Когтистая лапа взмыла над головой Ваджирола и наверняка снесла бы ему половину черепа, не отшатнись он в самый последний момент. Уйдя от удара второй смертоносной лапы, ярунд отпрыгнул в сторону, сорвал пояс с кованой пряжкой и хлестнул им йомлога по морде. То есть ему показалось, что хлестнул, ибо мохнатое страшилище отпрянуло назад, не сводя с человека горящих глаз, глубоко утопленных под низким покатым лбом. Мгновение Ваджирол смотрел в эти затягивающие черные провалы, окруженные розоватыми белками, исчерченными кровавой паутиной сосудов, потом, вспомнив, что глядеть в глаза йомлогу ни в коем случае нельзя, попятился. Сзади истошно завопила Сокама, дурным голосом завыла Марикаль, и подстегнутая этими криками человекообе-зьяна ринулась в атаку.

— Базурут, сделай что-нибудь! — взмолился Ушамва, хватая Хранителя веры за руку.

— Что я могу сделать? Каждый творит свою судьбу как умеет, насколько хватает ему отпущенного Предвечным разумения. Спаси я его, и он сделает все, чтобы убить меня. — Базурут не глядя стряхнул руку Ушамвы, внимательно наблюдая за перипетиями схватки.

Когти йомлога уже вырвали клок ткани из халата Ваджирола, кровь испятнала желтую материю, и левой рукой тот действовал с видимым усилием. Отмахиваясь намотанным на запятье правой руки ремнем от наседавшей на него твари, ярунд то пятился, то бросался вперед и вновь отскакивал, чудом уворачиваясь от сокрушительных лап чудовища, стремящегося загнать его в один из углов зала. Раз или два тяжелая пряжка достигла цели, но густая шерсть смягчала удары. Человекообезьяна казалась неуязвимой, в то время как по лицу Ваджирола уже струился пот, левую руку он прижимал к животу, а халат его все сильнее набухал кровью.

— Останови эту тварь! Помоги Ваджиролу! — взвизгнул Ушамва, заламывая руки.

— Йомлог поможет, — криво улыбнувшись, пообещал Хранитель веры.

Чувствуя, что мгновения его жизни сочтены, Ваджирол вновь и вновь обрушивал на мохнатую тварь свое единственное оружие, норовя попасть пряжкой по влажному морщинистому носу страшилища, но каждый раз оно ухитрялось каким-то чудом избежать удара. Ярунд защищался из последних сил и наконец, совершив неожиданный рывок, сумел застать чудовище врасплох. Пряжка с глухим чмоканьем врезалась в голову йомлога, рассекла надбровие, и жуткая тварь, издав короткий лающий вскрик, взмыла над полом. Она опустилась на Ваджирола, как молот на наковальню, послышался хруст костей, влажный треск рвущейся плоти, и в следующее мгновение че-ловекообезьяна, вскочив с бездыханного тела поверженного, раздавленного и изорванного в клочья противника, уже озиралась по сторонам, выискивая предназначенную ей женщину.

Взгляд человекоподобного монстра обежал зал, остановился на корчащейся в удерживающих ее путах Марикаль, затем на лицах сидящих в креслах мужчин. Убедившись, что никто не намерен оспаривать у него забившуюся в угол женщину, разевавшую рот в беззвучном крике, подобно вытащенной на сушу рыбине, Йомлог поскреб лапой пол и повернулся к подиуму спиной. Вставшая дыбом шерсть перестала топорщиться, гневное дыхание сделалось ровнее, и он неспешно затрусил к Сокаме.

Не сводившая с него глаз девушка, безголосо взвыв, побежала было на четвереньках в другой угол, но Йомлог негромко рыкнул, и она замерла, силясь вжаться в стену, слиться с полом. Смертельно побледнев, Сокама уставилась на чудовищную тварь широко распахнутыми глазами, а Йомлог, неожиданно поднявшись на задние ноги, задрал голову и, ударив себя лапами в грудь, издал торжествующий рык, от которого у находящихся в зале людей кожа покрылась пупырышками, руки начали нервно подрагивать. Теперь, когда они могли как следует разглядеть эту тварь, похвалявшуюся своей силой и вызывающую их на бой, она показалась им еще ужасней и отвратительней, чем во время схватки с Ваджиролом.

