Тайны земли Московской

Нина Михайловна Молева
Тайны земли Московской

Историк искусства начинает поиск...

      Неизвестная дата, затерянное во времени имя, забытый факт, лишившееся автора произведение, архитектурное сооружение, целая жизнь незамеченного потомками художника, деятеля культуры – мало ли вопросов ставит работа искусствоведа. И чтобы ответить на любой из них, нужен поиск, продолжительный или короткий, иногда успешный, иногда так и остающийся незавершенным.
      Привычная теснота музейных запасников, где плотные стены холстов поднимаются к потолкам на жидких каркасах проволочных стенок, устоявшийся сладковато-терпкий запах прели в залах архивов, прошитая шорохами тишина библиотек – в них проходят часы и дни, которые складываются в месяцы и годы.
      Факты. Прежде всего факты. Сопоставления. Сравнения. Критический анализ документов, памятников искусства, отдельных сведений. Новое рождается из множества находок, которые одна за другой постепенно нанизываются на нить поиска. Проверять и перепроверять, уточнять и дополнять – неумолимый закон собственно научного исследования.
      Работа, казалось бы, однообразная, напряженная и лишенная ярких впечатлений. Казалось бы... А на самом деле, сколько заключено в ней увлекательных открытий, в какие далекие неповторимые путешествия уводит она по дорогам времени, и как раскрывается это далекое время во всей полноте живой, разноликой и противоречивой жизни, к которой и ведут загадки истории.

* * *

      Храм потерялся. Так случается в истории архитектуры. Причин достаточно: нехватка документов, изменение ориентиров, случайные оговорки современников и очевидцев.
      Но этот храм потерялся в Московском Кремле. Строили его с великим тщанием – как-никак в память только что отшумевшей Куликовской битвы, да еще по заказу супруги и вдовы великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского. Великая княгиня Московская, в прошлом княжна Суздальская, Евдокия Дмитриевна была рачительной хозяйкой, ни с каких дел не спускала глаз. С не меньшим торжеством освящали – в память Рождества Богородицы, дня, когда произошло великое сражение: страшно подумать, скольких мужей и воинов потеряла тогда одна Москва!
      Место для храма выбрали известное – где до этого стоял деревянный, во имя Воскрешения Лазаря. Престол Лазаря сохранили возле «большого алтаря». Потому что в той старой церкви погребали не одно поколение московских княгинь.
      Мастеров для росписи пригласили самых знаменитых – Феофана Грека и Симеона Черного с учениками. Нарадоваться созданной ими красоте – «лепоте» не могли.
      И – потеряли. В вихре строек и перестроек. Постоянно менявшихся представлений о комфорте и моде. То оказался храм не под нужным углом к нововозведенному дворцу, то не подходила его высота, то приходило увлечение иным числом куполов, его завершавших. Пробитые стены. Заново проломленные двери. Кто бы стал обращать внимание на превосходную кладку из белого камня, которым так любовалась княгиня Евдокия, или стараться сберечь росписи стен!
      Храм превратился в подклет иной церкви, более поздней. А там и в складское помещение, которое в конце концов предпочли просто замуровать, чтобы не мешало замыслам новых зодчих.
      Только при Николае I, во время строительства стоящего поныне Большого Кремлевского дворца, храм нашли, чтобы окончательно потерять уже в другом смысле – уничтожив все остатки былого убранства и планировки. Император распорядился все отделать под XVII век. Понадобилось еще больше ста лет, чтобы в 1923–1928 годах архитекторы Д. П. Сухов и Н. Н. Померанцев получили возможность реставрации нижней, древнейшей, части. И еще четверть века для полного восстановления сохранившихся частей непосредственно после Великой Отечественной войны, в 1949–1952 годах.
      Сегодня можно войти в ту постройку, которую задумала княгиня Евдокия Дмитриевна. Вытянутый с востока на запад четырехстолпный храм сохранил свой западный портал, схожий с порталами владимиро-суздальских церквей. Есть здесь восьмилепестковое окно-розетка. Есть и высокие щелевидные окна, напоминающие о европейском Средневековье. Внутри северной стены была лестница на хоры, сообщавшаяся с крохотной каморочкой – «затвором» в западной стене. Есть здесь и ниши, рассчитанные на людей, есть и ниши-шкафы. И редкая мягкость в рисунке арок и сводов хоров, невольно напоминающая, что принадлежал храм к женской половине дворца и проводили в нем немалую часть своей жизни все женщины великокняжеской семьи со своими надеждами, радостями и неизбывным горем. Княгиня Евдокия позаботилась о своих наследницах и преемницах.

«Цвете мой прекрасный...», или Исчезнувший храм

      – Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости душе моей; чему, господине, не воззрише на мя, не промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл?..
      Плач Евдокии Суздальской из «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». XIV в.

      Великий князь Московский Дмитрий Иванович сочинял духовную. Завещания составлялись перед каждым трудным походом, перед поездкой в Орду, когда оказывалась под прямой угрозой княжья жизнь. Менялись в зависимости от круга наследников, отношения к ним, утраченных или прибавившихся земель и богатств.
      Со времени возникновения истории как науки духовные грамоты считались ценнейшим источником сведений экономических, юридических, географических, правовых. Человеческие, личные отношения оставалисъ незамеченными. Да и о каких чувствах можно было на самом деле говорить на основании простого перечисления названий местностей, земель или вещей! Так казалось. А в действительности?
      Ведь вот деду Дмитрия Ивановича, как и ему самому в былое время, не ехать в Орду было нельзя. Без ярлыка на княжение добиться полноты власти на русских землях невозможно, особенно если речь шла о великокняжеском столе. Оставалось все, до мелочи, предусмотреть, додумать, ни в чем не просчитаться. Слишком часто дорога в Орду, в ханскую ставку становилась невозвратной.
      Боялись не за себя – за родных: за раздоры, за гибель в неволе и нищете. Дед так и писал: «...Се аз, грешныи худыи раб божии Иван, пишу душевную грамоту, ида Ворду, никимь не нужен, целымь своимь сумом, в своем здоровьи. Аже бог разгадаеть о моем животе, даю ряд сыном моим и княгини своеи...» С веками придут новые слова, юридические формулы – «в здравом уме и твердой памяти», «без насилия и принуждения», но смысл останется неизменным.
      Сыновья – им предстояло княжить. Дочери – их оставалось выдать замуж, не обделить приданым. Жена – здесь главная забота была о доходах, чтоб не знала до конца своих дней нужды: кто там станет печалиться о вдовьей судьбе! Генеалогические схемы, которые подсказывали учебники по истории, называли трех сыновей деда: Семена, Ивана, Андрея. И то немало, а была еще «княгиня с меньшими детми», видно, мачеха старшим, раз не называл для всех матерью, опасался, чтоб не обидели, грозился проклятьем, коли посягнут на завещанную княгине долю.
      Иван Данилович, родной внук Александра Невского, прозванием Калита, – скопидом, «денежный мешок». То ли за рачительное хозяйствование – счет копейке знал, порядок в княжестве любил, то ли за висевший всегда у пояса кошель. Карамзин утверждал, будто никого из нищих без милостыни не отпускал. Вернее всего – с деньгами не расставался: всегда пригодиться могли, да и надежней, когда были под рукой. Изданное в 1813 году Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел, – огромный, переплетенный в рыжую кожу фолиант, словно хранил звуки неторопливой, рассудительной речи.
      «...А что золото княгине моя Оленино, а то есмь дал дочери своей Фетинье, 14 обручи и ожерелье матери ее, монисто новое, что есмь сковал. А чело и гривну, то есмь дал при себе. А что есмь придобыл золота, что ми дал бог, и коробочку золотую, а то есмь дал княгини своей с меншими детми». Лишних безделушек не было – все наперечет, все на памяти, как и рухлядь: не так много у Московского князя парадной одежды, не так легко она «строилась».
      «...А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с жемчугомь и коць великии с бармами. Андрею, сыну моему: бугаи соболии с наплечки с великимъ жемчугомъ с каменьемъ, скорлатное портище сажено с бармами. А что есмъ нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с жемчугомъ, а есмъ дал меньшим детям своим, Марьи же Федосьи, ожерельем». Была одежонка и попроще – так ее раздать попам по церквам на помин княжеской души. Не золото же на них за молитвы тратить!
      Но главным, конечно, оставалась земля, княжество. Волости, села, деревни, угодья, мельницы, бортницы с медовым оброком, луга, рыбные ловли. Уж тут тем более все знал наизусть, каждый косогор помнил, каждое селение, что к чему «потягло» – относилось. Здесь и нужна особая мудрость, чтобы была власть у старшего сына, сила, а только и младшим, чтоб не обидно, чтоб против Московского князя не бунтовали, брат на брата войной не шли. Потому рядом с уделами, дальними землями доставались каждому селения и дворы московские и подмосковные, вроде каждый на своем, а все одной семьей.
      На случай татарского нашествия – и об этом загодя думать приходилось: «А по грехом моим, ци имуть искать татарове, которых волостии, а отоимуться, вам сыном моим, и княгиня моея поделите вы ся опять тыми волостми на то место». Так и видно из духовных: одни князья любили жен больше, другие меньше. Одни ценили своих княгинь за кротость, незлобивость, другие отдавали должное уму и воле, верили в их здравый смысл больше, чем в рассудок сыновей.
      Но теперь Донской понимал – жизнь просто подходила к концу. Неожиданно. Непонятно. И неотвратимо. От «большой», по словам летописца, болезни «стенание прииде в сердце его». Сначала будто справился со странным недугом, потом сам отступился. А ведь еще недавно силы были, и немалые, если что ни год после Куликова поля приносила ему княгиня по сыну. Последнего родила за несколько дней до отцовской кончины, так что даже в духовную вписать не успели.
      Отцу семейства подобало быть справедливым, чтобы слова его слушались, волю его, как волю Господню, беспрекословно творили. Строгий с князьями, жестокий с боярами – недаром будут его называть прямым предшественником Ивана Грозного, – в семье хотел мира, тишины и надежду всю видел не в старшем сыне, которому завещал великокняжеский престол, – в княгине своей. «А по грехом моим, которого сына моего бог от имет, и княгини моя подели того оуделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из воли ее не вымутся...»
      Древний повествователь, что оставил рассказ о житии и преставлении Дмитрия Донского, все сосчитал: «Поживе лет с своею княгынею Евдокеею 20 лет и два лета в целомудрии, прижи сыны и дщери и въспита в благочестии: а вотчину свою великое княжение держаше лет 29 и 6 месяцъ, а всех лет от рождества его 30 и осмъ и 5 месяцъ». Всего-то тридцать восемь лет, а если вспомнить, что на них пришлось!
      Девяти лет осиротел. Родители ушли один за другим. Сначала отец – князь Московский Иван Иванович, за тихий, незлобивый нрав так и прозванный Кротким. Слабеть при нем Москва начала, на глазах слабеть. Потом мать – с нее и вовсе какой спрос. А там и единственный брат младший – Иван.
      Сиротство было тем горшим, что не умел покойный родитель князей в своей воле держать. В междоусобицах о недавней силе Москвы стали забывать не то что воинственные тверичи, крепкие рязанцы, гордые суздальцы – даже муромцы. Не диво, что тогдашний Ордынский хан Наврут не колебался – ярлык на великое княжение немедля передал Нижегородско-Суздальскому князю Дмитрию-Фоме Константиновичу.
      Одно счастье, что пошли у татар «замятни». Сами Навруза порешили, а на его место объявились два хана. Тот, что за Волгой, – Авдул поддерживал сидевшего во Владимире Дмитрия-Фому. Тот, что в Орде, – Мурат склонился на сторону Москвы. Сумели московские бояре исхитриться – выхлопотать ярлык на великое княжение малолетнему княжичу. То ли в одиннадцать лет, может, и того раньше, довелось Дмитрию Ивановичу в первый раз съездить на поклон к хану.
      Хорошо, что получил ярлык. Того лучше, что остался жив. На великокняжеский престол вступил – «покняжился» во Владимире – двенадцати лет. Год спустя и Авдул свой ярлык прислал – рассчитал, что в союзе с московским боярством надежней. Только тогда возмутился Мурат. От себя передал права все тому же князю Суздальскому Дмитрию-Фоме, а тот не замедлил явиться с войском во Владимир.
      Снова спорили. Снова бились. И тем опаснее стала распря для Москвы, что в страшное, отмеченное суховеями и буранами лето 1365 года от вспыхнувшей в Чертолье (у нынешних Пречистенских ворот) Всехсвятской церкви сгорел в одночасье вместе со всем городом и посадами Кремль. Не просто дворы и терема – сколько раз доводилось их заново ставить! – а дубовые кремлевские стены, срубленные всего-навсего 25 лет назад. Каково было Москве остаться без защиты, да еще с пятнадцатилетним князем!
      Сильным духом Дмитрий Иванович от рождения был. Властным и крутым с годами стал. Но вот строптивости не знал. И тут не стал своей воли творить. Держал совет с боярами, с близкими, согласился со словами своего духовного опекуна, мудрого московского святителя митрополита Алексея.
      Сын черниговского боярина Бяконта Елевферий, в юности принял постриг в московском Богоявленском монастыре, рядом с Красной площадью, под именем Алексея. Прославился ученостью. Перевел на славянский язык Новый Завет. Побывал и в Царьграде-Константинополе, где и был поставлен в сан митрополита еще при Иване Ивановиче Кротком.
      Дмитрий Иванович при нем родился, при нем вырос. Вот и теперь прислушался к совету митрополита не тратиться на деревянный город, возвести белокаменный. По словам летописца, «тое ж зимы князь великый Дмитрей Иванович, погадав с братом своим с князем Володимером Андреевичем и с всеми бояры старейшими и сдумаша ставити город камен Москву, да еще умыслиша, то и сотворише». В ту же зиму повезли к городу строительный материал. А ведь дело было совсем новое. На Владимиро-Суздальских землях каменная крепость сооружалась впервые. До того пользовались камнем для оборонных сооружений одни псковичи и новгородцы. Надо было учиться и надо было спешить. Сколько можно городу стоять без защиты!
      Какой же удачей стало, когда через год – и снова с помощью митрополита – сладилась свадьба с дочерью суздальского князя, того самого Дмитрия-Фомы Константиновича, который уже дважды отнимал у Дмитрия Ивановича великокняжеский стол. На том договорились, что московские войска помогли Суздальскому князю отнять у собственного младшего брата Бориса Константиновича Нижний Новгород и сесть там на княжение.
      И вот под радостный перезвон колоколов вступили в белокаменную Воскресенскую церковь Коломенского кремля Московский великий князь Дмитрий Иванович и суздальская княжна Евдокия. Первый раз они поглядели друг другу в лицо под сенью брачных венцов. После слов супружеской верности.
      «... А даст ми бог сына, и княгини моя поделит его, возьмя по части у болшие его братья. А у которого сына моего убудет отчины, чем есмь его благословил, и княгини моя поделит сынов моих из их оуделов. А вы, дети мои, матери слушайте...»
      На браках замирялись земли, княжества, государства, заключались союзы. Расчет был прежде всего. Но только была и любовь. Великая. Верная. А вместе с ней забота о супруге, почтение к нему. Древний повествователь мог ограничиться простым перечнем дел Дмитрия Донского, но не мог он обойти плач Евдокии по мужу – как убивалась над ним, что говорила в те недолгие часы, которые отделяли кончину от погребения. Хоронить полагалось в день смерти.
      «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебя не умрох? како заиде, свет очию моею? где отходиши, сокровище, живота моего? почто не промолвише ко мне?..»

      Построение первого каменного Кремля в Москве в 1367 г. Миниатюра из Остермановского летописца (середина XVI в.).
 
      Сердцу и тогда ничего нельзя было приказать. Захватывая московские земли, Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский казнили одного из их владельцев – боярина Стефана Кучку. А боярская дочь неволей выдана была за князя Андрея не столько за красоту, сколько ради умиротворения родственников и приближенных убитого. Но не примирилась со своей судьбой княгиня Улита Стефановна. Не один год с мужем прожила, детей рожала, но при первой же возможности взбунтовала родственников против князя, добилась страшной его гибели, хотя и сама погибла от тяжких ран. Похоже, ее погребение нашли недавно археологи под Соборной площадью Московского Кремля, на месте самого древнего кладбища. У Дмитрия и Евдокии жизнь сложилась иначе – с общими заботами, с великой любовью и нерушимым согласием. Дмитрий и дальше укреплял Москву – послушался очередного совета митрополита Алексея опоясать город и слободы земляным валом – от старого устья Неглинной у нынешних Пречистенских ворот до ворот Сретенских. Позже поднялись по этому валу стены Белого города.

      Постройка Кремлевских стен в 1491 г. Миниатюра из Царственной книги (середина XVI в.).
 
      Верно и то, что новоявленные родственники далеко не всегда собирались помнить о кровных узах. На радость Евдокии, в 1374 году собралась в Москве на крестинах ее второго сына, Юрия, вся семья – отец, братья. Тут и напали татары на оставленный Дмитрием-Фомой Константиновичем Нижний Новгород. И хоть отбились новгородцы и без князя, все урон понесли немалый.
      Искал Московский князь могучего союзника, нашел только верную супругу. За три года до Куликова поля послал в помощь тестю свое ополчение. Только оплошали его начальники: были побиты на реке Пьяне. Пришлось в 1378 году Дмитрию Ивановичу самому выступить на подмогу и разбить на речке Родне посланного Мамаем мурзу Бегича, а там и собирать под своими стягами войска для страшной битвы на берегах Дона и Непрядвы. Битвы, в которой князь Дмитрий Константинович предал зятя – не выставил своего войска, договорился втихомолку с татарами.

      И сказал князь великий Дмитрий Иванович: «Сосчитайте, братья, скольких воевод нет, скольких служилых людей». Говорит боярин московский, именем Михаил Александрович, а был он в полку у Микулы Васильевича, счетчик был гораздый: «Нет у нас, государь, сорока бояр московских, да двенадцати князей белозерских, да тринадцати бояр – посадников новгородских, да пятидесяти бояр Новогорода Нижнего, да сорока бояр серпуховских, да двадцати бояр переяславских, да двадцати пяти бояр костромских, да тридцати пяти бояр владимирских, да пятидесяти бояр суздальских, да сорока бояр муромских, да тридцати трех бояр ростовских, да двадцати бояр дмитровских, да семидесяти бояр можайских, да шестидесяти бояр звенигородских, да пятнадцати бояр угличских, да двадцати бояр галичских, а младшим дружинникам и счета нет; но только знаем: погибло у нас дружины всей двести пятьдесят тысяч и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч...»
      Сказание о мамаевом побоище

      Потомки станут спорить: всего двести тысяч полегло с обеих сторон – русской и татарской. Всего! Что им до «гораздого счетчика» – лучше, чтобы победа досталась более дешевой ценой. А современники будут все так же скорбно повествовать, что понадобилось пятидесяти тысячам наших воинов больше недели, чтобы погрести своих павших, да и то еле управились.
      И всего два года, чтобы снова испытать на себе силу татарского воинства. И русского предательства – все того же суздальского семейства.
      Пусть умер на обратном пути с великой сечи сам Мамай. Ни мира, ни тишины ничто Москве не принесло. Извечный соперник Мамая, хан Белой Орды Тохтамыш, тут же прислал своих послов с сильным войском требовать обычной дани. И победитель Куликова поля принял все их условия. Не мог не принять, еще не зная, что приехали послы для отвода глаз, что готовит Тохтамыш поход на всю Русскую землю, что княжеский тесть отправит к нему двух своих сыновей в качестве союзников, а князь Олег Рязанский выдаст хану все броды на Оке, лишь бы обошло татарское войско стороной Рязанскую землю.
      А когда узнал, никого из удельных князей не смог собрать под своими стягами. Напуганные мамаевым побоищем, не захотели они воевать. Дмитрию Донскому пришлось бежать с семьей в Кострому, предоставив Москве самой решать свою судьбу.
      Москва была охвачена ужасом. Одни хотели бежать из города, другие его защищать. На помощь защитникам пришел литовский князь Остей, внук Ольгерда. Тохтамыш готов был отступить, если бы не предательство сыновей суздальского князя. Это они, Василий и Семен Дмитриевичи, родные братья великой княгини, уговорили москвичей. Убедили, что воевать Тохтамыш собирается только с великим князем, а с них возьмет лишь самую легкую дань. Что хан всего-то «хочет град сей увидеть, а вам всем дает мир и любовь».
      Кремлевские ворота растворились. Первым был зверски убит князь Остей, а дальше...

      И до той поры, прежде, была Москва для всех градом великим, градом чудным, градом многолюдным, в нем было множество народа, в нем было множество господ, в нем было множество всякого богатства, и в один час изменился облик его... И не на что было смотреть, была разве только земля, и пыль, и прах, и пепел, и много трупов мертвых лежало, и святые церкви стояли разорены, словно осиротевшие, словно овдовевшие...
      Летопись

      Богоматерь Донская Ф. Грек (?). Конец XIV в.
 
      Вернувшемуся в Москву Дмитрию Донскому оставалось только раскошеливаться на погребения. За 80 преданных земле мертвецов платили один рубль. Всего пошло из казны триста рублей. Иначе – двадцать четыре тысячи мирных москвичей, не державших в руках оружия.
      Все приходилось делать сразу. Согласиться на новую, тяжелейшую дань Орде, которой татары требовали «от всякого без послабления». По полтине с каждой деревни. И еще от князя – золотом.
      Добиваться приезда ханского посла с пожалованьем – милостивым разрешением начать заново отстраивать город. Свою столицу.
      Отправлять собственного первенца, княжича Василия Дмитриевича, в ту же Орду – «тягаться с князем Михаилом Тверским о великом княжении». Уговаривать. Улещать. Сыпать дорогими подарками. Подкупать ханских советников и любимцев.
      И три года ждать возвращения сына, ставшего татарским заложником. Спасибо, сумел Василий Дмитриевич изловчиться, бежать из Орды и кружными дорогами добраться до Москвы.
      Успеть за это время найти союзника – воинственного гордого князя Витовта, с которым ударили по рукам: просватали за Василия Дмитриевича княжну Софью Витовтовну.
      Вот только сыграть свадьбу пришлось поручить своей княгине: «большая болезнь» сроку на нее не отпустила.
      Поручений княгине было множество. Престол оставлялся старшему сыну. Наблюдение за всем и всеми – вдове. Знал Дмитрий Иванович цену своей супруге.
      Не обратили внимания позднейшие историки. Приняли как должное современники. Не удивились словам духовной: «А если, по грехам, отнимет Бог кого из сыновей моих, то княгиня моя (не великий князь! – Н. М.) разделит его удел между сыновьями моими. Что кому даст, то тому и будет». Даже в случае перемены великого князя решать предстояло земельный передел только ей: «А если, по грехам, возьмет Бог сына моего, князя Василия, то кто будет после него из сыновей, то тому моему сыну – удел князя Василия, а наделит его моя княгиня. А вы, дети мои, слушайтесь свою мать – что кому даст, то тому есть...»
      Знал Дмитрий Иванович цену своей княгине, недаром увещевал так детей. Сама, без мужа младших детей поднимала, сама уму-разуму учила, дружбе братней наставляла. Ни один против старшего брата голоса не поднял. Под стягом великого князя в походы ходили. Всегда скопом держались.
      Первенец Евдокии, Василий Дмитриевич, когда умирал, жену с сыном поручил тестю да двум братьям: Андрею и Петру. Андрей в уделе имел Можайск, Верею, Медынь, Калугу, Белозерск. Петру достались Дмитров и Углич, но, когда старший брат захотел заменить Углич на другие земли, слова не сказал. Ходил по приказу Василия воевать литовцев и ливонцев в помощь Новгороду Великому. Во время нападения хана Едыгея был оставлен великим князем защищать Москву.
      А Углич понадобился самому младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался – не захотел признать над собой власти племянника, сына Василия I. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского – Юрий, князь Звенигородско-Галицкий. Но все это уже много позже смерти матери.
      Не потому ли так болела за порядок и лад в семье Евдокия, знала, как они нужны были всему княжеству Московскому. Вот и плакалась, прощаясь с любимым мужем: «Осподарь всей земли Росьской был еси ныне же мартв лежише, ни в кем же не владееши; многие страны примирил еси и многия победы показал еси ныне же смертию побежден еси изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во истление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценные багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»
      Отнесли 20 мая 1389 года Дмитрия Ивановича из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.
      Другие, вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия такой доли принять не могла. Что за мужнины дела тут же взялась – осудили. Что через год после смерти князя свадьбу старшего сына сыграла – то ж не добром запомнили. А что ей было делать, когда еще во время поездок по западным землям высчитал Дмитрий Иванович невесту наследнику – дочь литовского князя-воителя Витовта? Обо всем договорился, а до свадьбы не дожил. Евдокия опасалась, как бы не расстроилось дело – значит, нужное, коли мужем было задумано.
      Теперь лишь про себя оставалось повторять слова давнего плача: «Еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгини твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети своя? не много народовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»
      Память мужа – ради нее берется Евдокия за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого совершилась Куликовская битва, – Рождества Богородицы. Ей этот праздник дорог вдвойне: белокаменный Рождественский собор украшал родной Суздаль. Построенный еще в начале XIII века при участии одного из авторов Киево-Печерского патерика, выдающегося писателя тех времен, владимирского епископа Симеона, славился Суздальский собор каменной резьбой, золочеными медными вратами, богатой утварью и среди нее изделиями мастеров далекого французского Лиможа.
      Вдове не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с матерью сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась Евдокия Дмитриевна и место выбрала для всех княгинь дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, по словам легенды, находилась усыпальница всех великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, Воскресенский женский монастырь.
      Слов нет, памятников великой сече в Москве хватало. Заложил сам Дмитрий Иванович церковь Всех Святых на Кулишках, в конце улицы Варварки, по которой возвращался с битвы. Основал Высокопетровский монастырь. Но хотела Евдокия непременно и свою лепту внести. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи. Вот и должны были все княжны и княгини из рода в род каждый день молиться за свою семью в стенах, которые бы напоминали о великом подвиге Дмитрия Ивановича Донского.
      С 1393 до 1396 года возвели мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными – словно уходящими вглубь, в тоненьких колонках порталами, круглые окна, оформленные наподобие раковин.
      И еще – был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесла Феофану знаменитая «Донская Божья Матерь» – образ, побывавший на Куликовом поле. К тому же он первым написал вид Москвы – в палатах Владимира Андреевича Храброго, а затем на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град! Как писал летописец, «...град Москва велик и чуден... кипяще богатством и славою превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».
      Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей добрые люди. Поползли в теремах слухи, будто «нечестно» живет великая княгиня в своем вдовстве, будто не хранит верности памяти великого князя. Что посторонние! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом.
      Тогда княгиня, как повествуют историки, распахнула перед детьми роскошные великокняжеские одежды и показала иссохшую, почерневшую грудь, увешанную веригами. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и до поры до времени соблюдала его тайно. Только подняв младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Евфросиньи. Скончалась княгиня в 1407 году, не дожив до пятидесяти лет.
      «...Не слышыши ли, господине, бедных моих словас? не смилятъ ли ти ся моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть, и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши. Кому уподоблюся? остала [потеряла] бо царя; старыя вдовы, тешите мене, молодыя вдовы, поплачите со мною, вдовия бо беда горчее всех людей...»
      Церковь не сочла ее ни праведницей, ни угодницей – слишком много времени и забот отдавала семейным делам, слишком горячо любила мужа и не примирилась с его потерей. Исчез и сооруженный княгиней кремлевский храм. Его не снесли – просто использовали как подклет для новой Рождественской кремлевской церкви, а там и просто замуровали.
      «Моя княгини» не искала себе славу, не отличалась честолюбием. Она хотела раствориться в любви к мужу и детям. И растворилась в них, чтобы навсегда остаться в одном из лучших памятников древнерусской литературы: «Солнце мое, рано заходиши; месяць мой прекрасный, рано погибаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши? Царю мой! како приму тя или послужю ти? где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое?.. Не слышите ли, господине, бедных моих словес?..»

Сестры с берегов Вилии

      Главный архитектор Москвы на рубеже 2002–2003 годов А. Кузьмин срывался на крик: не было! Никаких родников в этом районе никогда не было! Патриаршии пруды всегда наполнялись за счет грунтовых и водопроводных вод. Смысл проекта кардинального переустройства крошечного зеленого уголка старой Москвы заключался в том, чтобы сделать водонепроницаемым дно водоема и в дальнейшем заливать его только водопроводной водой. Какое может быть сравнение мнения историка и ведомственной инженерной экспертизы!
      Все остальное становилось следствием экспертного заключения: покрыть берега гранитными плитами вместо зеленых откосов. У самой воды устроить набережную, на которой могли бы спокойно разминуться две коляски с младенцами. Срубить все старые липы. Разобрать и – скажем так – возвести заново павильон с колоннами для очередного Макдональдса или другого вида эксклюзивного общепита. Соорудить четырехэтажный примус-фонтан со струей еще на два этажа и насосной станцией под ним. Пустить по воде фигуру Иешуа шестиметровой высоты. И еще Левия. Еще Мастера и Маргариту в любовном экстазе. Еще каких-то героев булгаковского романа. Наконец, самого писателя, сидящего на разломанной вдребезги скамейке. Срок завершения работ – май 2003 года. Астрономические суммы – из бюджета города. Но главное – скорость и безапелляционность. Ни правительство города, ни главный архитектор, он же соавтор композиций, не собирались обращать внимания на отчаянные пикеты москвичей, не оставлявших их «Патрики» ни днем ни ночью на протяжении трех самых суровых морозных месяцев.

      «Кремлеград». Наверху – фрагмент: Вознесенский монастырь. Внизу – фрагмент: Чудов монастырь.
 
      У кого-то здесь прошли детские годы, у кого-то юность или время заката. Кто-то рядом жил, а кто-то находил время сделать крюк и по дороге, звавшей к неотложным делам, хотя бы на минуту присесть на скамейке, просто бросить взгляд.
      Зеркало воды сквозь густую листву старых деревьев. Тенистые аллеи. Колонны маленького павильона. Торжественно выплывающая пара лебедей. Одинокая лодчонка смотрителя, направляющаяся к разместившемуся в центре пруда лебединому домику с удобными для широких сильных лап пандусами. Стайки диких уток, прилетавших из соседнего зоопарка. В зоопарке было людно и шумно. На «Патриках» тоже людно и совсем тихо. Разговоры вполголоса. Молчаливо сидящие пары. И как немыслимый подарок – одинокая трель соловья...
      Своя загадка есть и у «Патриков». Их история начинается с Куликова поля. С княгини Олены, которая, овдовев, подарила московскому митрополиту лучшие свои земли – от Новинского, Кудрина до слободы оружейников, Бронников и от Бронников до Ходынского поля.
      Была княгиня Серпуховская владелицей, по мужу, одной трети Москвы и подмосковных земель. Рассталась с землями ради вечного поминовения любимого супруга, ушедшего из жизни в двадцать шесть лет.
      Сначала митрополиты московские, а начиная со времен Бориса Годунова, древние патриархи устраивали на дареных землях свое хозяйство. Богатая ключами и родниками земля подсказала вырыть три «деловых» пруда: рыбу разводили для стола только в прудах, для каждого вида отдельно. Три пруда обеспечивали патриарший стол «повседневной рыбой». Нынешний пруд – плотвицей, которая бывала у патриарха каждый день. Как раз плотвица нуждалась для правильного размножения в особо чистой воде. Из тех же родников шла и питьевая «водица», чистоте которой придавалось исключительное значение. Рядом на болоте процветало козье хозяйство и тоже для патриаршьего обихода. Козье молоко предпочитали коровьему, а козий пух шел на все виды патриаршего белья и одежды.
      Со смертью особенно им почитаемого патриарха Адриана Петр I отменил институт патриаршества. Земли вместе с прудами отошли к городу. Два пруда оказались очень быстро засыпанными: строились москвичи стремительно и в участках нуждались всегда. Третий пруд остался. Причин тому было несколько: как самый большой, как источник считавшейся целебной воды и как место для общественных гуляний. Вокруг него появились ухоженные аллеи. А после Отечественной войны 1812 года город решил превратить его в памятник счастливо окончившейся кампании. Как Манеж. Как Александровский сад. Как памятник Минину и Пожарскому.
      Путеводители по Москве 1830-х годов охотно описывают этот «памятник тишины и покою», где можно послушать весной самых удивительных соловьев. Сюда перебирается на постоянное житье из Огородников, у Чистых прудов, «патриарх русской поэзии», по выражению Н. В. Гоголя, баснописец Иван Иванович Дмитриев. Сюда он каждый день приходит прогуливаться со своим знаменитым ручным журавлем. Напротив приобретает себе дом Е. А. Баратынский. Среди их многочисленных гостей П. А. Вяземский, А. С. Грибоедов, Н. В. Гоголь, Денис Давыдов, и все они оказываются в этом «памятнике тишины и покою».
      Между тем на Малой Бронной со временем располагается со своим знаменитым цыганским хором Илья Соколов, к которому привозит приехавшего в Москву с концертами Ференца Листа его русский друг композитор Варламов. Это здесь венгерский композитор впервые слышит цыганские напевы, ставшие частью его души и сочинений.
      Городские барские усадьбы соседствуют с едва ли не первыми доходными домами, составившими московский Латинский квартал. Небогатые квартирохозяйки сдают комнаты московским студентам «с кипятком» для нехитрой трапезы из ситного и в лучшем случае куска колбасы, или даже с полным пансионом, также не обременявшим худосочные студенческие кошельки.
      И подробность, никогда не фигурирующая в литературоведческих трудах о Блоке. В ту единственную зиму, которую он с Любовью Дмитриевной проводит в Москве, поэт, по словам современника, учится видеть город в узкой щели Малой Бронной и, конечно же, посещает каток на Патриарших прудах.
      Каток здесь был традиционным. Рядом находился Зоопарк с его очень модным и превосходно оборудованным катаньем – именно туда приезжает толстовский Левин повидать Китти. На Патриарших все уютней, скромнее и привлекательнее для пар, искавших тишины. Легенда или нет, но принято считать, что именно сюда привозил Лев Толстой кататься на коньках свою юную супругу.
      Была у здешнего катка и своя особенность. Несколько дней в неделю здесь играли вперемежку духовые полковые оркестры, привлекая слушателей необычным репертуаром и манерой исполнения. Зимой. Летом полковых музыкантов сменяли соловьи. И их сюда тоже специально приезжали слушать.
      И все-таки все начиналось с княгини Олены и того обстоятельства, о котором не говорит даже специальное «Москвоведение»: треть Москвы в конце XIV столетия не принадлежала великому князю, а жили его совладельцы в Кремле и вблизи Патриарших прудов.

      И рече князь Дмитрий Иванович брату своему князю Владимиру Андреевичу: «Брате милый, сами есмя собе два брата, вынове асми великого князя Ивана Даниловича, а внучата есми великого князя Данилы Александровича, а воеводы у нас велми крепци... А дорога им сведома, а перевозы у них ставлены, но еще хотят главы своя положити за землю Русскую...»
      «Задонщина». XV век

      Семья была одна, а судьбы родственников складывались по-разному. По сравнению со старшим братом младший сын Калиты осиротел совсем рано – тринадцати лет от роду. Получил в удел от отца Серпухов, звался князем Серпуховским, а жил в Московском Кремле, на дворе, который стоял между Архангельским собором и двором князей Мстиславских. Правда, век его оказался коротким, хотя след по себе Андрей Иванович и оставил: не мечом – дипломатическими ходами.
      Вечными недругами Москвы были беспокойные, воинственные литовские князья. Великому князю Гедимину удалось и владения собственные расширить, и Тевтонскому ордену противостоять, и не один дипломатический розыгрыш решить в свою пользу, благо мира между удельными князьями никогда не было.
      Таланты отца унаследовали два его сына от одной жены – князья Ольгерд и Кейстут. Первыми среди сыновей Гедимина поняли они, что в одиночку противостоять тевтонскому нашествию не смогут, что нуждается Литва в единой сильной власти и, изгнав из Вильнюса третьего, непокорного брата, освободили великокняжеский стол. Занял его формально Ольгерд, но правили братья вместе и в полном согласии, хотя и жен взяли совсем разных, и к христианству подошли в разное время.
      Об Ольгерде известно, что принял он православие вместе с женитьбой на витебской княжне Марье Ярославне; Кейстут, оставшийся в народной памяти воплощением идеального рыцаря, предпочел руку жмудинки Бируте. У обоих появилисъ среди детей дочери; у Ольгерда – Олена, у Кейстута – Марья. Рука княжны Марьи означала для Москвы их поддержку и помощь. Ее-то и получил потерявший первую свою супругу Андрей Иванович. Поселились супруги на своем кремлевском дворе. Здесь пришлось вековать свой вдовий век вдвоем с единственным сыном Владимиром Андреевичем Марии Кейстутовне – князь Андрей умер, имея от роду 26 лет.
      Ни о ком другом серпуховская княгиня думать не хотела. О возвращении на родину и не толковала. Все горевала над могилой мужа. Из Кремля переселилась в основанный ею в 1336 году Рождественский монастырь, приняла монашеский постриг и там же была похоронена. Монастырь задумала как убежище для женщин, которых осиротила Куликовская битва, – для вдов и матерей, потерявших сыновей.
      Для Владимира Андреевича Храброго, или Донского, как его стали называть после участия в мамаевом побоище, кремлевский двор представлял место зимнего пребывания, подмосковное село Ясенево – летнего. Князь Серпуховской и Боровский не хотел расставаться со своим двоюродным братом Дмитрием Донским, жил с ним, по словам грамот тех лет, «в любви и дружбе», в раздоры не входил, помогал защищать Москву от набегов Ольгерда, защищал от ливонских рыцарей Псков. Оставалось у Владимира Андреевича время и на собственное удельное княжество. Еще в 1374 году, за 6 лет до Куликова поля, князь «заложи град Серпухов дубов», а чтобы привлечь в него население, дал «людем и всем купцам ослабу и льготу многу».
      Не изменил Владимир Андреевич Москве и после смерти Дмитрия Донского, когда великокняжеский стол занял Василий I Дмитриевич. «Докончание» – договорная грамота о союзе князей 1401–1402 годов обещала Москве по-прежнему поддержку князей серпуховских и боровских, но условием их верности ставила соблюдение прав и границ родовых владений, в том числе принадлежавшей Владимиру Храброму одной трети Москвы с Садовой-Кудринской площадью. «А трети Ми Московские, отдела и вотчины брата своего, князя Володимера, и его детей, и всех их вотчины, и тех мест, которых ся есмь им отступил в вудел и в вотчину, того мне и моим детем под своим братом и под его детьми блюсти, и боронити, а не обидети, не вступатися», – обещал за себя и за всех своих потомков Василий I Дмитриевич.
      Правивший в Вильнюсе Ольгерд Гедиминович вмешивался в дела Новгорода и Пскова, добился немалого влияния в Смоленске, хотел вместе с золотоордынским ханом «воевать Москву», но после очередной неудачи предпочел породниться с Московским князем, женившись на сестре его жены – тверской княжне Ульяне Александровне.
      Только не утихомирило родство буйного Ольгерда. Попытки «воевать Москву» продолжались. Между двумя московскими походами, за девять лет до Куликовской битвы, Ольгерд отдал свою дочь Олену за серпуховского князя. Так оказался Владимир Андреевич женатым на двоюродной сестре собственной матери.
      А две княжны с берегов Вилии как нельзя лучше подошли друг другу и обе сердцем прикипели к Москве. Так случилось, хотя и на недолгое время, с двумя родными братьями Олены – Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, воспетыми все той же «3адонщиной»:
      «Славий птица! абы еси выщекотала сии два брата, два сына Ольгердовы, Андрея Полоцкого и Дмитрия Брянского. Те то бе суть сынове храбри, на щите рожены, под трубами повити, под шеломы взлелеяни, конець копия вскормлени, с вострого меча поени в Литовской земле. Молвяше Андрей к своему брату Дмитрию: „Сама есма два брата, дети Ольгердовы, внучата Гедымонтовы, правнуки Скольдимеровы. Соберем себе милую дружину, сядем, брате, на свои борзые комони, посмотрим быстрого Дону, испием шеломом воды, испытаем мечев своих литовских о шеломы татарские, а судиц немецких о байданы бесерменские (басурманские кольчуги. – Н. М.)“.
      И рече ему Дмитрий: «Не пощадим, брате, живота своего за землю Русскую и за веру христианскую, за обиду великого князя Дмитрия Ивановича. Уже бо, брате, стук стучит, гром гремит в славном граде Москве: то ти, брате, не стук стучит, не гром гремит, стучить сильная рать великого князя Дмитрия Ивановича, гремять удальцы русские злачеными шеломы, червлеными щиты. Седлай, брате Андрей, свои борзые комони, а мои ти готови напреди твоих оседлани».

      Вид Никольских триумфальных ворот с частью Цейхгауза. Гравюра 1765 г.
 
      Но как не успокаивался воинственный Ольгерд, так не уступали отцу и сыновья. В Куликовской битве князь Андрей участвовал с псковскими войсками, пробыл на московской службе еще пару лет, а там вернулся в Литву, отнял у брата Полоцк, в 1386 году тем же братом был взят в плен и заключен в Хенцынский замок. После бегства из заключения Андрей Полоцкий перешел на службу к литовскому князю Витовту, под знаменами которого и погиб, тогда как дочь Витовта Софья стала невесткой Дмитрия Донского и великой княгиней Московской. Кровные связи значили при случае много и могли подчас не значить ничего. А жены – что ж, в бесконечной неразберихе междоусобиц обычно выбирали собственного мужа, за него болели, о его интересах только и думали. Здесь верность подразумевалась сама собой.
      Владимир Андреевич поделил в духовной грамоте между членами своей семьи уделы, поделил и московскую часть. Сыну Ивану приходилось «село Колычевское на Неглимне мельница», Ярославу – тони рыбные у Нагатино, Андрею – Калитниково село, Василию – «Ясеневское село с деревнями да Паншина гарь». Лучшие же московские дворы отходили княгине Олене. Тут и «село Коломенское со всеми луги и з деревнями», тут и «Ногатиское со всеми луги и з деревнями», «и Танинское село со Скоревым», и «Косино с термя озеры».
      И хоть подумать о кончине княгини было страшно, жизнь брала свое, и составлять завещание приходилось на все возможные случаи: «а розмыслит бог о княгине моей, по ее животе», пусть берет Иван Коломенское, Семен – Нагатинское, Василий – Танинское. При жизни матери дарить Семена каким-нибудь подмосковным селом Владимир Андреевич почему-то не захотел.
      Оказался князь прав в своей заботе об Олене. Пережила Елена Ольгердовна мужа. Пережила всех сыновей. И когда в 1433 году составляла собственную духовную грамоту, думала уже о невестках-вдовах да внуках. Семен Владимирович не дождался Ногатинского – передавала его княгиня Олена, тогда уже монахиня родового Рождественского монастыря Евпраксия, вдовой Василисе. Жена умершего Василия Владимировича Ульяна получала село Богородское с деревнями. Видно, не была Олена лютой свекровью. Пеклась и о внуках.
      В «Истории Москвы» И. Е. Забелин допустил ошибку, утверждая, что Елена Ольгердовна передала часть своего двора на кремлевском Подоле, под скатом обращенного к Москве-реке холма, супруге великого князя Василия II Васильевича Темного. Великой княгиней и в самом деле была внучка Олены Марья, но только не Ивановна, о которой хлопотала бабка, а Ярославна. Это Марье Ивановне отказала она место «под двором под старым на Подоле, где были владычии хоромы (двор Коломенского владыки. – Н. М.), а по животе внуку Василию». Василий Ярославич оставался последним представителем мужской части когда-то такой многолюдной княжеской семьи.
      Помнила мужа Олена, весь век свой помнила. Сама постилась, зато на кухне приказывала готовить любимые княжьи лакомства, чтобы раздавать их на помин его души нищим и убогим. Ни одной из вещей мужа до самой смерти не отдавала – всю рухлядь при себе берегла, любовалась, чтоб цела была, заботилась. По весне выезжала, куда князь Владимир на охоту отправлялся. Внукам во всех мелочах о деде рассказывала. В последнюю минуту Коломенское рассудила отдать великому князю – не зря наказывал Владимир Андреевич дружбу с ним держать. А о Рождественском монастыре, «где ми самой лечи», решила – передать для вечного поминовения их с мужем да всех родных село Дьяковское, рядом с Коломенским, со всеми деревнями и село Косино с тремя озерами.
      Так случилось, и случалось нередко. И род многолюдный, и обещания Московским великим князем даны были крепкие, и завещательницы сравнительно недавно не стало, а все московские земли рода Владимира Храброго вошли в 1461 году в духовную великого князя Василия II Васильевича Темного как его собственность и владение. