Забавно, что рассчитанной на простаков легенде о несметных богатствах верили не только вполне здравомыслящие мужи вроде Китмангура, воинов которого так, к сожалению, и не дождался специально для них заготовленный мешок серебра, но и самые приближенные к Правителю и его отпрыскам люди. Уж, казалось бы, Сокама, посвященная во все тайны ай-даны, должна была если не знать наверняка, то хотя бы догадываться, что набитые золотом подвалы — это мираж, красивая сказка, так нет же, и она в заключение сегодняшнего разговора бросила ему в лицо: «Ну и сиди на своих золотых сундукахГ Что б тебе самому по пояс золотым сделаться! Сидень несчастный, паук бесчувственный!»

Не было, увы, золотых сундуков. И вряд ли Кен-Канвале покарает его за грехи столь затейливым образом. А бесчувственного паука едва ли станут за глаза называть Бешеным казначеем. Он даже на сидня мало похож — и рад бы развалиться в отцовском кресле с кубком вина в руках, и надо бы засесть, обложившись бумагами, перепроверить кое-какие цифры, да не получается. Прав Вокам: «Когда дом горит, надо детей спасать, а не о загубленном жарком печалиться». Так что и несчастным Блюстительница опочивальни ай-даны его зря назвала. Недосуг ему горести свои тешить, несчастного из себя корчить.

Впрочем, тут он лукавит — для этого-то досуг всегда найдется. Да и не нужен он вовсе — безответная любовь, как заноза, колет и заставляет страдать вне зависимости от того, есть у тебя время думать о ней или нету. Однако с некоторых пор ядовитый шип, навечно, казалось бы, засевший в его сердце, стал напоминать о себе все реже и реже, и образ Тимилаты уже не маячил перед внутренним взором, мешая есть, пить, думать и даже дышать. И причина выздоровления его кроется, как он понял во время разговора с Сокамой, в купленной на невольничьем рынке девчонке-кочевнице, названной им Тимила-той и чем-то неуловимо похожей на дочь Мананга, хотя, безусловно, более красивой, — иначе кто бы повез ее продавать в такую даль?

Поначалу дикарка всего лишь забавляла его. Потом, обнаружив, что она неплохо поет и танцует, он почувствовал к ней некоторый интерес. Достаточно мимолетный, ибо сердце его все еще было уязвлено ай-даной. И, когда интерес пошел на убыль, почуявшая это смуглокожая девчонка, уверившись, что Пананат не имеет ни времени, ни желания принуждать ее к чему-либо и относится к ней скорее как к дикому диковинному зверьку, чем как к рабыне, обязанной исполнять все его прихоти, сама потянулась к нему. И сумела-таки заставить от случая к случаю вспоминать о себе. И залезла в его постель. И каким-то чудом понудила если не уважать, то хотя бы прислушиваться к своему мнению, превратившись из Тимилаты в просто Лату.

Она научилась ладить со слугами и непостижимым образом оказываться около Пананата как раз в тот момент, когда он чувствовал щемящую пустоту в сердце и стены залов начинали сдвигаться над ним, нависать и давить подобно тяжким, богато разукрашенным резьбой стенам гробницы, в которой упокоилось, по приказу Мананга, тело его отца. Имперский казначей не заметил, как Лата освободила его от ядовитого шипа, ибо рана, оставленная им, случалось еще, начинала ныть, и первый раз с удивлением обнаружил он отсутствие проклятой колючки после разговора с Баржурмалом, происшедшего накануне пира в Золотой раковине. Но обдумать столь неожиданное и приятное открытие не успел и, только выслушав переданное через Сокаму приглашение Тимилаты, окончательно понял: образ ай-даны действительно ушел из его сердца.

Затянутый серой пеленой мир вновь обрел краски, и великим облегчением было сознавать, что поразившая его хворь отступила. Потому что любовь его к Тимилате иначе чем болезнью, помрачением рассудка назвать было никак нельзя. Разве это не недуг: знать, что объект твоей любви недостоин ее, и все же продолжать любить его? А ведь он знал, знал, что ай-дана — всего лишь недалекая гордячка, любящая исключительно себя и жаждущая всеобщего поклонения больше всего на свете! Знал, что она смеялась над ним, ненавидела и презирала Баржурмала и с пренебрежением относилась к самым достойнейшим людям…

И все же, даже излечившись от любви к ай-дане, из жалости и в память об ее отце он, скорее всего, согласился бы взять дочь Мананга в жены и ввести в свой род. Ни злобной радости, ни торжества по поводу того, что Тимилата вынуждена будет просить его о том, в чем сама же ему столько раз отказывала, он не испытывал. Случилось то, что должно было случиться: недальновидная дочь Повелителя империи, разогнав и распугав мудрых советчиков, имевших смелость говорить неугодные ей речи, осталась одна. И тут же, навредив себе так, как не сумел бы сделать этого самый злейший враг, до смерти перетрусив, бросилась за помощью к тому, кто наиболее безропотно сносил ее насмешки и поношения. Да, чутье не подвело ай-дану: если бы не Лата — которая уже чувствовала себя хозяйкой в доме казначея, а кем стала бы она, появись в нем Тимилата? — и если бы не сомнительность прав Баржурмала на престол, которые ничто не могло укрепить лучше женитьбы на законной дочери Мананга, Пананат, конечно, взял бы ее в свой род. Однако все складывалось таким образом, что теперь Тимилата принуждена будет еще при жизни искупать все то зло, которое успела причинить своему сводному брату и тем, кто тщился выполнить последнюю волю ее Богоравного отца…

Имперский казначей замедлил шаг. Навстречу ему по галерее шел фор Азани, и даже издали было видно, что молодой человек пребывает в расстроенных чувствах. Похоже, он только что был у Баржурмала и разговор с наследником престола настолько вывел его из равновесия, что он по рассеянности вместо своего роскошного плаща перекинул через локоть выцветший и выгоревший за время похода плащ яр-дана. Любопытно было бы взглянуть на него, когда он заметит свою ошибку…

— Приветствую тебя, благородный Азани.

— Да пребудет с тобой мудрость Кен-Канвале! — Молодой фор не слишком удачно изобразил дружелюбную улыбку на сведенном судорогой гнева лице и, не сбавляя шаг, устремился мимо Пананата…

Никогда в жизни Азани не чувствовал такого непреодолимого желания крушить и убивать.

Даже узнав, что юрхал Ехарингауль возглавил мятеж в Мугозеби и, вырезав половину гарнизона, осадил дворец наместника Неморга, он не испытывал ничего подобного. На юго-восточном рубеже империи, где прослужил он без малого четыре года и откуда отозван был в Ул-Патар в связи с тяжелой болезнью отца, ему довелось повидать всякое, но то, что было терпимо для отдаленной провинции, никак не приличествовало столице Земли Истинно Верующих. В вечно кипящем страстями Мугозеби он знал, от кого следует ожидать удара в лицо и от кого в спину, побудительные мотивы нескончаемых выступлений ущемленной в правах местной знати были очевидны, а способы пресекновения их известны. Азани случалось попадать в совершенно безвыходные положения, но ни разу еще не испытывал он такого отчаяния, бессильной ярости и безысходной тоски, как после возвращения с пира в Золотой раковине, когда слуги передали ему записку, извещающую об уготованной Марикаль участи.

Похитившие ее грязные выродки предупреждали, что, если в течение трех дней они не получат какой-либо предмет из носимого яр-даном одеяния, фор никогда больше не увидит свою сестру. Лаконичное предупреждение уместилось в трех строчках, затем следовало подробнейшее и гнуснейшее описание того, что похитители сделают с пленницей, не обретя желаемого. Уже за одно это описание Азани отдал бы их в руки мастера-расчленителя, однако что толку сотрясать воздух угрозами, не имея возможности привести их в исполнение? А вот похитители Марикаль могли сотворить с ней все, что измыслили и посулили в записке: вымазав медом, отдать на съедение рыжим муравьям; бросить в погреб, кишащий лишангами; продать в один из храмов Ублажения плоти, которые, невзирая на многочисленные запреты, тайно процветали в больших городах империи… Писавший послание фору, не ограничившись этим, перечислил еще дюжину способов расправы с не повинной ни в чем девушкой, но их Азани запретил себе вспоминать, чтобы не задохнуться раньше времени от страха за сестру, ярости и отвращения. Автор записки был омерзительным уродом, тварью с извращенным и ущербным, нечеловеческим разумом, и, если ему будет позволено, он, вне всякого сомнения, с наслаждением сделает с несчастной пленницей все, что обещал. И сколько бы Азани ни скрежетал зубами, сколько бы ни грозил самыми страшными карами и ни призывал на головы смердящих выкидышей Агароса гнев Кен-Канвале, помешать он им не мог.

Уверенный в том, что сестренка похищена ярундами, Азани на следующее после пира утро отправился во дворец Хранителя веры, но привратник даже не потрудился отворить перед ним ворота, сообщив, что Базурут до Священного дня не принимает никого, кроме приглашенных участвовать в ритуальных молениях, которые должны определить судьбу империи.

Молодой фор прибавил шагу и оскалился, с отвращением припоминая, как бесновался и орал, брызжа слюной, колотя руками и ногами в гулкие бронзовые ворота. Естественно, их не открыли — связываться с озверевшим фором стражники не хотели, и ему не осталось ничего иного, как вернуться домой. Будучи вне себя и решив, что раз уж ему не удалось добраться до Базурута, за его злодеяния должен ответить кто-то другой, он велел джан-гам седлать дурбаров, и, если бы не вмешался Ларваг, одному Предвечному известно, чем бы все это кончилось. Два или три святилища они бы, может, и сумели разгромить, однако какой смысл срывать злость на желтохалат-ных, которые и ярундами-то не были и ведать не ведали о кознях Верховного жреца?

Ларваг накачал его вместо вина какой-то дрянью и долго выспрашивал о содержании записки, но у Азани хватило ума даже в полубеспамятстве держать язык за зубами. В глубине души он уже смирился с тем, что ему придется выполнить требование похитителей, и сотнику незачем было знать о предательстве своего господина. Ибо молодой фор привык называть вещи своими именами и понимал: ярунды хотят погубить Баржурмала с помощью его же одежды, хотя как они это сделают — представить себе не мог. Ради спасения сестры он должен был предать друга, предать сына Мананга и единственного человека, достойного наследовать его трон.

Это было ужасно, и Азани, дабы избежать ловушки, в которую заманили его пожиратели падали, лживо именующие себя служителями Кен-Канвале, дважды подносил кинжал к горлу. Он был уверен — рука у него не дрогнет и Предвечный, с презрением взирающий на самоубийц, простит ему этот грех, как ни взгляни на него, все же меньший, чем предательство. И все же верный кинжал не пришел на помощь хозяину, смерть которого ничем не облегчила бы участь его сестры. Хуже всего было, однако, то, что чем больше Азани размышлял над создавшейся ситуацией, тем больше убеждался — предательство он совершит в любом случае. Только в одном предаст беспомощную пленницу, а в другом — полного сил мужчину. И если яр-дан еще как-то может избежать гибели, то Марикаль, даже если он перережет себе глотку, будет отдана на потеху извращенного душегубца, обещавшего тешиться над ней долго-долго…

Фор сделал свой выбор на рассвете, и удача сопутствовала предателю. Его — давнего друга яр-дана — стража пропустила в Золотую раковину без колебаний. Баржурмал обрадовался ему и назвал, как это бывало и раньше, братом. Он не сомневался, что Азани пришел, дабы сослужить ему добрую службу, и поскольку яр-дан как раз обдумывал, кого бы отправить навстречу спустившимся по Ит-Гейре тысячам Мурмуба, Татиринга и Янеромбы, то и предложил фору роль посланника. Покинуть Ул-Патар, не выручив сестру, не входило в планы предателя, и, не отказываясь от лестного предложения Баржурмала, он поведал, что хотел оказать ему услугу иного свойства: собрать под свое начало молодежь из высокородных, ибо головорезы Мисюма не всегда будут столь охотно вступать в бой с приспешниками ай-даны.

Мысль о том, что Хранитель веры в любой момент может переманить ночных стервятников на свою сторону, посулив им большее вознаграждение, чем Вокам, посещала и Баржурмала, так же, кстати, как и мысль об отряде высокородных, которые вступят в него, разумеется, со своими джангами. Лучшего чем Азани предводителя для такого отряда яр-дан не мог и желать. Предатель, в знак признательности, благоволения и возобновления прежней дружбы, был прижат к груди наследника и отпущен с миром.

Удача сопутствовала ему и дальше — в приемной, когда он выходил от Баржурмала, не было ни единого человека, и никто не видел, что вместо своего плаща рассеянный фор перекинул через локоть плащ яр-дана. Конечно, ошибка скоро обнаружится, но едва ли кто-нибудь поспешит ее исправить и придаст обмену плащами то значение, которое он заслуживает…

— Да вырвет Агарос кишки из безмозглых стражников, дабы повесить на них доверчивых ублюдков! Да оторвет он у секретаря яр-дана уши, дабы скормить их этой безмозглой скотине! — прошипел Азани, останавливаясь у фонтана и сжимая кулаки. Ему так хотелось, чтобы его остановили, схватили за руку, но разве может кто-нибудь заподозрить благородного фора в предательстве! Вот хоть Бешеный казначей, ведь видел, должен же был видеть, ежели не слепой, что несет он не свой, а Баржурмалов плащ! Так нет же, прошел как ни в чем не бывало!

Азани с надеждой уставился на стражников, суетящихся подле ведущих на наружный двор тяжелых двухстворчатых дверей, но бывшие городские ичхоры, узнав сына покойного Таралана, перестали обращать на него внимание. Преданный, как известно, яр-дану, молодой фор не внушал им подозрений, и о том, чей там у него в руках плащ, они, понятное дело, задумываться не собирались.

— Проклятые дурни! — Азани скрипнул зубами. Ощутив внезапную слабость в ногах, уронил злополучный плащ на мраморную скамью и опустился рядом, обхватив руками многострадальную голову, которую ему так хотелось сорвать с собственных плеч. Ибо сколь ни широки они были, сколь ни могучи, а гнулись уже и горбились под гнетом самого тяжкого, самого страшного груза на свете. Груза, который лучше и не пытаться нести, — с каждым днем он становится все непомерней, все непосильней, и нет от него избавления ни в жарком пламени, ни в сырой земле, ни на дне самого глубокого моря.

— Ай-дана не доставит нам больше хлопот. Мы выцедили из нее весь яд, а похищение Сокамы полностью обезвредит ее. Пусть думает, что весь мир ополчился против нее — маленькой заносчивой дряни полезно помучиться и поучиться смирению. Мы и так уделили ей слишком много внимания. — Базурут остановился перед зарешеченной камерой, ожидая, пока стражник снимет замок. Ушамва, Ваджирол и Уагадар почтительно замерли за спиной Хранителя веры.

— Всем нам, увы, свойственно слишком часто смотреть на небо, не придавая значения тому, что делается у нас под ногами. Но истинная мудрость состоит в том, чтобы искусно совмещать мелкое и крупное, низменное и высокое. Охотясь за барсом, не должно пренебрегать черепахой, ибо если от первого мы получим прекрасный мех, то вторая одарит нас чудесным костяным панцирем и ароматным супом. — Хранитель веры сделал знак стражнику, и тот шагнул в глубь камеры. — Это Марикаль, сестра фора Азани. Не правда ли, милая крошка? Ну-ка, подтащи ее сюда. А ты свети лучше!

Один из стражников приблизил факел к массивным прутьям решетки, а второй выволок из полутьмы совершенно голую девицу, тщетно пытавшуюся прикрыться скованными руками. Длинные черные волосы, рассыпавшиеся по красно-коричневым плечам, не могли скрыть ни правильный овал лица, на котором кровенели искусанные губы и сияли огромные перепуганные глазищи, ни маленькие острые груди, ни изящные ноги и округлые, прекрасной формы бедра, ложбинку между которыми прикрывали не испорченные тяжелой работой узкие ладони высокородной госпожи.

— Хороша? — На морщинистом лице Базурута появилась хищная улыбка. — Веди ее в зал Дорогих гостей.

Стражник, схватив узницу за плечо, выпихнул ее из камеры, а Хранитель веры, подняв палец, обернулся к своим спутникам и произнес:

— После того как фор Азани достал нам плащ яр-дана, мы могли бы вернуть ему сестру, и это было бы величайшей ошибкой. Уверившись в справедливости собственных подозрений, он сделался бы нашим смертельным врагом, а сестрица его, несмотря на все свои клятвы, оказавшись на свободе, немедленно ославила бы нас на весь Ул-Патар.

— Истинно так, Многомудрый, — подтвердил Уагадар.

— Мы могли бы отправить ее на свидание с Предвечным, — продолжал Хранитель веры, двигаясь по коридору, по обе стороны которого располагались зарешеченные камеры, чьи обитатели торопливо забивались в самые дальние углы при звуках хорошо знакомого им голоса, — однако избавиться таким способом от свидетельницы значило бы уподобиться расточительному хозяину, не умеющему распорядиться попавшим в его руки добром. Улавливаете мою мысль?

— Да, Многомудрый. Если Азани умрет, Марикаль станет наследницей рода Храфетов.

— Правильно. Но подсылать к драчливому фору убийц — себе дороже. Он весьма осмотрителен, скор на расправу, и главное — люди его начеку после исчезновения Марикаль. Они будут бдительно оберегать его от всех, кроме… родной сестры.

— О! Если бы ее удалось натравить на брата, а потом подыскать ей подходящего мужа… — Ушамва мечтательно прищурился.

— Молодец. Ты правильно мыслишь. Осталось только воплотить этот замысел в жизнь. А для этого надобно превратить славненькую девчушку в послушную исполнительницу нашей воли. Первое зерно уже брошено: она унижена, оскорблена и к тому же оповещена о предательстве брата: я не преминул довести до ее сведения, что Азани принес нам плащ яр-дана. Я объяснил ей, что сделал он это ради нее и в плаще этом заключена гибель Баржурмала. Душа очаровательной малютки дала трещину, но этого мало. Она должна сгореть, превратиться в пепел, а пепел остыть, и тогда Фалипай наполнит место, где была ее душа, тем, чем нам будет угодно. Я рачительный хозяин и позаботился о том, чтобы часть этого действа была достаточно зрелищной. Надеюсь, вы получите некоторое удовольствие и заодно поучитесь, как надлежит совмещать приятное с полезным.

—. Что касается зрелищ, то тебе нет равных! Я помню… — начал было Ваджирол, но Хранитель веры нетерпеливо прервал его:

— О том, как тебе понравится это представление, ты еще успеешь рассказать. Пока же уясни, что цель его — не потешить вас, а вычистить душу Марикаль и ублажить йомлога, одного из тех, которых ты некогда доставил мне с Танарина. Помни это и веди себя соответственно.

— Йомлога?.. — переспросил Ваджирол и облизнул языком внезапно пересохшие губы. Прежде ему не часто приходилось иметь дело с Базурутом, но слухи о развлечениях престарелого Хранителя веры долетали и до него, и он уже всерьез начал раскаиваться, что не остался в Адабу присматривать за «Кикломором», введенным в док для очистки днища от ракушек.

Процессия между тем свернула влево, в ответвляющийся от главного прохода коридор, и вкоре оказалась в небольшом зале, освещенном множеством масляных светильников.

— Рассаживайтесь, — любезно предложил Базурут, обводя широким жестом удобные мягкие кресла, поставленные на подиум, занимавший едва ли не треть зала.

Стражники, передав трепещущую Марикаль двум могучим жрецам в желтых безрукавках и коротких кожаных штанах, с поклонами удалились. Сподвижники Базурута опустились в кресла, а бритоголовые, освободив руки девушки, подтащили ее к находящейся слева от подиума стене и в мгновение ока примотали запястья узницы к вмурованным в каменную кладку кольцам так, что стоять она могла только на цыпочках.

Марикаль не сопротивлялась, не плакала, не кричала и не молила о пощаде. Все это — бессильная ярость, ужас и разъедающий душу стыд — осталось позади. Надежда на спасение покинула ее вскоре после того, как, очнувшись от жестокого удара по голове, она обнаружила, что какой-то негодяй снимает с нее сердоликовое ожерелье, вытаскивает из ушей материны серьги. Рванувшись из его рук, она ударила грабителя ногой в живот, вскочила и, окинув взглядом крохотную комнатушку, кинулась к узкому зарешеченному окошку, потом к дверям и столкнулась в них с двумя облаченными в кожаные нагрудники стражниками.

— Не терпится с новым хозяином познакомиться? Успеешь еще!.. — захохотал тот, что помоложе, перехватывая занесенную Марикаль для удара руку. — А пока снимай-ка свои цацки и тряпки. Тебе они больше не понадобятся, а наших девок обрадуют, им такие не то что носить — видеть не приходилось.

— Ты!.. Мразь!.. — прошипела Марикаль, силясь вырвать руку из железной клешни ухмылявшегося во всю ширь лица молодого стражника. Видя, что из этого ничего не получится, замахнулась на него левой рукой, и тут второй, хмурый и усатый, коротко и беззлобно хлестнул ее тыльной стороной ладони по губам. И по тому, как лениво, нехотя и равнодушно он это сделал, девушка с ужасом поняла, что надеяться не на что. Эти люди знали: она никогда никому ничего не расскажет, как не рассказала ни одна из тех, кого они притаскивали сюда до нее. Но несмотря на это, она все же попыталась вырваться из их цепких рук. Получила страшный удар в живот, от которого захватило дух, и начала мешком оседать на каменный пол…

А потом она, заливаясь слезами, лепетала что-то о награде и выкупе, бессвязно взывала к милосердию, умоляла стражников пощадить ее во имя дочерей и матерей своих, выкрикивала какие-то ужасные угрозы, но в глубине души знала — все это бесполезно. И они знали, что она это знает, и, не утруждая себя ответами, аккуратно и неторопливо снимали с нее украшения и одежду, похлопывали, пощипывали и причмокивали, вслух сожалея о том, что не могут «сорвать все семь печатей, коими Предвечный запечатал этакую славную телочку». Благодушное равнодушие их и ленивое сочувствие были страшнее и оскорбительнее всего, что ей доводилось испытать в жизни, позорнее даже бесцеремонных ощупываний и поглаживаний, от которых невозможно было укрыться, и, чтобы только не слышать своих истязателей, она начала орать так, что, казалось, душа ее вот-вот вырвется вместе с криком и вознесется к небесному престолу Кен-Канвале.

И, верно, часть души в самом деле улетела, потому что проведенные в камере дни она почти не помнила и вид четырех развалившихся в низких креслах мужчин, с любопытством и затаенной похотью взиравших на ее распятое обнаженное тело, совершенно не трогал Марикаль. Хуже, чем было, уже не будет. Если только этот морщинистый. подлец не придумает какой-нибудь новой лжи про ее брата. Но что бы он ни придумал, она все равно не станет слушать. Ведь не мог же Азани поверить, что они позволят ей вернуться домой после того, что она здесь видела и пережила. Не так он глуп, чтобы поддаться на их посулы…

— Введите насмешницу! — велел Базурут, и не успели его сподвижники насладиться стоящими перед ними на столике фруктами и винами, как бритые жрецы втащили в зал Дорогих гостей упирающуюся Сокаму.

— А вот и верная служанка Тимилаты. Блюстительница ее опочивальни. — Хранитель веры махнул рукой, и жрецы отпустили пленницу. — Известно ли тебе, что нет ни одного семейства высокородных в Ул-Патаре, которое не шепталось бы о том, что сыновей, отцов и братьев их, посланных ай-даной в Золотую раковину, дабы освободить империю от сына рабыни, предала некая Сокама? А ведь она тоже не в сточной канаве родилась, и род Вихвельтов считается одним из древнейших в Махаили!

Ай-ай-ай!

Ошеломленная его словами девушка на миг окаменела, затем, переступив босыми ногами по каменному полу, нервно оправила красное с золотым шитьем платье из тяжелой парчи, свидетельствующее о том, что она принадлежит к ближайшим прислужницам ай-даны, и, вскинув голову, спросила:

— Кто поверит лживым слухам, распускаемым хладнокровным убийцей? Кому не ведомо, что именно ты заманил высокородных в Золотую раковину и натравил на Баржурмала, надеясь их руками избавиться от него? — Она впилась горящим взором в обрюзгшее лицо Базуру-та, на котором, однако, все еще угадывались следы былой красоты. — Но ты оказался слишком бездарен, чтобы заговор твой увенчался успехом, и теперь ищешь, на кого бы свалить вину за собственную тупость!

— Он и не мог кончиться успехом, если Блюстительница опочивальни ай-даны предала свою госпожу, — ласково улыбаясь, сообщил Базурут.

— Нет, это ты, ты предал ее и всех остальных! — Сокама шагнула к подиуму и вытянула руку в обличающем жесте.

— Чего достойна служанка, предавшая свою госпожу? — обратился Базурут к Уагадару.

— Смерти, конечно. Но, быть может, прежде чем покинуть этот мир, ты еще погримасничаешь? Попередразниваешь нас? У тебя это так славно получалось! — У а-гадар криво ухмыльнулся и бросил в девушку огрызок яблока. Не ожидавшая этого Сокама не успела увернуться, и огрызок угодил ей в щеку.

— А ты!.. — Она захлебнулась от ненависти и возмущения. — Ты жирный земляной червь!..

Сокама оглянулась, ища глазами предмет, который мож-. но было бы запустить в толстого жреца, и увидела наконец распятую на стене Марикаль. И в тот самый миг, когда глаза их встретились, сестра фора поняла, что вся эта перебранка всего лишь прелюдия к чему-то еще более ужасному, чем то, что произошло с ней самой. То же самое, по-видимому, пришло в голову и Сокаме, потому что гневный румянец разом сошел с ее лица, и она попятилась прочь от подиума, на котором восседали Хранитель веры и его соратники.

— Отлично, у нашей малышки больше нет слов. За коротенькую свою жизнь она столько раз оскорбляла служителей Кен-Канвале, что он призвал-таки ее к молчанию. Но если нет слов, послушаем просто крики.

Повинуясь знаку Базурута, бритоголовые, подобно коршунам, бросились на девушку. Она взвизгнула и метнулась в дальний конец зала, но, запнувшись за подставленную ей ногу, рухнула на каменные плиты. Один из жрецов ухватил ее за волосы, другой рванул халат. Драгоценная ткань треснула, обнажая покатые плечи.

— Жаль красотку, но Фалипай разговаривал с ней и пришел к выводу, что это бросовый материал, не поддающийся ни переплавке, ни перековке, — пробормотал Ба-зурут, вытягивая шею, чтобы лучше видеть, как жрецы рвут с девушки одежду. — Единственное утешение, что мученическая смерть ее смягчит Предвечного и тот простит ей все совершенные прегрешения, коих, увы, насчитывается ох как немало.

Жрецы подтащили извивающуюся Сокаму к подиуму и швырнули на пол. Ваджирол привстал, чувствуя, как кровь колотится в виски. Он не мог больше смотреть на то, как высокородную госпожу таскают за волосы, пинают и ломают у него на глазах. Ее молящий взгляд и это божественное тело… Полная, созданная для любви грудь, округлый живот и эти бедра, этот покрытый пушком холмик…

— Чего это ты вскочил? Представление только начинается. Оставьте ее! Быть может, ты считаешь, что Фалипай неправ? Быть может, ты думаешь, что она способна исправиться и возлюбить Предвечного и служителей его?

— Я… я не знаю…— Ваджирол стиснул руки, с надеждой провожая взглядом покидавших зал бритоголовых, утаскивавших зачем-то с собой одеяние Сокамы.

— Чего ты не знаешь? Тебе жаль эту девку? — Базурут улыбнулся Ваджиролу, как добрый дядюшка глупой выходке неразумного племянника, и тот вдруг с ужасом почувствовал, что старый изверг видит их всех насквозь и слабый его протест не только предусмотрен Хранителем веры, но и является неотъемлемой частью тщательно продуманного представления, которое непременно закончится кровью.

— Ну так что, Блюстительница опочивальни ай-даны, может, урок и впрямь пошел тебе на пользу? Покаяться в своих грехах и начать служить Предвечному так, как учат ярунды, никогда не поздно.

— Чего тебе нужно? Чего хочешь ты от меня? — вопросила сотрясаемая крупной дрожью девушка, стараясь прикрыться ладонями и по-прежнему глядя на Хранителя веры горящими ненавистью глазами.

— Самого простого. Напиши свидетельство о том, что слышала, как ай-дана велела высокородным зарезать Бар-журмала. Или отравить. Ведь именно об этом она и говорила с ними накануне пира в Золотой раковине?

— Это и без того всем известно.

— Вот и напиши о том, что известно всему Ул-Патару.

— Напиши… — прошептал Ваджирол так тихо, что сам себя не услышал. И еще до того, как Сокама сказала «нет», понял: ничего-то она Хранителю веры не напишет. Ненависть и уязвленная гордость помешают ей увидеть, что Базуруту как раз и нужен ее отказ, а не какая-то дурацкая бумажка, подделать которую любой базарный писец может. Да и зачем писать то, о чем все знают? Если бы ей сломали пару пальцев на левой руке, правой бы она все, что от нее потребуют, нацарапала, но Базурут намеренно не желал превращать ее в орущий от боли кусок мяса, потому что затеяно это было вовсе не ради какой-то писульки, а ради Марикаль…

— Нет, — сказала Сокама, и Хранитель веры соболезнующе покачал головой. Покосился на Ваджирола и, когда тот опустился в кресло — в конце концов его стараниями Сокама получила шанс, и ай-дана действительно посылала высокородных в Золотую раковину убить своего сводного брата, — легонько стукнул серебряным кубком о серебряную вазочку. В коридоре послышался шум, и на пороге зала появилась огромная черная обезьяна. Точнее, человекообезьяна, йомлог — одна из тех чудовищных тварей, что водятся еще на Танарине.

Сокама, Марикаль и Ушамва смотрели на йомлога с ужасом и недоумением — мохнатое страшилище выглядело зловеще, но они-то, в отличие от Базурута, Уагадара и Ваджирола, не знали, что, помимо прочих удивительных качеств, человекообезьяны обладают еще и необоримой тягой к женщинам, за что их больше всего и не любят обитатели Танарина. Так вот что имел в виду Хранитель веры, говоря об ублажении йомлога!..

Чего-то подобного, впрочем, Ваджирол и ожидал, но одно дело предчувствовать, подозревать, догадываться, и совсем другое — видеть, как поросшая густой черной шерстью тварь, бесшумно передвигающаяся на четырех конечностях, устремляется к Сокаме.

— Беги! — крикнул Ваджирол и мгновением позже прыгнул наперерез йомлогу, нащупывая на поясе рукоять кинжала. Но его не было на месте, ибо Хранитель веры справедливо полагал, что удар кинжалом мало чем отличается от удара мечом, и даже самых близких соратников просил оставлять все сколько-нибудь похожие на оружие предметы при входе в его апартаменты.

— Назад! — рявкнул Ушамва.

— Глупец, — прошептал Уагадар.

Йомлог прыгнул на мужчину, преградившему ему путь к женщине, отданной ему Хозяевами в желтых халатах. Они не зря давали ему нюхать ее платье, и этот человек не смел отбирать его добычу!