Отсутствие хвоста и осмысленный взор горящих глаз придавали йомлогу некоторое сходство с человеком, в то время как вытянутая морда, плоский нос с вывернутыми ноздрями, слюнявые, кроваво-красные, похожие на ломти сырого мяса губы и желтые клыки принадлежали хищному зверю. Противоестественное соединение человека с животным производило жуткое и отталкивающее впечатление, однако самым ужасным была не внешность йомло-га, а его удивительная способность подобно змее гипнотизировать свои жертвы взглядом. Никогда прежде не видевший этих существ, Ушамва, глядя на охватившее Сокаму оцепенение, тотчас припомнил диковинные легенды, которые рассказывали о йомлогах мореходы, побывавшие на Танарине. Обитатели империи не больно-то верили байкам о гигантских человекоподобных тварях, живущих в прибрежных скалах далекого полуострова и обладавших сверхъестественной ловкостью, силой и завораживающим взглядом, но он-то знал: дыма без огня не бывает. Да и Ваджирол как-то обмолвился, что ему доводилось видеть этих существ. А теперь вот выяснилось, не только видеть, но и отлавливать для Хранителя веры…

Ушамва покосился на Базурута, и тот, поймав его взгляд, весело осклабившись, указал на йомлога:

— Гляди, какой красавчик! Такой яр-дана из-под земли достанет и в два счета ему голову открутит. И самое .поразительное, что из повиновения он выходит, только ежели его понуждают к посту и воздержанию. Не привередлив, не стеснителен, предрассудками не обременен, нет, что ни говори, а о лучшем помощнике и мечтать не приходится!

Улыбка, появившаяся на устах Хранителя веры, заставила Ушамву поежиться. А проследив его взгляд и поняв, чем она вызвана, он содрогнулся от омерзения.

Застывшая посреди зала с поднятыми вверх лапами, человекообезьяна с любопытством смотрела на свою вздымающуюся, наливающуюся силой плоть. Огромный фаллос, вынырнув из черной свалявшейся шерсти, вздыбился и вспух подобно могучей руке со сжатым на конце кулаком. Уагадар завистливо хрюкнул, Марикаль издала жалобный писк, а из дверного проема высунулись два бритоголовых жреца. «Рискуют навлечь на себя гнев Базурута, но предстоящего зрелища пропустить не могут», — подумал Ушамва, которым после гибели Ваджирола овладело странное спокойствие. Каким-то образом ему удавалось одним взглядом охватить и кровавые ошметки, оставшиеся от его товарища, и извивающуюся, вновь начавшую орать истошным голосом Марикаль, и замершего в нетерпеливом ожидании Базурута, и йомлога, который, опустившись на четвереньки, Двинулся к Сокаме.

Ярунд видел все это как будто со стороны, и мысли его, обретшие вдруг необычайную ясность, были далеки от происходящего в зале. Наконец-то он уразумел, что имел в виду Базурут, говоря об Истинной Вере и Всепрощающем Боге, которого иноплеменники пытаются подменить Богом Всеблагим. Кен-Канвале, культ которого в первозданном его виде стремился возродить Хранитель веры, изначально не был ни добрым, ни злым. Он был всесильным и требовал только поклонения, не накладывая на человека никаких иных обязательств. Добро и зло перед лицом вечности теряли смысл, и он готов был простить все что угодно тем, кто признавал его всесилие. Богу-Исполину не было дела до людской возни: радостей, страданий, любовей и ненавистей, как господину нет дела до взаимоотношений между работающими на его полях рабами, которых он и в лицо-то никогда не видел. Господин желает, чтобы урожай был убран вовремя. Бог — чтобы курились в святилищах благовония и не пустовали жертвенники, установленные в его честь. Пытаясь как-то урегулировать отношения между себе подобными, люди стали наделять Бога теми качествами, обладая которыми тот мог сделать их жизнь хоть сколько-нибудь сносной: добротой, милосердием, справедливостью… Но едва ли Предвечный, изобретший болезни, старость и войны и создавший людей, надо думать, исключительно себе на потеху и развлечение, в действительности благоволил к сердобольным, щедрым и любвеобильным…

Вой Сокамы, обретшей потерянный было голос, заставил Ушамву вздрогнуть. Йомлог опустился на колени и, удерживая перед собой извивающуюся девушку, вонзил в нее свой чудовищный фаллос. Царапавшая ногтями пол, елозящая лицом по каменным плитам жертва его не могла больше видеть завораживающих глаз насильника, сознание вернулось к ней, но лишь усугубляло ее страдания. Глядя, как бьется, корчится и содрогается Блюстительница опочивальни ай-даны, Ушамва сознавал, что вопли из груди девушки исторгает не стыд или унижение, не сознание того, что ее прилюдно насилует мерзкая обезьяна, а нестерпимая, разрывающая на части боль. Ибо громадный инструмент йомлога, способный искалечить даже самку дурбара, двигался с такой страшной ритмичностью и погружался так глубоко в тело жертвы, что в первые же мгновения, видимо, разворотил девушке все нутро. Однако охваченному животной страстью монстру и этого было мало. Взревывая от наслаждения, он кусал свою добычу, когтистыми лапами тискал груди Сокамы, и капавшая с них кровь растекалась по каменным плитам пола, превратившимся в чудовищный жертвенник Богу, не считающему жалость добродетелью и не видящему добродетели ни в чем ином, кроме поклонения ему самому.

Истерзанная отвратительной тварью девушка потеряла сознание. Марикаль продолжала истошно выть на одной ноте, Уагадар радостно чмокал губами, словно ему довелось отведать чего-то вкусненького, бритоголовые взволнованно и шумно всхрапывали и сопели, и лишь Базурут хранил молчание, приличествующее служителю Божества во время принесения жертвы. Лицо его было торжественным и бесстрастным, и это показалось Ушам-ве самым страшным и мерзким из всего происходившего в зале. Ибо древний Бог мог быть равнодушным, но человек…

Покачиваясь, Ушамва поднялся из кресла.

Йомлог, перевернув бесчувственную Сокаму, раздвинул ее окровавленные ноги, положил их себе на бедра и, ухватив девушку за талию, начал двигать вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад… Голова несчастной безвольно моталась по полу, попавшие в лужицу крови волосы слиплись и стали похожи на грязное тряпье, и только руки со скрюченными пальцами продолжали судорожно подергиваться да живот вздрагивал и пульсировал, создавая иллюзию того, что Блюстительница опочивальни ай-даны отвечает на чудовищные ласки мохнатого монстра.

Сдерживая накатившую тошноту, Ушамва, придерживаясь за стену, двинулся к выходу из зала. Он слышал кое-что о кровавых развлечениях Базурута и знал, что если хочет обрести власть, должен будет научиться смотреть на мир глазами Хранителя веры, но не ожидал, что все это окажется столь отвратительно. Похотливый, кровожадный, выживший из ума старик-извращенец — все что угодно можно было как-то понять и объяснить. Радость уничтожения, а паче того — унижения врага была, по мнению ярунда, самым большим, самым изысканным наслаждением, и если Базурут всей душой ненавидел Сокаму, не один год изводившую его насмешками… Однако равнодушие, с которым тот взирал на устроенное им представление, было выше всякого понимания.

Если только не чувствовал себя в эти мгновения Хранитель веры одновременно и служителем древнего Бога, и самим Предвечным, принимающим жертву. Но если это так, то не слишком ли много жертв будет принесено и принято им, когда станет он полновластным Повелителем империи?.. Ибо жертвам, которые приносишь сам, есть какой-то предел, а жертвы, которые приносят тебе, всегда кажутся недостаточными…

Увидев спускавшуюся по Ситиали бурхаву — длинную лодуу, в которой имели обыкновение путешествовать торговцы среднего достатка, — Сюмп, бросив удочки, замахал руками и принялся приплясывать на деревянных мостках, выкрикивая ломким мальчишеским голосом:

— Сюда, почтенные! Плывите сюда, не пожалеете! Лучший причал! Лучший догляд за бурхавой и товарами! Ближайший путь к базару! Не проплывайте мимо, многоуважаемые!

То же самое кричали мальчишки и на других длинных мостках, превративших левый берег Ситиали в подобие частого гребня. Ни один уважающий себя торговец не проплывал мимо Киф-Кудара, и владельцы шатких мостков всегда имели шанс заработать монетку-другую за стоянку лодки у их «причала», разгрузку и переноску товаров и прочие мелкие услуги. Сам владелец «причала» дежурить на нем, разумеется, не мог — семейство таким способом не прокормишь — и плел корзины, формовал и сушил кирпичи или занимался еще более доходным делом, поручив встречать путешественников и сторожить лодку и товар кому-нибудь из сыновей. Занятие в самый раз для подростков: сбегать, подать, принести, особенно если учесть, что ни в каком догляде оставленные у мостков бурхавы не нуждались — кому придет в голову плевать в собственную миску? Да и кары за учиненные купцам обиды Богоподобный Мананг измыслил такие, что лихих людей на торговых трактах теперь днем с огнем не сыщешь.

Сюмп орал, махал руками, прыгал и метался по мосткам как угорелый, рискуя обрушить хлипкую конструкцию в мутную желто-бурую воду, не напрасно. Семеро плывших на бурхаве человек — одна-то уж точно нгайя! — заметили старания горластого парня, и лодка повернула к его «причалу», на зависть всем остальным мальчишкам. Широкоплечий мужчина с удивительно светлой кожей бросил Сюмпу веревку, и вскоре бурхава была уже надежно принайтована, а чудная команда ее разминала затекшие тела на скрипучем мостике.

Причем «чудная» — это еще мягко сказано, подумал Сюмп, беззастенчиво разглядывая путешественников, среди которых не было ни одного мланго. Помимо нгайи и могучего северянина с серо-голубыми глазами на бурхаве приплыли: молодая женщина с невиданными в Киф-Кударе светло-золотыми волосами, синеглазая кусотка — по виду из высокородных, грудастая и бедрастая миниатюрная госпожа, почти такая же белокожая, как и ее товарки, мужчина с узким и длинным, незапоминающимся, но симпатичным лицом и изящный господин — тоже, видать, из тех, кому парчовый халат в самую пору будет, — от холодного, пронзительного взгляда которого мальчишка почувствовал себя как-то неуютно.

— Высокородные господа намерены торговать в славном Киф-Кударе? Они собираются посетить базар? Пройтись по лавкам с замечательными товарами? — Сюмп обращался ко всем чужеземцам сразу, поскольку определить, кто из них главный, был, чуть ли не первый раз в жизни, не в состоянии. Он видел, что в бурхаве нет ничего привезенного на продажу и на купцов приплывшие похожи так же, как он сам на служителя Кен-Канвале. И задать этим, явно прибывшим из-за северных гор белокожим ему хотелось совершенно другие вопросы, но Сюмп не впервые встречал путешественников и успел усвоить: соваться к ним с расспросами ни в коем случае не следует сразу же после высадки. Вот когда путники побродят по базару, сделают необходимые покупки, перекусят, тогда — другое дело.

— Мы не намерены торговать в этом славном городе, — сказал длиннолицый, странно выговаривая слова и с улыбкой протягивая Сюмпу весело блестевшую серебряную монетку, свидетельствующую о достатке и щедрости путешественников. — Но мы действительно собираемся посетить базар Киф-Кудара, о котором много наслышаны. Быть может, ты поручишь нашу бурхаву заботам своих приятелей, а сам послужишь нам проводником?

— С удовольствием исполню любое желание многоуважаемых гостей Киф-Кудара! — чинно ответствовал Сюмп, сердце которого радостно подпрыгнуло, и заорал: — Чуф, Виль! Я в город, присмотрите за моим хозяйством!

Мальчишки, уставившиеся на диковинных путешественников с соседних мостков, согласно закивали головами и начали отыскивать глазами поплавки Сюмповых удочек: если хабр или колчехвост попадутся на них в отсутствие хозяина, то и они внакладе не останутся.

— Вас на базар покороче или покрасивше вести? — поинтересовался Сюмп и, не дожидаясь ответа, затопал босыми пятками по нагретым солнцем жердям к берегу, ибо ясно было, что раз у чужаков нет поклажи, то незачем им таскаться по перелазам и петлять хитрыми закоулками. Это вам не торговцы шерстью, рыбой или земляными орехами, которые так корзинами и тюками нагрузят, что поневоле кратчайший путь выберешь.

По дороге на базар Сюмп, не спускавший глаз с чужеземцев, заметил, что золотоволосая женщина отдает предпочтение могучему северянину, нгайя стыдливо опускает глаза, когда длиннолицый, якобы случайно, касается ее руки, а когда он отворачивается, смотрит на него жадным, горячим взором, нисколько не соответствующим тому, что рассказывают о Девах Ночи, которые, даже сбежав от своего ненормального племени в империю, продолжают относиться к мужчинам с пренебрежением. Несколько особняком держались высокородная синеглазка и красотка-крохотуля, пожелавшие, прежде чем идти по торговым рядам, заглянуть в лавку самого богатого в Киф-Кударе ювелира.

— Ювелира или скупщика драгоценных камней? — уточнил Сюмп, ибо путешественники, хотя и были одеты весьма прилично, ничуть не походили на праздных толстосумов. Если же они и впрямь побывали в горах Опулаго, то нужда у них была, скорее всего, в том, чтобы продать добытые там камни, и значит…

— Скупщика, — коротко ответила крохотуля, и у Сюм-па пропала почему-то всякая охота задавать какие-либо вопросы.

— Не лучше ли будет отправиться к нему нам с Эмриком? — предложил сероглазый, возвращаясь, по-видимому, к незаконченному когда-то разговору. — Не женское это дело. Скупщик этот, кем бы он ни был, никогда вам настоящую цену не предложит. И разговоры ненужные пойдут.

— Мисаурэни предложит, — сказала высокородная, с обожанием поглядывая на крохотулю. — И разговоров никаких не будет. А вы опять драку затеете. Нужны нам лишние неприятности? Пусть с нами на всякий случай Лагашир пойдет, а вы пока приценитесь, что здесь почем. — Она махнула рукой в сторону торговых рядов, и северянин, к великому удивлению Сюмпа, вместо того чтобы настоять на своем, пожал плечами, не то признавая правоту высокородной, не то просто не желая спорить с женщиной.

— Ну, где твой скупщик? Веди. К самому богатому, — напомнила Мисаурэнь и повернулась в сероглазому: — Встречаемся у оружейных рядов?

— Я сведу вас к Ганделле. Хотя лучше бы к нему пошел ты, — Сюмп указал на северянина, который, кивнув Мисаурэни, собрался уже нырнуть в базарную толчею. — Мужчина с мужчиной всегда договорится, да и слуги у Ганделлы — дюжие парни…

— Вот-вот, дюжие парни — это как раз то, что мы любим! — прервала мальчишку Мисаурэнь. — Показывай дорогу.

— Ну, как хотите, — пробормотал Сюмп и, окинув глупую крохотулю сочувственным взглядом, повел чужеземцев по краю торговых рядов, мысленно дивясь их ни с чем не сообразным поведением.

— Расскажи-ка нам что-нибудь про этого Ганделлу, — попросила высокородная спустя некоторое время, и Сюмп, подумав, что нет смысла разливаться перед теми, кто не слушает добрых советов, все же поведал своим спутникам то немногое, что было ему известно о самом преуспевающем в Киф-Кударе скупщике драгоценных камней.

Ганделла родился в семье ювелира и толк в камнях понимал. С детства обученный огранке, шлифовке и прочим хитростям этого замечательного ремесла, он, однако, не пожелал идти по стопам отца, а при первой же возможности отправился с купцами к горам Оцулаго. Приторговывать камешками оказалось значительно выгоднее, чем обрабатывать их, особенно если приобретать «подземные цветы» не у Народа Вершин, а у тех, кто ковырялся на свой страх и риск в приграничных отрогах северных гор. Камешки они добывали так себе, но и сдавали их за бесценок, и ежели не полениться и свезти те же камешки в Дзобу, Мугозеби или Адабу, а из приморских городов прихватить красные и розовые кораллы для столичных ювелиров, то получалось, что жить на вырученные деньги можно, и очень даже неплохо жить.

Лет пять-шесть Ганделла путешествовал по империи, благо и обычные и голубые дороги стали заботами Мананга почти безопасными, и за это время не только подкопил немалую толику золотых «пирамид» улпатарской чеканки, но и обзавелся множеством полезнейших знакомств во всех уголках страны. Теперь уже ему не было нужды промышлять бросовыми камешками, и он перестал ездить в южные провинции — хватало ему и столичных ювелиров, быстро смекнувших, что один добрый поставщик лучше трех худых. Пользуясь тем, что Киф-Кудар стоит примерно посредине водного пути, соединяющего столицу с отрогами северных гор, Ганделла начал скупать лучшие из привозимых оттуда камней, причем, по слухам, хозяева их, случалось, расставались со своим добром весьма неохотно.

Подобные слухи, впрочем, ходят обо всех удачливых и богатых людях, и верить им полностью никак нельзя, но и не принимать в расчет — тоже безрассудно. Доподлинно же было известно, что если продавец камней не сходился с Ганделлой в цене, то сбыть свой товар, сколь бы хорош тот ни был, ни в Киф-Кударе, ни в столице и близлежащих городах ему почему-то не удавалось. Не жалует Ганделла людей упрямых и несговорчивых, да и кто, если разобраться, их любит?..

— Да уж, — согласилась высокородная» — любить их и правда не за что.

И со значением посмотрела на Мисаурэнь.

Задумываться, однако, над тем, что означают переглядывания белокожих дам, Сюмпу было решительно недосуг, потому что, завидев лавку Ганделлы, он постарался придать себе достойный вид: выпятил грудь, надул живот и пригладил растопыренными пальцами торчащие в разные стороны волосы. Ему очень хотелось поглядеть, что северянки принесли скупщику и как они будут с ним торговаться, но он не без основания опасался, что страшенный слуга, признав в нем провожатого с лодочной пристани, не позволит ему даже переступить порог лавки.

Так бы квадратнолицый слуга, естественно, и поступил — нечего оборванцам делать в приличном доме, — если бы внимание его целиком и полностью не было поглощено светлокожими женщинами и их изящным спутником. Приоткрыв от удивления рот, он глядел на чужаков так, словно перед ним был сошедший с небес Кен-Канвале, и в общем-то понять его было можно — иноземцы в Махаили редкость. Хотя с тех пор, как Богоподобный Мананг присоединил еще две провинции и в империи начали появляться желтокожие из Чивилунга и лежащих за ним степей, Заповедная страна перестала быть таковой, и в любом случае негоже так пялиться на уважаемых людей, будь они белого, синего или даже зеленого цвета.

Высокородная, Мисаурэнь и Лагашир терпеливо ожидали, пока пораженный столбняком слуга придет в себя, и дождались-таки, что тот, шаркнув ножищей, распахнул перед ними дверь и промямлил:

— Прошу уважаемых господ… э-э-э… высокородных господ… в лавку почтенного Ганделлы.

Чужаки вошли, а следом за ними в просторную комнату прошмыгнул и Сюмп, которому прежде здесь бывать не доводилось, хотя самого Ганделлу он не раз видел на базаре и на торговой пристани. Поэтому, бросив взгляд на крючконосого, сидевшего за широким прилавком и выцарапывавшего какие-то закорючки на пластинке нефрита, он сразу понял — это не знаменитый скупщик, а один из его приказчиков, подрабатывающий резьбой по камню.

— Это не Ганделла, — шепнул он в спину Лагашира.

— Вижу, — ответил тот так же тихо и обратился к приказчику: — Любезный хозяин, нас направили к вам, сказав, что вы покупаете драгоценные камни. Так ли это?

— Совершенно верно. И хотя сам я не являюсь владельцем лавки, многоуважаемый Танделла доверяет мне покупку камней.

— Мы предпочли бы иметь дело с твоим хозяином, — ласково сказала Мисаурэнь, окидывая взглядом тянущиеся за спиной крючконосого полки, на которых выставлены были всевозможные поделки из яшмы, лазурита, мрамора, малахита и агата: вазы, чаши, курильницы для благовоний и наборы для письма; подсвечники и светильники из полупрозрачного оникса и алебастра.

Пользуясь тем, что о нем как будто забыли, Сюмп пожирал глазами содержание лавки, чтобы вечером подробно рассказать приятелям, в каком роскошном месте ему посчастливилось побывать, не забывая при этом прислушиваться к разговору чужаков с приказчиком.

— Многоуважаемый Ганделла весьма занят, и если вы покажете мне камни, которые собирались предложить ему, быть может, в его присутствии не возникнет необходимости. Мой хозяин не любит, когда его отрывают от дела по пустякам.

— Ну что ж, если ты облечен таким доверием хозяина… — Мисаурэнь извлекла из складок одежды маленький мешочек и высыпала на прилавок полдюжины цветных камешков, самый крупный из которых был размером с голубиное яйцо.

Приказчик, в голосе которого Сюмп уловил недоверие и даже презрение к настырным чужакам, склонился над камнями, в то время как шкафоподобный слуга предусмотрительно запер дверь на задвижку и положил ладонь на эфес длинного широкого кинжала, который в руках другого человека выглядел бы настоящим мечом.

— Мда-а-а.. — На щеках крючконосого проступил темный румянец, и он, вытерев ладонь о полу халата, осторожно, словно ядовитое насекомое, потрогал пальцем один из камешков. Перевернул, царапнул ногтем и склонился над другим. — Мда-а-а..

Камни, принесенные Мисаурэнью, не произвели на Сюмпа ни малейшего впечатления. Впрочем, и рассмотреть он их по-настоящему не мог из-за спин чужаков, но по реакции крючконосого и, еще того больше, по поведению громилы-слуги, лицо которого напряглось, а в глазах появился алчный блеск, мальчишка понял: камешки-то, верно, заслуживают внимания Ганделлы, и белокожие это прекрасно понимают.

— Мда-а-а… — произнес крючконосый в третий раз и, оторвавшись от созерцания каменьев, поднял глаза на Ми-саурэнь. — И что же вы… э-э-э… высокородная госпожа, хотите за них получить?

— А ты, любезный, и правда можешь, не посоветовавшись с хозяином, заплатить за них столько, сколько они стоят?

— Но они же еще не огранены! И только Предвечному ведомо, сколько они будут стоить после того, как…

— Значит, ты можешь без Ганделлы купить их? — прервала Мисаурэнь слабые возражения приказчика. — У вас что, изумрудами и рубинами улицы мостят? Или хозяин доверяет тебе ключи от своей казны?

— Мда-а-а… — сказал крючконосый и потупился. Потер свой замечательный нос пальцем и наконец выда-вил из себя: — Схожу за Ганделлой.

Скрывшийся за внутренней дверью приказчик вернулся с маленьким сухощавым старичком, неся перед собой шандал с тремя толстыми свечами, вид которых, зажженных среди бела дня, лучше всяких слов говорил о том, что сделка предстояла серьезная. Поклонившись гостям, старичок, ни слова не говоря, склонился над лежащими на прилавке каменьями, некоторое время, щурясь, разглядывал их, катая по темному дереву пальцем, точно так же, как делал это крючконосый. Потом стал по одному подносить к лицу, вертеть так и этак, разглядывая на просвет, и тут в них стали вспыхивать такие яркие синие, алые и фиолетовые огоньки, что Сюмпу захотелось оказаться на месте Ганделлы и посмотреть на это чудо-камешки поближе.

Не удовлетворившись светом свечей и не вполне, видимо, доверяя своим глазам, старик полез куда-то под прилавок и вытащил металлические шильца и крохотные лопаточки на длинных ручках. Крючконосый пододвинул ему высокий табурет, и Ганделла, взгромоздившись на него, начал колдовать над камушками, полностью, казалось, отдавшись этому занятию и совершенно, забыв о посетителях.

Чужеземцы, терпеливо и, на первый взгляд, безучастно наблюдали за ним, и только у Мисаурэни часто-часто билась на горле голубая жилка, которую Сюмп прежде не замечал. Значит, все же волнуются, подумал он, и тут, наконец, Ганделла оторвался от изучения каменьев и отодвинув их чуть в сорону, сказал совершенно не вязавшимся с его внешностью густым, сильным голосом;

— Камни хорошие. Сколько за них хотите?

— Сто пятьдесят золотых ул-патарской чеканки, — ответила Мисаурэнь с таким видом, будто приценивалась на базаре к плетеной корзинке.

Сюмп придушенно пискнул, и после этого в комнате воцарилась глубокая тишина. Ганделла слез с табурета и покосился на крючконосого.

— Сто пятьдесят — это много. Я дам тридцать. — Что-то дрогнуло в лице старика, и он, подняв голову, уставился поверх голов чужеземцев.

Мисаурэнь молчала, и только жилка на ее горле начала биться быстро-быстро, и Сюмп подумал: как бы она не оборвалась.

— Хорошо, пятьдесят. — Старичок перевел взгляд на застывшего у дверей громилу, хотел было что-то ему сказать, но передумал.

— Пятьдесят — это ровно треть настоящей цены, — мягко заметила Мисаурэнь, и голос ее показался Сюмпу хрупким, как стебель водяной розы.

— Треть цены — совсем не плохо. Но не будем спорить. Семьдесят, и пусть пожрут меня слуги Агароса, если я заплачу больше.

— Почему же не заплатить больше, если камни того стоят? — притворно удивилась настойчивая маленькая женщина, и взиравший на нее как на божество Сюмп подумал, что, быть может, ничего более поразительного ему никогда в жизни увидеть не придется. Ибо он мог поклясться, он чувствовал это кожей, что Мисаурэнь и Ганделла говорят не только словами, но и взглядами и еще чем-то, чему и названия подобрать невозможно.

— Пропади ты пропадом со своими камнями! Восемьдесят три. — Старик снова взглянул на стоящего у наружной двери слугу, и тот сделал шаг вперед. Заворчал глухо и грозно, как цепной пес, но Лагашир в свою очередь положил руку на эфес длинного и узкого, неприятного даже не вид клинка в ножнах из сверкающей черной кожи, и громила затих. Кликнуть из глубины дома подмогу — дело нехитрое, но раз уж Ганделла ее не зовет, то ему и подавно не пристало.

— Я соглашусь на сто, — сказала Мисаурэнь. Старик уцепился лапкой за край прилавка, лицо его перекосила гримаса ненависти, потом он вдруг хихикнул и пробормотал:

— Да что я их, в могилу, что ли, возьму? Сунул руку в складки халата и, вытащив длинный ключ с затейливой бородкой, протянул его вылупившему глаза крючконосому. Приказчик, безмолвно переводивший взгляд с Ганделлы на Мисаурэнь в течение всего торга, так ни слова и не промолвив, принял ключ и с отвисшей челюстью и отрешенным лицом удалился в глубины дома.

— Удивительно тяжело расставаться с деньгами, — промолвил Ганделла, проводив приказчика взглядом. — И обиднее всего, что сыновья — балбесы безмозглые. Для них копить — что в Ситиаль золото бросать. А самому, по совести говоря, давно уже ничего не нужно. А все тружусь, грешу. Глупо, да? И ведь скольких людей мог бы осчастливить! Вот хоть его, например, — старик кивнул на Сюмпа, но в этот момент на пороге появился крючконосый в сопровождении двух дюжих молодцов и с увесистым холщовым мешочком в руках.

— М-м-м… Ганделла! Ты еще не раздумал покупать эти камни? — Заметив, что старик протянул руку, он сде лал движение, чтобы спрятать мешочек за спину, вовремя спохватился и бросил его на прилавок. — Так не раздумал?

— Нет! И пропади ты со своей скаредностью! — Ганделла указал Мисаурэни на мешочек. — Бери и проверь. Этот плут мог по дороге пару монет вытащить, с тем чтобы потом похваляться, как он хозяйские интересы блюдет.