Бывший отшельник не скрывал от Гиля, да и не мог скрыть при всем желании, что случайные прозрения его способны снискать ему славу колдуна лишь в самой захудалой деревеньке и известностью своей он обязан полученным благодаря усердному труду знаниям, врожденной предприимчивости и пришедшему с годами умению разбираться в людях. Потому-то для представления, которое старец собирался устроить, ему была совершенно необходима помощь Гиля, умевшего многое из того, что сам он мог посулить, но никак не продемонстрировать.

Приняв из рук Ушамвы кристалл, Рашалайн, поднявшись с кресла, положил его на ладонь левой руки, а правой сделал над ним несколько волнообразных движений. Погладил завитую бородку и мерным голосом начал произносить звучное заклинание на незнакомом никому из присутствующих языке. Заставив себя не думать о том, что старец, скорее всего, читает любовные вирши, заученные специально для подобного случая и написанные забытым поэтом на давным-давно мертвом наречии, Гиль сосредоточился на таинственно посверкивающем кристалле, а затем перевел взгляд на ярундов. Беззвучно воззвал к Самаату и, припомнив, как отводил некогда глаза бродившим среди горящей деревни барра Белым Братьям, мысленно внес внутрь прозрачного кристалла зажженную свечу…

Ладони юноши взмокли, тело задеревенела от напряжения, но по лицам жрецов, вытаращивших глаза на стеклянный кубик как на диво дивное, он понял, что созданный им мираж удался на славу. Гиль прикрыл глаза и представил, как внутри кристалла вспыхнул желто-зеленый свет, волнами начавший расходиться по каюте. Тончайшие металлические волоски, залитые неправдоподобно прозрачным стеклом, завибрировали, и сидящие вокруг него люди замерли, внимая ласкающему слух перезвону…

Юноша расслабился, вспоминая танцовщицу Холодного огня, виденную им в исфатейском святилище Амайгерассы, и память услужливо явила его внутреннему взору богиню, олицетворявшую Триединое время. Обнаженная дева с мощными, но удивительно соразмерными формами поплыла в медленном танце, похожем на какой-то торжественный ритуал, светясь и одновременно создавая своим прекрасным телом томительную, сладостно-печальную музыку.

Плавная, как течение большой реки, мелодия неожиданно прервалась резкими, как вскрики, аккордами, и Гиль, вздрогнув, открыл глаза. Кристалл на ладони Рашалайна сиял пульсирующим золотисто-зеленым светом, а в глубине его исполняла диковинный танец крохотная обнаженная женщина. Будучи не в силах оторвать глаз от ее пребывающих в постоянном движении рук и ног, крутых бедер, точеной талии, щедрой груди и гордо приподнятой головы, увенчанной замысловатой высокой прической, Гиль в то же время понимал, что этого не может быть, сам он не в состоянии видеть созданный им мираж, существующий лишь в воображении зрителей, и все же…

— Я вижу… вижу! — сиплым голосом, от которого юноша невольно поежился, возвестил Рашалайн. — Крылья даруют меч, а магия станет щитом униженных! Я вижу залитый кровью дворец и толпы вооруженных людей. Вижу кристалл в руках молодого Правителя и кинжал убийцы. Вижу кристалл в руках Мгала и факелы, зажженные на вершине ступенчатой пирамиды. Жертва будет принесена и принята. Холодный огонь вспыхнет, и сломленный дух уступит тело свое духу, заточенному в перстне. Мертвый воскреснет, и тайный хозяин станет явным. Тверд будет Владыка в слове своем, и восславят его подданные, а Дорога Дорог ляжет к ногам странников голубой нитью…

Старец замолк. Струящийся из стеклянного куба золотисто-зеленый свет начал темнеть, превращаясь в подобие черного дыма, который, уплотняясь и стягиваясь' к центру кристалла, скрыл танцовщицу и превратился в плотный шарик. Уменьшаясь на глазах, шарик стал черной точкой и пропал, исчез без следа.

