2

Старый колокол отзвонил "вечернюю зорю", и толпа великовозрастных школяров с воплями вырвалась из восточного придела храма Всеблагого Отца Созидателя. Пастырь Непра вышел вслед за своими выучениками на крыльцо, испустил глубокий вздох и вытер взмокший лоб белой тряпицей. У него болели ноги, ныла спина, а перед глазами плыли темные круги – то есть все было точь-в-точь как в те времена, когда он сплавлял плоты по Карлоне.

Если бы он послушался добрых советов и не брался втолковывать грамоту, философию и числоведение этим лихим подмастерьям, то жизнь его была бы поистине светлой и безоблачной. Но префекторат Феда считал, что если неугомонные шалопаи тринадцати-семнадцати лет будут несколько вечерних часов мозолить мозги тайнами науки, то, во-первых, разумность их стремительно повысится, что не может не пойти на благо города, а во-вторых, юноши хоть немного подрастратят свою неисчерпаемую энергию и, вместо того чтобы докучать добропорядочным горожанам, проведут это время под надзором духовного пастыря, не позволящего им совершить ничего недостойного. До известной степени все это было разумно и справедливо, однако нисколько не облегчало предобморочного состояния Непры, чувствовавшего себя после общения с двумя десятками обалдуев так, будто ему чудом удалось выбраться из клетки с дикими зверями. А ведь завтра ему предстояло войти в нее вновь, и послезавтра тоже…

– Умчались злые духи? Умирил ты их праведными речами, наставил на путь благолепия? Возлюбили они премудрость книжную? – сиплым голосом поинтересовался Павилий – звонарь, служка и первый, за неимением иных, помощник пастыря, подходя к Непре.

– Их, пожалуй, умиришь или наставишь… Возлюбят они премудрость, жди… – безнадежно пробормотал тот, чувствуя, что не в состоянии даже рукой махнуть. – Гляди-ка, ведь как пить дать в "Обжорку" подались! Ну скажи ты мне, какая премудрость в головах этих парней удержится, если они ее каждый раз в пиве топят? А, нет, в Косой переулок свернули, никак разойдутся тихо-мирно? Или в "Боров" двинутся?..

– Кстати вот, о пиве, – просипел Павилий и щелкнул крепким, как дерево, пальцем по вытащенному из-за спины кувшину. – У тебя, верно, горло-то ровно песком засыпано, после твоей высокоученой говорильни, а?

Непра сглотнул – в горле и впрямь пересохло. Принял из рук Павилия кувшин (из погреба, видать, принес – ледяной) и, опустившись на нагретый солнцем камень, сделал долгий глоток. Служка присел рядом, полюбовался закатом, потом, вытащив из-под рясы серебристого, в меру подсушенного щуренка, принялся обколупывать коричневыми от работы в церковном садике пальцами, не забывая время от времени прикладываться к легчающему на глазах кувшину.

Такие вот вечера Павилий любил больше всего, а с появлением в городе Непры они приобрели и вовсе ни с чем не сравнимое очарование. Кряжистый пастырь, занесенный сюда невесть каким ветром аж из Нижнего мира, был некогда воином, храмовым строителем, сплавщиком леса и переписчиком книг и, когда на него нападал стих, порассказать имел что и умел как: что где надо – животики от смеха надорвешь, а где надо – слезами умоешься. Но лучше всего пастырь умел молчать. Есть такие, что молчат многозначительно, выразительно, тягостно, утомительно – по-всякому, словом. Этот же молчал уютно, и молчать с ним было одно удовольствие.

Справившись со щуренком, Павилий ловко располовинил его, и они с Непрой молча усидели солоноватую рыбешку, после чего служка, захватив пустой кувшин, спустился в церковный погреб к внушительному бочонку и вернулся от него с двумя полными посудинами. Пастырь же заглянул в западный придел и возвратился, неся вареные яйца, пару луковиц и початый душистый хлеб. В погожий вечер не было местечка лучше в окрестностях храма, чем утонувший в земле плоский валун у его западного придела, откуда залитый лучами закатного солнца Фед был виден как на ладони и совсем не напоминал тихий провинциальный городок Верхней Аррантиады, каковым являлся на самом деле.

– Думаю я пригласить сюда как-нибудь вечерком Дентата Сертория Панонира, чтобы поведал он моим школярам о лекарственных травах и прочих средствах врачевания, – сказал пастырь, будто и не обращаясь к Павилию, а размышляя вслух, – хочешь – отвечай, хочешь – мимо ушей пропусти. – Ливия Афениора еще хорошо бы залучить – он об алхимии порассказать может. Надоело небось парням мое занудство слушать, а когда уважаемые горожане с ними своими знаниями поделятся, глядишь, глаза-то и заблестят.

Павилий загасил добрым глотком пива разгоревшийся в животе из-за лука пожар и, промокнув губы рукавом застиранной рясы, предложил:

– Ювелира бы позвать – Этурия Друза, он о камнях много интересных баек расскажет, коли в настроении будет. Да, кстати, старший сынок Дентата – Хрис-Странник давеча в город возвернулся. Он по свету поездил и про страны заморские, и про обычаи тамошние, про что хошь живым языком расскажет. Его зови, не пожалеешь, от Хриса твои оглоеды точно без ума будут.

– Будут, думаешь? – с сомнением переспросил Непра. – От девок да от пива с винищем они без ума, это мне доподлинно известно. А от всего прочего... Попомни мое слово, раз уж они не в "Обжорку" направились, быть нынче шуму великому, верно, опять у "Борова" скандал учинят.

– Видит Бог, учинят! Как же не учинить, когда кровь-то молодая кипит, силы немереные выхода требуют? – подтвердил Павилий размягченно. – Да ты это в мыслях не держи, ну побалуют маленько – велика ль беда? Хряк-то, паскудник, и верно ведь, в пиво какую-то дрянь подмешивает для забористости. От нее хмелеешь крепче, зато наутро в голове тягость, будто по ней кувалдой дубасили… – Служка почесал неровно испятнанную желтоватой сединой голову и, помолчав, добавил: – А ученых людей города ты верно пригласить надумал. Если раз в седьмицу не ты, а кто другой горлопанам твоим мозги песочить станет, так оно и им интересно, и тебе не так тяжко будет.

– Думаешь, согласятся прийти? Тогда схожу к префекту, потолкую с ним. А со Странника твоего, с Хриса этого, мы, пожалуй, и начнем. Пока он опять в дальние дали из города не отправился. Не забыть бы у него еще карты какие ни есть попросить принести. Для наглядности.

Они надолго замолчали, глядя, как медленно меркнет пламя заката и сумрак опускается на отходящий ко сну город.

Великовозрастные школяры Феда испокон веку считали своими вотчинами три заведения, где можно было в свое удовольствие потратить в поте лица заработанные медяки. "Радость гурмана" славилась когда-то своей кухней, но давно уже превратилась в "Обжорку", где, кроме пива, вяленой рыбы, черных, круто посоленных сухарей и бараньей похлебки, даже обладатель самого толстого кошеля в мире не смог бы получить больше ничего достойного упоминания, если не считать извиняющейся улыбки пышнотелой Габроты. Подмастерий здесь принимали охотно, но Габрота была так добра и мягкосердечна, что сюда они приходили обычно, дабы зализать раны, полученные в других местах. Учинять в "Обжорке" веселое безобразие и шумовство считалось дурным тоном, и даже среди самых отъявленных шалопаев всегда находился достаточно трезвый и здравомыслящий юноша, напоминавший своим зарвавшимся товарищам, что негоже плевать в колодец, из которого им еще не раз придется пить.

"Глубокое горло" было известно не столько своими напитками, которые, надо признать, были исключительного качества, сколько служанками, всегда готовыми за известное вознаграждение ублажить любого истосковавшегося по женской ласке. Префекторат, однако, строго следил за тем, чтобы юноши, не достигшие восемнадцати лет, не переступали порог этого заведения, пользующегося скандальной известностью самого злачного места Феда и называемого в обиходе несколько иначе. Школяры, несмотря на запреты, все же проникали сюда, но и здесь вынуждены были вести себя тихо, что в их возрасте удавалось с трудом и потому лишало "Глубокое горло" значительной доли своего очарования. Настоящей отдушиной являлся для подмастерий "Счастливый хряк", с незапамятных пор называемый горожанами "Несчастным боровом". К нему-то и направились школяры, распростившись с пастырем Непрой, но на сей раз не для того, чтобы выпить пива и перекусить, а дабы отомстить владельцу этого заведения – Ацелату Ванию Дахору по прозвищу Хряк за многие причиненные им обиды.

Ацелат терпеть не мог нахальных молокососов, однако и упускать бренчавшие в их кошелях денежки было не в его правилах. Раздираемый жадностью и нежеланием терпеть насмешки и зубоскальства дерзких шалопаев, он не запирал перед ними двери, но всеми способами тщился досадить им, и они с лихвой платили ему той же монетой.

– Хряк подсунул мне в прошлый раз прокисшее пиво. А когда я потребовал заменить кружку, заявил, что не намерен вступать в споры с сопляком, который не в состоянии отличить благородный напиток мужчин от ослиной мочи, – жаловался Армии приятелям, шагая по улице Битых Горшков.

– Знаем, знаем! – перебил его Гвел. – Ты заорал, что он-то как раз и подает посетителям ослиную мочу вместо пива, и предложил ему пригубить из твоей кружки и удостовериться, что тебе подали кислятину. На что Хряк ответил, что не намерен пить из кружки, в которую ты напустил соплей и слюней, а когда ты стал настаивать, вылил ее содержимое тебе на голову. Хряк хотя и скотина, но повеселиться умеет!

– Ничего себе веселье! Да я его за это… – хорохорился Армии.

– Ты-ты! – передразнил его Сестий Мелф. – Ты умылся его ослиной мочой и, вместо того чтобы дать Хряку достойный отпор, лег на часок отдохнуть на крыльце "Борова", а потом отправился домой. Не так уж слаба его ослиная моча, но вот то, что поутряне из-за нее голова раскалывается, – настоящая подлость! Надо научить Хряка подавать уважаемым посетителям нормальное пиво, не разбавляя его всякой гадостью!

– Да ладно бы только это! Мерзавец не верит нам в долг! – вставил Эврих. – Ну где это видано, чтобы в родном городе тебе не верили на слово!

– Это оскорбление! Так просто этого оставлять нельзя! – поддержали его друзья.

– Вы заметили, он подает нам всегда щербатые кружки! У них такой вид, будто ими закусывали. А когда я пожелал заменить обглоданную на целую, Хряк сказал, что для меня и такая слишком хороша! – подлил масла в огонь Блоссий. – Он почему-то считает, что это мы таскаем кружки из его вонючей берлоги!

– По-моему, он их даже не моет, – прибавил Армин. – Он позорит Фед, и его давно уже пора проучить. Вы помните, как он вышвырнул из "Борова" хромого юродивого? А ведь я готов был за него заплатить!

– Ты вспомни лучше, когда за себя-то платил! – подал голос Дифан.

– Ну ладно, хватит препираться! Как решили, так и сделаем, – остановил приятелей Эврих и распорядился: – Гвел, иди за своим выпечным членом. Армин пусть лезет на крышу, он у нас самый легкий и ловкий. Я попробую отвлечь Памелу, а Сестий прошмыгнет в подвал и высыпет в початый бочонок слабительный порошок. Остальные пусть вовремя припрут дверь "Борова" колом, и, клянусь Богами Небесной Горы, если каждый из нас не оплошает, Хряк надолго запомнит этот день и впредь будет учтивее с теми, кто снизошел до посещения его мерзкого хлева.

– Слушайте, парни, это может плохо кончиться! Префект Юний и так зол на нас, и ежели Хряк пожалуется, неприятностей не оберешься… – попробовал отговорить друзей от рискованной затеи Мевретий, но на него так зашикали, что ему осталось только махнуть рукой и предоставить всему идти своим чередом.

Школяры разбежались кто куда. Армин полез на растущий близ "Борова" тополь, чтобы с него перебраться на крышу дома, на первом этаже которого располагалось заведение Хряка, а на втором жил его хозяин со своей сварливой и вечно недужной женой. Гвел побежал к пекарне, где он работал первую половину дня. Подмастерье выпек из серой муки достойную Хряка вывеску и ждал только случая, чтобы водрузить ее над "Несчастным боровом". Сестий и Эврих отправились к черному ходу таверны, а остальные пошли искать колья, хихикая и весело переговариваясь в ожидании любопытного зрелища.

Первым, как и было договорено, в дверь заглянул Эврих. Убедился, что в заставленной пустыми горшками, плетеными корзинами и бадьями комнате служанки нет, и, захрустев подхваченным из кадушки соленым огурчиком, приоткрыл дверь, ведущую на кухню. Из нее можно было попасть в закуток, из которого был выход в зал и две лестницы вели на второй этаж и в подвал, куда и надобно было проникнуть Сестию, дабы совершить свое черное дело. Памела, как водится, возилась у плиты, где тушилось мясо и кипела в большом котле аппетитно пахнущая чесноком и остролистом похлебка.

Служанка Хряка была прекрасной поварихой, но больше ничего прекрасного в ней определенно не было, и она прекрасно сознавала это. Потому-то, чтобы оторвать ее от плиты, требовалось большая, прямо-таки нечеловеческая хитрость. Эврих себя за хитреца не считал и выбран был приятелями в качестве прикрытия Сестию из следующих соображений. Первое – он был находчив, хорош собой и слыл отъявленным сердцеедом, и второе, непосредственно из первого вытекавшее, – двадцатидвухлетняя дурнушка Памела явно выделяла его из толпы школяров, и если уж кто-то и был способен отвлечь ее от плиты и заманить в смежную с кухней комнатушку, где она готовила подносы с холодными блюдами, то это, по общему мнению, был Эврих Иллирий Вер.

Семнадцати с половиной лет, стройный, с курчавыми золотыми волосами и яркими зелеными глазами, он, по уверениям товарищей, производил неотразимое впечатление даже на кур, коз и коров, что уж там говорить о похожей на жердь служанке, мясов на которой было не больше, чем на топорище. Длинное, лошадиное лицо, тусклые волосы и бледная, с синеватым оттенком кожа постоянно недовольной и раздраженной девицы наводили на мысль о том, что ведет она нездоровый образ жизни и питается впроголодь, что ни коей мере не соответствовало истине. Просто, как говорят, корм шел не в коня. Все это, однако, не мешало Памеле поглядывать на школяров свысока и разговаривать с ними грубо, подражая в этом повадкам своего хозяина. Пожалуй, только Эвриху ни разу не сказала она дурного слова и только он, когда Хряк бывал чем-то занят и поручал девушке обслуживать посетителей, получал из ее рук не выщербленные кружки, шапки густой пены над краями которых поднимались подобно снежной вершине Небесной Горы.

Припоминая все это, юноша испытывал чувство неловкости, оттого что должен "подставить" явно неравнодушную к нему девицу под гнев Хряка, который со временем, конечно, разберется, что к чему. Отступать, однако, было поздно, и, проглотив остаток огурца, Эврих переступил порог кухни.

– Да поможет тебе, хозяюшка, бог острых соусов и наваристых супов! – весело обратился он к вздрогнувшей при его внезапном появлении Памеле. – Ты, как всегда, губишь свою молодость у чадящей печи!

– Чего это ты заявился, красавчик? – подозрительно поинтересовалась Памела, стряхивая над котлом поварешку и упирая руки в костистые бедра.

– Взглянуть на тебя да перемолвиться словечком-другим. Может, и кружку пива выпить, коли ты не поленишься налить да поднести.

– Вот еще выдумал, пива ему налить! Если жажда мучит – ступай в зал! Да у тебя, верно, денег нет? Так прямо и скажи, пожертвую медяк на бедность калеке безрукому, подачками живущему! – усмехнулась Памела, презрительно выпячивая нижнюю губу.

– Медяки-то есть, не такой уж я безрукий, как ты думаешь. – Эврих звякнул висящим у пояса потертым кошелем и, ловко выудив из него монетку, начал быстро-быстро крутить между пальцами. Трюку этому он выучился у забредшего в прошлом году в Фед пожилого жонглера.

– Ух ты! – Девица завороженно уставилась на монетку, которая мелькала между пальцами и, казалось, вот-вот должна была упасть, но удивительным образом не падала!

– Медяки есть, а поискать, так и серебряная денежка сыщется, вот только на Хряка смотреть не хочется – тошно. Ежели б это ты пиво разносила, целыми бы днями из "Борова" не вылезал. Так нальешь кружку? Хозяин твой в убытке не останется. – Эврих подкинул монетку с изображением колокола к потолку, поймал и кинул в весело зазвеневшую оловянную миску.

– Ну, раз тебе мнится, что в каморке для прислуги пиво вкуснее, чем в зале, отчего не налить. Хороший хозяин и дурного гостя ублажить сумеет. – Бросив взгляд на кипящую в котле похлебку, девица сделала Эвриху знак следовать за собой и провела его в ту самую комнатушку, где резала сыр, хлеб, сало и зелень для холодных закусок, подававшихся в "Борове" к пиву.

Памела взяла с полки кружку, наполнила ее из большого пузатого кувшина и подала юноше:

– Вот тебе твое пиво.

– А ты разве не выпьешь со мной? – Эвриху не хотелось прикасаться к Памеле, ибо ночью его ожидал более лакомый кусочек, но Сестию надо было дать время проникнуть в подвал и выбраться из него незамеченным, чтобы у Хряка не было повода обвинять во всем случившемся школяров.

– Раз уж ты так хочешь… – Памела улыбнулась бледной улыбкой, плеснула себе на донышко кружки, сделала глоток и протянула руку к тонким ломтикам копченого окорока. – Чем желаешь закусить?

– Если ты не возражаешь, твоими губами.

– Я воз… – начала было Памела, но губы юноши впились в ее рот. Он опустил недопитую кружку на стоящий позади девицы стол и обнял ее за бедра. Мгновение руки девушки упирались в грудь Эвриха; смущенная столь внезапным натиском, Памела, видимо, не знала, как ей быть: отпихнуть наглеца и надавать ему оплеух или, напротив, приласкать и получить то, о чем она давно уж тайно мечтала. Наконец последнее желание победило, и руки ее охватили голову юноши. Рот ее жадно раскрылся навстречу его языку, и Эврих с содроганием подумал, что на самом-то деле не такая уж она холоднокровная лягушка, какой прикидывается.

Оглаживая костистые бедра и тощие угловатые ягодицы Памелы, он прислушивался к шагам Сестия, но ученик лекаря, так же как и его старший брат, трудившийся у Дентата Панонира, умел двигаться совершенно бесшумно. "Хоть бы догадался предупредить, когда будет уходить", – подумал юноша, но тут Памела, губы которой он на мгновение освободил, сама что есть сил впилась в его рот. Она вцепилась в кудри Эвриха, и тот решил, что в счет грядущего скандала, который устроит ей Хряк, служанка должна получить хотя бы толику удовольствия. Его ладони скользнули по тому месту, где у женщин положено находиться грудям, и едва нащупали крохотные ягодки сосков. "Нет, так дело не пойдет!" – решил Эврих. Поглаживая плечи прерывисто задышавшей девицы, он спустил с них застиранную тонкую рубашку. Памела, имевшая все основания стесняться своей наготы, попыталась помешать ему, но тщетно. Губы юноши пробежали по тонкой шее, описали круг около соска и обняли его, заставляя расти, набухать, наливаться жизнью.

Девица задышала еще чаще, то судорожно оглаживая спину Эвриха, то вцепляясь в нее так, словно намеревалась вырвать кусок мяса. Румянец жаркими пятнами выступил у нее на щеках и плечах, ноздри взволнованно раздувались, из полуоткрытого рта вырывались полувздохи-полустоны. Закрыв глаза, Памела выпячивала свою плоскую грудь, не то подставляя ее губам юноши и прося не прекращать ласк, не то стараясь показать, что она у нее все же есть. Неумелость, стыдливая страстность и внезапная покорность обычно грубой Памелы не столько растрогали и возбудили, сколько удивили Эвриха. Вид ее обнаженного тела и безыскусные ласки не доставляли ему особого удовольствия, но негоже было оставлять распаленную девицу неудовлетворенной.

Его пальцы отыскали тесемки юбки и распустили кое-как затянутый узел. Памела охнула и прижала голову юноши к своим набрякшим потемневшим соскам, ладони его пробежали по внутренней стороне ее бедер, коснулись кустика редких волос на холме страсти, и тут же он ощутил, что девица, отбросив всякую стыдливость, стаскивает с него тунику. В следующее мгновение он почувствовал, как ее шершавые, мозолистые пальчики завладели его восставшей плотью. Содрогнувшись, Эврих подумал, что, право же, не собирался заходить так далеко, но раскаиваться было поздно. Смелостью Памела напоминала девиц из "Глубокого горла", а неумелостью – маменькиных дочек, не знающих ничего иного, кроме как помогать дома по хозяйству, и сочетание это показалось ему почему-то забавным. Он рывком вскинул прилипшую к нему, восторженно всхлипывающую девицу на прислоненный к стене стол, угнездил между кружек и подносов со всевозможной снедью и ринулся на приступ широко распахнувшихся навстречу ему врат.

Памела жалобно пискнула, из остекленевших глаз ее потекли слезы, а пальцы вцепились в плечи Эвриха с такой силой, что он испугался, как бы они не оставили на его теле ссадин и синяков. Этой ночью юноше предстояла одна приятнейшая встреча, и свидетельства его близости с Памелой были ему совершенно ни к чему. Однако не отрывать же девицу от себя силой! Быть может, если он расстарается, она сама отвалится от него, как насосавшаяся крови пиявка, подумал Эврих и расстарался так, что бледная кожа девушки залоснилась от обильно выступившего пота, а в расширившихся зрачках застыло такое безмерное счастье, удивление и восхищение, что юноша устыдился своих мыслей, особенно сравнения с пиявкой. И поторопился оправдаться перед собой тем, что ничего плохого в виду не имел: пиявки, если отбросить предрассудки, – благороднейшие создания: они не лишают своих жертв жизни, а берут от них лишь столько крови, чтобы насытиться, и ни каплей больше…

– Памела! Памела, дрянная девчонка, где ты?! Где тебя носит, мослатая кляча, когда люди умирают от жажды и голода? – донесся из зала яростный вопль Хряка.

– Не бойся, он не придет, – жарко выдохнула девушка в ухо Эвриха и повисла на нем, содрогаясь и всхлипывая, исступленно покрывая его плечи и грудь страстными поцелуями.

– Ты замечательная! Твое тело поистине восхитительно! Мне никогда не было так хорошо!.. – бормотал между тем юноша, гладя ее плечи и спину с выпирающими, словно обрубки крыльев, лопатками. Он врал без смущения, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Очнувшись от дурмана соития, она все поймет и не осудит его. Но если промолчит он, то кто и когда скажет ей эти слова? Да и скажет ли? Или вечно будут ее кликать только мослатой клячей, а то и похуже чего удумают? Так пусть же она получит от этой мимолетной случайной встречи с ним все возможное. И не важно, что сам он почти не испытывает удовольствия от близости с этой женщиной: некрасивой, неумной, неумелой и обладающей еще целой кучей других, более мелких недостатков. В конце концов, он сегодня ночью еще возьмет свое и пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться прелестями любви. Кстати, если Сестий уже сделал свое дело, то чересчур долго задерживаться в объятиях Памелы все же не стоит – любовные игры на подпиленном суку могут ему дорого обойтись!..

– Хорошо, Хряк сюда не заявился. Я уж подумал, когда он орать начал, что вот-вот ввалится.

– Зачем ему? – хрипло промурлыкала Памела, неловко сползая со стола. – Если я не отзываюсь, значит, вышла во двор, и тогда ему проще самому в подвал за пивом спуститься, чем меня разыскивать. Да и миску похлебки из котла налить – тоже руки не отсохнут.

– Понятно, – пробормотал Эврих. Раз криков из подвала не доносилось, значит, Сестий успел удрать, и ему самое время откланяться. – Ты говорила что-то о похлебке. Это не она подгорает? – поинтересовался он с самым невинным видом.

– Типун тебе на язык! – Памела вмиг подхватилась, накинула одежду и выскочила из каморки. Юноша последовал за ней и, пока встревоженная повариха принюхивалась и соображала, что к чему, выскочил на улицу.

Из-за мощных тополей послышался призывный свист.

– Ты что, другого времени не нашел, чтобы с этой мослатой клячей любиться? – укоризненно обратился Армин к Эвриху, когда тот укрылся за стволами деревьев. – Сейчас потеха начнется, а ты!.. Пошли, посмотрим, что там, на улице, делается.

– А где Сестий?

– Да там же, со всеми, где ему еще быть! Он сказал, что снадобье свое прямо в кувшины высыпал, так что долго ждать не придется. А я, гляди, ловко трубу заткнул? Ни струйки дыма не просочится! Погоди, сей момент пивоглоты из дверей-то полезут, запомнит Хряк этот день, ох запомнит!

Приятели выбрались на улицу и увидели, что дверь таверны уже подперта двумя толстыми колами, а над входом, над вывеской с нарисованным кабаном, покачивается плоское, но весьма выразительное изображение детородного мужского органа со всеми причиндалами. Горожане, правда, давно уже переименовали таверну: звать Хряка Боровом все равно никто не станет, и, глядя на новую вывеску, Эврих не очень понимал, зачем было Гвену своим выпечным изделием оповещать всех и каждого, что боров и некоторые части тела, делавшие его некогда хряком, существуют по отдельности. Почему-то после объятий Памелы и вывеска, и все происходящее перед дверями "Борова" показалось ему нестерпимо детским и глупым. Он представил, как кашляющие и задыхающиеся от дыма люди начинают чувствовать острую резь в животах и, бросившись к дверям, обнаруживают их закрытыми, и не усмотрел в этом ничего забавного. Глупая, злая и в общем-то совсем не смешная шутка. Пострадает от нее в конечном счете не Хряк, а ни в чем не повинные посетители таверны, среди которых мог оказаться его собственный отец или старшие братья. Или отцы и братья его товарищей.

Вся эта затея, включая совершенно бессмысленную и едва ли просуществующую до утра вывеску, была, безусловно, глупой. Столь же глупой и никчемной, как и его с Памелой соитие, но исправить уже ничего невозможно. Разве ему удастся убедить парней хотя бы колья от дверей убрать? Да ни в жисть! И самого бы его тоже никто не убедил, если бы не… Если бы что?.. А, плевать! – одернул сам себя Эврих. Обвел взглядом напряженно следящих за дверями таверны Сестия, Армина, Блоссия, Гвена и остальных и, не сказав никому ни слова, торопливо зашагал прочь от "Борова", благословляя Всеблагого и Богов Небесной Горы за то, что приятели его забыли о черном ходе, через который Хряк, если мозги у него окончательно не заплыли жиром, выведет посетителей прямо к стоящему позади дома нужнику. И сделано это будет очень и очень своевременно. Последняя мысль слегка развеселила Эвриха, однако чуть позже он подумал о том, как отнеслась к его бегству Памела, и ему снова стало гаже гадостного. Но, опять же, исправить уже ничего нельзя. Ни деньгами, ни подарками ему не искупить свою вину. Впрочем, денег у него все равно нет и подарить нечего. Разве что цветов нарвать? Девчонки любят цветы. Вот только Памелу-то девчонкой никак не назовешь. Он вспомнил ее прикосновение к своей плоти и скрипнул зубами от внезапно нахлынувшего чувства нестерпимого стыда. Несчастная, изнывающая от желания быть любимой женщина, она, верно, догадывалась, что он зашел не просто так, и все же не оттолкнула его, не прогнала. А он? Какой же он мерзавец и дурак к тому же! Сбежал и даже слова доброго напоследок сказать не удосужился!

Эврих развернулся и зашагал к дому префекта. Жена Юния любила цветы, и огромные фиолетовые астры цвели в ее саду даже зимой. Он нарвет большой букет; клумба, где растут астры, всегда поражала его своими размерами; заметного ущерба она не потерпит. А Памела… Даже если она бросит цветы свиньям, он должен их ей принести. Хотя бы для того, чтобы облегчить собственную совесть. И еще он нарвет букет для… ночного визита, который отложить ну никак невозможно. Зато уж с завтрашнего утра его ни на какие "подвиги" никаким калачом не заманишь!

Эврих почесал в затылке, припоминая, что, кажется, похожий зарок уже когда-то себе давал. Ну да мало ли что было, теперь-то уж он наверняка образумится!

3

Обед превзошел все ожидания – Верцел Таний Рез был искренне обрадован появлением в его доме Хриса и сделал все возможное, чтобы должным образом почтить дорогого гостя. Пожилой торговец глубоко уважал Хриса Сертория Панонира как удачливого купца и отважного путешественника, высоко ценил его безупречную честность, широту души и верность данному слову. Все эти черты характера в большей или меньшей степени были свойственны едва ли не всем аррантским купцам, для которых торговля была не просто средством прокормиться, но и образом жизни, и ее целью. Сознательно или бессознательно, они сторонились тех, для кого нажива была превыше всего – в многотрудных и рискованных путешествиях алчный спутник легко превращался из ненадежного товарища в лютого врага. Верность слову для потомственного торговца была качеством естественным и жизненно необходимым, и в этом отношении Хрис тоже не особенно отличался от своих собратьев по ремеслу. Удивительным было другое – ему была совершенно чужда скрытность, за кружкой вина он не раз раскрывал Верцелу секреты, которые могли принести баснословные деньги, и не требовал ничего взамен. Так, походя, он продиктовал состав, излечивающий язвенную болезнь, рассказал о хинном дереве, кора которого соответствующим образом обработанная, излечивает малярию. Да мало ли еще всякого открыл он с таким простодушным видом, что Верцелу оставалось лишь глаза от изумления выкатывать.

Откровенность Хриса настораживала и поначалу даже пугала искушенного и опытного купца, который за полвека успел привыкнуть к тому, что никто и никогда даром не открывает тайн, продав которые можно сколотить изрядное состояние. Тайны – это тоже товар, причем не из худших. Приписать столь странное поведение глупости или юношеской доверчивости Хриса, с которым Верцел познакомился лет пять назад, тоже было никоим образом нельзя. Глупый купец – это и не купец вовсе, да и тридцать лет – возраст достаточный, чтобы изжить в себе детскую порывистость и непосредственность, столь неуместные в делах. Разъяснилось же все самым неожиданным образом, когда Хрис, прозванный Странником, в очередной раз появившись в Аланиоле, на вопрос, откуда прибыл, ответствовал, что давеча спустился из Верхней Аррантиады.

О существовании Верхнего мира и ведущих в него Врат в Аланиоле ходили самые противоречивые и порой ни с чем не сообразные слухи, и все же Верцел поверил Хрису сразу и безоговорочно. Поверил еще до того, как тот вошел со своими спутниками в святилище Богов Небесной Горы и не вышел из него. Поверил, ибо в Страннике и впрямь чувствовалась какая-то потусторонность – то, что удивительнейшим образом чувствовали дети, животные и женщины. Если бы Верцела попросили дать этому название, он не смог бы сказать ничего определенного. Аура добра и света – понятие более чем расплывчатое и как-то не вполне уместное, когда речь заходит о рослом бородатом мужчине с обветренным, прокаленным солнцем лицом. О человеке, способном тащить на плечах осла с поклажей и мастерски владевшем мечом, в чем Верцел мог убедиться собственными глазами.

И все же некая аура безусловно была. И заявление Хриса о том, что дом его, в котором он родился и куда время от времени возвращается, находится в Верхней Аррантиаде, многое объясняло. "Если я буду скрывать знания, которые могут спасти чью-то жизнь, то однажды найду Дверь в свой мир навеки для меня закрытой", – сказал как-то Хрис, и тогда-то Верцел понял, что "аура добра и света", окружавшая Странника, это не только свойство его характера, но и, образно говоря, "белые одежды души", которые тот не хочет и не смеет замарать. Главным для Верцела оказалось именно то, что "не смеет". Ежели сегодня хочет – завтра может перехотеть, желания наши – штука преходящая и ненадежная. Но если человек, дабы иметь возможность вернуться в свой дом, на свою родину, обязан вести себя достойно, – это совсем другое. Ему не колеблясь можно доверить богатство, честь и жизнь. И Верцел доверял Хрису больше, чем кому-либо. Более того, он любил его как сына, которым, увы, Морской Хозяин не наградил старого купца. И потому двери его городского дома и загородной виллы всегда были настежь распахнуты для Странника, а слуги и рабы оповещены, что, когда бы тот ни появился, принимать его и ухаживать за ним должно как за самим хозяином. Потому-то и обед, данный Верцелом по случаю возвращения Хриса из Мономатаны, был разорительно роскошен, и потому-то хозяин дома был несказанно удивлен, когда высокочтимый гость сообщил, что желает поговорить с ним в каком-нибудь укромном местечке и заранее просит пообещать, что содержание их беседы останется тайной для всех без исключения, включая домочадцев Верцела.

Отобедав, встревоженный и заинтригованный купец проводил гостя в свой рабочий кабинет, предупредив слуг, чтобы им ни в коем случае не мешали, и, наполнив кубки рубиновым саккаремским вином, приготовился услышать что-то из ряда вон выходящее. Как учтивый хозяин, он, впрочем, для начала рассказал Хрису кое-какие местные новости, позволив гостю самому выбрать момент для перехода к волнующей его теме. Момент этот наступил после того, как Верцел сообщил о поползших по городу слухах, что Кешо – повелитель государства Мавуно, занимающего срединную часть Мономатанского континента, – закрыл свои порты для заморских кораблей.

– К сожалению, дорогой друг, слухи эти полностью соответствуют действительности, – подтвердил Хрис, выбивая сильными пальцами барабанную дробь на инкрустированной драгоценными породами дерева столешнице. – Об этом-то я и хотел с тобой поговорить. Корабль, на котором я приплыл в Аланиол, был последним, вышедшим из Мванааке – столицы Мавуно. Теперь товары из этой страны сильно поднимутся в цене – чернокожие купцы будут просить за них втридорога, и, боюсь, это испортит жизнь многим торговцам в твоем родном городе да и во всей Аррантиаде.

– Ну, Мавуно – это ведь только часть Мономатаны. Мы, собственно, и раньше значительную часть товаров привозили из Афираэну и Кидоты, так что, сдается мне, Кешо поступил неосмотрительно и, приказав закрыть порты для заморских кораблей, принес собственным купцам больше вреда, чем кому бы то ни было.

– Вероятно, ты прав, и он еще пожалеет о содеянном. Но мне-то от этого не легче. Кое-какие растения, жир нарлы, экскременты рахисиамбы и другие ингредиенты, необходимые моему отцу для составления лекарственных снадобий, я приобретал именно в Мавуно. Это все редкий товар, доставать который хлопотно, и тамошним купцам едва ли придет в голову везти его сюда. Слишком мал спрос, – пояснил Хрис, оставив столешницу в покое и сцепив пальцы на колене. – Конечно, некоторые растения я смогу достать в Афираэну, но надо будет заводить там новые знакомства, искать нужных людей… А кое что мне не удастся приобрести ни там, ни в Кидоте, ни в Висивабави.

Верцел кивнул. Он, случалось, приторговывал лекарствами, амулетами от сглаза и порчи, драгоценными камнями и ювелирными украшениями, но все это было побочным товаром. А мономатанские ковры, тончайшую, полупрозрачную бумагу, делавшуюся из тамошнего тростника и значительно превосходящую саккаремскую, различного рода древесину, включая драгоценный маронг, можно было купить в Афираэну по такой же примерно цене, что и в Мавуно. Однако налаживать связи в незнакомой стране действительно трудно. На это уходит много времени, сил и денег.

– Погоди-ка, но ведь у вас-то, в Верхнем мире, все, наверно, по-другому, и Кешо…

– Вот именно – по-другому. Я говорил тебе об этом не раз и могу напомнить, что наш мир во многом отличается от этого. Континенты у нас имеют несколько иные очертания, и, если уж на то пошло, западной и срединной части Мономатаны в нашем мире вообще не существует. Их просто нет, и, разумеется, из-за этого климат нашей и вашей Мономатаны совершенно не похожи.

– Да, ты действительно говорил об этом, – припомнил Верцел. – И даже привозил семена растений, которые неизвестны в нашем мире.

– Вот видишь. Теперь тебе понятно, почему я пасусь здесь. Но я вовсе не собираюсь жаловаться на то, как уел меня своим дурацким приказом его чернозадое величество Кешо. Напротив, я намереваюсь пригласить тебя принять участие в довольно прибыльном деле. – Хрис понизил голос. – Ты слышал о цветке, который мономатанцы называют хуб-кубава, что означает Глаз Дракона?

– Ха! Кто же о нем не слышал! Ведь это из него делают лечебное средство, положившее конец мору, поразившему Саккарем около двух лет назад. Эта отвратительная болезнь унесла немало жизней и в Аррантиаде и, говорят, проникла даже в Озерный край и на Западные острова.

– Верно, это знают все. Значительно меньшему числу людей известно, что из Глаза Дракона можно приготовить еще несколько десятков лекарств. Листья, корни и цветы этого растения обладают удивительными свойствами. Увы, из него же варят ужасный яд и изготовляют серый порошок, принимая который люди испытывают ни с чем не сравнимое блаженство, а потом сходят с ума. Об этом ты слышал?

– М-м-м… – Верцел задумчиво пожевал губами, и на его крупном, испещренном морщинами лице появилось задумчивое выражение. – Мне доводилось слышать об этом, но я не знал, что его получают из Глаза Дракона.

– Ничего удивительного. Способ приготовления этой отравы держится в тайне, хотя проникнуть в нее, прямо скажем, не так уж сложно. Несравнимо труднее достать сам Глаз Дракона. До недавнего времени считалось, что растение это встречается только в Мавуно, и тамошние купцы драли за него такие деньги… Причем семена, которые тоже используются в лекарственных целях, они предварительно обрабатывали некими составами или дробили, чтобы их нельзя было прорастить. Догадываешься, к чему я клоню?

– Догадываюсь, – медленно промолвил пожилой купец. – Тебе стало известно место, где произрастает Глаз Дракона, и ты хочешь отправиться туда. Но поскольку путь предстоит неблизкий и потребует солидных расходов…

– Точно! Я знал, что тебе не придется ничего объяснять. Торговцы из Мавуно конечно же будут по прежнему привозить Глаз Дракона, уж что-что, а его-то они своим вниманием не обойдут. И потребуют цену ему немалую. Но ты ведь понимаешь, лекарство – не драгоценный камень, который можно один раз купить и потом любоваться им всю жизнь. Кроме того, лекарства нужны не только тем, кто способен расплатиться золотом или упомянутыми драгоценными камешками… Я намерен добыть семена Глаза Дракона. Полагаю, здесь, в Аланиоле, найдется кто-нибудь, способный их прорастить. Во всяком случае, в Верхнем мире людей, сумеющих сделать это, долго искать не придется.

– Но яд… Серый порошок… Не боишься ли ты, что, привезя семена этого растения… – Верцел охватил рукой мясистый подбородок и замолк.

– У тебя на стене висят скрещенные мечи. Разве тебе приходила когда-либо мысль снять один из них и отрубить им голову сначала жене, а потом дочери? – Заметив, как дернулось лицо купца, Хрис поспешил сменить тему: – К слову сказать, малышка Вивилана так быстро убежала из-за стола, что я ее и рассмотреть-то как следует не успел. Мне показалось, она сильно подросла, и недалек тот день, когда у тебя появятся внуки.

– Если будет угодно Морскому Хозяину, появятся и внуки. Она стала совсем невестой. Жаль, жена не дожила, то-то порадовалась бы, глядя на дочь, – пробормотал Верцел. – Значит, ты говоришь – меч. Сравнение уместное. И люди, способные прорастить семена, если надо будет, сыщутся. Погоди-ка, – внезапная мысль заставила пожилого купца вперить в гостя недоверчивый взгляд, – почему ты предложил это мне? Неужели только из-за денег, которые понадобятся на путешествие?..

– Ты мудрый человек, и я не собираюсь тебе льстить. Многое из того, что я говорил тебе, другие не узнали бы от меня и под пыткой. Ведь не о деньгах же, которые способен выручить за Глаз Дракона, ты подумал прежде всего? Нет! Ты подумал о том, как бы вместо лекарства не занести на свою родину страшную отраву, отвратительный, губящий души и тела бич. Значит, я не ошибся. Ты именно тот, кто мне нужен, кто сумеет использовать меч для защиты, но не обернет против ближнего своего, какие бы выгоды это ему ни сулило, – удовлетворенно заключил Хрис, извлекая из висящего на поясе пенала листок тонкой мономатанской бумаги. – Взгляни, вот карта, на которой показано место, где, кроме Мавуно, растет Глаз Дракона. Аскул – не близкий свет, но этот город построен аррантами, и Кешо не может запретить нашим кораблям бросать якорь в его порту.

– Ха! Это потребует немалой суммы, но, думаю, расходы окупятся. Не сразу, быть может, однако деньги приходят и уходят, а жизнь коротка, и надо спешить делать добро своим ближним, пока Морской Хозяин не затрубил в раковину!

– Истинно так, – подтвердил Хрис, раскладывая карту на столешнице.

– "Истинно так"! – чуть слышно передразнил его Фрок, слуга Верцела, прижимаясь к щели между дверями. – Жирным и богатым легко творить добро. Много спросится с тех, кому многое дано. А с тех, у кого ничего нет, какой спрос? Быть может, со временем я тоже подумаю о своей совести, а пока… Пока надо сделать так, чтобы хоть в будущем у меня появилась возможность думать о ней в собственной лачуге…

Даже говоря сам с собой, Фрок лукавил – лачуга, а точнее, маленький хорошенький домик у него был. И он вполне мог рассчитывать, что за сведения о месте, где растет Глаз Дракона, ему удастся выторговать у Мурия Главира Юга что-нибудь посолиднее жалкой лачуги.

– "Истинно так", – повторила Вивилана слова Хриса, не сводя со Странника зачарованного взгляда. Она знала, что подглядывать и подслушивать нехорошо, но ей так хотелось посмотреть на долгожданного гостя! Он ничуть не изменился с тех пор, как она видела его в последний раз. О, как она мечтала вновь поговорить с ним, но он, кажется, продолжает относиться к ней как к несмышленой девчонке. Да и кто она еще, если решилась, чтобы только видеть и слышать его, залезть и спрятаться в отцовском шкафу? О Морской Хозяин, да что же это с ней происходит?! Так бы смотрела на него и смотрела! На Хриса… Хрис. Какое красивое имя!

4

Полная луна сияла над городом подобно гигантскому, окованному серебром щиту, когда Эврих подошел к роскошному двухэтажному дому Палия Авгириона Драга – торговца вином, мукой и прочими разностями. В руке юноша держал большой букет фиолетовых астр, цветом и бархатистостью напоминающих усыпанный бесчисленными звездами небосвод. Букет, предназначенный Эларе, младшей дочери Палия, размерами уступал тому, который он оставил на крылечке "Борова", где его должна была найти вышедшая на стук Эвриха Памела. Был он, однако, тоже весьма недурен, и то, что цветы сорваны в тщательно охраняемом саду префекта, должно было в глазах Элары по крайней мере вдвое увеличить ценность подношения. Зимы в северной части Аррантиады не слишком холодные, но цветы в это время года продолжают здесь цвести далеко не в каждом саду, и потому зимний букет не чета тем, которые дарят друг другу юноши и девушки в Праздник Урожая.

Во время этого праздника Эврих и заприметил Элару – нескладная прежде девчонка, казавшаяся сорняком в окружении своих трех старших, прекрасных, как розы, словно налитых соком жизни, сестер, за одно лето похорошела, оформилась и стала так постреливать черными сияющими глазками, что парни вокруг нее вились, как пчелы над цветущей липой. Она же с очаровательной улыбкой принимала их ухаживания, причем, не отдавая кому-либо предпочтения, делала это так ловко, что каждому казалось, будто девчонка улыбается именно ему.

Праздник Урожая длится несколько дней, и молодые люди по издавна укоренившейся традиции пользуются на нем такой свободой, что родившихся в начале лета младенцев принято было называть "Праздничными" детьми или "Детьми Урожая". Дети Урожая угодны Отцу Созидателю и, если истинные папаши не желают их признавать, считаются посланными Богом, так же, впрочем, как и все другие младенцы, отцовство которых не установлено. Таких, правда, находилось не много – от детей в Верхней Аррантиаде не принято было отказываться, на такое способны только слабоумные и чудаки из заморских стран либо выходцы из Нижнего мира. Кто в здравом уме, найдя на дороге самоцвет, не поднимет его и не назовет своей собственностью?

О том, что в результате осеннего веселья в летнюю пору могут появиться дети, на Празднике Урожая, по понятным причинам, не слишком задумывались. Пляски с утра до ночи и с ночи до утра, благодарственные молебны за ниспосланный урожай, свадьбы, всевозможные состязания, представления, даваемые местными и заезжими певцами, жонглерами, фокусниками и акробатами, льющееся рекой пиво и вино – все настраивало на то, чтобы повеселиться от души и о будущем не думать. И Эврих, как и большинство его сверстников, не думал. И вручив – так же как и многие другие юноши – букет солнцевиков Эларе, приглашая ее на танец, совершенно не предполагал, что девчонка положит на него глаз. Более того, он и сам не слишком-то стремился ей понравиться: длительные ухаживания были ему нестерпимо скучны, приехавшие на праздник из окрестных сел вместе со своими отцами и матерями девчонки, так же как и местные девушки, весьма благосклонно поглядывали на бойкого и пригожего золотоволосого юношу. Толкаться же в толпе поклонников Элары, не забывавших, что она не просто хорошенькая девчонка, но и младшая дочь, любимица одного из самых богатых людей города, представлялось ему занятием в высшей степени неблагодарным.

Отметив, что пляшет Элара с огоньком, и угостив крепенькую фигуристую девчонку стаканом вина, Эврих поболтал с ней о каких-то пустяках и думать забыл о дочери Палия. Но она-то о нем, похоже, помнила и в сумерках пригласила на "девичий" танец, что, конечно, было сразу замечено приятелями юноши, облюбовавшими, как обычно, площадь перед префекторатом – самое оживленное место в городе во время Праздника Урожая.

Во время медленного "девичьего" танца на дочку Палия глядели во все глаза, и, сознавая это, она, в отличие от других девиц, не сделала ни одного нескромного движения. Со стороны все выглядело чинно и благопристойно, но переплетенные с Эвриховыми пальцы девушки сжимались так выразительно, а в глазах сиял столь откровенный вызов и приглашение познакомиться поближе, что юноша счел своим долгом приударить за милашкой, которая и в самом деле при желании могла влюбить в себя кого угодно. Румяная, с алыми, капризно изогнутыми пухлыми губами, волосами цвета мореного дуба и кругленьким сдобным подбородком, она была то мечтательной и задумчивой, то беспечной и легкомысленно-смешливой, и настроение ее менялось с такой быстротой и легкостью, что другие девицы казались рядом с ней деревянными куклами.

В последний день праздника Эврих не отходил от Элары ни на шаг, то и дело ловя на себе завистливые взгляды менее удачливых поклонников девушки. Сама же она веселилась, смеялась и щебетала, как птичка, и, подобно птичке же, не давалась в руки птицелова, даря лишь редкие прикосновения, заставлявшие Эвриха вздрагивать и скрипеть зубами.

После Праздника Урожая жизнь в городке вошла в прежнее русло и Эвриху удавалось видеться с Эларой нечасто. Порой они виделись в храме, на базаре, в лавках, но встречи эти были столь мимолетны, что юноша все реже и реже вспоминал о младшей дочери Палия, и когда тот прислал Нетору Иллирию Веру традиционное приглашение на празднество, посвященное дню его рождения, юноша поначалу даже отказался сопровождать отца. Однако торжественный обед, который должны были украсить выступления жонглеров и певцов, обещал внести в монотонную жизнь подмастерья резчика по дереву приятное разнообразие, и, поразмыслив, он все же отправился на него вместе со всей семьей – отцом, матерью, старшими братьями и сестрой – и должен был признать, что пошел не зря. Уже в середине многолюдного застолья, на котором присутствовал цвет Феда, Элара сделала ему знак следовать за собой и незаметно покинула пиршественный зал. Упрекнув Эвриха в том, что тот совсем забыл о ней, она расспросила юношу о его жизни и попутно рассказала кое-что о своей, предложив до начала выступления артистов побродить по дому ее отца, славящемуся своим убранством, коллекцией скульптур, шпалерами и великолепной мебелью. Последняя, по мысли Элары, должна была особенно заинтересовать Эвриха, но легкомысленного школяра несравнимо больше привлекала сама девушка, что он и не преминул ей сказать, едва только они оказались в уединенной части дома. Девчонку это, как и следовало ожидать, нисколько не огорчило и не удивило, и, сообщив юноше, что резная мебель – предлог для того, чтобы остаться наедине, ничем не худший, чем любой другой, она подставила ему губы и впервые за время знакомства не стала избегать объятий.

Элара была вовсе не такой недотрогой, какой казалась на людях, и, хотя дальше поцелуев и целомудренных объятий дело не пошло, Эврих потом не одну ночь ворочался с боку на бок, не в силах уснуть, вновь и вновь вспоминая длинные сильные ноги, высокую шею и крепкие, как яблоки, груди младшей дочери Палия…

Расставшись, они договорились обмениваться записками, пряча их в каменной садовой беседке. Благодаря этому, им удавалось время от времени встречаться, и Эврих чувствовал, что с каждым разом все сильнее влюбляется в своевольную девчонку, которая, казалось, получала удовольствие, всячески поддразнивая и распаляя его. В конце концов юноша, лелея несуществующую обиду, решил более не писать записок и в сад, разбитый у дома Палия, не ходить. Если уж Эларе так хочется дразнить кого-то своими прелестями и выслушивать пламенные признания, оставаясь при этом недоступной, как луна, на которую можно только смотреть, то ей стоит подыскать кого-то более подходящего, более терпеливого. Будучи избалован женским вниманием, юноша не слишком страдал от принятого решения и был несказанно удивлен, когда вчера средь бела дня в столярную мастерскую Хазарана Реция Биона, где он постигал искусство резьбы по дереву, грунтовки и позолоты, заявилась сама Элара в сопровождении слуги, принесшего нуждавшееся в починке исключительно добротно сработанное кресло. Желание осмотреть мастерскую Хазарана было, разумеется, всего лишь предлогом – девушка во что бы то ни стало хотела поговорить с Эврихом, но из-за присутствия еще трех подмастерий единственное, что ей удалось, – это сунуть в руки юноши приготовленную на этот случай записку, которая, на его взгляд, стоила самой долгой беседы. В записке сообщалось, что Элара будет ждать его этой ночью в своей спальне.

В глубине души Эврих подозревал, что эта очередная шутка взбалмошной девчонки, но при виде свисающей из окна второго этажа веревки последние сомнения его рассеялись. В голове юноши мелькнула мысль, что со стороны Элары было крайне неосмотрительно спускать веревку до его появления в саду: если бы кто-нибудь из домочадцев Палия увидел ее, то пятнадцатилетней девчонке было бы трудно подыскать происходящему правдоподобное и невинное объяснение. Веревка эта почему-то вызвала у него чувство необъяснимой тревоги, которая тем не менее не могла остановить юношу. При мысли об ожидающей его Эларе мьшщы школяра налились силой, и он, зажав букет астр в зубах, мгновенно взлетел по толстой веревке и юркнул в распахнутое окно.

Ни свечи, ни светильника Элара не зажгла, движимая, как подумалось юноше, не только предусмотрительностью, но и смущением. В серебристом свете луны он не сразу разглядел спрятавшуюся под грудой одеял девушку, которая, как ему показалось, не столько ждала, сколько страшилась его прихода. Чтобы дать ей возможность прийти в чувство, он прежде всего деловито смотал веревку, затворил окно, положив букет на стоящий в изголовье кровати столик, а потом, опустившись на колени перед лежащей Эларой, попытался отыскать губами губы девушки. Сначала это ему не удалось; пряча губы, она подставляла под его поцелуи лоб и глаза, но юноша не торопился – впереди была длинная ночь наслаждений, а поспешность в делах любви, как ему было известно по собственному опыту, неуместна точно так же, как и при резьбе по дереву.

Вдыхая чистый, призывный аромат девичьего тела, не заглушаемый никакими благовониями и притираниями, Эврих бесконечно долго целовал лоб Элары, прямой маленький нос и круглый нежный подбородок. Он ласково сжимал губами ее пылающие щеки, трогал мочки ушей, чувствуя, как прекрасная его возлюбленная начинает оживать. Как потихоньку отползает к ее ногам гора одеял, предоставляя возможность губам и языку его все больше свободы и простора. Юноша не спешил, ему и так было несказанно хорошо, и к тому же он знал, что, когда Элара войдет во вкус любовной игры, она сама, подобно любопытной улитке, вылезет из своего домика, чтобы получить от любимого все те ласки, которых достойно ее божественное тело. И девушка, словно услышав его мысли, внезапно тихо и мелодично рассмеялась, губы ее потянулись к губам любовника, а гибкие руки, высвободившись из плена одеял, обвились вокруг его шеи.

Опьяненный ароматом чистого, сильного тела девушки, вкусом ее сочных, медовых губ, нежной упругой кожей, Эврих в перерывах между поцелуями бормотал признания и клятвы, показавшиеся бы, вероятно, и ему самому, и Эларе смешными и нелепыми в любое другое время. Но сейчас пылкие слова эти были уместны и даже необходимы, о чем свидетельствовали все дальше и дальше сбивавшиеся к изножью кровати одеяла, обнажившие покатые белоснежные плечи девушки и тугие яблоки ослепительных грудей, на которых заманчиво темнели спелые вишни сосков. Подобно тому как истомленный жаждой путник припадает к звенящим струям прохладного родника, прильнул к ним Эврих, и тело девушки ответило на его горячие поцелуи благодарным трепетом. Ее пальцы погрузились в золотую шапку его волос, взволнованное дыхание сменил невнятный любовный лепет, срывавшийся с губ Элары, и любовники не заметили, как сами собой спали ненужные уже покровы. Ворох одеял сполз на ковер, и светящееся в лунном свете, подобно лучшим сортам мрамора, точеное тело девушки изогнулось, не то взывая о пощаде, не то требуя, чтобы губы Эвриха продолжили свое паломничество по Стране Любви. И они пустились в странствие по долине Шелковистого Живота, остановились на привал в гроте Пупка, затем, достигнув предгорий Божественных Ног, исследовали их возвышенности, впадины и ложбины. Едва не заблудившись в Сказочной Роще, припали к Источнику Наслаждений, и Страна Любви встречала их появление сладострастным содроганием…

Дурман любовного забытья начал рассеиваться, лишь когда Эврих ощутил, что впившиеся в его плечи ногти девушки готовы порвать кожу, и услышал ее прерывистый шепот:

– Ну хватит, довольно! Я больше не могу! Возьми меня немедленно, не тяни, я же не каменная!

Искусанные губы ее дрожали, глаза щурились, как от нестерпимого света, грудь бурно вздымалась и опадала, словно девушке пришлось совершить пробежку, от которой зависела ее жизнь. Согнутые в коленях ноги были широко расставлены – вся поза выражала неистовое желание; девичьи страхи были забыты, и Эвриху невольно вспомнились слышанные как-то в "Глубоком горле" стихи, в которых мужчина сравнивался с несущей дождь тучей, а женщина – с изнывающей от засухи землей.

– Ну же! – прохрипела девушка, извиваясь под его умелыми руками, то разводя, то судорожно стискивая ноги. – Ну прошу тебя, не медли!

И Эврих не стал медлить. Прочитав короткую молитву Всеблагому Отцу Созидателю, чтобы тот избавил лежащую в его объятиях девушку от боли и даровал ей жизнь, полную любви, он совершил то, чего оба они так страстно желали. И крик боли сменился любовными признаниями, а кровь, испачкавшая простыни… Что ж, кровь, пролитая в любовной битве, угодна всем без исключения Богам. Ибо свято в их глазах все, что сделано любящими, и проклято сотворенное ненавидящими…

– Ты любишь меня? – спросила несколько позже Элара, обвившись вокруг Эвриха подобно виноградной лозе. – Скажи как? Горячо, страстно, безумно?

– Люблю, – ответил тот и покорно начал перечислять, как он ее любит. Слова ничего не стоили и не значили, но почему-то всем женщинам, какие у него были, хотелось слышать, как их любят. Среди них встречались умные и глупые, наивные невинные девчонки и многоопытные матроны, и всем им совершенно необходимо было услышать из уст любовника избитые, затасканные от частого употребления слова. Понять их Эврих не мог, но, чтобы не разочаровывать, никогда не скупился на самые лестные отзывы и неправдоподобные похвалы – почему бы не дать любимым то, что они так желают получить и что, быть может, единственное и останется в их памяти, когда придет рассвет? Ведь память тела так коротка…

– Я тоже тебя люблю и была бы счастлива выйти за тебя замуж. Почему ты не сделаешь мне предложения, если любишь так, как говоришь? – спросила девушка, по-кошачьи гибко поднимаясь с кровати и наполняя высокий кубок из изящного узкогорлого кувшина. Эврих улыбнулся, наслаждаясь видом обнаженного тела своей грациозной возлюбленной.

– К чему спешить? Мы так молоды, что свадьба вполне может подождать, – ответил он, не особенно задумываясь, – так, как привык отвечать в сходных ситуациях.

– Но для чего ждать? Зачем залезать по веревке туда, куда ты можешь входить как хозяин? – Девушка отпила из кубка и протянула его Эвриху. Тот сделал солидный глоток в меру разведенного водой вина и рассмеялся:

– Запретный плод сладок, и, говорят, один сорванный украдкой поцелуй стоит дюжины подаренных при свидетелях. К тому же я пока что всего лишь подмастерье и едва ли смогу зарабатывать столько, чтобы семья моя могла жить безбедно. – Говоря так, юноша намеренно умалял свои возможности, он слыл искусным резчиком и, если бы захотел, зарабатывать мог бы весьма прилично.

– Брось, денег у моего отца довольно, чтобы я могла о них не думать. После свадеб моих сестер дела его не стали идти хуже, и если хочешь открыть собственную мастерскую и даже нанять работников… – Элара взяла со столика полированный серебряный поднос и погляделась в него, как в зеркало. – У тебя будет красивая, богатая жена, и если ты любишь меня, то я не понимаю твоих колебаний.

– Чего же тут не понимать? Я, честно говоря, даже и не примерял еще к себе роль мужа. Хотя звучит, конечно, заманчиво… – Последние слова были совершенно бесстыдной, бессовестной ложью, поскольку при мысли о том, что каждое утро он, проснувшись, будет видеть на соседней подушке одно и то же, пусть даже самое прекрасное лицо, Эвриха охватывал прямо-таки панический ужас. Почувствовав в словах юноши фальшь, Элара стремительно повернулась к нему, поднос вырвался из ее рук и, ударившись о ножку кровати, громко задребезжал. Любовники вздрогнули, и фраза, готовая сорваться с языка девушки, так и не была произнесена.

– Иди ко мне, мой солнечный лучик, – позвал Эврих, воспользовавшись заминкой. Опустился на колени и прижался лицом к бедру девушки. – О, какая нежная у тебя кожа! Совсем как у младенца! А тело… Я и не думал, что такое совершенство возможно! Если я был скульптором…

– Ну довольно, довольно! – рассмеялась в свою очередь Элара и, выскользнув их рук юноши, бросилась на кровать. – Накинь на меня одеяла, к утру становится прохладно.

– Зачем тебе одеяла? Я согрею тебя лучше любой печки… – начал было Эврих и осекся. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге ее со свечой в руке возник Палий.

– А… ба… – Юноша взглянул на Элару, успевшую уже натянуть на себя одно из валявшихся на полу одеял. – Ты знала?..

– Рад приветствовать тебя в своем доме, Эврих Иллирий Вер, сын достойнейшего Нетора Иллирия Вера! – произнес Палий заранее приготовленную, по-видимому, фразу. – Приятно убедиться, что у младшего сына моего старинного друга отменный вкус.

– П-приветствую тебя, почтенный П-Палий, – пробормотал юноша, кое-как влезая в тунику. – Ты п-поздно ложишься или, лучше сказать, рано встаешь.

– Бессонница для стариков обычное дело. А встаем мы, и верно, чуть свет – ранней птичке, знаешь ли, легче прокормиться. Правильно я говорю? – Палий обернулся – и в комнату величественно вплыла дородная Этурия, а из-за плеча ее выглянул тощий и высокий Верулай – старый слуга дома Драгов. На лице супруги Палия застыло выражение оскорбленной добродетели, глазки слуги мгновенно обшарили комнату и застыли на ворохе окровавленных простыней. На губах его появилась удовлетворенная улыбка, и он скрылся за спиной Этурии. "Так, – понял Эврих, – трех свидетелей достаточно, чтобы в силу вступил Закон Первой Крови, и они у Палия есть".

– Хорошо повеселились? – спросил хозяин дома дружелюбно и, не дожидаясь ответа, прибавил, доверительно улыбаясь: – После бурно проведенной ночи надобно как следует закусить. Не спуститься ли нам в зал? Побеседуем, как будущим родственникам положено, в непринужденной обстановке, а Верулай нам подаст что-нибудь для поддержания сил.

Этурия громко и грозно фыркнула. Ясно было, что ее бы воля, она бы с похитителем девичьей чести не так разговаривала. Но, надо отдать ей должное, уважаемая матрона умела точно исполнять приказания мужа, даже отданные в форме ласковых просьб, и потому, испепеляя юношу гневными взорами, рот держала на замке.

– Пожалуй, глоток чего-нибудь мне и в самом деле не повредит, – пробормотал Эврих и покосился на Элару. Девушка улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, и он понял, что пропал окончательно и бесповоротно, – она любит его и сделает все возможное, чтобы женить на себе.

– Вот и славно. Мы тогда пойдем, а ты, дочка, спустишься попозже, когда приведешь себя в надлежащий вид, – промолвил Палий и первым вышел в коридор.

Эврих окинул комнату унылым взглядом ведомого на заклание бычка. На глаза ему попался букет астр, на который Элара так ни разу и не посмотрела, и он невесело усмехнулся: всякое у него с девицами бывало, но чтобы так попасться… И ведь мелькнула, мелькнула же у него мысль о чем-то подобном при виде привольно свисавшей из окна веревки! Ну кто бы мог подумать, что он является столь желанным женихом и зятем? Да чьим зятем – самого Палия – разрази его Боги Небесной Горы!

Закончив работу в мастерской Хазарана Реция Биона, Эврих, вместо того чтобы идти в храм Всеблагого Отца Созидателя, направился домой. Единственным желанием его было немедленно завалиться спать, но осуществить это благое намерение ему не удалось, потому что по лицам домашних он сразу же понял: им уже все известно и серьезного разговора не избежать.

– Ай-ай-ай! – многозначительно произнесла встретившая его в обширной прихожей матушка и, укоризненно качая головой, повлекла на кухню. – Когда ты только образумишься? Неужели нельзя было утром зайти домой, поесть по-людски и хоть немного вздремнуть, прежде чем отправляться к Хазарану? Отрежешь себе когда-нибудь с голодухи и недосыпа руку или ногу, кому тогда увечный нужен будешь? И не говори мне, что у Палия тебя накормили, знаю я, как Этурия кормит: разносолов много, а есть-то и нечего!

Флориана загремела мисками, и, пока юноша собирался с мыслями, в кухню ввалились отец Эвриха и средний брат – Фруги, закрывший скобяную лавку так рано исключительно для того, чтобы не пропустить участия в предстоящей беседе, которую, по его мнению, в семействе Веров будут вспоминать еще многие-многие годы спустя. К беседе этой Эврих был решительно не готов, но улизнуть из дома и тем самым избежать ее не представлялось никакой возможности, а потому он сделал единственное, что ему оставалось, – вонзил зубы в ломоть хлеба и зачерпнул ложку густой перловой похлебки, которую искренне ненавидел с раннего детства.

– Ого, он уже за столом! Из трех сыновей самый шустрый, даром что младшенький! Первый за столом, первый и жениться надумал. Ай да удалец! Нынче меня навестил Палий, и, хотя странно отцу узнавать последним о намерении сына обзавестись женой, я не могу не порадоваться за тебя и одобряю твой выбор. Ставь, мать, вино на стол, надо такое событие достойно отметить! – Нетор с размаху опустил тяжкую длань на спину Эвриха, и тот от неожиданности поперхнулся и едва не проглотил ложку. Слова отца, впрочем, потрясли его не меньше, чем дружеский шлепок по спине, ибо сам он вовсе не считал собственную женитьбу делом решенным.

– Я бы обиделся и обвинил тебя в скрытности, если бы из слов Палия не понял, что и сам ты узнал о неизбежности предстоящей свадьбы лишь этой ночью! – Нетор захохотал и вновь обратился к супруге: – Ну же, Флориана, возрадуйся и выстави нам вина! Такое известие всухую не переваришь, да и старших братьев надобно утешить – их-то невесты еще невесть где гуляют! Молодец, сын, твое здоровье! Славную девку подцепил – поздравляю!

Отец Эвриха был крупным жизнерадостным мужчиной, большим любителем хорошо выпить, закусить и посмеяться. Торговля скобяными товарами обеспечивала ему некоторый достаток, Фрути помогал в лавке, остальные сыновья тоже были при деле, и у него имелись все основания радоваться жизни. К тому же беседа с Палием шла, естественно, не на сухое горло, и сейчас он пребывал в прекрасном расположении духа.

– Поздравлять меня особенно не с чем, – выдавил из себя юноша, которому очень не хотелось огорчать отца, однако еще меньше хотелось так вот скоропалительно жениться. Особенно на девице, столь бесчестно обошедшейся с ним.

– Помилуй, как это не с чем поздравлять? Девчонка хороша собой, любит тебя и к тому же одна из самых богатых невест Феда! Или ты мечтаешь о Владычице Арра? Но тогда, сын мой, в ее-то постель тебе и надо было забираться! – Нетор, осушив кружку, вновь захохотал, страшно довольный своей неуклюжей шуткой, беседой с Палием и удачливостью младшего сына.

– Да нет же, я вообще не хочу жениться! Ни на Эларе, ни на ком другом.

Над столом повисла тишина, и тут в просторную кухню, в которой вечерами собиралась на обед вся семья, вошел Мюран с Тревирой – четырнадцатилетней дочерью Нетора.

– О, все уже в сборе! Тревира рассказала мне о том, что Эврих охмурил дочь Палия. Поздравляю, девушка исключительно хороша собой! – с порога пробасил старший из братьев.

– Во! Достойный разговор! А знаешь ли ты, что заявил наш юный сердцеед? Он, видишь ли, не желает жениться! – произнес Фруги с набитым ртом.

– Как интересно! Рыба отказывается плавать в воде? И почему бы это? Ты ведь, кажется, был влюблен в Элару? В нее, впрочем, влюблен каждый второй парень в городе. – Мюран поцеловал матушку в лоб и, заняв свое место за столом, потянулся за кружкой.

– Мало ли в кого я был влюблен! Если бы я на каждой женился, тут бы уже было не протолкнуться от моих жен! – выпалил Эврих, искоса посматривая на братьев и старательно отводя взгляд от отца, который, выпивая за его здоровье, перед младшим сыном кружку поставить все же не предложил.

– Отлично сказано! Жаль, Элара не слышит, – подала голос Тревира, одобрительно поглядывая на брата.

– Сказано-то неплохо, и мысль здравая, однако если его застали в ее постели… Закон Первой Крови – это не шутка, – пробормотал Мюран, склоняясь над миской. Он первым из собравшихся понял, к чему приведет этот разговор, и аппетит у него разом пропал, но раз уж сел за стол – надо есть.

– Да о чем тут говорить! Любой парень на твоем месте плясал бы от счастья! – Фруги недоумевающе уставился на Эвриха. – Ты что же, и вправду отказываешься жениться на Эларе или просто голову нам морочишь?

– Тихо! Ни о каком отказе не может быть и речи! – рявкнул Нетор. – Мы уже обо всем с Палием договорились, и, как верно сказал Мюран, существует Закон Первой Крови! Или вы забыли о нем?

– Не каждый прут по закону гнут! – буркнул Эврих, не глядя на отца.

– Хватит блажить! Это дело нешуточное! Ты знаешь, какой выкуп может потребовать Палий за учиненное его дочери бесчестье? Он нас по миру пустит и будет прав – за такую глупость шкуру спустить мало!

– Отец, разве ты не понимаешь, что она нарочно все подстроила, чтобы женить меня на себе?

– Еще как понимаю! И очень благодарен ей за это! Умная, смелая и решительная девчонка, и самое удивительное – что она в таком дурне нашла, за что полюбила? О такой жене только мечтать можно! А ты нос воротишь, и выходит на деле-то еще глупей, чем я думал. Спроси вон братьев, мать, сестру, если моего слова тебе мало! – Широкое лицо Нетора потемнело от прилива крови. – Ну скажите же ему! Такой шанс раз в жизни выпадает – и то не каждому!

– Меня вот никто женить на себе не рвется… – неожиданно уныло сказал Фруги. Эврих покосился на брата: тот был хорош собой, высок, статен, девчонки его не избегали, и тем страннее было услышать из его уст это полупризнание.

– Наверное, я на твоем месте женился бы не колеблясь, – проговорил Мюран, задумчиво поглядывая на Эвриха. – Мне кажется, для счастливого брака, каким я его себе представляю, значительно важнее, чтобы любили меня, нежели сам был без памяти влюблен. У мужчин и помимо дома есть достаточно интересного в жизни, для женщины же любимый супруг – единственный свет в окошке. Ну и дети, разумеется, если они будут.

Флориана согласно кивнула. Она полагала, что муж и старшие сыновья ее совершенно правы, но больше всего ей хотелось, чтобы Эврих был счастлив, и если он категорически не хотел жениться на Эларе…

– А я считаю, что дочь Палия – бессовестная дрянь, если решила заполучить себе в мужья Эвриха таким способом! – выпалила вдруг Тревира. – Не слишком-то, значит, она верит в твою любовь и собственную привлекательность, раз вынуждена была пуститься на подобную хитрость! И чести это ей, во всяком случае, не делает!

– Ты что несешь! Что ты во всем этом понимаешь?! Подрасти сначала, тогда по-другому судить будешь! – яростно обрушился на дочь Нетор, сверкая глазами так, будто собирался испепелить ее взглядом.

– Нельзя начинать совместную жизнь со лжи и принуждения, – твердо сказал Эврих, наконец-то сумев облечь в слова то, о чем думал весь день после разговора с Палием. – Я не женюсь ни на Эларе, ни на ком другом, пока сам не захочу этого. Отец, как ты не понимаешь, я же ей всю жизнь этого предательства простить не смогу!

– Какое же это предательство, если она тебе добра желает, облагодетельствовать хочет? Ведь она тебе все, что у нее есть, отдать готова!

– Пусть она это лучшее себе оставит, мне без надобности!

– Хорошо. До утра еще есть время все обдумать и перерешить, – почти спокойно произнес Нетор, поднимаясь во весь свой немалый рост и нависая над сидящими за столом подобно скале. – Но знай, если ты откажешься жениться на Эларе, я не стану платить виру ее отцу. Даже предлагать не буду – из-за дурости твоей и упрямства глупого позориться на старости лет не хочу. Останется мне тогда лишь отречься от тебя прилюдно, проклясть и выгнать из своего дома. А уж префекторат, можешь быть уверен, потребует твоего изгнания из Феда.

– Что ты говоришь, папа?! – Тревира уставилась на отца широко раскрывшимися от ужаса глазами.

Нетор насупился и развел руками:

– А что еще я могу сделать? Тебе известен Закон? Или ты хочешь, чтобы все мы из-за каприза Эвриха оказались выкинутыми на улицу, чтобы нас всех изгнали из Феда, без каких-либо средств к существованию? Я знаю Палия много лет, и отказ Эвриха он воспримет как тяжелейшую обиду, загладить которую не удастся никаким выкупом. Элара – его младшая, самая любимая дочь, и ради ее счастья он кому угодно жизнь изломает!

Флориана тихо ахнула, а Мюран примирительно сказал:

– Пусть Эврих выспится как следует и обдумает все на свежую голову.

После такого разговора спать юноше совершенно расхотелось, и, дабы избежать продолжения разговора с братьями и Тревирой, которые, конечно, не оставили бы его в покое, он, улучив момент, выскользнул из дома.

Юноша чувствовал, что ему необходимо побыть одному или в обществе тех, кто не стал бы донимать его разговорами о свадьбе. Побродив по улицам города, он неожиданно обнаружил, что ноги сами собой вынесли его к "Обжорке", из которой доносилось бренчание лютни, под звуки которой Блоссий обычно исполнял свои нескончаемые полупристойные баллады. Сообразив, что время уже позднее и школяры успели вернуться от Непра, Эврих заглянул в таверну и был встречен радостными возгласами друзей.

– Вот и усмиритель Памелы явился! – приветствовал его Армии. – Куда это ты вчера запропал?

– Ты, брат, такое зрелище пропустил! Видел бы ты, как посетители "Борова" через черный ход повалили! – вторил ему Сестий. – Картинка была почище, чем когда мы чучело волка в столовую префекта приволокли!

– Да он небось, пока мы глаза на Хряка пялили, новую девку подцепить успел! Потому сегодня у Непра и не появлялся. Так ведь? – предположил Гвен.

– Что касается девок, Блоссий обещал нам новую балладу, а мы его уже третий раз перебиваем. Дайте Эвриху пива, пусть промочит горло и послушает. А потом и о своих похождениях расскажет, если есть что. – Дифан толкнул уткнувшегося в кружку белокурого юношу. – Рвани-ка свою балладу, пока слова не забыл.

Блоссий покосился на усаживающегося за длинный тяжелый стол Эвриха и, осушив кружку, произнес:

– А ведь я догадываюсь, где наш сердцеед вчера пропадал и почему сегодня к Непру не пришел. Дошли до меня слухи…

Эврих, потянувшийся было за поданной ему Армином кружкой, скорчил Блоссию зверскую рожу:

– Ты лучше пой, а о том, где я был и что за слухи до тебя дошли, помолчи до времени! И без того тошно!

– Вот как? А я думал, ты в восторге. – Блоссий расправил плечи и откашлялся. – Итак, правдивейшая история, которая произошла со мной на рыбалке этой осенью.

Белокурый юноша тронул струны, и собравшиеся в "Обжорке" притихли, а Габрота, выглянувшая из кухни, оперлась на притолоку двери и замерла, выжидающе поглядывая на певца.

С дружком мы отправились рыбу удить,

Винца захватили, чтоб горло смочить.

На речку вечернею зорькой прийти,

Но занятым место для ловли нашли.

Там юная дева стирала белье,

И глаз я не мог отвести от нее.

Обтянута плотно рубахою грудь,

Такую б потискать, помять, ущипнуть!

А сильные ноги, а плоский живот!

От зрелища этого что-то встает…

Конечно, не волосы на голове,

Других не судите, друзья, по себе!

Школяры захихикали и, стукнувшись кружками, грянули: "Других не судите, друзья, по себе!"

Монетку мы бросили – вот ведь беда —

Дружку моему повезло, как всегда.

К девице хитрец подобрался бочком

И начал болтать с ней о том и о сем:

Про речку, про рыбу, рассвет и закат,

Про то, что пленил его девичий взгляд.

Красотка смущалась, алела, как мак, —

Дружок был умасливать девок мастак.

Сокровища лапал везучий дружок,

Я ж, глядя на это, совсем изнемог…

Над чем тут смеяться? На месте моем

Любой бы себя ощущал дураком!

– Ишь, пакостник! – восхищенно проворчала Габрота, когда Блоссий примолк и потянулся за пивом.

– Ты, рыболов, пить или петь будешь?! – возмущенно заорал Дифан, а Гвен ловко выхватил из-под носа певца кружку. – Не все сразу, друг мой! Делу, как говорят, время, а часок для веселья в этой жизни не у каждого и находится! Ты знай пой, не отвлекайся!

– О Боги Небесной Горы! – горестно простонал Блоссий и вновь тронул струны лютни. – Ну хорошо.

Губами слились, пригубивши вина,

Потом и рукам была воля дана.

Два тела нагие на травке сплелись,

Их томные вздохи далеко неслись.

Девицу измучив, умелый дружок

Загнал в ее ножны свой острый клинок.

Красавица стойко удар приняла

И юношу страстно к себе привлекла.

А он, своим пестиком ну шуровать —

Пустили козла огород охранять!

Забегали глазки? Завидки берут?

Скажите-ка лучше, пусть пива несут!

– Вот ведь развратник! – радостно охнула Габрота. – Да будет тебе пиво, будет, хоть ты им залейся!

Ну, словом, не кисло они развлеклись,

Кто сверху, кто снизу – поди разберись!

Когда ж наступила пора отдохнуть,

Натешившись, дева решила вздремнуть.

Дружок мне махнул, мол, черед твой настал,

И быстро к ближайшим кустам зашагал.

Подтрунивать дева не стала над ним:

Нуждою, случается, всякий томим.

На смену бойцу утомленному я

Немедля явился. О, мама моя!..

Глядите, царапин и ссадин не счесть,

Без стонов ни встать не могу я, ни сесть!

На помощь, увы, не пришла темнота,

Девица раскрыть не дала мне и рта,

Заметив подмену, вцепилась, как рысь,

Откуда и силы такие взялись!

Лицо искогтила, мольбам не внимая,

Пустился бежать я, судьбу проклиная!

– Ага, не все мышам плакать, коту веселиться! – радостно завопила из дальнего угла зала подвыпившая вдовушка, прозванная Жердью. – Хоть раз этот хрипач что-то правдивое спел!

– Помолчи, дай парню допеть! – разом зашикали на нее несколько прислушивавшихся к пению школяра мужчин, и Блоссий закончил:

Плохому началу – отвратный конец:

На крики красотки примчался отец.

Поздненько он дочку надумал искать,

И надо мне было его повстречать!

Ах, тела не видно из-за синяков —

Проклятый мужик не жалел кулаков!

Хоть верьте, хоть нет, но с рыбалки такой

До дому добрался я еле живой…

И так вот всю жизнь: кто-то лопает мед,

А кто-то, от пчел удирая, орет.

Мораль же простая: я рыбу ловить

С везучими больше не буду ходить!

– Молодец! Пива ему! Пей, пока из ушей не потечет, заслужил! Потешил душу, мерзавец! – Школяры радостными криками встретили завершение баллады, и со всех сторон к Блоссию потянулись руки, чтобы потрепать его по плечу, хлопнуть по спине, а на столе перед ним, словно по волшебству, возникло с полдюжины полных до краев кружек.

Еще вчера Эврих бы присоединился к этим крикам и отдал бы должное подаваемому Габротой пиву, но нынче даже баллада Блоссия не смогла его развеселить. Он чувствовал, что сейчас, как никогда, ему нужен чей-то добрый и умный совет, но чем дольше юноша прислушивался к воплям школяров, тем больше понимал, что ничего путного ему друзья не присоветуют. С удивлением и досадой он вдруг осознал, что за прошедшие сутки как-то незаметно повзрослел и взирает на своих приятелей с той же внутренней снисходительной и, быть может, даже завистливой улыбкой, что и вернувшиеся к своим тихим неспешным разговорам мужчины, забредшие этим вечером в "Обжорку", дабы обсудить свои взрослые дела.

Эврих, собственно, и раньше отдавал себе отчет в том, что говорить товарищам о грозящей ему свадьбе с Эларой ни в коем случае нельзя, если он не желает стать в их глазах посмешищем и дать им повод повеселиться за его счет. Наверное, если бы он поговорил с каждым из них по отдельности в другой обстановке, к случившемуся с ним отнеслись бы со вниманием и сочувствием, но только не здесь и не сейчас. А Блоссию к тому же что-то, видимо, известно, и, пропустив две-три кружки, он, разумеется, припомнит дошедшие до него слухи и не преминет полезть с расспросами. Будучи в легком подпитии, он бывает весьма липуч, и лучше разговора с ним избежать, поскольку ничем хорошим это не кончится, неприятностей же и без того хватает…

Тихонько поднявшись из-за стола, Эврих заверил Армина, что сейчас же вернется, и вышел из таверны. Некоторое время он в задумчивости смотрел на алое полотнище закатного неба, а потом, припомнив, что вот так же любит любоваться закатом пастырь Непра, решительно зашагал к подножию холма, на котором стоял храм Всеблагого Отца Созидателя. Почему-то юноша твердо уверовал, что если и есть человек, который выслушает его, поймет и посоветует что-то дельное, то человек этот не кто иной, как кряжистый выходец из Нижнего мира, ничуть не похожий ни на одного из других пастырей их тихого, ничем не примечательного городка.

5

День-два прошли после обусловленного срока, а колдуны все не возвращались из святилища Наама. Когда миновал третий день и рассвет четвертого не принес никаких перемен, Гани – вождь племени мибу, – уверившись, что случилось что-то неладное, отправился к святилищу сам во главе отряда из четырех десятков мужчин, покрывших на всякий случай свои чернокожие тела боевой раскраской. Без положенных жертвоприношений и обрядов, которые из-за отсутствия колдунов совершить было некому, раскраска эта, правда, мало чего стоила. Старейшины обвиняли Гани в самоуправстве и стращали выступивших с ним воинов ужасным гневом Наама, но снедаемый тревогой вождь не счел нужным отвечать на их упреки и угрозы. Пять колдунов – по одному из каждого селения мибу, три ученика и Супруга Наама престарелая Нгати – знали, что до их возвращения племя не начнет засевать свои поля и огороды, и без особых причин не стали бы задерживаться в святилище. Если бы Наам, чего прежде никогда не случалось, возжелал подольше пообщаться со своими служителями, уж Мдото бы из кожи вон вылез, но изловчился послать гонца к Гани. Главный колдун прекрасно понимал, что, хотя дела божественные и важны, задержка сева может по прошествии времени обернуться для его соплеменников голодом, а уж этого бы он ни за что не допустил. Поверить в то, что старый мудрый Мдото забыл о нуждах племени, было совершенно невозможно, и оставалось предположить, что с колдунами произошло что-то из ряда вон выходящее, и чем скорее Гани узнает об этом, тем лучше.

За двое проведенных в пути суток воины не обнаружили ничего подозрительного, но, вступив в Ущелье гудящего ветра, сразу же наткнулись на следы стоянки пепонго, и Гани понял, что худшие его опасения начинают сбываться. Раз уж тут побывали проклятые карлики – жди беды. Вождь приказал воинам удвоить осторожность и держать оружие наготове, однако никто не преградил им путь к пещере, в которой было устроено святилище, и вновь следы пепонго они заметили уже у подножия огромной белой скалы – Матери Мибу. Площадка перед входом в святилище была истоптана маленькими, похожими на детские, ступнями с далеко отставленным от других большим пальцем.

Ноздри у Гани от подобного зрелища начали гневно раздуваться: мало того что проклятые карлики проникли в земли мибу, они к тому же осмелились устроить стоянку прямо перед входом в святилище! Они жгли здесь костры и готовили пищу! Да за одно это их следовало бы изловить и обезглавить, тела порубить на куски и использовать в качестве наживки при лове озерных зубарей! А уж что надобно сделать с ними за осквернение святыни – зачем бы иначе они приходили сюда? – он и придумать вот так сразу не может, разве что отдать Серому Ужасу на потеху?.. Мысли эти, впрочем, не долго занимали вождя; сейчас его больше всего волновало, что же случилось с колдунами, их учениками и Супругой Наама? Ведь мерзкие карлики не в состоянии были причинить им никакого вреда! Почему же они позволили осквернить вход в святилище и вовремя не вернулись в селения, не прислали гонца? Магические силы не могут оставить служителей Наама, а подстеречь их и уничтожить было попросту невозможно! Они способны были обратить в бегство не только большой отряд пепонго, но и всю их бесчисленную орду, что в прошлом уже и делали не один раз.

Сознавая, что, пока он не побывал в святилище, строить догадки бессмысленно, Гани велел своим воинам осмотреть окрестности, а сам с десятью спутниками приготовился войти в пещеру Наама. Без разрешения колдуна никто не смел переступить порога святилища, но иного выхода разузнать о том, что здесь произошло, не было. Перебрав священные амулеты, обереги и фетиши, вождь обратился к Нааму с просьбой простить ему и его людям эту вынужденную дерзость и невольное святотатство. Зарезав принесенного специально для этой цели поросенка, он окропил его кровью сложенные у входа в пещеру камни, предназначенные для малого жертвоприношения Всевидящему и Всемогущему, и, подбодрив воинов крепким словцом, первым вошел в святилище, держа перед собой горящий факел из хасы – священного древа огня.

Гани было сорок с лишним лет, и двенадцать из них он носил головной убор вождя племени, состоящего из пяти селений. Ему много раз приходилось бывать в святилище, и, хотя раньше его всегда сопровождал кто-нибудь из колдунов, особого трепета он не испытывал. Ему хватало забот земных, и он никогда не интересовался и не вмешивался в дела служителей Наама, полагаясь на то, что старый Мдото и младшие колдуны в состоянии договориться с грозным божеством. Так оно прежде и было, и вождь надеялся, что у Наама не было причин сердиться на него за решение разузнать, что же случилось с колдунами племени.

Святилище Наама было невелико, оно представляло собой круглую пещеру шириной в сорок шагов, посредине которой стояло сработанное предками изваяние Божественного Дракона. В пещеру вел лаз длиной в восемнадцать-двадцать шагов, стоять в нем можно было не пригибаясь, и два человека, вытянув руки, проходили по нему, не касаясь стен и друг друга. Шагая по каменному полу, вождь явственно ощущал, что разгадка отсутствия колдунов каким-то образом связана со святилищем и таится где-то поблизости. Потому-то он не особенно удивился, когда, сделав полдюжины шагов, наткнулся на труп Дарьяса – колдуна из самого дальнего селения. Склонившись над ним, Гани приблизил факел к неподвижному телу, и в глаза ему бросились почерневшие губы и раздутое, как у утопленника, лицо мертвеца.

– Яд, – негромко предупредил он и почувствовал, что остановившиеся за его спиной воины начали переглядываться. В следующее мгновение он услышал тихое шуршание и увидел, как из-под окоченевшего тела серебристым ручейком заструилась потревоженная появлением людей и светом факелов ндагга.

Не раздумывая, вождь выхватил из-за пояса выточенную из каменного дуба дубинку и метнул ее в смертельно ядовитую тварь. Дубинка раздробила голову змеи, брызнула в разные стороны кровь, и серо-желтое гибкое тело, достигавшее в длину около четырех локтей, забилось в агонии. Подобрав дубинку, вождь переступил через труп молодого колдуна и двинулся в глубь пещеры. Мелькнувшая при виде ндагги догадка о постигшей колдунов участи превратилась в твердую уверенность, когда он увидел восемь лежащих у ног Наама мертвецов и услышал шуршание множества ползущих по каменному полу чешуйчатых тел. С негодованием взглянув на вырезанное из розоватого песчаника божество, напоминавшее одновременно человека и вставшего на задние лапы дракона, он повернулся к своим людям и приказал:

– Убейте ядовитых гадов. Надо вынести тела колдунов и достойным образом проводить их к праотцам.

– Но вдруг этих змей наслал сам Наам? – робко предположил кто-то из воинов. – Нельзя гневить Всевидящего и Всемогущего…

– Их подбросили сюда пепонго. А у входа в святилище развели костры, чтобы ндагги не могли выползти наружу. Подлые карлики, отловив в джунглях десятка два-три змей, упрятали их в плетеные корзины и притащили к пещере. Потом дождались, когда колдуны, погрузившись в транс, начнут беседовать с Наамом, и забросили ндагг в святилище. Ну, за дело, некогда нам тут задерживаться!

Гани горько усмехнулся. Разумеется, пепонго не осмелились убить колдунов собственными руками, да им это и не удалось бы сделать. Но против безмозглых ядовитых тварей волшба Мдото была бессильна, а прибегнуть к Истребительным и Сокрушающим заклятиям в священном месте он не посмел, боясь накликать гнев Наама на свой народ. Наверное, он до последнего верил, что Всевидящий и Всемогущий защитит его служителей от происков пепонго…

Некоторое время вождь с ненавистью смотрел на безмолвное и недвижимое изваяние человека-дракона. Скрюченные когтистые лапы, огромный, приподнятый в вечном желании фаллос, чешуйчатое, как у змеи, тело, удлиненная клыкастая морда. Гани покосился на сложенные у ног Наама приношения – колдуны никогда не приходили к своему божеству с пустыми руками. Потом перевел взгляд на сияющий в левой глазнице, выточенный из светящегося желто-красным огнем драгоценного камня глаз, в глубине которого чернел бездонный, чем-то похожий на ночное небо зрачок. Странно, пепонго осквернили святилище убийством колдунов, но забрать Глаз Дракона не посмели. Трусливые твари! Явившиеся из-за моря люди со светлой кожей похитили когда-то один Глаз Дракона – вождь посмотрел на пустую глазницу изваяния, – но не подняли руку на колдунов. Они знали истинную цену Глаза и не были трусами. Старый Мдото предпочел бы, без сомнения, быть убитым девяносто девять раз, лишь бы Наам не лишился второго ока. Но он-то, Гани, – всего лишь вождь, и по нему, так пусть бы поганые карлики украли Глаз Дракона, но оставили жизнь колдунам.

Почувствовав холод внизу живота, Гани еще несколько мгновений наблюдал, как вооруженные копьями с широкими плоскими наконечниками воины убивают змей, и зашагал прочь из святилища. При мысли о том, что племя осталось без предсказателей погоды, лекарей и заклинателей, вождь испытал приступ омерзительного, незнакомого ему доселе страха и бессилия. Впервые с тех пор, как на него водрузили головной убор вождя, он ощутил одиночество и тяжесть власти, даже малую часть которой невозможно переложить ни на чьи плечи.

По мере того как он осознавал все последствия совершенного в святилище злодеяния, зародившийся в животе холод поднимался все выше и выше, и даже живительные солнечные лучи перестали, казалось, согревать его могучее тело. И дело было даже не в том, что некому теперь определить наилучшее время для начала сева и сбора урожая, лечить больных и раненых, вызывать дождь и разгонять ненастье. Все это конечно же было ужасной, непоправимой потерей, но оценить ее по-настоящему и оплакать еще будет время. Сейчас же сердце Гани сжималось от тоски по старому другу и наставнику, чей труп был так обезображен действием яда, что вождю при виде его едва удалось сдержать крик ярости. Мдото многое умел и не зря слыл великим колдуном, но, кроме того, он был еще и замечательным человеком, бесценным и добрым советчиком. Он был второй парой рук, вторым сердцем и головой вождя… Если бы эти гнусные карлики – да пожрет их Серый Ужас! – вырвали у Гани сердце, вырезали печень, убили его жен и детей, он и тогда бы, верно, не почувствовал внутри себя такой зияющей, такой страшной пустоты.

Помимо нестерпимой душевной боли вождя терзала еще и мысль о том, что содеянное пепонго злодеяние означает их готовность напасть на мибу. Ибо совершено оно было для того, чтобы лишить племя магической опоры, посеять в душах людей ужас, заставить еще до начала войны почувствовать себя побежденными. Гани заскрипел зубами, и раскрашенное белой, алой и желтой краской лицо его приобрело зверское выражение. Он готов был убить первого, кто попадется ему под руку, ему хотелось грызть пальцы и кататься по земле, яростно воя и царапая ногтями каменистую площадку перед святилищем. Ненависть к злобным, коварным карликам и к собственной тупости и недальновидности переполняла его. Как мог он не подумать о том, что в святилище колдуны племени не решатся в полной мере использовать свои магические способности? Почему не уговорил, не заставил, наконец, Мдото взять с собой хотя бы десяток воинов, чтобы те охраняли вход в пещеру? Ведь он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что лесные карлики рано или поздно обрушатся на земли мибу, нундожу и рахисов, ибо нет у них выбора. Теснимые с востока войсками Кешо, они не пожелают идти в засушливые южные степи. Двинувшись на северо-запад, они упрутся в непроходимые топи, образовавшиеся при впадении Мджинги в море, на западе перед ними встанут Горы Предков, в то время как юго-западные плодородные равнины всегда будут манить их жадные, ищущие взоры. И если уж они посмели покуситься на колдунов мибу, то обрушатся на племя, надо думать, немедленно.

Гани поднял глаза на утесы, высящиеся по обе стороны Ущелья гудящего ветра. Тут и там среди кустов и приземистых раскоряченных деревьев, цепляющихся корнями за почти отвесные бока скал, он различал редкие фигурки своих воинов и поражался, как мало их было, какими крохотными они казались даже на небольшом расстоянии! Вождь издал пронзительный призывный свист и с удовлетворением отметил быстроту и ловкость, с которой стали спускаться его люди, успевшие подняться уже на треть высоты образующих стены ущелья утесов. Что бы там ни произошло с колдунами, а его воины постоять за себя сумеют, и пепонго дорого заплатят за право жить на их землях!

Мужчины по одному начали выходить из святилища Наама, вытаскивая трупы змей и тела мертвых колдунов. Гани не обращал на них внимания. По его застывшему, словно выточенному из черного базальта, лицу никто бы не догадался, какая буря чувств клокочет в душе вождя. Гнев и ненависть, боль и горечь утраты вскоре, однако, уступили место холодному расчету. Теперь, меньше чем когда-либо, Гани мог позволить себе роскошь давать волю чувствам. Он был вождем и должен был помнить об этом каждое мгновение. Особенно сейчас, когда пепонго готовы вторгнуться на земли его племени.

Собравшиеся воины молча смотрели на вождя, такого же неподвижного, как изваяние Наама, и терпеливо ждали его слов. А он молчал и молчал, ибо не с кем было ему поделить бремя власти, и каждое слово его отныне становилось единственным законом для мибу и должно было нести племени благо. Он не мог, не смел допускать ошибок, поскольку Мдото больше нет с ним и некому будет исправить его промах до того, как тот обернется горем для соплеменников….

Молчание вождя длилось долго. Вокруг него собрались все воины, но он не смотрел на них, не слышал перешептываний, не видел переглядываний. Однако всему в мире приходит конец, и Гани, обдумав и взвесив все, что должен был обдумать и взвесить, в тот самый момент, когда терпение его воинов, казалось, готово было лопнуть, как перезрелый плод талимбы, произнес:

– Пепонго подбросили в святилище змей, и те умертвили наших колдунов. Проклятые карлики сделали это ради того, чтобы лишить нас магической силы и помощи Наама. Но Всевидящий и Всемогущий пребудет со своими чадами вне зависимости от того, живы или нет Мдото и другие колдуны мибу. Мы отомстим за их смерть. Мы разобьем вероломных карликов и жестоко отомстим за смерть наших колдунов и Супруги Наама.

– Мы отомстим! – хором повторили воины, потрясая копьями.

– Мерзких карликов много. Нас мало. Десять гонцов должны немедленно отправиться в селения мибу и рассказать о коварстве пепонго. Они должны спеть Песню Войны и передать старейшинам, чтобы те без промедления уводили людей в долину. Мы встретим полчища карликов у Солнечных Столбов и там, у входа в долину Бенгри, дадим им бой. Двадцать пять человек пойдут со мной к Солнечным Столбам. Там мы объединимся с людьми из ближайшего селения и будем удерживать вход в ущелье до подхода остальных, если пепонго попытаются отрезать племени путь в горы. – Вождь сделал паузу, давая воинам возможность обдумать услышанное. – Пять человек останутся здесь, чтобы воздать почести нашим славным колдунам и помочь им достойно уйти к Нааму. Ты, Адабу, позаботишься о том, чтобы Мдото и его товарищи предстали перед Всевидящим и Всемогущим так, как должны представать достойнейшие. Закончив погребение, ступайте к Солнечным Столбам – каждый человек будет там на счету.

Адабу поднес ладонь к груди и склонил украшенную большим пестрым пером голову.

Вождь принялся отбирать гонцов и тех, кто останется с колдунами. Лицо его было по-прежнему непроницаемым, голос бесстрастным – никто из воинов не должен был знать его мысли, не должен догадываться о том, что творится в его душе. По тому, как недовольно они переглядывались и поджимали губы, нетрудно было догадаться, что приказы вождя им не по душе. Еще бы! Как будто ему самому они нравятся, подумал Гани, внутренне оскалившись от снедавшей его душевной боли. Конечно, воины считают, что глупо бросать дома и скопленный за долгие годы скарб и скот, глупо и недостойно оставлять распаханные поля и огороды, когда карлики еще даже не появились. Им кажется постыдным укрываться в горах, не сделав хотя бы попытки отстоять свои земли с оружием в руках. Они забыли о том, что колдуны мертвы и не окажут им помощи. Они не слышали последних донесений разведчиков, смысл которых в полной мере стал ему ясен лишь теперь: подпираемые войсками Кешо, решившего еще больше расширить границы своего необъятного государства, пепонго, снявшись с насиженных мест, всем скопом двинулись на юго-запад. Это не отряд, не войско, это всепожирающая туча саранчи, река огромных кровожадных муравьев, противостоять которой невозможно, а спастись сумеет лишь тот, кто своевременно уберется с ее пути. Мдото предупреждал, что рано или поздно это произойдет, и тогда даже колдуны не смогут остановить нашествие пепонго. Он давно уже уговаривал Гани начать перебираться в горные долины, однако тот все медлил, все откладывал неизбежное переселение, надеясь на какую-нибудь счастливую случайность. И вот дождался…

– Вы споете старейшинам Песню Войны и скажите, чтобы они ни на мгновение не откладывали поход к Солнечным Столбам. Часть воинов должна гнать скот, а часть выступить с женщинами и детьми немедленно, – напутствовал вождь гонцов. – Бегите со всех ног, от того, как скоро вы сумеете доставить мой приказ, зависит жизнь ваших соплеменников. Будьте готовы к тому, что старейшины станут упрямиться, и напомните им, что люди дороже скота…

Нанеся на лица гонцов соответствующие поручению узоры и знаки, Гани велел им отправляться в путь, а сам во главе двадцати пяти воинов двинулся к устью долины Бенгри. Ни гонцам, ни следовавшим за ним людям он не стал говорить, что, скорее всего, посланное им предупреждение запоздает. Сам он, во всяком случае, надеялся лишь на то, что дозорные успеют своевременно заметить приближение пепонго и предупредить об этом старейшин селений, а у последних хватит сил убедить соплеменников немедленно выступить к Солнечным Столбам. Слова о мести за смерть колдунов и разгроме карликов должны были поднять дух воинов, но вождь знал совершенно точно: единственное, что они могут, – это, укрыв женщин, детей, скот, скарб и стариков в горах, своими телами преградить пепонго дорогу к ним. И сделать это лучше всего у Солнечных Столбов – двух высящихся у входа в долину Бенгри утесов. Если им удастся укрепиться там, поганые карлики оставят их в покое – в конце концов, им незачем лезть в горы, когда перед ними будут лежать все западные земли этого богатого и некогда мирного края…

Сообщение дозорных о приближении отряда пепонго мгновенно разнеслось по Катике – самому крупному селению мибу. Мужчины, вместо того чтобы распахивать поля, собираясь в группы, ходили по селению, потрясая копьями. Женщины же, посудачив и отправив подростков пригнать скот с дальних пастбищ, вернулись к домашним заботам. Воровские набеги лесных карликов вносили в размеренную жизнь селения некоторое разнообразие, но были недостаточно веской причиной, чтобы оставлять семейство без обеда. К тому же большая часть женщин по многим приметам пришла к заключению, что настала пора засевать огороды. Причем, по мнению многих, лучше всего было управиться с этим до возвращения Гани и колдунов, с появлением которых должен был начаться полевой сев. Кое-кто, правда, не решался без благословения Наама и церемонии Оплодотворения земли копаться в собственных огородах, но на подобных дурищ Нумия не собиралась обращать внимания и глупых речей их слушать не желала.

Послав пятнадцатилетнего Мбизу за буйволами, она оставила Тартунга со своей матерью, а сама, вместе с Узитави, отправилась на дальние, находящиеся за Желтым ручьем огороды. Старая Цемба попыталась было отговорить ее от этого, но самоуверенная тридцатилетняя женщина лишь отмахнулась от вечно сующей нос в чужие дела соседки. У Нумии были серьезные причины идти на огороды, но рассказывать о них Цембе она не собиралась, тем более что кое о чем та и сама должна догадываться. Карликов-то в конце концов прогонят, как это бывало уже не раз, церемонию Оплодотворения земли тоже совершат – никуда от этого не деться, а вот если урожай с огорода окажется скудным, Мараква сдержит свое обещание и возьмет в дом вторую жену. Он, безусловно, сделает это, если она даст ему хотя бы малейший повод.

Мысль эта уже давно не давала Нумии покоя, и как только они с Узитави перешли Желтый ручей и принялись рыхлить мотыгами влажную землю, аккуратно укладывая в лунки проросшие семена пескойи, она начала тихонько бормотать заклинания, которые должны были помочь ей остаться хозяйкой в доме Мараквы. Заклинания, произнесенные над распаханной, обнаженной землей, которую должны оплодотворить семена пескойи, приобретали особую силу и были последней надеждой Нумии, ибо она сознавала, что упрек в неспособности вести хозяйство был лишь поводом и, даже если урожай будет хорош, Мараква отыщет предлог придраться к ней и привести в дом Джузи или какую-нибудь иную девку. Истинная причина желания Мараквы обзавестись второй женой крылась в самой Нумии, и от сознания собственной вины, пускай даже невольной, молодой женщине было невыносимо горько.

Причина же эта заключалась в том, что, несмотря на красоту и силу, Нумия не умела ублажить своего супруга, и тот все чаще заглядывался на других женщин. В это трудно было поверить, но, родив троих детей и прожив с мужем больше пятнадцати лет, она до сих пор стеснялась лишний раз приласкать его, проявить свою любовь, в то же время страстно желая Маракву и тоскуя оттого, что тот все реже и реже звал ее на супружеское ложе.

Еще девчонкой Нумия часто подсматривала за юношами и девушками, разбредавшимися после окончания церемонии Оплодотворения земли по окружавшим селение полям, чтобы заняться на них любовью и передать им часть своей детородной силы, и знала, как должна вести себя женщина, оставшись наедине с мужем. Не видя в том ничего предосудительного, она подглядывала за вышедшими замуж сестрами и женившимися братьями и, когда Мараква впервые соединился с ней в Танце Любви, хорошо представляла, что должна чувствовать, как в первую брачную ночь, так и во все последующие за ней. И все было почти так, как это происходило у других, как об этом рассказывали ее подруги и сама она не раз видела собственными глазами, с той лишь разницей, что, позволяя пылкому супругу ласкать себя, она совершенно не испытывала потребности и желания отвечать лаской на ласку, прикосновением на прикосновение, поцелуем на поцелуй. И, как это ни странно, у нее не возникало желания извиваться в объятиях Мараквы, плакать и стонать, кусаться и царапаться, она не впадала в любовное безумие, как другие ее соплеменницы в подобных ситуациях, и даже не очень понимала, что это такое. Нумии было радостно ощущать тепло мужнего тела, прикосновения его возбуждали ее и были приятны. Они заставляли ее покорно и охотно отдаваться ему, но и только.

В первый год замужества она не задумывалась над тем, что ее гибкое, великолепное тело, на котором с удовольствием задерживались взгляды мужчин, чем-то отличается от тел ее подруг. Памятуя старинную пословицу, что девушка по-настоящему становится женщиной лишь после рождения ребенка, она ожидала, что с появлением на свет маленького голосистого Мбизу все изменится, однако ни после его рождения, ни после того, как спустя три года она разрешилась Узитави, никаких перемен не произошло. Теперь, когда ей доводилось слышать страстные крики подружек, она готова была заподозрить их в притворстве и как-то обвинила в этом одну из приятельниц, но та, кажется, даже не поняла, о чем идет речь. Это-то непонимание и навело Нумию на мысль, что Мараква недостаточно искусен и не в состоянии дать ей настоящего наслаждения, однако, прежде чем упрекнуть его, она решила проверить справедливость этого утверждения.

Веба пользовался в Катике славой ветреника и сластолюбца, и соблазнить его не составило большого труда. Нумия подстерегла смазливого юношу на краю поля и позволила увлечь себя на ближайшую, поросшую мягкой, как мох, травой лужайку. Она не испытывала к Вебе никаких чувств, но ощущение, что неумелость мужа лишает ее чего-то очень приятного и едва ли не главного в жизни, с некоторых пор стало всерьез угнетать молодую женщину. Нумию выдали замуж в четырнадцать лет, и, кроме Мараквы, она ни с кем из мужчин не была близка, так что прикосновения Вебы повергли ее в трепет и смущение, но тот и в самом деле разбирался в женщинах. Он так ловко освободил Нумию от юбки, сотканной из древесных волокон, что та даже не успела испытать стыда и раскаяния. Посмеиваясь над застенчивостью молодой женщины, он покрыл ее тело умелыми поцелуями, и, хотя в них, как и в прикосновениях его, не ощущалось той теплоты и любви, к которым она привыкла, они были достаточно приятными и возбуждающими. Вебе этого почему-то показалось мало, и, даже когда Нумия уже готова была принять его в свое лоно, он продолжать тискать и мять ее, как кусок глины, из которого предстояло лепить тонкостенную посуду, о чем она и сообщила ему, намекнув, что если он не прекратит своих упражнений и не перейдет к делу, то глина может пересохнуть и все его труды пропадут даром.

Нумии представлялось, что она выразилась очень удачно и слова ее должны не только заставить Вебу поторопиться, но и развеселить, ибо, как всякий веселый человек, он, умея сказать острое словцо, ценил и чужие шутки. Юношу, однако, слова эти ничуть не порадовали, и, хотя он исполнил все, что от него в данный момент требовалось, вид при этом имел скорее озадаченный и недоумевающий, чем удовлетворенный. По-видимому, он ожидал от нее чего-то иного и на прямой вопрос ответил, что и в самом деле разочарован спокойствием и хладнокровием женщины, столь явно набивавшейся ему в любовницы. Тогда-то Нумия и поняла, что разница между нею и другими женщинами действительно существует и рано или поздно Мараква ее заметит.

Мысль эта мелькнула и забылась. Нумия уверилась, что другой мужчина не в состоянии дать ей больше, чем собственный муж, и успокоилась. Успокоилась, как выяснилось впоследствии, совершенно напрасно, и впервые пожалеть об этом ей пришлось, когда, вернувшись как-то с Речного торга, куда белокожие люди из Аскула дважды в год привозили на обмен свои изделия, Мараква отвернулся от нее на супружеском ложе, не доведя начатое дело до конца. Со свойственной ей прямолинейностью Нумия потребовала объяснений, на что супруг ответствовал, что бревно могло доставить ему столько же удовольствия, сколько и любимая жена. Прозвучало это глупо и оскорбительно и, конечно же, сразу заставило заподозрить Нумию, что муж ее провел ночь в объятиях другой женщины, а может быть, и не одну ночь и не с одной женщиной – на условленное место на берегу Мджинги по случаю Речного торга собирались не только мибу, но и нундожу, и рахисы, и даже пепонго. Случалось, прибывали на торг и женщины.

Так оно и оказалось – Мараква не собирался ничего скрывать от Нумии, а когда та попыталась учинить скандал, заявил, что подумывает, не взять ли ему в дом вторую жену. Супруги рассорились всерьез и надолго. Мараква, неожиданно для себя обнаружив, что другие женщины разбираются в делах любви несравнимо лучше его жены, был огорчен и не на шутку уязвлен этим; Нумия же при мысли о намерении мужа привести вторую жену, что среди ее соплеменников было явлением не столь уж редким, впадала то в необузданную ярость, то в беспросветную тоску. Не приходилось сомневаться, что молоденькая, вопящая от умелых поглаживаний Мараквы девчонка придется ему больше по душе, чем знакомая с головы до ног жена, не желающая ответить лаской на ласку, не умеющая сама стонать и корчиться от восторга и не способная исторгнуть из уст мужа рев наслаждения. Понимая это и постаравшись убедить себя, что при желании сумеет быть не хуже любой другой женщины, Нумия, перебарывая гордость, скованность и стыд, охватывавший ее от сознания, что поступает она так не по доброй воле, а в силу необходимости, пыталась ответить лаской на прикосновения мужа, который, возвращаясь с полевых работ или охоты, время от времени еще приглашал ее на супружеское ложе. Но ничего путного из этого, как и следовало ожидать, не получалось. Мараква знал ее достаточно хорошо, чтобы не почувствовать фальши, а она не слишком пыталась скрыть, что угождает ему через силу.

Отношения между супругами становились все хуже и хуже. Мысль о второй жене все чаще посещала Маракву, а когда он произнес имя приглянувшейся ему девчонки – Джузи, Нумия поняла, что наступают тяжелые времена. Отец девчонки рад будет отдать свою восьмую дочь в хороший дом, а та, хоть и соплячка, уже поглядывает на первую жену Мараквы, как змея на птичьи яйца. Плюгавенькая, подученная сестрами, она сделает все, чтобы Мараква приблизил ее к себе и превратил первую жену в служанку, годную выполнять лишь самую грязную и тяжелую работу. Будучи всего на год-два старше Узитави, Джузи не могла тягаться с Нумией ни ростом, ни формами, но кто-то, видать, нашептал ей про раздоры в доме Мараквы, и не смевшая и мечтать об удачном замужестве девчонка стала то и дело попадаться на глаза славному воину и охотнику и зазывно вихлять перед ним хлипким телом. Подруги не замедлили нашептать об этом Нумии, но что она могла сделать?

Как-то, зайдя в амбар, где муж возился с буйволиными кожами, она застала там Джузи. Мараква, вытянувшись во весь рост, подвешивал свежевыдубленную шкуру на распялки, а мерзкая девчонка, прижавшись скудными своими телесами к его спине, оглаживала бедра мужа Нумии, беззастенчиво забравшись ладонями под прикрывавшую мужскую стать короткую плетеную юбочку. Первым порывом молодой женщины было вцепиться в волосы развратной твари, избить ее, как советовали соседки, до полусмерти и тем навсегда отвадить от своего дома. Нумия уже сделала первый шаг, но вовремя одумалась. Мараква вряд ли позволил бы ей осуществить свои намерения, а разразившаяся ссора, скорее всего, лишь подтолкнула бы его узаконить свои отношения с маленькой паскудницей. Ничего иного криком ей было не добиться; Джузи, тут уж никуда не деться, умело использовала те средства, которыми сама она пренебрегала. С отвращением и ужасом Нумия должна была признать, что шкодливая девчонка, наслушавшись поучительных рассказов Супруги Наама о том, как надобно ублажать пресытившееся божество, не побрезгует усладить Маракву всеми доступными ей способами. Даже теми, при мысли о которых молодую женщину охватывала дрожь и тошнота подкатывала к горлу.

Старая Цемба, пользующая славой знахарки и предсказательницы, с которой, бывало, советовался и сам Мдото, выслушав как-то сетования доведенной до отчаяния соседки, просившей ее навести на Маракву чары, которые заставили бы его позабыть о второй жене, категорически отказалась сделать это, признавшись, что переменить мужскую натуру не в ее силах. Ухмыляясь беззубым ртом, она прошамкала, что вообще-то все не так уж плохо: две женщины могут доставить мужчине и друг другу несравнимо больше удовольствия, чем одна. Затем, поковыряв шелушащуюся на лице кожу, добавила, что в случае с Нумией правило это вряд ли применимо, и если уж ей так хочется заставить Маракву забыть о второй жене, то легче всего это сделать, научившись всем тем приемам, которыми та соблазняет ее мужа. Но коль уж ей и это претит, остается надеяться на заклинания, которым старая карга и обучила Нумию. Их-то и твердила несчастная красавица, разрыхляя мотыгой землю и поливая ее потом и слезами, помимо воли капавшими из глаз, поскольку в глубине души она была уверена, что заклинания выжившей из ума старухи вряд ли пересилят готовность Джузи исполнить любую прихоть стосковавшегося по женским ласкам Мараквы.

– Мама, отчего ты все время такая грустная? Все плачешь и плачешь, как будто беда какая стряслась? – спросила Узитави, не в силах больше смотреть на понурый вид Нумии. Та не ответила, и девочка, устав молчать, продолжала: – Смотри, мы сделали за эти дни все, как ты хотела. Засеяли эту часть огорода пескойей и, если Наам не прогневается на нас, уберем хороший урожай. Отцу не в чем будет упрекнуть тебя, и он не возьмет в дом вторую жену. Так чего же ты плачешь?

Нумия вновь не ответила, подумав, что если ее заклятия не помогут, то Мараква отыщет еще девяносто девять причин, чтобы пригласить на супружеское ложе не ее, а Джузи. И Гани, и Мдото, высоко ценящие его мужество, не откажут ему, не зря же вождь включил ее мужа в число четырех десятков лучших воинов, отправившихся с ним к святилищу Наама.

– Ну полно, мама! Сколько можно плакать? Если отец возьмет вторую жену, почему бы тебе не найти себе тоже какого-нибудь мужчину?

На этот раз Нумия, не в силах скрыть удивления, подняла заплаканные глаза на дочь. Неужели это говорит ее маленькая Узитави? Впрочем, не такая уж и маленькая: двенадцать лет для девочек мибу – возраст, близкий к замужеству. Интересно, понимает ли она, что говорит, или просто повторяет услышанное от соседок?

– Тави, разве ты не знаешь, что я люблю твоего отца? Разве ты не знаешь, что любить мужчину, если он не твой муж, плохо? Почему же ты советуешь мне завести любовника? Или я кажусь тебе скверной женщиной?

– Ну что ты, мамочка! Нет конечно! Но если отец может взять вторую жену, почему бы тебе не взять себе второго мужа? Вот ведь женщины пепонго имеют по несколько мужей!

– Фу! Нашла с кем сравнивать! Они же братья обезьян! У них все не как у людей! – возмутилась Нумия. – Их мужчины не могут сделать своих женщин счастливыми, они слишком слабы, и потому тем приходится иметь нескольких мужей. Но люди, настоящие люди, так себя не ведут. – Говоря это, Нумия вспомнила, что уже думала завести себе любовника в отместку Маракве и вынуждена была отказаться от этой мысли. У нее уже был опыт с Вебой и слишком памятен до сих пор его изумленный и озадаченный вид…

– Мама, все говорят, что ты красавица, так почему же отец хочет взять в наш дом эту дохлячку Джузи? Я не понимаю, неужели у него нету глаз или у мужчин они устроены как-то по-другому, чем у нас? – продолжала настаивать Узитави.

– Знаешь что? Пойдем-ка домой. Сегодня мы хорошо потрудились, а дома у меня еще есть кое-какие дела. – Нумия глотнула воды из тыквенной фляги и передала ее дочери. – Мужчины – странные существа. Им трудно угодить. Ну, бери мотыгу и пошли.

– Значит, ты чем-то не угодила отцу? А чем? Я слышала, старая Цемба говорила тебе, что ты не умеешь его любить. Но ведь она ошибалась, верно?

– Тави! Зачем тебе понадобилось следить за мной и подслушивать, что говорит эта выжившая из ума старуха? – спросила Нумия, чувствуя, как к щекам ее приливает кровь.

– Ты не ответила мне! – с упреком сказала Узитави. – Разве любить можно уметь и не уметь? Я видела, как любят друг друга свиньи, буйволы и люди. У людей получается лучше, они могут это делать сидя, стоя и лежа, как им вздумается, но разве этому надо учиться?

– О Всевидящий и Всемогущий!.. – воскликнула Нумия в гневе и тут же поняла, что сердиться не на что, дочь задала вопрос, над которым и сама она не раз в последнее время думала. Ей тоже раньше казалось, что учиться тут нечему, все должно получаться само собой, как получается у свиней, буйволов, птиц, рыб и других животных. Но раньше она как-то не интересовалась, испытывают ли при этом свиньи, рыбы и птицы удовольствие. Впрочем, даже если испытывают, это еще ничего не доказывает, люди-то ведь устроены по-другому. Где, например, видано, чтобы тигры пахали землю и засевали поля, а черепахи ловили рыбу сетями? Самой ей пришлось долго учиться, прежде чем изготовленные ею из волокон тарговой пальмы ткани стали такими же мягкими и прочными, как у ее матери. Она с детства училась сеять и убирать урожай, стряпать, шить и выполнять другие работы по дому. Мараква и остальные мужчины с малых лет учились владеть оружием, стрелять из духовых трубок-кванге, читать следы зверей, изучать их повадки. Но никто не обучается любви! А ведь знай она о кое-каких особенностях своего тела и характера раньше, быть может, и смогла бы сделать так, чтобы Мараква и думать не стал о какой-то там Джузи. Однако сказать все это дочери Нумия не решилась и была искренне благодарна ей за то, что она не продолжает свои расспросы.

А Узитави, внезапно испугавшись, что еще больше расстроила и без того опечаленную мать, думала о странном поведении взрослых, которые готовы нескончаемо долго говорить о чем угодно и лишь о главном хранят упорное молчание. Мужчины, например, с радостью и охотой могут перечислять различные способы, позволяющие ранить, а то и убить таких же или почти таких же, как они сами, людей, но им почему-то кажется неприличным обсуждать, как сделать счастливыми своих жен. Послушать их, так они день и ночь только и делают, что сражаются, а любят своих жен раз в год, тогда как на самом-то деле все происходит совсем наоборот. Женщины тоже ничем не лучше, они…

Но додумать про женщин Узитави не удалось, поскольку как раз в этот момент они с матерью, перейдя Желтый ручей, поднялись на вершину холма, с которой Катика была видна как на ладони.

– Что это? – Глаза девочки округлились от удивления. – Зачем они жгут дома?

– Пепонго! – в ужасе выдохнула Нумия, инстинктивно обняв дочь за плечи и прижимая к себе. Охваченные недоумением и страхом, они оцепенело смотрели на поднимающиеся к небу столбы дыма, не в силах понять, как могло случиться, что проклятые карлики добрались до их селения. Этого не должно было, не могло произойти, ведь когда они покидали Катику, в ней было полно воинов! Не погибли же они все! И из селения не могли уйти, потому что мальчишки еще не успели пригнать скот с дальних пастбищ! А без скота-то уж никто, ясное дело, не уйдет, да и зачем уходить, если всегда они этих карликов прогоняли!..

Они видели, как из дыма и пламени выскакивают крохотные фигурки, но разглядеть, кто это – мибу или пепонго, – было невозможно, и Нумия, увлекая за собой дочь, сделала несколько шагов вперед по утоптанной, хоженой-перехоженой тропинке.

– Погоди, мама… Постой, куда ты?

– Там остался Тартунг и Мбизу… Мбизу должен пригнать буйволов в Катику… – ответила Нумия, снимая свои руки с плеч дочери.

– Если Мбизу увидит дым, он догадается, что в селение идти нельзя. Ты помнишь, отец, перед тем как отправиться к святилищу Наама, говорил, что в случае опасности мы всегда сможем укрыться в долине Бенгри. Я тогда не поняла его, не поняла, о какой опасности он говорит… А Мбизу… Мбизу уже большой парень и, наверно, тоже запомнил…

– Запомнил. Наверно. – Нумия стиснула руки, не в состоянии оторвать взгляд от горящего селения. – Я не так беспокоюсь за него, как за Тартунга и твою бабушку. Она-то про Бенгри не знает и от своих поросят шагу не ступит.

– Если пепонго ворвались в Катику, они могли спрятаться в погреб…

– Вот что, – неожиданно решившись, Нумия подняла оброненную мотыгу, – ступай вверх по Желтому ручью, там ты наверняка встретишь кого-нибудь из посланных за скотом ребят, а если повезет, так и Мбизу отыщешь. Передай им слова отца и иди вместе с ними к верхнему селению, а оттуда в Бенгри. Если тебя не послушают, пробирайся к Солнечным Столбам одна.

– А ты? Я пойду с тобой!

– Ты сделаешь так, как я сказала! – строго прикрикнула Нумия на дочь. – Я не могу оставить Тартунга и свою мать! Тебе же в Катику идти совершенно ни к чему!

При мысли о старой и сварливой, но горячо любившей ее бабке и пятилетнем братишке, мечущихся, быть может, сейчас по горящему селению, на глаза Узитави навернулись слезы.

– Я пойду с тобой! Я не хочу идти в горы! Возьми меня, я тебе пригожусь, вот увидишь!..

– Не реви! – одернула дочь Нумия. – Это еще никому не приносило пользы. И не вздумай идти за мной. Ты будешь мне обузой. – Она притянула Узитави к груди, потом оттолкнула и, вскинув мотыгу на плечо, торопливо начала спускаться с холма.

Некоторое время девочка смотрела ей в спину, едва сдерживая желание броситься следом за матерью. Затем ладная фигурка Нумии скрылась в небольшой роще, и Узитави, вытерев глаза, повернулась и поплелась к Желтому ручью.

6

Хрис уверенно свернул в одну улочку, затем в другую, третью, и неожиданно перед Эврихом открылась просторная площадь, посреди которой высился застывший на сером гранитном постаменте Морской Хозяин. А за бронзовой статуей громадного мускулистого бога мореходов, опирающегося на страшенного вида гарпун, зеленела полоска далекого моря, видимая едва ли не из любого места Аланиола.

– Ух ты! – пробормотал юноша восторженно. – Сила!

– Вот ты и познакомился с одним из крупнейших городов Нижнего мира, – удовлетворенно сказал Хрис с таким видом, словно город этот был его собственностью. – Замечаешь отличия от Нижнего Аланиола?

– Еще бы не замечать! А уж этакую скульптурищу я тут и вовсе не ожидал увидеть! – Эврих двинулся к Морскому Хозяину, олицетворявшему, казалось, дремлющее могущество водной стихии. – Я как-то, знаешь, несмотря на все твои рассказы, по-иному этот город себе представлял.

– Известное дело, не ты один считаешь, что в Нижнем мире одни выродки живут. А тут и художники, и скульпторы, и поэты не хуже наших, да и простой люд, в общем, тоже злонравием особым не отличается.

– Ага, то-то я гляжу, ты ныне мечом опоясался, на меня тесак нацепил, а за нами двум парням велел неотступно следовать. – Юноша кивнул на вышедших из переулка детин, лица которых природной мягкостью не отличались, а широкие короткие мечи наводили на размышления о том, что ими удобно орудовать в узких городских улочках. – Они нас от хороших людей оборонять будут или от скуки за нами увязались?

– Заметил, стало быть. Хвалю. Поглядывать иногда за тем, что за спиной делается, и в нашем мире не вредно, а здесь так просто необходимо. Потому как помойной ямой тутошние места назвать никак нельзя, но и обольщаться на их счет тоже не следует. Пошли дальше, здесь народ лишь по праздничным дням скапливается, а я тебе базарную площадь показать хотел – там с утра до вечера людей, как головастиков в луже. Есть на что посмотреть, есть к чему прицениться.

Эврих с сожалением окинул взглядом Морского Хозяина, украшенные добротно сработанными вывесками лавки солидных торговцев, куда всякую голытьбу даже на порог не пустят. И невольно подумал, что пошаливают здесь изрядно: двери – топором не враз изрубишь, окошки маленькие, стекленые, прочные ставни распахнуты, но на ночь, видать, запираются. Ему хотелось заглянуть и к ювелиру, и к мебельщику, и в посудную лавку – в этаком городище на товары, со всего света привезенные, посмотреть – и то все глаза проглядеть можно – не оторвешься; столько чудесного людьми понаделано, понапридумано! Но раз Хрис зовет, надо идти, ему виднее, что тут прежде всего осмотреть стоит. Юноша кинул прощальный взгляд на таверну, над которой красовалась кованая рыбина, окруженная надписью: "У Повелителя Морей". Чуть ниже разобрал коряво нацарапанное на стене чем-то острым название: "У Старика" и, радостно ухмыльнувшись, – выходит, и тут шалопаи водятся, – бросился догонять Странника.

Шагая по мощенным камнем улицам, Эврих восторженно пялил глаза на красивые и прочные, совершенно не похожие на здания Феда двухэтажные дома, на одетых в причудливые наряды прохожих, спешащих по своим делам в сопровождении слуг или в одиночку, и чувствовал, что не может оправиться от изумления. С тех пор как он поздним вечером забрел в храм Всеблагого Отца Созидателя и полночи проговорил с Непротой, вся его жизнь чудеснейшим образом переменилась. Находившийся под впечатлением беседы с Хрисом, у которого он недавно побывал по какой-то своей надобности, пастырь настоятельно рекомендовал юноше наняться на службу к Страннику и высказал в пользу этого столько разумных доводов, что мысль запала Эвриху в душу. От старшего брата ему приходилось слышать о Дентате Сертории Панонире самые лестные отзывы, да и о Хрисе тот говорил с уважением. К тому же покинуть Фед одному, в качестве изгнанника, и совсем другое – уйти из города вместе с купеческим обозом, который поведет человек, глубоко чтимый едва ли не всеми горожанами.

Утренний разговор с Хрисом проходил, впрочем, далеко не так гладко, как предсказывал Непра. Странник был на редкость придирчив в выборе спутников, и ученик резчика ему был в пути совершенно не нужен, так что юноше пришлось попотеть, убеждая Хриса, что он годен на нечто большее, нежели залезать девкам под юбки, пить пиво и портить жизнь Хряку. В конце концов ему это все же удалось – Странник признал, что таскать тяжести, ухаживать за мулами и править порученной ему повозкой сильный, сообразительный парень сумеет, и нанял его возчиком в свой обоз, который в ближайшее время должен был отправиться в Аланиол.

Эврих расценил это как первую свою победу и, дабы закрепить ее, из кожи вон лез; тем более что путешествие по Аррантиаде показалось ему чрезвычайно приятным и занимательным. В каждом из десятка городов, встретившихся им на пути, у Хриса были друзья и знакомые, в каждом он продавал и покупал всевозможные товары и, если у него после этого оставалось время, охотно показывал Эвриху местные достопримечательности, рассказывал связанные с ними истории и легенды. Он не делал тайны из своих торговых сделок и несколько раз просил юношу проверить расчеты в его приходно-расходной книге, знакомил с дорожными картами, поручал совершать кое-какие мелкие закупки. Чувствуя, что Хрис присматривается к нему, Эврих старался как можно лучше выподнять его поручения, и это обычно удавалось, поскольку он с детства привык работать не за страх, а за совесть. Видя, что все в обозе, состоящем из дюжины повозок, трудятся не покладая рук, он делал все возможное, чтобы ни в чем не уступать своим более опытным товарищам.

Проснувшись как-то раньше обычного, Эврих обнаружил, что Хрис, вооружившись мечом, скачет по пустынному двору приютившей их на ночь таверны. Понаблюдав за похожими на диковинный танец стремительными движениями Странника, он, набравшись смелости, обратился к нему с просьбой научить его каким-нибудь приемам почти неизвестного в их родном городе боевого искусства. Хрис согласился и, вручив юноше подобранную тут же, во дворе, палку, преподал ему первый урок. Он, по-видимому, рад был появлению напарника и, когда Эврих как следует взмок, предложил ему вставать пораньше и упражняться вместе с ним – мало ли что может пригодиться в жизни! Утренние тренировки с деревянными мечами, которые юноша вырезал под руководством Хриса, еще больше сблизили их, и все же Эврих был изрядно изумлен, когда за несколько дней до прибытия в Аланиол Странник предложил ему отправиться вместе с ним в Нижний мир.

За время путешествия по Верхней Аррантиаде юноша понял, что большинство сделок, заключенных на его глазах Хрисом, совершены им по поручению других купцов. В Певте, например, Странник распродал замки, купленные Нетором Вером у Аферона – лучшего мастера Феда, а в Вариоле – клепсидры и песочные часы, изготовленные Табием Кантом. Он продавал медные блюда, кувшины и кубки, ювелирные украшения и расшитые мастерицами Феда туники, а на вырученные деньги закупал составляющие для изготовления эмалей, бруски олова, резцы для металла и дивные сосуды из искрящегося стекла, секрет изготовления которых был известен лишь мастерам Ликоса. Из дюжины тяжело груженных повозок восемь были отправлены в Фед задолго до приближения к Аланиолу вместе с составленным Хрисом отчетом о продажах и закупках, из чего следовало, что в ближайшее время Странник возвращаться в родной город не собирается Заключенные им по пути к Аланиолу сделки, разумеется, приносили какую-то прибыль, но явно не были целью путешествия, а совершались как бы между делом, мимоходом. Все это, равно как и слухи, ходившие о Хрисе в родном городе, не могло не заинтриговать Эвриха, однако все его попытки разузнать поподробнее о том, куда и ради чего направляется Странник на этот раз, ни к чему не привели. Нанятые Хрисом возчики знали не больше самого юноши и на все его вопросы лишь недоуменно пожимали плечами. Всю жизнь колеся по дорогам Аррантиады, они утратили интерес к делам своих нанимателей и находили любопытство Эвриха едва ли не предосудительным. Ему-то, в самом деле, какая разница, что везти: оловянные кружки, плуги, копченые окорока, муку или сушеных тараканов? Ежели мулы сыты, тележные оси смазаны и дождя не предвидится, так о чем беспокоиться? Хотя юнцу, конечно, все внове, чего с него взять?..

У самого Хриса Эврих до поры до времени спрашивать ни о чем не решался, полагая, что наступит момент и тот, если пожелает, сам все расскажет. Чем ближе подъезжали они к Аланиолу, тем чаще юноша ловил на себе оценивающие взгляды Странника, убеждавшие его в том, что момент этот непременно настанет, и не ошибся. Деревушка, названная почему-то Пепельной Гривой, тем и запомнилась Эвриху, что в ней Хрис наконец раскрыл ему цель своего путешествия и сделал долгожданное предложение сопровождать его в Нижний мир.

Погода в тот день начала портиться с утра, возчики хмурились и ворчали – мол, быть ненастью, если дождь не помешает. И тот таки, как это часто случается по весне, помешал. Сначала накрапывал нехотя и нудно, потом, войдя во вкус, зарядил так, что просмоленные тенты на повозках загремели, как барабаны. Огненные копья молний начали вспарывать животы низких откормленных туч, и хлынувший ливень враз превратил дорогу в непролазное болото. Пришлось завернуть в ближайшую деревеньку, и здесь-то, развесив мокрую одежду перед очагом и выпив для согрева две-три кружки обжигающего, щедро приправленного специями пунша собственного приготовления, Странник сообщил Эвриху, что путешествие близится к концу и юноше пора подумать о том, как он собирается жить дальше.

– Ты можешь остаться в Аланиоле, у меня там есть знакомцы, которым нужен толковый помощник, – сказал Хрис, поглаживая короткую темно-каштановую бородку. – Можешь вернуться с оставшимися четырьмя повозками в Фед, если по зрелым размышлениям пришел к выводу, что женитьба на любящей, но не любимой женщине – не самый скверный жребий, выпавший на долю мужчины. Тебе нетрудно будет подыскать себе местечко в любом из встречавшихся нам на пути городков – руки у тебя растут откуда положено, голова работает исправно, а такие парни всюду в цене. Это если из Феда не вылезать, кажется, что на нем свет клином сошелся, а вокруг одни нелюди живут.

Эврих затаил дыхание, приготовившись к тому, что сейчас-то Хрис и скажет главное, и хотя разбирало его любопытство, торопить и перебивать купца не стал, а прислушался, как тот советовал, к собственным чувствам и убедился, что уж куда-куда, а в Фед возвращаться решительно не хочет. Не хочет почти столь же сильно, как зимой не хотел покидать его, ибо казалось ему тогда, как справедливо заметил Хрис, что за пределами родного города ничего хорошего быть не может, что один он такой славный и уютный на белом свете. Но теперь-то ясно, что от других городков Фед мало чем отличался, и юноше до смерти хотелось взглянуть на Аланиол, размерами уступавший разве что Белиону, Лаваланге и самому Арру. Из этого большого, богатого портового города отплывали суда в Мономатану, на Восточный и Западный материки, в него везли товары со всего мира, и не зря, надо полагать, величали его Южными воротами Аррантиады, считая самым крупным из южных городов Центрального континента. Но Хрис-то, похоже, собирался отправиться еще дальше, быть может, пересечь море, увидеть другие страны. Думая об этом, Эврих испытывал одновременно зависть и легкий испуг – границы знакомого ему мира раздвигались с такой быстротой, что он ощущал себя путником, который, очутившись на перевале, неожиданно увидел расстилающиеся перед ним новые, неизведанные, уходящие за горизонт земли…

– У тебя есть из чего выбирать, – продолжал между тем Хрис, наблюдая за юношей из-под полуприкрытых век. – Но я хочу еще больше озадачить тебя, предложив продолжать путешествие вместе со мной. Вероятно, ты слышал, что я неоднократно спускался в Нижний мир? Так вот туда-то я и отправляюсь из Аланиола. Ты, я вижу, не слишком удивлен? Тем лучше, а то встречаются люди, которым при упоминании о Нижнем мире дурно становится…

Справедливости ради Эврих должен был признать, что у него от этого предложения мурашки по коже побежали, однако то ли пунш оказал свое благотворное действие, то ли говорил Хрис о путешествии в Нижний мир как-то уж очень обыденно и буднично, но невозмутимый вид юноше сохранить удалось, о чем он и сейчас, шагая по улицам Нижнего Аланиола, вспоминал с удовольствием. Хотя, если вдуматься, гордиться ему следовало бы совсем другим. Сделать каменное лицо – не велика хитрость, а вот заслужить приглашение сопровождать Хриса в Нижний мир – это да! От подобной мысли в самом деле хочется нос задрать и поглядывать на всех свысока...

– Что это ты, друг мой, примолк и улыбаешься во всю ширь лица своего прекрасного? – полюбопытствовал Хрис, закончив беседу с торговцем специями и пряча в висящую через плечо котомку пучок зеленых листиков. – Девиц пригожих вокруг не видать, а ты сияешь, как медяк надраенный!

– На город любуюсь, насмотреться не могу, – солгал Эврих, не особенно кривя при этом душой. – Экий великан, экий красавец!

– Хм! Вот уж не думал, что тебя так проймет… Впрочем, когда я сюда первый раз попал, тоже рот от изумления закрыть не мог, ожидал-то совсем иное увидеть.

– Это само собой, но меня размеры поражают! Ведь наш-то Аланиол меньше! Я, кстати, давно хотел спросить: как это получилось, что Врата словно по заказу около таких больших городов оказались, а не где-нибудь в чистом поле?

– Объяснений этому много разных существует, но если все "божественные" версии отбросить, поскольку они все равно мало что проясняют, останется вот какая простенькая догадка. Образовались-то эти Врата – как и почему, лучше и не спрашивай, все равно ответить не смогу – в чистом, как ты говоришь, поле, то есть среди тех самых утесов, где и сейчас людей днем с огнем не сыскать, потому что воды там нет и жить нечем. А когда нашли их, потянулись к ним толпы паломников, лучшей жизни возжаждавших. Особенно во время войн, смут и мятежей, здешнюю Аррантиаду сотрясавших, много их было. И часть из паломников, как заведено, прошла через Врата в наш мир, а часть тут осталась. Шли, как ты понимаешь, семьями – с детьми, стариками, родственниками и друзьями, – и даже из тех, кого Врата пропустили, многие назад вынуждены были вернуться, чтобы с близкими не расставаться, товарищей не бросать. А поскольку с миром этим они вроде бы уже распрощались и идти им отсюда было некуда, селиться от Врат вернувшиеся стали неподалеку, где место получше сыскать сумели. Может, кто думал: сам не сподобился, так хоть дети сумеют в Верхний мир попасть. И чьи-то дети, наверно, попали, но навсегда с родными порывать не захотели и у нас, наверху значит, неподалеку от Врат обосновались. Вот два города и выросли, а потом совместными усилиями горожане на месте Врат храм возвели, чтобы как-то проход обозначить. Так ли на самом деле все было, сказать трудно: летописей Врат никто не ведет, а магов и мудрецов не столько появление городов возле них, сколько свойства самого прохода между мирами интересуют.

– Стало быть, этот Аланиол больше нашего из-за не прошедших в Верхний мир оказался? Но ведь не может весь этот город из грешников или их близких состоять?

– Вероятно, я не совсем точно выразился, – терпеливо сказал Хрис. – Большинство живущих здесь ныне ничего про Врата не знает, а те, кому о них известно, вовсе не жаждут воспользоваться ими и попасть в наш мир.

– Да как же такую тайну сохранить можно? Здоровенный храм около города стоит – не монетка, чай, за щекой не спрячешь! И как это кто-то в Светлый мир попасть не желает? Тут ты что-то путаешь!

– Я путаю? – Странник сочувственно улыбнулся и снисходительно похлопал Эвриха по плечу. – Если б молодость знала, если б старость могла… Обрати когда-нибудь внимание: человек умудренный жизнью, как правило, ищет ошибку в своих словах и делах, и лишь самоуверенные юнцы – в чужих.

Заметив, как вытянулось у Эвриха лицо, Хрис громко расхохотался и ткнул приятеля кулаком под ребра:

– Ладно, не обижайся и не бери в голову. Это я так, к слову. А если говорить серьезно, то мир этот, когда в нем не свирепствуют мор, глад или войны, не так уж плох и его обитателей вполне устраивает. Потому-то они про Врата до поры до времени и не вспоминают. Тайны из их существования никто, конечно, не делает, да что о них говорить, коли людям они пока без надобности? Ведь это ты мир наш "Светлым" называешь, а тут его нередко "пресным" или "бесцветным" зовут. Чему ты удивляешься? Все же зависит от того, кто и когда говорит, люди-то не по одной мерке сшиты. Опять же, если тишь да гладь – одно дело, а разразись война – по-другому многие запоют. Сам посуди: от своей земли, своего дома, дела, друзей кто без особых причин в бега пустится?

– Но попробовать Врата пройти, на безгрешность себя проверить – интересно же?

– А вдруг грешен? А не лучше ли соседа или, например, префекта на безгрешность проверить?

– Здорово! – восхитился Эврих, замедляя шаг. – Вот это мысль! Нам бы в Фед такие Врата!

– Вот-вот. Чтобы подобные мысли ни у кого не возникали, о Вратах этих такие жуткие байки тут рассказывают, что на ночь глядя лучше не слушать.

– Наверно, никто и не слушает, правду от лжи при желании отличить нетрудно.

– Э нет, охотники до небылиц всегда найдутся, да и в сказках, которые про Врата ходят, какое-то зерно истины в самом деле есть. Об этом, однако, мы лучше как-нибудь в другой раз поговорим, ибо цель наша близка. Слышишь шум? Держи свой кошель обеими руками, это гудит базар! А базар Нижнего Аланиола – это чудо, подобного которому в нашем мире не увидишь, поверь мне.

Слова эти показались Эвриху кощунственными, но едва он ступил на базарную площадь, как до него дошло, что имел в виду Хрис, и чем дальше они шли, тем больше он убеждался, что так оно на самом деле и есть. Колоссальная площадь была заполнена навесами, палатками, шатрами и лоточниками. Здесь продавали, клянчили и воровали люди всех возрастов и любого цвета кожи. Рыбные, мясные, овощные и гончарные ряды соседствовали с ковровыми, ювелирными, невольничьими и лошадными рядами. Продавцы муки, вина, шорники, медники, бортники, бочары, угольщики и солевары были перемешаны, залиты солнцем и потом, приправлены водоносами, нищими и стражниками, сдобрены гадалками, калеками и знахарями и явлены миру, а дабы чудовищная эта окрошка не показалась чересчур острой, разбавлена она была многосотенной, если не многотысячной, толпой покупателей. Именно так воспринял базар Эврих, у которого от многолюдного гама и чудовищного букета, образованного невообразимым смешением запахов, мгновенно заломило в висках. Радость, боль, богатство, нищета, смрад испражнений и ароматы цветов переплетались столь причудливо и казались столь неразрывно связанными, что юноша почувствовал себя оглушенным и ослепленным и вынужден был согласиться: такого он в Верхнем мире действительно увидеть не мог. И безусловно, плохим открывшееся перед ним зрелище назвать было нельзя. Хрис был тысячу раз прав – это был иной мир, и, прислушиваясь, принюхиваясь, приглядываясь к нему, легко было представить, что тому, кто родился и жил около такого вот базара, тому, кто многие годы был его частицей – покупал и продавал на нем, рынок Верхнего Аланиола, не говоря уже у рынке Феда, показался бы нестерпимо пресным, блеклым и скучным…

– Держись около меня, здесь ничего не стоит потеряться! – крикнул Хрис в самое ухо Эвриху. – Я хочу сделать кое-какие закупки, и следить за тобой мне будет недосуг. Вроде бы не так давно здесь был, а уже успел отвыкнуть…

– О Всеблагой Отец Созидатель, и вы, Боги Небесной Горы! Да разве к этому можно привыкнуть! – простонал юноша, проталкиваясь вслед за Хрисом к рядам оружейников. – Тут не то что торговать или покупки делать, дышать и то трудно!

– Надо было тебя предупредить, чтобы взапас надышался. Да без толку, все равно бы не послушался, не поверил, – прохрипел Хрис и, ткнув пальцем в невзрачный на вид нож с длинным широким лезвием, спросил у бородатого купчины: – Сколько хочешь за три дюжины, почтеннейший?

Купчина, окинув Странника испытующим взглядом, назвал цену, но на этот раз Эврих, с удовольствием наблюдавший обычно за тем, как уважительно, красиво и со знанием дела торгуется Хрис, не нашел в себе душевных сил прислушиваться к разговору. Мысль его, помимо воли, зацепилась за слова Странника о том, что, даже если бы тот предупредил о том, что представляет из себя базар Нижнего Аланиола, он бы не поверил. Поверить-то, может, и поверил бы, но не понял и потому загодя "надышаться" и правда не сумел. Ведь и Непра, и Хрис немало рассказывали о Нижнем мире, да что толку? Пока собственными глазами не увидел…

– Сумка! Этот трупоед срезал мою сумку! – внезапно завопил Хрис и рванулся за каким-то худощавым пареньком, ужом проскользнувшим мимо Эвриха и возом с ослепительно сиявшими на солнце, начищенными медными панцирями.

– Да отсохнут у вора руки, этого нам только не хватало! – пробормотал юноша и устремился за мелькнувшим в толпе белым плащом Странника.

Бежать среди такого скопления народу было столь же удобно, как танцевать со связанными ногами, и в первые мгновения погони Эврих думал, что его самого вот-вот начнут бить, посчитав за вора или непроходимого наглеца, который ничего лучшего, чем тычки и побои, не заслуживает. Народ здесь, однако, был тертый и разобраться, кто за кем гонится, сумел молниеносно. Юноше пришлось растолкать и смести с пути всего дюжины полторы людей, с удивительным спокойствием воспринявших его толчки и вопли, а дальше дорога очистилась словно сама собой. Задевая ставшим вдруг удивительно цеплючим и неудобным тесаком за прилавки и шатровые растяжки, он, то и дело оступаясь и спотыкаясь, несся за белым плащом, едва успевая перескакивать через выраставшие перед ним внезапно корзины с серебрящейся рыбешкой, лотки с хлебами, разложенные на циновках миски и горшки, кузовки с ранними грибами…

Несколько раз он отталкивал кого-то, уворачивался сам, понимая в то же время, что бежит со скоростью поразительной, да еще и ухитряется наращивать ее, что казалось уже и вовсе невозможным в столь людном месте. Недоумение его по этому поводу рассеялось, когда до юноши дошло, что, во-первых, бегущий перед ним белый плащ, к которому он каким-то чудом сумел приблизиться, прокладывает ему дорогу сквозь толпу, а во-вторых, сама толпа редеет с каждым мгновением, и, значит, они добрались до края представлявшегося бесконечным, как море, базара. И если еще немного приналечь…

Та же мысль, по-видимому, пришла в голову Хрису, и он тоже приналег, сохранив таким образом расстояние в сотню шагов между собой и Эврихом. Юноша пронзил спину Странника злобным взглядом, позабыв, что гонится за похитителем сумки Хриса, а не за своим товарищем, и совершил еще один отчаянный рывок. Сделал он это очень своевременно, ибо успел увидеть, как Хрис завернул в боковую улочку, из которой тут же послышался пронзительный свист. От свиста этого что-то внутри Эвриха противно екнуло, но, лишь вбежав в длинный переулок, он сообразил, что подобным же образом пересвистывались в известного рода ситуациях школяры уютного города Феда. Перевести этот свист можно было как сообщение, что птичка в клетке, рыбка на крючке или что охотник сам превратился в дичь.

С гулко бьющимся сердцем юноша добежал до Хриса, который, выхватив меч, отстегнув и отбросив в сторону стесняющие движения ножны, уже наматывал на левую руку плащ, готовясь встретить трех идущих на него молодцов, вооруженных кинжалообразными ножами, казавшимися игрушечными в их мускулистых волосатых лапищах. Тощий паренек, укравший сумку Хриса, стоял за звероподобными молодчиками и мерзко ухмылялся.

Обернувшись, Эврих убедился, что отступать некуда: еще три мерзопакостного вида детины перекрыли выход из переулка. Рожи у них были на редкость тупые и скучные – опять надо кого-то убивать, в крови пачкаться, и так изо дня в день – тоска, аж скулы сводит. Переведя взгляд на лопатообразные руки детин и одновременно вынимая тесак и отбрасывая отстегнутые ножны – все, как делал Хрис, только не так ловко и сноровисто, – Эврих обнаружил, что вооружение его противников состоит из двух кистеней – страшноватых шипастых шаров на цепях и "клыков" – этакого подобия тонких двойных мечей, крепящихся у локтей и запястий и выступающих пяди на три перед сжатыми кулаками стоящего в центре громилы. Кистенями и ножами орудовала, надо думать, всякая шваль, а вот "клыки" юноше определенно не понравились – пользоваться такими хитрыми штуками может только мастер своего дела, – и он быстро огляделся. С одной стороны – высокий, сложенный из неровных камней забор, с другой – глухие стены домов, запертые двери, закрытые ставнями окна – местечко подобрано так, что беги – не убежишь, кричи – не услышат. Жаль, начало получилось неудачное, подумал Эврих и с удивлением отметил, что ломота в висках прошла, а страха он почему-то не испытывает. Таким вот – подлым, злобным и жестоким – он и представлял Нижний мир, к встрече с ним готовился душой и телом.

– Вспомни, чему я тебя учил, и, главное, не горячись, – процедил Хрис. – Не подставляйся, я со своими управлюсь, подсоблю.

– Отец Всеблагой, и почему мне дома не сиделось? – пробормотал Эврих, делая несколько коротких шагов навстречу громилам.

Двое, крутя перед собой кистенями, начали заходить с боков, и Эврих, не сводя глаз с шипастых металлических шаров, режущих воздух со зловещим свистом, подумал, что оружие это требует значительно большей ловкости, чем обладают дюжие парни. Для разбойного удара лучше не придумаешь, но… Заметив, что левый громила, упорно крутивший шар в горизонтальной плоскости, выдвигается вперед, он чуть попятился вправо, делая вид, что его-то он и опасается больше всех. Ободренный этим, левый, более решительный и менее разумный, чем его подельщики, ринулся на юношу и допустил ту самую ошибку, которую и должен был допустить. Кистень его пронесся в локте от лица Эвриха, и тот, прыгнув вперед, успел до возвращения шара ткнуть раззяву в грудь острием тесака.

Громила дернулся, шипастый шар, вместо того чтобы снести юноше половину черепа, взмыл над его головой. Уловив краем глаза движение справа, юноша метнулся в сторону, уходя из-под удара, и кистень второго молодчика вспахал землю у его ног. Не до конца сознавая, что делает, Эврих прыгнул вправо и, рубанув наотмашь, ощутил, как отточенный конец тесака чиркнул по чему-то мягкому. Заячий визг подтвердил, что удар достиг цели, но разглядеть, серьезно ли ранен громила, времени не было – левый вновь начал раскручивать кистень. Юноша отскочил назад, с облегчением отметив, что Клыкач остался на прежнем месте и в бой не рвется, побаивается, верно, попасть под шары своих не слишком умелых товарищей. "Впрочем, чтобы управиться с таким новичком, как я, умения у них как раз может хватить", – подумал Эврих.

Туника парня, подступавшего слева, окрасилась на груди кровью, однако рана, похоже, особого вреда ему не причинила, если не считать того, что шипастый шар он теперь крутил в разных плоскостях, надеясь таким образом вернее достать своего юркого противника и в то же время уберечься от его тесака. Громиле, по-видимому, казалось, что кистень его превратился в этакий свистящий щит, но свидетельствовало это лишь о том, что соображает он столь же неуклюже, сколь и дерется. Подобно атакующей гадюке, Эврих, пропустив шар, сделал молниеносный выпад и, бросившись под ноги замешкавшемуся молодчику, рубанул его по коленям. Это был некрасивый прием, и ничему сколько-нибудь похожему Хрис его, разумеется, не учил, но болезненный вопль покатившегося в пыль противника свидетельствовал о том, что цели своей юноша во всяком случае достиг.

Вдохновленный удачей, Эврих увернулся от железного шара правого молодчика, вскочил на ноги и, к неописуемой своей радости, заметил, что в конце переулка показались двое запыхавшихся детин, сопровождавших их во время прогулки по Аланиолу. Он отвлекся только на мгновение, которое, однако, едва не стоило ему жизни. Кистень громилы, описав в воздухе хитрый зигзаг, зацепил край Эвриховой туники, послышался треск рвущейся материи. Юношу отбросило влево, к стене дома, и он, отшатнувшись в последний момент в сторону, чудом сумел избежать выбившего искры из каменной кладки шара. Громила качнулся вслед за кистенем, и лезвие тесака, вскинутого юношей в защитном движении, вонзилось ему в грудь. Выкаченные глаза и перекошенный рот с крупными, как жернова, зубами, мелькнули у самого лица Эвриха. Он чуть отстранился от падающего тела и услышал яростные крики и лязг стали – телохранители, приставленные к Хрису Верцелом Танием Резом, сцепились с Клыкачом.

Окинув взглядом переулок, юноша убедился, что обладатели кистеней в обозримом будущем хлопот никому не причинят, а подоспевшие телохранители основательно взяли Клыкача в работу, и обернулся в сторону Хриса. Доносившиеся оттуда прежде крики и звон оружия стихли, и он с облегчением обнаружил, что перепачканный кровью Странник жив. Один из его противников удрал вместе с похитителем сумки, а двое оставшихся корчатся на земле. Приставив меч к горлу поверженного врага, Хрис настойчиво спрашивал его о чем-то, вполне полагаясь на то, что телохранители Верцела и без его помощи управятся с последним мерзавцем.

– Отец Всеблагой, сколько крови!.. – пробормотал юноша, до которого только теперь начало доходить, что он натворил. Он поднял оружие на человека, то есть совершил поступок, неслыханный в Верхнем мире. Случалось, там воровали, дрались, но убийства происходили столь редко и осуждались столь строго, что совершить его обычному человеку и в голову не приходило. Ведь всем известно, что Отец Созидатель не терпит в Верхнем мире людей, способных лишить жизни своих собратьев. И вот теперь он… С отвращением, словно ядовитую гадину, отбросив окровавленный тесак, Эврих попытался встать на ноги и внезапно охнул, согнулся от вспыхнувшей в боку боли. С удивлением воззрился на расползавшееся по разодранной тунике красное пятно и, не веря глазам своим, прикоснулся пальцами к окровавленным лохмотьям.

– Вот те раз! Плохое началишко не к доброму концу… – прошипел Эврих, морщась от накатившей боли. Значит, кистень этого урода все же достал его, просто в пылу схватки он ничего не заметил. Мало того что сам пролил человеческую кровь и заказал себе путь в Верхний мир, так еще и подранить себя дал в первой же драке. Молодец – нечего сказать… Мысли юноши начали путаться; цепляясь за каменную стену, он вновь попытался встать на ноги, но внезапная слабость заставила его опуститься на землю. Ему захотелось прикрыть глаза и не видеть больше ни извивающихся окровавленных раненых, ни мерзкого этого переулка, ни поганого мира, в котором вынужден он теперь будет жить до самой смерти…

– Чего это ты тут дурака валяешь? – услышал он над собой голос Хриса. – Ого, да ты, кажись, ранен?! Удивительно, новичкам обычно везет, да и ловкости тебе не занимать… Сейчас я тебя… О Силы Небесные, этот паршивец не теряет времени даром!

Последнее восклицание Странника заставило Эвриха забыть о боли, вывело из столь несвойственного ему оцепенения. Склонившийся было над ним Хрис пружинисто вьшрямился и бросился в дальний конец переулка.

Разгоревшаяся там схватка приобрела неожиданно трагический характер. Оба телохранителя, еще совсем недавно весело наседавших на Клыкача, получив по нескольку мелких ранений, уже не слишком твердо держались на ногах, а тот, даже не оцарапанный, был по-прежнему полон сил. Вместо того чтобы атаковать противника, телохранители, выставив перед собой короткие мечи, пятились к выходу из переулка, Клыкач следовал за ними, и вкрадчивые, плавные движения его выдавали матерого хищника. Согнув в коленях ноги и чуть расставив вытянутые вперед руки, оснащенные окровавленными лезвиями, он надвигался на свои жертвы со столь грозным и уверенным видом, что Эврих понял: боец этот не чета всем прочим – и непроизвольно потянулся за отброшенным тесаком. Пальцы юноши уже коснулись обмотанной тонким ремнем рукояти, когда невиданное зрелище заставило его забыть об оружии.

Подкрадывавшийся к телохранителям Клыкач, обернувшись на звук шагов спешащего на подмогу им Странника, внезапно подобравшись, совершил огромный прыжок. Приземляясь между противниками, он, выбросив левую руку, вонзил "клыки" в горло одного из них, а правой нанес рубящий удар его товарищу. Тот шарахнулся в сторону, истерически полосуя воздух мечом в ожидании немедленного нападения. Клыкач, не обращая на него внимания, повернул к Хрису искаженное злобной гримасой лицо, выкрикнул что-то нечленораздельное, а затем, не то присев, не то, наоборот, подпрыгнув, взвился в воздух и обрушился на последнего телохранителя Верцела. Причем проделал он это так стремительно, что Эврих не сразу понял, что же произошло. Зато Странник понял и действовал не менее быстро, чем Клыкач. Перебросив меч в левую руку, он вскинул правую на уровень плеча, блеснула серебристая искорка метательного ножа – и не успевший вырвать "клыки" из тела жертвы молодчик рухнул наземь.

– Как много крови! Как много смертей… – прошептал Эврих трясущимися губами и почувствовал, что его вот-вот вывернет наизнанку от вида и запаха собственной крови. Он не мог бы сказать, от чего страдает больше: от рвущей его бок боли или от омерзительности всего происшедшего на его глазах. Ему вновь захотелось закрыть глаза и умереть. Умереть немедленно и бесповоротно, лишь бы не видеть, как люди превращаются в кровожадных зверей, лишь бы забыть, что сам он – варвар, которому нет больше места в Верхнем мире, лишь бы избавиться от вида и запаха своей и чужой крови, от пульсирующей боли, которая, быть может, и есть предвестница смерти-избавительницы…

– И долго ты так лежать собираешься? – раздраженно поинтересовался Хрис, присаживаясь на корточки и запуская, как показалось Эвриху, пальцы в его рану.

– У-а-а! – взвыл юноша и рванулся в сторону, но Странник успел схватить его за плечо, и хватка у невзрачного на вид торговца оказалась поистине железной.

– Чего дергаешься? Ну сломана пара ребер, кровищи натекло, как из резаного кабана, так это ж не смертельно! Глазом моргнуть не успеешь – все заживет, и следов не останется. Подумаешь, попортил тебе малость кто-то из этих бедолаг шкуру, так и ты их славно отделал. Сейчас я тебя кое-чем угощу, здоровее прежнего будешь.

Хрис покопался в невесть откуда взявшейся сумке, вытащил оттуда кожаный мешочек и извлек из него три голубоватых шарика, каждый размером с крупную горошину.

– Открой-ка рот, дитятко! Глотай, это тебя враз на ноги поставит. По крайней мере, до дома Верцела на своих двоих дойдешь. Надобно нам отсюда подобру-поздорову убираться, пока стража городская не явилась. Доказать нашу невиновность при таком обилии тел будет довольно мудрено.

– Как ты сумку свою вернуть ухитрился? – спросил Эврих невпопад и сам подивился тому, что заговорил о таких пустяках, в то время как на языке вертелись совсем другие, значительно более важные вопросы.

– Сумку? – повторил Хрис, думая о чем-то своем. – Так бросил ее вор, когда от меня удирал, а я поднял. Нужна-то им была вовсе не сумка.

Он оторвал от туники сраженного Эврихом громилы изрядный лоскут и начал накладывать повязку на рану.

– А что?.. Что им было нужно? – спросил Эврих, морщась от боли. – Слушай, плевать на сумку и на все прочее! Нас же теперь Врата в Верхний мир не пропустят! После стольких-то убийств, а? Что нам теперь делать, Хрис? Ведь мы же людей, людей убивали!..

Странник криво усмехнулся и ловко затянул повязку:

– Вставай, герой! Идти можешь, или не отпустило еще?

– Да что боль! Как жить-то теперь, Хрис?

– Молча, – ответствовал тот и рывком поднял юношу на ноги. – Держись за стену. Вот тебе твой тесак, ножны. Да не отпихивай, пригодятся, пока поприличнее тебе чего подберем. Меньше болит? Тогда обопрись на меня и пошли.

– Отец Всеблагой… – застонал Эврих, делая шаг, другой и чувствуя, что физическая боль и верно куда-то уходит, затихает, но место ее заполняет глухая, безнадежная тоска. – Неужели среди этих убийц теперь всю жизнь маяться? Хрис, погоди, а телохранители наши, то есть этого, Верцела, они что же?…

– Мертвы, я проверил. Славные были парни, но, кроме как о них, горевать тебе не о чем. Мой опыт показывает, что убийство при защите собственной жизни не та причина, которая может воспрепятствовать человеку попасть в наш мир.

– Это… Хрис, это правда? Ты не обманываешь меня? Ты ведь говоришь это ради того, чтобы меня утешить?

– Нет конечно. Кроме того, ты никого и не убил. Эти олухи скоро встанут на ноги и еще доставят добрым людям немало печали. Их, вероятно, следовало бы умертвить, но добивать раненых у меня рука не поднимается. Одно дело – в горячке боя убить, и совсем другое – когда тебе ничего не угрожает.

– Мы должны помочь им, позвать кого-нибудь! Если мы оставим их здесь в таком состоянии, это будет ничем не лучше убийства.

– Глупости! Быстро пошли отсюда, иначе у нас могут быть большие неприятности.

– И все-таки это ужасно! – проговорил юноша, пропуская последние слова Хриса мимо ушей. – Не понимаю, что на меня нашло! Как вообще я мог обнажить оружие, ведь ничего подобного у меня никогда и в мыслях не было!

Тяжело опираясь на Хриса, Эврих, не глядя по сторонам, машинально переставлял отяжелевшие ноги, не в силах понять, почему он не попытался заговорить с убийцами, почему так легко, так бездумно орудовал проклятым тесаком? Он вел себя так, словно с детства был обучен убивать людей, в то время как на самом-то деле подобная мысль всегда казалась ему отвратительной. Переговоры с этими мордоворотами, естественно, ни к чему бы не привели, но ведь он даже не попытался начать их! И почему, во имя Богов Небесной Горы, они хотели его с Хрисом смерти? Ведь не из-за сумки же этой паршивой!

– Хрис, неужели они напали на нас из-за той мелочи, которую ты носишь с собой? Шесть громил и вор… Как-то уж очень это глупо выглядит. Или в здешнем мире все такие ненормальные?

– Нет, не все. И убить нас хотели не из-за сумки. Они охотились за мной… Я знаю одну вещь, ради которой этим людям было велено захватить меня, а может быть, и тебя тоже живыми. – Заметив, как дернулся Эврих при этих словах, Хрис торопливо прибавил: – Хозяин их подверг бы нас чудовищным пыткам и потом все равно прикончил, можешь на этот счет не обольщаться. И вообще, лучше тебе сейчас об этом не думать, ни о чем не думать. Ты вел себя молодцом, я горжусь тобой и, поверь, говорю это не в целях утешения и ободрения. Впрочем, я знаю верное средство успокоить растревоженную совесть; мне оно, во всяком случае, помогает, надеюсь, и тебе придется по душе.

– Хорошо, коли так, – уныло пробормотал Эврих, подумав, что если Хрис имеет в виду какие-нибудь храмовые пожертвования, то вряд ли это средство окажется действенным. Но говорить этого не стал. В груди болело, а на душе было так смрадно, что напиться впору – средство не бог весть какое, но в обоих мирах распространенное и по-своему безотказное.

Три дня Эврих, по настоянию Хриса, провел в постели, а на исходе четвертого, когда он уже вовсю бродил по дому Верцела, между ними состоялся разговор, на многое открывший юноше глаза. Известие о том, что Странник намеревается пересечь море и уже договорился с капитаном "Морской девы", которая дней через десять должна отплыть в Аскул, настолько поразило Эвриха, что в ответ он нашелся лишь спросить, для чего тот собирается предпринять столь дальнее путешествие. У Хриса нет товара, который стоило бы везти в далекие края, нет и достаточного количества денег, чтобы, закупив товар в Аланиоле, надеяться с хорошим барышом, оправдывающим столь длительное и опасное путешествие, продать его в Мономатане. Для того чтобы разбогатеть, Хрису вовсе незачем было куда-то ехать, достаточно наладить торговлю между Верхним и Нижним Аланиолом, и Эврих был уверен, что этим-то его старший товарищ и занимается. Но тогда при чем здесь Мономатана?

Выслушав Эвриха, Странник, в свою очередь, спросил, обратил ли его молодой друг внимание на то, как быстро затягиваются его раны. И если обратил, то не хочет ли он узнать, почему Хрис не призвал для его осмотра лекаря, а взялся лечить сам, в чем немало и преуспел. И не удивляет ли Эвриха, что у обычного торговца имеются чудодейственные лекарственные средства, благодаря которым он столь быстро встал со скорбного ложа, что, если пожелает, уже завтра может отправиться в город? Дабы не разочаровывать Хриса и не признаваться, что все эти вопросы ему и в голову не приходили, юноша подтвердил, что, разумеется, хочет услышать ответы на них не меньше, чем отправиться в город. Последнее было бесстыднейшей ложью – в доме Верцела он чувствовал себя в относительной безопасности, а при мысли о бродящих по Аланиолу головорезах конечности его начинали непроизвольно подрагивать.

Неизвестно, поверил Странник Эвриху или нет, но, как бы то ни было, рассказал ему следующую любопытную историю. Будучи, как и отец его Дентат Серторий Панонир, лекарем, он после обучения в Школе врачевателей в известном на всю Верхнюю Аррантиаду городе мудрецов Силионе посвятил свою жизнь розыскам лекарственных растений и прочих ингредиентов, из которых составлялись лечебные снадобья, без коих любой врачеватель чувствует себя как без рук. Дело это очень и очень непростое, ведь даже обычная мазь от ожогов состоит из следующих составляющих. Хрис откинулся на спинку стула, прищурил глаза и начал по памяти перечислять, загибая для верности пальцы:

– Желчь рыбы, чайки и медведя – три. Корни остролодочника остролистого, чабрец и молодые, не выше пяди, листья аконита синего – шесть. Железотрав и кровь лягушки – восемь. И все это, заметь, должно быть в соответствующих пропорциях и условиях перемешано и разведено грудным молоком перед нанесением на ожоги.

– Ого! – ахнул Эврих. – Да где же всего этого добра насобирать? Проще уж коровьим маслом ожоги смазать, и пусть себе тихонько подживают.

– Из-за мелких ожогов, конечно, никто возиться с такой мазью не станет, а ну как человек целиком руку или ногу обварил? А представь, и руку, и ногу, и на лицо попало, тогда как? От таких ожогов помереть ничего не стоит! Вот тут-то мазь становится поистине незаменимой. Заметь, кстати, что пропись рецептурную я тебе назвал самую простенькую, а есть и такие, что включают шесть, а то и семь десятков составляющих.

Юноша выкатил глаза от притворного ужаса, и тогда Хрис поведал ему о растении, называемом хуб-кубава – Глазе Дракона, которое обладает такими чудесными свойствами, что может заменить многие и многие хитрым способом приготовленные лечебные снадобья. О том, что уже лет десять он, поставляя различные лекарственные составы и необходимые для их изготовления ингредиенты едва ли не во все города Верхней Аррантиады, пытался заполучить семена Глаза Дракона, чтобы прорастить их и научиться сажать и выращивать хуб-кубаву там, где она нужна, не платя за нее бешеные деньги перекупщикам и посредникам, доставлявшим Глаз Дракона с материка черных людей, расположенного в Нижнем мире.

– Убить человека легко и просто. Это можно сделать как угодно и чем угодно: гвоздем, пальцем, скверной пищей, не говоря уже о мечах, копьях или ядах. Убить, как ты сам убедился, способен любой и без большого труда, а вот вылечить может далеко не всякий лекарь. Да и то при условии, что все необходимое окажется у него под рукой…

Сначала рассказ Хриса не особенно заинтересовал Эвриха – подумаешь, какая-то травка, и из-за нее на край света тащиться? Но чем дольше он слушал не на шутку разошедшегося Странника, тем больше понимал, что за сила заставляет его скитаться по градам и весям, снова и снова спускаться в Нижний мир, обнажать оружие и не останавливаться перед убийством вставших на пути выродков. Понимал он также, почему Врата в Верхний мир всегда будут настежь распахнуты перед Хрисом, понимал и смертельно завидовал этому невзрачному на вид мужику, который умирал от жажды в песках Мономатанских пустынь, тонул в болотах Озерного края, рыл носом землю четырех континентов в обоих мирах, чтобы где то в Верхней Аррантиаде не умер грудной ребенок, встала со смертного одра молодица, не лишился руки или ноги пахарь-кормилец, а какой-нибудь старик вроде Павилия задержался еще на этом свете на годик-другой, а то и третий…

Разговор затянулся до глубокой ночи и кончился тем, что Эврих с дрожью в голосе попросил Странника взять его с собой в Аскул. Он тоже хотел разыскать Глаз Дракона. Он хотел не просто толкаться по лавкам или скитаться из города в город с купеческими обозами, а делать что-то такое, что заставило бы людей поминать его добрым словом, а Врата в Верхний мир растворяться перед ним снова и снова.

– Рад буду доброму товарищу. Я надеялся, что цель этого похода покажется тебе достойной тех усилий, которые нам придется затратить для ее достижения, – ответствовал Хрис. – Дело за немногим. Тебе остается вспомнить наш разговор, произошедший сразу после драки. Ты правильно догадался тогда, что напавшие на нас громилы стремились завладеть не моей сумкой. Пославшие их люди как-то прознали, что мне известно место, где растет хуб-кубава, и понимали, что вряд ли я ношу карту с собой. Им не удалось заполучить меня в этот раз, но они, без сомнения, попытаются вновь. Помимо того что Глаз Дракона используется лекарями, из него можно изготовлять сильнейший яд и кое-какие иные, еще более дорогостоящие снадобья. Потому-то путешествие наше, как ты понимаешь, не будет увеселительной прогулкой. Если ты решишь принять в нем участие, тебе придется разделить все опасности, которые будут подстерегать нас на пути. Подумай как следует, не лучше ли тебе вернуться в наш мир? Тогда я завтра же провожу тебя к храму Богов Небесной Горы, ибо, оставаясь здесь, ты рискуешь жизнью. Люди, стремившиеся меня похитить, едва ли станут с тобой церемониться.

Всего этого Странник мог бы не говорить, ответ был написан на лице юноши задолго до конца проникновенной речи, но, желая быть до конца честным, Хрис сказал то, что считал обязанным сказать. И Эврих подтвердил все, что так красноречиво выражало его лицо, умолчав лишь о готовности и раньше идти за Хрисом в огонь и воду, а теперь – и дальше, если только это возможно.

Ни огня, ни воды, однако, ему проходить пока не пришлось. Улицы Аланиола, по которым они с Хрисом шагали изо дня в день, выглядели весьма мирно и не преподнесли им никаких неприятных сюрпризов. Никто не пытался на них напасть, и двое новых телохранителей, приставленных к ним Верцелом, давно перестали хвататься за мечи при каждом подозрительном движении прохожих. Не будучи посвящены в историю с Глазом Дракона, они склонны были объяснять нападение на Странника и гибель своих товарищей несчастным стечением обстоятельств, и друзья не пытались их разубеждать. В конце концов даже Эврих перестал ожидать удара в спину, и подозрительность его несколько поутихла – у обитателей Аланиола, равно как и у приезжих, явно хватало собственных забот, и все чаще он начинал подумывать, что Хрис изрядно преувеличил грозящую им опасность.

На этот раз, впрочем, юноша держал ухо востро: решив посетить предпортовые трущобы, Странник плутал по таким смрадным, запущенным и загаженным закоулкам и навстречу попадались такие разбойные хари, что обладателям их, казалось, не надобно ни причины, ни повода, чтобы пустить в дело нож, кастет или кистень. Однако вид мечей, которыми были вооружены приятели, и внушительная внешность следовавших за ними по пятам телохранителей действовали на обитателей этого загнивающего уголка города отрезвляюще. Постепенно юноша успокоился и стал с любопытством поглядывать на окружавшие их, выстроенные изо всякой дряни хибары и халупы, ничем не напоминавшие дома зажиточных районов Аланиола.

Увидев этот город впервые, Эврих был восхищен – роскошных зданий, скульптур и садов не было не только в его родном городке, но и в других городах Верхней Аррантиады. Попав в район порта, он был возмущен увиденным, но, во всяком случае, наличие этих трущоб объясняло, откуда взялись средства на строительство столь порадовавших его взоры особняков, дворцов и храмов. По-видимому, различия в характере и мировоззрении обитателей Нижнего и Верхнего Аланиола каким-то образом сказались и на том, как в этих городах распределяются блага. Мысль эта показалась юноше любопытной, и он невольно замедлил шаг.

– А, ты уже учуял ароматы Красильной площади? – Хрис остановился и, покопавшись в сумке, протянул Эвриху несколько жухлых травинок. – Помни в пальцах, скатай в шарик и вставь в ноздри. Место, к которому мы приближаемся, источает такое амбре, что от него непривычный человек может расстаться с завтраком, а то и сознание потерять.

Юноша пока ничего особенного не заметил, но почел за лучшее последовать совету старшего товарища и, глядя на Хриса, в точности повторил его действия. Острый горьковатый запах растертых травинок показался ему довольно приятным, хотя и чересчур резким, однако, видя, что телохранители без возражений заряжают свои носы духовитыми катышами, не стал жаловаться.

– Аланиол, да будет тебе известно, славится своими искусными ремесленниками, и грех не захватить кое-какие здешние товары в Мономатану. Окрашенные местными мастерами кожи пользуются спросом по всему свету, и сейчас у тебя будет возможность посмотреть, как они изготовляются, – посулил Хрис, сворачивая в очередной переулок.

Лекарственные снадобья и необходимые для их приготовления составляющие являлись целью путешествий Странника, а средства к существованию ему давала торговля самыми разнообразными предметами, не имевшими подчас никакого отношения к врачеванию больных. Так, готовясь к поездке в Аскул, он закупал ножи, оружие, гвозди, топоры и пилы, соль, мед, воск и многое многое другое. Одни товары он приобретал на рынке, другие у знакомых купцов и ремесленников, которых в Аланиоле у него оказалось великое множество, так что юноша не переставал дивиться, как удается Страннику имена-то их в памяти удерживать…

В конце переулка начало и впрямь изрядно пованивать. На следующей улице смрад заметно усилился, пахло не то скотобойней, не то выгребной ямой, однако встречные оборванцы не обращали на удушающий запах ни малейшего внимания, а дома-развалюхи продолжали тесниться почти без зазоров.

– Интересно, как здесь люди живут? И как красильщикам удается добиться столь богатого букета? – поинтересовался юноша, подумав, что ежели бы подкинуть плошку с такой вот ароматной дрянью в "Несчастного борова", то заткнутый дымоход и слабительный порошок в пиве показались бы посетителям Хрякова заведения невинными шалостями.

– Человек ко всему привыкает. Заставь его жить по горло в грязи, он и тогда умудрится не только есть, пить, спать и рожать детей, но и находить в этом свои положительные стороны, – заметил Хрис. – А запах тут невиданной силы оттого, что прежде чем приступить к окраске шкур, их размачивают, удаляют деревянными ножами подкожный слой, а потом квасят в растворе куриного или собачьего помета, чтобы дубильные составы лучше впитывались в заготовки. Для дубления используют кору дуба, хотя тонкостей я, конечно, не знаю – в разных местах мастера работают по-разному, и здешние, как и все прочие, ревниво охраняют свои секреты. Наверняка могу сказать только, что кожи, обработанные и окрашенные здешними ремесленниками отличаются отменным качеством: прочность и мягкость их выше всяких похвал. Ну вот мы и пришли.

Залитая солнцем площадь была небольшой, но, пожалуй, самой красочной и необычной из всех виденных Эврихом раньше. Весь центр ее был заставлен каменными прямоугольниками, в каждом из которых находилось по девять круглых, похожих на соты ячеек, радующих глаз всеми цветами радуги.

– В этих чашах разводят квасцы и красители, – сообщил Хрис и, помахав кому-то из суетившихся на краю площади людей, неожиданно заторопился. – Ты пока поглазей по сторонам, но с этого места ни на шаг, а я сговорюсь по поводу товара.

Проводив Странника взглядом, Эврих вновь уставился на заполненные яркими растворами ячейки. Размеры их не превышали четырех локтей и едва ли не в каждой мокли кожи, которые мяли и время от времени переворачивали длинными палками загорелые красильщики, одетые в заскорузлые фартуки. Большинство ячеек занимали растворы с различными оттенками коричневой краски, но и других красителей – черных, желтых, красных и даже белых – было великое множество. Изнутри круглые ячейки покрывали глазурованные, не впитывающие краску плитки, зато узкие проходы между каменными прямоугольниками были заляпаны цветными растворами столь густо, что в глазах рябило. Способствовали этому и установленные по краям площади деревянные рамы, на которые были натянуты подсыхающие кожи. Окрашенные заготовки сушились на стенах и плоских кровлях окружающих площадь домов, и зрелище это, по мнению Эвриха, стоило смрада, стоящего над всем этим праздничным многоцветием.

Вскоре, однако, юноша начал чувствовать, что, несмотря на душистые катыши в ноздрях, желудок у него подступает к горлу. А ведь ворочавшие кожи люди не имели, как он видел, даже такой защиты! От удивительно ядовитых запахов у него слезились глаза, а им хоть бы что: улыбаются, переговариваются между собой, как ни в чем не бывало! Он бы тут и дня не выдержал, а они работают из года в год, причем не только рабы, но и свободные люди!

Из всего, что Эврих знал о Нижнем мире, больше всего поражало и возмущало его распространенное здесь повсеместно рабство, о котором в Верхней Аррантиаде, понятное дело, и слыхом не слыхивали. В сознании его до сих пор не укладывалось, как один человек может владеть другим, и тем не менее рабов тут имел даже Верцел, о котором сам Хрис говорил только хорошее. В один из вечеров, когда хозяин приютившего их дома разговорился с Эврихом, почти не встававшим тогда с постели, юноша попытался понять его обоснование рабства, но, как это ни странно, понимать оказалось совершенно нечего. Верцел просто не думал о несправедливости и противоестественности рабства, как не задумывался о том, почему солнце и луна всходят и заходят в урочные часы. И сколько Эврих ни старался, не сумел объяснить хлебосольному хозяину всю бесчеловечность рабства. Внимательно и сочувственно выслушав юношу, тот лишь снисходительно покачал головой, не потрудившись что-либо возразить. Словно имел дело с умалишенным или неразумным дитятей.

Эврих поморщился, кляня себя за то, что не смог ясно и убедительно объяснить самой простой вещи. Хрис, правда, тоже не сумел поколебать убеждений Верцела, но едва ли это могло служить оправданием юноше. Кстати, Хрис говорил, что при случае намерен показать Эвриху настоящий невольничий рынок, прозванный в Аланиоле Дурным. Зачем ему это понадобилось, он не объяснял, но, верно, что-то ему там понадобилось – у Странника везде находились какие-то дела. Возможно, впрочем, он посещал только нужные места, но тогда выходило, что таких было чрезвычайно много…

– Отлично, тут я все уладил, товар доставят прямо к Верцелу, – сообщил Хрис, выныривая из-за ближайшей рамы с растянутыми на ней заготовками красной кожи. – Я не позвал тебя с собой, потому как дело проворачивал не совсем законное и лишние свидетели могли не понравиться продавцу. Но ежели б я решился закупать кожи через цех Красильщиков, пришлось бы сюда еще раза три-четыре приходить, а я от этих ароматов дурею, как от невыстоянной бражки. Пошли-ка отсюда поскорее, я гляжу, ты тоже с лица спал. Хотя, должен предупредить, зрелище, которое тебе предстоит увидеть, будет похуже этих запахов, ибо путь наш лежит на Дурной рынок.

– Хрис, а зачем нам туда идти? Ты ведь рабов покупать не собираешься? – озабоченно спросил Эврих, пробираясь вслед за товарищем по краю площади к устью одной из впадавших в нее улочек. – Или, если тебе так уж надо там с кем-то словечком перемолвиться, может, ты туда без меня сходишь?

– Ни в коем случае. Без тебя никак нельзя. Я тебе, помнится, обещал открыть секрет, коим я совесть свою после всяких неприятных происшествий лечу? Так вот на Дурном рынке это делать лучше всего.

– Погоди-ка, я, кажется, начинаю догадываться. Ты что же, покупаешь там рабов, а потом отпускаешь их на волю?

– Почти угадал. Только не рабов, а раба, не столь уж я богат. Кроме того, просто так отпустить на волю раба нельзя, ни к чему хорошему это не приведет – он же с голоду помереть может. Его, понимаешь ли, потом еще и пристроить каким-то образом надо, а это самое трудное. И еще: я же, как-никак, торговец и, стало быть, даже совесть свою тотошкая, о пользе дела забывать не могу.

– Что-то я тебя не понимаю, – подозрительно прищурился Эврих. – Чем больше на тебя смотрю, тем сильнее твоему хитроумию дивлюсь: как это у тебя получается – и совесть лечить, и выгоду с того получать?

– Сейчас объясню. Ты думаешь, Верцел обрадуется, если мы ему раба приведем и скажем: возьми его в работники, хотя бы за кров и харчи? Ничуть не бывало! У него людей и без того хватает, и лишние руки, а особливо рот, ему ни к чему. А другим и подавно. Так?

– Ну, допустим.

– Значит, если мы раба купим и отпустим, есть у него два пути: воровать или милостыню клянчить. А таких тут – ты заметил? – и без того пруд пруди. Девка еще телом своим торговать может, если оно не слишком поношенное и вид имеет. Но это, как говорится, к слову. – Хрис выбил из носа травяные катыши и с облегчением вздохнул. – Итак, если земли у отпущенного тобой раба нет, руки его никому не нужны и пристроить его нам совершенно некуда, остается только взять его с собой в Мономатану, верно? И разумно будет, согласись, выбрать раба, который родом оттуда, куда мы плывем. Он там скорее приживется, а может, родичей или друзей отыщет.

– Правильно. Но выгоды я пока что во всем этом никакой не вижу.

– Про места тамошние он нам расскажет? Языку местному или диалекту хоть чуть-чуть обучит? Чем не выгода? Да мало ли что полезного можно услышать, если у человека охота говорить про родные места появится! Желательно, конечно, чтобы человек этот был женщиной, им и в неволе хуже приходится, и удрать труднее, и разговорить их проще. Вот только денег, как всегда, в обрез, и разные из-за того неприятности случаются. Купил я как-то раз старуху одну – ну так заболтала, так заговорила, что, стоит вспомнить, – до сих пор звон в ушах стоит!

Эврих покосился на товарища, вновь и вновь поражаясь, как ловко тот все расставляет по полочкам и как складно у него все получается. Не зря и в родном городке все в нем души не чают, и в других местах знакомцев не счесть, и Верцел к нему, как к сыну родному, относится. А дочка Верцела так и вовсе с раскрытым ртом, как пророка слушает, глазами ест, хотя и старается виду не показать. При воспоминании о Вивилане, с первого дня знакомства предложившей звать ее просто Ви, юноша насупился и закусил губу. Девчонка, слов нет, хорошенькая, но чтобы он после предательства Элары еще хоть одной, хоть на вот столечко доверился? Да ни в жизнь – как Павилий говорит.

7

Плеск волн за бортом навевал дремоту, "Перст Божий", подгоняемый попутным ветром, резво бежал вперед, и гребцы, убрав весла, собрались под мачтой, чтобы поболтать и послушать пение Артола, знавшего такую пропасть песен и баллад, что их должно было хватить до Мономатанского побережья и еще остаться на обратную дорогу. Никто из команды не сомневался, что, если понадобится, Артол и сам сложит недурную балладу об их плавании или о том, что могло бы с ними случиться, но по милости Богов-Близнецов не произошло. В этот раз к гребцам присоединились и боцман, и капитан, и трое жрецов – плавание было долгим и не изобиловало событиями, так что песни Артола хоть как-то скрашивали жизнь истомившихся людей. Портов на западном побережье Аррантиады было не много, и значительную часть времени команда проводила на борту корабля, подолгу вспоминая, как славно удалось повеселиться на суше.

Бурное зимнее море сильно потрепало "Перст Божий", и остановки в портах, где Агеробарб, Хономер и Тразий Пэт проверяли по поручению Гистунгура состояние дел в местных обителях Учеников Близнецов, использовались капитаном Манисой для ремонта судна и замены изорванного штормами такелажа. Команда трудилась в поте лица от рассвета до заката, ухитряясь при этом еженощно наливаться местным вином и учинять всяческие непотребства в портовых тавернах. Воспоминания об этих золотых деньках служили неизменной темой бесед для четырех дюжин мореходов, но в конце концов впечатления о попойках и дебошах затирались, теряли блеск и аромат новизны, и тогда только звон четырехструнной фиолы Артола мог разогнать воцарявшуюся в душах людей скуку.

Разняв утром двух схватившихся ни с того ни с сего за ножи мореходов, брат Хономер почувствовал, что настал момент что-то предпринять, и отправился к Манисе. Опытный капитан хорошо знал своих людей и, убедившись, что в ближайшее время ветер будет попутный и самое верное средство – посадить гребцов за весла и таким образом заставить их попотеть и подрастратить силушку – применить не удастся, велел выкатить на палубу бочонок вина, совершенно неожиданно вспомнив, что у матушки его нынче день рождения, которое он, разумеется, желает честь честью отпраздновать. Предлог повеселиться был не слишком затейлив, ибо капитан, по общему мнению, скорее всего, и дату собственного-то рождения не помнил, однако содержимое бочонка принесло ожидаемый эффект, рассевшиеся под мачтой гребцы повеселели, голоса стали громче, на обветренных лицах появились улыбки, и вскоре уже Артол ударил по струнам.

Над волнами разнеслись слова непристойной песенки "Мне конь морской всего милей", при звуках которой даже на устах сумрачного обычно Агеробарба появилось некое подобие улыбки. Потом гребцы хором рванули "Мой дом кабак, а бочка мать", и перепуганные чайки, следовавшие на некотором расстоянии за "Перстом Божьим", судорожно захлопав крыльями, по-птичьи обругали развеселившихся мореходов и улетели к берегам Аррантиады. Оторвав от них взгляд, Артол громогласно возвестил, что женщины удалились и можно более никого не стесняться. Слова эти были встречены возгласами одобрения, и певец спел балладу, начинающуюся словами: "Вдова купила баклажан…" Брат Хономер был удивлен, почему паруса не покраснели от стыда, а солнце не скрылось за тучи. Тразий Пэт, спрятав лицо в ладони, смеялся до икоты, а Агеробарб, проворчав, что "любое непотребство должно все же иметь предел", собирался уже было уединиться в своей каюте, но тут капитан, желая доставить своим пассажирам удовольствие, покрутив усищи, попросил Артола исполнить что-нибудь "божественное".

Предложение заинтересовало всех собравшихся – репертуар певца был достаточно разнообразен, и про Богов он мог спеть немало весьма любопытного. Памятуя, однако, что вкусы жрецов несколько отличаются от вкусов его товарищей, он, раздумчиво трогая струны фиолы, долго не мог решить, что же ему следует исполнить, чтобы угодить всем без исключения слушателям. Гребцы начали раздраженно ворчать, боцман изрек что-то в смысле того, что плохой певец легко может превратиться в хороший корм для акул, и только Маниса, войдя в положение Артола, додумался протянуть ему наполненную до краев оловянную кружку:

– Не стесняйся, все мы здесь любим Близнецов, и что за беда, если каждый из нас возносит им хвалу за все сущее на свой лад? Уважаемые жрецы, я думаю, понимают, что песни твои сильно отличаются от их божественных гимнов, но разве служители Храма не принимают наряду с золотом и серебром счастливцев, взысканных милостью Богов, заплесневелые сиротские медяки? Что плохого в том, что каждый славит их в меру своего разумения и мастерства?

– На каком бы языке и какими бы словами ни была произнесена молитва, Близнецы услышат и поймут ее, если сказана она искренне и сердце говорящего обращено к ним! – убежденно подтвердил Тразий Пэт.

– Пой что угодно, – разрешил Агеробарб, пожимая плечами. – Лучше помянуть Близнецов и Отца их не теми словами, чем не помянуть вовсе.

Хономер лишь ободряюще улыбнулся певцу – пусть мореходы поют и слушают какие угодно песни, только бы не брались за ножи. Весной люди становятся особенно раздражительными, а путь им еще предстоит неблизкий.

– Коли так, – пробормотал Артол, опорожняя кружку, – я спою вам о том, как Смерть задумала погубить Божественных Братьев и что из этого вышло.

Он прокашлялся и, подергав струны, запел:

Смерть, старая шлюха, по свету ходила

И гадости делать людишкам любила:

Бедняга, допустим, разжился деньгами,

А Смерть – тут как тут – уж стоит за дверями;

Иль вот холостяк обзавелся женой —

Ан Смертушка к ней уж крадется с косой.

А-хой! А-хой!

И в горе бы люди всю жизнь обретались,

Когда б Близнецы за них не заступались.

То скота падеж остановят они,

То старцу продлят его скорбные дни.

Крах замыслы Смерти терпели порой,

И злобой пылала она неземной!

А-хой! А-хой!

– А-хой! А-хой! – рявкнули гребцы, и Артол, подмигнув капитану, продолжал:

Курносая, Братьев решив погубить,

Надумала их меж собою стравить,

Хоть жить и не могут они друг без друга,

Рассорит легко их красотка-подруга!

Но девки-мерзавки для цели для злой

Найти не сумела она ни одной!

А-хой! А-хой!

С Богами потешиться девушки рады,

Им даже не надо за это награды,

Но зла Близнецам ни одна не Желала,

И Смерть их напрасно к тому подбивала.

Пришлось ей прикинуться девой самой,

Чтоб Братьев пленить небывалой красой.

А-хой! А-хой!

На месте старухи весьма безобразной

Возникла девица с фигурой прекрасной:

Точеные груди вздымались, дразнили,

Широкие бедра круглились, манили,

А ноги!.. При виде красотки такой

И старец, и отрок теряли покой.

А-хой! А-хой!

– Хм! Что-то я не помню, чтобы в священных свитках упоминалось о подобном! – проворчал Агеробарб, не столько, впрочем, осуждающе, сколько заинтересованно.

На острове Толми, в пещере просторной,

Укрытой от взоров листвою узорной,

Брат первый на шкурах в дремоте почил,

Но легких шагов его звук разбудил.

Глаза он открыл, покрутил головой,

Красотку нагую узрев пред собой.

А-хой! А-хой!

Красавица юная к Богу подходит

Он глаз от нее ни на миг не отводит.

Призывно она извивается телом,

Глаза умоляют: «Будь дерзким, будь смелым!»

Тут даже не Бог и совсем не герой

Себя поведет, как любовник лихой!

А-хой! А-хой!

Сомнений не зная, Близнец увлекает

Девицу на шкуру и жарко лобзает.

Она ему вторит, сплетаются ноги —

На сладкое падки и люди, и Боги!

И Смерть, даже будучи подлой каргой,

Вкусивши любви, помягчала душой.

А-хой! А-хой!

Чему тут дивиться, коль ключик свой Бог

Вложил многократно в девичий замок?

Уставши, красотка во сне разметалась,

Бог к морю ушел. Смерть в пещере осталась.

И надо ж случиться, в то время домой

Вернулся жилища хозяин второй.

А-хой! А-хой!

Глядит он: роскошная дева пред ним

Раскинула ноги. Желаньем томим,

Склонился над нею, не веряглазам,

Устами прильнул к приоткрытым устам,

Прекрасного тела коснулся рукой…

Послышались вздохи красотки нагой:

– А-хой!.. А-хой!..

Повторяя "А-хой! А-хой!", гребцы искоса поглядывали на жрецов. Сами-то они неоднократно слыхали и более соленые истории про Богов, и сейчас их больше всего занимало, как отнесутся к тому, что поет Артол, Ученики Близнецов. Понимая это, Хономер хранил на лице доброжелательную улыбку. Тразий Пэт откровенно веселился, не задумываясь над тем, какое впечатление это произведет на окружающих. Агеробарб в задумчивости теребил нижнюю губу.

На празднествах в честь Близнецов распевались подчас такие скабрезные песни о похождениях Богов, что с этой ни в какое сравнение не шли, и Храм не только не запрещал, но и поощрял их исполнителей – великое не боится насмешек. Если почитатели Двуединых наделяли их, например, способностью оплодотворить всех женщин Тар-Айвана за одну ночь, так и пусть себе, крепче уважать будут. Однако для исполнения подобных песен существовали особые дни, когда все делалось шиворот-навыворот, а петь их в обычное время…

Будучи человеком аскетического склада, Агеробарб считал всякое опошление и глумление над Богами делом наказуемым, и эти кое-как срифмованные строфы не вызывали у него ничего, кроме гадливости и раздражения, проявлять которые он, впрочем, считал в данной ситуации неуместным. Что взять с этих гребцов, которые не запоминают и не усваивают ничего, кроме похабени? Что взять с людей, по которым свет истинной веры скользит, как луч солнца по камням, не в силах проникнуть внутрь и осветить потемки их заросших паутиной невежества душ?..

Ах, знала ли Смерть иль не знала о том,

Что ложе делила с вторым Близнецом,

Но, ласок изведав его, притомилась

И, очи прикрыв, в сладкий сон погрузилась.

Тут, глядь, возвращается торной тропой

Близнец, освеженный морскою водой.

А-хой! А-хой!

Два брата сошлись и давай говорить,

Какую красотку кто смог подцепить.

Им, правду узнав, удивиться пришлось:

Ведь девку одну ублажать довелось!

И первый задумчиво молвил: "Постой,

Тут случай, похоже, совсем не простой!"

А-хой! А-хой!

Смерть тоже решила, что случай непрост,

И раз уж Богов не стащить на погост —

Смеются, а драться, увы, не желают, —

Так пусть как умеют ее ублажают!

Те рады стараться, и деве младой

Не холодно было в пещере зимой.

А-хой! А-хой!

С тех пор пролетело немало веков,

Смерть ныне живет вдалеке от Богов.

И все же, случается, дань собирая,

Влюбленных щадит, Близнецов вспоминая.

Влюбляйтесь же в холод, и в слякоть, и в зной,

Коль любите – Смерть обойдет стороной!

А-хой! А-хой!

– Недурно! – воскликнул капитан, поднимая кружку. – За Двуединых, умиротворивших Курносую!

– За Близнецов! – вторили ему гребцы, стуча кружкой о кружку.

– За Учеников, которые не раз доказывали свое умение ублажать жаждущих любви девок! – нетвердо провозгласил один из мореходов и обратился к Артолу: – Быть может, ты споешь нам что-нибудь и об их похождениях и подвигах?

– Пожалуй, как-нибудь в другой раз, – отказался певец, поймав предупреждающий взгляд Манисы. – Давайте-ка я лучше спою вам о том, как Ак-Дара попала в плен к пиратам и стала их атаманшей.

– Спой! Спой про Ак-Дару, припотешная история! – одобрительно зашумели гребцы, но тут впередсмотрящий крикнул из расположенного на вершине мачты "вороньего гнезда":

– Капитан! Беда, капитан! Справа по борту морской дракон!

– Что ты мелешь! Протри глаза! Их отродясь в этих водах не бывало! – заорал Маниса, багровея.

– Капитан, он приближается!

– О, порождение медузы! Акулий корм! Выкидыш макрели! Если это шутка, я все линьки об твою шкуру измочалю! – Изрыгая проклятья, капитан кинулся к правому борту. Гребцы повскакивали с нагретой солнцем палубы и устремились за ним.

– О каком драконе идет речь? Разве они существуют? Я всегда думал, что твари эти не что иное, как плод досужих вымыслов... – обратился Тразий Пэт к Хономеру, но тот отрицательно покачал головой.

– Мне никогда не приходилось их видеть, хотя слухи о них ходят самые разные и широко распространены среди мореходов.

– К сожалению, слухи эти не лишены оснований. Я сам разговаривал с людьми, видевшими этих ужасных чудовищ, живущих в водах, омывающих западную оконечность Мономатаны. Тамошние места – как суша, так и море – редко посещаются цивилизованными людьми, говорят, это настоящий край чудес. Пойдем взглянем, что за существо явили Боги нашим глазам, – предложил Агеробарб.

Из-за спин широкоплечих мореходов увидеть что-либо было трудно, но, прислушиваясь к их возбужденным возгласам, вглядываясь в направлении вытянутых рук, Хономер заметил сначала похожую на обрубок огромного бревна голову, потом на расстоянии локтей тридцати от нее один черный лоснящийся горб, а еще дальше – другой.

– Хватит глазеть! Живо по местам! – рявкнул капитан, и, повинуясь его командам, часть мореходов бросилась к крепящим паруса канатам, а другие поспешили занять лавки гребцов.

– Левее бери, левее, попытаемся прижаться к берегу! – вторил Манисе боцман.

Артол, сменив фиолу на барабан, ударил колотушкой по тугой коже, и гребцы разом погрузили весла в воду.

Опершись на фальшборт, Хономер некоторое время разглядывал морского дракона, то скрывавшегося, то вновь появлявшегося на поблескивавшей в солнечных лучах поверхности моря.

– По-моему, он не приближается, и я не вижу причин для паники, – повернулся он к Агеробарбу. – Да и какой вред может причинить эта тварь "Персту Божьему"?

– Он приближается, хотя и не по прямой. А что касается вреда… Тразий, не хочешь ли ты подготовиться к встрече с этим чудищем?

– Н-ну, пожалуй, я приму кое-какие меры… – пробормотал молодой маг с сомнением и вместе с Агеробарбом двинулся за своими магическими приспособлениями.

Хономер вновь устремил взгляд на дракона и вынужден был признать, что тот и впрямь приблизился к кораблю, хотя паруса были развернуты, ветер "пойман" и судно набрало такую хорошую скорость, что гребцы выбрали весла, а барабан Артола, сделав свое дело, умолк.

По команде Манисы мореходы начали вооружаться баграми, гарпунами и копьями, готовясь к битве, и по тому, с каким тщанием они выбирали оружие, жрец заключил: люди твердо уверены, что дракон непременно нападет на судно. Из выкриков и проклятий их следовало, что он приплыл от западного побережья Мономатаны – то ли течением его принесло, то ли штормом пригнало. Наслышанные о кровожадности подобных монстров, на победу мореходы не слишком рассчитывали, но намерены были дорого продать свои жизни.

Глядя на кипящие вокруг приготовления, Хономер не мог не улыбнуться. При наличии на корабле двух магов суета эта выглядела совершенно бессмысленной. Если уж им не удастся остановить дракона, то никакое оружие смертных и подавно не причинит ему значительного ущерба. Хономер не жаловал чародеев, но, в отличие от гребцов, боцмана и капитана, представлял, на что способен маг уровня Агеробарба, вооруженный своими колдовскими причиндалами, и с некоторым нетерпением ожидал начала действа, которое вот-вот должно было разыграться перед его глазами.

Дракон явно настигал судно, и Хономер вздохнул с облегчением, когда на палубе появился наконец Агеробарб, несший в руках посох и сумку. Следовавший за ним по пятам человек тащил медную пятилапую курильницу. Тразий Пэт, легкомысленно насвистывая, вышел на палубу последним и, кинув единственный взгляд на дракона, подошел к капитану. Взяв всклокоченного, донельзя взволнованного Манису под локоть, молодой маг начал ему что-то тихо втолковывать. Капитан закатил глаза, взмахнул свободной рукой, в которой был зажат широкий абордажный тесак, совершенно непригодный для грядущей схватки, и попытался стряхнуть с себя Тразия, но тот продолжал что-то настойчиво говорить, не обращая ни малейшего внимания на протесты Манисы. Видя, что от мага так просто не отвязаться, капитан зычным голосом позвал нескольких гребцов, и те полезли в трюм, чтобы доставить Тразию необходимые для волшбы предметы.

Агеробарб между тем отправился на корму, установил там курильницу, бросил в нее пышущие жаром угли, принесенные в толстостенном глиняном горшке, и, зажав посох между колен, принялся перебирать содержимое своей сумки. Не занятые парусами мореходы обступили мага, воинственно потрясая гарпунами и копьями. Хономер протолкался поближе к курильнице и стал с любопытством наблюдать, как Агеробарб выбирает нужные ему для колдовского действа мешочки и проверяет сохранность их содержимого.

– Удастся ли тебе обезвредить эту тварь, брат мой? – поинтересовался он и по тому, как затихли мореходы, понял, что вопрос этот занимал многих.

– Полагаю, что, если все пойдет, как задумано, я сумею уничтожить дракона, – ответствовал Агеробарб, высыпая на угли щепоть желтого порошка.

– Ты его хотя бы подрань, а уж мы навалимся всем скопом и забьем мерзкую гадину! – выкрикнул кто-то из гребцов.

– Лишь бы она корабль ко дну не пустила, прежде чем мы гарпуны в нее кинем! – поддержали его товарищи.

Агеробарб, сумрачно взглянув на толпящихся вокруг мореходов, ничего не ответил и высыпал на угли красный порошок.

– Брат мой, быть может, ты позволишь мне прежде попробовать отогнать этого дракона? – мягко спросил Тразий, неожиданно возникая из-за спины Агеробарба. – Думаю, я сумею убедить его не нападать на корабль, если он и правда собирается это сделать.

– Ты? – Агеробарб уставился на молодого мага, изумленно приподняв брови. – Боюсь, тебе это не удастся. А что он намерен напасть, не вызывает, по-моему, никаких сомнений.

Словно в подтверждение этих слов, огромная голова дракона взмыла над водой на невероятно длинной и толстой шее. Широкая пасть распахнулась, обнажая желтые клыки, и мореходы испустили вопль ужаса.

– Быть может, он просто желает прогнать нас из своих охотничьих угодий и потому демонстрирует свою мощь? – предположил Тразий и скомандовал стоящим за ним людям: – Делайте, как я велел.

Гребцы расступились, и четверо шедших за магом мореходов швырнули за борт копченый окорок, который закачался на волнах, поддерживаемый несколькими надутыми мехами из-под вина.

– Ты полагаешь, что для возбуждения аппетита этой твари надобно сначала поднести ему закуску? – саркастически спросил Агеробарб.

– Закуску и выпивку, – ответил Тразий, и двое замешкавшихся мореходов по мановению его руки бросили в воду полупустой бочонок с вином.

– О Предвечный и Нерожденный, образумь брата моего! – воззвал Агеробарб, простирая руки к небесам, и, повернувшись к Тразию, гневно промолвил: – Не лучшее время и место выбрал ты для потехи! Уходи и не мешай мне, пока еще в моих силах остановить этот ужас морей!

– Ужас? Да полно! Глядите, что сейчас произойдет! – Тразий махнул рукой, и все невольно уставились в указанном направлении.

Завидев качающийся на волнах окорок, дракон изогнул свою чудовищную шею и одним махом заглотил и копченую тушу, и поддерживавшие ее на плаву меха. Янтарные глаза его сверкнули, и по толпе мореходов пронесся приглушенный ропот. Молодой маг прошептал что-то неразборчивое, на окаменевшем лице его выступили скулы.

– Прекрати! Прекрати немедленно свои фокусы! Эту тварь необходимо убить, иначе она от нас не отстанет! – проскрежетал Агеробарб и начал делать пасы над курильницей.

– Смотрите, он отстает! – крикнул кто-то из гребцов.

– Да прибудет с нами милость Близнецов! – произнес Тразий, осеняя себя знаком Разделенного Круга. – На вас, Двуединые, уповаю! Вас молю, уберегите от пролития крови! Мир, созданный Предвечным, велик и обширен, места в нем хватит всем. Отец Нерожденный, ужели тесно стало под зажженным тобой солнцем людям, зверям, птицам и гадам морским?

Юноша разжал вытянутую в направлении дракона руку, и на раскрытой его ладони что-то вспыхнуло. Он вскрикнул от боли и прерывающимся голосом потребовал:

– Останови дракона! Пусть примет он то, что дается ему от чистого сердца, и уйдет в родную стихию!

Хономер увидел, как загримасничал, тряся обожженной рукой, Тразий, как дракон, проглотив бочонок, ушел в синюю глубину, и глазам своим не поверил – неужели подействовало?

Агеробарб что-то раздраженно бубнил себе под нос, мореходы, опустив копья и гарпуны, уставились на пустынные воды, ожидая, что чудовище вот-вот вновь вынырнет, но дракон не появлялся. Наконец кто то ударил древком копья о палубу и завопил истошным голосом:

– Ушел! Век бабы не иметь, ушел!

И будто сорвавшись с цепи, заорали, запричитали, завыли, заулюлюкали все столпившиеся на корме люди. Подхватив Тразия, швырнули в воздух раз, другой, третий…

– О Двуединые, возможно ли это? – пробормотал Хономер, все еще не в силах поверить увиденному. Он хорошо помнил завет Близнецов, гласивший, что грешно убивать любую тварь, но знал и то, как часто им пренебрегают в ситуациях, где выполнить его ничего не стоит. Он привык к этому, ибо при желании нетрудно найти оправдание любому проступку. Он знал также, что убить значительно легче, чем заставить одуматься и повернуть любое живое существо, и потому сознавал, что Тразий продемонстрировал магию высочайшего класса.

Больше всего, однако, поразило Хономера не мастерство этого юноши, лишний раз подтвердившее безошибочность выбора Возлюбленного Ученика Близнецов, а то, что Тразий избрал именно этот, наиболее сложный и трудоемкий способ избавиться от дракона. Обладай он сам подобным умением, чудище было бы тотчас убито. Он так же, как и Агеробарб, не колебался бы ни мгновения, а этот парень, этот юнец мыслил как-то иначе… Вероятно, этот трюк удался ему потому, что он сумел почувствовать себя драконом, понять и пожалеть этого монстра. Но как удалось ему сделать это? Как смог он одолеть соблазн безнаказанно применить магическую силу самым простым и эффектным способом? Или потому-то и дано ему обладать этой силой, что он не желал использовать ее во зло кому бы то ни было?"

8

Вивилана подмигнула своему отражению в зеркале, закинула руки за голову и подумала, что подруги не льстили: грудь у нее – одно заглядение. При таком небольшом росте, будь она чуть крупнее – и выглядела бы вульгарной; чуть меньше – и ее можно было бы принять за миловидного большеглазого мальчишку. Тем более что в лице ее и правда было что-то мальчишеское, хотя нянюшка и говорит, что это пройдет. Впрочем, Дуберу послушать, так Ви вообще первая красавица Аланиола. Думать так приятно, да поверить трудно. Потому что, если бы это действительно было так, Хрис бы с нее глаз не сводил. А он, противный, все еще за девчушку малую ее принимает. Хоть бы этот золотоволосый ему глаза открыл, что ли…

Девушка обольстительно улыбнулась, потом наморщила носик, капризно надула пухлые алые губы, томно закатила светло-карие глаза и, хихикнув, послала не то отражению своему, не то зеркалу воздушный поцелуй. Волшебное это стекло несколько лет назад привез ей из дальних далей Хрис, и стоило оно, по словам отца, безумно дорого. Сам Верцел на такую бессмысленную трату денег никогда бы не решился – в скупости его и завистники не обвиняли, но где ему было понять, что эта редкая игрушка может значить для хорошенькой девчонки. Пожилому купцу и невдомек было, что именно благодаря зеркалу у Вивиланы так много подруг, которые, в отличие от него, превосходно понимали разницу между полированной бронзой или даже серебром и этим вот чудесным зерцалом, глядя в которое каждую веснушку, каждую ресничку рассмотреть можно.

Помимо зеркала у подруг Вивиланы была и еще одна причина завидовать ей: никто из них не имел таких роскошных, густых и волнистых волос редкого красно-коричневого оттенка. Спускаясь до талии девушки, они украшали ее лучше всяких драгоценностей, и, сознавая это, она не ленилась расчесывать их по несколько раз на дню. Утомившись гримасничать перед зеркалом, Вивилана вооружилась костяным гребнем, дюжиной хитроумных шпилек и заколок и принялась мастерить невиданную прическу, благо из такого прекрасного материала создавать ее было одно удовольствие. Однако занималась она на этот раз своим любимым делом без обычного увлечения, ибо мысли ее заняты были совсем иным.

Какие бы затейливые прически она ни изобретала, какие бы диковинные наряды собственного изобретения и изготовления ни надевала, выходя к столу, ни единожды ей не удавалось заметить в глазах Хриса того восторженного огонька, который нет-нет да и вспыхивал в глазах Эвриха. До недавнего времени Вивилана надеялась, что рано или поздно Странник обратит на нее внимание, не может не обратить, но после того, как он с этим золотоволосым красавчиком привел с Дурного рынка двух рабынь, уверенность ее в собственной неотразимости несколько поколебалась. То есть, конечно же, она была во всех отношениях несравнимо привлекательней этих девок, но они-то отправятся с Хрисом в Мономатану, а она останется здесь, и не известно, когда в следующий раз увидит Странника. И увидит ли вообще… А если он к тому времени обзаведется женой?

Впрочем, мысль о будущей жене Хриса почему-то не так раздражала девушку, как воспоминания о купленных им с Эврихом рабынях. Обе они, на ее взгляд, были ни на что не годны. У хилой, заморенной девчонки из Саккарема левое плечо было значительно выше правого, и от одного вида ее на душе становилось пакостно и уныло, как в беспросветно дождливый день. Тьфу, и только!

Вторая, чернокожая, в возрасте Хриса, лет этак тридцати – тридцати пяти, была недурна собой, если кому-то нравятся мономатанки. Круглые налитые груди не могла скрыть даже грубая дерюжная хламида, заменявшая ей тунику, тяжелые бедра, правильной формы овальное лицо с крупными, выразительными чертами, черные курчавые волосы… Словом, была бы она по-своему даже хороша, если бы не чересчур широкие плечи и несильная, но сразу бросающаяся в глаза хромота, сводившая на нет все ее прелести. Глядя на подпрыгивающую, дергающуюся походку чернокожей, любому становилось ясно, что работник из нее тот еще, а вместе с саккаремкой они составляли столь потешную пару, что Вивилане стоило немалых усилий удержаться от смеха.

Смех, впрочем, быстро сменился раздражением, когда она услышала, что Хрис с Эврихом не только кличут калечных рабынь по именам, но и разговаривают с ними как со свободными, просвещенными аррантками. Будь эти рабыни писаными красавицами, найти объяснение такому поведению мужчин было бы нетрудно. В конце концов, даже если бы Хрис привел с Дурного рынка мальчика, и это можно было бы понять, в просвещенной Аррантиаде умели относиться терпимо к человеческим слабостям и странностям, хотя и не поощряли их. Но купить двух калек – это было явное извращение, понять которое нормальному человеку совершенно невозможно. Объяснение отца, сводившееся к тому, что Хрис дал какому-то Богу обет за спасение своей жизни дарить свободу рабам, кое-что проясняло, но тогда получалось, что Странник и его друг невероятные скупердяи и скареды. Верцел попытался разубедить Вивилану и в этом и довольно долго толковал о том, что калекам в неволе живется несравнимо хуже, чем здоровым рабам, и Хрис, безусловно, совершил доброе дело, выкупив этих уродок. Дней пять-шесть девушка наблюдала за отношениями между бывшими рабынями и их господами и должна была признать, что отец оказался, как всегда, прав. Хрис, и прежде казавшийся ей идеальным мужчиной, поднялся в ее глазах на недосягаемую высоту, но тут Вивилана заметила, как смотрит на него эта чернокожая, и испытала совершенно незнакомое ей прежде тягостное чувство.

Тощая кривобокая саккаремка, кажется, с первого взгляда влюбилась в Эвриха. Во всяком случае, когда ему вдруг стало плохо и он едва не рухнул посреди двора, она начала квохтать и хлопотать над ним, как наседка над цыпленком, чего рабыне, даже отпущенной на свободу, делать не пристало. Хрис осмотрел занемогшего и, решив, что слишком рано начал таскать его по городу, велел юноше еще денек полежать в постели. Попросив Хатиаль приготовить ему какое-то особенное питье и сделать компрессы на рану, он на следующее утро, как обычно, отправился по делам, так эта кривобокая весь день над парнем просидела, словно мать или сестра родная. И смотрела на него влюбленными, да-да, влюбленными, как это ни дико, глазами!

Разумеется, Вивилане не было дела до того, какими глазищами смотрит эта несчастная на Эвриха. Пусть она хоть спит с ним, хоть женит его на себе, если сумеет, ей-то что? Хуже было другое: Нумия – эта чернокожая хромая обезьяна – точно так же начала поглядывать на Хриса! На ее Хриса! На что эта образина надеялась, совершенно непонятно, хотя, с другой-то стороны, путешествие в Мономатану занимает дней двадцать-тридцать, и когда кругом только волны и делать мужчине решительно нечего…

Девушка дернула гребень и сморщилась от боли. Нет, она не хочет даже думать о том, что эта Нумия может взойти на ложе Хриса! Она не позволит!

Вивилана взглянула в зеркало и не узнала себя: губы сжаты в полоску, глаза горят, как у разъяренной кошки, между серповидных нахмуренных бровей пролегла вертикальная складочка. Да, такой ее еще никто в доме не видел, и сама она не знала, что может так злиться! Подруги были склонны упрекать Ви в излишней мягкости, и, право же, вывести ее из себя почти никому не удавалось, но когда дело касается Хриса… Ах, если бы она могла хоть с кем-то поделиться своими замыслами, посоветоваться! Но если она только намекнет о своих планах Дубере, то нянюшка, а уж любая из подруг тем более, немедленно побежит к отцу…

Мелодично звякнул колокольчик, и заглянувшая в комнату Дубера сообщила:

– Госпожа, к тебе тут гадалка пришла. Та самая, Неморена.

– Зови, – распорядилась Вивилана, откладывая гребень в сторону и задергивая зеркало бархатной занавесочкой. Услышав тяжелые решительные шаги, она прикоснулась к груди, где на тонкой серебряной цепочке висел оберег, и прошептала короткую охранительную молитву. Всякие слухи ходили о Неморене, и, хотя девушка не особенно верила болтовне подруг, сердце ее учащенно забилось.

– Долгих лет тебе и счастливой жизни, милая госпожа. – Сильный, с хрипотцой голос вошедшей женщины до краев заполнил маленькую комнатку, заставленную изящной мебелью и дорогими безделушками.

– Здравствуй, Неморена. Спасибо, что пришла. – Девушка поднялась навстречу пожилой, но крепкой еще, крупной, высокой женщине с несколько мужеподобными и в то же время располагающими к себе чертами лица. – Присаживайся, выпей вина и не обессудь за скромное угощение. Я не хочу, чтобы отец знал о твоем приходе, он, видишь ли…

– Я понимаю и прошу тебя не беспокоиться Люди по-разному относятся к предсказателям, и трудно винить их в этом, ведь и предсказатели бывают разные. К сожалению, шарлатанов с каждым годом становится все больше, и скоро мое ремесло исчезнет вовсе. – Неморена чуть притушила свой мощный голос и с опаской опустилась на хрупкий стульчик. Сдвинула на край круглого стола вазочку с фруктами, плеснула из кувшина вина в серебряный стаканчик. Опорожнила его, поставила на колени потертую замшевую сумку и вытащила из нее резную деревянную шкатулку. Все это она проделала как-то удивительно складно, плавно и так стремительно, что Вивилана и глазом моргнуть не успела. Почему-то ей казалось, что такая крупная женщина и двигаться должна медленно и значительно.

Неморена, не тратя лишних слов, знаком предложила девушке сесть напротив, сделала несколько пасов над крышкой шкатулки, раскрыла ее и выложила на стол из орехового дерева две стопки костяных квадратиков. На каждом из них был искусно вырезан и зачернен тонкий рисунок, и каждая имела название: "Воин", "Лебедь", "Цветущий миндаль".

– Я взяла с собой "Таблицы Судьбы", хотя могла бы предсказать твое будущее по движению облаков, угольям костра, внутренностям животных, поведению муравьев или восковому литью. Для этого, однако, тебе необходимо было бы посетить меня, – мягко пророкотала гадалка, испытующе поглядывая на Вивилану. – Так о чем бы ты хотела узнать прежде всего: о делах отца, будущем подруг или приглянувшемся тебе юноше?

Услышав шорох, девушка обернулась и, увидев выглядывающую из-за дверной портьеры нянюшку, укоризненно покачала головой. Она догадывалась, что Дуберу снедает любопытство и тревога за "ненаглядную свою девоньку", и сама чувствовала бы себя значительно увереннее, если бы, кроме гадалки, в комнате присутствовал еще кто-нибудь, мало ли что… Но вопросы, которые девушка хотела задать Неморене, не должна была слышать ни одна живая душа и уж во всяком случае не Дубера. Удивительно, как это она вообще согласилась привести знаменитую гадалку, не поставив об этом в известность весь дом.

Нянюшка, обиженно поджав губы, скрылась за портьерой. Девушка прислушалась к ее удаляющимся шагам и, преодолевая охватившую ее неловкость, сказала:

– Если бы меня интересовали дела отца, я бы поговорила с ним самим. Чтобы узнать что-либо о подругах, мне тоже не требуется прибегать к твоему искусству – они с такой охотой говорят о своем прошлом и настоящем, что у меня, честно говоря, не возникает желания заглядывать в их будущее.

– Значит, тебе приглянулся юноша и ты хочешь узнать, любит ли он тебя? – спросила Неморена, раскладывая таблички рисунками к поверхности стола и перемешивая их круговыми движениями рук.

– Его вряд ли можно назвать юношей, и он не только не любит меня, но и не замечает. То есть замечать-то замечает, но относится как к маленькой девочке.

– Так что же ты хочешь от меня, я ведь не изготовляю приворотных зелий?

– Он всегда был очень внимателен ко мне, и, наверно, я ему нравлюсь. Посмотри, что он мне подарил несколько лет назад! – Повинуясь внезапному порыву, Вивилана подошла к стоящему у кровати столику и отдернула прикрывающую зеркало занавесочку.

– Щедрый подарок. Значит, этот мужчина богат. Он женат или вдовец?

– Не думаю, чтобы он был так уж богат. Он купец и часто отправляется в заморские края, но делает это, как мне кажется, скорее по велению души, чем из стремления разбогатеть. Он не женат и… Собственно, об этом-то я и хотела тебя спросить. Удастся ли мне влюбить его в себя? Я… Я хочу, чтобы он женился на мне, – произнесла Вивилана, отворачиваясь от гадалки и прижимая ладони к порозовевшим щекам.

– Почему ты краснеешь? Стать женой хорошего человека мечтает каждая разумная девушка. И только дурочки целиком и полностью возлагают заботу о своей судьбе на провидение. Я разложу таблички, и мы поглядим, ждет ли тебя счастье с купцом-путешественником, подарившим некогда маленькой симпатичной девочке большое прекрасное зеркало. Но скажи мне прежде, не пробовала ли ты говорить о нем со своим отцом? Верцел слывет человеком разумным и, наверно, будет рад просватать тебя за своего знакомца, к которому он, как я поняла, тоже неплохо относится.

"Ай-ай-ай!" – подумала с запоздалым раскаянием Вивилана. Вместо того чтобы слушать гадалку, она рассказала ей чуть не все, что знала о Хрисе, разве только имени его не назвала!

– Не удивляйся, что я так подробно расспрашиваю тебя, и поверь, жалеть тебе о своей откровенности не придется. Выйдя из этой комнаты, я тотчас забуду все, что услышала от тебя, – сказала Неморена, будто подслушав мысли девушки. – А расспрашиваю я тебя не из праздного любопытства Согласись, чтобы получить возможно более точный ответ, надо суметь правильно задать вопрос, а для этого вникнуть во все обстоятельства дела. Люди, которые не желают или не могут быть откровенны и вынуждают меня задавать "Таблицам Судьбы" туманные вопросы, получают столь же туманные ответы, пользы от которых, прямо скажем, не больно много. Так ты не говорила со своим отцом?

– Нет. Он тоже, по-видимому, считает, что мне еще рано думать о замужестве. И потом, видишь ли, Хри… человек, о котором я тебе говорила, живет не в нашем городе. А я у отца единственная дочь, и он вряд ли захочет, чтобы меня увезли из Аланиола. Да и трудно мне представить, как он заговорит с… тем человеком. Предлагать свою дочь мужчине, который поглядывает на нее как на младшую сестренку, это…

Вивилана была уверена, что Верцел, скорее всего, не осудит ее, но и с Хрисом о ней никогда не заговорит. Объяснить этого девушка толком не могла, но гадалка если и не поняла, то почувствовала, что она имеет в виду.

– Хорошо. Положи руки на стол, сиди тихо и думай об этом Хри… человеке. Посмотрим, что скажут таблички, – промолвила Неморена и начала одну за другой переворачивать костяшки рисунками вверх. Она раскладывала их так и этак, они образовали круг, потом несколько трилистников, два ромба…

Руки у Вивиланы затекли, песок давно перетек в нижнюю часть часов, а гадалка все раскладывала и смешивала, смешивала и раскладывала свои таблицы, составляя из них различные фигуры и комбинации. Сначала лицо Неморены хранило спокойствие, затем на нем появились признаки озабоченности, она начала хмуриться и наконец, в очередной раз смешав таблички и разложив из них нечто вроде пирамиды, с сожалением покачала головой:

– Боюсь, что заполучить приглянувшегося тебе мужчину в мужья будет непросто, и, если ты найдешь в себе силы отказаться от него, это сильно упростит твою жизнь. – Гадалка подняла глаза на Вивилану, и та с удивлением отметила, что женщина и сама огорчена тем, что узнала из своих табличек.

– Расскажи мне поподробнее, о чем сообщили тебе эти рисунки, – попросила она.

– Сами по себе знаки таблиц, так же как и буквы, мало что значат. Но сочетания их позволяют с большой достоверностью предсказывать будущее, – начала Неморена, откидываясь на спинку стула. – Во-первых, я попыталась выяснить, что произойдет, если ты расскажешь своему отцу все то, о чем рассказала мне, и таблички сообщили, что в этом случае тебя ждет весьма неприятный разговор, и ничего больше. Во-вторых, я, естественно, задала вопрос, что будет, если ты подождешь годик-другой, – тогда-то уж, хочешь не хочешь – и отец, и избранник твой увидят, что ты созрела для замужества.

– Да? – вежливо поинтересовалась девушка.

– Увы, таблицы показывают, что ждать изменений к лучшему бесполезно. Прочесть предсказание можно двояким образом: то ли мужчина, о котором ты спрашиваешь, женится и в ближайшие годы в Аланиоле появляться не будет, то ли он погибнет. Причем самое любопытное заключается в том, что ты каким-то образом будешь причастна или к его свадьбе, или к его гибели.

– Ну это просто в голове не укладывается! – недоверчиво нахмурилась Вивилана.

– Люди, на беду свою, плохо понимают друг друга. А понять безгласные сочетания символов еще труднее, но я попробую пояснить свою мысль. Когда я говорю "причастна" к чему-либо, это значит всего лишь, что поступи ты так или иначе, это тем или иным образом повлияет на жизнь человека, но совсем не обязательно станет причиной его женитьбы или смерти. Да вот простенький пример. Твой отец приглашен на пир к своему старинному приятелю и собирается взять тебя с собой, но ты заболеваешь. Некий влюбленный в тебя юноша от скуки начинает на этом пиру ухаживать за другой девушкой, увлекается ею и женится на ней. Ты, разумеется, не виновата в том, что юноша женится на твоей подруге, причина не в тебе, а в нем и в ней, но ты тем не менее причастна к их судьбе хотя бы потому, что не пришла на пир.

– А-а-а… Но погоди, а если я все же пришла? То есть не о пире, конечно, речь. Я хочу сказать…

– Если ты попытаешься влюбить его в себя? Этот вопрос интересовал тебя с самого начала, и его-то я первым и задала табличкам. И ответ получила следующий: ты или действительно станешь его женой, или погибнешь.

– О, Хозяин Морей! То он погибнет, то я! От такого гадания волосы дыбом встают! – Вивилана вскочила со своего стула и в волнении забегала по маленькой комнатке. – Нечего сказать, помогла, разрешила сомнения! Или я выхожу за него замуж, или он женится на ком-то другом, или он гибнет, или я! Да ведь ты мне все возможности перечислила! Какая же мне от такого предсказания польза?

– По-моему, очевидная. Если ты попробуешь влюбить его в себя, избранник твой останется жить. Если ты выбросишь его из головы, тебе совершенно ничего не грозит, и в этом случае останется он жив и женится на ком-либо или умрет, тебе совершенно без разницы.

– Как это без разницы! – возмутилась девушка. – Для меня, знаешь ли, очень даже с разницей, будет жить Хрис, пусть даже и не со мной, или нет!

– Ну, дорогая, я ведь не колдунья! Я лишь рассказываю тебе, что узрела в дымке грядущего, которое в конечном-то счете зависит от тебя самой. Жизнь, как ни избито это звучит, довольно хитрая штука, и только у приговоренного к смерти нет различных вариантов будущего. Обычно ведь меня и спрашивают не для того, чтобы услышать однозначное "да" или "нет", а дабы поглядеть, какие действия дадут наиболее желательные результаты. И прошу обратить внимание, кое-что я тебе сказала определенно. Разговор с Верцелом тебе не поможет, и надеяться на то, что ты сумеешь обаять своего избранника в будущем, не стоит.

– Да-да, конечно! Спасибо тебе, и прости мою глупость и неблагодарность! Просто у меня от всего этого голова кругом идет! – горячо обратилась девушка к Неморене.

– Ничего, так поначалу относятся к моим предсказаниям едва ли не все, особенно когда слышат их в первый раз. Больше всего, к слову сказать, возмущаются обычно молодые купцы. Они…

– Постой, про купцов ты расскажешь чуть позже. Давай-ка я еще раз повторю, какие могут быть варианты, а ты меня поправишь, если я где-то ошибусь…

Пир, затеянный Верцелом по случаю завтрашнего отплытия "Морской девы", был в разгаре, когда Вивилана выскользнула из-за стола и, сообщив Дубере, что у нее разболелась голова, отправилась в свою спальню. Нянюшка собственными глазами видела, как она осушила большой кубок в честь путешественников, и потому не усомнилась в словах молодой госпожи. Впрочем, даже если бы она знала, что вино было на две трети разбавлено водой, ранний уход Вивиланы с пиршества едва ли озадачил бы ее и возбудил какие-то подозрения. Дубера успела к тому времени изрядно напробоваться замечательных напитков, выставленных из погреба аланиольского купца по случаю прощания с дорогими гостями, да и Вивилана в последние дни вела себя столь странно, что очередной каприз взбалмошной девчонки уже никого не мог удивить.

В спальне девушка задержалась ненадолго. Все было заранее подготовлено: темный плащ с капюшоном, кинжал и самое главное – записка, гласившая, что Вивилана уехала на загородную виллу Верцела. Заплетая волосы в тугую косу, девушка старательно гнала от себя мысли о том, что подумает и сделает отец, обнаружив поутру эту записку. Несколько раз за последние дни она как бы невзначай говорила о своем желании съездить на виллу и сильно надеялась, что слова эти сослужат ей добрую службу. Вивилана и раньше, рассорившись из-за каких-нибудь пустяков с отцом, уезжала, случалось, на виллу, и то, что теперь она отправилась туда без Дуберы и слуг, безусловно, возмутит Верцела, но вряд ли он при этом заподозрит истинную причину ее отсутствия. А когда выяснится, что на виллу она не приезжала, будет уже поздно что-либо предпринимать.

Смотревший за лошадями раб был удивлен появлением девушки в столь поздний час, но при виде ее насупленных бровей, не промолвив ни слова, вывел из конюшни и заседлал гнедого жеребца, на котором ездила обычно Вивилана. Девушка без помех выехала со двора и поскакала по залитым голубоватым сумеречным светом улицам к порту. Она не опасалась нападения лихих людей – горожане прекрасно знали, какие улицы охраняются стражей, и неприятности могли ожидать одинокую всадницу лишь в гавани. Место это заслуженно пользовалось дурной славой, но девушка заранее придумала, как обезопасить себя на этом участке пути. Остановив жеребца у дверей "Верного якоря" – самой приличной таверны в этом районе города, она попросила вышедшего ей навстречу слугу отвести ее к Толстому Пагу.

Хозяин "Якоря" приветствовал Вивилану учтивым поклоном и в отличие от слуги не старался заглянуть под скрывающий лицо капюшон незнакомки, а, услышав, что именно она от него хочет, покладисто закивал головой.

– Завтра вечером один из моих слуг доставит твоего жеребца к Верцелу. Можешь не беспокоиться, его своевременно покормят и напоят. Двух человек, я полагаю, будет достаточно, чтобы проводить тебя на пристань? Если ты чего-то опасаешься, я могу послать с тобой четверых, но тогда придется немного подождать.

– У меня нет причин бояться кого-либо. Однако мне говорили, что одной в порту лучше не появляться, и я решила…

– Госпожа, ты поступила совершенно верно, и я даже позволю себе заметить – мудро. Лучше расстаться с несколькими монетами, чем искушать судьбу. Если тебе некого опасаться, кроме здешних проходимцев, двух человек будет вполне довольно. Сейчас я их кликну.

В сопровождении здоровых, вооруженных тяжелыми тесаками молодцов Вивилана вышла на мощенную каменными плитами пристань, в трех сотнях локтей от которой покачивались на темной воде громоздкие туши сонных судов. В сгустившемся мраке тут и там мелькали факелы, слышался плеск весел, недружное пение и пьяные выкрики мореходов, возвращавшихся на свои корабли. Раза три-четыре какие-то подозрительного вида фигуры подходили к спутникам девушки и обращались к ним с предложениями что-то купить или продать, но те отделывались решительными односложными ответами, и не внушавшие доверия личности с бледными невыразительными пятнами вместо лиц мгновенно растворялись во тьме.

Они шли довольно долго, прежде чем Вивилана заметила "Гордость Аланиола" – судно, за которым стояла "Морская дева", – и облегченно вздохнула:

– Вот мы и пришли. Благодарю за помощь, вы можете возвращаться в "Якорь". – Она протянула парням несколько монет, принимая которые один из сопровождавших ее нерешительно спросил:

– Но, госпожа, где же шлюпка, которая доставит тебя на корабль? Не можем же мы оставить тебя тут одну? Если с тобой что-нибудь случится, Толстый Паг с нас головы снимет. Хочешь, мы покричим этим дурням или подождем шлюпку вместе с тобой?

– Спасибо, но в этом нет нужды. Вы сделали все как надо. Ступайте себе и не беспокойтесь, лодка подойдет, – ответила Вивилана нетерпеливо.

Парни помялись и, неодобрительно качая головами, скрылись в темноте, после чего девушка быстрым шагом направилась туда, где едва угадывался на фоне затянутого облаками неба силуэт "Морской девы". Несколько горящих на корме масляных фонарей и приглушенные расстоянием возгласы свидетельствовали о том, что капитан "Девы", дабы извлечь ее команду из городских таверн, применил испытанный прием – закатил прощальный пир на борту корабля.

Как и следовало ожидать, шлюпки с "Девы" на берегу не было – никто из матросов не желал пропустить даровое угощение. Оглядевшись по сторонам, Вивилана убедилась, что любопытные поблизости не шатаются, скинула плащ, сандалии, тунику и, оставшись в короткой рубашке, быстро увязала вещи в небольшой тючок. Проплыть триста локтей для хорошего пловца ничего не стоит, и все же она чувствовала, что зубы у нее мелко постукивают, а тело покрылось "гусиной кожей". На мгновение у нее мелькнула мысль, что не поздно еще вернуться.

Темная и сорная вода, на поверхности которой плавали щепки, скорлупа орешков и семечек, обрывки веревок и прочая дрянь, пахла илом и тухлой рыбой. Она плескалась в трех локтях от кромки причала и казалась на редкость отвратительной и опасной. Вивилана замерла в нерешительности, и тут до нее донеслись шаркающие шаги дюжины подгулявших моряков. Обмотав косу вокруг головы и закрепив ее парой припасенных для этой цели заколок, девушка сделала глубокий вздох и, держа узел с одеждой над головой, беззвучно скользнула в скверно пахнущую воду, от одного вида которой тошнота подкатывала к горлу.

Стиснув зубы и стараясь не смотреть на плавающий вокруг мусор, Вивилана сделала десятка два мощных гребков и неожиданно почувствовала, что вода теплая и ласковая и пахнет, как ей и положено, водорослями и свежестью, а ночь тиха и удивительно красива. Сознание того, что дороги назад нет, почему-то не ужаснуло, а обрадовало ее, ощущение свободы придало сил, и она с наслаждением заработала ногами и незанятой узелком рукой.

Вивилана отлично плавала, и охватившее ее в воде чувство, что все получится как задумано, помогло ей достичь "Девы" прежде, чем гурьба матросов добралась до того места на причале, где она совсем недавно стояла. Теперь ей уже не грозило быть замеченной с берега, и она неторопливо поплыла вдоль судна, отыскивая якорный канат. Он оказался мокрым и скользким, но все же не настолько, чтобы по нему нельзя было вскарабкаться на палубу, что девушка после нескольких неудачных попыток и проделала. При этом она обломала себе пару ногтей и ободрала кожу на ноге, но все это было сущей ерундой по сравнению с теми страхами и сомнениями, которые терзали ее после разговора с Немореной.

Выбравшись на палубу, Вивилана притаилась за носовой надстройкой, в которой располагалось несколько кают, включая капитанскую, и, оглядевшись, пришла к выводу, что Морской Хозяин явно благоволит к ней. Команда веселилась перед кормовой надстройкой, и три или четыре небольших бочонка, судя по всему, были выкачены из того самого трюма, в котором до поры до времени рассчитывала укрыться девушка. Посетив два дня назад "Морскую деву" в сопровождении Хриса и Эвриха, она имела возможность как следует осмотреть судно и запомнить расположение надстроек, кают и трюмовых люков и прекрасно ориентировалась в нагромождении канатных ящиков, свернутых парусов и шлюпок. Накинув черный плащ на мокрую рубаху, девушка, стараясь держаться в тени надстройки, начала пробираться к ближайшему люку, ведущему в первый трюмовой отсек. В свете горящих факелов она видела кружок матросов, шумно и бестолково спорящих о чем-то, около борта кучка мужчин, обнимаясь, горланила что то нескладное, а рядом, растянувшись прямо на палубе, уже заливисто храпели их менее стойкие товарищи. Если никому из спорщиков не придет в голову пополнить запасы выпивки, ее вряд ли кто нибудь заметит, а если даже и заметит, то, скорее всего, глазам своим не поверит.

Подбадривая себя этими рассуждениями, Вивилана на четвереньках перебралась от закрытых дверей каюты к первой мачте и с радостью обнаружила, что крышка люка откинута. Теперь пусть только отвернется этот бородач с серьгой в ухе и… Пора! Она тенью метнулась к провалу люка, нащупала босыми ногами узкие ступени крутой лестницы, беззвучно ссыпалась по ним в трюм и замерла. Потом юркнула за ближайшие, пахнущие свежеокрашенной кожей мешки и некоторое время сидела на корточках ни жива ни мертва от пережитого волнения, прислушиваясь к тому, как громко колотится в груди обезумевшее сердце.

Девушка, вопреки очевидности, ожидала, что вот-вот кто-нибудь спустится в трюм с масляным фонарем в руках и сразу же обнаружит ее – ведь не могло же все пройти так гладко! Но никто не появлялся, и постепенно она успокоилась и начала подумывать о том, что неплохо бы подыскать себе местечко поудобнее и подальше от люка. Освоившись в полумраке, она уже даже наметила, где лучше всего будет укрыться и переждать первых два-три дня плавания, когда из самого отдаленного, облюбованного ею угла, заваленного тюками и свертками, заставленного бочками и громадными корзинами, донесся тихий шорох, треск рвущейся ткани и приглушенные проклятия. Вивилана затаила дыхание и, чтобы сдержать крик ужаса, вцепилась зубами в собственный кулак. В трюме кто-то был, и этот кто-то явно не мышь и не крыса. Более того, забившийся в противоположный конец трюма человек, похоже, так же как и она, не желает быть обнаруженным и, надо полагать, сделает все, чтобы присутствие его не было замечено.

9

Дождь лил девятый день кряду. С окружающих долину Бенгри скал стекали грязевые потоки, прозрачный звонкий ручеек, весело петлявший между камней, превратился в мутную клокочущую реку, глядя на которую Гани ощущал себя безмерно старым и совершенно беспомощным. Посланная Наамом небесная влага пропадала без пользы – даже те немногие семена, которые были спасены из разгромленных проклятыми карликами селений, мибу не успели посеять, и голод, о котором помнили только старейшины племени, грозил превратиться из далекого и потому не особенно страшного призрака в реальную угрозу. Вождь уже примирился с теми потерями, которые племя понесло в сражениях с пепонго, хотя женщины до сих пор не перестали оплакивать погибших и попавших в рабство. Глупо без конца скорбеть о том, что невозможно исправить, но и для радости особых причин тоже нет. После того как они остановили кровожадных карликов у Солнечных Столбов, кое у кого появилась надежда, что обрушившимся на мибу бедствиям пришел конец, однако Гани-то знал: худшее еще впереди. Племя осталось без буйволов, свиней и домашней птицы, не успело провести сев до наступления сезона дождей, а охотиться в это время года было решительно не на кого. И теперь вождю предстояло, сцепив зубы, наблюдать за тем, как бесславно будут умирать остатки его племени, совсем недавно столь славного, сильного и счастливого. Не в бою, с оружием в руках, не с песней атаки на устах, не в отчаянной, веселящей кровь схватке, а расползшись, подобно мокрицам, по пещерам, медленно теряя силы, которые станут вытекать из ослабевших от голода тел, как вода из прохудившихся бурдюков…

– Вождь, старейшины собрались и ждут тебя, – доложил мальчишка, неожиданно возникший перед Гани из плотной завесы дождя. Отфыркиваясь и отплевываясь от попавшей в рот воды, он нырнул под каменный козырек, прикрывавший смотровую площадку вождя от ливня. – Они готовятся к жеребьевке и просили тебя присутствовать на предстоящей церемонии.

– Иду, иду! – раздраженно бросил вождь и, выйдя из сухого укрытия, наблюдать за окрестностями из которого в такой дождь все равно было невозможно, начал спускаться по узкому скользкому карнизу к пещере старейшин, заменивших убитых карликами колдунов.

Старцы с раскрашенными цветной глиной и соками растений лицами встретили Гани недовольным брюзжанием и, едва дождавшись, когда он вытрет лицо и руки протянутым кем-то из женщин куском холстины, повлекли к крохотному костерку, дым от которого стлался по песчаному полу высокой, но неглубокой пещеры. Едкий дым этот щипал глаза и лез в ноздри, в то время как тепла от такого маленького костерка почти не ощущалось, а сухих дров, чтобы оживить его, не было… Впрочем, костер этот нужен был не для обогрева и не для приготовления пищи – это был ритуальный, очистительный огонь, и вождь, подавив желание подержать над ним зябнущие руки, мрачно уселся поодаль, не глядя на жавшихся к стенам пещеры соплеменников.

Старейшины, пошушукавшись, торжественно подвели Цембу к костру, и старуха воздела вверх тощие, морщинистые руки. Послышались шлепающие удары ладоней по отсыревшей коже барабанов, пискливо и пронзительно, как гигантские грустные комары, заныли свистелки. Цемба выдержала торжественную, как ей казалось, паузу, не сознавая, сколь жалко она выглядит в этой величественной позе, и, забыв подать музыкантам знак прекратить терзать слух собравшихся, начала шамкать что-то невразумительное и неслышимое из-за самозабвенного писка свистелок.

Гани стиснул зубы от стыда и унижения. И это его племя! Его гордые, трудолюбивые и отважные мибу! Ему хотелось вскочить на ноги и заорать на кривляющихся у костра, выживших из ума стариков, вышвырнуть под дождь сумасшедшую старуху, и он, конечно же, мог бы это сделать, но к чему хорошему приведет подобная вспышка? Пока не кончится сезон дождей, он совершенно бессилен. Он не может повести своих людей на охоту, не может заставить их подготавливать землю для посева, и самое большее, на что он способен сейчас и что является делом первостепенной важности, – это проследить, чтобы голодающие люди не сожрали с таким трудом сбереженные семена и зерна – единственную надежду на грядущий урожай, на то, что жизнь еще удастся каким-то образом наладить. Пока он не перечит старикам и не мешает им разыгрывать из себя мудрых и могучих колдунов и вершить то, что, по их мнению, было ритуальными обрядами, а на самом-то деле напоминало мерзкие ужимки подражавших людям обезьян, семена и зерна, предназначенные для посева, будут в безопасности от посягательств голодающих. Что ж, ради возрождения племени ему придется терпеть их выходки, но, как только кончится дождь, он возьмет этих глупцов за горло, заставит людей работать, и они вновь станут теми прекрасными мибу, которые избрали его вождем, которых он помнит и любит…

Старики заставили музыкантов замолчать, Цемба сумела-таки более или менее внятно прошамкать, что видела сон, в котором к ней явился Наам и потребовал себе трех жен вместо той, которую племя не смогло уберечь от происков пепонго. Всевидящий и Всемогущий обещал, что, если жены придутся ему по нраву, он забудет все прегрешения мибу и вернет им свое расположение. Жавшиеся к стенам пещеры люди ответили вялыми проявлениями радости – сон Цембы, скорее всего самой же старухой и придуманный, обсуждали уже четыре дня, и рассказ о нем знало наизусть все племя от мала до велика.

– Старейшины тщательно осмотрели всех девушек подходящего возраста, – продолжала старуха, – и отобрали девятерых, каждая из которых достойна стать Невестой, а потом и Супругой Наама. Так пусть же сам Всевидящий и Всемогущий выберет себе из них тех трех, которые придутся ему больше по душе. Согласно обычаю предков, мы устроим жеребьевку, чтобы Наам мог явить нам свою волю!

– О Наам! На-ам! На-ам! О Всевидящий, о Всемогущий, яви нам свою волю! – подхватили женщины исступленно.

Вождь прикрыл глаза, чтобы не видеть это стадо голосящих самок, готовых отдать на заклание своих товарок и ценой их страданий хоть как-то облегчить свою жизнь. Гани знал, что старики отобрали девять сирот, заботясь не столько о Нааме, сколько о том, чтобы в племени не было недовольных. Ибо кто же захочет отдать Божественному Дракону свою дочь, которую можно удачно выдать замуж, которая родит им утеху в старости – кучу внуков и внучек? Кроме того, мужчин после битвы у Солнечных Столбов осталось мало, раза в три меньше чем девок, да и кому охота кормить сироту, коли самим есть нечего? А Супругу Наама накормят в каждом доме, еще и самое лучшее предложат – попробуй-ка обидь жену Всевидящего и Всемогущего! Рассуждения стариков были по-своему разумны, но чего стоят люди, которые не могут прокормить сирот тех, кто погиб, защищая их от кровожадного врага? Эти девчонки, будущие Супруги Наама, могли бы стать вторыми, третьими женами уцелевших воинов, родить мужчин и женщин, которые со временем заменили бы убитых и захваченных в плен, а вместо этого им предстоит всю жизнь маяться, ожидая прихода Всевидящего и Всемогущего, который, может статься, никогда и не снизойдет до них. Впрочем, как сказал бы Мдото в подобной ситуации, на все воля Наама, и лишь дурак будет пускать струю против ветра.

Девять девчушек окружили костер, протянув над ним правые руки. Вновь запищали свистелки, влажно зашлепали барабаны, и Цемба, держа в руках глиняный горшок, медленно, по-стариковски подволакивая ноги, двинулась за спинами девушек. Левой рукой каждая из них, не оборачиваясь, должна была взять из горшка маленький камушек, который и определит ее судьбу. Испуганные девчонки не попадали рукой в горшок, роняли выбранный уже камешек, одна разревелась от волнения, две другие начали истерически хихикать, кто-то принялся чихать от попавшего в нос дыма, не в состоянии остановиться. Но вот наконец камешки разобраны. По сигналу Цембы девушки протянули левые руки к пламени, чтобы все могли увидеть, какой выбор сделал Наам. Шестеро, вытащившие камешки белого цвета, поспешно отступили в глубь пещеры и смешались с толпой подавшихся вперед соплеменников, а три оставшихся замерли у костра, растерянные и дрожащие.

Обступившие их старейшины с раскрашенными и потому ставшими чужими, жестокими лицами приказали девушкам раздеться и, раскидав горящие уголья так, чтобы те образовали круг, велели им по очереди встать в него, дабы подвергнуться очищению священным огнем и дымом. Опять засипели притихшие было свистелки, Цемба начала бормотать какие-то полузабытые заклинания, посыпая уголья сушеными листьями хасы, смешанными с чем-то на удивление вонючим.

Вождь прислушался к шамканью старухи, но понимал лишь отдельные слова, упорно не желавшие даже все вместе обретать хотя бы отдаленное подобие смысла. Быть может, когда-то в детстве Цемба и участвовала в подобной церемонии, но, похоже, за прошедшие годы все смешалось и перепуталось в ее памяти. Во всяком случае, Мдото, помнится, говорил, что заклинания обретают смысл лишь в устах должным образом подготовленного человека и сами по себе значат не больше, чем любые другие сочетания слов. К сожалению, вождь, многое узнавший от Главного колдуна мибу, был единственным человеком, понимавшим, что выбрать настоящую Супругу Нааму, а тем паче обучить ее всему, что она должна знать и уметь, никто из его племени не в состоянии и от бормотания Цембы будет столь же мало проку, сколь и от дождя, поливающего незасеянное поле.

Обкурив девушек священным дымом и продержав их положенное время в кругу священного огня, старейшины велели им идти в самую верхнюю, Расписную пещеру. Вождю же предстояло принести жертву Нааму и приготовить его Невестам "напиток грез", который они должны будут выпить перед тем, как тела их покроют татуировкой и они начнут поститься в ожидании сошествия к ним Всевидящего и Всемогущего супруга.

Вождю было до слез жалко трех тощих поросят, которых надобно было, за неимением лучшего, посвятить Нааму, и лишь сознание того, что так или иначе сезона дождей им не пережить, удержало его от преждевременного скандала с теми старейшинами, коим чудом удалось спастись изо всех пяти разоренных деревень. К тому же в племени было много больных и ослабевших от ран и недоедания, и похлебка со свининой, быть может, вернет кому-то жизнь, а другим восстановит силы вернее всяких лекарственных снадобий, изготовлять которые, кстати, тоже становится уже не из чего. Наама, к счастью, можно удовлетворить одной кровью жертвенных животных, на туши он не зарится, а если это попытаются сделать старейшины, то не быть Гани больше вождем, коли не обломает он им прилюдно бока, не дожидаясь окончания сезона дождей. Кто бы мог подумать, что эти старики наберут такую силу, пока он оправляется от ран? Словно поганые грибы в бессолнечном лесу, словно черви в гнилом мясе, взросли, и зашевелились, и окрепли они после обрушившихся на мибу бед, и ничего с ними не сделаешь, приходится до поры до времени терпеть!

Разделавшись с поросятами и совершив малый обряд обращения к Нааму, который дозволено совершать вождю в отсутствии колдунов, Гани слил остатки поросячьей крови в горшок и передал Цембе, чтобы та отнесла ее в Расписную пещеру. После этого, взяв у старух приготовленные неутомимой Цембой кожаные мешочки с травами и нагретую в миске воду, он перешел в соседнюю маленькую пещерку и, выгнав из нее любопытных, вечно вертящихся под ногами мальчишек – будущую опору и надежду племени, – принялся готовить Напиток грез, который давали только тяжелораненым воинам и умирающим, дабы облегчить их страдания. Ничего сложного в его приготовлении не было, если под рукой имелись необходимые травки и корешки, и некоторой таинственностью он был окружен лишь потому, что едва ли не все, хотя бы единожды вкушавшие это питье, стремились во что бы то ни стало отведать его снова. Напиток этот не только прогонял боль, но и уносил разум людей в иной, немыслимо прекрасный мир, из которого никому не хотелось возвращаться, и потому секрет изготовления его знали только вождь и колдуны племени. Но мудрый Наам, не полагаясь на их выдержку, передавая тайну Напитка грез предкам мибу, повелел, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах тот, кто умеет изготавливать это питье, не смел пить его и даже пробовать на вкус. Разумеется, табу это никогда не нарушалось, да и не к чему было: любой воин должен уметь терпеть боль, а вождь и подавно. У колдунов же и помимо этого напитка были способы заглушить как чужие, так и собственные страдания.

Закончив приготовление питья, Гани распрямил затекшие от долгого неподвижного сидения ноги, осторожно, чтобы не раскрылись только-только зарубцевавшиеся раны, полученные им в битве у Солнечных Столбов, потянулся и, прикрыв миску от дождя специально приготовленным для этой цели куском кожи, отправился в Расписную пещеру.

Звалась она так недаром: каменные стены и потолок этой пещеры были разрисованы цветными составами в незапамятные еще времена, и, хотя изображения сильно попортила сырость, а местами и серый лишайник, в детстве они произвели на Гани неизгладимое впечатление. Да и значительно позже, когда он, не будучи еще вождем племени, бывал там с Мдото, рисунки эти поражали его своей необычностью. Ибо запечатлены на них были не сцены охоты и битв, а панорамы каких-то чудных поселков, в которых люди в невиданно роскошных одеяниях совершали диковинные жертвоприношения непостижимым богам. Так, по крайней мере, объяснял изображенное на стенах пещеры Мдото, и вождь верил ему, поскольку Главному колдуну было ведомо многое такое, о чем даже старейшины племени не имели ни малейшего представления. По его словам, за невысокими Северными горами располагалось раньше великое государство, исчезнувшее ныне с лица земли, и художник, расписывавший стены пещеры, изобразил на них то, что собственными глазами видел в этой уничтоженной за неизвестные прегрешения Наамом стране. Предание о долине Каменных Богов с детства волновало Гани, и он неоднократно намеревался отправиться на север, чтобы увидеть хотя бы руины чудесной страны, но всякий раз возникали какие-то неотложные дела, из-за которых ему не удавалось уйти дальше Расписной пещеры, которую ребятишки уже успели переименовать в Невестину.

Войдя под своды Расписной, а теперь и правда Невестиной пещеры, Гани обнаружил, что все приготовления уже закончены и собравшиеся здесь люди нетерпеливо ожидают его и принесенного им Напитка грез. Цемба доложила вождю, что девушки вымыты, подготовлены к посту и сошествию к ним Наама, а старый Ярагаш уже развел необходимые для нанесения священной татуировки составы. Гани передал старухе миску с Напитком грез и позволил старикам отвести себя на каменное возвышение, тянувшееся вдоль левой стены пещеры.

Сидевшие на уступе старухи и вооруженные копьями воины почтительно подвинулись, уступая вождю лучшее место, и он нехотя опустился на предупредительно положенную на холодный камень циновку. Ему не нравилась вся эта затея, не нравилось, что для обряда выбрана Расписная пещера и время, которое явно не подходило для подобной церемонии. Не подсушенная живительными солнечными лучами татуировка может воспалиться и начать загнивать, а сумасшедшая Цемба и сама девчонкам ничем не поможет, и другим сделать это не позволит, ссылаясь на волю Наама. Не нравилось, наконец, и то, что здесь скопилось столько людей, присутствие которых будет мешать Ярагашу. Цемба уверяла, что иначе нельзя, кто-то должен охранять Невест Наама от духов зла, пока они не будут покрыты священной татуировкой, и вождю, не слишком разбиравшемуся в подобных тонкостях – Мдото и другие колдуны нечасто приглашали его участвовать в своих ритуальных действах, – приходилось верить или хотя бы делать вид, что верит старой карге на слово. И расцветшая среди всеобщего уныния старуха ворожея, словно обретя вторую молодость, проявляла поразительную неутомимость и расторопность. Это она собрала среди соплеменников необходимые для изготовления Напитка грез сушеные травки и корешки, она отыскала среди беженцев из самого отдаленного селения старого мастера по татуировкам, обучавшего когда-то этому искусству одного из колдунов мибу, и она же распоряжалась изготовлением рам, в которые были помещены лежащие на циновках Невесты Всевидящего и Всемогущего.

Рамы эти особенно возмущали Гани, уж слишком они были похожи на пыточные станки, которые использовали пепонго и в одном из которых ему некогда пришлось побывать. О, это были поистине чудесные времена! Тогда поганые карлики нападали только во время сбора урожая, предсказать их появление можно было, не прибегая к помощи колдунов, и захваченные ими в рабство мибу могли быть выкуплены или даже отбиты у врага во время ответного налета на становище лесных людей. Теперь о подобном можно лишь мечтать…

Размышления вождя были прерваны заунывным пением Цембы и двух неуверенно подтягивавших ей старейшин, которые, не зная ни единого заклинания, старательно подвывали на одной ноте. Делали они это так противно, что Гани ощутил, как мучительно заныли зубы, заговоренные несколько лет назад Мдото и с тех пор ни разу о себе не напоминавшие.

Чтобы отвлечься от ноющей, тянущей боли, он уставился на Невест Наама, распятых в связанных из жердей рамах. Руки и ноги их были широко разведены, и даже головы крепились в неком подобии капканов, так что двигать они могли только глазами и губами. Страдать им недолго – Напиток грез скоро подействует, и девушкам станет лучше, чем кому бы то ни было из всех собравшихся в пещере. Руки, ноги и тела их будут непроизвольно дергаться во время нанесения татуировки, но боли они не испытают, и в памяти у них останутся лишь картины счастья, которые подарит изготовленное Гани питье. Боль придет позже, когда работа Ярагаша будет завершена и начнется процесс заживления нанесенных им ран. Хотя, судя по нанесенным на телах девушек жертвенной кровью поросят рисункам, старик этот знает свое дело, и особенно страдать Невестам не придется.

Вождь покосился на веточки колючего кустарника "погоди немного", на каждой из которых был оставлен только один шип. Разложенные на глянцевитых широких листьях монгонго, они имели устрашающий вид. Рядом с ними стояли два горшочка с белым и оранжевым составами для татуировки. Закончивший приготовления Ярагаш покачивал на ладони коротенькую дубинку, которая должна была помочь шипам прокалывать кожу девушек, критически поглядывая на сделанные им жертвенной кровью рисунки, являвшиеся основой для будущей татуировки. Вид у мастера был довольный, и, хотя Гани считал всю эту затею бессмысленной и даже вредной, он склонен был признать, что рисунки удались на славу. У всех девушек они были одинаковыми, такими же, как у погубленной пепонго Супруги Наама, но, благодаря тому что сами Невесты сильно отличались друг от друга, это не бросалось в глаза, да и рука мастера, нанося точки и линии на разном расстоянии, вносила в узоры некоторые различия, которые со временем станут еще более заметными.

Вероятно, каждый штрих, каждая черточка и точка в них имела свой глубокий смысл, но едва ли он был ведом кому-нибудь, кроме погибших колдунов. Вождю, во всяком случае, две спирали на лбу девушек, концы которых, проходя по вискам, закручивались на скулах, ничего не говорили. Равно как и линии, скользящие от мочек ушей по щекам и до подбородка, где они превращались в два незамкнутых кольца. Он мог лишь догадываться о значении стрелок и точек над ключицами, о смысле стилизованных изображений листьев на плечах, и, хотя маленькие девичьи груди украшены были лепестками цветов, рисунок этот вполне мог символизировать и солнце, и жар лета, и даже языки пламени. Почему пупок окружали веки с загнутыми ресницами, а извивающиеся по бедрам девушек змеи склоняли свои причудливые головы к их лону? Что за странные дуги и кружки подобно браслетам опоясывали их руки и ноги? А ведь спины Невест будут разукрашены столь же густо и затейливо!

Представив, сколько времени придется трудиться Ярагашу и сколько уколов шипов предстоит перенести девушкам, Гани испытал острый приступ беспокойства. Как это он раньше не подумал, что Ярагашу, чтобы расписать только одну из невест, понадобится по меньшей мере полдня? И зачем, спрашивается, тогда остальных поить в это время Напитком грез?..

Гани уже собрался нарушить церемонию и переговорить с Ярагашем, прежде чем тот примется за дело, но тут два подвывавших Цембе старика выступив вперед, встали по обе стороны от мастера татуировки. В руках их оказались такие же, как у Ярагаша, дубинки, и вождь понял, что старейшины все предусмотрели и татуировка будет наноситься всем трем Невестам одновременно. Старики вслед за Ярагашем склонились к зеленым листам, выбирая инструменты, и вождь, мысленно воззвав к Нааму, чтобы тот надоумил этих новоявленных умельцев по крайней мере начать работу с ног, а не с лиц девушек, крепко зажмурил глаза, дабы не видеть того, что сейчас произойдет. Зубная боль, от которой он давно уже успел отвыкнуть, сделалась едва переносимой, и Гани мысленно пообещал себе, что, ежели у этих старцев что-нибудь пойдет не так, он им собственноручно головы посворачивает. И этой не ко времени и не к месту шустрой старушонке – в первую очередь. Разумеется, если Наам позволит им дожить до конца сезона дождей.

10

Полоска света, пробивавшаяся сквозь неплотно прикрытую крышку люка, становилась все ярче и ярче – наступил третий день плавания. Теперь Вивилана могла покинуть место своего добровольного заточения, не опасаясь, что "Морская дева" вернется в Аланиол, дабы доставить ее отцу. Если бы корабль принадлежал Хрису или был зафрахтован им одним, можно было бы не сомневаться, что он прикажет капитану повернуть назад. Но, помимо Странника, на "Морской деве" плыло не меньше дюжины купцов, везших товары в Аскул, и уж они-то, конечно, не захотят тратить свое драгоценное время на то, чтобы вернуть сумасбродную девчонку домой, откуда она так легкомысленно сбежала. Скорее всего, они пообещают друг другу приглядеть за Вивиланой, здоровью которой морская прогулка ничуть не повредит. А что касается возвращения, ответят они на протесты Хриса, так почему бы ей не посмотреть мир, раз уж она так к этому стремится? В Аланиол она вернется на первом же идущем туда корабле, а Верцелу это будет хорошим уроком – пусть приглядывает за своей дочерью получше. Вероятно, они даже будут рады ее появлению на судне – какое-никакое, а все же разнообразие.

По расчетам Вивиланы выходило, что она могла бы объявиться и раньше, но два соображения удержали ее от этого. Первое: девушку не на шутку беспокоило, как отнесется к ее побегу из дома Хрис – для того, чтобы понять, что пробралась она на корабль вовсе не ради прогулки по морю, особой проницательности не требуется. И второе: как ей поступить с прячущимся в трюме мужчиной: предупредить капитана "Девы" о том, что кто-то тайком плывет на его судне, или держать язык за зубами? С одной стороны, ей не было никакого дела до того, что кто-то, не оплатив проезд, пытается попасть в Мономатану, с другой же стороны, только безумцу придет в голову сидеть в трюме двадцать, а то и тридцать дней, а безумец на корабле может натворить немало бед. И даже если он не надумает прорубить днище "Девы" или устроить пожар, все равно его лучше иметь перед глазами, чем среди мешков, ящиков и бочек с товарами, которые он способен превратить невесть во что задолго до того, как судно войдет в порт. Сама-то девушка сделала все возможное, чтобы второй обитатель трюма не догадался о ее присутствии. Вивилане не пришлось раздумывать долго, чтобы прийти к выводу, что появление ее вряд ли его обрадует. К тому же сохранить свое присутствие в тайне оказалось совсем не сложно: бочек с пресной водой, сухарями, солониной и прочей снедью хватало с избытком, а места в носовом отсеке трюма было достаточно для десятка человек, решивших поиграть в прятки.

Приведя одежду в порядок и уложив волосы в самую сногсшибательную прическу, что сделать без зеркала и гребня оказалось не так-то просто, Вивилана прочла длинную обстоятельную молитву Морскому Хозяину и бесшумно прокралась к лестнице. Поднялась по ней и, откинув люк, выскочила на палубу. При этом она едва не столкнулась с дюжим моряком, который, увидев ее, охнул и выпустил из рук деревянную бадью с забортной водой. Полуослепшая от дневного света, показавшегося ей нестерпимо ярким, несмотря на то что небо было затянуто облаками, девушка улыбнулась растерянному и испуганному мореходу самой лучезарнейшей из своих улыбок и спросила:

– Не скажешь ли, милейший, как мне найти капитана?

– Ка… Ма… Ва… – Матрос хлопал глазами, творил охранительные знаки и решительно не был способен сказать что-либо вразумительное. Видя, что парню придется долго приходить в себя, Вивилана оглядела палубу и окликнула другого матроса, возившегося у канатного ящика:

– Эй, любезный, где каюты купцов? Мне нужен Хрис или Эврих, проводи-ка меня к ним!

Второй матрос – флегматичный, заросший щетиной и явно от особой впечатлительности не страдавший – некоторое время молча и задумчиво взирал на девушку, а потом, указав на кормовую надстройку, нехотя буркнул:

– Экая цаца, проводи ее! Сама найдешь – вторая дверь направо.

Похоже, они тут еще не полностью проснулись, отметила Вивилана, с любопытством осматриваясь по сторонам. На палубе кроме стоящего у штурвала рулевого было только три челевека, и вахтенные, судя по всему, приняли девушку за одну из рабынь, иначе они удостоили бы ее большим вниманием.

Корма была самой высокой частью "Девы" и, помимо отведенной для богатых пассажиров палубной надстройки, состояла из двух уровней, на верхнем из которых было помещение для рабов, а на нижнем трюмовой отсек для не боящихся влаги товаров. Кубрик команды располагался в средней части судна, и, миновав ведущий в него люк, девушка обогнула вторую мачту и очутилась перед дверью кормовой надстройки. Распахнув ее, она вошла в низкий и узкий коридор, по обе стороны которого находились каюты купцов. Мгновение помешкав, тихо приоткрыла дверь отведенной Хрису каюты, сделала шаг вперед и замерла как вкопанная.

Крохотная, погруженная в сумрак каюта была разгорожена закрепленным под потолком куском парусины, и что делалось в левой ее части, девушка видеть не могла, но в правой!.. На низкой широкой лавке, застеленной желтого цвета тканью, спал у стены, закинув руки за голову, Хрис, а рядом, полуобняв его, дрыхла бесстыжая чернокожая образина!

Вивилана почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу, сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из груди. Не сознавая, что делает, она выхватила из-за пазухи кинжал. Серый блеск длинного хищного лезвия, однако, моментально вернул ей рассудок и заставил опустить занесенную для удара руку. Что же это за глупость она хотела совершить?! Зачем ей убивать эту похотливую тварь? Да ведь этого же вовсе и не нужно, и Хрис ей подобной выходки не простит!

Спрятав кинжал, она попыталась привести свои мысли в порядок, и с некоторым трудом ей это удалось. Как хорошо, что она не поддалась первому порыву и не убила эту, как ее… Нумию! Естественно, ей понравился Хрис, винить ее в этом глупо, и, конечно же, она сделала все, чтобы залезть к нему в постель. Хриса тоже понять можно – это только в любовных песнях и балладах герои десятилетиями хранят верность своим избранницам и никого вокруг не замечают, не пьют, не едят, все подвиги совершают. Избранница-то избранницей, а здоровое тело своего требует, и греха в том особого нет. Вопрос в другом, как ей теперь эту хромую гадину от Странника отлучить? Ведь вцепится в него мертвой хваткой – и железом не оторвешь… И как ей перед Хрисом предстать, команда-то не вечно дрыхнуть будет?..

Повинуясь внезапно пришедшей ее в голову мысли, Вивилана приблизилась к ложу и коснулась пальцем ноги Нумии. Чернокожая женщина зашевелилась, веки ее дрогнули, и она уставилась на девушку широко распахнутыми от удивления глазами. Вивилана нахмурила брови и жестом велела бывшей рабыне убираться вон. Та, все еще не понимая, что же произошло и откуда взялась здесь дочь Верцела, послушно сползла с ложа и, накинув на себя тунику, припадая на правую ногу, вышла из каюты. Хрис повернулся на бок, что-то пробормотал и затих. Убедившись, что Нумия ушла, Вивилана заперла дверь на засов, быстро скинула одежду и юркнула на то место, где только что лежала ее соперница.

Сердце девушки ухало часто и гулко, ее била крупная дрожь, грудь вздымалась и опадала подобно кузнечным мехам. Ей было и радостно, и стыдно, и страшно одновременно. От запаха сильного, пропотевшего за ночь тела кружилась голова, он пьянил и в то же время отталкивал ее, ей хотелось прижаться к Хрису и бежать из этой каюты со всех ног, и, чтобы положить конец этому мучительному раздвоению, она, стиснув зубы, обняла лежащего рядом с ней мужчину за шею, подалась к нему, грудью и коленями впитывая исходивший от него жар.

Хрис вздохнул, закинул левую ногу на бедра девушки, подгребая ее свободной рукой под себя. Его губы коснулись ее щеки, волос, принюхиваясь, он шумно втянул носом воздух и внезапно открыл глаза. Рывком отстранившись от Вивиланы, несколько мгновений непонимающе смотрел на нее, а потом, тряхнув головой, протянул:

– Ага-а-а…

Девушка в отчаянии попыталась удержать его, но пальцы лишь скользнули по широким загорелым плечам.

– Сбежала, значит, от отца? – полувопросительно, полуутвердительно проворчал Хрис и тихим, но жестким, не терпящим возражений голосом скомандовал: – Ну-ка, быстро одевайся! Нечего из себя великую соблазнительницу изображать!

11

Убедившись в том, что отряд охотников скрылся в лесу, росшем у подножия Кремневой горы, Узитави свернула на Буйволиную тропу, которая должна была вывести ее к Соленому ручью. Твердо усвоив, что ни один из ее соплеменников не желает сталкиваться с Супругой Наама вне пещерного поселка, она старательно избегала показываться им на глаза, и это удавалось ей без особого труда, поскольку только охотники время от времени покидали долину Бенгри, в которой больше двух лет назад осели изгнанные с равнинных земель мибу. Сначала девушку страшно обижало, раздражало и доводило до слез подобное отношение соплеменников, но после бесед с Гани, пытавшимся, насколько это было в его силах, скрасить ее одиночество, она даже начала находить в своем положении некоторые положительные стороны.

Взрослые, дети и сверстники сторонились Узитави и редко заговаривали с ней по собственному почину, но зато никому не приходило в голову следить за девушкой и как-то ограничивать ее свободу. Ее не звали распахивать и засевать поля, снимать урожай, работать в огородах, ухаживать за свиньями или пасти буйволов. Она могла днями и ночами бродить, где ей вздумается, и делать что захочет: охотиться, ловить рыбу, искать лечебные травы и коренья, плескаться в ручьях или просто нежиться на солнышке. При этом, когда она возвращалась в поселок, каждое семейство считало за честь пригласить Супругу Наама к столу и сделать ей какое-нибудь маленькое приношение: хорошо обожженный горшок, мешочек зерна, красивый камешек. Иногда ее просили навестить больного, и тогда она пыталась помочь ему, используя заклинания и лекарственные снадобья, составлять которые обучала девушку Цемба. По совету вождя она старалась одаривать гостеприимные семьи пойманной в ручьях рыбой, ягодами и орехами, и хотя дары ее принимались с благодарностью, Узитави не переставала чувствовать себя чужой среди соплеменников и, возвращаясь в поселок, чаще всего отсиживалась в собственной пещере. Никто не решался тревожить ее там, но и посидеть с ней у очага, по-соседски посплетничать или по-доброму помолчать, глядя на пляшущие языки пламени, желающих тоже не находилось.

– Они не смеют заглядывать к тебе, ибо боятся твоего Всевидящего и Всемогущего супруга, – объяснял Гани девушке, – Наам ревнив, и никто не хочет давать ему повода для подозрений. Не обижайся на соплеменников, помни, что в их глазах ты Супруга Божественного Дракона, а не молоденькая девушка, нуждающаяся в любви и внимании.

Узитави несколько раз пыталась объяснить вождю, что ни разу не видела Наама и совсем не чувствует себя его супругой, но вождь никогда не дослушивал ее до конца. Жестом призывая девушку к молчанию, он говорил, что об отношениях ее со Всевидящим и Всемогущим не должна знать ни единая живая душа и что рано или поздно Наам, конечно же, осчастливит свою избранницу. Такого же мнения придерживались старая Цемба и Уйята – колченогий оружейник, научивший девушку изготовлять квики – духовые трубки и маленькие стрелы к ним, довольно точно попадавшие в цель с тридцати, а то и сорока шагов.

Из всего племени, пожалуй, только эти трое не испытывали перед Узитави суеверного ужаса, и это было тем более странно, что между собой они совершенно не ладили. Уйята после разгрома карликами его родного селения и гибели всех домочадцев во всем происшедшем винил колдунов и Гани, не сумевших предотвратить бойню, причем то, что колдуны погибли первыми, ничуть не оправдывало их в его глазах. Цемба смертельно боялась вождя, а тот, в свой черед, ненавидел и презирал ее и давно бы пришиб, если бы не оказалась она единственной в племени знахаркой, отвары и настойки которой, случалось, помогали кое кому из недужных и раненых. После того как две Невесты Наама умерли в Расписной пещере от лихорадки, Гани, придя в бешенство, убил двух стариков, помогавших Ярагашу наносить на их тела татуировки и, без сомнения, извел бы всех старейшин, но, на их счастье, дозорные принесли известие, что к Солнечным Столбам подошли беглецы из разоренного карликами селения нундожу, которые просят о защите и покровительстве. Весть эта так пришлась по сердцу Гани, что тот на радостях пощадил оставшихся в живых старейшин, поспешивших заявить, что Наам выбрал себе жену по нраву и теперь преследовавшие мибу беды кончились. Слова стариков оказались пророческими. В Бенгри начали стекаться не только беглецы из селений нундожу, но и рахисы, многие из которых пустились в путь еще до прихода пепонго и не только принесли с собой семена и посевное зерно, но и пригнали небольшое количество скота.

Кое-кто из мибу связывал это с любовью, которой якобы воспылал Наам к своей Супруге, но сама-то она ясно сознавала, что если Всевидящий и Всемогущий сменил гнев на милость и пришел на помощь племени, когда оно было на краю гибели, то уж ее-то заслуги в этом точно нет. Памятуя советы вождя, Узитави держала свои вопросы и сомнения при себе, и со временем они перестали ее мучить. Особенно остро ощущая собственное одиночество в полном людей поселке, она все чаще уходила из него, чтобы полазать по скалам в поисках ароматных травок и птичьих гнезд, побродить по лесу ради меда, ягод, фруктов и орехов. Сейчас, впрочем, Узитави рассчитывала на совершенно иную добычу.

Слушая рассказы вождя, который часто рассказывал ей о Мдото и других колдунах мибу, она узнала, что некогда Гани побывал в плену у пепонго и несколько раз ему доводилось видеть, как они варят хирлу – яд, который обездвиживает, а потом и убивает животных, мясо которых после этого остается тем не менее пригодным в пищу. По просьбе девушки, вождь описал способ приготовления хирлы и попытался припомнить, из каких растений ее получают. Расспросив Цембу, Узитави выяснила, из чего старухи мибу варят смертоносный яд цайан. Как делать цайвар – слабый, способный обездвижить лишь птицу, ящерицу или мелкого зверька яд – она уже знала, поскольку сама часто смазывала им служившие наконечниками ее маленьких стрел иглы дикобраза. Сравнив составы всех трех ядов и припомнив слова Гани о том, что сам он пробовал сварить хирлу, но ничего из этого не вышло – по-видимому, какую-то хитрость карлики от него все же утаили, – она изготовила несколько составов, действие которых тайно ото всех проверяла уже довольно давно.

Сделать нужный яд оказалось значительно труднее, чем предполагала Узитави. Она извела множество птиц, ящериц и мелких хищников, которые, пожрав оставленную им добычу, умирали сами, доказывая тем самым несовершенство изготовленных ею ядов, однако девушка продолжала составлять новые ядовитые снадобья, пока у нее не возникло ощущение, что кропотливые труды увенчались наконец успехом. Оставалось проверить новый яд на крупной дичи, и этим-то Узитави и собиралась заняться, направляясь к Соленому ручью.

Девушки мибу, как и других живших на равнинах племен, редко пользовались луком и стрелами – и то и другое считалось оружием воинов и охотников, – но многие из них превосходно владели квикой и, возвращаясь с полей, несли, бывало, за задние лапки зайца или связку сурков. Благодаря большому опыту Узитави научилась пользоваться духовой трубкой несравнимо лучше своих сверстниц, сносно справлялась с луком и могла при случае удачно метнуть легкое копье, однако до сих пор предпочитала охотиться с квикой на мелкую дичь. Желая стать настоящей охотницей и сознавая, что большой лук, как и копье воина, ей пока не по плечу, она рассчитывала, изготовив хирлу, обойтись и без этого оружия. Тогда бы и духовая трубка сгодилась для охоты на горных коз, красных буйволов и диких свиней. Ради этой-то дичи Узитави так долго и возилась с составлением яда, который надеялась опробовать еще до наступления темноты.

Соленый ручей, в отличие от других, бежал не со склонов гор, а вырывался из недр земли. Благодаря соляным отложениям в окрестностях его было много зверья, но с недавнего времени мибу старались выбирать иные места для охоты. Несколько раз они натыкались здесь на жертвы харим-даху – крупных каменных скорпионов, удар хвоста которых был смертоносен, а способность укрываться среди камней давно уже стала достоянием легенд и охотничьих историй. Твари эти, размером с полторы ладони, почему то не задерживались долго на одном месте и, придя невесть откуда, через год-два бесследно исчезали. Находились охотники, утверждавшие, будто видели, как те ползут по скалам нескончаемым потоком, подобно лесным муравьям, уничтожая все на своем пути, но так ли это на самом деле, достоверно известно не было, ибо до вторжения пепонго на их земли мибу не так уж часто охотились в горах.

Узитави никогда не видела харим-даху, но была уверена, что ни одна тварь величиной больше ногтя не укроется от ее взгляда на расстоянии, равном длине копья, и не только не боялась, а даже желала увидеть пугавшее охотников существо. Сильнее всего ей, однако, хотелось опробовать яд собственного изготовления на достойной добыче, и потому в какой-то момент она, сойдя с Буйволиной тропы, начала карабкаться на разделяющий две долины скальный хребет. Ей приходилось, подобно горной козе, скакать с валуна на валун, перепрыгивать через узкие трещины, изрезавшие, подобно морщинам, зеленовато-серое тело скалы, но ороговевшие подошвы девичьих ног не боялись мелких и острых камешков, а с вершины хребта она могла многое увидеть и решить, в каком месте ей лучше спуститься к Соленому ручью. Например, она может увидеть стадо красных буйволов, винторогих баранов или антилоп. Может она, конечно, и ничего не увидеть – среди высоких трав и густого кустарника, растущих вокруг ручья, обнаружить зверье не так-то просто, не зря оно эти места облюбовало.

Долина Соленого ручья мало чем отличалась от множества других долин, окруженных невысокими скалами и напоминавших зеленые оазисы, разделенные неприступными с виду, но на самом деле легко преодолимыми каменными стенами. С первого взгляда среди небольших рощиц, зарослей кустарника, высоких трав и каменистых проплешин, длинными косами разбегавшихся от скальных массивов, разглядеть какую-нибудь дичь было почти невозможно. Но, присмотревшись к колыханию травы, проследив за шевелением кустарника, можно было с уверенностью сказать, что долина вовсе не так пустынна, как кажется. За ручьем, бегущим по каменному, выбеленному отложением солей руслу, Узитави приметила небольшое стадо мирно пасущихся антилоп, по кружащим над северо-восточным устьем долины птицам поняла, что кто-то из хищников уже закончил охоту и насыщается сочным мясом. Красно-коричневые пятна на серых скалах, высящихся у противоположного края долины, были, конечно же, буйволами, по неведомым причинам решившими перебраться в Гончарное ущелье – место, где соплеменники девушки добывали лучшую глину для изготовления посуды.

Долина Соленого ручья жила своей обычной жизнью, легкий ветерок доносил до Узитави запах цветущих трав, среди нагретых солнцем камней весело стрекотали кузнечики, и некоторое время она стояла неподвижно, не столько высматривая добычу, сколько бездумно радуясь открывшейся ее взору картине. Как это ни странно, чем дальше уходила девушка от поселка, тем меньше чувствовала себя одинокой. Ощущая свое родство со зверями, травами, ручьями и камнями, она начинала относиться к себе как к малой частице окружающего мира, которому не было дела до того, что она является Супругой Наама и тело ее, покрытое замысловатой татуировкой, принадлежит Всевидящему и Всемогущему. Соплеменники не возражали против того, что Узитави целыми днями где-то пропадает, и не боялись за нее, полагая, что Наам не даст свою Супругу в обиду и, если понадобится, убережет от любой напасти. Сама девушка, правда, была уверена в обратном, она по собственному опыту знала, что гривастый волк или гиена-могилыцица, представься им такая возможность, охотно вонзят в ее тело свои острые когти и клыки. Люди, какого бы племени они ни были, завидев ее татуировку, постараются уйти подальше от греха, но зверям, как она неоднократно убеждалась, не было дела ни до нее, ни до Всевидящего и Всемогущего, и, право же, девушку это нисколько не огорчало.

Полюбовавшись видом цветущей долины и отдохнув после восхождения, Узитави начала привычным взором обшаривать ближайшие окрестности и вскоре заметила мелькнувшую за одной из каменистых гряд темную холку и желтоватые концы чуть наклоненных вперед отполированных рогов. Дичи в это время года было много, а буйволы – добыча, которая не по зубам ни волкам, ни гиенам. Перепрыгивая с камня на камень, девушка поспешила в том направлении, где только что видела спину рогача, которому ничего не стоит спуститься в долину, а там поиски его могут затянуться.

Коротенькая травяная юбочка, колчан, сделанный из двух связанных кусков бамбука, старый бронзовый нож и духовая трубка не мешали Узитави бежать, но, памятуя о харим-даху, она зорко поглядывала по сторонам, и это несколько замедляло ее движение. Буйволы, впрочем, если не были раздражены или напутаны, обычно достаточно медлительны, и торопиться ее побуждала не нужда, а собственное нетерпение.

Ветерок, дувший со стороны долины, относил ее запах к вершине хребта, и, пока охотница не достигла кромки каменистой гряды, за которой скрылся буйвол, ей надо было следить только за тем, чтобы из-под ног не посыпались камни. Выбирая крупные валуны, она добралась до верха скального языка и, выглянув из-за серых глыб, замерла, пораженная редкостным зрелищем.

Принятый ею за буйвола гаяр не успел уйти далеко – путь ему преградили две серебристые пантеры – самые страшные, не считая Серого Ужаса, хищники, водившиеся в здешних краях. Припадая на передние лапы, ожесточенно хлеща себя по бокам толстыми длинными хвостами, они, прижимая круглые уши и издавая злобное шипение, подкрадывались к горному быку, грозно выставлявшему навстречу врагам острые рога. Гаяр сумел бы, вероятно, прорваться в долину – разъяренный горный бык способен перетоптать целую стаю волков, но этот почему-то готовился принять бой в невыгодной позиции – пантеры могли броситься на него в любой момент и ожидали лишь неверного движения, малейшей оплошности.

До сих пор Узитави доводилось видеть этих грациозных хищниц только издали, и она не могла отвести глаз от их плавных и в то же время угрожающих движений. Пушистый серебристый мех четвероногих охотниц был великолепен, а желтовато-зеленые глаза даже солнечным днем блестели на удивление ярко. Словно почувствовав, что за ними наблюдают, одна из пантер – та, что была покрупнее, очевидно самец – неожиданно взвилась в воздух. Гаяр стремительно повернул голову, но прыжок самца оказался обманным – он опустился почти на то же место, откуда прыгал, в то время как его подруга рванулась вперед и когтями и клыками вцепилась в холку быка. Темную спину, а затем и светло-золотистые, становящиеся ближе к ногам совершенно белыми бока гаяра обагрила кровь. Он яростно взревел и поднялся на дыбы, отчаянно колотя передними ногами в воздухе. Самец, издававший гневные, кашляющие звуки, кружил перед гаяром, но прийти на помощь подруге не мог – острые копыта быка заставляли его держаться на почтительном расстоянии. Оседлавшая добычу пантера продолжала между тем терзать быку спину, и гаяр, обезумев от боли, внезапно бросился на камни, прокатился по ним раз, другой… Узитави послышался хруст костей, и в этот момент самец, совершив огромный прыжок, впился в горло гаяра. Горный бык взревел что было сил, алая кровь хлынула на серые камни. Пытаясь избавиться от нового врага, он снова перекатился через спину, и на этот раз девушка увидела, что первая пантера осталась неподвижно лежать на земле, расплющенная своей громадной жертвой.

Одна из хищниц рассталась с жизнью, но и гаяр был при смерти. Мощные ноги его еще продолжали месить воздух, из множества ран хлестала кровь, но подняться ему уже не суждено было. Оставшаяся в живых пантера тоже это поняла и, оставив свою агонизирующую жертву, отскочила в сторону. Топорща усы, фыркая и слизывая с морды свежую кровь, самец, скребя лапой землю и вздрагивая от возбуждения, некоторое время дикими глазами смотрел на гаяра, а затем, как будто вспомнив о чем-то, сделал несколько крадущихся шагов к своей поверженной подруге. Потрогав лапой измятое, ставшее неправдоподобно плоским тело патеры, обнюхал его, ткнулся носом в пушистый мех и тоскливо захрипел, закашлял… И словно в ответ на этот безнадежный призыв откуда-то слева, из-под утеса, раздалось жалобное мычание. Узитави вздрогнула, на миг ей показалось, что это мычит погибший гаяр, а потом перед глазами ее предстал крохотный молочно-белый бычок.

– О Наам! Так эти разбойницы напали на мать с малышом! – пробормотала девушка, до которой только сейчас дошло, что никакой это был не бык. – Так вот почему гаяр не пытался прорваться в долину, стоял насмерть! Это же корова, защищавшая свое чадо!

Услышав мычание, пантера подняла голову, в глазах ее снова вспыхнул охотничий огонь. Узитави издала боевой клич мибу и, закусив губы, скользнула вниз по склону каменной гряды. Забыв об охотничьем законе, запрещавшем вмешиваться в схватки зверей, забыв о грозящей ей опасности, о клыках и когтях пантеры, способной ударом лапы вспороть ей живот или сломать шею, о таящихся, быть может, среди камней харим-даху, она прыгала с валуна на валун, обдирая кожу на ногах и бедрах, съезжала по шершавым склонам утесов, боясь лишь одного – не успеть добраться до пушистого убийцы прежде, чем тот зарежет жалобно мычащего, тянущегося к изуродованному, окровавленному телу матери бычка. И она успела. Не потому, что расстояние, отделявшее ее от поля боя, было незначительным или сама она проявляла чудеса ловкости и проворства, совсем нет. Просто спуск ее был столь шумен, что привлек внимание пантеры, и та, завидев нового противника, перестала обращать внимание на бычка, бестолково тычущегося в бок погибшей на его глазах матери. О, она, разумеется, еще прирежет его: пантеры, как известно, прирожденные убийцы, и то, что туши гаяра хватило бы дюжине хищников, не имеет никакого значения. Но сделает это она после боя, после того как выпустит кишки тощей глупой девчонке, голое тело которой разрисовано чудными красно-белыми узорами.

Узитави не могла знать, что думает о ней пантера, да это ее и не интересовало. Уверившись, что бычку-малолетке ничего пока не грозит, она вновь обрела способность трезво мыслить. И, припомнив советы Уйята – оружейник, покалеченный некогда пепонго, был некогда, по его словам, отличным охотником и часто рассказывал девушке о повадках всевозможных зверей, – остановилась в полусотне шагов от пантеры, предоставляя ей возможность напасть первой. На ощупь вытащила короткую легкую стрелу, наконечник которой был пропитан смертоносным цайаном – рисковать в подобной ситуации она не собиралась и вложила ее в духовую трубку.

Сердце девушки бешено колотилось, в коленях ощущалась предательская слабость, ведь прежде ей не случалось охотиться на дичь крупнее зайца. Но разве она не мибу? Разве она не дочь доблестного Мараквы, одного из тех, кто заставил пепонго оставить ее племя в покое и, убив множество врагов, ушел в мир Наама с песней Последней атаки на устах, как полагается воину и мужчине? Разве она, в конце-то концов, не Супруга Наама?! Будь проклята тварь, убивающая матерей и готовая зарезать беспомощного сироту!

Яростно шипя сквозь стиснутые зубы, Узитави заставила свои сильные ноги врасти в камень, свое храброе сердце биться ровно, свои твердые, способные выжимать влагу из валунов руки не дрожать. Она каменная! Она – скала, и напрасно эта жалкая паршивая пантеришка хлещет себя жирным хвостом по бокам, напрасно скребет своими когтишками землю, ей тут не обломится!

Узитави знала, что не может, не должна промахнуться, пустить вторую стрелу ей не удастся, разить надо с первого раза, и потому тянула до последнего. До того момента, когда тело пантеры взметнулось в воздух. Короткая и легкая, с ладонь величиной, стрела впилась в светлое брюхо хищницы, но остановить ее, конечно, не смогла, и, готовая к этому, девушка успела отпрыгнуть, откатиться, увильнуть из-под пантеры. В падении она выпустила духовую трубку, схватившись за шершавый бок валуна, ухитрилась остановиться и не ссыпаться вниз по склону, на котором царапинами и ушибами ей было бы не отделаться, и, вскочив на ноги, выхватила из деревянных ножен старый и сточенный, но все еще годный в дело нож, вполне способный заменить девчонке ее возраста меч.

Пантера успела прыгнуть еще раз и, несмотря на стремительность Узитави, полоснуть ее лапой по правой груди. Выбитый из руки нож со звоном упал на камни, но необходимости в нем уже не было – цайан достиг сердца хищницы, глаза ее остекленели, и лапы с выпущенными когтями в последнем усилии вытянулись вперед, как будто пытаясь дотянуться до врага, и замерли.

– О Наам! Неужели тебе мало татуировки на моем теле? Разве может шрам от когтей пантеры украсить мою грудь? – слабым голосом пробормотала девушка, пытаясь зажать ладонью льющуюся из глубоких рваных ран кровь. – Странный у тебя вкус, супруг мой! И все же я благодарю тебя за жизнь этого бычка. Прости, что я нарушила закон охоты, но мы с ним сироты и оба слишком одиноки, чтобы я могла отдать его на растерзание этой пушистой красавице…

12

Вслед за другими слугами и рабами Нумия подошла к люку, ведущему в носовой отсек трюма, куда уже спустилось десяток мореходов. Ее не особенно интересовал прятавшийся там человек, но она чувствовала: все, касающееся Вивиланы, каким-то образом связано с Хрисом – и не желала давать своей сопернице ни малейшего преимущества. Достаточно уже того, что она ушла тогда из каюты, – Хрис ничего не сказал ей по этому поводу, не упрекнул, не обругал, но по его взглядам женщина поняла, что он огорчен и ожидал от нее чего-то иного. В самом деле, снятый с нее ошейник означал, что она свободна, но разве истинно свободная женщина покинула бы вот так, по первому знаку соперницы, своего мужчину? Никогда и ни за что! Разве имеет значение в любви, что она – бывшая рабыня, нищая служанка и хромоножка, а эта девчонка – дочь богатого купца? Нет, раз он избрал ее! И все же она вела себя как рабыня, и Хрис в который раз уже проявил удивительную доброту и терпимость, не запретив ей показываться ему на глаза. За прошедшие с того утра дни он стал с ней значительно сдержанней, но, слава Нааму и всем прочим богам Подлунного мира, Вивилана не спит в его каюте и, судя про всему, еще не сумела завладеть сердцем Странника. И если она, Нумия, постарается и вспомнит все, что ей пришлось претерпеть от пепонго и других хозяев, если как следует припомнит, чему ее научили, и использует свой немалый опыт рабыни для удовольствий, то эта высокомерная и наглая девка Хриса не получит…

– Нашли! – крикнул, высунувшись из люка, матрос. – Сейчас вытащим, он, подлец, отбивается!

Мореходам понадобилось довольно много времени, чтобы найти, схватить, связать и доставить на палубу невысокого щуплого человечка средних лет, единственной отличительной чертой которого были коротко подстриженные усики, придававшие лицу его сходство с крысиной мордой. Нумия едва успела подумать, что где-то уже видела этого мужчину, когда выступившая вперед Вивилана удивленно воскликнула:

– Да это же Фрок! Слуга моего отца! Как ты здесь очутился? Что тебе понадобилось в Мономатане? Почему ты скрывался в трюме? – Девушка повернулась к Хрису: – Надо было давно о нем сказать, не пришлось бы бедняге в темноте и одиночестве маяться.

– Дочь Верцела, слуга Верцела, не удивлюсь, если у берегов Монолатаны на моем судне объявится и сам Верцел! – проворчал капитан Бикавель и рявкнул на Фрока: – Что тебе понадобилось в моем трюме, человече?! Отвечай, пока тебя не отправили за борт, на корм тварям морским!

– Верцел поручил мне следить за своей дочерью. Велел глаз с нее не спускать, но так, чтобы она об этом не проведала, – ответил сиплым голосом Фрок. – Вот и пришлось в трюме отсиживаться.

– Отец? Откуда он мог знать? – Вивилана растерянно захлопала глазами. – Неужели Неморена?..

– Ага, голубушка! – радостно пробормотала Нумия. – Не такая ты смелая, как хочешь казаться! Побег из дома с посланным Верцелом слугой больше похож на хитрую попытку женить на себе Хриса, чем на порыв обезумевшей от любви девчонки! И выглядит он совсем не так красиво, как твое первое появление в каюте Хриса!

Оправившаяся от изумления Вивилана, вероятно, продумала о том же, потому что на глаза ее внезапно навернулись слезы, и она гневно крикнула:

– Ты врешь! Этого не может быть! Отец… Ты… Хрис, я не знала!

Собравшиеся на палубе захихикали и, обмениваясь шуточками по поводу предусмотрительности Верцела, начали расходиться. С наслаждением поглядывавшая на побагровевшую от стыда Вивилану, Нумия чувствовала себя отомщенной и с нетерпением ожидала первых слов Хриса, но надежды ее не оправдались.

– Отлично, все разрешилось самым естественным образом, – улыбаясь как ни в чем не бывало, произнес Странник. – Капитан, я бы хотел задать этому Фроку один-два вопроса в твоем присутствии. Нельзя ли нам пройти в твою каюту?

– О чем речь? Я и сам хотел бы послушать этого любителя потемок, – лучезарно улыбаясь, отозвался Бикавель.

– Эврих, проводи найденыша, да не вздумай его развязывать. Вивилана, ступай за ними. Нумия, иди ка сюда. – Хрис поманил ее к себе и, отведя к борту, где их никто не мог подслушать, понизив голос, сказал: – Сейчас тебе придется изобразить ужасно кровожадную дикарку. Не удивляйся ничему и помни: ты жуткое, жестокое существо, мечтающее полакомиться печенью бледнокожего.

– Как тебе будет угодно, – согласилась Нумия. После того как пепонго натешились пленницей и окончательно уверились, что нога ее срослась плохо и пользы от такой рабыни в хозяйстве будет не много, они продали ее в Аскул, где она научилась довольно бегло говорить по-аррантски. Женщина не сомневалась, что хорошо поняла сказанное Хрисом, но догадаться, что именно он задумал и зачем, было ей явно не под силу. Бледнокожие иногда делают совершенно поразительные вещи, разобраться в которых не смог бы, верно, и многомудрый Мдото.

– Может быть, вы меня все же развяжете? Веревки на руках – плохая плата за верную службу, – обратился Фрок к Вивилане, Эвриху и капитану, едва его втолкнули в каюту.

– Развяжем, когда Странник придет, – сухо бросил Эврих, с жалостью поглядывая на Вивилану. – Полно тебе убиваться, ничего страшного ведь не случилось. Верцел мог тебя просто дома запереть, скандал на весь свет учинить. А он всего лишь слугу с тобой послал. Ни один любящий отец тебе большей свободы бы не предоставил.

– Он мог бы и сказать… И Неморена… Она же обещала… А я-то, дура, поверила…

– Ты поверила, а я нет, – произнес Хрис, входя в каюту капитана вслед за Нумией. – Значит, говоришь, Верцел тебя послал?

– Ну, послал, – угрюмо ответил Фрок, не глядя на Странника.

– Садись-ка на табурет, да и вы тоже присаживайтесь, – предложил капитан. – Чего ноги трудить? Разговор, видать, некоротким будет.

Хрис взглянул на Бикавеля и, одобрительно кивнув, снова обратился к опустившемуся на табурет Фроку:

– Откуда же ему стало известно, что Ви на корабль проберется?

– Понятия не имею. Может, эта самая Неморена сказала? Хотя кто она такая и откуда ей известно стало, что госпожа в бега пустится, ума не приложу, лучше и не спрашивайте.

Хрис поморщился, как будто уксуса хлебнул.

– Не будем спрашивать про Неморену. Скажи нам лучше, какие распоряжения тебе Верцел относительно своей дочери дал?

– Хрис, ну что ты к нему пристал? И так ведь все ясно, – вмешался было Эврих, но Странник знаком попросил его замолчать.

– Известно, какие распоряжения, – осклабился Фрок. – Следить должен был, чтобы блюла себя, с кем попало не путалась.

Вивилана всхлипнула, а Хрис, словно не замечая ее присутствия, продолжал:

– Из трюма, значит, за ней следить должен был? Я-ас-но… А по прибытии в Аскул что тебе делать велено?

– Объявиться и с первым же кораблем назад госпожу везти. Если, конечно, вы там свадьбу справлять не надумаете.

Сердце Нумии болезненно сжалось. Она догадывалась, что Хрис не зря выкупил именно ее на Дурном рынке, не зря взял с собой в Мономатану и не из простого любопытства попросил обучить их с Эврихом языку мибу. Догадывалась, но предпочитала об этом не думать. Двадцать, а то и тридцать дней счастья – это совсем не мало. И не так уж важно, что Хрис ее не любит и сама она, быть может, не любит его по настоящему, как любила Маракву. Главное, что ей с ним удивительно хорошо и покойно. Так хорошо, как давно уже, много лет, не было ни с кем. Даже с мужем она в последние годы совместной жизни не ощущала себя такой счастливой… Но если эта девчонка в самом деле мечтает выйти за Хриса замуж и родить ему детей, то он будет последним глупцом, немедленно не прогнав хромоногую служанку, как бы ни была она хороша в постели. Быть может, Вивилана не столь умела, но девичий пыл и положение ее отца, немало денег, как она слышала, вложившего в затеянное Странником предприятие, разумеется, стоят всех ухищрений чернокожей любовницы.

Мысли Нумии впервые обрели подобную четкость, хотя подсознательно она чувствовала, что с появлением Вивиланы становится лишней на "Морской деве", и потому-то и покинула в то памятное утро без возражений ложе Хриса. Она прежде времени радовалась столь неожиданно объявившемуся Фроку – посланный Верцелом присматривать за своей дочерью слуга может лишь ускорить назревающую развязку. Скорее всего, она и вправду не знала, кто прячется в трюме, иначе зачем бы ей было его выдавать? К тому же слова этого Фрока свидетельствуют о том, что Верцел не возражает против свадьбы Хриса и его дочери, а стремление девчонки идти за своим избранником на край света может растрогать кого угодно. И если Страннику хоть чуть-чуть нравится Вивилана, предугадать, чем все это кончится, не сможет только новорожденный…

Чувствуя, что все опять, который уже раз в ее жизни, переворачивается с ног на голову, Нумия полными отчаяния глазами уставилась на Хриса, задумчиво теребившего короткую бородку.

– Стало быть, ежели свадьбы не будет, ты должен посадить Ви на корабль и сопровождать до Аланиола? Вероятно, тебе известно, что путешествие по морю – довольно дорогое удовольствие? А если даже тебе это не известно, то уж Верцел-то об этом наверняка не забыл и позаботился о том, чтобы у тебя было достаточно денег и дочь его не испытывала в чем-либо нужды? Не так ли?

Фрок пробурчал что-то невразумительное, и Хрис вкрадчиво продолжал:

– Покажи нам деньги, которыми снабдил тебя Верцел, и у нас не останется сомнений в том, что ты находишься здесь по его поручению. Ну, где же деньги? Или господин твой дал тебе письмо к одному из своих соотечественников в Аскуле и, предъявив его, ты сможешь получить деньги по прибытии в этот замечательный город? Если ты спрятал деньги или письмо в трюме, то, верно, помнишь, куда именно?

– Верцел… Он…

– Не дал тебе ни денег, ни письма? Ай-ай-ай! Какой неблагоразумный поступок с его стороны, не правда ли? Ложь твоя ходит на тараканьих ножках, которые, того гляди, подломятся! Не пора ли прекратить утомлять наш слух враньем? Я знаю Верцела достаточно хорошо, чтобы не поверить утверждению, будто он позволил своей дочери отплыть на "Морской деве" даже в сопровождении полусотни таких, как ты. Итак, зачем ты проник в трюм? Кто тебя послал?

– Я… Я люблю Вивилану и последовал за ней, дабы охранять и оберегать ее, – выдавил из себя Фрок и, с ненавистью глядя на Странника, дерзко добавил: – Охранять от таких беспутных шалопаев, как ты и твой приятель, которые готовы делить ложе с кем угодно.

– Превосходно! С первой ложью покончено, уличить тебя во второй будет несравнимо легче. Откуда тебе стало известно о том, что Вивилана намерена пробраться на "Морскую деву"? О Неморене, кем бы она там ни была, ты ничего не знаешь. Остается все свалить на пророческий сон, или у тебя в запасе есть более правдоподобное объяснение?

– Да пожрут черви твои внутренности! Я не желаю отвечать на твои глупые вопросы! – завопил Фрок, брызжа слюной и закатывая глаза. – Ты хочешь обесчестить мою госпожу, мою любимую и потому рад был бы уличить меня в чем угодно, а то и просто убить!

– Какой интересный у нас получается разговор! – подал голос капитан. – Хрис, разреши мне позвать кого-нибудь из матросов и попросить принести из камбуза жаровню с углями? Раскаленное железо делает людей более сговорчивыми и разумными.

– К чему нам раскаленное железо? Моя славная служанка прекрасно справится и без него. В ее племени существует обычай пожирать человеческую печень на глазах врага, из тела которого она вынута, – ободряюще подмигивая Фроку, сообщил Хрис и, отстегнув от пояса кинжал, передал его Нумии. – Его печень ты получишь чуть позже. А уши и… словом, сообрази сам, что ты можешь поджарить на вертеле, не лишая его языка и жизни.

– Нет! Не надо! Я скажу, раз вам так хочется это знать! Я догадался, что Вивилана влюблена в Хриса и последует за ним! Догадался по ее взгляду и…

– Отец не догадался, нянька, взрастившая ее, не догадалась, а ты вот оказался самым наблюдательным, самым сообразительным. Бикавель, мы, пожалуй, не будем пачкать кровью твою каюту. Отведем-ка лучше этого лжеца на нос судна, где никто Нумии не помешает, привяжем как следует и забудем об этом досадном происшествии. – Хрис отвернулся от Фрока и продолжал: – Вивилана, этот мерзавец каким-то образом прознал о наших с Верцелом планах и отыскал человека, готового хорошо платить за чужие тайны. Эврих, это из-за него на нас напали около рынка. Из-за него мы вынуждены были обнажить мечи, тебя ранили, а двое слуг Верцела расстались с жизнью.

– Что вы хотите от меня?! Я скажу все, что вас интересует, если вы обещаете сохранить мне жизнь и не отдавать в руки этой чернокожей дикарки!

– Господин, неужели ты лишишь меня свежего мяса ради болтовни этого лгуна? – хриплым кровожадным голосом возмутилась Нумия.

– Я боюсь, что моим матросам могут не понравиться э-э-э… гастрономические изыски этой очаровательной женщины. Может быть, выслушаем беднягу? – предложил мягкосердечный капитан. – А будет врать – просто бросим за борт, и дело с концом?

– Ну, говори. И если ты заинтересуешь нас, мы не убьем тебя и, возможно, даже сохраним твои уши, – смилостивился Хрис.

– Я подслушал твой разговор с Верцелом про хуб-кубаву. Мурий Главир Юг, которому я и прежде рассказывал о делах Верцела, живо заинтересовался затеянной вами экспедицией. Он-то и просил меня спрятаться в трюме "Морской девы", – нехотя проговорил Фрок.

– Гадина! Отец так тебе доверял, а ты… – начала Вивилана, но Хрис прервал ее:

– Зачем ты проник на судно? Подумай, прежде чем в очередной раз солгать, помни, что на крепкий сук есть острый топор, а лживый язык хорош лишь на сковородке.

– Мурий Юг снарядил корабль, который вышел из Аланиола вслед за "Девой". Ты нужен им живым, а остальных они обещали отпустить с миром.

– Врет! В таких случаях убивают всех свидетелей, – бесстрастно и со знанием дела заметил капитан.

– Как они отыщут наше судно? Ты, кажется, опять начал завираться? – грозно спросил Хрис, нависая над скорчившимся на табурете Фроком.

– Мурий напоил меня каким-то зельем, благодаря которому нанятый им маг может чувствовать, где я нахожусь. Это правда! Клянусь! Я сам не верил, что такое может быть, но маг Мурия нашел меня, когда я спрятался в его доме, и сделал это так быстро, будто видел сквозь стены! – торопливо заговорил Фрок, не слишком надеясь, что ему поверят.

– Врет! Корабль нельзя отыскать, руководствуясь всего лишь содержимым желудка какого-то мерзавца! – вновь подал голос Бикавель.

– Нет, на этот раз, похоже, он говорит правду… Астральное слияние… О чем-то подобном мне уже доводилось слышать… – пробормотал Хрис задумчиво. – Но если это так, твое присутствие на борту "Девы" грозит нам всем большими неприятностями.

– Дайте мне шлюпку. Корабль Мурия Юга подберет меня, и вам не придется ни о чем беспокоиться, – предложил Фрок, без всякой надежды шаря глазами по лицам собравшихся.

– Шлюпка стоит денег, – назидательно пророкотал капитан "Девы", – акулам нужна пища, Морскому Хозяину – жертва.

– Я заплачу за шлюпку, – сказал Хрис, помолчав. – Ни к чему проливать лишнюю кровь. Ее в этом мире и так льется предостаточно.

"О Наам, какой удивительный, какой умный и в то же время глупый человек! – подумала Нумия, не в силах оторвать глаз от Странника. Нет уж, пусть Верцелова дочь что хочет делает, но без драки она этого мужчину не получит! Хоть она и красавица, и, видать по всему, девственница, и богачка, а, пока Нумия жива, не быть ей женой Хриса точно так же, как не стать Супругой Наама Всевидящего и Всемогущего!"

13

Среди пришедших в долину Бенгри беженцев не оказалось ни одного колдуна. Нундожу и рахисы сумели спасти из своих поселков кое-какой скарб и скот, но даже им не удалось сберечь колдунов и Супруг Наама, различными способами изведенных хитроумными и злокозненными пепонго. Знахари и знахарки, доморощенные предсказатели и ворожеи пыжились и тужились, чтобы занять места сберегателей племени, защитников пещерного поселка от всевозможных напастей, но без должной выучки даже самые талантливые из них мало чего стоили. Кое-как им удавалось врачевать раны и заговаривать болячки, зубную боль и прочие хворобы. Худо-бедно отправляли они какие-то обряды, предсказывали погоду, но в отличие от настоящих колдунов повлиять на нее никоим образом не могли. Их поругивали, над ними посмеивались, да ведь сколько девку сыном ни зови, все равно борода не вырастет. Скопленные предками знания, умения и секреты были безвозвратно утрачены, и совершенно очевидно это стало к исходу пятого года со времени бегства племени с равнин, когда в Северных горах воцарилась великая сушь.

Ручьи обмелели, маленькие озерца превратились в болотца, зелень начала вянуть, листья деревьев сворачивались в желтые жухлые трубочки, кора трескалась, травы сохли на корню. Отощавший скот перегоняли из долины в долину, но что было делать с засеянными и жаждущими влаги полями? Женщины не покладая рук таскали воду на огороды, да много ли ее в меха наберешь? Много ли до места дотащишь, а земля, как пересохшая лепешка, вбирает все без остатка, миг – и не видать уже, где было полито, а где нет.

Нужен был дождь. Настоящий – с громом, с молнией, чтобы сутками с неба вода лилась, чтобы земля ею до корней гор пропиталась. Но не было на небе ни облачка. Попрятались ворожеи новоявленные, расползлись по укромным уголкам, устав творить бесполезные свои действа, и даже Цемба нос из пещеры не высовывала, ссылаясь то на немощь старческую, то на гнев Наама, пока не заставил ее выведенный из себя Гани признаться, что куда там дождь или ветер, даже облачка куцего вымолить у Всевидящего и Всемогущего она не в состоянии. Не умела, не умеет и, хоть бы и оторвал ей вождь старую глупую голову, уметь не будет. Ничего иного Гани и не ожидал, но всех зарящихся на звание колдуна терпеливо обошел одного за другим – вдруг и правда схоронилась в чьей-то умной голове крупица былого умения. Тщетными были его надежды. Даром сопровождавший Гани Бубергай, которого готовил вождь себе на смену, обломал о спины самых упрямых и недалеких, твердивших в ответ на все вопросы что-то невразумительное о гневе Наама, пяток суковатых палок – ничем не могли они помочь племени.

Тогда-то и решил Гани сходить в святилище Наама, прихватив с собой Узитави. Толку из этого не будет никакого – девчонка, в отличие от прикидывавшихся колдунами умников, не раз говорила ему, что из нее Супруга Наама такая же, как из Тага упряжной буйвол, но почему бы не попробовать, хуже все равно не станет? По крайней мере появится у него повод навестить могилу Мдото и хоть какое-то время не слышать нытья женщин, не видеть хмурые лица своих и пришлых мужчин, уверенных почему-то, что захоти вождь – и тучи на небо набегут, и дождь прольется, и поля сами собой зазеленеют, и колосья наливаться начнут. Тьфу, чтоб глаза на них не смотрели!

Гани поправил ремни, удерживавшие за спиной корзину с жертвенным поросенком и, покряхтывая, продолжал взбираться в гору вслед за Узитави. Девчонка, держась за хвост Тага, карабкалась вверх с изумительной быстротой, и вождю с трудом удавалось поспевать за ней. Он уже ни единожды пожалел о том, что согласился добираться до святилища Наама новой, по словам девушки, более короткой дорогой, и охотно сделал бы привал, но негоже мужчине признаваться в своей слабости.

– Молодец, Таг, отдыхай. Вот мы и миновали самое трудное. – Узитави остановилась на краю утеса, поджидая замешкавшегося вождя. – Смотри, какой отсюда роскошный вид открывается.

Она протянула руку на юго-восток, где простирались равнины, которые, казалось, не затронула великая сушь. Гани мельком взглянул на рощи, расползшиеся по пологим, словно укрытым желтовато-зеленым ковром холмам, и отвернулся. С недавних пор все это принадлежит пепонго, и у него не было ни малейшего желания любоваться чужим богатством. Воспоминания о том, что всем этим некогда владело его племя, нундожу и рахисы, были слишком свежи.

Почувствовав настроение вождя, Узитави отошла от края обрыва и, скользнув в затененную расщелину, принялась развязывать снятый со спины молочно-белого быка мех с водой.

– Если ты позволишь, мы устроим здесь привал. Дальше придется идти по самому солнцепеку, пока не доберемся до Матери мибу. По скалам путь несравнимо короче, хоти затененное местечко отыскать почти невозможно. – Девушка подала вождю легкую чашу, сделанную из половинки маленькой тыквы.

– Вот уж не думал, что вы с Тагом затащите меня на такую высоту. Чем тебе нижняя дорога плоха? Здесь ни зверья не видать, ни травы, ни воды…

– Разве по пути в святилище можно охотиться? Воды тут и в самом деле нет, а травы… Таг себе какие-нибудь колючки везде отыщет… – сказала девушка, глядя отрешенным взором в безбрежное и бесцветное, словно выгоревшее под палящими солнечными лучами, небо.

Узитави знала: вождь догадывается о том, что время от времени она посещает святилище Наама Наверно, он даже догадывается, для чего она туда приходит, и, в общем-то, прав – нижний путь удобнее. Тем более что времена, когда она боялась, что ее увидят около святилища, давно миновали. Она – Супруга Наама, и, если он не хочет прийти к ней, почему бы ей не прийти к нему самой? Теперь ей приходилось стыдиться уже не того, что она ходит в Обитель бога, а того, что тот упорно не желает ее замечать. Не хочет принимать ее ласки, не хочет вкусить прелести ее тела, которое она натирает ради него душистым маслом и возбуждающими мужчин корешками. Наверно, все дело в том, что она не умеет позвать Всевидящего и Всемогущего так, чтобы он не просто увидел ее, но и возжелал. В племени нет колдунов, которые научили бы ее этому, а сама она не знает, как привлечь к себе внимание Божественного Дракона. Она уже говорила со всеми женщинами поселка, и каждая, понимая, что девушка задает вопросы не из праздного любопытства, рассказывала ей под строжайшим секретом, как она завлекает мужчину в постель, как ублажает его, как заставляет желать себя…

Узитави испробовала все способы призвать Наама, и сделала это не только потому, что хотела исполнить свой долг перед племенем, но и потому, что тело ее жаждало ласки, томилось и ждало мужских прикосновений, как ждут дождя пересохшие поля, луга и леса… Сколько раз она, приготовившись к встрече с Наамом, лежала, разметавшись в своей пещере и в святилище Божественного Дракона? Сколько всевозможных поз принимала, чтобы заманить Бога, привлечь к своему пылающему лону, к налившимися соками жизни грудям? Но он не шел, несмотря на все ласки, которыми она осыпала стоящего в святилище каменного истукана, не шел, несмотря на то что она натирала фаллос изваяния самыми сильнодействующими мазями и исполняла перед ним танец Жаждущей плоти. Она ласкала себя перед его единственным оком – Глазом Дракона, но Нааму не было дела до стонущей от желания, истекающей похотливым соком, как буйволица во время гона, Супруги. Его сверкающий глаз – легендарный хуб кубава – оставался безжизненным и холодным. Почему? Зачем он оставил ее жить, взяв в свой мир двух других Невест? Если он не желал ее в Супруги, то должен был убить, это было бы милосерднее, чем обрекать на бессрочное ожидание! Впрочем, кто сказал, что Наам милосерден?..

Сверстницы Узитави успели выйти замуж и родить хорошеньких ребятишек. Она видела, как сияли их глаза после ночей любви, слышала их радостные, счастливые стоны, не дававшие ей порой спать, сводившие с ума, заставлявшие грызть циновки и шкуры, не способные заменить тех самых прикосновений и проникновений, о которых она так исступленно молила Наама. Она видела, как меняются формы девичьих тел, как новым смыслом наполняется жизнь вчерашних девчонок, и начинала ненавидеть своего невидимого, безмолвного и неощутимого супруга. Ненавидеть за его неумолимость, за глухоту, за ревность, из-за которой она не могла отдаться ни одному мужчине. Цемба как-то прозрачно намекала, что прежде дух Всевидящего и Всемогущего вселялся в кого-нибудь из колдунов, и тогда тот жил с Супругой Наама столько, сколько это было угодно Божественному Дракону. Но колдунов не осталось в племени мибу, а все эти знахари и предсказатели шарахались от нее так же, как и обычные мужчины. Однажды, бродя с Тагом по равнинным землям, она встретила отряд пепонго, но и те разбежались при виде ее татуировки, как будто даже прикосновение к ней сулило мучительную смерть. Наверно, так оно и было. Но за что? За что обрек ее на такое существование Наам?..

Впрочем, спрашивать было бесполезно. Всевидящий и Всемогущий был молчуном или просто не желал объяснять своих деяний даже собственной Супруге. А вопросов к нему накопилось много. За что послана на Северные горы сушь? За что наслал он пепонго на их земли? Почему позволил кровожадным карликам убить двух ее братьев, отца, мать и множество других мибу, нундожу и рахисов?.. Ответа не было. Его не мог дать никто, включая вождя, мелкими глотками прихлебывавшего теплую, чуть подсоленную, чтобы уберечь от закисания, воду.

– Гани, расскажи мне о рисунках в пещере Невест, – попросила Узитави тихо и, не глядя на вождя, добавила: – Ты когда-то говорил, что там изображена страна, лежащая на севере, неподалеку от морского побережья. Ты говорил, что люди там поклонялись другим богам. Наверно, это были милостивые боги: люди, нарисованные на стенах и потолке пещеры, производят впечатление счастливых и довольных жизнью.

Гани качнул головой и устремил на девушку холодный изучающий взгляд, которого все в племени панически боялись. Не потому, что вождь был жесток, вовсе нет, порой он бывал даже чересчур мягок. Но все знали: если Гани смотрит вот так – устремив взор в самое нутро человека, – значит, прочитал его мысли, и одобрения они не заслуживают, о чем вождь и не преминет во всеуслышание заявить.

– Страна эта, говорят, исчезла с лица земли, и произойти это могло лишь по воле Наама. Может, и поклонялись тамошние жители милосердным богам, но те их не защитили, от погибели не уберегли. Да и не к лицу тебе, Супруге Наама, про других богов спрашивать и думать.

Девушка кивнула. Все это она уже слышала, но ведь и Наам не защитил мибу ни от пепонго, ни от великой суши. Он не пришел на ее многократно повторенный зов, и если уж не снисходит до своей Супруги, то чего хорошего могут ожидать от него все остальные?

– Ты говорил, что когда-то хотел сходить и посмотреть на руины, оставшиеся от исчезнувшей страны, увидеть долину Каменных Богов.

– Да, мне казалось, что рисунки Расписной пещеры манят меня на север. Но я так и не собрался в путь. Сначала попал в плен к пепонго, а потом мне доверен был головной убор вождя.

– Наверно, тебе не так уж нужно было идти на север. Все считают, что ты хороший вождь. А я плохая Супруга Нааму. Но рисунки зовут меня точно так же, как звали тебя. И потому я не намерена идти с тобой в святилище. Мы с Тагом проводим тебя до Ущелья гудящего ветра и пойдем дальше. – Узитави выжидающе посмотрела на вождя и на всякий случай добавила: – Я чувствую зов Наама. С тех пор как я провела несколько дней и ночей в Невестиной пещере, меня преследует желание воочию увидеть места, изображенные на ее стенах. Пришло время отправиться в путь.

– Пришло время… – эхом отозвался Гани. – Ну что ж, ты Супруга Всевидящего и Всемогущего, и лишь он может указывать тебе, чего ты должна и чего не должна делать.

Гани не верил в зов Наама. Однако он видел мечущихся в лихорадке Невест и полагал, что изображенные на стенах пещеры картины должны были прочно войти в их сознание, переплестись с реальностью и оставить неизгладимое впечатление. Года два назад Узитави уже заговаривала с ним о походе в долину Каменных Богов, и слова ее подтвердили его предположение. В тот раз он не отпустил ее, но сейчас она его вряд ли послушает.

Вождь окинул взглядом сильную, ладную фигуру семнадцатилетней девушки, которую не портили даже три старых шрама на правой груди – памятка, оставленная ей серебристой пантерой, схватиться с которой отважится не всякий воин. Да, она может постоять за себя, а пользы от нее племени, прямо скажем, не больно-то много. Разумеется, она в этом не виновата, но, быть может, поход на север и в самом деле даст добрые плоды? Во всяком случае, вернувшись, она сможет рассказать им о новых землях, а любое знание чего-то да стоит…

– Пора двигаться дальше. Зови Тага, и так уж мы тут засиделись. – Вождь поднялся на ноги, взвалил на спину корзину с жертвенным поросенком, которого должен был, собираясь обратиться к Нааму, тащить в святилище самолично и, выступив из тени, прищурился от жгучих лучей беспощадного солнца, разошедшегося явно не по сезону.

14

"Морская дева", преодолев две трети расстояния до Мономатаны, стремительно приближалась к цели путешествия, чего нельзя было сказать о Вивилане. Она видела Хриса каждый день, они обедали за одним столом, но дальше этого дело не шло. Странник старательно избегал оставаться наедине с девушкой, и холодновато-уважительное отношение к ней, хотя и свидетельствовало о том, что он считает ее достаточно взрослой, чтобы самой распоряжаться своей судьбой, скорее огорчало, чем радовало Вивилану. Будучи прекрасным рассказчиком, он больше не забавлял ее занимательными историями о своих путешествиях, не подшучивал над ней, как прежде, не приглашал сыграть в "пестрые камешки" или "трик-трак". Девушка терялась в догадках: вызвана ли эта перемена неодобрением ее бегства из дома, которое, казалось бы, должно было льстить его самолюбию, являлась ли естественным следствием признания ее взрослой девицей на выданье или превратно понимаемым долгом перед Верцелом.

Из-за духоты и тесноты в каютах купцы обедали обычно на палубе, под натянутым от солнца и дождя тентом, и Вивилана прилагала массу усилий к тому, чтобы производить на мужчин неотразимое впечатление. В тот день, когда девушка объявилась на судне, Хрис обратился к своим товаришам-купцам с просьбой продать ему некоторое количество тканей, которые они везли в Аскул, дабы дочь Верцела могла изготовить себе соответствующие ее положению одеяния. Приятно пораженные столь внезапным появлением среди них очаровательной девушки, торговцы в один голос заявили, что решительно отказываются продавать что-либо, но почтут за честь услужить прекрасной спутнице и просят ее выбрать из их товаров все, что ей надобно, дабы чувствовать себя на "Морской деве" уютно. Поскольку половине присутствующих на судне купцов случалось бывать в доме Верцела и по делам, и в гостях, девушка восприняла их слова как должное и без церемоний воспользовалась любезным предложением. Мастерски владея иголкой, ниткой и ножницами, она сделала все, чтобы порадовать взоры попутчиков и укрепить за собой славу сумасбродной девицы, сбежавшей из дома, дабы поглядеть мир.

Купцы, безусловно, догадывались, что повидать мир Вивилана желала, непременно шагая по нему рука об руку с Хрисом, однако вида не показывали. Всякий раз шумно и восторженно приветствуя ее появление на палубе в новом или искусно переделанном старом наряде, они не скупились на похвалы, и каждый уже неоднократно предлагал ей руку и сердце. Предложения, разумеется, делались в шутку, но во взглядах мужчин Вивилана легко читала нечто такое, что красноречивее всяких слов говорило: подай она кому-нибудь из них надежду – и избранник расшибется в лепешку, лишь бы назвать ее своей супругой. Удивляться тут было нечему – женатые купцы редко пускались в подобного рода путешествия, и собравшиеся на "Деве" торговцы могли только мечтать о такой хорошенькой, смелой и разумной спутнице жизни.

Хрис выражал свое восхищение Вивиланой более сдержанно, чем его товарищи, руку и сердце не предлагал даже в шутку, хотя девушка и рада была бы поймать его на слове. Совсем по-другому представляла она себе свою жизнь на корабле, и, когда впечатления от пребывания на бороздящем морские просторы судне в окружении множества полузнакомых и вовсе не знакомых, глаз с нее не сводящих мужчин потеряли новизну, Вивилана начала ощущать щемящую тоску по дому, и в душу ее проникли сожаления о содеянном. Если бы Хрис вел себя иначе, она бы сделала его счастливейшим из смертных, но он уделял больше внимания чернокожей хромоножке, чем прекрасной дочери Верцела!

После того как Фрок был посажен в шлюпку и она, покачиваясь на волнах, скрылась за горизонтом, Вивилана попыталась поговорить со Странником начистоту. Потом она попробовала сделать это еще раз, но верткий и скользкий как угорь Хрис, будто предчувствуя неприятные объяснения – неприятные, и девушка это отчетливо сознавала, для нее, но не для него, – с такой ловкостью переводил разговор на самые безобидные темы, что слова любви так и не сорвались с ее уст. В те мгновения, когда разум одерживал верх над чувствами, Вивилана испытывала к Хрису чувство горячей признательности – что может быть хуже для молоденькой хорошенькой девушки, чем признаться в любви и быть отвергнутой? Хрис, она отдавала ему должное, умело щадил ее гордость – это верно, и, хотя окружавшие их купцы не могли не заметить, что он оставался глух к домогательствам девушки, винить в происходящем ей следовало себя, но никак не его. Самолюбие ее было задето, однако, когда дело касается любимого человека, глупо считаться с обидами, а проявленный Странником такт делал его в глазах Вивиланы еще более желанным.

Впрочем, большую часть времени поступками девушки управляли чувства, а не разум, и порой ей начинало казаться, что она давно уже не любит, а ненавидит Хриса и желание завладеть им становится навязчивой идеей, чем-то сродни капризу избалованного ребенка, желающего во что бы то ни стало получить понравившуюся игрушку. Вероятно, она относилась бы к своему временному неуспеху у Хриса значительно спокойней, если бы не два обстоятельства, заставлявшие ее еженощно ворочаться с боку на бок, не в силах обрести утешение во сне. С каждым днем "Морская дева" приближалась к Аскулу, где им со Странником предстояло расстаться, что само по себе было ужасно. Но еще хуже было то, что Нумия продолжала украдкой приходить ночами на ложе Хриса. Никого не волновало, что Хатиаль проводила с Эврихом дни и ночи, и, глядя на них, Вивилана постепенно уверилась, что, не будь ее, чернокожая хромоножка тоже не отходила бы от Хриса ни на шаг, днюя и ночуя в его каюте. Но ведь она-то была!

Не желая, по-видимому, осложнять и без того чреватые скандалом отношения, Нумия приходила к Хрису среди ночи и уходила из его каюты поутру, так что никто, кроме вахтенных, которым не было до этого никакого дела, не видел ее. Кроме вахтенных и Вивиланы, которой ночные визиты хромоножки к ее избраннику были хуже ножа в сердце и заставили уже тысячу раз раскаяться в том, что она удержала занесенную однажды над Нумией руку с кинжалом. Ночь за ночью прислушивалась она, не в состоянии заснуть, к характерным шагам подволакивающей ногу чернокожей, и в душе ее зрела такая ненависть, какой прежде Вивилана и представить не могла. Чувство это росло и крепло в ней, как тяжкая болезнь, завладевшая постепенно всем ее существом, и настал момент, когда девушка поняла: если она немедленно что-нибудь не предпримет, то взрощенная, взлелеянная ненависть эта испепелит ее саму. Разорвет, заставит броситься за борт, кинуться грудью на кинжал или расшибить голову о прочные корабельные борта.

Ночь – самое подходящее время как для любовных утех, так и для самых черных мыслей, и в эту – которую по счету ночь? – прислушиваясь, не донесутся ли из каюты Хриса тихие сладострастные стоны, Вивилана твердо решила, что выбор у нее невелик. Или она должна покончить с собой, или с Нумией. Больше ей эту пытку не вынести. Но, боги свидетели, она слишком молода и слишком красива, чтобы умереть. Она еще не познала любви и надеется обрести свое счастье с Хрисом, а не в объятьях смерти. А если так, то умереть должна Нумия. Чернокожая не пожелала добром уступить мужчину, которого ей удалось охмурить и привязать к себе всякими непотребствами, что ж, тем хуже для нее. Она знает способ убить хромоножку так, что у Хриса не будет оснований в чем-либо ее заподозрить.

Приняв это решение, Вивилана выскользнула из своей каюты, выбралась из кормовой надстройки и притаилась сбоку от нее так, чтобы ее не было видно четырем несущим вахту матросам. Стоявшего у штурвала Джумпо она могла не опасаться, Томика дремал у правого борта и тоже не вызывал беспокойства, а силуэты двух других мореходов лишь смутно угадывались в густом утреннем тумане. В этой части моря не было рифов, островов и мелей и вахтенные не перенапрягались, вспоминая о своих обязанностях лишь при перемене ветра, что случалось не так уж часто.

Спрятанный под одеждой кинжал неприятно холодил тело, но в то же время придавал Вивилане уверенности в том, что мучения ее вот-вот кончатся и она избавится от соперницы. Ибо как ни претило ей считать чернокожую хромоножку соперницей, именно ею, да еще и счастливой, та и была на самом деле.

Девушке не пришлось ждать долго. За множество ночей она научилась определять время, когда Нумия обычно покидала каюту Хриса, и, заслышав скрип двери, ведущей в кормовую надстройку, Вивилана хищно улыбнулась. Походку чернокожей она узнала бы даже с закрытыми глазами и, удостоверившись, что никто из вахтенных не повернул головы, подалась вперед и тихонько позвала Нумию. Женщина подняла голову и, узнав Вивилану, удивленно вскинула брови.

– Я хочу поговорить с тобой наедине. – Девушка рукой поманила Нумию под прикрытие кормовой надстройки. Фальшборт здесь был заменен леерным ограждением, и спихнуть тело в море будет проще простого.

– Что ты желаешь мне сказать? – спросила, как всегда безобразно коверкая аррантские слова, Нумия.

"Она ни о чем не подозревает и прошла уже достаточно далеко вдоль надстройки, чтобы кто-то мог видеть ее", – отметила Вивилана.

– Я хочу предложить тебе сделку. Если ты оставишь в покое Хриса, я дам тебе… – Девушка рванулась вперед, одним слитным движением выхватила из-за пазухи кинжал и ударила Нумию в грудь.

Удар, однако, не достиг цели. Столкнувшись с выставленной Нумией рукой, кинжал вырвался из ладони Вивиланы и с глухим стуком упал на палубу. Чернокожая, ловко подцепив его босой ногой, швырнула оружие в море, и это ее спокойное и даже какое-то ленивое движение окончательно вывело девушку из себя. Взвизгнув, она почувствовала, как красный туман застилает ей глаза, и бросилась на попятившуюся от нее соперницу, горя единственным желанием – вцепиться этой твари в глотку, выцарапать очи, свернуть шею!..

Скрюченные пальцы ее уже коснулись Нумии, когда та, чуть подавшись в сторону, ухватила девушку за плечи. Пропуская мимо себя, развернулась на здоровой ноге, и Вивилана с ужасом почувствовала, что палуба уходит у нее из-под ног. Пушинкой перелетев через канат ограждения, она еще успела увидеть просмоленный борт "Морской девы", и тяжкие холодные воды сомкнулись над ее головой.

Солнце клонилось к западу, день догорал, и Вивилана понимала, что жить ей осталось совсем недолго. Ужас, отчаяние, надежда, горькие сожаления – все было позади. Девушкой овладело странное спокойствие – она готова была встретить смерть, но руки и ноги помимо ее воли продолжали поддерживать тело на плаву, и глупо было прилагать усилия, чтобы заставить их остановиться. Пусть все идет своим чередом. Она заслужила смерть в темной пучине, и примет ли ее чуть раньше или чуть позже – совершенно не важно. Морской Хозяин не зря усмирил волны и уберег ее от акул и прочих водяных гадов – он дал ей время вспомнить и обдумать свою жизнь, и уже за одно это она испытывает к нему чувство благодарности и готова покорно ждать, когда исполнится воля его. Точнее, благодарность она должна была испытывать. На самом-то деле чувства умерли в ней, как вскоре умрет и тело, а мысли о благодарности носили какой-то равнодушно-отстраненный оттенок. Наверно, вот такие, бестелесные, не окрашенные чувством мысли должны рождаться в головах холоднокровных рыб. А что, если Морской Хозяин решил превратить в рыбу ее, Вивилану, и превращение уже началось?

Девушка скосила глаза на свои руки: нет, пальцы пока на месте. Она слышала легенды о людях, которые могли обернуться морским чудищем, но никогда в них не верила. Не верила, не боялась и сейчас не испытывала ни тени страха. Чего, спрашивается, бояться? Чем, в сущности, морские гады хуже людей? Хуже людей могут быть только плохие люди. И если Морской Хозяин превратит ее в рыбу, она не будет на него в обиде и уж конечно не испугается. Да, теперь ее уже точно ничем нельзя напугать, подумала Вивилана, завидев вдали высокий прямой плавник. Отметив, что чувства страха она не испытывает, девушка решила, что время, отпущенное ей Повелителем вод, истекло, и мысленно попрощалась с отцом и Хрисом.

Маячивший впереди плавник мог принадлежать только огромной светлокожей акуле, существу, о котором на южном побережье Аррантиады ходили самые неправдоподобные истории. Одни рассказчики называли их самыми кровожадными тварями на свете, другие, напротив, полагали, что светлокожие громадины вовсе даже и не акулы. Но как бы там ни было, это существо приближалось к Вивилане, и двигалось так быстро и целеустремленно, что у девушки не осталось ни малейших сомнений в том, что оно послано за ней.

Говорят, акулы описывают вокруг своей жертвы круги, что их привлекает запах крови или судорожные движения утопающих… Возможно, так оно и есть, однако это существо плыло по прямой, как выпущенная из лука стрела, Вивилана не была ранена, не истекала кровью, не собиралась тонуть, и, стало быть, без Морского Хозяина тут не обошлось…

Приблизившись к девушке, огромная рыба замедлила скорость, наполовину высунула голову из воды, но пасть свою, чтобы заглотить добычу, не распахнула. Лениво шевеля плавниками, она скользнула в нескольких локтях от Вивиланы, внимательно поглядев на девушку огромным желтым глазом, в котором светился живой интерес и любопытство, а совсем не голод и жажда убийства. Так, впрочем, и должна была смотреть посланница Морского Хозяина. Палач, исполняющий приговор, тоже, наверно, взирает на жертву с интересом, а не с ненавистью. Выполняя свою повседневную работу, он не обязан ненавидеть тех, кому отрубает голову или ломает кости железной палкой.

Почувствовав, что рыбина возвращается, Вивилана начала читать молитву, прислушиваясь к своим ощущениям в ожидании, когда же ее начнут жрать, и неожиданно поняла, что и на этот раз чудовищное создание не намерено ею пообедать. Гигантская голова с широко расставленными глазищами медленно проплыла под ней, и в следующее мгновение девушка ощутила, что уже не качается на волнах, а лежит на широченной спине колоссальной рыбины. Она приподнялась на локтях и оглянулась: прямой высокий плавник поднимался прямо за ее спиной.

– О Рыба! Значит, ты не будешь меня есть? Значит, я еще зачем-то нужна Морскому Хозяину? – спросила Вивилана и, не получив ответа, прижалась к шершавому и почему-то совсем не холодному телу удивительного существа, о котором мореходы и рыбаки недаром рассказывали поразительнейшие истории, вызывавшие на устах неискушенных слушателей саркастические ухмылки.

15

Обеспокоенный явными признаками приближающегося шторма, Бикавель не обратил особого внимания на крик впередсмотрящего, предупреждавший о появлении корабля на горизонте. Здешние воды считались раз и навсегда избавленными от пиратов, облюбовавших побережья Халисуна, Саккарема, Кидоты и Висивабави. В последние годы ходили упорные слухи о том, что на севере рассадником пиратства стали Сегванские острова, но между Аррантиадой и Мономатаной морские просторы оставались по-прежнему безопасными, ибо правители Аррантиады, Мавуно и Афираэну продолжали придерживаться мнения, что беспрепятственная торговля между этими странами принесет больше выгод, чем тайное прикармливание морских разбойников. Капитан "Морской девы" имел все основания полагать, что идущее встречным курсом судно является обычным купеческим кораблем, следующим в Аррантиаду из Аскула.

Новое сообщение марсового о том, что встречный корабль похож на джиллу, несколько озадачило Бикавеля, но надвигающийся шторм все же волновал его значительно больше, чем посудина чернокожих, и лишь когда впередсмотрящий доложил, что это не просто джилла, а идущее на сближение судно "стражей моря", капитан "Девы" забеспокоился по-настоящему. Стражам из Мавуно решительно нечего было делать в этих водах, а намерение их подойти к аррантскому кораблю трудно было объяснить желанием перекинуться парой слов с заморскими купцами.

– Почему появление сторожевого судна так взволновало Бикавеля? – обратился Эврих к мрачно теребящему бородку Хрису, насвистывавшему сквозь зубы "Овечий марш", прозванный юношей "песней скверного настроения".

– Кешо – повелитель Мавуно – закрыл свои порты для аррантских кораблей, и меня не слишком удивит, если рано или поздно он попытается наложить лапу на Аскул. Если это уже произошло, сторожевик может устроить нам таможенный досмотр или даже заставить повернуть в Аланиол, – хмуро ответил Хрис, не сводя глаз с приближающейся джиллы. – У капитана этой посудины серьезные намерения! Гляди, они убирают часть парусов, а этот вымпел призывает нас быть готовыми встать с ними борт о борт!

Судно со странными, в форме неправильных трапеций, сплетенными из тростника парусами не имело на борту катапульт, форштевень его не отягощал таран, и, на взгляд Эвриха, оно совсем не было похоже на виденные им в Аланиоле боевые корабли аррантов. Однако по тому, как лихо оно шло против ветра, было ясно, что дело свое команда джиллы знает в совершенстве и удрать от нее, во всяком случае, будет нелегко. Юноша не мог бы сказать, почему его посетила мысль о бегстве, но по встревоженному виду столпившихся на палубе купцов понял, что опасения капитана разделяет не только Хрис – желание избежать встречи с джиллой было написано на всех без исключения лицах.

– А чем нам грозит таможенный досмотр? И как они могут заставить нас вернуться в Аланиол? – спросил Эврих у все больше хмурящегося Странника.

– Таможенный досмотр будет означать не что иное, как вежливый грабеж накануне шторма. Что же касается возвращения в Аланиол…

Звонкий рожок пропел сигнал "К оружию", и Хрис, не закончив фразу, потащил юношу в кормовую надстройку. Туда же устремились и все остальные купцы.

– Что случилось? Куда все бегут? Зачем тебе меч? – Прибиравшаяся в каюте Хатиаль вцепилась в юношу, заглядывая ему в лицо расширенными от страха глазами.

– Не бойся, я не собираюсь ни с кем драться, – успокоил ее Эврих вполне искрение, пускать в ход палаш он и в самом деле не собирался.

– Капитан опасается, что у нас может произойти стычка со сторожевым судном Мавуно, – пояснил Хрис. – Сиди тут и не вздумай высовывать нос на палубу. Где Нумия?

Хатиаль уставилась на Странника, не в силах скрыть изумления. После исчезновения Вивиланы Хрис запретил Нумии появляться в этой каюте, и, ясное дело, сейчас она могла быть или на палубе, или в кубрике для слуг.

– Ах да… – опомнившись, пробормотал Хрис и выскочил в коридор.

Эврих последовал за ним и едва не столкнулся с другими купцами, кое-кто из которых успел, подобно Страннику, напялить на себя кольчугу или легкий пластинчатый панцирь, а на голову нахлобучить шлем. Все были оружными, так же как и столпившиеся у правого борта матросы, в руках которых зловеще поблескивали сталью абордажные палаши, топоры и копья. Мореходы не сводили глаз с приблизившейся уже локтей на четыреста джиллы, на борту которой самый зоркий и знающий к тому же начертания принятой в Мавуно письменности сумел прочесть название: "Рудиша".

– Эти чернокожие совершенно обнаглели, и аррантскому флоту давно пора наведаться в бухту Мванааке! – возбужденно провозгласил один из купцов. – Если не потопить несколько дюжин их судов перед дворцом Кешо сегодня, то завтра они начнут досматривать суда, идущие в Афираэну, Кидоту и Висивабави. Аскул – аррантская колония, и чинить нам препятствия по дороге туда – все равно что устраивать кордоны на пути из Аланиола в Арр!

– Смотрите, из-за высокой волны они затянули кожами гребные порты! Неужели их капитан надеется пришвартоваться к нам, орудуя одними парусами? – удивлялся другой торговец, а третий, снизойдя до разговора с матросом, вопрошал:

– Как они могут принудить нас к таможенному досмотру? Ведь это не боевой корабль и не так он велик, чтобы на нем разместился большой абордажный отряд, а?

– Большой и не нужен, если это зузбары – "стервятники Кешо", – угрюмо ответствовал матрос.

– А может, это корабль дезертиров, надумавших заняться морским разбоем? – предположил кто-то.

– Зачем беспокоиться раньше времени? Скорее всего, "стражи моря" хотят просто немного подзаработать и предложить нам товары, запрещенные к вывозу из Мавуно. Кушать всем хочется, а пиратов сами чернокожие испокон веку бросали в отстойники с дерьмом, чтобы другим не повадно было.

– Для чего им затевать мену, когда они могут и так взять у нас все, что приглянется…

Прислушиваясь к бессвязным репликам возбужденных людей, Эврих уяснил, что не только он, но и все остальные тоже не знают, чего следует ожидать от "Рудиши". Встреча со "стражами моря" явилась полной неожиданностью как для пассажиров, так и для команды "Девы", и даже Бикавель таращился на приближающуюся с каждым мгновением джиллу с таким видом, словно не мог решить, какой приказ ему надобно отдать. Бежать от большой трехмачтовой плоскодонки с вертикальными бортами и непривычно высокой для судов аррантов кормой, готовиться к бою или мазать язык медом для переговоров неведомо о чем? Ввиду близкого шторма встреча эта была особенно нежелательной, а швартовка двух судов представлялась и вовсе затеей умалишенного.

Решив поделиться последним соображением с капитаном джиллы, Бикавель поднял к губам медный рупор и крикнул:

– Эй, на "Рудише"! Ветер крепчает! Чего вам надо от купцов из Аланиола? Отложим беседу до спокойной воды!

Ответом капитану послужил поднявшийся над джиллой флажок, означавший требование сбавить ход. Если бы Бикавель не был уверен, что узкий стремительный сторожевик в два счета догонит кургузую "Деву", даже с пустыми трюмами особой быстротой не отличавшейся, он без колебаний проигнорировал бы приказы "Рудиши", внушавшие ему самые серьезные опасения, однако затевать заведомо обреченную гонку было не только бессмысленно, но и опасно. В море жаловаться на неподобающее обращение некому, и, пожалев о том, что он, поддавшись панике, призвал своих людей к оружию, капитан приказал уменьшить парусность.

Сторожевик начал забирать правее, и команда "Девы" оцепенела, глядя, с какой неправдоподобной легкостью, описывая предельно малый круг, осуществляет разворот "Рудиша". Даже купцы, не слишком много смыслящие в мореходстве, замерли и затаили дыхание, наблюдая за тем, как джилла, разбрасывая пенные "усы", танцует под аккомпанемент ветра на высоких волнах. Сшитые в некое подобие циновок тростниковые паруса так чутко разворачивались под нужным углом, чернокожие моряки так лихо управлялись со снастями, оставаясь на своих местах или перебегая по палубе, когда судно совершало опасный крен, едва не ложась бортом на волну, а ванты гудели и звенели настолько в лад песни набирающего силу ветра, что, казалось, "Рудиша" был не кораблем, а чем-то вроде дивного механизма или музыкального инструмента в искусных руках Морского Хозяина.

– Он врежется в нас! Нет, пройдет мимо! Что делает этот безумец?!…

Залюбовавшись невиданным зрелищем, Эврик услышал крики подавшихся от фальшборта матросов лишь на несколько мгновений раньше, чем сторожевик, закончив разворот, скользнул почти в притирку к правому борту "Девы".

– Принять швартовы! – заорал Бикавель, и тут же брошенные с "Рудиши" канаты шлепнулись на палубу купеческого судна. Растерявшиеся было матросы успели все же поймать пару концов и, накинув на кнехты, вмиг затянули хитроумные узлы. Увлекаемая сторожевиком "Дева" дернулась, зарылась носом в волны, купцы, матросы, высыпавшие на палубу рабы и слуги покатились по выбеленным доскам, и тут суда, выравняв ход, начали сближаться.

– Сделано мастерски! – пробормотал Хрис, помогая Эвриху подняться. – Хотел бы я, однако, знать, зачем "стражам моря" понадобилось это представление устраивать?

– Да покарают этих безмозглых варваров Боги Небесной Горы! – морщась и потирая ушибленное плечо, буркнул Эврих. – А не мог ли Мурий Юг?..

– Нет, это исключено. Тут что-то совсем иное… Впрочем, сейчас мы все узнаем. Держись-ка ты подальше от борта, мало ли что…

Ловко балансируя на перекинутых через фальшборты кораблей дощатых мостиках, на палубу "Девы" перебрались три человека в одинаковых деревянных панцирях, сделанных из пластинок маронга – красного дерева потрясающей прочности и красоты, растущего исключительно в лесах Мономатаны.

– Кто тут капитан? – суровым гортанным голосом спросил один из чернокожих мореходов, голову которого украшал золоченый, словно сплетенный из стальных кружев шлем, а к поясу из медных блях был пристегнут широкий кривой меч в отделанных самоцветами ножнах.

– Я капитан! – Бикавель выступил вперед. – Ради чего вы затеяли все это? Здесь, кажется, не прибрежные владения Мавуно, и "стражам моря" тут делать нечего.

– Это только тебе так кажется. Великий Дух Черного Народа явился Повелителю Кешо и велел принять под свою длань все Западное побережье Мономатаны. Аскул включен Повелителем Кешо в состав имперских земель, и таким образом твой корабль находится как раз в прибрежных водах Мавуно. Куда, как было уже объявлено Повелителем ранее, чужеземным судам категорически запрещено заходить.

На бронзовом от загара лице Бикавеля во время произнесения предводителем "стражей моря" столь неожиданной речи отразилась непередаваемая гамма чувств, среди купцов и матросов раздались возмущенные возгласы:

– Может, Дух чернокожих ему и Аррантиаду во сне отдал? Мавуно – империя?! Чем тогда мой пупок не пуп мироздания? Это война! Забыли, как аррантские легионы Мванааке огню и мечу предали?!.

Жестом призвав гневно гудящих людей к тишине, Бикавель, умиротворяюще улыбаясь, спросил у презрительно косящего по сторонам предводителя "стражей":

– Какое же распоряжение отдал Повелитель Кешо относительно кораблей, которые, не ведая о произошедших на землях Мономатаны переменах, очутились в прибрежных водах Аскула?

– Суда вместе с командой, грузом и пассажирами препровождаются в один из старых портов Мавуно для дознания и справедливого расследования.

– Чего-чего? – выкрикнул кто-то из купцов.

– Расследования того, не было ли появление их в водах Империи злым умыслом, – отчеканил предводитель.

– Ага, – проворчал за спиной Эвриха один из моряков, – Аскул-то они пока не взяли. Стало быть, Кешо этот вновь решил узаконить пиратство.

– Ваш Повелитель издал суровый указ, но, вероятно, он предусматривает какие-то исключения? Быть может, нам стоит пройти в мою каюту и обговорить, не попадает ли "Дева"… – Закончить капитан не успел, поскольку все еще сидящий на марсе Джумпо внезапно завопил истошным голосом:

– Абордажная команда! Предательство! К оружию! Они заводят "рыбу", го… – Пущенная с "Рудиши" стрела заставила матроса умолкнуть навеки. Из пересохшего внезапно горла оцепеневшего от неожиданности Бикавеля еще вырывались какие-то нечленораздельные хрипы, когда кто-то из матросов рявкнул: "Руби!" – и топтавшаяся на палубе толпа ринулась на трех "стражей моря" и к перекинутым через фальшборт мостикам.

Очевидно, предводитель чернокожих предвидел, что захватить без боя аррантский корабль не удастся, и затеянные им переговоры преследовали цель отвлечь внимание мореходов от происходящего на "Рудише". Внимавшая ему команда "Девы" и купцы не видели, как из помещения, расположенного в кормовой части сторожевика, выскочило полсотни зузбаров – "стервятников Кешо", прозванных так за жестокость и устрашающего вида клювастые шлемы. Вооруженные широкими изогнутыми мечами, в панцирях из деревянных пластин воины ринулись к двум мостикам и с быстротой, свидетельствующей о прекрасной выучке, начали перебираться по ним на палубу "Девы".

В считанные мгновения им удалось оттеснить аррантов от своего вожака и двух его телохранителей – овладевшая матросами и купцами ярость не могла превратить их в хороших бойцов, и гневные вопли одураченных людей быстро сменились стонами раненых и умирающих. Полторы дюжины тел зарубленных, истекающих кровью матросов успели рухнуть на палубу прежде, чем арранты сумели сплотить ряды вокруг Бикавеля, Хриса, Томики и Ржава – здоровенного торговца оружием, служившего прежде в Морском легионе Аланиола. Умело орудуя мечами, эти четверо замедлили победное шествие "стервятников" по палубе "Девы", дав таким образом своим товарищам возможность прийти в себя и отступить к носовой надстройке.

В то время как зузбары, окружив полумесяцем отчаянно сопротивляющихся аррантов, теснили их к капитанской каюте, команда "Рудиши" при помощи талей и укрепленного на центральной мачте бруса извлекла из трюма ту самую "рыбу", о которой предупреждал своего капитана Джумпо. Бронзовую чушку, напоминающую формой перевернутую вниз головой остроносую рыбину, завели над "Девой", и она с грохотом обрушилась на палубу обреченного судна раз, другой, третий. С каждым падением "рыбы" корабль вздрагивал, трещал и стонал, как живое существо. Пробив палубу, "рыба" нырнула в матросский кубрик и продолжала свое разрушительное дело – из-за близящегося шторма капитан "Рудиши" решил, что вести призовое судно в далекий порт будет слишком хлопотно, и отдал приказ попросту затопить его.

Завороженный ужасными ударами "рыбы" и треском раскалывающихся палубных досок, Эврих почти не обращал внимания на кипевшую вокруг него схватку. Вид заливающей палубу крови и стоны бьющихся в агонии моряков оглушили и парализовали его, укрепив в намерении скорее погибнуть, чем обнажить оружие и принять участие в этой бессмысленной резне. Перекошенные ненавистью лица попутчиков были так же ужасны и бесчеловечны, как и лица чернокожих убийц, – смерть правила этим миром, и юноша с отвращением сознавал, что вынуть меч из ножен значило признать ее власть, отвергнуть все то, чему его учили в Верхнем мире, и уподобиться кровожадному зверью, сцепившемуся в беспощадной схватке на палубе обреченного корабля. Но он не желал становиться зверем! Он уже пролил однажды кровь и со всей очевидностью понял, что человек не может и не должен этого делать даже ради спасения собственной жизни.

По чистой случайности, а может, и потому, что, послушавшись совета Хриса, он держался вдалеке от борта, его не зарубили в первые же мгновения битвы, и, право же, юноша был почти огорчен этим. "Лучше быть убитым, чем видеть этот ужас", – думал Эврих, и все же что-то мешало ему броситься под зловещие сверкающие клинки "стервятников", и он пятился и пятился к носу корабля, отрешенно замечая, что живая стена аррантов, отделившая его по воле судьбы, от убийц, становится все тоньше и тоньше…

Сначала он искал глазами Хриса: почему-то ему казалось, что стоит Страннику захотеть – и весь этот кошмар немедленно прекратится. Это было глупо, но вера в этого удивительного человека оказалась столь сильна, что вопреки здравому смыслу Эврих ждал от него чуда. Проникновенных слов, каких-то особых знаков, жестов, быть может, даже волшебных заклинаний, которые напомнят этим озверевшим существам, что они люди. Люди, созданные Всеблагим Отцом, чтобы любить друг друга, сеять хлеб, ваять статуи, растить детей, но не убивать, не резать ближних своих ради каких-то побрякушек и мнимых привилегий. Однако Хрис повел себя так же, как в том злосчастном переулке около рыночной площади, – выхватил меч и принялся убивать тех, кого призван был лечить. Он оказался ничем не лучше других, хотя и пришел вместе с Эврихом из Верхнего, Светлого мира, и это, пожалуй, поразило юношу не меньше, чем хлещущая из ран окружавших его людей кровь и судороги умирающих…

"Рыба" наконец перестала нырять под палубу, и часть "стервятников" бросилась в трюм и кормовую надстройку. Подобно муравьям, они тащили на свой корабль мешки, корзины, какие-то тюки и свертки, в то время как товарищи их добивали команду "Девы". Да, в них определенно было что-то и от муравьев, и от хорьков, и от волков, но куда-то вдруг подевалось все человеческое. Или никогда и не было, и красивый миф о человеке сострадательном не имел никакого отношения к людям Нижнего мира? Но почему, откуда такое различие? Ведь внешне и внутренне они совершенно одинаковы! Взять, к примеру, Хатиаль – она не, только такая же, она лучше многих живущих в Верхнем мире…

И в этот момент Эврих увидел Хатиаль.

Коренастый "стервятник" выволок ее за волосы из кормовой надстройки, но девушка, не пройдя и двух шагов, споткнулась о мертвое тело и рухнула на палубу. "Стервятник" попытался поставить ее на ноги, и тут только, в сером свете, льющемся с грозного, предштормового неба, заметил, сколь незавидная добыча ему досталась. В сумраке каюты он не обратил внимания на врожденную кособокость девушки, но, когда она стала неловко подниматься, это бросилось ему в глаза и решило ее судьбу. Чернокожий пнул свою жертву босой ногой, она опрокинулась на бок, и "стервятник", досадливо морщась, рубанул кривым мечом по высокой шее, которую так любил целовать Эврих.

Мир залили потоки крови. Розово-красной была искореженная палуба и паруса, фигуры озверевших бойцов и палубные надстройки. Море вздымало за красным бортом кровавые волны, и багровые набухшие тучи грозили окончательно залить землю кровью вскрывшего себе вены Бога. Ибо не мог Всеблагой Отец Созидатель, видя, что чинят его дети, не содрогнуться от страха, жалости и ненависти к сотворенным им чудовищам. Не мог не почувствовать, сколь ужасен и отвратителен он сам, если это – порождения его. И создание им Верхнего мира не могло служить ему утешением, ибо то, что в Светлом мире не лилась кровь, не оправдывало ни единой ее капли, пролитой в мире Нижнем…

Эвриху казалось, что обрывки мыслей о Боге и тонущих в крови мирах пришли к нему откуда-то извне, когда тяжелый, отточенный тесак уже вылетел из ножен, а из перехваченного спазмом горла вырвался хрип смертельно раненного зверя. Это были чужие, ненужные мысли, и он успел прогнать их прежде, чем лезвие его клинка, с усилием разрубая мускулы, мясо и кости, вонзилось под пластинчатый набор клювастой твари, принявшей попущением Всеблагого Отца человечий образ. Он вырвал палаш из оседающего тела и нанес удар следующей твари, увернулся от кривого меча и ударил еще и еще раз… Он торопился, он спешил наверстать упущенное, ибо слишком поздно понял, что за человечьей внешностью может скрываться совсем не человечья душа.

Ему представлялось, что он колол и рубил бесконечно долго и уничтожил великое множество отвратительной нелюди. Он чувствовал себя могучей рекой, которая, ломая плотины и преграды, сметая все на своем пути, неудержимо несется к морю. И море это было полно света, божественного света любви и сострадания, и море это было Богом, о котором так прекрасно умел рассказывать пастырь Непра. И море это приняло его, приветствовав ослепительной вспышкой, означавшей конец пути…

На самом деле все было несколько иначе, и до встречи с Отцом Созидателем Эвриху предстояло еще жить и жить. Но благодарить за это ему следовало не Хриса, научившего юношу кое-как держать в руках меч, а нижний рей передней мачты. Удерживавший его канат был перерублен чьим-то неловким ударом, и высвободившийся тяжелый брус швырнул Эвриха в открытый трюм, служивший некогда прибежищем Фроку и Вивилане.

16

Шторм бушевал двое суток, и за это время Нумии не раз казалось, что все кончено, "Рудиша" идет ко дну и спасения нет. В каморку под палубой несколько раз заглядывали "стервятники", посланные капитаном проследить, чтобы захваченные на "Деве" пленники не померли от жажды и голода, но озабочены они были не столько выполнением этого приказа, сколько тем, чтобы успеть получить перед смертью то, что могли им дать отчаявшиеся и потому готовые на все рабыни. Удовлетворив похоть, усталые, промокшие до нитки моряки возвращались на палубу стонущего под ударами волн и порывами ветра судна или шли отсыпаться в свой кубрик, а заметно отяжелевший от награбленных на "Деве" товаров "Рудиша" продолжал сражаться со штормом. Он то взлетал на гребни волн, то проваливался в разверзшиеся между ними бездны, и накрепко связанные пленники катались по собственной блевотине и испражнениям, молились и сыпали проклятиями, страстно желая одного – чтобы безумная эта пляска так или иначе прекратилась.

Нумия представляла, что ждет ее после окончания шторма, и потому молила Наама о смерти. Вместе с тремя светлокожими девушками она была захвачена в плен в самом начале боя. Оттеснив рабынь и служанок к корме, "стервятники" мигом обезоружили их и перетащили на "Рудишу" задолго до завершения схватки, исход которой был заведомо известен. Среди четырех брошенных в каморку мужчин Хриса не оказалось, и Нумия, испытав гордость за своего последнего избранника, погибшего, как положено воину, в неравном бою, поняла, что встреча с ним была последним подарком Наама и больше ей жить незачем. Она хотела умереть и молила Всевидящего и Всемогущего, чтобы тот потопил это проклятое судно, но Божественный Дракон, как обычно, не внял ее молитвам. Шторм мало-помалу стал стихать, и тогда Нумию вытащили на палубу, сорвали с нее лохмотья, окатили забортной водой и отвели в капитанскую каюту.

Таанган, не развязывая женщине рук, влил ей в рот обжигающего хмельного напитка и велел сделать так, чтобы ему стало хорошо, иначе он отдаст ее "стервятникам", которым до конца плавания заняться в свободное от вахт время будет совершенно нечем. Нумия хотела умереть, но, вспомнив рассказы карликов о том, как "стервятники Кешо" развлекаются с захваченными в плен женщинами пепонго, заставила Таангана почувствовать себя совершенно удовлетворенным, без сил рухнуть на койку и забыться глубоким сном.

Засыпая, капитан "Рудиши" твердо решил, что рабыня эта – самое ценное из захваченной на "Деве" добычи и он скорее расстанется с кораблем, чем с этой женщиной. Ему смертельно надоела слишком умная и слишком капризная жена, которая, решительно ничего не умея и не желая дать, иметь хотела весьма и весьма многое. На изысканных любовниц у Таангана не хватало времени, а портовые шлюхи были так тупы и примитивны, что напоминали скверно выдрессированных обезьян и не вызывали у него никаких чувств, кроме омерзения. Погружаясь в сон, капитан думал о том, что, верно, сам Великий Дух надоумил его выбрать эту искусницу и отказаться от ласк ее светлокожих товарок. Собственно, поначалу он хотел, чтобы к нему привели кого-нибудь из арранток, но вовремя одумался. Во-первых, белокожие женщины в делах любви еще более однообразны и скучны, чем портовые шлюхи, а во-вторых, кто-нибудь из "стервятников" непременно донесет кому следует, что капитан его имеет склонность к северянкам, и это ему в свое время припомнят. Увы, теперь в Империи Кешо у многих вошло в привычку припоминать к случаю, кто с кем спит и кто что пьет, и делать из этого далеко идущие выводы. Пить же Таанган предпочитал, как это ни прискорбно, подогретое нардарское вино, то самое, которое показалось Нумии чересчур крепким и душистым.

Впрочем, голова ее кружилась, а тело пылало вовсе не от нардарского вина. Причина была в другом: лаская Таангана, она получила не меньше удовольствия, чем он, и люто ненавидела себя за это. Ее тело опять предало свою хозяйку, и Нумия вынуждена была признать, что от этой болезни ей не помогли излечиться даже объятия Хриса. До конца своих дней она останется рабыней наслаждений, как и предсказывали проклятые карлики, и, даря удовольствие другим, сама будет испытывать его вне зависимости от того, любит или ненавидит ублажаемого ею в данный момент мужчину. Хванг в ответ на угрозы убить его при первом удобном случае, улыбаясь, пообещал, что сделает из нее превосходный инструмент для любви, и сдержал слово.

Он выкупил ее у своего младшего брата за бесценок – кому нужна хромая рабыня? – и, вылечив сломанную во время пленения ногу, начал обучать тому, что позднее позволило продать хромоножку белокожему купцу из Аскула за очень хорошие деньги. Нумия знала, что он продаст ее, – даже очень искусная в любви рабыня, если она не могла работать на поле и в огороде, Хвангу была не нужна. Она ненавидела его и все же первый раз в жизни закричала от наслаждения в хижине своего мучителя.

Нумия застонала, но вовсе не от неудобного положения и не от того, что руки ее затекли, – Таанган позаботился о том, чтобы веревки не причиняли ей боли. Он не был жестоким человеком – груда циновок, брошенная на пол каюты, было лучшее, что капитан мог ей предложить. "Стервятников" отныне она тоже могла не бояться – он не отдаст ее им, как музыкант не отдаст звучную фиолу или гулкий барабан, а воин – пришедшийся по руке меч или кинжал. За год Хванг действительно превратил ее в прекрасный инструмент для любви, в чем Нумия уже неоднократно имела возможность убедиться. Пирон, купивший ее у пепонго, знал, что ненавистен Нумии, и упивался тем, что, лаская его, она теряла контроль над собой и стонала, извивалась и истекала похотливым соком так, словно любила глупого самодовольного купца больше жизни.

Ужаснее всего было то, что несчастная женщина понимала: попади она в руки "стервятников" и догадайся они заставить ее ласкать их – все было бы точно так же. Мудро улыбаясь, Хванг как-то сообщил ей, что она относится к той части женщин, которые могут возбудиться сами, лишь возбуждая своих любовников, и он постарается развить это чувство должным образом. Так он и поступил: "Изготовитель женщин для утех" – почетное звание у пепонго. В его распоряжении были хитроумные козлы, мази, настойки и снадобья, которые помогали ему дрессировать рабынь. В помощниках тоже недостатка не ощущалось, и, хотя Хванг назвал как-то Нумию "испорченным материалом", имея в виду не только хромоту, но и кое-что другое, карлики, оказавшиеся, в отличие от мибу, большими ценителями любовных удовольствий, в конце концов вынуждены были согласиться, что вдвоем или втроем, как это заведено у "лесных людей", приходить к Хромуше скучно, но один мужчина с ней от тоски не умрет.

Самым странным и страшным был день, о котором Нумия мечтала с момента знакомства с Хвангом, – день, когда он снял с нее все путы и вошел к строптивой некогда рабыне без обычного своего кнута. Изо дня в день, из ночи в ночь она представляла, как свернет его тощую жилистую шею, вырвет то, что он заставлял ее ласкать совершенно немыслимыми способами, и вот долгожданный миг отмщения настал. Убедившись, что около хижины действительно никого нет и это не очередная ловушка, Нумия схватила маленького сизо-черного человечка за горло. Оставалось стиснуть пальцы – он был так уверен в себе, что даже не пытался сопротивляться. Она помнила свои клятвы и все же медлила сжать пальцы. Надеясь обрести силы и решимость в праведном гневе, пленница вызвала в памяти все нанесенные ей обиды и оскорбления, но вместо них вспомнилось почему-то, как дрожало от желания ее собственное тело и как этот маленький человечек, подобно всем приходившим с ним людям, искусно и старательно утолял томившее ее тело жажду. Они не только брали ее, но и отдавали ей себя – дикая эта мысль прежде не посещала Нумию, а ведь именно об умении любить пыталась поговорить с ней Узитави перед тем, как она, спасаясь от пепонго, сломала себе ногу… Телесная любовь у карликов не была связана с душевной, однако это тоже была какая-то разновидность любви, и, вероятно, по-своему Хванг тоже любил ее и приучил любить себя… Нумия чувствовала, что в этих рассуждениях кроется какой-то подвох, но запах Хванга привычно щекотал ей ноздри, будя воспоминания не об оскорблениях и обидах, а об утоленной жажде плоти. Готовые изломать, изувечить маленького человечка руки привычно начали ласково гладить его сухую сизо-черную кожу, столь непохожую на красно-коричневую черноту мибу, губы сами собой приоткрылись…

Нумия вновь застонала. Теперь она острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что значит быть рабой наслаждений. До недавнего времени она, научившись жить желаниями тела, не особенно задумывалась над своими чувствами, но встреча с Хрисом, увидевшим в Нумии не рабыню, а страдающую женщину, разбудила в ней что-то, казавшееся давно и безвозвратно умершим. Порывы тела и внезапно проснувшейся души наконец-то объединились, и думать о том, что они снова будут в разладе, было невыносимо. Ее груди еще ныли от жестких рук Таангана, пылающее лоно еще хранило его семя, а тело уже радовалось, предвкушая новое слияние, в то время как душа содрогалась от омерзения, и Нумия знала: если она не решится покончить счеты с жизнью сейчас, то потом будет уже поздно. Душа умрет, заснет, как это случилось в поселке пепонго, а наученное Хвангом жить собственной жизнью, сделавшееся ненасытным и неразборчивым тело, страшащееся боли, жаждущее наслаждений, станет переходить из рук в руки, пока не износится и его не бросят на корм рыбам или червям.

Беззвучно поднявшись с циновок, Нумия вцепилась зубами в рукоять кинжала, повешенного капитаном вместе с поясом на крюк около двери, и осторожно потащила его из ножен. Она едва не уронила кинжал на пол, донесла до циновок и, став на колени, попыталась зажать босыми ступнями так, чтобы лезвие коснулось веревок, стягивавших ее руки за спиной. Не сразу, но ей все же удалось это сделать, и вот уже лопнула одна веревка, другая…

Неожиданно дверь приоткрылась, скрипнули плохо смазанные петли, и в каюту заглянула светлокожая девушка. Крохотное оконце пропускало мало света, близился вечер, и мягко повалившаяся на спину, чтобы скрыть кинжал, Нумия не могла как следует разглядеть лица вошедшей. Что-то в нем, однако, показалось ей знакомым, а когда девушка, сделав два шага вперед, склонилась над пленницей, женщина тихо вскрикнула и в смертельном ужасе отшатнулась от обретшего по воле Наама плоть духа Вивиланы.

– Тихо! – Девушка приложила палец к губам. – Я живая и пришла сюда, чтобы помочь тебе бежать. Я виновата перед тобой и рада возможности хоть как-то загладить свою вину.

– Ты – человек?! – Прикосновение Вивиланы убедило Нумию в том, что перед ней и в самом деле стоит соперница, собственноручно брошенная ею за борт "Девы". – Но как, во имя Наама, ты очутилась на этом корабле?

– Огромная рыба, посланная Морским Хозяином, доставила меня сюда. Я ухаживаю за ранеными, и "стервятники" побаиваются меня и почитают едва ли не за божество. Однако у нас нет времени на болтовню. Шторм пригнал "Рудишу" к берегам Мономатаны, и если ты хочешь бежать с корабля, то можешь попробовать добраться до суши вплавь. Впрочем, – Вивилана бросила многозначительный взгляд на громко сопящего во сне Таангана, – ты, я гляжу, успела поладить с капитаном и, наверно, предпочтешь остаться здесь?

– Нет! – решительно возразила Нумия. – Я, как видишь, уже почти освободилась и, если берег Мономатаны виден, конечно же доплыву до него.

– Отлично. – Вивилана спрятала под неопределенной формы хламидой принесенный с собой нож и одним движением подобранного с циновки кинжала освободила соперницу от оставшихся веревок. – Вижу, моя помощь тебе не особенно нужна.

– И все же благодарю тебя за добрые намерения и за то, что ты не держишь на меня зла. – Нумии показалось, что девушка поморщилась, но размышлять над тем, какие чувства испытывает к ней Вивилана, было явно, не время. Чернокожая женщина растерла затекшие руки, сделала несколько глотков воды из висящего на стене бурдюка и, шагнув к окошку, отодвинула запирающую его задвижку.

– Нога не помешает тебе плыть? Может, принести пару пустых мехов? На всякий случай я припрятала их в своем закутке, – предложила Вивилана.

– Лучше не рисковать, – пробормотала Нумия, поддевая створку окна кинжалом. Состоящее из шести маленьких стеклянных квадратиков, намертво заделанных в массивный переплет, окно, по видимому, нечасто открывали, и все же Нумии удалось с ним справиться. Распахнув его, она выглянула наружу: мономатанский берег и впрямь был виден вдалеке, несмотря на сгущавшиеся сумерки.

Женщина глубоко вдохнула прохладный, пахнущей влажным деревом, смолой и водорослями морской воздух, показавшийся ей удивительно чистым и освежающим. Перекинула через плечо и затянула на голом теле пояс с ножнами, бросила в них кинжал и повернулась к Вивилане:

– Да поможет тебе Наам, девушка. Пусть пошлет он тебе хорошего мужа и много любящих детей. А теперь уходи отсюда, негоже будет, если тебя здесь кто-нибудь увидит.

– Не беспокойся обо мне. И пусть убережет тебя Морской Хозяин. Давай подсажу, ставь ногу мне на колено.

Нумия, уцепившись за оконный переплет, подтянулась и, упершись пяткой в бедро Вивиланы, ринулась в темноту. Послышался тихий всплеск, и девушка, на цыпочках выйдя из каюты Таангана, аккуратно притворила за собой дверь. Теперь она, по крайней мере, могла быть уверена в том, что соперница ее благополучно вернется на родину и не будет ей мешать.

Улыбнувшись, девушка отправилась в отведенную для раненых каюту, чтобы целиком посвятить себя уходу за Хрисом. Она сумела заставить Таангана взять своего избранника на борт "Рудиши", сумела избавиться от соперницы и уж конечно сумеет поставить Хриса на ноги. А там, быть может, пелена спадет с его глаз, и он поймет, что нет на свете девушки лучше Вивиланы…

17

Очнувшись, Эврих долго не мог понять, где он и что с ним происходит. Заваленное мусором и обломками досок и корзин помещение ходило ходуном, юношу кидало из стороны в сторону, пол норовил поменяться местами с потолком, а в голове трещало и гудело, будто он сутки просидел в "Несчастном борове". Несмотря на страшную головную боль, Эврих сообразил, что, если желает уцелеть в этой свистопляске, ему надобно найти надежную точку опоры, иначе его просто расплющит о стены этого кувыркающегося короба. Преодолевая ломоту и головокружение, он кое-как дотащил свое непослушное, неуправляемое и ставшее почему-то невероятно тяжелым тело до крутой деревянной лестницы, показавшейся ему смутно знакомой и представлявшейся единственным надежным предметом в этом сошедшем с ума мире. Вцепившись в ступени руками и ногами, он понял, что лестница эта и в самом деле ему знакома и находится в одном из трюмов "Девы" и… Тут он вспомнил "Рудишу", схватку со "стервятниками", ослепительную вспышку, и ему стало так плохо, как не было, пожалуй, еще никогда в жизни.

Борясь с тошнотой и вспыхивавшими в мозгу огненными кольцами, которые, сталкиваясь, причиняли ему невыносимые страдания, он все же нашел в себе силы пристегнуться ремнем к ступеням лестницы, прежде чем вновь потерял сознание.

Много раз выплывал он из мрака небытия и вновь впадал в беспамятство, радостно приветствуя его, как смерть-избавительницу. Но смерть не шла. Снова и снова она обманывала его, и вместо моря вечного света видел он то бескровные губы Памелы, закушенные в беззвучном крике, то пастыря Непру, рассказывавшего о Последней войне, потрясшей два столетия назад Нижний мир, то Палия – отца Элары, столь несвоевременно явившегося в ее спальню, то Хриса, рубящегося на палубе "Девы". Перед глазами его вновь возникал храм Богов Небесной Горы, построенный в горном ущелье и похожий изнутри на гигантский тоннель. Портал его в Верхнем мире напоминал голову ужасного чудища с широко распахнутой клыкастой пастью – весьма выразительное предупреждение о том, что ожидает входящих по ту сторону Врат. Со стороны Нижнего мира храм походил на широко раздвинутые женские ноги – символика, в первый момент изрядно поразившая юношу. Понять ее, впрочем, было несложно: беженцам Верхний мир представлялся безопасным, как утроба матери, и в то же время они должны были быть готовы к тому, что там у них начнется новая жизнь, в которой многое будет казаться непривычным и удивительным.

Этот-то портал, близ которого не было стражи, Врата, у которых не было даже намека на двери, все чаще возникали перед внутренним взором Эвриха, маня его, как недосягаемая мечта. В полузабытьи ему чудилось, что он подходит к сложенным из розового ракушечника стенам храма и тот тает у него на глазах, подобно диковинным облачным замкам, возникающим порой на краткое время в летних небесах. Иногда ему мерещилось, что из недр портала вырываются чадные огненные валы и катятся на него и за ним, когда он пытается спастись бегством. Случалось, юноше удавалось войти в храм, но темный гулкий тоннель не выводил его к свету, а оказывался бесконечным лабиринтом, в котором бродили сотни, а может, и тысячи людей, перекликавшихся между собой, не видя и не встречая друг друга. Один раз Эврих уже почти вышел к свету, но, когда от Верхнего мира его отделяло меньше дюжины шагов, выложенный плитами пол внезапно разверзся, и он рухнул в черную бездну, где мерзко визжали, алчно хрюкали и лязгали зубами невидимые чудища.

Видения эти повторялись снова и снова, причем перемежались они все чаще и чаще сценами боя на палубе "Девы". Боя, в котором пал под ударами мечей Бикавель, испустил дух израненный "стервятниками" Ржав, Томика и другие купцы и матросы, погибла, прирезанная походя – почему и зачем? – похожая на хрупкий северный цветок Хатиаль. И странное дело, после этих действительно душераздирающих сцен невозможность пройти через Врата уже не казалась Эвриху такой уж важной. Жаль было только, что, потеряв право вернуться в Светлый мир, он ничем не помог своим спутникам, не спас Хатиаль, не прикрыл спину Хриса. Хотя, если бы он обнажил оружие ради спасения друзей, наверно, и Врата не казались бы ему столь непроходимыми: одно дело – попытаться спасти, и совсем иное – отомстить…

А потом Эвриху стала мерещиться вода. Ему чудилось, что он сидит по пояс в воде, но пить эту воду нельзя. Он протягивал к ней руки, и вода отступала, задирал голову, чтобы поймать льющиеся с неба струи животворной влаги, но дождь внезапно переставал, а когда редкие капли все же попадали на его воспаленный язык, они имели вкус крови, и юноша торопливо выплевывал их. Он сознавал, что должен стряхнуть с себя пагубное оцепенение, выбраться из тягостного бреда, любым способом выкарабкаться из мучительного кошмара, и в какой-то момент ему это удалось. Луч солнца, пробившись сквозь тучи, ударил юноше в глаза, и он с ужасом и удивлением обнаружил, что все еще находится в трюме, привязанный к ведущей на палубу лестнице, и трюм этот залит водой, которая доходит ему до пояса.

Первая пришедшая Эвриху в голову мысль – корабль тонет и он не успеет покинуть "Деву" – едва не стоила ему жизни. Вцепившись непослушными пальцами в удерживавший его пояс, он рывком расстегнул свою спасительную сбрую и, не в силах удержаться на подкосившихся ногах, шлепнулся в воду. Потрескавшиеся губы обожгло огнем, он непроизвольно глотнул горько-соленой воды и, оскальзываясь и падая, пополз по ступенькам ставшей неправдоподобно крутой лестницы. Руки и ноги отказывались служить, отзывавшееся пронзительной болью на каждое движение тело молило о пощаде, и, если бы не солнечный луч, подобно заботливому и упрямому другу звавший юношу в мир живых, он, быть может, и не одолел бы охватившие его отчаяние и слабость. Но протянутая солнцем теплая рука ободряла и манила наверх, звала требовательно и настойчиво. Одеревеневшие руки и ноги начали потихоньку слушаться и после показавшимися бы ему в иное время смехотворными, а ныне отнявших последние остатки энергии усилий, он сумел-таки вытащить свое неподъемное тело на нагретую солнцем палубу и растянулся на ней, прижавшись щекой к ласковому, пахнущему жизнью дереву.

На этот раз Эвриха не преследовали кошмары, и проснулся он от того, что большая чайка ощутимо клюнула его в руку. Некоторое время юноша, щурясь, смотрел в неподвижный, окруженный ржаво-коричневой оболочкой глаз замершей и тоже с любопытством уставившейся на него серебристо-белой птицы, потом приподнял голову, и чайка с трескучим криком взмыла в закатное небо.

Его мучила жажда, но, поднявшись на ноги, он был так потрясен плачевным состоянием "Девы", что забыл даже о воде. Судну, потерявшему команду, тела которой, по всей видимости, смыло за борт, каким-то чудом удалось пережить шторм, однако цена за это была заплачена поистине колоссальная. Кормовая и носовая надстройки были полностью снесены, обе мачты вместе со всем такелажем и второй шлюпкой исчезли. Судя по тому, как глубоко осела корма "Девы", возвышавшаяся над верхушками волн всего на полтора локтя, можно было с уверенностью предположить, что по меньшей мере два трюмовых отсека затоплены. Глядя на развороченную "рыбой" сторожевика палубу, Эврих подивился, как судно вообще держится на плаву. Аррантские корабелы в самом деле могли творить чудеса, Хрис не зря уверял, что недурно разбирается в кораблях, все это так, однако без помощи Отца Всеблагого тут явно не обошлось. Потрескавшимися, кровоточащими губами Эврих беззвучно прошептал благодарственную молитву Отцу Созидателю, Богам Небесной Горы и Морскому Хозяину, после чего в голову его пришла крамольная мысль о том, в самом ли деле он спасен "от клинка алчущего и пучины морской", или быстрая смерть заменена мучительно долгой пыткой медленного умирания от голода и жажды?

Окинув взглядом горизонт, юноша уверился, что ни берега, ни проходящего мимо судна не видать. Теперь все зависело от того, сумеет ли он найти на полузатонувшем корабле питьевую воду. Морской он, будучи в бессознательном состоянии, нахлебался еще в трюме, и ничего хорошего это ему не принесло.

Люк расположенного между мачтами трюмового отсека был закрыт, и попытки поднять прикрывавшую его крышку не увенчались успехом. Вероятно, ее заклинило во время шторма, и если бы у Эвриха был кинжал… Решив заняться этим люком позже, юноша, осторожно ступая по наклонной палубе, обошел развороченное "рыбой" место и пришел к неутешительному вьшоду, что бочки с пресной водой в затопленных трюмовых отсеках, скорее всего, сохранились, но добраться до них ему никоим образом не удастся, даже если он отыщет ящик со столярными инструментами.

Пить хотелось отчаянно, сумерки сгущались, а шансы отыскать воду во мраке ночи были столь малы, что Эврих не на шутку встревожился. "Стервятники", разумеется, не стали бы без особой необходимости перетаскивать бочки с пресной водой на "Рудишу", особенно когда шторм дышал им в затылок, и это соображение обнадеживало. Однако, если он не отыщет их до темноты, ночь ему предстоит скверная… Юноша чувствовал, как в голове у него вновь начинает звонить колокол, и с ужасом думал о том, что вновь может погрузиться в тягостное беспамятство, где его будут мучить кошмарные видения недоступных Врат и кровавой бойни. Стиснув зубы, он заставил себя не паниковать. Фрок и Вивилана несколько суток провели в том же трюме, что и он. Вода там была, и если помещение показалось ему пустым, когда он из него выбирался, себя не помня, это еще ничего не значит.

Эвриху страшно не хотелось спускаться туда, где он едва не умер и откуда с таким трудом сумел выбраться, но иного выхода не было. Пересиливая овладевший им без всякой причины страх, он подошел к темному провалу люка и, поколебавшись, начал спускаться по лестнице. Свет сюда почти не проникал, вода, как и утром, доходила до пояса, и юноше пришлось двинуться вдоль борта, вытянув перед собой руки и моля всех богов, чтобы бочки, находившиеся здесь прежде, пережили шторм. Обломки досок, обрывки циновок и мешков, весь хлам и сор, годами копившийся в дальних уголках трюма, всплыл на поверхность и мешал двигаться вперед, но низко осевшее судно, к счастью, "не плясало" на волне, и, раза два поскользнувшись, Эврих неожиданно нащупал под ногами груду мешков с каким-то зерном. Потом наткнулся на огромную корзину, от которой пахло сушеными яблоками, а мгновением позже пальцы его нащупали закругленную стенку бочки и крепежный брус, благодаря которому никакая качка не могла сдвинуть ее с места.

Их было много – спасительных бочек с пресной водой. Заветная влага, поддразнивая, плескалась в двух вершках от пересохших губ юноши, но прежде ему не доводилось набирать здесь воду, и он внезапно испугался, что судьба решила сыграть с ним злую шутку. Торопливо оглаживая бока пузатых бочек в поисках крана или втулки, он уже представлял множество вариантов, при которых до столь близкой воды ему будет не добраться. Например, если деревянная пробка или кран расположены ниже уровня воды, набравшейся в трюм во время шторма, или если ему не удастся вытащить затычку голыми руками. Помнится, он неоднократно видел бочки с отверстиями в крышке – в этом случае до содержимого можно было добраться, только положив ее на бок или имея специальную трубку. Да мало ли каверз способна таить в себе простая на первый взгляд бочка, если под рукой нет ничего, кроме разбухших от воды щепок!

Эврих чувствовал, что руки у него дрожат, а лицо орошает холодный пот. Он совершенно ясно понимал, что провел в этом трюме не одни сутки и найти воду сейчас, немедленно – вопрос жизни или смерти. Завтра для него может не наступить – падение в трюм не прошло бесследно, и если он не использует просветление сознания, чтобы помочь себе, то никто другой ему уже точно не поможет. Он должен добраться до воды; если потребуется, зубами прогрызть в бочке дыру и напиться, напиться во что бы то ни стало целительной влаги!..

– О Отец Всеблагой, видывал ли ты подобного дурня! – прохрипел Эврих и разразился каркающим, старческим смехом.

Ощупывая очередную бочку, он наткнулся сразу на три деревянные затычки, расположенные на разной высоте! Кажется, такие посудины называются "мерными бочками". Чего уж там мерили с их помощью, он с ходу вспомнить не мог, но должен был догадаться, что мореходы предусмотрели возможность частичного затопления трюмовых отсеков и во всяком случае были не столь богаты, чтобы ставить на бочки с водой медные краны, и… Впрочем, все это теперь не имело значения. Уцепившись скользкими мокрыми пальцами за сильно выступающую верхнюю втулку, юноша рванул ее на себя – и в лицо ему ударила струя воды. Сладкой по сравнению с морской, божественной, вкуснее которой нет ничего на свете!

Захлебываясь, Эврих глотал ее, подставлял под струю лицо и снова пил – постанывая, икая и всхлипывая не только от радости утоления жажды, но и от сознания, что уж теперь-то он точно будет жить. Теперь его ни один "стервятник" в могилу не загонит! В этом ли, в том ли мире, с грехами или без, но будет, будет, будет жить!..

Странно было ощущать себя живым, зная, что погибло столько народу. Странно было сознавать, что из всех плывших на "Деве" выжил он один – самый не приспособленный к жизни в этом мире. Хотя если вдуматься, то было это совершенно естественно. Пока матросы и купцы, Бикавель, Хрис, Ржав и все остальные рубились со "стервятниками", защищая свою и его, Эвриха, жизнь, он, боясь утратить свою безгрешность, прятался за их спинами. Прятался, как трус, и, несмотря на то что сам таковым себя не чувствовал, это ничего не меняло. Он уцелел потому, что праздновал труса, пока другие дрались за него. Если бы кто-то обвинял Эвриха, он, наверно, попытался бы возражать и придумал себе тысячу оправданий. Но обвинять было некому, и оправдываться не было нужды.

Странник никогда не вернется в Фед и не привезет Глаз Дракона своему отцу и всем тем, кто мог бы при помощи этой волшебной травы лечить его соотечественников. Хатиаль никогда не ступит на землю Мономатаны, о которой так много рассказывала им Нумия. Чернокожая женщина никогда не отыщет свое племя и не узнает, жив ли муж и что стало с тремя ее детьми. Вивилана никогда не обнимет Верцела, а купцы и матросы не поднимут кружки ни за здоровье Бикавеля, ни за чье-то другое здравие. И говорить себе, что он не виноват в их смерти, бесполезно. Конечно не виноват. Даже если бы он владел мечом, как Хрис, даже если бы у него было не две, а двадцать две руки, участие его в схватке ничего бы не изменило. Вот только сказать это некому. И никуда не деться от чувства вины, хоть тысячу раз повтори вслух и про себя все самые разумные доводы и доказательства. Эврих смотрел на медленно проплывающий по левому борту скалистый берег и чувствовал, что никогда прежде не испытывал такого одиночества, такой душевной боли, по сравнению с которой сущей ерундой кажутся все прежние переживания: обиды, безответные любови и прочее, прочее, прочее, представлявшееся столь важным в том, другом, прошлом мире. Не Верхнем или Нижнем, а том, в котором он жил до встречи "Девы" с "Рудишей". Мир, каким он его знал, рухнул, и жить на развалинах было до ужаса тяжело и больно. То есть физически он был здоров: за несколько суток, прошедших с тех пор, как юноша отыскал спасительные бочки, разбухшее в морской воде зерно, сушеные яблоки и еще кое-какую снедь, слегка подпорченную, но годную в пищу, синяки, ссадины и царапины зажили, не оставив следа, колокол в голове перестал бить набат и лишь изредка напоминал о себе приступами дурноты и слабости. Нет, он не мог пожаловаться на самочувствие. Все было бы хорошо, если бы не сосущая, тянущая, пульсирующая, как нарыв, безнадежная боль в сердце, зародившаяся в груди, когда он, прозрев и перестав думать о Вратах и мирах, понял главное: из жизни навсегда ушли Хатиаль, Хрис и все-все, плывшие на "Деве", и, хоть голову себе разбей, их уже не вернешь… Случалось, он скучал о матери, братьях, отце, пастыре Непре и оставшихся в родном городке товарищах, но в чувстве этом не было обреченности. Что бы с ним ни случилось, они продолжали жить. Совсем иное испытывал Эврих, думая о тех, кто ушел навсегда. Ушел во цвете лет, в то время как он по дурацкой приходи судьбы остался жить, хотя должен был уйти вместе с ними…

Юноша запрещал себе эти мысли. Он облазил весь корабль. Сделал на палубе из всевозможных обломков нечто вроде шалаша, куда стащил все более или менее ценное, что могло ему пригодиться. Он вычистил ржавый клинок, найденный в том трюме, люк которого ему поначалу не удалось открыть. Соорудил пояс и подобие ножен. Он часами тренировался метать ножи, те самые, к которым Хрис приценивался на рынке в Аланиоле, когда у него стащили сумку. Он старался не сидеть без дела, заметив, что, пока занят какой-нибудь работой, сердце болит меньше и тоска отступает. Беда заключалась в том, что не так уж много развлечений он мог придумать на почти полностью ушедшем под воду корабле, влекомом на юго-запад мощным течением.

Чтобы как-то занять руки, он начал было вчера собирать плот, которым рассчитывал воспользоваться, если "Дева" окончательно уйдет под воду, но, заметив на горизонте верхушки далеких скал, бросил это бесполезное дело. Если берег, вдоль которого тащило его течение, будет по-прежнему представлять собой сплошной скальный массив, его не спасет никакой плот, а если перед скалами появится хотя бы крохотная полоска земли и погода не изменится, он доплывет до нее и так. Эврих считал, что плавает сносно и уж во всяком случае до берега бы добрался, но вот взобраться на отвесные скалы не смог бы при всем желании.

Он не представлял, куда занес "Деву" нещадно изувечивший ее шторм, и ему почему-то казалось, что течение утаскивает судно все дальше и дальше от Аскула. В городе этом его решительно никто не ждал, и все же чувство одиночества от этой мысли становилось совершенно непереносимым, и Эврих уже неоднократно порывался броситься в волны и плыть к берегу. Удерживало юношу лишь сознание того, что умри он у подножия отвесной стеной вздымавшихся из моря скал, и долг его погибшим так и останется невыплаченным. Что это за долг, кому и как сможет он отдать его, Эврих не представлял и не слишком об этом задумывался, доверяя чутью, подсказывавшему, что неспроста Отец Всеблагой не призвал его к себе для ответа и не напрасно полузатонувшая "Дева", упорно не желая идти ко дну, несет в неведомую даль своего единственного пассажира.

Интуиция, которой вообще-то юноша не склонен был доверять, а может, надежда, упрямо, как ей и положено, не желавшая умирать, нашептывала, что хочет он того или нет, но некие дела ему еще предстоит совершить в своей жизни. И вероятно, поэтому Эврих не особенно удивился, когда, в очередной раз оторвав ладони от лица и взглянув на негостеприимный берег, увидел раскинувшийся у основания серых скал широкий галечный пляж и полторы дюжины чернокожих, торопливо тащивших к воде три длинные пироги.

18

По расчетам капитана Манисы, "Перст Божий" находился в нескольких сутках пути от Аскула. Команда заметно повеселела: длительное плавание подходило к концу, потрепанный штормами корабль летел на всех парусах к южной аррантской колонии, заслуженно считавшейся лучшим в мире местом для длительной швартовки. Все мореходы сходились на том, что нет на свете портового города, где женщины и вина были бы так дешевы, а городская стража так снисходительна к иноземцам. Префекты города помнили, что полтора века Аскул был главной базой орудовавших между Аррантиадой и Мономатаной пиратов, и это не могло не наложить на горожан определенного отпечатка. Тех же, кто отличался короткой памятью и недальновидностью, превыше всего ставя букву аррантских законов, находили на улицах города со стрелой в спине или с перерезанным горлом, и судьба незадачливых правителей заставляла их последователей иметь в виду, что изданным в Арре указам не всегда надобно безоглядно следовать в Аскуле.

Традиции пиратской вольницы так хорошо сохранились в городе еще и потому, что именно около него полвека назад была разгромлена флотилия Ак-Дары и кое-кто из стариков еще помнил лихую атаманшу, а правдивые рассказы, равно как и легенды о ней, до сих пор горячили кровь молодых мореходов, во всеуслышание сетовавших после трех-четырех кружек мангового вина на то, что слишком поздно появились на свет. Об Ак-Даре любили поболтать и в Аррантиаде, и на Сегванских островах, и в Галираде, причем каждый рассказывал ее историю по-своему. Артол, разумеется, тоже знал немало песен о бесстрашной пиратке, и его нисколько не смущало, что в одних ее называли мономатанкой, в других саккаремкой или арранткой, а иные указывали местом рождения Ак-Дары Озерный край, архипелаг Меорэ и даже Шо-Ситайн.

Хономер не единожды спрашивал у певца, кем же была пиратская адмиральша на самом деле, но тот лишь пожимал плечами или уклончиво отвечал: "Ак-Дара – на пиратском жаргоне означает "шквальный ветер", а уж где он рожден, откуда прилетел: с севера, юга, запада или востока, – можно только гадать". Большинство песен об Ак-Даре – веселых, грустных, шкодливых или величественных – были чистым вымыслом, уж очень по-разному описывали они ее судьбу, дела и злодеяния. Поначалу это несказанно раздражало брата Хономера, во всем любившего ясность и определенность. Однако со временем он смирился с таким обилием взаимоисключающих друг друга версий, перестал доискиваться, где в них правда, а где ложь, и, беря пример с Тразия Пэта, уже не донимал Артола указаниями на содержащиеся в его песнях противоречия. И сейчас, услышав, что по настоянию товарищей тот собирается петь про удалую атаманшу, Хономер подсел к собравшимся в кружок гребцам, полагая, что услышит нечто новенькое.

Артол не разочаровал его, он вообще не часто повторялся. Перебирая струны старенькой фиолы, он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышимому остальными, и негромко запел:

В смиренных дев обители девчушка

Жила и козпасла, но раз простушка

Пиратами замечена была,

Когда на берег моря забрела.

В день знойный всех манит его прохлада,

Пастушка освежиться в волнах рада,

Но вот что вам, друзья, узнать пора:

Подруги ее звали Ак-Дара.

Девчонка моментально оголилась

И в волны голубые погрузилась.

У всех пиратов слюнки потекли,

Они в окрестных скалах залегли,

Но лишь чистюля вышла из воды —

Накинули ей на руки путы.

Ах, если б не полдневная жара,

Злодеям не досталась Ак-Дара!

Корабль пиратов поднял паруса,

А в мыслях их лишь девичья краса.

И чтоб добычу честно поделить,

Чтоб очередь свою не пропустить,

Команда кости начала метать,

Но всех смог капитан переиграть.

Так девушка досталась главарю —

Кровавому убийце Бабирю.

Печален юной пленницы удел —

Мерзавец ею силой овладел,

Но так она понравилась ему,

Что больше не досталась никому.

Изрядно золотишка он отдал

Тому, кто спорить с ним не пожелал,

Задир же, я вам точно говорю,

Жестоко изувечил Бабирю…

Надувавший паруса попутный ветер гудел в снастях и, казалось, подпевал Артолу. Мореходы тоже, как могли, подтягивали сиплыми голосами, а Тразий Пэт – неизменный слушатель и почитатель певца – легонько отбивал такт босой ногой. К концу плавания молодого мага стало почти невозможно отличить от гребцов, и Агеробарб не раз ставил это Тразию на вид, но тот пропускал подобные замечания мимо ушей.

И год, и два несчастная девчонка,

Как сорванная с якоря лодчонка,

С пиратами скиталась по морям,

Неся разор купеческим судам.

Забыв девичий стыд, пила вино,

Любовникам утратив счет давно,

Не зря кричал: "Дождешься – запорю!" —

На Ак-Дару ревнивый Бабирю.

Не раз клинок случалось обнажать

Злодею, чтобы девку отстоять,

И вот в таверне старой «Полгроша»

Он в сердце получил удар ножа.

Задумал Ак-Дару на ложе взять,

Команду Бабирю к рукам прибрать,

Корабль его присвоить злой пират,

Которого все звали Казарат.

И все бы вышло так, как он хотел,

Никто ему перечить не посмел —

Умен жестокосердный лиходей,

Посулами умел привлечь людей,

Кого ж не обмануть, не устрашить,

Готов он был купить или убить.

Все получалось, дело шло на лад,

В одном лишь просчитался Казарат.

Напрасно Ак-Дару он возжелал,

Вонзила она в грудь ему кинжал.

Собрав команду, справила поминки

По Бабирю, но ни одной слезинки

Не пролила, себя же объявила

Наследницей его – вот шуму было!

Но в море вышло судно на заре,

Подвластное отныне Ак-Даре.

Одних ласкала, а других поила,

Кого-то острой сталью поразила —

Недаром девка шлялась по морям.

Ни в чем не уступая морякам,

Умела паруса спустить, поднять,

Могла и за штурвалом постоять,

И даже волны высотой с гору

Нисколько не пугали Ак-Дару…

– Корабль! – донесся с верхушки мачты голос впередсмотрящего. – Черная джилла слева по борту!

Маниса покрутил усы и направился к левому борту, но остальные мореходы не двинулись с места – эка невидаль: джилла. Только Тразий Пэт навострил уши и поднял голову, хотя со своего места разглядеть появившийся на горизонте корабль, конечно, не мог.

Пираткой стала бывшая пастушка,

Ее и закадычная подружка,

Пожалуй, не узнала бы, когда

На абордаж брала она суда.

Один корабль взяла, второй и вот —

Флотилию пиратскую ведет.

И в городах прибрежных детвора

Дрожала, слыша имя Ак-Дара.

Пиратский флот торговле угрожал,

Суда топил, селенья разорял,

И чтоб лихую девку обуздать,

Злодеев чтоб примерно наказать,

Эскадры три из трех приморских стран

Пустились в путь, но на море туман

Затем и шторм им нанесли урон,

Хоть вел эскадры славный Либерон.

Корабль его на риф забросил шквал,

Готовиться стал к смерти адмирал.

Эскадры разметало – не собрать,

И помощи им неоткуда ждать.

Остался путь один – идти на дно,

Однако так судьбою суждено,

Что был – вот смех! – пиратами спасен

Отважный, знатный, умный Либерон.

Приметив средь спасенных адмирала,

Его пиратка убивать не стала,

Решив сперва красавца допросить,

Помучить, а потом уж порешить.

Но чем она с ним дольше говорила,

Тем более к нему благоволила,

И в результате с ночи до утра

Беседовала с пленным Ак-Дара.

Ах, если б они только говорили!

Так нет, еще друг друга полюбили,

Забыв, что жизнь превратностей полна

И ненависть их разлучить должна.

Меж тем в злодейском флоте главари,

От зависти пуская пузыри,

Гудят, как будто злая мошкара,

Над ухом: «Предала нас Ак-Дара!»…

– Капитан, эта джилла похожа на сторожевика из Мавуно! Он сменил курс и движется за нами! – заорал впередсмотрящий.

Маниса рявкнул команду, стакселя взяли полный ветер, а кливер забился, как большая белая птица, вцепившаяся в бушприт и изо всех сил тянущая корабль вперед. Хономер посмотрел на сидящих вокруг певца гребцов. Те, похоже, твердо решили дослушать Артола до конца, и только Тразий Пэт, изменив себе, пружинисто поднялся на ноги и отправился взглянуть на джиллу, которая, если капитан "Перста Божьего" не перепутал Мванааке с Аскулом, никак не могла быть сторожевиком Кешо.

Пираты гневно начали роптать:

"Прольется кровь! Беды не миновать!

Прикончить Либерона надо нам!

Предательницу пустим по рукам!.."

От слов недолго к делу перейти.

Но худо, коль расходятся пути

Соратников. Одни кричат: «Ура!»

Другие: «Чтоб ты сдохла, Ак-Дара!»

Пока злодеи шумно препирались,

Любовники ничуть не растерялись:

Собрав друзей на лучшем из судов,

Дождались, когда ночи пал покров

На море, и ударились в бега.

С тех пор их не видали никогда.

Вот так-то и петли, и топора

С любовником избегла Ак-Дара.

Погоню собирались снарядить,

Но власть злодеи начали делить.

А тут и три эскадры налетели,

Те самые, что в шторме поредели.

Взялись они разбойников крушить

За убиенных всех в лапшу рубить.

И не было ни щели, ни норы,

Где б спрятались пираты Ак-Дары!

Злодейский флот отправлен был ко дну.

Желая отыскать еще одну,

Последнюю пиратку, якоря

Эскадры не бросали и моря

Избороздили вдоль и поперек,

Но было им, – конечно, – невдомек,

Что в пальм тени проводит вечера

С любовником пастушка Ак-Дара.

Что миром ее полнится душа,

Что в руки не берет она ножа,

А с коз снимает шкуры Либерон,

Который в нее по уши влюблен.

Их не сыскали – велика ль беда?

Злодейства позабыты навсегда,

Ведь – верите ли? – только комара

Убить способна ныне Ак-Дара!

– Маниса, это в самом деле сторожевик, и он приказывает нам сбавить ход! – крикнул впередсмотрящий, и Артол, в последний раз ударив по струнам, предложил:

– Пошли, глянем на эту джиллу. "Стражей моря" тут быть не должно, но чего в жизни не случается?

Гребцы лениво двинулись к левому борту, рассуждая о том, что неожиданности в море – штука нередкая, но за "Перстом Божьим" ни один сторожевик не угонится. Хономер сделал несколько шагов за ними, а потом, передумав, отправился звать на палубу Агеробарба. Он не любил неожиданностей, поскольку они, как правило, бывали неприятными, зато всегда был готов ко всевозможным каверзам, которые судьба вечно подстраивает последователям истинной веры, дабы сбить их с пути, указанного Близнецами.

Принесенное Хономером известие о преследующем "Перст Божий" сторожевике произвело на Посвященного самое скверное впечатление и заставило забыть о лежащих на маленьком столике пожелтевших свитках.

– "Стражи моря" у берегов Аскула? Это не случайность! – жестко сказал он, и костистое лицо его помрачнело. – Возьми эту шкатулку и ступай за мной, придется нам, верно, прибегнуть к сильнодействующим средствам.

Выйдя на палубу, Хономер прежде всего бросил взгляд на джиллу – расстояние между несущимися на всех парусах судами не сократилось – трехмачтовый сторожевик производил впечатление весьма быстроходного судна, но, будучи раза в два больше "Перста Божьего", едва ли мог догнать его. Гребцы отлично знали достоинства своего корабля, Маниса тоже поглядывал на преследователей, самодовольно топорща пушистые усы, он даже не потрудился поднять на мачте сигнальные флажки. Капитан был не только не озабочен, а, напротив, рад появлению "стражей моря", ибо они, развеяв повседневную скуку, дали ему возможность продемонстрировать пассажирам отменные качества своего корабля. Маниса, как заметил Хономер, трепетно любил свое судно, и лестные слова о его скорости, маневренности и прекрасном поведении во время штормов принимал на свой счет.

– Капитан, судя по всему, уверен, что нам удастся уйти от сторожевика. Прости, что я потревожил тебя во время ученых занятий, – обратился Хономер к Агеробарбу, прекрасно сознавая, что Посвященный не хуже него знал о быстроходности "Перста Божьего" и вышел на палубу с сумой и посохом не для того, чтобы убедиться в тщетности затеянной джиллой погони.

– Тебе незачем извиняться, – коротко бросил маг и позвал: – Тразий, капитан!

– Можешь не беспокоиться, чернокожим не догнать нашу ласточку! – гордо заверил Маниса Посвященного, но тот движением руки остановил готового вновь и вновь восторгаться своим чудным судном капитана.

– Я хочу, чтобы они нас догнали. Нам необходимо знать, что сейчас происходит в Мономатане, ибо события здесь, если верить полученным в последнем порту известиям, развиваются нежелательным для нас образом. – Заметив отразившееся на лице капитана недоумение, Агеробарб, смягчая голос, пояснил: – Появление в этих водах "стражей моря" свидетельствует о том, что Кешо решил присоединить к Мавуно кусок западного побережья Мономатаны. После того как его войско вторглось в Афираэну, было разбито и бежало, он, естественно, обратил свои взоры на запад.

– Ты боишься, что Аскул занят армией Кешо? – простодушно спросил Тразий, и Хономер внутренне усмехнулся, видя, как дрогнуло лицо Агеробарба.

– Я не боюсь ничего, действуя во славу Близнецов, чья воля священна, – сухо промолвил маг, – Аскул они так быстро взять не могли, но нам надобно знать наверняка, что нас ожидает там, где мы намереваемся высадиться. И едва ли кто-нибудь осведомлен об этом лучше капитана "стражей моря". Он сам идет к нам в руки, и грешно было бы не воспользоваться этим.

– Хм! Весь вопрос в том, кто в чьих руках окажется, если мы подпустим их близко. Если на сторожевике зузбары, а так оно, клянусь бородой Морского Хозяина, и есть, то они перережут моих людей, как баранов…

– Я знаю, что представляют из себя "стервятники Кешо", – вновь остановил капитана Агеробарб. – Твоим людям предстоит немного работы – они должны будут только связать тех, кто останется в живых из команды джиллы. Тебя же, Тразий, я прошу не вмешиваться ни под каким видом. К морскому дракону у меня не имелось вопросов, и мне в конечном счете было все равно, издохнет он или вернется в пучины моря. Здесь дело иное – от сведений, которые я надеюсь получить у капитана сторожевика, зависит, возможно, исход порученного нам дела.

– Хорошо, брат мой. Люди не звери, и договориться с ними не в пример труднее. Нужна ли тебе моя помощь? – спросил молодой маг.

– Нет. Маниса, вели уменьшить парусность, и пусть никто не толчется у меня под ногами.

Последнее пожелание было излишним – ни у кого и в мыслях не было докучать магу любопытством. С тех пор как Тразий заставил морского дракона оставить "Перст Божий" в покое, команда его преисполнилась к странным своим пассажирам величайшим почтением, а кое-кто, кажется, даже дргадался, что главная цель плавания – не продать с выгодой хранящиеся в трюмах товары, а доставить в Аскул этих трех жрецов. Впечатление, произведенное на моряков колдовством Тразия, за время пути слегка потускнело, но после отданных Манисой команд до слуха Хономера несколько раз доносились слова: "Маг приказал… Маг велел… Маг собирается прищучить чернокожих…" – срывавшиеся с уст забегавших по палубе мореходов. Все они поглядывали на жрецов с опаской, а заметив приготовления перешедшего на корму Агеробарба, постарались держаться подальше от приступившего к волшбе мага.

Наблюдая за Агеробарбом, возившимся около принесенной слугой курильницы, Хономер не мог отделаться от мысли, что все маги, вне зависимости от того, чем кончаются их действа, производят на него впечатление шарлатанов. Как-то в Лаваланге ему случилось видеть выступления балаганщика, имевшего у непритязательной публики шумный успех, благодаря тому, что тот на редкость искусно делал вид, будто сам, наравне со зрителями и даже еще больше их, потрясен и обрадован получившимися у него фокусами. Ощущение того, что маги порой искренне поражены результатами своих деяний, побуждало Радетеля истинной веры относиться к ним с известной долей недоверия. При этом, обладая поверхностными знаниями о различных видах магии, Хономер понимал, что недоверие это не делает ему чести. Топор может вырваться из рук опытного плотника, вкус, бывает, подводит и хороших художников, и тогда они пишут посредственные картины. Астрологи способны допустить просчет или неточность при составлении гороскопа, и естественно предположить, что чем работа сложнее, чем больше она требует учета всевозможных факторов, способных повлиять на результаты ее, тем больше вероятность ошибки.

Занятия магией, для которых кроме знаний необходим еще и талант, штука чрезвычайно сложная, зависящая даже от такого, казалось бы, пустяка, как настроение мага, и потому погрешности тут неизбежны. Вследствие этого ежели результат хотя бы приблизительно соответствует ожидаемому эффекту, это уже считается – понимающими толк в подобных делах людьми – большой удачей. Кстати, несоответствие ожидаемого и действительного результата как раз и является одной из причин нежелания магов без особой нужды пускать в ход свое искусство. Помнится, брат Равий, сопровождавший Хономера в Самоцветных горах, пытаясь при помощи магии убрать завал, допустил какую-то неточность, чего-то там недоучел и вызвал оползень, после которого в пропасть канули не только преграждавшие путь обломки скал, но и солидный кусок самой дороги и поддерживавшего ее склона.

Воспоминание это отвлекло Хономера от наблюдений за тем, как Агеробарб смешивает над тлеющими углями цветные порошки и чертит посохом в воздухе диковинные фигуры. Несмотря на то что в школе Храма наставники кое-что рассказывали им о сущности магического искусства, он, догадываясь, какие силы намерен использовать Агеробарб, не мог представить, как магу удастся заставить работать их на себя. Он знал, что магия бывает нескольких видов. Наиболее простая, доступная даже деревенским колдунам и ведуньям, основывается на врожденной способности некоторых людей концентрировать и преобразовывать энергетические эманации окружающих предметов, растений и животных. Разновидностью ее является присущая очень немногим людям природная способность собирать в себе, подобно тому как собирает солнечные лучи вогнутое стекло, энергетические эманации, особенно сильные при эмоциональных всплесках, когда окружающие возбуждены ненавистью, страхом или любовью. Настоящие маги сами обладают определенным запасом энергии, которую неким образом умеют вырабатывать. Кое-кто из них черпает божественную силу нематериальных субстанций, но, имея неограниченный источник энергии, они могут использовать ее лишь в определенных пределах. Сами ли маги определяют их, устанавливаются ли эти пределы Богами или еще чем, Хономер так до конца и не уяснил. Впрочем, наставники его и сами не слишком понимали, чем связаны маги такого уровня, но ограничения для них, безусловно, были, взять хоть Аситаха, сгинувшего от каких-то болячек в самую пору свершений.

Хономер покосился на стеклянные шарики, вынутые Агеробарбом из шкатулки, и подумал, что они являются наилучшей иллюстрацией наиболее распространенного вида магии, которым в основном и пользуются жрецы Богов-Близнецов. Суть его, опять же по словам наставников, каковые сами, разумеется, магами не были, состоит в высвобождении и управлении при помощи определенных навыков и заклинаний энергии, сконцентрированной в тех или иных магических талисманах или амулетах, которые могут иметь самые различные формы. Заряжены ли они другими магами, добыты ли в местах, где сама земля напитывает их своими силами, или порождены на стыке миров, где невообразимые процессы длящегося до сих пор мироздания создают диковинные энергетические емкости, одной из которых, быть может, и является Глаз Дракона, не столь уж важно. Ведь даже имея в своем распоряжении подобную емкость, использовать заключенную в ней энергию весьма сложно и опасно. Мага можно сравнить с кузнецом, разница лишь в том, что у одного в руках кусок железа, а у другого – талисман. Одному надобно сделать из куска железа топор и пилу, другому – например, Агеробарбу – остановить и попортить судно "стражей моря" таким образом, чтобы команда его не оказала особого сопротивления, но и не погибла полностью.

Устав наблюдать за непонятными и потому кажущимися полностью лишенными смысла действиями мага, Хономер перевел взгляд на приближающийся с каждым мгновением сторожевик и, с трудом разбирая начертанные на его носу знаки, прочитал вслух:

– "Рудиша".

– Угу, – откликнулся Агеробарб. – Это очень любезно с их стороны. Имя корабля или человека – хорошее подспорье в нашем деле.

– Если бы эти бедняги только могли представить, что на преследуемом ими корабле плывет маг, да не какой-нибудь, средней руки, а настоящий мастер своего дела, они бы не стали так спешить, – убежденно произнес Тразий и – Хономер мог бы поклясться в этом – чуть кивнул в сторону занятого стеклянными шариками и порошками Агеробарба. Что бы это значило? Уж не вздумал ли нахальный юнец отколоть какую-нибудь шутку, подумал Хономер, чувствуя, как поднимается в нем волна тщательно скрываемого раздражения, которое вызывал в нем Тразий Пэт одним своим видом. И лишь мгновением позже до него дошло, что молодой маг и не думал шутить, никому из знавших Агеробарба и в голову бы не пришло усомниться в его магических способностях – в чем угодно, только не в этом. Напротив, кивок Тразия надо было понимать как приглашение поддержать его и тоже сказать магу что-нибудь приятное, ибо ничто так не ободряет, как уверенность друзей в твоих силах. А ведь он сам только что думал о том, что настроение мага может повлиять на результаты его волшбы…

– Не хотел бы я очутиться на месте этих чернокожих. Право, даже жаль наглецов, которые не ведают, что творят. Но и понять их можно – сильного мага и на суше-то днем с огнем не сыскать, а встретить в море корабль с Посвященным – все равно что падающую звезду ртом поймать, – сказал с соболезнующей улыбкой Хономер.

– Я постараюсь никого не убивать, – буркнул Агеробарб. – Ну, пора. – Он поднял правую ладонь на уровень лица и сдул с нее золотистую пыль в сторону приблизившегося уже локтей на триста "Рудиши".

Капитан черной джиллы был совершенно уверен, что "Перст Божий" окажется легкой добычей, и не стал ломать голову над тем, почему преследуемый корабль стал вдруг замедлять ход. Выкажи он чуть больше осмотрительности, от глаз его не укрылась бы небрежность, столь несвоевременно проявленная матросами, управлявшими парусами. Внимательно приглядевшись к обводам корабля, принятого им за очередную беззащитную жертву, Таанган пришел бы к выводу, что создатели "Перста" значительно больше заботились о его быстроходности, чем о вместимости трюмов и грузоподъемности. Будучи опытным капитаном, он удивился бы и, заподозрив подвох, стал приглядываться к трем странным фигурам на корме преследуемого судна. И тогда, быть может…

Но Таанган уже трое суток, прошедших после бегства Нумии, пребывал в отвратительном расположении духа, поправить которое не удавалось ни нардарскому вину, ни трем светлокожим девушкам, несмотря на все свои старания не сумевшим заменить ему страстную мономатанку. Он не мог думать ни о чем, кроме ее извивающегося от непритворного желания тела, перед глазами колыхались тяжелые груди, чернота которых имела такой восхитительный красновато-коричневый оттенок, что в сравнении с ним его собственная кожа казалась попросту натертой сажей. В его ушах раздавались ее то жалобные, то победные стоны, и заглушить их не могли ни писк арранток, пытавшихся изобразить страсть там, где, кроме страха, ничего не было и быть не могло, ни плеск вскипавших вокруг носа "Рудиши" волн, ни свист ветра, игравшего звонкую песнь погони на струнах снастей.

Таанган верил, что эта женщина была создана для него, и при мысли о том, что встретиться им больше не суждено, его охватывала такая безудержная ярость, что "стервятники Кешо" горячо возблагодарили Великого Духа, завидев на горизонте паруса "Перста Божьего". Когда человеку становится плохо, он должен взять в руки кривой меч, вспороть врагу брюхо – и все снова станет хорошо. Команда "Рудиши" уважала и любила Таангана, всегда готового прикрыть любого из своих людей собственной грудью и без колебаний первым шедшего навстречу опасностям. "Стервятники" понимали, что у капитана нет нынче никакой охоты разводить дипломатию, да и кораблик маленький, чего с ним церемониться. Не дожидаясь приказа, они подняли из трюма "рыбу", которая, помимо того что ломала палубу вражеского корабля, сокрушала еще и дух его защитников. Приготовили снабженные мощными штырями абордажные мостики, благодаря которым два судна оказывались связанными прочнее, чем если бы их соединяла дюжина канатов. Абордажный отряд кроме мечей вооружился баграми и "кошками". Воины его замерли по правому борту, и тут над кормой удирающего суденышка поднялся золотистый дымок, похожий на облако пыли, пронизанное вырвавшимся из-за туч солнечным лучом.

Вместо того чтобы осесть, облачко это начало расти и шириться, превращаясь в полупрозрачную завесу. Почуяв наконец неладное, Таанган приказал уклониться вправо: ветер должен был унести золотую пыльцу вперед, она должна осесть на убегающий корабль, но этого не произошло, и "Рудиша", не сумев достаточно резко сменить курс, вошел в сверкающий туман. Раздался крик боли, его подхватила сразу дюжина глоток, и "стервятники" заметались по палубе, тщетно пытаясь спастись от золотистых пылинок, прикосновения которых напоминали укусы рассерженных ос…

Стоящим на корме "Перста Божьего" людям казалось, что корабль преследователей попал под огненный дождь. На тростниковых парусах джиллы заплясали крохотные, едва различимые издали язычки пламени, становившиеся с каждым мгновением все ярче и крупней. Завывающая, изжаленная чудовищным огненным облаком команда поспешила покинуть палубу и укрыться в кубриках и каютах. "Рудиша", потеряв управление, начал рыскать из стороны в сторону, зарываясь носом в волны. Паруса вспыхнули, делая судно похожим на огромный факел, и тут брус с качавшейся на нем "рыбой", описал вокруг мачты один круг, затем второй… Бронзовая чушка пронеслась над палубой, разрывая на части горящие паруса носовой и кормовой мачты. Запуталась в тлеющих снастях и вновь, повинуясь колдовской силе, пошла по кругу. Мачты трещали и ломались, клочья горящих парусов упали на палубу и подожгли ее. Удерживавший "рыбу" канат лопнул, и она обрушилась на высокую корму судна.

– Теперь самое время спустить шлюпку и подойти поближе к "Рудише", чтобы выловить всех, кто попытается найти спасение в волнах, – обратился к капитану Агеробарб, поливая руки маслянистой жидкостью из маленького флакончика.

Маниса, не сводя глаз с пылающей джиллы, зачарованно кивнул. На его побледневшем, невзирая на загар, лице застыло выражение суеверного ужаса и отвращения.

– Как все просто! Подумать только, эти люди даже за оружие не успели взяться!.. Какой кошмар!.. – бормотал он, едва шевеля непослушными губами.

– Ты слышал, что я сказал?! Поворачивай "Перст Божий", если не хочешь, чтобы все эти чернокожие потонули! – сердито прикрикнул на него маг.

Капитан, бросив на Агеробарба безумный взгляд, сорвавшись с места, кинулся к застывшей чуть поодаль группе мореходов, на ходу выкрикивая команды, а Хономер, глядя на прыгавшие с горящего "Рудиши" в море чернокожие фигурки, зябко поежился, подумав, что теперь команда "Перста Божьего" будет не только побаиваться, но и ненавидеть своих страшных пассажиров. Ибо как ни крути, а было в таком вот применении магии что-то недостойное, наводящее на мысль о бесчестном поединке и предательском ударе.

Он покосился на Агеробарба, по замкнутому, окаменевшему лицу которого невозможно было понять, о чем тот думает. Потом на Тразия Пэта, отводящего глаза в сторону, чтобы не видеть гибнущее судно преследователей. Похоже, Агеробарб не испытывал удовлетворения от содеянного, а Тразия вообще мутит от этого зрелища и, того гляди, вывернет за борт. Негоже, конечно, воину драться с неразумным дитятей, но, в конце-то концов, "Рудиша" получил по заслугам, а Великое Служение редко обходится без пролития крови.

– Слава Близнецам, что все так быстро кончилось, – пробормотал Хономер, осеняя себя знаком Разделенного Круга. – Смотреть на это тяжело, однако, брат, сдеданное тобой не может не вызывать восхищения. Блестящая работа!

– Грязная, но необходимая. А теперь нам придется позаботиться о пленниках. Среди них будет много обожженных, – хмуро сказал Агеробарб.

– Не беспокойся, я займусь ими. Тебе же лучше сейчас отдохнуть. – Молодой маг повернулся к Хономеру. – У меня есть кое-какие снадобья, и если ты мне поможешь…

– Я кое-что смыслю в этом деле и охотно помогу тебе, – ответил Хономер, чувствуя, что горящий корабль притягивает его взгляд, словно магнит железо.

19

Вождь траоре оказался светлокожим и, к великой радости Эвриха, говорил по-аррантски не хуже его самого. Множество мелких морщинок, разбегавшихся от светло-серых глаз, доброжелательно посверкивавших из-под широкого лба, свидетельствовали о том, что Бамано был веселым человеком, в чем юноша и убедился, едва тот открыл рот.

– Рад поздравить тебя с благополучным окончанием плавания и сообщить, что в племени потерпевших кораблекрушения ты желанный гость. В этом у тебя уже было время убедиться, не так ли? – Эврих кивком подтвердил слова вождя, и тот продолжал свое, ставшее уже, по-видимому, традиционным, приветствие. – С тех пор как траоре прекратили употреблять в пищу тех, кого пригоняло к этим берегам северное течение, попавшие в беду мореходы находят здесь приют и утешение или же, если тихая жизнь им не по нраву, отправляются куда глаза глядят. Мы рады каждому спасшемуся из лап Морского Хозяина, но никого не удерживаем. Буде пожелаешь ты остаться в племени – милости просим, надумаешь уйти – забирай из снятого с "Морской девы" все, что сможешь унести, и – в путь…

При первом же знакомстве с траоре, пироги которых вывели полузатонувшее судно из течения и отогнали в бухту, расположенную за галечным пляжем, Эврих отметил, что цвет кожи гребцов колеблется от светло-золотистого до иссиня-черного. Одного взгляда на них было довольно, чтобы понять – здесь собрались люди из самых разных уголков света: арранты, саккаремцы, уроженцы Афираэну, Кидоты, Мавуно, Шо-Ситайна и Озерного края. Догадка о том, что омывающее западный берег Мономатаны течение приносит сюда все суда, потерпевшие крушение в этих водах, подтвердилась после обмена Эвриха первыми же фразами с сидящими в пирогах гребцами и в какой-то степени объясняла дружелюбное отношение к нему столь разных людей, говорящих на невообразимой смеси языков.

Несколько дней, проведенных в селении траоре, расположенном среди прибрежных скал на берегу живописного озера, позволили юноше не только познакомиться с жизнью приютившего его племени, но и обдумать свое положение, казавшееся ему теперь уже не столь мрачным, бесцельным и безрадостным, как во время плавания на полузатонувшем корабле. Помогая траоре днем разбирать на части "Морскую деву" и беседуя вечерами со словоохотливыми стариками, он перестал ощущать щемящую боль в сердце. Работа в обществе жизнерадостных мужчин и рассказы о судьбе удивительного племени настолько захватили его, что воспоминания о погибших товарищах начали утрачивать свою остроту, а собственные беды стали казаться не такими уж страшными и непоправимыми. Ежегодно терпящие крушения суда, проглоченные штормовым морем команды, кровавые битвы на границе Мавуно и Афираэну, нашествие на приморские страны кочевников из Красных пустынь – все это, рассказанное очевидцами, заставило его по-иному взглянуть на случившееся с ним. К тому же устоявшаяся жизнь большого селения чем-то напоминала юноше Фед и до известной степени примиряла его с Нижним миром.

Он и предположить не мог, что здесь, как в огромной семье, могут уживаться люди, родившиеся на разных континентах, говорящие на разных языках, поклоняющиеся разным божествам и помимо различного цвета кожи имевшие различные, совершенно не похожие, а порой и прямо противоположные привычки и обычаи. Идиллией тут, впрочем, и не пахло, а, как и повсюду в Нижнем мире, все напоминало о крови и насилии, но здесь, похоже, без этого вообще невозможно было прожить, и, главное, почти никогда нельзя было установить, кто же был прав, а кто виноват.

Примером подобного утверждения могла служить история племени траоре, бежавшего в прибрежные скалы из южных долин после чудовищного землетрясения. В результате долгих скитаний траоре облюбовали это место не столько из-за прекрасного озера, названного ими Мвализури – Слеза Божья, сколько из-за того, что северное течение исправно выносило на галечную отмель, а после штормов особенно щедро, всевозможные дары моря, среди которых были ушастые тюлени, киты, рыбины всех сортов и размеров, черепахи и огромные фиолетовые раковины, хозяева которых считались деликатесом даже в Аррантиаде. Прибивало оно к берегу и израненные штормами, потерявшие управление корабли, причем содержание их трюмов было едва ли не самым ценным из того, что давало море траоре. Что же касается спасшихся мореходов, то их обычно приносили в жертву Морскому Старцу. Тот получал души несчастных, а тела их во славу божию поедались его почитателями. Так продолжалось до тех пор, пока на отмель не сел громадный пиратский корабль. Три сотни головорезов с "Альбатроса" не пожелали быть съеденными, и многим траоре пришлось отдать души кровожадному божеству, прежде чем псы морей насытили свои клинки кровью каннибалов.

Капитан "Альбатроса" не мог увести свой смертельно раненный корабль от этих берегов и, здраво рассудив, что поселок траоре приспособлен для жизни несколько больше, чем голые скалы, согласился пощадить уцелевших после жестокой резни мужчин племени, если вдовы погибших примут его людей в свои хижины и обязуются не чинить им козни и за убиенных мужей не мстить. Так, во всяком случае, гласила легенда. На самом деле пираты, надо думать, просто ворвались в поселок и взяли все, что им приглянулось и до чего дотянулись их жадные, обагренные кровью чернокожих руки. С той поры жизнь племени сильно изменилась, и вынесенных на галечный пляж после кораблекрушения мореходов – пиратов, их жертв и всех прочих – встречали если не с распростертыми объятиями, то вполне дружелюбно. Прошли годы, и ситуация начала меняться к худшему, ибо женщины редко отправляются в море и недостаток их в поселке стал ощущаться все острее и острее. Разумеется, кое-кто из потерпевших кораблекрушение, не ужившись в поселке, уходил на восток, надеясь добраться до Аскула, но таких было не так уж много, и среди траоре все чаще стали вспыхивать драки. Само собой напрашивалось решение забыть о гостеприимстве и вспомнить старые обычаи племени, чистокровных траоре в котором, правда, давно уже не было. Так бы, вероятно, и поступили, если бы тогдашний вождь не предложил более человеколюбивый и мудрый выход из положения.

Отремонтировав крохотное суденышко, пять выбранных племенем мужчин отправились на нем в Аскул, захватив с собой значительную часть золота, драгоценностей и других ценных предметов, снятых некогда с пригнанных к отмели кораблей. На вырученные от их продажи деньги посланцы племени закупили в Аскуле множество рабынь и грозящее развалиться на части судно. Подхваченный течением корабль благополучно достиг отмели, и причина потасовок в поселке была устранена, а цвета кожи его обитателей стали еще более разнообразными. К несчастью, суденышко, отправившись в Аскул вторично, в поселок уже не вернулось, и связь с внешним миром вновь была на долгие годы потеряна. В последнее время опять стал ощущаться недостаток в женщинах, и, хотя Эврих был принят траоре как нельзя лучше, уже само то, что историю племени ему рассказали в первый же вечер, красноречиво свидетельствовало об опасениях, которые внушал дружной общине каждый новый мужчина. Сильные руки ни в одном селении не будут лишними, но, как известно, у статных красивых парней кроме рук имеется еще кое-что, способное серьезно испортить жизнь его менее одаренным природой товарищам.

Эврих, впрочем, и не собирался провести остаток своих дней у траоре. Возвращаясь мысленно к постигшей "Морскую деву" трагедии, он пришел к убеждению, что хотя бы частично может вернуть долг павшим, привезя Верцелу и отцу Хриса семена хуб-кубавы. Это меньшее, что ему следовало сделать, и это была поистине достойная цель, достигнув которой он способен был хоть в малой степени отблагодарить богов за спасение своей жизни. Как знать, быть может, ради этого-то они и оставили его в живых, единственного из всей команды, из всех пассажиров несчастливого судна? И коли уж суждено ему скитаться по свету, так не лучше ли придать этим скитаниям высокий смысл, чем уподобляться листку, сорванному ураганом и несущемуся по прихоти его неведомо куда?

Эти-то соображения и подвигли юношу искать встречи с вождем траоре, первые же слова которого подтвердили, что Бамано и его люди не будут чинить ему препятствий, надумай он покинуть их поселок. Напротив, как он и предполагал, они будут рады этому и снабдят его всем необходимым для путешествия. Оставалось решить главное: как добраться до долины Нгуруве, где произрастал, по сведениям Хриса, Глаз Дракона. Беседуя с траоре, Эврих пришел к выводу, что путь в Аскул будет нелегким, и если бы у Бамано имелись хоть какие-то карты, он, пожалуй, рискнул бы, вместо того чтобы идти в этот город, сразу же отправиться на поиски легендарной долины…

Сидевший под навесом хижины вождя юноша ответил на учтивые слова Бамано подобающим образом, поблагодарил траоре за гостеприимство и сообщил, что хочет покинуть поселок. Вождь благосклонно покивал, выжидающе поглядывая на ерзающего под его проницательным взглядом Эвриха, и тот, совершенно неожиданно для себя самого, начал рассказывать ему о плавании "Морской девы", гибели команды и пассажиров и цели, ради которой Хрис пустился в плавание, не упомянув, правда, ни разу о том, что и сам он, и Странник пришли сюда из Верхнего мира.

Внимательно слушавший юношу Бамано нисколько не удивился его откровенности: он не первый раз выслушивал рассказы потерпевших кораблекрушение и полагал их желание выговориться и облегчить тем самым свою душу вполне естественным. Перейдя к цели путешествия Хриса, Эврих не сводил глаз с вождя, ожидая его реакции, но тот оставался доброжелательно-спокоен. В глазах крупного пожилого мужчины при упоминании о хуб-кубаве не вспыхнул огонек интереса, не мелькнула искра алчности, и юноша без утайки рассказал ему все, что было ему известно о долине Нгуруве.

– Тебе незачем идти в Аскул, – остановил Бамано юношу, когда все главное было сказано. – Я понял, к чему ты ведешь, и полагаю, тебе в самом деле незачем идти в город. Едва ли путь из него до твоей долины окажется короче, чем отсюда. Имеющиеся у меня карты не очень точны, но даже в Аскуле вряд ли найдутся лучшие. Западное побережье Мономатаны плохо знакомо как аррантам, так и жителям Мавуно, а о том, что делается за встающими из моря скалами, называемыми северянами Южным Щитом, им известно и того меньше. Люди, однако, удивительно непоседливые создания, в особенности те, кого судьба забросила в эти места. Время от времени среди них находятся смельчаки, во что бы то ни стало желающие посмотреть на новые земли. С тех пор как существует наш поселок, многие из них уходили на юг, в глубь континента, и кое-кто, вернувшись, составил даже некое подобие карт. Доверять им особенно нельзя, но все же это лучше, чем ничего. Да, определенно лучше, ведь кое-что в них совпадает. Ну да сам сейчас посмотришь.

С этими словами Бамано скрылся в хижине, а Эврих поднес к губам глиняную чашку с желтоватым травяным настоем. Лучи заката окрасили воды раскинувшегося перед его глазами Мвализури в алый цвет, и все же озеро не казалось ему зловещим. Глядя на возвращающихся в поселок, негромко переговаривающихся мужчин, он испытал легкое сожаление по поводу того, что совсем скоро ему придется уйти отсюда. С веселым щебетом порхающей походкой прошла мимо хижины вождя стайка девчат, направлявшаяся, скорее всего, к Свадебной скале. С наступлением лета юноши вечерами приходили к ней, чтобы метать лишенные наконечников копья в расщелину. Попавший, согласно традициям траоре, получал право засылать сватов к приглянувшейся ему девушке, но ритуальное это испытание давно уже превратилось в забаву, дававшую молодежи возможность собраться в укромном местечке, вволю поболтать и позубоскалить.

Эвриху, забредшему как-то невзначай к Свадебной скале, очень понравились эти посиделки, и он сам был не прочь метнуть копье – просто так, наудачу, но вовремя сообразил, что делать этого ни в коем случае не следует. Несмотря на поразительную терпимость, у траоре имелись свои традиции, с которыми должно было считаться. Выходцы из Мавуно, где новорожденных близнецов умерщвляли на том основании, что якобы женщина родила их от двух разных мужчин и, будучи сама беспутной, принесла такое же беспутное потомство, мирно уживались с уроженцами острова Толми, где, как известно, поклонялись Богам-Близнецам и не думали затевать разборки на религиозной почве. Здесь умели любить свою веру, не оскорбляя чужую, то есть придерживались того самого правила, о котором Хрис твердил Эвриху с самого начала совместного путешествия, однако терпимость в религиозных вопросах совсем не означала, что у траоре не было твердых правил поведения и целого ряда весьма жестких, хотя и неписаных законов. И по ним, прогулка с девушкой под луной, являвшаяся в его родном городе делом совершенно обычным, здесь запросто могла стоить ему жизни…

– Вот карты, спасенные нами с прибитых к берегу кораблей, и те, которые нарисовали наши путешественники. – Бамано положил на широкие глянцевые листья, длиной превышавшие человеческий рост и заменявшие траоре циновки, кипу пожелтевших свитков и особым образом высушенных пальмовых листов, на которых нетвердой рукой были нацарапаны какие-то рисунки.

– Прежде всего посмотри сюда. – Вождь развернул самый большой пергамент, на котором было мастерски изображено северное побережье Мономатаны. – Вот Аскул, а наш поселок находится значительно западнее. Его, так же как отмель и течение, нанес на эту карту кто-то из моих предшественников. Из Мвализури, как видишь, вытекает Фадуль. Река течет на юго-восток и впадает в Ржавое болото…

Обтянутая корой тилилобы пирога день за днем скользила вниз по реке, петлявшей среди нагромождения пестрых скал. Стиснутый стенами узких ущелий поток начинал вскипать и пениться; вырываясь на просторы зеленых долин, он растекался, успокаивался, замедлял свой бег и вновь ярился на клыкастых порогах, ласково мурлыкал или ревел дурными голосами расцвеченных радугами водопадов. Благодаря впадавшим в Фадуль бесчисленным ручейкам и речушкам, она постепенно набирала силу и уже не обегала боязливо каждый встречный утес, а остервенело грызла и точила мягкий песчаник, так что порой оставалось лишь диву даваться, как это нависшие над потоком скалы еще не рухнули и не перегородили его громоздкими своими тушами.

Эвриха поражали и восхищали не только нависающие над водой каменные глыбы, на которых время от времени встречались высеченные в незапамятные времена искусной рукой причудливые малопонятные рисунки, но и стремительные, отливающие сталью ножеобразные рыбины, и безбоязненно спускавшееся на водопой, непуганое зверье, и огромные птицы, парившие в поднебесье. Освоившись с длинным двухлопастным веслом и научившись управлять верткой пирогой, столь легкой, что он без особого труда перетаскивал ее через пороги и водопады, юноша начал получать от путешествия ни с чем не сравнимое наслаждение. Карты Бамано не врали – Фадуль действительно несла свои воды на юго-восток, и каждый день плавания приближал Эвриха к цели. Ему уже начало представляться, что путешествие его в глубь Мономатаны и дальше будет похоже на увеселительную прогулку, когда на исходе пятого дня перед ним открьшось Ржавое болото и он понял, что безмятежному существованию пришел конец.

Заслышав рев приближающегося водопада, юноша привычно подогнал пирогу к берегу и отправился посмотреть, где ему удобнее будет спуститься. Каково же было его изумление, когда, подойдя к краю обрыва, он обнаружил простирающиеся, насколько хватало глаз, рыжие топи, однообразие которых нарушалось лишь чахлыми пучками камыша да поднимающимися кое-где из ржавой жижи замысловатой формы утесами. Над болотом стелился вечерний туман, но был он какой-то болезненно-рваный и тоже отсвечивал ржавью, сливаясь кое-где с низкими, плотно обложившими небо облаками. Туман этот клубился и, казалось, стягивался к определенным точкам болота, поверхность которого тоже была какой-то неоднородной. В некоторых местах она бугрилась, пучилась и можно было даже разглядеть какие-то похожие на громадные нарывы кочки, в других – ржаво посверкивала стоячая вода, а на густой жиже временами угадывалась крупная рябь, хотя ветра не было и в помине.

Словом, чем дольше стоял Эврих на краю Ржавого болота, тем меньше оно ему нравилось. Ибо похоже оно было одновременно на ведьмину похлебку и на невообразимо гигантское живое существо, которое, прикинувшись невесть чем, затаилось в чаянии добычи. Юноша покрутил головой, силясь избавиться от наваждения: болото как болото, по словам Бамано, ничего в нем особенного, если не считать размеров, нет. И если можно его пересечь на пироге – он это сделает…

Проснувшись утром, Эврих прежде всего отметил, что за ночь пушистые облака уступили место тяжелым грозовым тучам. На небе не было ни единого просвета, и Ржавое болото выглядело еще более зловещим, чем вчера Продолжая убеждать себя, что если бы поджидали его здесь какие-нибудь опасности, то вождь траоре предупредил бы о них, юноша столкнул пирогу на рыжую маслянистую воду и сильными взмахами весла погнал вперед.

Бамано сказал, что воду из этого болота пить нельзя и потому никакой живности вокруг не водится, что являлось истинной правдой. Не видно и не слышно было птиц, на берегу он не обнаружил звериных следов, и сами ржавые воды были пустынны и мертвы. Со дна иногда поднимались круглые шумные пузыри, по поверхности, без видимой причины, то и дело пробегали полоски ряби, но ни водяных змей, ни жуков-плавунцов, ни пиявок, ни стрекоз не было видно, и, стало быть, никаких жутких тварей здесь и в самом деле не водилось. Помимо того что вода в этом болоте мертвая, вождь траоре как бы невзначай обмолвился, что на месте возникших после страшного землетрясения топей раньше находилась столица древнего государства Угадаг. Наскальные барельефы и полуразвалившиеся дозорные башни, замеченные Эврихом во время плавания по реке, свидетельствовали о том, что некогда среди этих гор и в самом деле жили люди, умевшие не только охотиться и пасти скот. Быть может, сознание того, что Ржавое болото стало могилой для большинства из них, и явилось причиной того, что произвело оно на юношу на редкость тягостное впечатление.

Энергично работая веслом, Эврих, несмотря на все старания, ни на мгновение не забывал, что плывет над огромной могилой. Он не только видел, но и кожей чувствовал, что попал в совершенно мертвый край, и ощущение это наполняло его душу безотчетным ужасом и унынием. Он мог сколь угодно уговаривать себя, что мертвый край – не самое худшее место в этом мире, здесь, по крайней мере, можно не опасаться когтей и клыков четвероногих хищников, да и двуногих встретить было мудрено. Он не боялся, что погребенные на дне болота мертвецы воскреснут или проклятое богами место подстроит ему какую-то пакость, и все же от тишины и полного отсутствия какой-либо жизни сердце его билось учащенно, а туника очень скоро начала прилипать к взмокшей спине.

Эврих, впрочем, предпочитал думать, что взмок не от страха, а от усилий. Двигаться по болоту было и впрямь несравнимо труднее, чем скользить вниз по течению реки. Легкая пирога шла ходко, но топь при ближайшем рассмотрении оказалась чем-то сродни лабиринту, в котором протоки чередовались с плавучими торфяными островками и полосами мелководья, где к поверхности поднимались белесые, похожие на седые волосы водоросли. Вид их не внушал юноше особого доверия, к островкам и затопленным кочкам он тоже старался не подплывать близко и в результате двигался значительно медленнее, чем ему бы того хотелось.

Отыскивая в паутине проток кратчайший путь на юг, Эврих так увлекся, что почти не обращал внимания на торчащие кое-где из болота верхушки скал, и, только приблизившись к одной из них локтей на триста, с удивлением понял, что причудливой формой своей утес этот обязан вовсе не ветрам и дождям. Высящийся локтей на двадцать – двадцать пять над топью черный базальтовый столб был обработан человеческими руками! Узкие плечи, высокая шея со множеством нанизанных на нее колец и длинная голова идола производили странное и страшноватое впечатление. Оскаленные в усмешке толстые губы, птичий клюв вместо носа, круглые провалы глазниц и напоминавшая ступенчатую пирамиду шапка были настолько ни на что не похожи, что Эврих затруднился бы сказать, кого же изваяли скульпторы Угадага. Это был явно не человек, но назвать его богом или демоном юноша тоже не решился бы, настолько изваяние было диким и чуждым всему людскому. Он даже не мог понять, гнев, злобу или радость выражало лицо этого птицечеловека. Тело гиганта было скрыто Ржавым болотом, и, прикинув, какой же высоты должна быть статуя, если сделана она в полный рост, Эврих испытал благоговейный трепет. Таких скульптур не было и в Аланиоле, не говоря уж о его родном городе. Да, пожалуй, арранты и не сумели бы изваять ничего подобного! А ведь она тут не одна, вчера, глядя на болото со скал, он заметил не меньше двух дюжин подобных "утесов"!..

Вероятно, юноша еще долго разглядывал бы диковинного истукана, силясь понять, кем и для чего было затрачено столько труда и как должен выглядеть этот колосс в полный рост, если бы первые крупные капли дождя не начали шлепаться в болото, поднимая фонтанчики ржавой грязи. Вздрогнув, Эврих взялся за весло, сознавая, что дождь может сильно осложнить его положение. На миг ему даже пришла в голову мысль повернуть, пока не поздно, к берегу, но он отбросил ее как недостойную и сильнее заработал веслом.

По словам Бамано, Ржавое болото можно было пересечь за день, если плыть от места впадения в него Фадуль строго на юг. Это был кратчайший путь через топь, и Эврих опасался, что если из-за дождя он потеряет верное направление, то может проблуждать по рыжей мертвой пустыне не одни сутки, ибо границы ее с запада и востока ни на одной карте обозначены не были. Между тем ему совсем не улыбалось застрять тут на ночь, ибо, сколь ни добротно была сработана пирога, некоторое количество воды она все же пропускала. Каждую ночь, вытаскивая ее на берег, он по совету траоре промазывал прохудившиеся швы разогретой над костром смолой и имел возможность убедиться, что пирога эта, сделанная для рыбалки на Мвализури, на подобные путешествия рассчитана не была.

Оставив позади длинноголового птицечеловека, юноша продолжал налегать на весла, чувствуя, как все чаще шлепают по его плечам увесистые дождевые капли. Подул ветер, поверхность Ржавого болота покрылась рябью, низкие, набухшие от влаги тучи медленно поползли по небу, на котором по-прежнему не было видно ни одного просвета.

– Ай-ай-ай! – пробормотал Эврих, кусая губы и мысленно кляня вечное свое невезение. – Что-то будет, чует мое сердце…

И, словно в ответ на эти слова, где-то в вышине грохнуло тяжко и страшно. Рухнула на землю стена дождя, заволновалось Ржавое болото, зачавкало мерзостно, и юноша, стиснув зубы, вновь изо всех сил заработал веслом…

Он греб, не зная устали, а дождь лил и лил, и сквозь водяную завесу его в хмуром свете серого дня все труднее становилось различать безопасные протоки. После того как пирога два-три раза ткнулась носом в не замеченные юношей островки, на дне ее начала плескаться вода, и Эврих впервые подумал, что может и не добраться до берега. Он еще яростнее стал загребать веслом, поражаясь тому, как быстро гаснет дневной свет. Полыхнула ядовито-желтая молния, выхватив из сумрака чудовищную морду еще одного каменного изваяния. Эвриху показалось, что остроухая, кошкоподобная образина хохочет над ним, и, когда прямо над его головой грянул оглушительный раскат грома, он едва не выронил весло.

Молнии одна за другой раскалывали небо огненными трезубцами, гром грохотал снова и снова, но мысль о том, что промедление может стоить жизни, заставила юношу, забыв обо всем на свете, грести и грести, не обращая внимания ни на буйство стихии, ни на страшные оскалы древних истуканов. Он должен был во что бы то ни стало достичь берега до наступления темноты, теперь уже было совершенно ясно, что грядущую ночь пирога на плаву не продержится. И потому он продолжал грести из последних сил, не давая пощады вздувшимся на руках мозолям, вопреки ломоте в спине и начавшим подрагивать ногам, мысленно молясь лишь об одном: только бы не сбиться с намеченного курса.

Эврих работал как каторжный, и, когда счет времени был уже окончательно потерян и надежда покинула его, он, стряхивая заливавшую глаза воду, вдруг заметил, что в тучах появился крохотный просвет. Жаркие молитвы его, к помощи которых прибегал он куда как нечасто, были услышаны, дождь пошел на убыль. Без сил опустившись на дно пироги, юноша принялся вычерпывать из нее воду, ожидая, что хоть один луч солнца сумеет прорваться сквозь тучи и поможет ему сориентироваться. Но солнце так и не появилось, а вместо него, к несказанной своей радости, Эврих увидел сквозь поредевшую пелену дождя вершины далеких скал. Они находились прямо перед ним, и, значит, с курса он каким-то чудом не сбился. Оставалось собрать силы и гнать пирогу вперед, пока она не уткнется в берег, но теперь, когда цель была видна, совершить этот переход представлялось Эвриху пустячным делом.

20

Выспавшись под прикрытием скалы, Узитави с первыми солнечными лучами была уже на ногах. Найденное вчера утром убежище уберегло их с Тагом от грозы, а вынужденное бездействие позволило обдумать результаты путешествия на север и прийти к выводу, что настал момент возвращаться в пещерный поселок. Наам не пожелал снизойти к ней в долине Каменных Богов и не посетил ее на берегу Ржавого моря. Надеждам девушки не суждено было сбыться, рыжие топи преградили ей путь, и оставаться здесь дольше не имело никакого смысла.

Навьючив Тага двумя мешками с провизией и снаряжением, Узитави вооружилась копьем и двинулась вдоль берега Ржавого моря, рассчитывая найти впадавший в него ручей, поднимаясь по течению которого она могла бы облегчить себе обратный путь и разжиться свежей рыбой. Однако, взобравшись на каменистую гряду, девушка обнаружила не ручей, а лежащего ничком человека, неподалеку от которого из рыжей воды выглядывали нос и корма затонувшей близ самого берега пироги. Вид переплывшего Ржавое море мужчины ошеломил Узитави и заставил серьезно призадуматься. Никогда еще к мибу не приходили люди с севера, и она не склонна была считать, что наткнулась на этого человека случайно. Вероятнее всего, он послан ей Наамом в ответ на ее страстные призывы. А может… Может, это древние боги здешних мест послали ей этого мужчину? Быть может, они расценили ее приход в долину Каменных Богов как паломничество к ним, и это знак того, что они услышали мольбы Супруги Наама? Как бы то ни было, мужчина этот очутился тут и попался ей на глаза конечно же неспроста, и, надо думать, все прояснится, как только он очнется ото сна…

Рассуждая подобным образом, Узитави свистом подозвала Тага и начала спускаться к распростертому на камнях человеку. Чем ближе она подходила, тем больше убеждалась, что тот и в самом деле выглядит странно, и странность эта подкрепила ее уверенность в том, что без того или иного божества здесь явно не обошлось. Даже под слоем покрывавшей юношу грязи было видно, что волосы у него изумительного, невиданного среди мибу, нундожу, рахисов и пепонго золотого цвета. Руки и ноги светлые и, если бы не загар, были бы вовсе белыми. Чудная матерчатая рубаха, доходящая до середины бедер, украшена у ворота и подола красно-коричневым орнаментом, в здешних местах неизвестным, а пристегнутый к поясу меч в ножнах говорит о том, что юноша этот прошел обряд посвящения в воины.

Впрочем, кем бы ни был этот человек, встреча с ним служит достойным завершением похода, решила Узитави и, опустившись на корточки неподалеку от спящего, начала вытаскивать из снятого с Тага мешка нехитрую снедь, которая должна была расположить к ней посланца богов. Если же это обычный бродяга, то, завидев татуировку Супруги Наама, он бросится в бега, и она позавтракает, как обычно, в гордом одиночестве. В любом случае торопиться ей некуда, поиски ручья можно продолжить и после завтрака, а рыбу она еще успеет поесть.

Девушка развязала полупустой мех с водой, разложила на плоском камне кусочки вяленого и жареного, изрядно засохшего уже мяса, пару диких круглых дынь, превосходно утоляющих жажду, пучок водяного лука, и пригоршню съедобных корешков. Ей очень хотелось, чтобы юноша этот был посланцем богов, все равно, Наама или тех, чей странный облик увековечили в камне жившие некогда в этих местах люди, и Узитави, подождав некоторое время, не в силах сдержать любопытство, требовательно постучала древком копья об уставленный снедью камень. Объедавший чуть поодаль колючки Таг поднял голову и укоризненно посмотрел на девушку, но той было в этот момент решительно не до него.

Юноша поднял голову, несколько мгновений смотрел на Узитави мутными ото сна глазами, потом с уст его сорвалось негромкое восклицание, и он вскочил на ноги. Ему достаточно было одного взгляда на девушку и разложенную на камне пищу, чтобы понять: она здесь одна и приглашает его разделить трапезу. Белый как молоко бык, стоящий чуть поодаль, не привлек его внимания, зато татуировка… Узитави едва не расплакалась от разочарования, ожидая, что вот сейчас до этого красавчика, уставившегося на нее, как на диво дивное, дойдет, с кем он имеет дело, и тогда… Но он почему-то не бросился бежать, а, издав восхищенный возглас, сделал шаг вперед, будто намеревался получше разглядеть оранжево-белые рисунки на черном теле девушки, или даже коснуться их пальцем.

– Стало быть, ты и правда посланец Наама? – Она положила копье к ногам и тоже шагнула навстречу золотоволосому, глаза у которого оказались такими же поразительными, как и все остальное, – зелеными и ласковыми. – Он послал тебя вместо себя? Или ты сам – земное воплощение Божественного Дракона?

– Себя место тебя?.. Дракон?.. – Юноша нахмурил брови и коснулся открытой ладонью левой стороны груди. – Эврих. Ты звать имя?

По тому, как он коверкает слова, неправильно повышает и понижает голос, Узитави догадалась, что если этот юноша и знает язык мибу, то не лучше двухлетнего ребенка, и говорить с ним будет ох как не легко.

– Меня зовут Узитави. Я Супруга Наама. Тебя послал Наам или другие, здешние боги? – спросила она, стараясь говорить медленно и как можно четче выговаривать слова.

– Узи-та-ви? Ты? Хорошо, друг! – Юноша протянул обе руки к Узитави и осторожно коснулся тыльных сторон ее ладоней.

– Тебя послал Наам? Наам или другие боги? – настаивала девушка, которой почему-то казалось, что это самый важный вопрос и решить его надо немедленно. – Наам? Или здешние боги?

– Боги, – покладисто согласился юноша. – Мои боги вести тут. Вести тут видеть тебя. Узи-та-ви. Да? Ты идти племя ловить еда? Он – друг? – Эврих указал на белого быка. – Ты ехать верхом на? Ты он ехать гора?

– Это Таг. Он мой друг. Иногда я езжу на нем, но чаще иду рядом. И ему, и мне так удобнее. – Она подумала, что, пожалуй, ведет себя глупо, с посланцем древних богов должно говорить как-то иначе. Но как? – Ты наверно хочешь есть? Садись и отведай этой пищи.

– Моя пища есть. Ты ждать, я смотреть… – Юноша направился к тому месту, где едва выглядывали из воды останки пироги, и, взявшись за изогнутый нос, попытался вытащить ее на берег.

Узитави знала, что из этого ничего не выйдет, но вмешиваться не стала. Устремив на Эвриха жадный взгляд, она любовалась его статной фигурой, крепкими мускулистыми руками, стройными ногами, на которых были сандалии с ремнями, завязывающимися под коленями. Тонкая талия, широкие плечи, узкие бедра – древние боги не поскупились наделить этого парня всем, что делает мужчину привлекательным в девичьих глазах. Но за что ей это? Чем она отплатит им за столь драгоценный дар и как отнесется к нему Наам? До сих пор он никак не проявлял себя, но, если Божественный Дракон хоть сколько-нибудь ревнив, все это может плохо кончиться. Хотя если уж он сам ни разу не заинтересовался своей Супругой, то отчего должно его волновать присутствие подле нее Эвриха?..

– Все пропасть. Еда нет, вещи нет. Я давать хотеть ты – совсем нет. – Эврих развел руками. – Гром, плыть скоро-скоро, сил нет, лежать спать. Она тонуть. – Он кивнул на пирогу и рассмеялся, обнажив ровные белые зубы.

– Ну, это не самая большая потеря, – хрипло бросила девушка, подумав, что такое же волнение, наверно, испытывает хищник, учуяв запах свежей крови, и перед глазами ее возникла оскалившаяся морда серебристой пантеры. – Угощайся и скажи мне, как ты попал в этот пустынный край.

Она многократно слышала рассказы о белокожих купцах, приплывавших на равнинные земли мибу по Мджинге, но этот юноша приплыл не по реке и не был похож на купца. Посланец богов, если он человек, как и все люди, должен где-то родиться и жить, прежде чем стать посланником. Но главное, ей хотелось бы знать, что потребуют древние боги за то, что привели его сюда и отдали Супруге Наама? За обладание этим юношей Узитави ничего не жаль было отдать, но ведь ничего ценного у нее и не было…

– Я плыть море. Корабли сражаться. Все гибнуть, я плыть. Берег стоять поселок. Там плыть тут. Болото, ты. Узи-та-ви.

– Нет, не так. Узитави, – певуче и протяжно поправила его девушка. – Ты плыл с товарами? Ты искал чего-то? Или боги сказали тебе, что я буду ждать тебя здесь?

– Ты ждать? Я знать нет. Боги сказать я: идти найти Глаз Дракона. Я идти. Найти ты. Хорошо.

– Погоди-ка! Так боги послали тебя за хуб-кубавой? – опешила от неожиданности девушка. – Однако твои боги высоко тебя ценят! Впрочем, Наам испепелит нас прежде, чем тебе удастся добраться до Глаза Дракона. А если нет, значит, ему не только Супруга, но и Глаз не больно-то нужен. Хорошо!

– Хорошо? Я? Глаз? Боги? Кто хорошо?

– Все хорошо, ешь, я помогу тебе достать Глаз Дракона. Почему бы и нет? – Она круговым движением старого бронзового ножа располовинила дыню, нарезала длинные тонкие ломти, рассекла их на дольки. Подцепила самый крупный ломоть на кончик ножа и передала Эвриху.

Он благодарно улыбнулся и вонзил зубы в ароматную мякоть.

– У-у-у!.. – придушенно застонала Узитави, глядя, как сок стекает по подбородку юноши. О, как он хорош! Но нет, она не будет торопиться. Раз уж боги послали его ей, спешить некуда. Пусть он как следует поест, отдохнет, наберется сил. Они отыщут ручей, искупаются, и уж тогда-а-а…

21

Ворочаясь с боку на бок, Вивилана чувствовала, что сна нет ни в одном глазу. Хрис был прав, советуя ей не есть на ночь ягод нживы – кисловатые и на редкость приятные, они действительно прогоняли усталость, но вместе с ней прогнали и сон. Тщетно девушка пыталась применять испытанное средство, считая пыльные тюки с товарами, – перед внутренним ее взором тут же вставало грустное лицо отца. Напрасно пыталась считать бегущие по морю корабли: ей виделась палуба горящего "Рудиши" и прыгающие за борт "стервятники Кешо", "Перст Божий", подбиравший утопающих и шумная гавань Аскула. В отчаянии Вивилана начинала считать серебряные кубки, выстроенные нескончаемой шеренгой на бесконечно длинном столе, застеленном белоснежной скатертью, – память услужливо подсказывала, что подобные кубки последний раз она видела в доме Эпиара Рабия Даора, щедро вознаградившего жрецов с "Перста Божьего" за спасение своих друзей из рук "стражей моря" и не только с радостью приютившего их с Хрисом, но и вызвавшегося помочь им нанять гребцов и закупить все необходимое для путешествия в глубь Мономатаны.

Увы, что бы ни бралась она считать, сон не шел, а мысли уносились то к пребыванию на борту "Рудиши", то к прогулкам по Аскулу, в котором у Хриса оказалось несколько удивительно милых приятелей, готовых в лепешку расшибиться, дабы помочь им отыскать хуб-кубаву, то к путешествию по многоводной Мджинге. Хрис напрасно не хотел брать ее с собой – плавание на десятивесельной лодке, где на каждом весле сидело по одному смешному карлику-пепонго, оказалось весьма приятным. Широкая плоскодонная лодка день за днем мирно ползла против течения, и, поскольку погода стояла чудесная и встречавшиеся им пепонго были милы и приветливы, даже Странник в конце концов должен был согласиться, что плавание это больше похоже на чинное свадебное путешествие, чем на полный опасностей и тягот поход. Когда же за очередным поворотом реки они нагнали лодку жрецов с "Перста Божьего", Вивилана окончательно уверилась, что боги сменили гнев на милость и решили воздать им за все предыдущие невзгоды.

Прислушавшись к ровному дыханию Хриса, девушка погладила пальцами багровый рубец, тянувшийся от ключицы через левую грудь, и, поцеловав своего возлюбленного в плечо, выскользнула из-под простыни. Накинула тунику, опоясалась ремнем, к которому был прицеплен зловещего вида кинжал, и тихо покинула парусиновый шатер. Вивилана сознавала, что ей не следует этого делать, Хрис предупреждал, чтобы она от него ни на шаг не отходила – джунгли есть джунгли, и случиться здесь может все что угодно, но девушка по собственному опыту знала, что лучшее лекарство от бессонницы – прогулка под звездным небом. Настороженно поглядывая по сторонам, она направилась к реке и некоторое время наблюдала за двумя большими лодками, мягко качавшимися на сонной воде. Пепонго предпочитали ночевать на дне лодок, и девушка не стала подходить близко, чтобы не тревожить их сон.

Постояв у реки, Вивилана полюбовалась усыпанным звездами небом, отыскивая знакомые созвездия: Краб, Арбалет, Дракон и Близнецы. Залитые лунным светом, близко подступавшие к воде джунгли уже не казались ей такими страшными, как в первые дни плавания. Теперь они представлялись ей чем-то сродни громадной оранжереи, каких немало было в богатых домах Аланиола. Прибрежные леса были хорошо обжиты пепонго, и, как поняла девушка из разговоров гребцов с Хрисом, опасаться здесь следовало не столько хищных зверей, сколько ядовитых гадов и не менее ядовитых насекомых. У пепонго с жителями Аскула давно установились самые добрососедские отношения, а ввиду грядущего вторжения на их земли войск Кешо они становились лучше день ото дня. Союзники прекрасно понимали, что только совместные усилия позволят им дать отпор захватчикам из Мавуно и остановить их продвижение на запад.

Вивилана уже решила вернуться в хижину, когда внимание ее привлек бледный свет, пробивавшийся из шатра жрецов, стоявшего на противоположном конце лесной поляны. Обычно они рано вставали и рано отходили ко сну, но сегодня, по-видимому, их тоже одолела бессонница. Ничего удивительного в этом не было – кроме Странника, никому из путешественников не доводилось прежде пробовать нживу, но поскольку об удивительных качествах ягод ее все были наслышаны, то каждый счел своим долгом попробовать их. А так как действие, оказываемое ими, дает о себе знать не сразу, жрецы, подобно Вивилане, успели заработать бессонницу прежде, чем уверились в справедливости легенд.

Ощущая непривычную легкость во всем теле и кристальную ясность в голове, девушка признала, что Хрис не зря так радовался находке пепонго, не зря тщательно собирал и рассаживал в приготовленные еще в Аскуле ящики крохотные побеги нживы, аккуратно выкопанные со всеми корешками у основания старых кустов. Цель, поставленная перед собой Странником, и прежде вызывала уважение девушки; за хуб-кубавой, если она обладает еще более чудесными свойствами, чем нжива, стоило отправляться в дальний путь, но вот зачем, хотелось бы знать, поднимаются вверх по реке жрецы Богов-Близнецов? Очутившись на "Персте Божьем", она уже пыталась узнать о том, куда они направляются, однако Тразий Пэт – самый молодой и симпатичный из них – вместо ответа отшутился и перевел разговор на другую тему. Между тем, слушая болтовню матросов, Вивилана выяснила, что в плавание они отправились из Тар-Айвана, и не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы понять: ради пустяков три жреца, двое из которых были к тому же магами, пускаться в столь дальнее и опасное путешествие не станут.

Девушку разбирало жгучее любопытство, причем особенно озадачивало ее полное отсутствие на борту нанятой жрецами лодки каких-либо товаров, в чем она имела возможность убедиться собственными глазами. Не раз и не два она пыталась поговорить об этом с Хрисом, но того, казалось, нисколько не интересовали причины, побудившие жрецов плыть сюда аж от самого острова Толми. "Держа язык на привязи, ты сохранишь голову на плечах", – заметил он как-то в ответ на расспросы Вивиланы, из чего она заключила, что вопрос о цели путешествия жрецов и ему приходил на ум. Вообще же, наблюдая за Хрисом, девушка поняла, что тот относится к жрецам весьма настороженно. Путешествуя вместе с ними, можно было не страшиться никаких напастей, и все же Странник, похоже, предпочел бы во второй раз с выручившими их из беды Учениками Близнецов не встречаться. И это делало их в глазах Вивиланы еще более таинственными, ибо смелость Хриса не подлежала сомнению и добро, подобно всякому уважающему себя купцу, помнить и ценить он умел, чему она сама была свидетельницей.

– Держать язык на привязи совершенно необходимо, но разве не стоит при этом и ушки держать на макушке? – пробормотала девушка, не в силах оторвать взгляд от шатра жрецов. Сочащийся из него свет манил ее, как мышку – сырный запах, и шаг за шагом, почти против воли, она, держась кромки леса, начала подбираться к шатру. Поступать так ни в коем случае не следовало. Хрис бы столь неуместное любопытство не одобрил, но, кто знает, не о нем ли говорят сейчас Ученики Близнецов? Ее возлюбленный слишком доверчив, и кто-то должен позаботиться о том, чтобы доверчивость эта не обернулась ему во вред. Кто-то должен бодрствовать, пока он спит! И кто, как не она, способен проявить необходимую бдительность и осторожность?

Последняя мысль показалась девушке настолько здравой, что она ощутила прилив несвойственных ей решительности и храбрости. Одно дело – праздное любопытство, и совсем иное – забота о Хрисе. Ради него она готова на все и уж конечно не остановится перед тем, чтобы послушать, о чем толкуют Ученики Близнецов, поведение которых не могло не вызвать подозрение у любого здравомыслящего человека.

Бесшумно приблизившись к шатру, Вивилана вся обратились в слух. Она боялась не того, что ее обнаружат, а того, что жрецы будут беседовать по-сегвански или, еще того хуже, на каком-нибудь храмовом жаргоне, но те, по счастью, предпочитали, как и большинство цивилизованных людей, изъясняться по-аррантски.

– … Поразительное место. Это воистину край чудес, и я удивляюсь, что Гистунгур до сих пор не распорядился основать здесь обитель Учеников, – восторженно произнес Тразий Пэт. – Мы привыкли исчислять богатства в золоте и драгоценных камнях, но вспомните, сколько всевозможных лекарственных растений успел собрать за время нашего плавания Странник. Я не знаю его побудительных мотивов, но согласитесь, что заручиться благоволением и поддержкой больного человека проще, облегчив его страдания соответствующими лекарственными снадобьями, чем засыпав золотом или самоцветами.

– Да, Храм мог бы существенно усилить свое влияние, оказывая помощь страждущим людям, – поддержал молодого мага Хономер. – Золото – не единственный рычаг, при помощи которого мы можем добиваться желаемых результатов. Когда мне выпала честь выкупать с каторги в Самоцветных горах последователей истинной веры, оказалось, что тамошних надзирателей не интересуют ни золото, ни драгоценные камни – при известной ловкости все это они могут получить без особого труда. Их не прельщали даже женщины – там нет недостатка в рабынях, а особой взыскательностью и разборчивостью эти зверолюди не отличаются.

– Вино? – предположил Тразий.

– Хоть залейся, – ответствовал Хономер. – Нет, у надсмотрщиков там есть решительно все, кроме свободы. По существу, тюремщики почти столь же несвободны, как и заключенные, и те, кто понимал это, выше всего ценили небезызвестный вам серый порошок. Они растворяли его в больших чашах вина и на сутки-другие погружались в блаженное состояние, обретая полную свободу…

– Выродки, – процедил Тразий.

– Безусловно, – подтвердил Хономер. – Но, потакая низменным устремления людей, от них можно добиться несравнимо большего, чем помогая им удовлетворить благородные порывы души. Впрочем, у кнутобойцев, палачей и надзирателей их, по-моему, вовсе нет, а пытаться поджечь море – труд заведомо напрасный. Упомянул я, однако, об этом только потому, что обходные пути порой в самом деле приносят более ощутимые результаты, чем даже золото. И если Храм еще больше изощрит свои методы, то противиться его влиянию не сможет никто. Некогда наши предшественники проявили завидную мудрость, отказавшись от использования грубой силы, предпочтя золото стали, и сейчас настал момент попытаться расширить наш арсенал за счет более специфических средств…

Опустившись на колени перед шатром, Вивилана напряженно прислушивалась к разговору жрецов, но, по-видимому, проблемы, занимавшие их, никоим образом не касались Хриса. Они говорили о вещах отвлеченных, не имевших к нынешнему путешествию никакого отношения, и все же девушке почему-то чудилось, что беседа их как-то связана с целью предпринятого ими похода.

– Вам, значит, представляется, что Храм действует однобоко и недостаточно гибко? – спросил Агеробарб, и Вивилана, не видя его, почувствовала, что он насмешливо улыбается. – Молодежи свойственно недооценивать деяния старших товарищей, а когда многое хранится от самолюбивых юнцов в тайне, они начинают думать, что Верховные жрецы уже совсем ни на что не годятся и способны лишь почивать на лаврах. Вы небось думаете, что, будь ваша воля, истинная вера давно бы уже укрепилась на всех четырех континентах, не говоря о Сегванских и прочих островах?

Агеробарб сухо рассмеялся и после непродолжительной паузы продолжал:

– Я неоднократно советовал Гистунгуру больше доверять тем, кто придет нам на смену, но он, к сожалению, предпочитает скрытничать даже там, где в этом нет особой необходимости. Однако, коль скоро вам доверена такая ответственная миссия, как поиски Глаза Дракона, мне думается, вы вправе знать некоторые вещи, которые рассеют ваши сомнения. Например, брат Хономер, тебе не приходило в голову, откуда взялся тот самый серый порошок или, лучше сказать, серые кристаллы, благодаря которым твое Служение в Самоцветных горах увенчалось столь полным успехом?

– Ну, насколько мне известно, его получают в лабораториях Храма из каких-то растений, вывезенных из Мономатаны.

– Правильно растения эти называются хуб-кубава, что в переводе значит Глаз Дракона. Не правда ли, странное совпадение? Произрастает эта трава только в Мавуно, и она-то и является одной из причин того, почему Кешо запретил чужим кораблям заплывать в воды Империи.

– Скверно. Отсутствие серого порошка изрядно подрежет крылья служителям Храма, – заметил Хономер.

– Совсем наоборот! Запрет этот введен в соответствии с тайными наказами Гистунгура, и едва ли не главная цель его – не допустить, чтобы хуб-кубава попадал из Мавуно куда-нибудь, кроме острова Толми. И поверь мне, так оно и будет. Я знаю это доподлинно, ибо провел при дворе Кешо немало времени и в меру своих слабых сил способствовал принятию указа о закрытии портов. Из хуб-кубавы можно приготовить столь много полезных во всех отношениях снадобий, что его стали вывозить в Аррантиаду, Саккарем, Халисун, Нарлак и этому пришла пора положить конец.

– Лихо! Мне бы такое и в голову не пришло, – честно признался Хономер.

– Мы тоже поняли это слишком поздно.

– Почему поздно? Хуб-кубаву стали выращивать еще где-нибудь?

– Нет, дело в другом… Ну да ладно, раз уж начал… Вы вот уверены, что основную ставку Храм делает на золото, но это далеко не так. До вас, верно, доходили слухи о моровом поветрии, свирепствовавшем года два назад в Саккареме?

– Да, говорят, это было что-то ужасное. Мор перекинулся в Халисун, Аррантиаду и достиг даже Западных островов, – подал голос Тразий. – Счастье еще, что лекари нашли средство борьбы с ним, но в Саккареме он унес едва ли не четверть населения.

– О, слухи, как всегда, несколько преувеличены! Но вам будет небезынтересно узнать, что мор этот был наслан на Саккарем нашими жрецами. И помог им в этом магический талисман, который вы видели на коленях Гистунгура. Да-да, они вызвали мор с помощью Глаза Дракона, и именно после этого тот окончательно утратил свою силу. Как уж им это удалось сделать, я не знаю, но превращать мусор в золото – это далеко не все, чего удалось добиться с его помощью.

– Святы Близнецы, чтимые в трех мирах! О чем ты говоришь, брат?! Ты клевещешь на Учеников Двуединых, они не могли совершить подобного злодеяния! Одумайся! – воскликнул Тразий Пэт так горячо, что Вивилана невольно отшатнулась от шатра.

– Мальчишка! И ты еще смел давать советы Посвященным и поучать самого Возлюбленного Ученика! Что понимаешь ты в истинной вере, если готов жалеть ничтожных язычников, души которых пребывают во мраке, а тела в скверне! Если бы задуманное Гистунгуром удалось, весь Саккарем уже осенял бы себя знаком Разделенного Круга! Самая богатая страна мира стала бы приютом и оплотом истинно верующих! О, если бы противоядие не было найдено так скоро, не только Саккарем, но и Аррантиада с Халисуном встречали бы наших братьев как избавителей! Ибо если мы и не знали, как излечивать пораженных мором, то умели уберечь от него здоровых, но, увы… Проклятые лекаришки получили из хуб-кубавы снадобье, сведшее все наши усилия на нет. Тогда-то мы и решили, что чудодейственное растение не должно попадать в недостойные руки, но было уже поздно, слишком поздно!

– Агеробарб, ты бредишь! Этого просто не может быть! Заразить целую страну… Это же подлость, какой свет не видывал! Это злодейство, равного которому еще не совершалось в нашем мире! – На этот раз Тразий говорил почти шепотом, но, поскольку он сидел ближе всех к Вивилане, девушка отлично разбирала каждое его слово.

– Чушь! Если люди чересчур глупы, чтобы по собственному почину обратиться к истинной вере, их должно привести к ней! Позволительно ли думать о гибели тел, когда пропадают души человечьи?! Пожалеешь ли ты розг для малого ребенка, дабы отвратить его от пагубного намерения прыгнуть в пропасть, сунуть руку в огонь или отрубить себе ногу топором? Ты слаб в вере, брат мой! Давно замечаю я, что не чтишь ты Близнецов и Отца их, Предвечного и Нерожденного как должно, хотя и удостоился принять Великое Служение! Вникни в мои слова, восчувствуй душой, что спасение мы несли заблудшим и ныне Азерги в Саккареме подобно факелу во мраке…

– Тс-с-с!.. – Вивилана дернулась, но пальцы Хриса стиснули ее плечо подобно стальному капкану. – Ты что же, совсем с ума сошла? А ну живо в шатер! И ни звука чтоб по дороге! – прошипел он, оттаскивая ее под прикрытие деревьев.

– Да ты послу… – Ладонь Хриса закрыла девушке рот, и по глазам его она поняла, что на этот раз расправы не избежать и мало ей не покажется Странник был обозлен не на шутку, а если бы он знал, что ей удалось подслушать, так верно выдрал бы ее, не сходя с места.

– Иду-иду… – Девушка торопливо скользнула по краю опушки к темному шатру, чувствуя, что ее прямо-таки распирает от желания поделиться с Хрисом услышанным. Пусть он потом хоть что говорит, хоть что делает, но об этом ему знать совершенно необходимо. И прежде всего он должен знать, что при жрецах ни в коем случае нельзя упоминать о Глазе Дракона, иначе не сносить ему головы, да и ей тоже. Хотя, вот ведь чудеса, в Аскуле своим приятелям он о хуб-кубаве не единожды говорил, а во время плавания по реке, да и на "Персте Божьем", несмотря на расспросы Агеробарба, ни разу не обмолвился, и ей не позволил. Неужели догадывался о чем-то? Или предчувствовал? Ай да Хрис!

22

Узитави взбиралась на самые неприступные кручи с такой легкостью, что Эврих порой впадал в отчаяние. Ему казалось, что он непременно должен свернуть себе шею, и если бы не спасительный хвост Тага, так бы оно, вероятно, и случилось. Молочно-белый горный бык словно чувствовал, когда юноше становилось особенно трудно, и тут же оказывался рядом. Временами Эвриху представлялось, что Таг значительно более человечен и заботлив, чем татуированная девица, и как-то раз юноша, едва не сорвавшись в пропасть, попытался заговорить с ней об этом, но Узитави вместо ответа пожала плечами и спросила: "Может ли посланец древних богов погибнуть, не исполнив своего предназначения?"

Эврих не был уверен, что правильно понял ее. Нумия пыталась обучать их с Хрисом языку мибу, но времени, чтобы усвоить его в совершенстве, было явно недостаточно. Юноша, впрочем, подозревал, что дело тут не только в плохом знании языка, но и в том, что Узитави оказалась настоящей дикаркой и представления ее о мире почти ни в чем не совпадали с его собственными. То, что дикарка была весьма миловидна и любвеобильна, ничего не меняло, и, если он желал уцелеть, ему следовало полагаться лишь на самого себя и Тага.

Придя к такому заключению, Эврих перестал обижаться на ловкую, как горная коза, девку и мало-помалу начал чувствовать себя на отвесных склонах скал достаточно уверенно. Особенно если рядом был молчаливый и надежный Таг, которого он полюбил всей душой и понимал несравнимо лучше своей чернокожей проводницы. Когда они не карабкались по горам и не занимались любовью, юноша пытался расспрашивать Узитави о ее жизни, и кое-что ему удалось разузнать, но обрывочные сведения эти никак не желали складываться в общую картину. О взаимонепонимании их лучше всего свидетельствовало то, что Эврих до сих пор не мог решить, за кого же принимает его эта странная девчонка, кем он является для нее: посланцем богов, волю которых она обязана исполнять, заблудившимся путником, взятым ею под свою опеку, супругом, дарованным ей небесами, или кем-то еще? Он не мог уяснить, что делала она у Ржавого болота, вдали от своего племени, и почему с такой готовностью согласилась отвести его к месту, где растет хуб-кубава, как будто не было у нее иных дел? Чего только не предпринимал юноша, чтобы получить ответы на эти и другие вопросы, но в конце концов, добившись более чем скромных результатов, вынужден был оставить попытки понять, что к чему, и, запасшись терпением, позволить событиям идти своим чередом. Рано или поздно все прояснится, так стоит ли из кожи вон лезть и приставать к очаровательной девушке со всякими глупостями?

Вероятно, повстречай Эврих Узитави в другом месте, он был бы более настойчив в стремлении удовлетворить вполне естественное любопытство, но край, по которому они шли, изобиловал такими чудесами, что вопросов всегда оказывалось больше, чем ответов, и юноша чувствовал, как постепенно утрачивает способность чему-либо удивляться. После каменных исполинов, по плечи утонувших в Ржавом болоте, ему казалось, что ничто уже не может поразить его воображение, но вышло иначе.

… Дождавшись, когда Эврих утолит голод, Узитави объяснила ему, что хочет отыскать ручей или речушку, впадающую в рыжие топи, с тем чтобы двигаться на юг по ее берегу. Воды в бурдюке почти не оставалось, и юноша, разделяя обеспокоенность спутницы, двинулся вслед за ней вдоль Ржавого болота. К полудню они нашли ручей и поднимались вверх по течению его, пока не наткнулись на озерцо, расположенное в похожей на огромную чашу круглой каменной ложбине. Место было как будто нарочно создано для отдыха утомленных путников, и, глядя, как девушка, сбросив травяную юбку, являвшуюся единственным ее одеянием, кинулась в прозрачную воду, Эврих тоже, не колеблясь, сорвал с себя задубевшую от пота и грязи тунику и прыгнул в озеро.

От ледяной воды у него перехватило дыхание, но, видя, что Узитави на берег не торопится, он не посмел выскочить из озера так быстро, как ему хотелось. Сцепив зубы, он пересек его саженками вдоль и поперек и даже нашел в себе мужество выстирать тунику, хотя кожа его покраснела и горела, словно ошпаренная. Девица между тем продолжала как ни в чем не бывало плескаться в хрустальной родниковой воде, и вид ее обнаженного тела нисколько не возбуждал Эвриха. Подействовала ли на него таким образом ледяная вода, беззастенчивость девушки или татуировка ее, создававшая вместе с темным цветом кожи иллюзию диковинного наряда, но, как бы то ни было, расположившись на нагретой солнцем скале, юноша совершенно хладнокровно наблюдал за тем, как Узитави, закончив весьма интимное омовение, стала выбираться на берег. Он не испытал ничего, кроме неловкости, когда девица присела рядом с ним на наклонную каменную плиту, а затем, смерив его загадочным взглядом бездонных глаз, легла навзничь, подставив жарким солнечным лучам свое сильное ладное тело. Опустив глаза, Эврих с неудовольствием думал о том, что рядом с этой татуированной дикаркой чувствует себя каким-то особенно голым и даже, смешно сказать, беззащитным. Покосившись на Узитави, он обнаружил, что и она наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Словно кошка за мышью, с раздражением отметил он и демонстративно повернулся к Тагу, который, войдя в озеро, шумно тянул воду с видом глубочайшего удовлетворения.

В следующее мгновение юноша ощутил, как Узитави, мягко перекатившись по каменной плите, прильнула к нему прохладным телом. Он настороженно замер, чувствуя, что ноги девушки оплетают его бедра, гибкие руки обнимают за шею. Подсознательно он ожидал чего-то подобного, и все же первым порывом его было отпрянуть, высвободиться из объятий этой самоуверенной самки, которая, кажется, уже считала его своей собственностью. Справившись с волной необъяснимого страха, виной которому была, скорее всего, татуировка, придававшая Узитави неуловимое сходство со змеей, юноша испытал прилив любопытства. Ибо девушка, опустившись на него всем телом, легким порывистым движением коснулась губами его лица и, словно потеряв к нему всякий интерес, принялась оглаживать руки и грудь Эвриха. Пальцы, губы и язык ее были вездесущи и неутомимы, они исследовали плечи и живот, бедра и колени своей жертвы, причем Узитави нисколько не волновало, как тот относится к этому. Покусываниями, пощипываниями и поцелуями она добилась, что жезл его мужества восстал, не мешкая охватила лодыжками колени юноши и опустилась на них.

– Дикарка, – проворчал Эврих.

Тело девушки скользнуло над его бедрами и животом, колени раздвинулись, и она оказалась сидящей у него на груди. Его ладони охватили прямые плечи насильницы, ему захотелось стиснуть их, причинить ей боль – он не привык, чтобы девушки были так настойчивы и откровенны, но вместо этого руки сползли к напряженным бутонам сосков, Узитави взвизгнула, впиваясь в него горящим требовательным взглядом и в то же время как будто прислушиваясь к чему-то. Вокруг, однако, по-прежнему царила пронизанная солнечными лучами тишина, и ладони девушки накрыли его пальцы, требуя, чтобы он ласкал ее груди. И он ласкал их, пока глаза ее не закрылись и с уст дикарки не сорвался нетерпеливый стон. Тогда он, высвободив руки, двинул их вниз по ее бедрам, охватил мускулистые ягодицы, девушка подалась вперед, губы его поймали сосок, перечеркнутый тремя шрамами груди, и Эврих ощутил, как тело чернокожей охотницы сотрясла крупная дрожь.

Чувствуя, что неожиданная атака Узитави чересчур возбудила его и, чтоб достойно завершить любовный поединок и не ударить в грязь лицом, ему необходимо расслабиться, Эврих устремил взгляд за спину девушки, на вздымавшуюся над озером скалу и едва не вскрикнул от неожиданности. Изменилось ли освещение или точка, с которой он смотрел, сказать было трудно, но в изъеденном непогодой утесе юноша вдруг уловил очертания колоссального сооружения! Пышно зеленеющие кусты, пучки травы, наносы земли, заросли плюща и глубокие трещины неузнаваемо исказили первоначальный облик здания, но, приглядевшись, Эврих понял, что над озером вздымается фасад гигантского храма, вырубленного в скале много-много лет назад. Желтовато-серый пористый камень был сильно попорчен временем: капители, фризы, пилястры, оконные обрамления и детали фронтона частично осыпались, потеряли четкость форм, но это был действительно храм, размерами по меньшей мере вдвое превышавший святилище Богов Небесной Горы…

Жадные губы нетерпеливо ерзавшей на нем дикарки вернули юношу к действительности, однако глаза его вновь и вновь возвращались к скальному храму, и, чтобы избежать соблазна, Эврих, несмотря на жалобные стоны и невнятные протесты Узитави, обдирая спину о шершавую поверхность каменной плиты, рывком перевернул ее, подмял под себя и сделал наконец то, чего так добивалась от него эта одуревшая от одиночества девица.

У нее никогда не было мужчины, и она представляла все это совсем по-другому, подумал Эврих, глядя на посеревшее, покрытое испариной, искаженное гримасой боли лицо девушки. Она боялась и хотела его. Она не только выглядела как дикарка, но и в самом деле была ею и, что хуже всего, была сильнее его, и Эврих, сознавая всю неправильность этого, чувствовал, что в зависимости от того, как он поведет себя сейчас, будут складываться все их дальнейшие отношения. Увиденный им мельком храм служил предостережением и напоминанием о том, что он попал в чужую страну, в чужой мир и должен суметь утвердиться в нем любой ценой. Девчонка обещала ему показать место, где растет хуб-кубава, но сделает ли она это, если почувствует его нежность, боязнь обидеть или причинить боль? Едва ли… Для дикарей мягкость и деликатность означают то же, что и слабость, он понял это еще в поселке траоре…

Рот девушки округлился, ногти впились ему в спину, веки плотно сомкнулись. Тело ее затрепетало, выгнулось от боли, но Эврих был беспощаден. Пот и слезы текли по лицу Узитави, сквозь стоны и всхлипы она силилась что-то сказать, однако искусанные губы издавали лишь невнятное мычание. И вот твердые груди расплылись, глаза раскрылись и остекленели, ладони, соскользнув с плеч Эвриха, бессильно упали, и скрюченные пальцы, словно в агонии, принялись царапать камень.

– Хватит… Хва… А-а-а! – На этот раз татуированное тело потрясла такая крупная дрожь, и забилось оно с такой силой, что юноша испугался, не переусердствовал ли он, но, будучи человеком добросовестным и уповая на железное здоровье Узитави, способной нежиться в ледяной воде, юноша продолжал свое благословленное всеми богами занятие…

Нисколько не лукавя перед самим собой, Эврих признавал, что вид высеченного в скале древнего храма произвел на него несравнимо большее впечатление, чем извивающаяся и корчащаяся в пароксизме животной страсти дикарка. Интуиция, которой он постепенно начинал доверять больше, чем голосу рассудка, подсказывала, что, окажись на его месте кто-либо другой, поведение Узитави ничуть бы не изменилось. О любви между ними не могло быть и речи, но юноша был так поражен чудесами здешних мест, что вскоре перестал задумываться над тем, какие странные отношения складываются у него с чернокожей охотницей.

А чудес было и в самом деле хоть пруд пруди. Дважды еще набредали они на высеченные в скалах святилища, прежде чем вошли в ущелье, стены которого напоминали соты, так много в них было вырублено всевозможных окон, входов и галерей. Рассмотреть их толком Эвриху не удалось, потому что двигаться по ущелью они вынуждены были по горло в воде. То, что издали было похоже на цветущий луг, оказалось гигантским болотом, затянутым желто-зеленой ряской и заросшим крупными белыми кувшинками. Если бы не Таг, чутко отыскивавший дорогу в самых непролазных топях, им, быть может, и не удалось бы выбраться из злокозненного ущелья, за которым глазам потрясенного Эвриха открылась долина Каменных Богов.

Кем были изваяны эти колоссы, стоящие посреди изуродованной бездонными трещинами долины? Для чего понадобилось создавать этих каменных монстров крохотным в сравнении с ними человечкам, и люди ли высекли их из камня, оставалось загадкой. Узитави, с гордостью сообщившая Эвриху, что уже бывала тут прежде, не смогла ответить ни на один из его вопросов и знала, похоже, еще меньше, чем Бамано. Да, здесь некогда было большое и сильное государство. Но где здесь? На месте Ржавого болота, в долине Каменных Богов или занимало оно многие окрестные долины? Зачем были поставлены каменные истуканы, где жили люди? Где возделываемые ими поля? Полуразвалившиеся храмы из желтого известняка были построены тут значительно позже, чем изваянные из черного базальта боги, и, судя по всему, возвел их совсем иной, жизнерадостный и жизнелюбивый народ. Они напоминали Эвриху молодую зеленую поросль, пробившуюся из земли у корней хмурых сосен-великанов, однако и их покинули, по-видимому, уже много сотен лет назад.

Взгляды юноши приковывали странные, невообразимо уродливые фигуры черных великанов, в то время как Узитави подолгу простаивала перед каждым, похожим на ступенчатую пирамиду, храмом. Сначала Эврих не мог понять, чем притягивают девушку покрытые искрошившимися барельефами стены, и, лишь приглядевшись как следует, сообразил, что, по существу, они представляют собой непрерывный орнамент, состоящий из множества переплетающихся человеческих фигурок, предающихся разнообразнейшим любовным утехам. Блоки, вырубленные из значительно более мягкого, чем изваяния черных истуканов, камня, пошедшие на стены храмов, потрескались и полностью утратили первозданный вид под действием непогоды, лишайников, травы, плюща и дикого винограда. Украшения, детали одежды и лица высеченных на стенах людей были почти неразличимы, но позы их не оставляли сомнений в том, что создатели этих храмов, в отличие от ваятелей черных истуканов, преследовали цель доставить удовольствие богам, жрецам и прихожанам роскошных святилищ. Несмотря на все разрушения, было очевидно, что храмы строились, дабы воспеть любовь, и в конце концов Эврих начал склоняться к мысли, что они служили неким противопоставлением черным монстрам. Но были ли храмы, настенные барельефы которых утверждали, что земная любовь угодна богам, одним из аргументов в давнем споре народов древности или последней точкой в нем, – теперь уже, вероятно, никому не суждено было узнать. Впрочем, кроме Эвриха, вопрос этот никого и не занимал, и Узитави, обладавшая весьма практичным складом ума, разглядывала храмовые барельефы, как вскоре выяснилось, из совершенно определенного и далеко не бескорыстного интереса.

Не проходило дня, чтобы она не обращалась к юноше с просьбой исполнить то, ради чего древние боги послали его ей. Сначала он воспринимал это как не слишком удачную шутку, но со временем понял, что Узитави вовсе не собиралась шутить. Девушка была по-своему очень хороша собой, и Эврих не думал отказываться, тем более что сама она без тени смущения делала все, чтобы ему захотелось "исполнить волю богов". Однако изображенные на храмовых барельефах позы любовников настолько заинтересовали охотницу, что юноше пришлось изрядно попотеть и проявить чудеса ловкости, дабы его ненасытная подружка получила все, что ей было угодно получить.

В Верхней Аррантиаде, как, впрочем, и в Нижней, высоко чтили красоту обнаженного тела, и плотская любовь никогда не считалась чем-то постыдным или зазорным. Юноши и девушки хорошо знали, как доставить друг другу удовольствие, но создатели здешних храмов оказались не в пример изобретательнее, а Узитави требовательнее, чем все прежние знакомые Эвриха. Просвещенность храмовых ваятелей особого удивления у юноши не вызвала – каждый народ в чем-то превосходит своих соседей, а вот темперамент юной охотницы стал внушать ему некоторые опасения. В неукротимости, неуемности и ненасытности Узитави ему виделось что-то противоестественное, и единственным объяснением этого могло служить предположение юноши, что татуировка каким-то образом повышает ее возбудимость. Мысль эта посетила Эвриха совершенно случайно, но потом на довольно хорошо сохранившемся храмовом барельефе он разглядел девушку с такими же точно рисунками на теле. И если даже, строго говоря, изображение это ничего не доказывало, то на определенные размышления наводило. Во-первых, прародители племени мибу, по-видимому, некогда обитали в долине Каменных Богов или где-то поблизости, а во-вторых, если татуировкой покрывались только супруги божества, каковой Узитави, по ее словам, и являлась, то татуировка эта, возможно, имела целью не только внешне выделить девушку, но и изменить ее внутренне…

– Эврих! Ты идешь или нет? Гляди – вон ту белую скалу мы называем Мать Мибу, а это – Ущелье гудящего ветра, – прервал размышления юноши окрик Узитави.

Дождавшись Эвриха, девушка начала спускаться в ущелье, за ней двинулся Таг, которого не смущали самые крутые спуски и подъемы. Ущелье гудящего ветра ничем не отличалось от множества других, и юноша ломал голову над тем, чем привлекло оно внимание Узитави, до тех пор, пока не увидел в основании белой скалы жерло пещеры, у которого на песчаной площадке были сложены две кучки камней. Между камнями было засунуто несколько лоскутков пестрой материи, два позеленевших от времени медных наконечника для копий, а вокруг лежали рассыпавшиеся бусы из крупных звериных клыков и когтей.

– Это святилище Наама. Божества, которому долгое время поклонялись мибу. Оно охотно принимает подарки и жертвы, но упорно не желает помогать тем, кто их приносит.

С каждым днем Эврих все лучше понимал Узитави, и сейчас девушка, как он догадывался, намеревалась предъявить счет своему божеству. Занятие, прямо скажем, не слишком разумное, но выяснение отношений с богами составляет неотъемлемую часть жизни жрецов, и нельзя винить Узитави за то, что она принимает неблагодарность Наама так близко к сердцу.

– Тебе надо посетить святилище, перед тем как мы снова пустимся в путь?

– Наш путь закончен. Древние боги должны получить выкуп за своего посланца. Ступай за мной. – Узитави выбила искру на трут и, запалив вытащенную из мешка ветку хасы – священного древа огня, – шагнула в пещеру.

На этот раз Эврих не был уверен, что правильно понял девушку. Когда она заводила речь о древних богах, уловить смысл сказанного становилось почти невозможно. Одно было ясно: она звала его за собой и, видимо, хотела предъявить претензии своему божественному супругу в присутствии земного любовника. Чудные верования у этих дикарей, но не ему их судить, подумал юноша и решительно двинулся вслед за Узитави.

Пройдя похожим на тоннель коридором, они очутились в небольшой круглой пещере, посреди которой стояла вырезанная из розоватого песчаника фигура поднявшегося на задних лапах человекодракона. Скрюченные передние лапы его были вытянуты вперед и чуть разведены, словно приглашали прийти в каменные объятия чешуйчатой твари, огромный фаллос вызывающе торчал вверх, а на удлиненной клыкастой морде застыло выражение вечного вожделения.

– Ну и мерзость! – пробормотал Эврих по-аррантски, чувствуя невыразимое отвращение к человекоподобной гадине, у ног которой была свалена груда ритуальных даров, а в левой глазнице сиял огромный драгоценный камень. Обточенный в форме шара, он светился зловещим желто-красным пламенем, в самой сердцевине которого таилась пронзительная, подобная бездонному зрачку, чернота.

– Вот Глаз Дракона! Возьми его! – Узитави указала на пылающий в глазнице истукана драгоценный камень. – Древние боги желают получить его – отныне он принадлежит им!

– Это хуб-кубава?! – Эврих воззрился на девушку, как будто увидел ее впервые. И тут в мозгу его словно что-то сдвинулось. Он вспомнил сделанный Хрисом мелками рисунок цветка хуб-кубавы. Желто-красные лепестки и черная, похожая на зрачок сердцевина! Ну конечно, именно из-за этого сходства камень и цветок получили одинаковые названия! Теперь уже не важно, что было в честь чего названо, но путаница налицо!

– Узитави, я ищу не камень, а цветок! Я ищу растение, которое называется хуб-кубава, и не намерен ослеплять твоего идола! Мне нужна трава, понимаешь, трава?! – Эвриху казалось, что он говорит предельно ясно, но державшая над головой факел девушка смотрела на него с недоумением. – Мне нужен не камень, а то, что растет! Цветок, называемый Глазом Дракона, понимаешь? Не сам Глаз, а растение!..

– Ты искал Глаз Дракона? Вот он, бери его! Не надо слов. Или ты боишься Наама? – Узитави неожиданно сунула факел в лицо Эвриху, так, что он едва успел отшатнуться. – Тебя послали древние боги, и ты должен выполнить их волю! А Наама можешь не бояться. Если ты взял его Супругу и он не посмел возражать, то почему бы тебе не забрать и его Глаз? Торопись, факел скоро догорит!

Пропади оно пропадом! Опять эти древние боги! Из сказанного Узитави Эврих понял ровно половину – она желала, чтобы он взял Глаз Дракона. О целебной траве девчонка, похоже, ведать не ведает и вела его именно сюда. Но на что ему этот камень? Или она хочет, чтобы он достал Глаз Дракона для нее? Э, была не была, Глаз он ей достанет, а уж она пусть потом сама утрясает свои отношения с Наамом.

– Свети лучше! – скомандовал он и, уцепившись за переднюю лапу идола, поставил ногу на его чешуйчатое бедро. Вытянув руку, ухватился за клык человекодракона, подтянулся, оседлав его переднюю лапу и, выпрямившись, уставился прямо в сияющий Глаз Дракона. Осторожно прикоснулся пальцами к полированной поверхности, ожидая, что полыхавшее внутри самоцвета пламя обдаст нестерпимым жаром, обожжет, опалит, но драгоценный камень был, как ему и положено, прохладным. Решившись, Эврих потянул его из глазницы, ощущая приятную тяжесть и удивляясь тому, как изумительно ровно отшлифована поверхность огненного ока.

Ухватив Глаз Дракона двумя руками, он подался назад, поставил одну ногу на когтистую лапу монстра и спустил другую, нащупывая опору. Ага, вот и фаллос этой твари на что-то сгодится!

– Берегись! – взвизгнула Узитави. Послышался сухой хруст, опора ушла из-под ноги Эвриха, и он, судорожно вцепившись в Глаз Дракона, шмякнулся на каменный пол святилища.

– Зар-раза! – прошипел юноша, поднимаясь на ноги. Одной рукой он прижимал к животу Глаз Дракона, другой потирал ушибленное плечо.

– Ну все, можем идти? Закончила ты свои счеты с супругом? – раздраженно поинтересовался он, поворачиваясь к Узитави, в ужасе уставившейся на каменного истукана. – Что еще стряслось? Что ты глаза выкатила, будто смерть свою увидела?

Проследив за взглядом девушки, он понял, чем было вызвано его падение: огромный фаллос Наама, не выдержав его веса, откололся и лежал теперь у ног истукана, подобно гигантской окаменевшей гусенице.

– Ай-ай-ай… Досадно, – пробормотал Эврих, глядя на искрящийся скол камня. – Глаз этому идолу вроде бы ни к чему, а вот без члена он выглядит каким-то обездоленным. Ну пошли, что ли? Факел-то и впрямь вот-вот погаснет!

– Велика сила древних богов! – прошептала Узитави, пятясь от искалеченного изваяния. – Велика милость их, страшен гнев и бессилен Наам воспрепятствовать задуманному ими!

Выходит, ждать помощи от этой девчонки не приходится. О том, где растет хуб-кубава, она понятия не имеет, думал Эврих, выбираясь из святилища. Надо, стало быть, прежде всего отыскать Мджингу, а затем уже приниматься за розыски долины Нгуруве…

23

Весть об осквернении святилища Наама принес в пещерный поселок Мунлога. Некогда он был учеником колдуна в одном из селений нундожу, и хотя чародейских способностей у него, по мнению Гани, было не больше, чем у Цембы, согласно обычаям он в отсутствие учителя мог посещать обитель Всевидящего и Всемогущего. Разумеется, он должен был предупредить о своем паломничестве вождя, однако весть, принесенная им, была столь чудовищна, что никому и в голову не пришло поинтересоваться, зачем он туда ходил. Исчезновение Глаза Дракона и ужасное надругательство над каменным воплощением Наама так потрясло и взбудоражило племя, что Гани вынужден был немедленно выслать следопытов и во главе двух десятков воинов отправиться вслед за ними к святилищу. Старейшины поселка настояли на том, чтобы вместе с ним пошел и Бубергай, незаметно превратившийся из покладистого, исполнительного помощника вождя в самоуверенного соперника его, умело сеявшего рознь между Гани и молодыми воинами племени.

Происки Бубергая все больше беспокоили Гани, и мысль о том, что тот постарается использовать обрушившееся на мибу несчастье в своих целях, заставило его обдумывать каждое свое слово, каждое движение. Хороший урожай прибавил обитателям пещерного поселка уверенности в собственных силах, и воины все охотнее прислушивались к нашептываниям Бубергая, призывавшего совершить налет на пепонго и отомстить им за все многочисленные обиды, нанесенные мибу. Он не понимал и не хотел принимать в расчет многочисленность подлых карликов. Горькая истина, состоящая в том, что мибу оставили в покое лишь потому, что племя вовремя успело убраться с дороги пепонго и никакие горы не спасут изгнанников, если те посмеют досаждать или хотя бы просто напоминать о своем существовании могущественным соседям, не доходила до его сознания, затуманенного жаждой власти. Пользуясь каждым удобным случаем, Бубергай талдычил соплеменникам о томящихся в рабстве у пепонго близких, соблазнял воинов рассказами о маленьких покладистых женщинах, которые станут их законной добычей, взывал к гордости и алчности, не забывая при этом напоминать о мнимой неприступности долины Бенгри, для защиты которой довольно якобы двух дюжин вооруженных духовыми трубками девушек.

Бубергай, не задумываясь, обвинил пепонго в осквернении святилища Наама и, завидев белую скалу, не находил себе места от нетерпения, не желая понимать, что если это и в самом деле козни мерзких карликов, в чем у любого разумного человека были все основания сомневаться, то, совершив подобное святотатство, они уж верно приготовились к ответным действиям мибу. Следуя во главе маленького отряда, вождь, придав своему лицу непроницаемое выражение, не пытался спорить с Бубергаем, на которого накатил приступ красноречия, – убеждать в чем-либо ослепленного призраком власти воина было совершенно бесполезно. Вместо этого Гани внимательнейшим образом смотрел себе под ноги и потому первым обнаружил на песке неподалеку от входа в святилище то, чего не заметил Мунлога, но что едва ли могло укрыться от глаз посланных сюда разведчиков.

Увидев полустертый след копыт горного быка, вождь мысленно похвалил себя за проницательность и порадовался тому, что, пока до Бубергая и остальных воинов дойдет, кто является виновником осквернения святилища, у него будет время обдумать ситуацию и принять верное решение. Он поглядел на могилу Мдото и беззвучно попросил дух своего погибшего друга и учителя помочь ему наилучшим образом использовать предоставленную судьбой отсрочку, ибо сознавал, что сейчас племени его угрожает еще более страшная опасность, чем пять лет назад, когда карлики перебили всех колдунов мибу и вторглись на принадлежащие им испокон веку земли. Утрата веры, развенчание кумира страшнее любых захватчиков, но, быть может, осквернение статуи Божественного Дракона и есть тот самый толчок, который был необходим мибу, чтобы навсегда порвать с прошлым? Мысль о том, что долина Бангри является лишь временным пристанищем для его соплеменников, не раз посещала Гани, и, если бы не это святилище, он давно бы уже увел своих людей либо на запад, туда, где скрылась от пепонго основная часть нундожу и рахисов, либо на север, к морю, куда в незапамятные времена ушли, если верить легендам, люди, населявшие некогда долину Каменных Богов. Ибо даже если карлики и не вспомнят о них, небольшое племя без притока свежей крови обречено на медленное вымирание…

Занятый мыслями о будущем, вождь не торопился войти в оскверненное святилище и, когда Мунлога, а вслед за ним Бубергай и другие воины вступили под своды пещеры, остался стоять на песчаной площадке, прислушиваясь к ровному, мерному шуму, из-за которого место это было названо Ущельем гудящего ветра. Неожиданно взгляд вождя уловил какое-то движение на противоположном склоне ущелья и, приглядевшись, Гани понял, что это, заметив его, спешат к святилищу трое следопытов. Судя по всему, им было что сообщить вождю, и, значит, решение придется принимать немедленно. Пусть Бубергай гонится за прошлым, по крайней мере это отвлечет воинов от мысли напасть на пепонго и позволит ему склонить племя к переселению. Мдото был прав: Всевидящий и Всемогущий способен принимать разные обличия, и деяния его трудно понять простым смертным, но, верно истолковав посылаемые им знамения, мудрец даже страшнейшие злодеяния сумеет обратить во благо себе и тем, о ком призван он заботиться.

Вождь сделал несколько шагов к святилищу, и тут из пещеры донеслись истошные крики, и из глубины ее выскочил воин с пепельным, перекошенным от страха лицом.

– В чем дело? Что там еще стряслось?!

– Харим-даху! Каменные скорпионы! Наам созвал их, чтобы они отомстили оскорбившим его! – в ужасе выкрикнул воин, и следом за ним из святилища повалили насмерть перепуганные мужчины, в которых вождь с трудом узнал отважных своих мибу.

– Говорите толком, что случилось?! Откуда в святилище харим-даху?! – рявкнул Гани, и громоподобный рык его мигом привел воинов в чувство.

– Они усеяли весь пол, облепили Наама! Они везде! Всевидящий и Всемогущий призвал их для мести!..

– Раненые есть? Нет? Хорошо, сейчас мы узнаем, что удалось разведать следопытам! – Голос вождя перекрыл крики возбужденных воинов. – Пусть никто больше не пытается проникнуть в святилище! Нааму не угодно, чтобы почитатели его видели оскверненную статую божества1.

Глядя на приближающихся дозорных, Гани отчетливо сознавал, что единственный способ разрядить обстановку – это послать воинов на поиски похищенного Глаза Дракона. Вернуть его, скорее всего, не удастся, священный талисман постигнет судьба первого, похищенного белокожими колдунами много лет назад, но независимо от того, будет он возвращен или нет, оскверненная статуя Наама уже не может быть предметом поклонения. Таким образом, откочевку из этих мест надобно представить как поход за новой святыней. Где обретет ее племя и что она будет из себя представлять, не столь уж важно. Были бы верующие, а предмет поклонения найдется, можно даже вернуться к древним представлениям о том, что небесным воплощением Божественного Дракона является солнце. Отожествляя Всевидящего и Всемогущего с тем или иным предметом, люди, поклоняясь ему, в конечном счете все равно поклоняются Нааму, а заставить в нужный момент того или иного претендента на звание колдуна "увидеть" нужный сон он сумеет. Сейчас главное – не упустить события из-под контроля, удалить Бубергая и "помочь" старейшинам воспринять предзнаменование, явленное Наамом, так, как воспринял осквернение святыни он сам. И не быть ему вождем, если он не сумеет сделать это! В конечном счете любое событие, даже нашествие харим-даху, чем бы ни было оно вызвано, можно использовать на благо племени, и он постарается, чтобы новая напасть сослужила мибу добрую службу…

– Ну, говорите, что прочитали вы по следам? Кто осквернил земное воплощение Наама? Кому должны мы отомстить за святотатство? – обратился Гани к запыхавшимся разведчикам.

– О вождь, это сделала Узитави! Это сделала Супруга Наама и пришедший с ней к святилищу человек с севера! Они ушли отсюда трое суток назад, и следы их ведут на равнину!

– Это сделал великий колдун, человек с белой кожей! Я слышал глас Наама, поведавший, что колдун, пленивший Узитави, поведет ее к Мджинге, чтобы увезти по Великой реке! – торжественно провозгласил Гани, на мгновение опередив раскрывшего уже рот Бубергая.

– Да-а, мы тоже решили, что следы ведут к Мджинге! Наам верно указал тебе путь похитителя! – вразнобой подтвердили следопыты.

– Иначе и не могло быть! – величественно заверил воинов Гани и продолжал: – Все вы видели, что Божественный Дракон призвал в свое святилище харим-даху. Отныне они будут охранять его покой, вход людям в обитель Всевидящего и Всемогущего запрещен. Как мог он яснее изъявить свою волю?!

– Истинно так! Истинно!

– Мы лишились земного воплощения Божественного Дракона, но Глаз его не должен достаться похитителю! Где тот герой, кто отважится догнать белокожего колдуна, вернуть мибу бесценную святыню и похищенную им Супругу Наама?!.

– Я! Я готов вернуть Глаз Дракона в пещерный поселок! Я молод, силен и не боюсь никаких колдунов! – возопил Бубергай, яростно потрясая копьем над головой. – Воины, кто идет со мной?! Кто решится вступить в бой с белокожим чародеем и освободить Супругу Наама? Кто желает отомстить дерзкому пришельцу, по вине которого нас неминуемо постигнет немилость Всевидящего и Всемогущего? Если мы не покараем святотатца, Наам поразит наших женщин бесплодием! Он лишит нас мужской силы! Разве мы не мибу?! Разве можем допустить, чтобы чужие колдуны безнаказанно оскверняли наши святыни? Смерть пришлецу! Слава Нааму!

– Слава Нааму! Слава!..

Гани не верил в ужасные кары, которые якобы обрушит Наам на головы мибу. В отличие от своего молодого помощника, он слишком долго имел дело с настоящими колдунами и хорошо знал, что к худу или к добру, но Божественный Дракон непредсказуем. Разве покарал он проклятых карликов за убийство колдунов и вторжение на земли мибу, нундожей и рахисов? Ничуть не бывало! И даже сейчас, появление в святилище харим-даху было единственным ответом на осквернение статуи божества. Вероятно, Мдото сумел бы уловить связь между этими событиями, им же, простым смертным, оставалось лишь строить малоубедительные догадки и стараться с возможно большей пользой использовать случившееся на благо племени.

Бубергай орал и бесновался, не замечая презрительного взгляда вождя. Окружившие его воины тоже вздымали вверх копья и почем зря драли глотки. Прислушиваясь к их крикам, Гани холодно отметил про себя, что Бубергай, отправившись в погоню, не забудет прихватить с собой два десятка стражников, охраняющих проход у Солнечных Столбов. Помешать этому вождь был не в силах и потому постарался не думать о том, сколькими жизнями придется заплатить за терпимость, проявленную им к Бубергаю. Он даже сделал вид, что не заметил самоволия своего помощника, который не только прервал речь вождя, но и сам назначил себя главным в погоне за похитителем Глаза Дракона. Ну да пусть себе тешится, пусть убеждает себя, что, победив белокожего чародея, заслужит головной убор вождя.

Гани поднял руку, призывая воинов к молчанию:

– Бубергай первым вызвался отправиться в погоню, так пусть же он и возглавит ее. Видя, как рветесь вы покарать похитителя, я не буду задерживать мстителей и без вас принесу искупительную жертву Божественному Дракону. Мне останешься помогать ты, ты, вы трое и двое следопытов. – Он указал на тех воинов, с которыми ему тяжелее всего было бы расставаться, и, ткнув пальцем в самого юного из разведчиков, добавил: – Ты укажешь мстителям следы белокожего колдуна и вернешься в пещерный поселок. Это приказ.

Не обращая внимания на разочарованные лица остающихся, Гани отвернулся от Бубергая и окруживших его воинов. Внутреннее чутье безошибочно подсказывало ему, что многих из них он уже никогда больше не увидит, а между тем во время откочевки на счету будет каждый человек. Но за все надо платить, и не было смысла травить душу сожалениями ни об уходящих с Бубергаем воинах, ни об Узитави, сделавшейся приспешницей похитителя Глаза Дракона. Думать следовало о живых и о том, куда надобно направить их стопы, чтобы племя отыскало наконец землю, где сможет обосноваться на долгие годы и, обретя мир и покой, вернуть свое былое величие.

24

В первое мгновение Хрис разглядел на появившемся из-за лодки жрецов плоту молочно-белого быка и татуированную девушку, цвет кожи и черты лица которой живо напомнили ему Нумию. Затем взгляд его остановился на стройном золотоволосом юноше, и он издал радостный вопль такой силы, что пепонго замерли с поднятыми над водой веслами.

– Эврих!

– Хрис?! – Юноша выпустил рулевое весло и шагнул к краю плота, как будто собирался вплавь броситься к лодке Странника. – Ого, и Вивилана с тобой? Не зря говорил пастырь Непра, что крепко печется Отец Созидатель о достойных чадах своих!

– Обо всех нас, правых и виноватых, печется Всеблагой, – весело ответствовал Хрис. – Не желаешь ли вместе с девой и замечательным быком этим перебраться в нашу лодку?

– Я бы охотно… – Эврих повернулся к татуированной девушке и обменялся с ней несколькими фразами на языке мибу, причем спутница его, судя по всему, была сильно чем-то недовольна. Хрис же тем временем обратился к гребцам с вопросом, не могут ли они взять плот его друга на буксир.

– Если заплатишь, хоть три плота за собой потащим, – лаконично отозвался старший над гребцами и, услышав заверения Хриса, что с оплатой затруднений не будет, извлек из-под сиденья моток прочной веревки.

Несмотря на протесты татуированной девицы, вскоре плот заскользил следом за лодкой, а Эврих, не в силах побороть нетерпение, передав спутнице рулевое весло, перебрался к Хрису. Солнце клонилось к закату, но, прежде чем Ученики Богов-Близнецов решили причалить к берегу на ночлег, друзья успели обменяться рассказами о своих приключениях, и Странник начал с тревогой поглядывать на прибрежные холмы, заросшие высокой, в половину человеческого роста, травой.

– Стало быть, за вами гонится чуть ли не все племя мибу? – пробормотал он, теребя короткую бородку. – Тогда нам есть смысл держаться как можно ближе к жрецам и при первой же возможности поведать им о нависшей над нами опасности. А, они пристают к берегу, отлично. О Глазе Дракона, равно как и цели нашего путешествия, им лучше не рассказывать. – Хрис покосился на гребцов и понизил голос до шепота. – Достаточно будет сказать, что ты охмурил Супругу Наама и тем вызвал гнев мибу.

– Может, нам с Узитави лучше покинуть вас и плыть дальше? Опасность, которую мы можем навлечь на вас, так велика, что даже если эти жрецы понимают толк в магии… – начал было Эврих, однако Странник не дал ему договорить:

– Ерунда! Это настоящие маги! Видел бы ты, что они сделали с "Рудишей"! Им, быть может, и не захочется связываться с дикарями из-за тебя, но, если я правильно разобрался в том, что здесь происходит, эти мибу нападут на нас в любом случае. Они ненавидят пепонго и не упустят возможности наброситься на их лодки, которые выглядят легкой добычей.

– Наверно, Эвриху лучше не говорить о том, что за ним охотятся мибу. Почему бы не назвать любое другое племя, которое не вызовет у жрецов подозрений и ненужных расспросов? – предложила Вивилана.

– Пепонго без труда узнают мибу, если те нападут на нас. Да и раскраска Супруги Наама, вероятно, им знакома, а любая ложь наверняка насторожит Учеников Богов-Близнецов, которые и так проявляют к нам нездоровый интерес. Главное, – вновь обратился Странник к Эвриху, – не говори о том, что ты завладел Глазом Дракона. О том, что был в святилище Наама, кстати, тоже лучше не упоминать, поскольку туда-то эти жрецы и направляются.

– Зачем оно им понадобилось? – искренне удивился юноша.

– Об этом мы еще потолкуем. Пока же тебе следует предупредить Узитави, что жрецы наверняка захотят с ней поговорить. Пусть она рассказывает им что угодно об изваянии Наама и его Глазе, но не проговорится о твоем пребывании в святилище. Тебе придется быть переводчиком, по-моему, лишь один из трех жрецов бывал в Мавуно – они даже с пепонго через толмача изъясняются, – однако лишняя предосторожность не повредит, а беспечность может всем нам стоить жизни.

– Неужели дело настолько серьезно?

– Значительно серьезнее, чем ты можешь себе представить, уж поверь мне, – торопливо проговорил Хрис и, видя, что лодка вот-вот причалит к берегу, обернулся к Вивилане: – Не отходи от меня ни на шаг. Мирная часть путешествия подходит к концу, а боги не часто вмешиваются в дела людей и вряд ли придут тебе на помощь во второй раз.

– Не хочешь ли ты предупредить пепонго об опасности? – поинтересовалась девушка вместо ответа.

– Именно это я и собирался сделать, – промолвил Хрис и, когда Эврих, выпрыгнув на заросший травой берег, направился к Узитави, обратился к старшему над гребцами с короткой речью.

Вивилана не поняла из нее ни слова, но по тому, как начали хмуриться маленькие чернокожие человечки, ей стало ясно, что спокойное плавание и в самом деле кончилось. Впрочем, по-настоящему спокойным оно и не было, особенно с тех пор, как она подслушала, о чем толковали Ученики Богов-Близнецов в своем шатре, подумала девушка, наблюдая за тем, как, словно по волшебству, в руках пепонго появляются короткие тугие луки и колчаны со стрелами.

После того как Хрис рассказал жрецам и гребцам с первой лодки о рыскающем где-то поблизости отряде мибу, было решено на ночь поставить дозорных, а лагерь устроить на самом берегу реки, чтобы хотя бы с одной стороны обезопасить себя от нападения. Пепонго развели вокруг выбранной для стоянки поляны, трава на которой была вытоптана теми, кто разбивал здесь лагерь до них, несколько небольших костров. Они давали больше дыма, чем огня, ибо никакого топлива, кроме влажной травы на прибрежных лугах, найти было невозможно. Хрис считал, что в таком случае костров, с головой выдававших их местоположение мибу, лучше было не разводить вовсе, но у карликов, проявивших в этом вопросе несвойственное им упорство, были на этот счет какие-то свои соображения. Хрис воззвал к жрецам, надеясь, что те сумеют урезонить пепонго, но Агеробарб и его товарищи так рвались поговорить с Узитави и Эврихом, что, казалось, пропустили его слова об отряде мибу мимо ушей. То ли они были непоколебимо уверены в своей непобедимости, то ли посчитали, хотя это и мало соответствовало действительности, что двадцать карликов представляют собой достаточно грозную силу, но, так или иначе, жрецы не придали обустройству лагеря никакого значения. Устроив в честь Эвриха с Узитави торжественный ужин, они засыпали их вопросами, смысл которых был совершенно очевиден Хрису благодаря подслушанному Вивиланой разговору.

Странник почти не принимал участия в затянувшейся далеко за полночь беседе, но, когда гости, удовлетворив любопытство хозяев, были отпущены в свой шатер, не удержался от вопроса, не приходится ли чернокожая женщина по имени Нумия родственницей Узитави. По тому, как встрепенулась девушка, он понял, что угадал: разительное сходство их не было случайным.

– Да, это моя мать! – воскликнула Узитави, подаваясь к Хрису. – Тебе что-нибудь известно о ее судьбе?

Покосившись на Эвриха, Странник, то и дело останавливаясь в поисках нужных слов, рассказал, как они увидели Нумию на невольничьем рынке в Аланиоле, купили и, подарив свободу, взяли с собой на борт "Морской девы".

– Не хотелось бы мне говорить девушке о том, что мать ее погибла в морском сражении, но врать и внушать беспочвенную надежду еще более жестоко, – сказал по-аррантски в заключение своего рассказа Хрис, и тут Вивилана, напряженно прислушивавшаяся к звукам чужого языка, неожиданно вступила в разговор:

– Врать незачем, Нумия, вероятно, жива и невредима. – Заметив, как поразили Странника эти слова, она опустила голову и продолжала, уже ни на кого не глядя: – Я не говорила об этом прежде, но чернокожая хромоножка была захвачена "стервятниками Кешо" вместе с другими рабынями и служанками. Она приглянулась капитану "Рудиши", и он потребовал, чтобы ее доставили в его каюту. Шторм снес корабль "стражей моря" к берегам Мономатаны, и я, воспользовавшись тем, что "стервятники" побаивались меня и ни в чем не ограничивали мою свободу, помогла ей бежать.

– И ты уверена, что она доплыла до берега? – спросил Хрис дрогнувшим голосом.

– Да. Думаю, это удалось ей без особого труда. Море к тому времени успокоилось, а тянущаяся вдоль берега отмель, по словам "стервятников", делает эти места непригодными для стоянки судов и, значит, вполне подходящими для того, чтобы даже неискушенный пловец мог беспрепятственно выбраться на сушу.

– Если "Рудишу" снесло туда же, куда и "Морскую деву", нас могла приютить одна и та же мель, – заметил Эврих и попробовал пальцем нарисовать на внутренней поверхности стенки шатра очертания северного побережья Мономатаны.

– Когда мы повернули на восток, капитан "Рудиши" говорил что-то о пиратском поселке, где нашли прибежище соратники Ак-Дары после того, как флот ее был разбит аррантской эскадрой, – сообщила Вивилана, исподлобья поглядывая на Хриса. – Он полагал, что Нумия непременно наткнется на него.

– Наверно, он имел в виду поселок траоре! – обрадовался Эврих. – Бели Нумия пошла в направлении Аскула, а больше ей идти было некуда, то она неизбежно встретится с племенем Бамано. Их поселок – единственный на этом побережье, и траоре примут ее с распростертыми объятиями.

Юноша принялся пересказывать нетерпеливо взиравшей на него Узитави услышанные от друзей новости, а Хрис незаметно кивнул Вивилане, они вышли из шатра и, тихо разговаривая, направились к реке.

Мибу обрушились на лагерь путешественников ранним утром. Заметив, как и предсказывал Хрис, дым от костров, они окружили поляну со всех сторон, пустив по течению реки плот с десятью лучниками, успевшими перебить полдюжины пепонго, прежде чем те поняли, откуда на них обрушился смертоносный град стрел. Собственно говоря, если бы не Таг, прежде всех учуявший неприятеля и поднявший на ноги Узитави, а вслед за ней и всех остальных, обитатели лагеря даже не успели бы взяться за оружие. Оглушительный рев гаяра, ринувшегося на невидимого врага, заставил укрывшихся в высокой траве воинов мибу вскочить на ноги прежде, чем они успели перерезать горло караульщикам, и потому брошенные ими копья не нанесли особого урона защитникам лагеря. Выпущенные пепонго из коротких луков отравленные стрелы, яд для которых они так старательно разогревали на разведенных специально для этого кострах, оказались на столь близком расстоянии не слишком эффективным оружием, и вскоре в лагере закипела рукопашная.

В ход пошли утыканные клыками диких зверей палицы, стальные и окованные медью деревянные мечи и копья, предназначенные для рукопашного боя Нападавших было раза в два больше, чем защитников лагеря, к тому же, сколь ни искусны были карлики, сила наносимых ими ударов не могла сравниться с ударами мибу, и сначала Хрису, выскочившему при первых же звуках тревоги из шатра с обнаженным мечом в руках, показалось, что поражение неизбежно. Бой вокруг него, однако, не ослабевал, и, увидев мастерски рубящегося с двумя воинами Хономера, Эвриха, не столько умело, сколько яростно тычущего мечом в наседающего противника, и Узитави, плечом к плечу с юношей орудующую тяжелым копьем, он несколько приободрился. Когда же Странник заметил, что в схватку вступил Агеробарб, от прикосновения длинного посоха которого мибу вспыхивали с ног до головы, подобно смоляным факелам, и на глаза ему попался Тразий, безоружным приплясывавший в кругу корчащихся, словно пораженных безумием, врагов, в душе его забрезжила надежда.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы не готовых к столь дружному и жестокому отпору нападавших охватила паника, которую усиливали трубные звуки, издаваемые носящимся вокруг лагеря белым быком, рогами и копытами вносящего посильную лепту в дело истребления мибу. Резкий гортанный крик предводителя послужил нападавшим сигналом к отступлению. Попрыгавшие с плота стрелки, присоединившиеся было к своим товарищам на берегу, дружно развернувшись, бросились прочь от лагеря, так поспешно, будто их преследовала толпа оживших мертвецов.

Недоумевая, почему пришедшие с юго-запада мибу удирают на северо-восток, Хрис смахнул заливавший лицо пот и, вытерев окровавленный меч о травяную юбочку одного из поверженных врагов, собрался уже отправиться на розыски Вивиланы, которой велел залечь в шатре и, что бы ни случилось, нос из него не высовывать, как вдруг перед ним предстал Эврих, тащивший за руку Узитави.

– Предупреди жрецов!.. Идет Серый Ужас!.. Гляди, это от него бежали мибу!.. – просипел юноша прерывающимся голосом, указывая концом окровавленного меча на юг, за спину Странника.

Хрис повернулся и в недоумении уставился на медленно ползшее вдоль реки облако, словно спрессованное из густого серого тумана. Ничего ужасного в нем не было, хотя какая-то странность притягивала и останавливала взгляд. То ли был этот туман слишком плотным, похожим на сгустившиеся, перевитые, как змеи в клубок, струи сизого жирного дыма, то ли пучился и вился он как-то по-особому…

– Тразий, Агеробарб! Эврих говорит, мибу от этого вот тумана в бегство бросились! – заорал Странник, рассудив, что лучше оказаться смешным, чем мертвым.

Жрецы устремили взоры в указанном направлении, и тут из высокой травы выскочил окровавленный мибу. Оказавшись на пути туманного сгущения, он сделал два гигантских скачка в сторону лагеря, и в тот же миг к нему потянулись выросшие прямо из дымного студенистого облака щупальца. Похожие на серые бестелесные крылья, они плыли по воздуху неспешно и легко, как гонимые ветром облака, но, несмотря на кажущуюся медлительность, догнали воина прежде, чем тот успел совершить третий скачок. Не закончив начатого движения, мужчина замер, как будто стиснутый дымными руками, и тут же сизое сгущение вобрало его в себя, как губка вбирает воду. Оно навалилось на человека, обняло его и должно было обтечь, подобно тому как поток воды обтекает камень, однако вместо этого руки воина вдруг показались локтях в двадцати над землей, на самой вершине туманного облака. Мгновением позже ноги его мелькнули у левого края сгущения, раздался приглушенный, захлебывающийся крик и, словно подхваченный дымной струей мибу, уже странно изогнутый и изломанный, в последний раз пронесся по поверхности студенистой массы и навсегда исчез в чреве Серого Ужаса.

Узитави кричала что-то невразумительное и билась в руках Эвриха. Вылезшая из шатра Вивилана, опустившись на четвереньки, не могла закрыть рот от изумления, и даже жрецы выглядели совершенно ошарашенными. Кто-то из пепонго, издав заячий визг, пустил в клубящийся сизый туман отравленную стрелу, и та канула в небытие, заверченная дымными завихрениями, формирующими тело диковинной твари.

Серый Ужас надвинулся на лагерь, выпущенные им щупальца-крылья потянулись к окаменевшим людям, которые внезапно были выведены из гибельного оцепенения, вырваны из противоестественной мертвой тишины ревом гаяра. Выбравшийся из речных камышей белый бык, остановившись на краю лагеря, несколько мгновений гневно рыл копытами землю, силясь преодолеть сковавший его испуг, а затем, угрожающе взревев, пригнул голову и со всех ног ринулся на студенистую стену тумана.

Устремившиеся было к людям щупальца втянулись обратно, дымные струи ускорили свой бег, туманное сгущение подалось назад и выгнулось, принимая гаяра в некое подобие пещеры. Но едва белый бык врезался в желеподобную тварь, стены пещеры сомкнулись, как створки раковины. Мгновение-другое Хрис еще надеялся, что гаяр сумеет выскочить из объятий Серого Ужаса, изорвет острыми рогами, истопчет мощными копытами жирно-дымную завесу, но этого не случилось. Пульсирующие туманные струи вынесли его на поверхность дымного облака перевернутого вверх ногами и недвижимого, протащили сквозь некое подобие перепутанных прозрачно-дымных кишок, и в каждое следующее свое появление прекрасный бык представал глазам людей все больше похожим на огромный кровоточащий кусок мяса. Потом пульсация студенистого тела пошла на убыль…

– Агеробарб, соединим наши усилия. Мне одному не остановить эту нежить, – отчетливо прозвучал в безнадежной тишине голос Тразия Пэта.

Хрис попятился к шатру, у входа в который все еще стояла Вивилана. Эврих повалил на землю бьющуюся в истерике Узитави, желавшую во что бы то ни стало разделить участь своего четвероногого друга. Хономер, отшвырнув меч, осенил Серый Ужас знаком Разделенного Круга и запел молитву Богам-Близнецам, а Тразий Пэт, вцепившись в плечи Агеробарба, заставил мага поднять зажатый в вытянутых руках посох на уровень груди и нацелить его в похожее на переплетение сизо-дымных червей облако.

– Визгу от свиньи много, а шерсти нет… – бормотал Хрис, мысли которого почему-то упорно крутились вокруг бело-молочного быка: какой боец был и как сгинул бездарно! Вот вам и Серый Ужас, и белый бык. – Визгу от свиньи много, а…

– Давай! – взвыл нечеловеческим голосом Тразий, когда студенистые щупальца устремились к людям. Сорвавшийся с посоха Агеробарба огненный сгусток ударил в пучащееся дымное тело диковинного монстра, и тот содрогнулся, судорожно втягивая опавшие руки-крылья.

– Круши!

Новый, похожий на шаровую молнию сгусток огня ударил в серую тушу, и люди невольно схватились за уши, присели от неслышимого, но пронзительно-болезненного, раздирающего мозг крика чудовищной твари.

– Бей!

Неслышимый крик повторился, и Хрис, рухнув на колени, охватил раскалывающуюся от боли голову руками.

– Ага! Визгу много, а шерсти – тьфу?.. – шипел он, не слыша себя, но видя, как все новые и новые огненные сгустки погружаются в тело Серого Ужаса, как корчатся туманные не то змеи, не то кишки, не то черви, не то струи. Разваливаются, распадаются, истаивают…

– Ага!.. – хрипел он безголосо и торжествующе, каким-то образом ощущая, что никакого чуда в происходящем нет. Просто Тразий, собрав у всех, кто еще остался в живых, силы, вкладывает их в страшный посох Агеробарба, и это их жизнь, их кровь, их уходящее дыхание кромсает и рвет на части серую тварь, пришедшую в этот мир откуда-то из запределья, чтобы жрать, жрать, жрать и снова жрать все живое, что попадается ей на пути.

– Так жри же, пока не разорвет тебя, нежить поганая!.. – рычал Хрис, не разжимая губ. Ему не жаль было своей, утекающей по капле жизни, пугало другое: а вдруг не хватит ее, чтобы покончить с этой нежитью? Он не испытывал к ней ненависти, она не была врагом или хищником. Он чувствовал, что издыхающее это создание чем-то сродни болезни, страшному моровому поветрию, которое невозможно ненавидеть из-за его безличности, но уничтожать надобно столь же безжалостно и безоглядно.

"Ах да, мор… Глаз Дракона…" – пронеслось в угасающем сознании Странника, и разлившаяся было перед глазами темень начала сереть и отступать. Пока есть второй Глаз Дракона и миру грозит новый мор, умирать нельзя… Как-нибудь надо ухитриться выжить и скрыть его от жрецов. А если они все же прознают о Глазе, обязательно поговорить с Тразием, коли тот уцелеет…

25

Диковинные сны начали сниться Эвриху с первых же дней пребывания в долине Нгуруве, и объяснений этому могло быть несколько. Первой пришла ему в голову мысль, что это результат встречи с Серым Ужасом: существо, пришедшее, по мнению Тразия Пэта, из-за Врат Миров, из какой-то иной Реальности, неким образом воздействовавшим на мозг своих жертв даже на значительном расстоянии. Если Вивилану после столкновения с Серым Ужасом стали терзать страшные головные боли, а Узитави полностью утратила вкус к любовным утехам, то почему бы ему не начать видеть небывало четкие и подробные сны?

Второй причиной могли быть сами Врата Миров, хотя что это за Врата, юноша так до конца и не понял, а расспросить Тразия поподробнее не представилось случая – на следующий день после сражения с Серым Ужасом жрецы, спрятав лодку в прибрежных зарослях, отправились на поиски святилища Наама, и на многие вопросы Эврих не успел получить ответов. Впрочем, Ученики Богов-Близнецов особой разговорчивостью не отличались, и даже если бы совместное плавание продолжалось, еще неизвестно, взяли бы они на себя труд удовлетворить вполне естественное любопытство юноши.

Из слов Тразия явствовало, что, помимо Верхнего и Нижнего миров, существует еще множество других Реальностей, которые, подобно сходящимся к оси спицам колеса, соприкасаются с Вратами Миров – сравнение, разумеется, неверное даже по сути своей, но лучшего молодой маг с ходу придумать не мог. Если верить Тразию, маги, при определенных обстоятельствах, могли попасть в точку слияния или, лучше сказать, касания Реальностей – к Вратам Миров – из любого места. Простые смертные очутиться на перекрестке Реальностей не имели никаких шансов, однако взаимопроникновение миров, а точнее, их взаимопросачивание каким-то непостижимым образом все же происходило в точках, где они ближе всего примыкали друг к другу. И такой именно, весьма крупной по человеческим меркам, точкой была западная оконечность Мономатаны. Как осуществлялось это проникновение, Эврих так и не уяснил, но почему-то сразу поверил Тразию, утверждавшему, что Серый Ужас проник сюда из какого-то иного, непредставимого мира. Поверить в это ему помогли воспоминания о черных истуканах Ржавого болота и храмах, стоящих в долине Каменных Богов. Быть может, и вера мибу в Божественного Дракона, и сам Глаз Дракона, и дивное растение хуб-кубава, семена и луковицы которого они уже несколько дней собирали в долине Нгуруве, тоже были каким-то образом связаны с Вратами Миров, и тогда появление невообразимо ярких и правдоподобных сновидений также следовало приписать влиянию иных Реальностей.

Третьей, наиболее достоверной причиной посещавших Эвриха видений мог быть магический талисман, называемый Глазом Дракона. В свете рассказа о подслушанном Вивиланой у шатра жрецов разговоре юноша готов был признать, что именно чудесному Оку он обязан странным, а порой и страшным снам, которые ему очень не хотелось считать пророческими. В то же время известная внутренняя связность в них, безусловно, присутствовала, и это, пожалуй, больше всего настораживало и пугало Эвриха.

Одни сны, несмотря на полную свою правдоподобность, забывались довольно быстро, другие, напротив, подобно глубоко загнанному в доску гвоздю, крепко сидели в памяти. Таким вот, упорно не желавшим забываться, был, например, сон о незнакомом северном городе, где Эвриха не то выставляли на суд, не то показызали охочей до зрелищ толпе, как какое-то заморское диво. Причем любопытно, что на дощатом помосте, возведенном посреди площади, украшенной бронзовой скульптурой Морского Хозяина, рядом с ним оказался почему-то брат Хономер и еще несколько Учеников Богов-Близнецов. Хономер пылко произносил какую-то удивительно долгую, незапоминающуюся речь, к концу которой Эврих, прижимавший к груди несколько толстых растрепанных книг, понял, что сказанное жрецом ставит его вне закона и предвещает крупные неприятности. Сердце юноши сжалось от тягостного предчувствия, но о нем после речи жреца словно забыли. Внимание собравшихся на площади привлекли облаченный в двухцветную броню верзила в кованой маске и светловолосый парень в тяжелой, сработанной северными мастерами кольчуге. Обнажив мечи, они начали драться прямо перед Эврихом, однако бой их больше походил на искусное представление, устроенное на потеху толпе и сидевшей в резном деревянном кресле девушке, судя по всему, правительнице города. Глядя снизу вверх на скакавших по помосту поединщиков, окруженная чудно наряженными стражниками, девушка эта, похоже, принимала потешную схватку за чистую монету, и от этого Эвриху было нестерпимо грустно.

Потом поединок кончился, и, видя, что верзила в двухцветном шлеме торжествует победу, юноша вдруг почувствовал: сейчас-то Хономер и вспомнит о нем и учинит расправу, сделает то, ради чего, собственно, и притащили его на помост, выставили перед всем честным народом с пачкой непонятно как попавших к нему книг. Но тут что-то в тщательно продуманном представлении пошло наперекосяк. На помост взобрался жилистый мужчина с перебитым носом и лицом, изуродованным страшным шрамом. Жутковатый тип как-то очень медленно стал повязывать лоб куском тесьмы и сделался при этом странно похож на громадного серого пса. Этакого поджарого волкодава, который уж коли вцепится в горло, так зубов не разожмет, хоть ты его на куски режь. Образ этот, впрочем, тут же растаял, ибо похожий на пса боец в горло двухцветному, понятное дело, вцепляться не собирался, а, как положено, обнажил меч. И бой его с выставленным жрецами Богов-Близнецов верзилой ничем не напоминал предыдущий, разыгранный, дабы позабавить зрителей, поединок. На этот раз противники дрались всерьез, и Эврих почему-то знал, что от исхода этого единоборства зависит и его собственная жизнь.

Он не понимал, почему его судьба должна решаться в поединке двух совершенно незнакомых ему людей, но с трепетом смотрел, как скрещиваются тяжелые мечи, как наседает на сухопарого двухцветный, готовый, кажется, живьем сожрать невзрачного своего противника. Раз за разом обрушивался он на тщедушного дикаря, как будто вчера только выбравшегося из лесных чащоб, но неотразимые его на первый взгляд удары чудесным образом не достигали цели. Меченый то уклонялся, то отражал их, и даже когда ему явно не избежать было алчно блещущего клинка двухцветного, тот каким-то чудом не достигал цели. На пядь, на вершок проносился от тела меченого, но мимо, мимо! А потом двухцветного неожиданно развернуло, он как-то вдруг очутился перед Эврихом, меч его кровожадно взмыл над головой юноши…

Вот тут бы ему и проснуться, так нет же! Сон длился и длился. Клинок двухцветного с хрустом переломился у рукояти, столкнувшись с отливавшим серебром мечом сухопарого и тот, оскалившись – волкодав да и только, – скомандовал: "Снимай рукавицы!" Верзила, поколебавшись, стащил рукавицы, бросил на помост. Потом из-под снятого по приказу дикаря шлема появилась копна черных, слипшихся от пота волос и густые усы. А на плечо меченого опустился невесть откуда прилетевший зверек, сильно смахивавший на летучую мышь. "Я забираю этого человека!" – произнес сухопарый, указывая на Эвриха, и спрыгнул с помоста. Юноша спустился на землю и двинулся вслед за меченым сквозь расступавшуюся перед ними толпу.

Сон кончался благополучно, однако была в нем тревожащая недосказанность и неопределенность, связанная, по-видимому, с похожим на серого пса человеком, который и привлекал, и одновременно отталкивал от себя Эвриха. Он явно был слеплен из другого теста, чем большинство знакомых юноши; добра и злобы, дури и лесной, звериной мудрости было намешано в нем поровну. И даже привычное и общеупотребимое сравнение с "другим тестом" не очень-то к нему подходило. "Это клинок иного закала", – сказал бы, вероятно, о нем Хрис, доведись ему услышать пересказ Эвриховых снов. Но о снах своих юноша не рассказывал ни единой живой душе, поскольку, хочешь не хочешь, чудилось ему в них что-то пророческое, да к тому же часто дополняли они друг друга, так что начни он их пересказывать – и не было бы этому конца. А кому чужие сны интересны?

Кстати, благополучный сравнительно сон про поединок на площади тоже имел продолжение. И весьма скверное. Город, надо полагать, был тот же: приземистые домики, неширокие улочки – и шел впереди Эвриха, все так же прижимавшего к груди стопку потрепанных книг, все тот же меченый. Шел и трудно как-то молчал, не то презрительно, не то высокомерно, и, пытаясь заглянуть в изуродованное шрамом лицо его, юноша не особенно смотрел по сторонам, а потому, верно, и не обратил внимания на среднего роста человечка с удивительно блеклым, непримечательным лицом. Он бы и вовсе не заметил его, если бы не сделал тот, проходя мимо Эвриха, быстрого движения, после которого резкая боль обожгла низ живота и раскатилась по телу слабость. Разжались пальцы, и верхняя книга скользнула на деревянную мостовую, ноги начали подгибаться, и юноша с запоздалой обидой на подлый удар и несправедливую судьбу подумал: "Убили! Убили-таки гады…" И по тому, как всем телом крутанулся меченый, как подхватил его на руки, Эврих понял, что дело и в самом деле плохо, и, равнодушно глядя, как хлещет из широкой раны кровь, потерял сознание…

Но, судя по следующему сну, не умер. Потому что в нем снова был похожий на грозного пса дикарь. Только теперь выглядел он еще более заморенным, чем прежде, а правая рука его, подвешенная на тряпице и притянутая к облаченному в кольчугу телу, совсем не действовала. Эврих, меченый и еще четверо скакали на конях по занесенному снегом полю, оставляя после себя отчетливый след, по которому найти их разве что слепой не сумеет. Почему ему снился снег, который видел он только на картинках? Что это была за погоня: с лютыми псами, озлобленная, на разгоряченных лошадях?..

Этого Эврих не знал, но все чаще ему приходило в голову, что Глаз Дракона не следует везти в Аррантиаду. Если даже не суждено им вернуться в Верхний мир, так, на худой конец, и в Нижнем можно отыскать людей, которые сумеют найти этому талисману достойное применение. Однако даже мысль о том, какое применение ему придумают люди, подобные Кешо или Мурию Югу, попади он к ним в руки, приводила юношу в трепет. Но даже если этого не произойдет, странные сны заставляли юношу подозревать, что не только люди могут воздействовать на Глаз Дракона, а и сам он способен каким-то образом влиять на них. И ежели была в этом подозрении толика истины, то не привезут ли они в Аррантиаду нечто еще более страшное, чем Серый Ужас?.. И к слову сказать, не связаны ли головные боли Вивиланы и холодность Узитави с Глазом Дракона? Жрецы-то все свалили на Серый Ужас, но иного объяснения они, по понятным причинам, и не могли дать…

Прикидывая так и этак, юноша склонялся к тому, что им следует спрятать Глаз Дракона в надежном месте и в Аскул не брать – не буди лихо, пока спит тихо. Придя к такому выводу, Эврих решил, что хорошо бы обсудить это с Хрисом, поскольку Узитави утратила к Глазу Дракона всякий интерес, как только они вышли из святилища Наама, а Вивилана уже сама не раз заводила речь о том, что лучше бы им подобру-поздорову избавиться от магического талисмана. Пользы они, дескать, от обладания им не получат, а неприятностей могут заработать сверх всякой меры.

Юноша долго откладывал этот разговор, ему решительно не хотелось выглядеть трусом в глазах Странника, во, когда на шестой день пребывания в долине Нгуруве тот объявил за завтраком, что на следующее утро можно будет отправиться в обратный путь, Эврих понял, что дальше тянуть нечего. Переправившись с Хрисом через водопад, чтобы в последний раз обойти поляны на левом берегу реки, где хуб-кубавы оказалось чуть больше, чем на той стороне, где они разбили лагерь, юноша, набравшись храбрости, изложил, почему не хочет везти Глаз Дракона в Аскул, и был несколько уязвлен и обижен, услышав в ответ безудержный смех Странника.

– По-моему, я не сказал ничего веселого. Я знаю, доводы мои выглядят не слишком убедительно и, может быть, кажутся трусливыми, но если говорить по существу… – сердито начал Эврих, однако Хрис, вместо того чтобы отнестись к его словам серьезно и с пониманием, захохотал пуще прежнего.

– Ты… Ты… Ты, ради Отца Всеблагого, только не сердись! – выдавил он наконец сквозь смех, пытаясь взять за локоть не на шутку разобидевшегося юношу. – Ты представь, что как раз об этом я хотел с тобой сегодня поговорить... И тоже не решался…

– И заметь, – отсмеявшись, Хрис крепко сжал локоть Эвриха, – я опасался куда более худшего, чем прослыть трусом. Я думал, тебя будет очень трудно и даже невозможно убедить расстаться с Глазом Дракона.

– Это почему же? – поинтересовался Эврих, невольно заражаясь весельем товарища и тоже начиная улыбаться.

– Потому что это власть, золото, слава. Ты пока видел не так уж много и не понимаешь: Глаз Дракона не имеет цены. С его помощью можно разрушить десятки городов, разогнать любое войско. Разумеется, ты сделать этого не сможешь, но те, кому это по силам, не пожалеют ради Глаза ничего и никого.

– Странные вещи ты говоришь. Разрушать города, разгонять армии… Неужели он предназначен лишь для разрушения? Ведь если узнать, как получали жрецы с его помощью золото, можно столько всего…

– Да-да, не трудись продолжать! С его помощью можно накормить голодных во всей Нижней Аррантиаде, вылечить больных, выкупить рабов… Друг мой, я не сомневаюсь, что Врата беспрепятственно пропустят тебя в Верхний мир! Неужели ты до сих пор не понял, что, возникни у состоятельных людей того же Аланиола желание накормить голодных, вылечить больных и уничтожить рабство, они сумели бы сделать это без каких-либо магических талисманов? Они не хотят этого делать, и никакой Глаз подобного желания в них не пробудит! Самые совестливые из них, да тот же Верцел, постараются немедленно утопить этот самый талисман, ибо к нему потянутся прежде всего руки подлецов и властолюбцев. Руки всех тех, кто в отличие от тебя прекрасно знает, что такое власть, слава и деньги, и тех, кто сделает все возможное, чтобы того, и другого, и третьего было у них как можно больше! И, будучи не обременены совестью, люди эти Верцела на части разорвут! – Лицо Хриса исказила гримаса гнева, и Эврих неожиданно подумал, что плохо знает Странника.

– Тогда почему же ты не сказал об этом раньше? Я-то ломал голову, что нам делать с Глазом Дракона! А у тебя уже все по полочкам разложено! Но если ты, как и Вивилана, полагаешь, что пользы от него не будет, а будет один вред, давай бросим Глаз в водопад – и дело с концом!

– Раз ты согласен, так и сделаем. И знаешь что? Давай, пока не передумали, сейчас же этим и займемся. Хуб-кубава от нас никуда не денется, да, по совести сказать, мы и так уже набрали ее больше чем достаточно, самое время остановиться. – Хрис решительно повернулся. – Все равно я думал сегодня закончить сбор луковиц пораньше, чтобы засветло успеть перетащить нашу добычу в низовья водопада и загрузить лодку. Там ведь работы о-го-го сколько!

Друзья зашагали назад, и Хрис после недолгого молчания, припомнив заданный юношей вопрос, вернулся к волновавшей его теме:

– Я не заговаривал с тобой о Глазе Дракона потому, что, хотя ты и говоришь любезно: "Что нам с ним делать?" – добыча эта твоя и ты волен распоряжаться ею, как тебе вздумается. Если бы ты нашел, скажем, алмаз, а я посоветовал тебе выкинуть его как можно скорее, ты посмотрел бы на меня как на сумасшедшего или завистника, рассуждающего по принципу: коли уж мне этот камешек не достался, так пусть им никто владеть не будет, – верно? А Глаз Дракона, как я уже намекал, несравнимо дороже целой горы алмазов. Если бы ты задумался над этим, то и без меня к такому выводу пришел. Другое дело, что он и опаснее в несть число раз. И к этому заключению, я надеялся, ты сможешь прийти сам, и мне не придется выступать в роли жестокого дяди, отнимающего у ребенка приглянувшуюся игрушку. Однако сегодня бы я непременно заговорил об этом. Ибо, во-первых, пора трогаться в обратный путь, и, пока наш лагерь стоял в верховьях водопада, а пепонго с лодкой оставались в его низовьях, за Глаз Дракона можно было особенно не тревожиться, но вот ежели б мы решили взять его с собой в Аскул, тогда за ним в оба пришлось бы следить. Во-вторых, стали меня мучить дурные предчувствия относительно жрецов. Вероятно, у них есть какие-то магические способы проследить за таким могучим талисманом, как этот, и когда они убедятся, что в святилище Наама его нет…

– То решат навестить вас, – договорил за оцепеневшего от неожиданности Хриса брат Хономер, поднимаясь с огромного валуна, за которым тянулась цепочка "зубов водопада", по которым друзья перебирались обычно на другой берег Мджинги.

– Вы правильно разобрались в ситуации, и вас не должно удивлять наше появление тут, – продолжал как ни в чем не бывало жрец. – Вы чуть-чуть ошиблись в сроках, но это объясняется тем, что нам не пришлось тащиться в святилище. По пути к нему мы наткнулись на бежавший от Серого Ужаса отряд мибу и убедили его предводителя рассказать нам все-все о Глазе Дракона.

– Ерунда! Никто из вас не говорит на языке мибу! – возразил Хрис, поглядывая на "зубы водопада", по которым перебирался Агеробарб. В руках жреца был посох, а левое плечо оттягивала холщовая сума, в которой Эврих хранил Глаз Дракона.

– Мы не говорим на языке мибу, воины Бубергая, как и сам он, не владеют теми языками, на которых принято изъясняться в цивилизованном мире. Но Ученики Богов-Близнецов, а в особенности маги, умеют договариваться даже с безъязыкими. Порой это стоит их собеседникам жизни, однако издержки неизбежны в любом деле. Оставь меч! – процедил Хономер, заметив движение Эвриха, и, видя, что слова его действия не возымели, в свой черед выхватил меч из ножен.

– Не делай этого! – тихо сказал юноше Хрис и спросил у Хономера самым миролюбивым голосом: – А где Тразий Пэт? Небось развлекается в шатре с нашими девушками?

– Возможно, решил перемолвиться словечком-двумя с твоей Вивиланой, разъяснить ей, что напрасно она нас за бандитов приняла. Но вы не бойтесь, вреда мы им не причинили. Связали руки, ноги, так ведь для их же блага. Уж очень они у вас проворные, – ответил жрец, не сводя глаз с весело посверкивавшего на солнце клинка Эвриха. – Спрятал бы ты меч, а то, не ровен час, Агеробарб заметит, рассердится.

– Ложись! – крикнул Хрис и дернул юношу за руку. С поднятого посоха Агеробарба слетел огненный шар. Огромное дерево за их спинами с треском раскололось, и по расщепленному стволу побежали языки пламени.

– Бросьте мечи и отойдите подальше! – скомандовал Хономер.

Хрис расстегнул перевязь с мечом и, оставив корзину, приготовленную для луковиц хуб-кубавы, сделал несколько шагов в сторону от водопада. Эврих, скрипя зубами, последовал его примеру, на чем свет стоит кляня себя за то, что давно уже не утопил Глаз Дракона. Самое обидное, что не требовалось большого ума, дабы предвидеть, чем дело кончится! Ведь из рассказа Вивиланы можно было понять, что жрецы эти так просто с мечтой завладеть Глазом Дракона не расстанутся… Если бы не был он таким тугодумом или хотя бы Хрис с ним церемоний не разводил, вопрос с талисманом этим давно бы решен был самым наилучшим образом…

Эврих был так поглощен своими переживаниями, что, обернувшись на звук падающего тела, наивно решил, будто Хономер сам поскользнулся на поросшем мхом камне, и, лишь когда очередной огненный шар пронесся над ним, опалив волосы, понял: что-то тут не так и рухнул в траву. Хрис между тем уже полз, извиваясь как змея, к брошенной перевязи с мечом. Стальной клинок против страшного посоха Агеробарба – не бог весть что, но за неимением лучшего… – подумал Эврих и хотел было последовать за Хрисом, однако новый огненный шар заставил его прижаться к земле.

Круглые пылающие молнии слетали с конца посоха одна за другой, и юноше почему-то пришло в голову, что палить по людям у Агеробарба получается значительно лучше, чем по Серому Ужасу. Впрочем, быть может, это происходит потому, что он уже сумел задействовать Глаз Дракона? Рискуя быть сожженным заживо, Эврих приподнял голову: так и есть! Сжимая посох в правой руке, левой маг придерживал лежащий в холщовой суме круглый предмет, размерами похожий на крупный арбуз.

Прыгая с одного окруженного бурлящей и пенящейся водой камня на другой, Агеробарб сократил отделявшее его от берега расстояние локтей до тридцати пяти, когда правая нога его, не найдя опоры, повисла в воздухе.

– Й-я-а! – взвизгнул Хрис, и в воздухе сверкнул метательный нож. Увы, он не причинил магу ни малейшего вреда. Странник и не рассчитывал поразить противника на таком расстоянии, он надеялся, что оступившийся Агеробарб отшатнется в сторону, вздрогнет, дернется, словом, совершит одно неверное движение, и тогда… Но нет, маг удержался на камне. Широко расставил ноги и вновь поднял посох, решив, видимо, не рисковать и прежде разделаться с неугомонными аррантами, а потом уже выбираться на сушу.

С конца посоха сорвалось сразу три огненных шара, и Эврих уже решил было, что тут-то им с Хрисом и придет безвременный конец, как вдруг Агеробарб покачнулся, словно невидимая рука с размаху отвесила ему сокрушительную затрещину. Новый удар невидимки заставил мага изогнуться, вскинуть руки над головой. Тело его на мгновение застыло в неустойчивом равновесии и рухнуло в кипящий поток. Темные воды Мджинги подхватили Агеробарба, и он скрылся за краем вечно гремящего водопада, над которым с первыми солнечными лучами появлялась многоцветная радуга, похожая издали на сказочный мост небожителей.

– Свершилось! – проворчал Хрис, поднимаясь с земли. Удостоверившись, что Эврих цел и невредим – сожженные золотые кудри не в счет, – он направился к слабо ворочавшемуся у подножья валуна Хономеру. Подхватил промокшего жреца под мышки и отволок на берег, после чего, пошарив рукой в мелкой заводи, вытащил из воды метательный нож и сунул под тунику. Вспухшая на лбу Хономера шишка подсказала юноше, почему тот столь своевременно выбыл из игры, и Эврих вновь подумал, что плохо знает Странника. Если бы у него хватило ума таскать с собой пару метательных ножей и он мог добросить хотя бы один из них до жреца, то, даже будучи уверен в собственной меткости, в подобной ситуации, безусловно, целил бы в сердце, а не кидал нож рукоятью вперед, чтобы лишить противника сознания, но не жизни.

– Прихвати Хономеров меч и пойдем поприветствуем нашего спасителя, – будничным голосом предложил Хрис. – А вот и он!

Странник помахал рукой появившемуся на противоположном берегу реки Тразию Пэту, из-за спины которого выглядывала Вивилана.

– Так это он, что ли, Агеробарба-то, да?.. – Эврих, не веря своим глазам, уставился на молодого мага.

– А то кто же? Я уверен, он, еще когда с Серым Ужасом сражался, почувствовал, что Глаз Дракона у нас находится. Вот только не предполагал, наверно, что мы такими дурнями окажемся, – ответил Хрис и, словно вспомнив о чем-то, обернулся к начавшему приходить в себя Хономеру: – М-да-а-а… Не следует нам, пожалуй, оставлять его тут. А то спустится он к низовьям водопада и лодку жрецов уведет. Теперь ему Тразия дожидаться никакого резона нет. Возьмем-ка его с собой от греха подальше.

– Отчего же не взять… – покладисто пробормотал Эврих, чувствуя, что все происшедшее плохо укладывается у него в голове.

26

Гребцы-пепонго уверяли, что если приналечь, то к ночи лодка будет в Аскуле, но Хрис, к удивлению своих спутников, попросил их не торопиться, объясняя это тем, что хочет собрать еще кое-какие травы, растущие в низовьях Мджинги. Оставив весло, он перебрался на нос лодки и, ко всеобщему неудовольствию, принялся внимательнейшим образом осматривать каждую встреченную заводь. Напрасно Тразий Пэт с Эврихом укоряли его в жадности, а Вивилана клялась, что еще одна ночь в джунглях окончательно ее доконает. Она даже попробовала жаловаться на возобновившуюся якобы головную боль, которая, безусловно, станет совершенно невыносимой, если Хрис не прекратит это издевательство, однако Странник остался неумолим и, вместо того чтобы присоединиться к сидящим на веслах друзьям и позволить им грести в полную силу, пообещал, что сварит Вивилане и всем желающим замечательное питье из хуб-кубавы. Отвар, которым он поил девушку несколько дней кряду, и в самом деле избавил ее от мигреней, но вкус имел столь отвратительный, что Страннику приходилось чуть не насильно вливать его в рот Вивилане, и, услышав страшное обещание, она обиженно надула губки и больше про головную боль не заикалась.

Поведение Хриса казалось Эвриху по меньшей мере странным, но, памятуя, что капризы и самодурство Страннику не свойственны и к желаниям товарищей он всегда относился с должным уважением, юноша заподозрил, что у друга его были какие-то веские причины не лететь сломя голову в Аскул. Подозрение это переросло в уверенность, когда, заметив пирогу, укрытую в склонявшейся над водой зелени, Хрис издал замысловатый свист и, услышав ответную трель, велел подогнать лодку к берегу.

Выглянувший из зарослей бронзовокожий мужчина не был знаком Эвриху, но, судя по тому, что Вивилана приветствовала его появление изумленно-радостным писком, человек этот являлся их другом и оказался здесь явно не случайно.

– Приветствую славных путешественников! – зычно провозгласил незнакомец и, подтягивая их лодку к берегу, сообщил, что дорогие гости поспели как раз вовремя – запеченная в костре рыба вот-вот будет готова.

– Мой старинный друг Эпиар Рабий Даор, – представил бронзовокожего Хрис и, первым выскочив из лодки, обменялся с Эпиаром несколькими фразами, после чего лицо его заметно помрачнело.

Стычка с мибу стоила жизни шестерым гребцам, и четверым уцелевшим пепонго было трудно справляться с лодкой. На весла пришлось сесть всем, включая Вивилану и Узитави, однако никто не умел лучше лесных карликов спрятать ее в прибрежных зарослях, чем пепонго и занялись по распоряжению Хриса, в то время как остальные путешественники направились к разведенному неподалеку, но совершенно невидимому с воды костру. Выйдя вслед за Эпиаром на крохотную полянку, они увидели сидящую на корточках смуглокожую черноволосую девочку лет восьми, подкладывавшую в огонь сухие ветки. Подняв голову, она с интересом оглядела незнакомцев редко встречающимися среди уроженцев здешних мест светло-голубыми глазами, что-то сказала Эпиару, указывая на костер, и отошла в сторонку. Бронзовокожий ловко снял с огня закопченный котелок с кипящей темной жидкостью и принялся отгребать в сторону горящие уголья. Хрис взялся помогать ему, Вивилана начала доставать из заплечной сумы медную посуду, а Эврих с Тразием Пэтом, не сговариваясь, склонились над принесенными из лодки мешками с провизией.

Некоторое время Узитави наблюдала за тем, как суетятся эти столь не похожие на ее соплеменников люди, которым не было дело ни до Наама, ни до древних богов. Они, в отличие от пепонго, не обращали внимания на ее татуировку и прекрасно ладили с карликами, оказавшимися вблизи вовсе не такими подлыми и ужасными, как представлялось ей прежде. Странные белокожие люди, всемогущие и неразумные, как дети. Девушка пожала плечами и, поудобнее перехватив копье, нырнула в густые заросли, чтобы хоть немного побыть одной и, может статься, добыть какой-нибудь дичины к ужину.

Чутко прислушиваясь к каждому шороху, она не переставала размышлять о белокожих охотниках за травами, понять которых ей, верно, никогда не удастся. Они уничтожили непобедимый Серый Ужас – самую страшную тварь, известную мибу. Поссорились из-за Глаза Дракона и, как дети, радовались тому, что тот упал в водопад, достать из которого его никому не удастся во веки вечные. Оставили в живых желавшего их смерти Хономера и, щедро заплатив гребцам со второй лодки, позволили им вернуться к своему племени, вместо того чтобы посадить на весла и заставить везти себя в Аскул. Насколько проще и понятнее все было, когда она жила в племени! Хотя, после встречи с Эврихом, после того как она воочию убедилась в бессилии Наама, девушка уже не представляла, что смогла бы вернуться в пещерный поселок, даже если бы мибу простили ей осквернение святыни. Прошлое представлялось Узитави далеким сном, в настоящем же внимания заслуживали две вещи: возможность разыскать Нумию – драгоценный осколок прежней счастливой жизни, которая была разрушена вторгшимися в их земли карликами, и новая жизнь, зародившаяся в ее собственном чреве.

Посланец древних богов сделал свое дело, получил за это причитающееся им вознаграждение и должен был вернуться в свой мир. Он больше не интересовал Узитави, но зароненная им в ее чрево искра жизни должна была через положенный срок превратиться в маленькое хорошенькое существо, и чем больше размышляла девушка над тем, кого бы оно могло порадовать, кроме нее самой, тем чаще обращалась мыслями к своей матери. Последнее, что должен был сделать посланец древних богов, прежде чем окончательно уйти из ее жизни, – это помочь ей добраться до поселка траоре, где, по его словам, находилась Нумия и где бы она, перестав быть Супругой Наама, станет счастливой матерью. То, о чем Узитави так долго и безнадежно мечтала, слыша ласковое воркование сверстниц над своими голопузыми чадами, должно было исполниться, несмотря на все запреты, и, стало быть, не зря она послушалась внутреннего голоса, звавшего ее в долину Каменных Богов…

Бще совсем недавно Вивилане казалось, что все испытания остались позади и свадьба, которую они с Хрисом намеревались справить по возвращении в Аскул, явится желанным завершением странствий, на которые она обрекла себя, решившись бежать из отчего дома. Мечты девушки должны были сбыться через день-два, и она так ясно представляла себе свадебную церемонию, что поначалу сказанное Эпиаром не доходило до ее сознания. Ей казалось, что тот ведет речь о ком-то другом, ведь ни одному здравомыслящему человеку не может прийти в голову заподозрить Хриса в торговле серым порошком, в том, что ради него он приплыл в Аскул и отправился на розыски хуб-кубавы. Однако чем дольше она слушала Эпиара, тем яснее понимала, что тот говорит о Страннике. Именно он объявлен префектом Аскула вне закона, его велено схватить стражникам, лишь только он появится в городе, ему приписывается похищение дочери Верцела, о нем распускает Мурий Юг самые отвратительные слухи не только здесь, но и в Аланиоле.

– Ничего более глупого и чудовищного мне еще не приходилось слышать! – возмутилась наконец девушка, чувствуя, что сдерживаться больше решительно не в силах. – Мурий Юг – дрянь какую поискать и может болтать что угодно, но кто же ему поверит? Хрис, ты не первый раз приплываешь в Аскул! У тебя тут полно знакомых купцов, как же они допускают, чтобы о тебе говорили подобные гадости?

– Излюбленный прием таких, как Мурий Юг, – валить с больной головы на здоровую. И он, уж верно, позаботился найти какого-нибудь свидетеля, готового подтвердить его обвинения? – поинтересовался Хрис, отправляя в рот кусочек запеченной в углях рыбины.

– О да, в свидетелях у него недостатка нет, и главный из них – Фрок, слуга из дома Верцела. Он божится, что хозяин его уже не раз покупал у тебя большие партии серого порошка, – подтвердил Эпиар. – Те, кто знает тебя, конечно же, этой клевете не верят, но префект у нас за известную мзду и солнце в сговоре с луной обвинит. Да ты должен помнить его, у вас с ним и раньше трения возникали.

– Префекта вашего трудно забыть… – задумчиво пробормотал Хрис, глядя на жаркие уголья, подернутые сизоватым налетом пепла.

– В подтверждение своих слов люди Мурия Юга предъявили пакетик с серым порошком, выкраденный будто бы Фроком у Верцела.

– Вот негодяй! Зря мы его тогда на корм акулам не бросили! – мстительно процедила Вивилана, гневно посверкивая прищуренными глазами.

– Раз уж не бросили, чего о том жалеть, – примиряюще заметил Хрис. – Значит, в городе нам показываться нельзя, и на судах, идущих в Аланиол, нас, скорее всего, будут ждать…

– Но ведь можно префекту этому объяснить, что мы ни в чем не виноваты! – подал голос Эврих. – Можно, в конце концов, добиться суда и…

– Быть осужденными, – закончил за него Странник. – Если у нас обнаружат хуб-кубаву, доказать, что мы не намерены получить из нее серый порошок, будет почти невозможно. Когда тебя обвиняют в разбойном нападении, очень трудно объяснить, что меч нужен тебе для защиты собственной жизни.

– Мои люди спрячут вас в укромном местечке неподалеку от города, весь вопрос в том, как найти капитана, который рискнет взять на борт людей, объявленных вне закона. Твои друзья в Аскуле не сидят сложа руки, но, сам понимаешь, если дознаются, на каком корабле ты отплыл, ему здесь потом швартоваться многие годы нельзя будет.

– Капитан "Перста Божьего" не плавает между Аррантиадой и Аланиолом и в любом случае выполнит волю Учеников Богов-Близнецов, ибо послан сюда Храмом, – неожиданно вмешался в разговор Тразий Пэт и повернулся к Эпиару: – Свези меня на борт "Перста" – и я сумею договориться с капитаном Манисой о том, чтобы он доставил Хриса и его груз в Аланиол. А там уж пусть Верцел действует.

– Погоди-погоди, но ведь ты хотел остаться в Аскуле и основать здесь обитель Богов-Близнецов? – с удивлением воззрился на жреца Эврих.

– И не собираюсь менять своего решения. Кто-то должен нести живущим здесь людям свет истинной веры… – Заметив саркастическую улыбку на лице Вивиланы, молодой маг нахмурился. – Мы уже говорили о том, что недостойное поведение моих братьев не может бросить тень на Богов-Близнецов, так давай же не будем возвращаться к этой теме. Быть может, настанет час – и тебя коснется благость их, а сорняки, как известно, охотнее растут на доброй почве, чем на камнях.

– Я охотно доставлю тебя на "Перст Божий", и, если он отвезет Хриса в Аланиол, ни о чем лучшем и мечтать нельзя, – примирительно сказал Эпиар. – Мы отправимся в Аскул, как только ты пожелаешь.

– Лучше всего отправиться в путь немедленно. Вторая лодка пепонго не вернется к водопаду, но брат Хономер весьма предприимчивый человек, и ему не понадобится слишком много времени, чтобы добраться до Аскула, мне хотелось бы иметь возможность достойно подготовиться к встрече с ним.

– Не проще ли было прикончить его прямо на месте, чем утруждать себя подготовкой к встрече с этим мерзавцем?.. – проворчала Вивилана.

– Проще, но это противоречило бы установлениям истинной веры, и потому…

– Прости, Тразий, однако если ты хочешь попасть в Аскул как можно быстрее, то почему бы нам не отплыть прямо сейчас? – предложил Эпиар. – Моя лодка ждет нас, а она, – он указал на черноволосую девочку, – покажет Хрису укромное местечко в одном из притоков Мджинги. Там он может укрыться со своим грузом и в безопасности ждать от нас вестей.

– Отлично, так и сделаем. Хрис, я хотел напомнить тебе, что в нашей лодке лежит сверток с ритуальными одеяниями жрецов. Сам я в них долгое время нуждаться не буду, и братьям моим они тоже не понадобятся, так почему бы тебе не воспользоваться ими, когда вы поплывете через город к "Персту Божьему"? Свет истинной веры еще не воссиял над Аскулом, но жреческие одеяния испокон веку служили лучшим средством скрыть свое истинное лицо. Глазея на служителей богов, толпа редко вспоминает, что они тоже всего лишь люди…

– Благодарю тебя от всей души! Ты который уже раз оказываешь нам неоценимую услугу! – с чувством промолвил Хрис, протягивая руку молодому магу.

– Пустяки. Не ты ли как-то сказал: "Доброе братство – лучше богатства"? Когда человек старается для других, любой исповедующий истинную веру обязан подставить ему плечо в час испытаний, – улыбаясь, проговорил Тразий Пэт и обернулся к Эпиару: – Ну, где твоя лодка?

Едва "Перст Божий" вышел из гавани, дождь начал стихать и вскоре совсем перестал. Из-за туч выглянуло солнце, и Эврих первым вышел на корму, чтобы бросить последний взгляд на берег Мономатаны. Отсыревший барабан издавал влажные, квакающие звуки, задавая ритм движениям гребцов, и длинные весла дружно гнали корабль в открытое море.

Все вышло точно как предсказывал Тразий Пэт. Он сказал: "Первую половину дня будет проливной дождь", – и вот пожалуйста – на рассвете хлынул ливень, заставивший обитателей Аскула спрятаться по домам. Немногие из них видели лодку, спускавшуюся по течению реки, делящей город пополам, и никому, разумеется, не пришло в голову вглядываться в лица трех жрецов далеких и чуждых этому краю Богов-Близнецов. Даже стражники не проявили к ним должного интереса и не только не попытались задержать, но, прячась под навесами домов и лодочными тентами, с мимолетным сочувствием взирали на облаченных в двухцветные одеяния Учеников, тщетно пытавшихся укрыться под капюшонами легких, мгновенно промокших насквозь плащей, от внезапно обрушившегося на город ливня. Портовые таможенники тоже отнеслись с пониманием к несчастным неудачникам, не сумевшим, видать, обзавестись почитателями и последователями в земле чернокожих, где и от своих-то богов тесно. Они мельком глянули в унылые лица жрецов и лишь для очистки совести сунули чуткие свои носы в их скудные пожитки, которые, заботами Эпиара, ничуть не походили на скарб разыскиваемого по всему Аскулу убийцы, выдающего себя за лекаря-травника.

Хуб-кубава была загодя доставлена молодым магом на "Перст Божий", и рассказ о том, как он отводил таможенникам глаза, право же, стоило послушать. Не хохотала над ним только Узитави, но та, во-первых, ни слова не понимает по-аррантски, а во-вторых, после гибели Тага вообще, кажется, ни разу не улыбнулась и мечтала лишь о том, как бы ей добраться до поселка траоре и встретиться с Нумией. Осуществить эту мечту было нетрудно – часть семян и ростков хуб-кубавы Странник передал через Эпиара своим аскульским друзьям, а те, в свою очередь, позаботились, чтобы у возвращающихся в Аланиол путешественников всего было в избытке. Шлюпку, которую Маниса собирался спустить на воду, когда "Перст Божий" будет пересекать идущее вдоль побережья течение, снабдили всем необходимым, и, если шторм не сыграет с Узитави злую шутку, уже через несколько суток она обнимет свою мать. Впрочем, шторма в ближайшее время, по уверениям Тразия, можно было не бояться, а Эврих уже имел возможность убедиться, что словам мага можно верить, сколь бы чудные вещи тот ни говорил.

Взять хоть, к примеру, стражников. Тразий обещал, что никто не заподозрит в Вивилане девицу, и она таки сошла за жреца, хотя все колдовство мага заключалось в том, что он натер ей лицо в нужных местах свинцовым карандашом и велел обрезать волосы. Последнее требование представлялось ей совершенно невыполнимым, но после того, как Хрис с притворными стенаниями обрил бороду, а Эврих покрасил остатки сожженных кудрей в черный цвет, девушка уступила необходимости. Потому-то в трех жрецах даже самому искушенному стражнику мудрено было заподозрить бородатого убийцу, его распутную подружку, девчонку хоть куда, и золотоволосого красавца – вора и растлителя малолетних. Именно такие приметы были сообщены городским стражникам, которым, конечно, не стали рассказывать о хуб-кубаве, дабы не будоражить Аскул, в котором нашлось бы немало желающих отправиться на поиски Глаза Дракона, цены на который стараниями Кешо взлетели до небес…

Глядя на удаляющийся берег, Эврих чувствовал, что мысли его разбегаются и все происшедшее с ним, начиная с проведенной в объятиях Элары ночи, кажется ему каким-то нереальным. Да, совсем иным представлял он это путешествие и особенно возвращение в Аскул. Ну разве не странно: они привезли сюда семена и ростки хуб-кубавы, которые должны облегчить страдания множеству людей, а на них была объявлена охота? Интересно, какие басни станут рассказывать о них, когда безнадежно больные начнут выздоравливать и слухи о чудодейственном растении, привезенном путешественниками из глубин материка, будут подкреплены появлением невиданных лекарственных снадобий, способных с поразительной быстротой изгонять чуть ли не любые хвори и заживлять самые глубокие и скверные раны? Хотя из-за ожидаемого вторжения войск Кешо, быть может, никто и не обратит особого внимания на использование местными врачевателями новых отменных мазей, настоев и отваров. Людям свойственно помнить имена злодеев, ведущих кровожадные орды в набег на мирные города и села, а не тех, кто избавил их от морового поветрия и прочих болезней и недугов. Почему-то никому не приходит в голову, что убивать легко, это может каждый, но лишь немногие способны лечить и излечивать…

Высокие каменные здания и крытые пальмовыми листьями хижины, спускавшиеся к самому морю, уже нельзя было разглядеть, берег превратился в туманную серую полосу, и только мачты стоящих на рейде кораблей еще различимы были на фоне просветлевшего неба. Эврих потер ладонями лицо и подумал, что если угодно будет богам, чтобы путешествие их завершилось успешно, и Врата пропустят его в Верхнюю Аррантиаду, то он отправится прямиком в Силион – город ученых и мудрецов. За время странствий у него накопилась тьма всевозможных вопросов, получить ответы на которые будет, пожалуй, интереснее, чем резать по дереву или скитаться по свету с тюками самых замечательных товаров. Пастырь Непра, Хрис и Тразий Пэт старались, как умели, удовлетворить его любопытство, но их объяснения вызывали новые вопросы, и куцых знаний, которые каким-то образом очутились в его непутевой голове, оказывалось явно недостаточно, чтобы понять самые доброжелательные и полные ответы…

Кстати, о вопросах, подумал юноша и ухмыльнулся Рано или поздно жители Аскула заметят, что воды Мджинги с некоторых пор обрели весьма сильные целебные свойства, и зададутся вопросом: почему? И если Тразий и Эпиар сохранят в тайне историю Глаза Дракона, ответом на этот вопрос может стать лишь какая-нибудь совершенно неправдоподобная легенда. Со временем найдется человек, который обнаружит, что лечебными свойствами воды Мджинги обязаны растворенным в них мельчайшим частицам серебра, и назовет эту реку Серебряной. Легенда о Серебряной реке – звучит недурно, а?

Эврих рассмеялся и хлопнул себя ладонью по лбу. Так что же это получается? Значит, Тразий Пэт не просто утопил магический талисман, за которым был послан, не просто уберег его от фанатиков и властолюбцев, а заставил приносить пользу людям? Молодой маг верил, что радует Близнецов смех человеческий и печалят слезы людские, и, выходит, угодил он не только людям, но и богам своим. И хоть по-своему, а выполнил возложенное на него Великое Служение. Не Гистунгуром возложенное – богами.

– Здорово! – пробормотал Эврих, щурясь на солнце. – Ай да жрец! Теперь я и впрямь верю, что удастся ему основать обитель Близнецов в Аскуле. Такому все задуманное удается!

Юноша бросил прощальный взгляд на тающий в солнечной дымке берег и отправился разыскивать Хриса, чтобы поделиться с ним мыслями о Серебряной реке и Великом Служении Тразия Пэта.