— О нет! Гроссмейстер никогда не был болтлив. И не так уж много людей знают о том, кто твой настоящий отец. Мне же это стало известно потому, что я в то время жил в Исфатее, а с Тайгаром судьба сводила меня еще прежде. Сопоставить некоторые общеизвестные факты, провести кое-какие наблюдения и вычисления не представляло для меня особой сложности. Но то, что было не сложно для меня, оказалось весьма затруднительно для Бергола и служивших ему людей. Впрочем, даже если бы он узнал имя твоего отца, это вряд ли могло что-нибудь изменить. Сейчас речь о другом. — Рашалайн беспокойно поерзал, подергал нижнюю губу, погладил куцую, криво остриженную бороденку и, словно рассердившись на самого себя за нерешительность, продолжал, повысив голос: — Увидев тебя в одной компании с похитителем кристалла Калиместиара, я не сомневался, что тебе уже известно, кто твой отец. Я склонен был даже предполагать, что ты отправилась в это путешествие по его приказу, и только одно не мог взять в толк: почему северянин вышел победителем из схватки с Фарахом? Ведь если тебя послал Гроссмейстер, ты должна была стать на сторону Черного мага…

— Чушь какая! Никто меня не посылал, и Мгал, я уверена, прекрасно разделался бы с Фарахом и без нас с Чапой. Как ты мог предположить, что я — принцесса из рода Амаргеев… — Она прикусила язык, но тут же нашлась: — Да пусть даже и не принцесса, все равно стану соглядатаем по чьей либо просьбе или приказу?

— Почему бы тебе им и не стать? Хотя бы ради того, чтобы взойти на престол Серебряного города. А отцовская просьба? Она ведь тоже кое-что значит.

— Не для меня! — отрезала девушка возмущенно. — Исфатея — дело другое. Это прекрасный город, но стать его Владыкой ценой предательства я бы никогда не согласилась. — Батигар помолчала, провела ладонью по лицу, словно смахивая с глаз паутину, и медленно продолжала: — Никто мне этого, правда, и не предлагал. Тайгара я никогда в жизни не видела, и у меня нет причин испытывать к нему теплые чувства.

— Да, наблюдая за тобой, я понял, что по своей воле ты никогда не станешь двурушничать. Не потому, что не умеешь лгать, а потому, что слишком горда для того, чтобы делать это постоянно, изо дня в день. Но пора перейти к самому неприятному, — Рашалайн запнулся, подыскивая нужные слова. — Ты могла не исполнить просьбу или приказ отца, если бы он не был Верховным Магом. Однако противиться воле Гроссмейстера, надумай он использовать тебя в своих целях, тебе бы не удалось. В тебе течет частица его крови, и магическое искусство Тайгара так велико, что, находясь на каком угодно расстоянии, он может сделать тебя своим послушным орудием.

— Меня?! Ты говоришь полную бессмыслицу! Никто никогда не мог заставить меня делать то, чего я не желала!.. — Батигар осеклась, вспомнив подземную тюрьму в Чиларе, но тут же одернула себя — это же совсем иное дело! Под пыткой человек может сказать и совершить все что угодно, а стоит ему вырваться из рук палачей…

— Ты не представляешь себе степень совершенства Верховного Мага. Могущество его столь огромно, что даже я не до конца сознаю, каких высот он достиг в использовании магии. Я видел… — Рашалайн внезапно замолчал и, не желая, по-видимому, пугать девушку, заговорил на полтона ниже. — Хотя об этом-то как раз говорить не стоит. В конце концов возможности его, как и любого человека, ограничены, и сделать доброго злым, а глупца превратить в умника не сможет сам Даритель Жизни. То есть смочь-то сможет, но изберет, надо думать, какой-то другой, более простой путь достижения поставленной цели. И раз уж Тайгар до сих пор не прибегнул к заклинаниям Подчинения, то, может статься, и не сделает этого.

— Погоди, я что-то не совсем понимаю, о чем ты говоришь. Он что же, может оттуда, из-за моря, велеть мне поступать так, как ему вздумается?

Рашалайн улыбнулся, почувствовав исходящую от принцессы волну негодования, и с облегченим подумал, что оказался прав: она не испытала еще неумолимой, всесокрушающей мощи Гроссмейстера. Улыбка, однако, получилась грустной, ведь он-то, в отличие от Батигар, знал — заклинания, использующие кровные узы, могут достать ее в любом месте и она бессильна будет противиться им. Под их действием честный человек станет предателем, а миролюбивый возжаждет крови. И это, может быть, и есть самое страшное. Ибо трудно представить душевную муку человека, чьи уста, повинуясь пришедшему извне приказу, предают его, выдавая доверенную ему тайну, а руки вонзают смертоносную сталь в того, за чье благополучие он охотно заплатил бы собственной жизнью…

— Нет, этого просто не может быть! Я не верю!.. — гневно воскликнула девушка, с ужасом и ненавистью глядя на печально улыбающегося отшельника. Он не спорил, не возражал, не пытался убедить ее, но обреченная улыбка вернее всяких слов свидетельствовала о том, что сказанное им — правда. Он знал, о чем говорит. И это значило, что она не человек, а что-то вроде меча, у которого нет и не может быть друзей и врагов — есть только хозяин. Вздумай Тайгар прибегнуть к чарам — и, подобно мечу, она будет с одинаковым старанием разить виновных и безвинных, правых и виноватых. Но она не хочет! Ей тошно даже думать о том, что в любой момент она может стать игрушкой в руках Гроссмейстера! И то, что она его дочь, не дает ему права…

— Он не посмеет! — выкрикнула Батигар и услышала тихий ответ Рашалайна:

— Посмеет. Тайгар сделает это, если сочтет нужным для блага Черного Магистрата. Прости меня за то, что я рассказал тебе все это. Однако Бай-Балан близко. Когда окажешься в городе, подумай, стоит ли тебе идти с М га-лом к сокровищнице Маронды. Ты молода, красива и, что бы ни случилось с Берголом, кем бы ни был в действительности твой отец, все равно остаешься принцессой из рода Амаргеев. Если захочешь, я познакомлю тебя с весьма достойными людьми. Они сочтут за честь.

Слезы брызнули из глаз девушки, и она убежала во мрак, затопивший море и землю, не дослушав отшельника. Он желала ей добра, но Батигар сторонилась его весь следующий день. Она чувствовала, что не может без содрогания видеть Рашалайна, да и от остальных спутников старалась держаться особняком и, только когда перед ними выросли стены Бай-Балана, вздохнула с облегчением.

Чем ближе путники подходили к городу, тем чаще попадались им рыбачьи поселки, окруженные огородами и небольшими, тщательно возделанными полями. Облепившие Бай-Балан со всех сторон, они давно стали неотъемлемой частью города, и обветшавшие стены — высокий частокол, обмазанный окаменевшей на солнце глиной, — лишь по старой памяти можно было называть его границей. Как и следовало ожидать, стражники не охраняли вход в город, и если массивные ворота еще не были унесены и использованы для своих нужд предприимчивыми горожанами, то объяснялось это лишь нежеланием их выкапывать глубоко вросшие в землю, навеки растворенные створки, и ничем иным.

— Бай-баланцы — исключительно мирные люди. Терпимость их поражает воображение чужеземцев, но вам это не бросится в глаза, поскольку мы пришли сюда в разгар семидневной ярмарки, устраиваемой два раза в год по случаю уборки урожая. Заморских купцов в это время здесь нет из-за сезона штормов, зато в город съезжаются рыбаки и землепашцы со всей округи. Приехавший сюда люд продает, покупает и веселится от души, да и когда им еще пошуметь и побуянить?.. — Рашалайн учтиво раскланялся со стариками, беседовавшими возле лавки ле-пешечника, и те, замолчав, начали в ответ истово трясти головами в войлочных шапочках. — Дней через пять-шесть начнутся проливные дожди, за ними наступит время сева… Приветствую тебя, почтенный Шисанг! Как поживают твои внуки?

— Рад видеть тебя, многомудрый Рашалайн! Да продлит Шимберлал твои дни! Никак ты решил вернуться в наш город?

— Тебе ли не знать, что бывает время уходить, как бы ни тянуло остаться, и приходит пора возвращаться, хотя, казалось бы, делать это уже незачем? Удивительно похорошел Бай-Балан с тех пор, как я был тут последний раз…

Оглядываясь по сторонам, путники видели лишенные каких-либо украшений, неказистые на вид деревянные или сложенные из необожженного кирпича дома в один-два этажа; скучные заборы, пыльные, немощеные улицы с выгоревшими тентами над головами ленивых торговцев; пересохшие, заваленные всякой дрянью арыки и гудящих мух, сверкающих и переливающихся под лучами жарящего во всю мочь солнца не хуже сапфиров и изумрудов. Наверно, надо хорошо знать и любить этот город, чтобы найти в нем что-то привлекательное, подумал Мгал и, наблюдая, как загорелая женщина в белых одеждах подводит к Рашалайну свою дочь, а старик бормочет благо-пожелания, опустив ладонь на русоволосую голову шес-ти-семилетней девчушки, неожиданно вспомнил Менгера. Внешностью и манерой держаться отшельник нисколько не походил на его учителя, и все же что-то общее между ними определенно было.

Чем ближе к центру города подходили путники, тем больше людей останавливалось, чтобы поздороваться с Рашалайном, переброситься с ним несколькими фразами.

— Тебя здесь помнят и любят, несмотря на то что ты не появлялся в Бай-Балане больше четырех лет. Значит, не такая уж короткая у людей память, как на то принято сетовать! — промолвил Гиль, не скрывавший своей симпатии к старику, сразу пришедшемуся ему по душе. Наблюдая, как юноша врачует Мгала, Рашалайн дал ему несколько советов и живо напомнил Гилю Горбию — старого деревенского колдуна из его родной деревни.

— Память людская устроена поистине странно! Порой она годами хранит то, что следовало бы забыть как можно скорее, а порой оказывается не в состоянии хотя бы день удержать то, что надлежит помнить всю жизнь, — Рашалайн покосился на Батигар. — В том, что меня здесь помнят, ничего особенного нет. Я прожил в Бай-Балане почти десять лет, а за это время можно успеть намозолить глаза великому множеству людей.

Батигар сделала вид, что не слышит отшельника, хотя губы ее так и кривились в горькой усмешке. Неужели он думает, что когда-нибудь она сможет забыть сказанное им о Тайгаре? Неужели этот старый чудак не понимает, что слова его засели в ее мозгу крепче, чем загнанные в древесный ствол гвозди? Ведь гвозди, даже обросшие с годами плотью дерева, можно вырвать, вырезать, вырубить, а запавшие в память слова навсегда останутся в ней, как песчинка в раковине моллюска. Вот только едва ли произнесенное Рашалайном со временем превратится в светлую и драгоценную, шелковистую на ощупь, радующую глаз жемчужину… Увы, скорее всего сказанное им будет подобно занозе гнить и нарывать в ее душе до самой смерти.

Что ж, правда, как горькое лекарственное снадобье, в этом случае полезней лжи во спасение, попыталась Батигар оправдать отшельника и поняла, что ни в каких оправданиях тот не нуждается. И вспомнился ей почему-то Юм, не солгавший принцессам даже под угрозой немедленной смерти. И, странное дело, здраво рассуждая, она должна была ненавидеть исатейского пророка, а вспоминала его с симпатией и чувством неискоренимой приязни…

— Тебя здесь в самом деле любят и, верно, не дадут в обиду, — обратился Мгал к Рашалайну после того, как тот закончил обмениваться любезностями с каким-то богато одетым стариком. — Приятно видеть, что люди помнят оказанные им некогда услуги, однако, двигаясь таким темпом, мы рискуем и к ночи не добраться до таверны, в которой ты посоветовал нам остановиться.

— Друзья мои, мне, право же, неловко задерживать вас, истосковавшихся по бане, приличной еде и питью. И раз уж не хотите вы остановиться в доме одного из этих добрых горожан, предложивших нам свое гостеприимство, то не лучше ли нам на время расстаться? Здесь мне в самом деле нечего опасаться Фараха, да и вряд ли он в ближайшие дни доберется до Бай-Балана.

Добрые горожане в самом деле несколько раз приглашали Рашалайна остановиться в их домах, но справедливости ради надо отметить, что приглашали они только его и никого больше. У Мгала уже мелькала в голове мысль, что отшельнику удастся значительно лучше уладить свои дела, ежели он отделится от компании подозрительных оборванцев, каковыми они являлись в глазах бай-балан-цев, однако северянин не мог придумать, как бы половчее сказать это, чтобы невзначай не обидеть старика. Воспользовавшись тем, что Рашалайн сам заговорил об этом, Мгал тотчас согласился с его предложением и, пожелав старцу удачи, выразил надежду, что они еще встретятся до того, как тем или иным способом решат покинуть Бай-Балан.

— Конечно встретимся, — уверенно подтвердил отшельник. — В ярмарочные дни самое оживленное место этого города — базар, и уж там-то мы непременно свидимся, быть может, даже завтра. И, как знать, не сумею ли я отблагодарить вас за то, что вы приняли меня в свою славную компанию.

— Надеюсь, ты все же передумаешь и решишь присоединиться к нам, дабы посетить бывшую столицу государства Уберту, — не преминул добавить на прощание Гиль.

— Мы еще вернемся к этому разговору в более подходящей обстановке, — пообещал Рашалайн и, сияя улыбкой, устремился навстречу показавшемуся в конце улицы верзиле, тащившему на широченных плечах два мешка, каждый из которых размерами не уступал жеребцу.

Понаблюдав за тем, как верзила, скинув поклажу в уличную пыль, подхватил Рашалайна на руки и, выкрикивая что-то восторженное, закружил, словно тот был его любимой подружкой, Мгал вновь вспомнил Менгера, Ба-тигар — Юма, а Гиль — Горбию. Лив решила, что не жить ей на свете, если северянин не будет вот так же кружить ее, подхватив на руках, и вопить при этом от счастья, а Бемс хлопнул себя ладонью по лбу, сообразив наконец, кого же напоминает ему Рашалайн. Одержимого Хафа — вот кого! Того самого, что предсказал скорую кончину Дижоля. Хотя Хафа, вернись он после долгого отсутствия в Сагру, никто бы так бурно не приветствовал. Да и самого Бемса, появись он в своей стоящей на берегу моря деревеньке, едва ли встретят столь же тепло. Подобные мысли посетили, очевидно, не его одного, потому что дальнейший путь убавившаяся на одного предсказателя компания продолжала в задумчивом, если не сказать скорбном, молчании.

3

Переодевшись служанкой, Мисаурэнь отправилась на Войлочную улицу и, как и предсказывал Лагашир, без труда выяснила, что Эмрик и в самом деле был схвачен Белыми Братьями. Смешной большеротый мальчишка, бросив плести крабник — немудреную ловушку из прутьев, похожую на вставленные одна в другую корзины, — охотно рассказал ей о дюжине потерпевших кораблекрушение мореходов, особенно подробно описав их предводителя. Мисаурэнь, естественно, не поверила, что судно, затонувшее якобы неподалеку от Бай-Балана, называлось «Нечаянная радость», а услышав об одноглазом, окончательно уверилась в том, что похищение Эмрика совершено по наущению Заруга, живучести которого оставалось только дивиться.

Ученице жрецов-ульшаитов не составило особого труда уговорить мальчишку понаблюдать за Домом Белых Братьев. Пара звонких серебряных монет, подкрепленная малой толикой внушения, пробудила в Федре великий энтузиазм, и он обещал не только глаз не сводить с интересующего Мисаурэнь дома, но и проникнуть за ограду, дабы разузнать, где содержится узник, привлекший внимание хорошенькой и щедрой служанки.

Сообщив, где искать ее в случае необходимости, девушка вернулась в дом городского судьи и тут испытала настоящее потрясение. Лагашир, едва ли не полностью исчерпавший свои немалые силы в сражении с «Норгоном» во время прорыва через Глегову отмель и пути в Бай-Балан, благодаря снадобьям отца Хималя и ее собственным неусыпным заботам быстро поправлялся, и, увидев его лежащим на пороге рабочего кабинета Фараха, Мисаурэнь пришла в отчаяние, не зная, что и думать по поводу столь неожиданного ухудшения здоровья Магистра. Жизнь чуть теплилась в его сухощавом теле, и, возложив руки на грудь и живот мага, девушка с недоумением и ужасом поняла, что Лагашир пуст, как выжатая губка. Жизненная энергия покинула его, он был похож на скорлупу выпитого яйца, и, опустившись перед недвижимым телом на колени, девушка подумала, что на этот раз обычными способами мага не удастся вернуть из Запределья. Нащупав чуткими пальцами на горле и животе Лагашира точки возрождения, она, вспомнив все, чему учили ее в храме Великой Жены и Матери, попыталась перелить через свои руки хотя бы немного собственных сил в бездыханное тело Магистра. Никогда прежде ей не доводилось возвращать к жизни тех, кого призвал к себе Грозноглазый Горалус, но, неоднократно присутствуя на обрядовых исцелениях, Мисаурэнь в общих чертах представляла, как надобно поступать в подобных случаях. Сделав несколько глубоких вдохов и напружинив живот, девушка мысленно зажгла в своем чреве Свечу Жизни и ощутила, как от бедер поднимается горячая волна силы.

Поклонники Двуполой Ульши верили, что жрицы Великой Жены Грозноглазого способны передавать свою энергию страждущим и тем самым возвращать к жизни даже тех, кто уже переступил черту. Мисаурэнь тоже верила в чудесные исцеления, более того, видела их в храме Ульши и, почувствовав, как наливаются теплом руки, поняла, что с первой частью таинства справилась успешно — ей удалось вызвать скрытые до поры до времени в ее теле сокровенные силы. Прикрыв глаза, девушка истово шептала слова ритуального обращения к Великой Матери, наблюдая в то же время внутренним зрением за тем, как серебристыми ручейками бежит по пальцам энергия и, подобно вбирающей животворящий дождь земле, пьет ее иссушенное тело мага.

Быть может, обычный человек и не смог бы воспринять этот щедрый дар, но Лагашир не зря получил звание Магистра прежде, чем иные из его обучавшихся магическому искусству сверстников достигли первой ступени посвящения. Он умел многое такое, что было не под силу убеленным сединой магам, и даже в бессознательном состоянии не утратил навыков, обретенных в результате упорных тренировок…

Ощутив нарастающее головокружение, Мисаурэнь убедилась, что жизнь возвращается к ее подопечному, и поспешно откачнулась от тела Лагашира. Ритуальное исцеление — операция чрезвычайно серьезная, жрицы Ульши готовятся к нему тщательнейшим образом, а процесс восстановления сил требует известного времени даже при наличии укрепляющих снадобий, но у девушки не было под рукой ничего подходящего, и, попытавшись подняться, она поняла, что сделать это не в состоянии. Оставалось только одно средство — сон. Веки ее отяжелели, закрылись, и, позволив мышцам расслабиться, Мисаурэнь тряпичной куклой осела на застеленный пушистым ковром пол.

Но даже впадая в беспамятство, девушка не могла избавиться от вопросов, преследовавших ее с того момента, как она увидела недвижимое тело Лагашира и ощутила, что жизни в нем осталось меньше, чем вина в кружке горького пьяницы. «Что заставило его рисковать собой? Кому и ради чего отдал он все силы души своей? Даже сражаясь с глегами, Магистр не истратил столько энергии, сколько здесь, в рабочем кабинете Фараха, где ему решительно ничего не угрожало. Так почему же он сделал это? Что ценил Лагашир выше собственной жизни… или без чего теряла она для него всякий смысл?..»

Таверна стояла у самых пирсов, и съехавшиеся на ярмарку замлепашцы, заполнившие все постоялые дворы города, до «Счастливого плавания» не добрались. Сговорившись с весьма подвижным, несмотря на солидный живот, трактирщиком о цене, путники сняли две комнатки на втором этаже: одну для Лив и Батигар, другую — для Мгала, Гиля и Бемса.

По дороге к «Счастливому плаванию» они купили кое-какую одежду на смену пришедшим в полную негодность лохмотьям и, сходив в баню и переодевшись, ощутили себя словно заново родившимися. Рассудив, что настало время отдать должное стряпне здешних поваров, о которой Рашалайн отзывался с большим одобрением, Бемс предложил достойным образом отметить окончание плавания и появление их в Бай-Балане. Мгал с Гилем поддержали товарища, но тут выяснилось, что спутницы их никак не могут спуститься в зал, пока не приведут себя в надлежащий вид. Оглядев одетых в новые туники, посвежевших и похорошевших девушек, Мгал хотел было сказать, что они похожи на богинь и, как бы ни старались, лучше выглядеть все равно не будут, однако вовремя прикусил язык. Пока они добирались до Бай-Балана, девушки вели себя как опытные путешественники, ни в чем не уступая мужчинам, но из этого вовсе не следовало, что и в городе они должны им уподобляться.

— Конечно, если перед тем, как сесть за стол, вам нужно еще что-нибудь нацепить на себя для полноты счастья… — начал он неуверенно.

— Нужно! И очень даже много чего! — решительно заявила Батигар. — Сейчас мы похожи на огородные пугала, но это легко исправить. Если кто-нибудь из вас не сочтет за труд проводить нас до до ближайшей лавки, мы управимся быстро и без происшествий.

— Неужели огородное пугало так просто превратить в очаровательную девушку? — вопросил Гиль, но, ясное дело, ответа не удостоился.

В результате недолгих переговоров, оставив умирающего от голода и жажды Бемса в таверне, Гиль с Мгалом последовали за девушками, которые, узнав у Джамба все необходимое о находящихся поблизости от его заведения лавках, горели желанием как можно скорее ознакомиться с их содержимым.

Удравший с «Посланца небес» Гельфар не забыл прихватить с собой корабельную казну, Праст и его товарищи завладели всем сколько-нибудь ценным из того, что удалось снять с выброшенного на прибрежные рифы судна, и Мгал счел это справедливым. В результате путешественники располагали лишь теми деньгами, которые оказались в кошеле Фараха. Дюжина серебряных лид и пара золотых — лучше, чем ничего, и, поскольку нанять на них корабль до Танабага было все равно невозможно, Мгал рассудил, что девушки вправе истратить треть общего достояния так, как сочтут нужным. В глубине души северянин надеялся, что, вкусив спокойной жизни, Лив с Батигар раздумают продолжать путешествие к сокровищнице Маронды, хотя слабо представлял, чем они будут заниматься в чужом городе, где у них нет ни дома, ни родичей. Впрочем, самих оживленно переговаривающихся подруг будущее, похоже, не особенно заботило. Весело щебеча, они перебирались из лавки в лавку, и вскоре незаметные почти изменения, происходившие с девушками в каждой из них, удивительным образом преобразили их облик.

Купленную по пути к «Счастливому плаванию» тунику Лив сменила на широкую темно-красную юбку и тонкую черную рубашку с глубоким прямоугольным вырезом, выгодно оттенявшую ее светлые волосы. На запястьях девушки засверкали медные браслеты, в ушах — сделанные в виде колечек серьги; шею украсило ожерелье из мелких ракушек, а сандалии, поддерживаемые перевитыми, завязанными у колен ремешками, заставили мужчин по-новому оценить красоту ее ног. Не польстившаяся на дешевые безделушки Батигар выбрала себе сине-серый паллий — короткий широкий плащ, хорошо сочетавшийся с песочного цвета туникой и голубыми глазами девушки. Поясок из тесненой кожи подчеркнул тонкую талию, а желтая лента в черных, волнами ниспадавших на спину волосах шел ей не меньше, чем серебряная диадема, украшавшая некогда лоб принцессы из рода Амаргеев.

Ревниво оглядывая друг друга, девушки обменивались замечаниями о том, что волосы Лив еще недостаточно отросли, а Батигар не помешали бы бусы в цвет глаз, исподтишка посматривая на мужчин в ожидании комплиментов. Гиль с Мгалом, переглянувшись, не замедлили шумно выразить свой восторг по поводу происшедших с их спутницами перемен, а также и по поводу быстроты, с которой эти перемены произошли. Сами они, с любопытством заглядывая в лавки, не обнаружили там ничего заслуживающего внимания: оружие у них было исправное, а новая одежда ни в каких дополнительных переделках и украшениях, по мнению мужчин, не нуждалась. Разговорившийся было с торговцем всевозможными чудодейственными снадобьями Гиль быстро потерял к нему интерес, сообразив, что имеет дело с шарлатаном, и, придя к выводу, что ничего интересного они более в районе порта не увидят, друзья решили вернуться в таверну и, присоединившись к Бемсу, выяснить наконец, чем же потчуют в этих краях изголодавшихся чужеземцев.

Подходя к «Счастливому плаванию», они услышали густой, похожий на гудение рассерженного шмеля бас, сопровождаемый раскатами сочного хохота, и Гиль безошибочно определил:

— Бемс заливается! Повествует небось, как он провел «Посланца небес» через Глегову отмель.

— Надеюсь, у него хватит ума не болтать о кристалле, Белых Братьях и Черных магах, — проворчал Мгал, мрачнея при одной только мысли о том, к каким последствиям могут привести откровения подвыпившего дувианца.

— О, на этот счет можешь быть совершенно спокоен! Бемс любит прикинуться простачком, но на самом-то деле хитрости у него на десятерых хватит, — успокоила северянина Лив, вызывающе хлопая искусно накрашенными ресницами. — Увидишь, он скажет ровно столько, сколько сказал бы ты сам. Может быть, даже меньше, а слушателям будет казаться, что они знают этого бравого морехода всю жизнь и видят насквозь.

— Поглядим и послушаем, — многозначительно посулил северянин, протискиваясь в дверь зала и размышляя о том, что Лив не следовало прибегать к коварной уловке шимских шлюх и гаремных девок. Разрисовывать какие-нибудь части лица так же недостойно, как выдавать крашеную кроличью шкурку за мех гризона или расплачиваться оловянными монетами вместо серебряных. Хотя смотреть приятно. И хочется видеть не только лицо… И не только видеть…

— …Тогда я скомандовал: «Право руля!» Мы обогнули корчащегося глега, и течение вынесло нас на середину протоки. Гребцы работали как бешеные, барабан надрывался: «Раз-два! Раз-два!» Мгал заорал, что слева на нас лезет еще одна тварь, в нее полетели остроги и копья. А баллиста жахнула так, словно небо надвое раскололось. Огонь, дым, чад, и сквозь них продирается шипастый глег величиной с рыбачий баркас. У него уж половина черепа снесена, а он прет и прет! И воды вокруг не видать — сплошная кровь!.. — гремел Бемс, размахивая руками и силясь изобразить одновременно глега, корабль, себя самого и мечущую горшки с огненной смесью баллисту.

— Заводной у вас дружок, — одобрительно сообщил Джамб Мгалу и его спутницам, вытирая руки о засаленный фартук. — Винца изволите с заедками или по-людски поесть? С чувством, с толком, с расстановкой?

— С чувством. И вина, чтоб было из чего выбирать, — негромко сказал северянин и, стараясь не привлекать к себе внимания, начал пробираться в дальний угол зала. Девушки с Гилем последовали за ним, и тотчас посетители таверны принялись оборачиваться в их сторону, послышался шепоток, и даже самые внимательные слушатели Бемса, облепившие его стол, как мухи треснувшую бочку с медом, закрутили головами, желая узнать причину всеобщего шевеления. Лишь сам рассказчик не обратил на вошедших ни малейшего внимания, и понять его было немудрено.

Крепкое местное вино и обилие внимательных слушателей ударили Бемсу в голову, и рассказ, в котором лихой моряк отвел себе роль спасителя «Посланца небес», получался столь красочным, что прерывать его было жалко. Даже Мгал, не говоря уже о Гиле и девушках, вынужден был признать, что врет дувианец удивительно складно и последовательно. Попробуй-ка убедить слышавших его побасенки рыбаков — народ дошлый и вымысел от правды научившийся отличать еще в малолетстве, — что шкуры и зубы мертвых чудовищ, без счета гниющих на Глеговой отмели после посещения ее «Посланцем небес», занятие далеко не безопасное. То есть в том, что Бемс красиво врет, не сомневался никто, но не вызывало у слушателей сомнений и то, что громила этот на Глеговой отмели побывал и раз уж выбрался с нее живым, значит, парень стоящий. И даже если половину сраженных его рукой глегов можно списать на воображение, слегка подогретое вином, способствующим удвоению, а то и утроению предметов, то остальные-то безусловно существовали и были если не уничтожены, так одурачены отважными мореходами.

— Вы и правда были на этой проклятой отмели? — спросил Джамб, собственноручно, вопреки заведенным в мало-мальски приличных тавернах порядкам, водружая на облюбованный северянином стол тяжеленный поднос со множеством мисок, тарелок, кувшинов и соусников.

— Были, — важно подтвердил Гиль, — и если бы не эти вот девушки, полегли бы там все как один. Но, сам посуди, нельзя же было допустить, чтобы такие красавицы достались бездушным тварям, не способным даже оценить, какие лакомые кусочки попали им в лапы?

— Они тоже были там? Это меняет дело! Тогда я готов поверить каждому слову вашего уважаемого товарища! Будь у меня такая подружка, я сам бы дрался как глег и, разумеется, победил бы тьму чудовищ! — Трактирщик уважительно потряс многоступенчатым подбородком и устремился на кухню за новым подносом, мигнув на ходу служанкам, чтобы те не забывали об одолевавшей посетителей таверны жажде.

Прислушавшись к здравицам Бемсу, которые дюжина луженых глоток возглашала по случаю каждого поверженного глега, Мгал сообщил сотрапезникам, что этак они, заботами дувианца, станут к завтрашнему утру самыми знаменитыми в Бай-Балане людьми. И не успела Лив ответить, что к этому-то Бемс и стремится — нищие и безвестные они здесь никому не нужны, — как появившийся с новым подносом Джамб спросил, заговорщически понижая голос:

— Ваш приятель упоминал тут о Рашалайне. Это правда, что вы спасли его от каких-то бродяг и он вместе с вами вернулся в Бай-Балан?

— Истинная правда, — подтвердил Гиль. — Негодяев было десятка два, и мы рубились с ними от рассвета до заката. Но, согласись, не могли же мы бросить в беде святого человека?

— Конечно не могли! — с жаром согласился трактирщик. — Будь я на вашем месте, и я бы…

Однако, что бы сделал на их месте Джамб, так и осталось неизвестным, ибо двери таверны распахнулись и в них появился человек со скейрой в руках.

— Лориаль! Лориаль! Дорогу певцу! — приветственно загомонили в разных концах зала.

Высокий худощавый юноша сделал несколько шагов вперед, и тут Мгал заметил, что глаза его прикрывает черная повязка слепца.

— Место певцу! Пусть послушает про Глегову отмель! Эй, Бемс, тебе повезло дважды! Ты унес ноги от глегов, и Лориаль, быть может, сочинит об этом балладу, которую будут петь внуки наших внуков!

— Почтеннейшие! — громко провозгласил Джамб. — Вам известно, что Лориаль мой самый дорогой гость? Он приходит и уходит, когда хочет! Делает, что ему вздумается! И если решит поджечь эту таверну, я сам поднесу . ему горящую головню!