Из груди Гиля вырвался не то стон, не то вздох. Громко, дружно и взволнованно засопели оба ярунда, а Рашалайн, опустившись в кресло, смахнул со лба крупные капли пота. С плохо скрываемым страхом взглянул на кристалл, все еще лежащий у него на ладони, а потом уставился на чернокожего юношу с таким выражением, будто увидел впервые в жизни. «Кажется, он не сомневается, что это я заставил его произнести пророчество», — подумал Гиль и, чувствуя легкую дрожь в руках, сделал Рашалайну знак продолжать представление. Пусть приписывает происшедшее колдовским способностям своего младшего товарища, объясниться можно будет и позже.

Потянувшийся к прозрачному кубику Ушамва и беззвучно повторяющий слова пророчества Ваджирол были поражены и не сомневались, что Рашалайну удалось вступить в контакт с чудесным кристаллом. Побледневший и осунувшийся старец был уверен, что юноша обладает неслыханно сильным, потрясающим даром внушения. И только сам Гиль был не в состоянии найти объяснения случившемуся. Он мог создать мираж или, точнее, заставить людей увидеть то, что они ожидают увидеть. Достаточно трудно, но возможно было манипулировать предметами, в которых не было железа, например подправить усилием воли полет стрелы с бронзовым или кремневым наконечником или уронить кувшин, стоящий на краю стола. Однако здесь было нечто совсем иное. Каким-то образом его мысленное усилие вызвало ответную реакцию кристалла и позволило Рашалайну заглянуть в грядущее, Прозрение, впрочем, могло быть вызвано одновременным воздействием на старца как Гиля, так и кристалла, но сам-то кристалл разбудил именно он! И значит, речь, произнесенная бывшим отшельником о магическом контакте с изделиями древних мастеров была не такой уж бессмысленной, как представлялось юноше…

Ярунды, справившись с первым потрясением, набросились на Рашалайна, требуя растолковать изреченное им предсказание, а Гиль мысленно возблагодарил Самаата и всех добрых духов его за то, что не ему, а хитроумному старцу придется отдуваться и выкручиваться из создавшегося положения. Тщательно продуманное «пророчество», которое собирался огласить Рашалайн, было не менее туманным, чем только что произнесенное им, но смысл его, после непродолжительных размышлений, стал бы ясен каждому. С прозвучавшим предсказанием дело обстояло сложнее, однако чем-то оно, как это ни странно, напоминало придуманное. Кроме того, в чем-то оно оказалось созвучно задаваемым Гилем самому себе вопросам и внушало надежду, что остаток жизни он не проведет в каком-нибудь дворце в качестве любимого ученика многомудрого прорицателя.

Ливень, обрушившийся на степь, превратил Ситиаль в бурный клокочущий поток бурого цвета, и первое время Эмрик не мог отделаться от ощущения, что они плывут по реке грязи. Несмотря на то что плот, связанный из множества наполненных воздухом бурдюков, служивших основанием для помоста из жердей, сделан был на редкость добротно, несколько раз его едва не разорвало на части, и установленный на нем шатер, который должен был укрывать путешественников от дождя, им уже на второй день плавания пришлось разобрать и пустить на починку своего неповоротливого судна. Проделанная работа не позволила плоту развалиться; хотя разочаровавшийся в собственной затее Лагашир был уверен, что этим дело и кончится, однако плавание с утратой шатра даже привыкшему к превратностям бродячей жизни Эмри-ку начало представляться поистине кошмарным испытанием. О том, какие мучения испытывали маг и Ми-саурэнь, он мог лишь догадываться по их искаженным страданием лицам, ибо запас ругательств и проклятий они давно исчерпали и вот уже третьи сутки почти не раскрывали рта.

Потоки дождя низвергались сверху, грязь заливала снизу, причем в лучшем случае бурые воды Ситиали покрывали ноги путешественников по щиколотку, а в худшем, когда русло реки сужалось, волны дохлестывали до колен. Спуская плот на воду, Эмрик скинул с себя всю одежду, оставшись в одной набедренной повязке, и с тех пор не пытался укрыться от дождя. Мисаурэнь, а затем и Лагашир тоже избавились от влажных лохмотьев, и теперь все трое, мокрые, грязные и злые, походили больше на легендарных вишу, чем на обычных людей. И ни хитроумие Эмрика, ни магические заклинания Лагашира, ни колдовские способности Мисаурэни не могли помочь им обсушиться и согреться в этом пропитанном водой мире. Даже когда дождь ненадолго прекращался, не имело смысла причаливать к раскисшим, тестообразным берегам, ибо невозможно на них было отыскать ни сухой травинки, ни клочка твердой почвы, пригодных для разведения костра.

Все было почти так, как говорил Нжиг, и в точности так, как говорила Жужунара, твердо уверенная в том, что в сезон дождей степь можно пересечь либо на гвейре, либо на плоту. Эмрику, родившемуся на Солончаковых пустошах, трудно было поверить россказням пьяной старухи, но Лагашира ей каким-то образом удалось убедить, что единственный способ достичь скалы Исполненного Обета, на которой нгайи приносят жертвы Сыновьям Оцулаго, — это спуститься к подножию Флатарагских гор по течению Ситиали. Выходцу из северных степей казалось, что лошади пройдут везде, рекам же положено течь с гор, а не к их подножию, о чем он и заявил Лагаширу. Однако Нжиг, появившийся вслед за ним в трапезной, где маг беседовал со старухой, встал на сторону Жужунары, подтвердив, что Ситиаль и Сурмамбила в самом деле катят свои воды к Флатарагским горам. У подножия их обе реки сливаются и, согласно одним легендам, рассекая их надвое, а по другим — проходя под ними, устремляются к земле Истинно Верующих.

Особого доверия слова Нжига не вызывали: старик не мог не сознавать, что, надумай его гости отправиться по реке, ему представится возможность не только сохранить своих, но и прибрать к рукам их собственных лошадей. Старосте ничего не стоило сговориться с Жужунарой, и все же Лагашир почему-то поверил им и так загорелся идеей плыть по реке, что уже на рассвете путешественники двинулись к Ситиали, ведя в поводу лошадей, навьюченных всем необходимым для изготовления плота. В сопровождении трех деревенских парней они под проливным дождем достигли реки, а на следующее утро началось это ужасное плавание, во время которого Эмрика утешала только мысль о том, что каждый проведенный на плоту день приближает его к встрече со Мгалом.

Ловко орудуя рулевым веслом, он зорко вглядывался в громадные валуны, которые все чаще стали попадаться на низких берегах и несомненно свидетельствовали о том, что плот приближается к подножию гор. За время плавания Эмрик убедился, что Жужунара была права: сколь ни отвратительным было их путешествие по реке, Мгалу, Лив и Бемсу, отправившимся в путь на лошадях, должно быть, приходится еще хуже. И хотя северянин способен был совершить многое, представлявшееся невозможным любому другому человеку, временами Эмрик начинал думать, что, бросившись в погоню за Девами Ночи, его могучий друг взялся за дело, которое окажется не по плечу даже и ему. Чем дальше плыли они по Ситиали, тем безнадежнее казалась ему затея с освобожденим Батигар, но теперь уже изменить что-либо было совершенно невозможно. Вернуться в Бай-Балан они сумеют лишь похитив у нгайй единорога, а сделать это, по-видимому, проще всего будет у скалы Исполненного Обета, поскольку до сих пор путешественники не видели еще ни одной Черной Девы, а искать их в степи было заведомо бесполезно…

— Эмрик, будь осторожен, впереди утес! — крикнула Мисаурэнь, стоявшая на носу плота с шестом в руках.

— Вижу, но это не утес. Скорее топляк.

— Это плот! — уверенно заявил Лагашир, который, давно уже оставив шест, вглядывался вдаль, прикрываясь ладонью от дождя.

— Вот не ожидала, что кому-то еще придет охота в такой грязи валандаться! — проговорила Мисаурэнь, брезгливо кривя губы. — Ну, этот, верно, тоже не по своей воле в путь отправился.

— Их там двое, — заметил Лагашир и принялся отвязывать от жерди, высящейся над залитым водой настилом, сверток с оружием.

Вглядываясь сквозь мелкий дождь в фигуры, зашевелившиеся на полускрытом водой плоту, Эмрик испытал одновременно радость и беспокойство. Приятно было увидеть человека в этом насквозь промокшем и раскисшем мире, где вымерло все живое: птицы и рыбы, звери и гады ползучие, не говоря уж о людях, — значит, не такая это всеми богами забытая сторона, как кажется. И тревожно, потому что было в одной из фигур что-то неуловимо знакомое…

— Да это же Батигар! — воскликнула Мисаурэнь и, потрясая шестом, завопила: — Ба-ти-гар! 0-эй!

Большой плот, будучи меньше нагружен, двигался быстрее маленького и чем ближе подплывал к нему, тем яснее становилось, что ведьма не ошиблась: одна из девушек была в самом деле исфатейской принцессой из рода Амаргеев, хотя наспех намотанные вокруг бедер лохмотья и покрытое разводами грязи тело явно не соответствовали высокому титулу наследницы престола Серебряного города, каковой Батигар имела полное право носить после гибели Чаг на Глеговой отмели. Чернокожая спутница ее, воинственно поднявшая копье, которое использовала прежде в качестве шеста, чтобы выводить плот на середину реки, была, безусловно, нгайей и, похоже, намеревалась отбиваться от невесть откуда взявшихся чужаков до последнего вздоха.

— Мисаурэнь?.. Ты?.. Здесь?.. — Испуг, недоумение и узнавание сменились на лице принцессы широкой улыбкой, и она во весь голос заорала: — Ты! Жива-й-й-а-а-а! — Батигар перевела взгляд на спутников ведьмы. — Эмрик? Лагашир? Но ведь вы же погибли на Глеговой отмели?..

— Да живы мы все, живы! Не так-то легко ведьму и Черного мага на морское дно отправить! А Эмрик, когда надо, и камень бездушный заставит себе на подмогу броситься! — Мисаурэнь кинула шест под ноги Лагаширу и заплясала на месте, протягивая руки к Батигар. Эмрик ощутил укол ревности и, не глядя на принцессу, едва сдерживающуюся, чтобы не прыгнуть в мутные воды Ситиали и не поплыть навстречу подруге, вперил взгляд в нгайю. И по тому, как дрогнуло ее выразительное, странное, но по-своему привлекательное лицо, как искривился в горькой усмешке рот, неожиданно догадался, из-за чего эти девушки оказались вместе на крохотном плоту. Припомнилась ли ему болтовня матросов на «Норгоне» и «Посланце небес», какие-то слова, оброненные Мисаурэ-нью, когда лежала она в его объятиях, или разглагольствования Жужунары о своеобразных обычаях Дев Ночи, но, как бы то ни было, он внезапно понял, что должно произойти в следующие мгновения и, навалившись изо всех сил на рулевое весло, заставил плот резко вильнуть вправо.

Брошенное нгайей копье просвистело в пяди от лица Мисаурэни, Батигар вскрикнула, повернулась к чернокожей и, оступившись на скользких жердях, шлепнулась в воду. Ведьма кинулась ей на помощь, а Лагашир вместе с Эмриком вцепился в рулевое весло, уводя плот в сторону от бултыхавшихся в воде девушек.

— Какая кровожадная особа! — промолвил маг, подозрительно посматривая на нгайю, с застывшей улыбкой на устах наблюдавшей за тем, как Мисаурэнь и Батигар, забыв обо всем на свете, отфыркиваясь, переглядываясь и пересмеиваясь, саженками догоняют успевший-таки обогнать их плот.

— Держи руль! — бросил Эмрик и метнулся на левый край плота, шедшего на сближение с плотом чернокожей.

Совершив гигантский прыжок, он упал на четвереньки, и плот нгайи под его весом накренился так, что сама она, не устояв на ногах, покатилась по скользким жердям. В руках Девы Ночи блеснул нож — Эмрик не ошибся и, проследив за взглядом Лагашира, увидел то, что ускользнуло от внимания мага. Не могло не ускользнуть, ибо Магистр видел в чернокожей стражницу, подругу, кого угодно, но не брошенную любовницу, готовую на все: убить соперницу, либо собственную возлюбленную, либо даже себя — как уж придется.

Схватив нгайю за лодыжку, Эмрик дернул ее, подгребая под себя, вывернул кисть, и нож, выпав из разжавшихся пальцев, застрял в щели между жердями.

— Уброха чибавма! Пусти! — прошипела Дева Ночи, и боль, плеснувшая из огромных черных очей ее, напомнила Эмрику совсем другие глаза, тоже полные горя и отчаяния, и он, помимо воли, прошептал, прекрасно понимая, что кочевница, скорее всего, и слов-то таких не знает:

— Разве поможет нож, если кровоточит душа? Но что-то нгайя все же поняла, потому что, когда Эмрик откатился от нее, не стала разыскивать нож или какое-нибудь другое оружие. Поднявшись на ноги, она оцепенело глядела, как Батигар, а за ней и Мисаурэнь карабкаются на плот, цепляясь за протянутую Лагаширом руку. Глядела и плакала. Да-да, плакала, Эмрик мог бы поклясться в этом Усатой змеей, хотя другие ничего не заметили — чтобы рассмотреть слезы на мокром от дождя, перепачканном грязью лице чернокожей, надо стоять очень-очень близко. Или чувствовать то же, что и она…

Девы Ночи подошли к скале Исполненного Обета вечером, и скакавшие вместе с пастухами Мгал и Бемс успели увидеть, как в сгущавшихся сумерках покидает свяшенный утес племя, совершившее уже обряд жертвоприношения Сыновьям Оцулаго. Чернокожие всадницы одна за другой направляли гвейров в воды Сурмамбилы, разлившейся подобно большому озеру слева от скалы, на вершине которой высилось пять столбов. Текущая справа от утеса Ситиаль была так глубока, что нгайи даже не пытались переправиться через нее, Сурмамбила же, несмотря на быстрое течение, оказалась в месте разлива столь мелка, что вода в ней едва доходила до брюха единорогов. С недовольным похрюкиванием огромные животные медленно брели по мелководью, обходя валуны, вокруг которых вскипала грязно-желтая пена, и, выбравшись на противоположный берег реки, скрывались в нагромождении скал. Следом за гвейрами к броду начали спускаться быки, и вскоре у подножия скалы Исполненного Обета не осталось ни одной живой души, однако захватившие Мгала и его спутников кочевницы не торопились приближаться к жертвенным столбам. Быстро и сноровисто нгайи начали расседлывать единорогов, отвязывать притороченные к их спинам части шатров, и северянин понял, что на вершину скалы кочевницы не поднимутся до самого жертвоприношения, а оно, по-видимому, будет зависеть от погоды. И если завтра с утра пойдет дождь…

— Если не идти дождь, Сыновья Оцулаго получить жертвы в полдня, — охотно ответил на его вопрос Гвар-ра — пастух, за спиной которого Мгал проделал весь путь до скалы Исполненного Обета, и щелкнул бичом, а потом громко заухал, собирая быков, разбредшихся в тщетных поисках жухлых кустиков травы, чудом уцелевших на каменистой почве после стоянки здесь нескольких кочевий, приносивших жертвы Народу Вершин.

— А дождь будет? — с надеждой спросил Мгал, силясь разглядеть Лив среди суетящихся около гвейров Дев Ночи.

— Утром дождь не идти. Мать племени стара и хитра. Она знать, когда приходить к скале. Другие стоять тут, дождь идти, они ждать. Она знать: поздно прийти — ждать нет. Смотреть небо. — В подтверждение своих слов Гварра указал рукоятью бича на быстро летящие тучи, но, сколько ни вглядывался в них Мгал, понять, будет или нет завтра дождь, не мог.

Впрочем, он вполне доверял словам пастуха, за прошедшие дни ни разу не ошибшегося в предсказании погоды. Еще более полезной представлялась северянину способность его узнавать о том, что происходит в становище нгайй, появляться среди шатров которых без особого приглашения пастухам было строжайше запрещено. Именно от Гварра Мгал узнал о побеге Батигар и Шигуб, равно как и о схватке Лив с Очиварой, в результате которой кабиса рода Киберли не только утратила звание лучшей охотницы рода, но и была осуждена советом Матерей на принесение в жертву Сыновьям Оцулаго. Столь суровый приговор объяснялся тем, что по вине Очивары племя лишилось Шигуб и Батигар, и если это упущение она частично искупила пленением Лив, то поражение в схватке со светловолосой рабыней прощению не подлежало. То есть Мать племени могла бы устроить повторный поединок, если бы не узнала, что Очивара набросилась на рабыню с ножом. Попытка убить деву, предназначенную в жертву Сыновьям Оцулаго, была расценена как стремление навредить племени, хотя, по словам Гварра, немалую роль в вынесении жестокого приговора сыграло вызывающее поведение кабисы, давно уже бравшей на себя смелость оспаривать решения Кукарры и других Матерей родов.

Осведомленность пастуха удивила и заинтриговала северянина, но, заметив, как в одну из ночей тот украдкой направляется к шатрам нгайй, Мгал понял, что далеко не все Девы Ночи предпочитают проводить время в обществе подруг и пренебрежительное отношение их к мужчинам, являясь данью традиции, носит скорее показной характер, чем соответствует истинному положению дел. Как бы то ни было, благодаря Гварре северянин знал обо всем происходящем в становище и подозревал, что вылечивший его от дрожницы пастух не зря так пространно и охотно отвечает на все задаваемые ему вопросы.

— Ночь нгайи жечь благовония, просить Мать Ома-мунгу простить их. Ночь ругать пленниц — плохие дочери Омамунги, не жаль давать Оцулаго. Стеречь крепко, — продолжал Гварра, косясь на Мгала. — Утром вести к столбам, привязывать, жечь костер. Дым звать Сыновей Оцулаго. Нгайи стоять коленями на земле, хвалить Оцулаго. Думать о Боге-Отце. Так. Смотреть вокруг — нет. Понял ли?

— Погоди-ка! Ты хочешь сказать, что если мы с Бем-сом собираемся освободить Лив, то лучше сделать это не нынешней ночью, а утром, во время жертвоприношения? — Мгал понизил голос и оглянулся по сторонам. Он был уверен: Гварра давно уже догадался о том, что они с Бем-сом намерены грядущей ночью освободить Лив и удрать от Дев Ночи, спустившись на плоту по течению Ситиали до Земли Истинно Верующих. Судя по тому, что Очивара так и не сумела отыскать Батигар и Шигуб, девушки избрали именно этот путь, имевший перед бегством на гвейре то преимущество, что догнать спущенный в бурную реку плот нгайи, даже разгадав их замысел, не смогли бы при всем желании.

Северянин сознавал, что расспросы о местности и обычаях нгайй наведут пастуха на мысль о готовящемся побеге, но не особенно старался скрыть от него свои намерения. По нескольким оброненным как бы между прочим фразам он понял, что Гварра и его товарищи, не желая зла светлокожим пленникам, будут тем не менее рады, если те как-нибудь незаметно исчезнут, ибо кое-кто из Дев Ночи уже начал засматриваться на них, а уступать чужеземцам своих подружек пастухи не собирались. Мгал предполагал, что у Гварры имеются и более серьезные мотивы поощрять пленников к бегству, связанные каким-то образом с жертвоприношением, однако, видя нежелание его посвящать их в свои дела, не стал проявлять излишнего любопытства. Тем более что сам Гварра нескромных вопросов не задавал, делая вид, что не догадывается о замыслах пленников.

Услыхав последний вопрос северянина, пастух огорченно покачал головой и с сожалением развел руками: —

— Ты говорить трудно, я не понять. Прости. Утром дождь не идти. Это так. Ты и Бемс — ставить шатер. Потом Бемс ехать со мной — собирать быков. Понял ли?

— Понял, понял, — усмехнулся Мгал и, спрыгнув с гвейра, направился к Бемсу, который уже помогал пастухам обтягивать их единственный шатер шкурами.

Прислушиваясь к доносящимся из становища нгайй крикам и заунывному пению, отрывистому бою маленьких поясных барабанов и сиплому гудению сопелок, северянин убедился, что Гварра не ошибся: спать в эту ночь кочевницы не собирались. А взглянув на небо, уверился, что и дождя, к которому он уже привык и на который они с Бемсом сильно рассчитывали, в ближайшее время ждать не приходится. Более того, ветер разогнал тучи — впервые с тех пор, как они покинули деревню Нжига, — и на темно-фиолетовом небе неожиданно засияли яркие низкие звезды.

Все складывалось в высшей степени неудачно: похитить Лив, являвшуюся, вместе с Тарнаной и Очиварой, в эту ночь центром внимания нгайй, было совершенно невозможно, и, значит, измысленный план бегства оказывался никуда не годным. Если бы они с Бемсом надумали удрать вдвоем, то сейчас никто бы не помешал им стащить к реке все необходимое для изготовления плота, но припрятать плот до рассвета было решительно негде. Обойдя становище, Мгал, за которым никому, естественно, и в голову не приходило присматривать, удостоверился в этом собственными глазами и вынужден был признать, что посетившая его после разговора с Гваррой мысль залечь на ночь в какой-нибудь расщелине поблизости от жертвенных столбов и оттуда уже выскочить на выручку Лив, когда нгайи будут этого меньше всего ожидать, тоже неосуществима. Сливаясь, две реки так подточили основание скалы Исполненного Обета, что она оказалась нависшей над ними, и никаких расщелин в ней, увы, не было. Точно так же, как не было у северянина, сколько ни ломал он свою бедную голову, ни одной мысли о том, каким образом перехитрить нгайй.

Спасти дувианку можно было единственным способом: прорваться к ней из-за спин кочевниц во время жертвоприношения, с тем чтобы всем вместе броситься со скалы и вверить себя милости богов и клокочущему потоку, который в месте слияния двух рек гудел, бурлил и взревывал, исторгая из своих недр клочья густой пены, тускло светившейся во мраке ночи. Придя к столь неутешительным выводам, северянин закончил осмотр местности, который, заметь его кто-нибудь из Дев Ночи на священной площадке у жертвенных столбов, стоил бы ему жизни, и в последний раз окинул взглядом шатры, скучившиеся у подножия скалы Исполненного Обета.

Невзирая на позднее время, по становищу шастали нгайи с горящими жировыми светильниками и копьями в руках — отгоняли злых духов. Засевшие же в самом большом шатре певицы продолжали оглашать окрестности двух рек громким недружным пением, от которого да-дсе у Мгала свербило в ушах и сосало под ложечкой. В шатре этом находились и предназначенные в жертву девушки, и если бы не неугомонные певицы, несравнимо лучше владевшие копьями, мечами и ножами, чем сопелками, дуделками и голосами своими, от которых толстокожие гвейры и те, вопреки обыкновению, ушли подальше от становища… Ах, как здорово было бы натравить этих огромных тварей на шатры кочевниц! Но нет, чужого они скорее на рог поднимут, чем послушаются, а испугать их, верно, и глегу не под силу…

Постояв еще некоторое время на берегу Ситиали, Мгал отправился в шатер пастухов и, не дожидаясь Бемса, помогавшего Гварре следить за быками, забрался в отведенный им угол и растянулся на пахнущих дымом шкурах.

Утро, как назло, выдалось таким погожим, что в прозрачном воздухе каждая складка, каждый уступ Фла-тарагских гор были отчетливо видны. До лугов и рощь, росших на пологих склонах, до карликовых изогнутых ветрами деревьев, вкогтившихся железными корнями в края неприступных утесов, казалось, рукой подать, и только вершины их скрывались в туманной дымке. С этих-то вершин, как гласили легенды, и взирали на степь орлиные глаза Сыновей Оцулаго, ожидавших условленного сигнала — дымного костра, разведенного перед пятью жертвенными столбами на скале Исполненного Обета.

В это утро Сыновьям Оцулаго не пришлось ждать долго. Едва рассвело, умолкли сопелки, гуделки и поясные барабаны, раскисшая от дождей кожа которых не успела еще как следует просохнуть, натянуться и обрести звучность. Затихли неугомонные, охрипшие и сорвавшие голос певицы, всю ночь умолявшие Мать Омамунгу простить их соплеменниц за то, что грядущий день — единственный день в году — должны они посвятить своему божественному отцу. За ночь изодравшим голос кочевницам удалось, надо думать, убедить богиню, что предназначенные в жертву неверному супругу ее девушки являются самыми скверными дочерями Великой Матери и жалеть их нечего. Теперь же настало время ублажить Оцулаго и уверить его в том, что предназначенные ему жертвы, которые получит он через крылатых сыновей своих, достойны грозного Отца. Сделать это было потруднее, чем договориться с Омамунгой, ибо Оцулаго, подобно всем мужчинам, больше доверял глазам своим, чем ушам, и потому-то, когда три обнаженные девушки были привязаны к трем столбам, перед которыми запалили исходящий клубами сизого дыма костер, наступил самый ответственный момент. Из толпы Дев Ночи, полукругом обступившей дымный костер и находившуюся за ним, расположенную на самом краю скалы площадку с жертвенными столбами, выскочило две дюжины чернокожих танцовщиц. Тела их были раскрашены яркими цветными глинами и увешаны браслетами, ожерельями и бусами, собранными со всего становища.

Под дробный звук щелкающих, подобно кнутам, деревянных дощечек, под звон медных колокольцев, привязанных к запястьям и щиколоткам, девушки образовали вокруг костра хоровод, который завертелся, закрутился, то распадаясь на пары извивающихся танцовщиц, то вновь сливаясь и кружась посолонь под поощрительные вопли многочисленных зрительниц, восторженно размахивавших над головами копьями и мечами.

— Хороши девки! Ах, хороши! Огонь да и только! — восхищенно бормотал Бемс, не в силах отвести жадных глаз от гибких фигурок танцовщиц, от прыгающих в такт пляске грудей, стройных ног, переступавших с неописуемой быстротой и грацией, от ходящих волнами бедер и плоских, покрытых бисеринками пота животов…

— Хороши-то хороши, а попробуй-ка прорвись через такой заслон! — проворчал Мгал, оглядывая беснующуюся у подножия скалы толпу из-под приоткрытого полога шатра, стоящего ближе других к месту жертвоприношения. В отличие от Бемса, он ни на мгновение не забывал, ради чего они, нарушая все существующие у нгайй табу, пробрались сюда, и готов был грызть локти от собственного бессилия. Плясали кочевницы отменно, слов нет, Оцулаго не мог не признать в танцовщицах дочерей своих, не мог не простить их и, следовательно, не мог не принять их жертву. И, конечно же, сыновья его, давно заметив дымовой сигнал, летели сюда во всю прыть. Летели, чтобы забрать Лив, пробиться к которой сквозь толпу возбужденно потрясавших оружием нгайй не смог бы сам Вожатый Солнечного Диска…

— Калхай! Калхай! — завопил, перекрывая шум толпы, визгливый женский голос, от которого у северянина заломило в висках, и он понял — летят.

— Кала-хай! Кала-хай! Ай-ай-ай!… — завыли, запричитали, заскулили Девы Ночи, разом забыв о ритуальном танце, и повалились на колени, бросая оружие и прикрывая головы руками.

— Нар-ра-ай! Ай-пай! Кала-хай! — Танцовщилы кинулись к своим соплеменницам, как цыплята к наседке при виде камнем падающего на них из поднебесья балабана.

Несколько мгновений Мгал зачарованно смотрел в небо, на темные точки, которые, увеличиваясь на глазах, приобретали все больше сходства с летучими мышами, а потом, толкнув окаменевшего Бемса в бок, скомандовал:

— Вперед! Пришло наше время!

Выскочив из шатра, северянин ринулся к дымному костру и уже преодолел половину расстояния до толпы коленопреклоненных нгайй, когда одна из танцовщиц, не успевшая еще опуститься на землю, неожиданно взвизгнула, указывая рукой в его сторону.

Одна, две, три кочевницы повернули головы, на лицах их застыли страх и недоумение, и проклинавший себя в душе за гибельную торопливость Мгал уже решил было, что все еще может обойтись, но тут резво вскочившая с земли кривоногая старуха истошно заголосила: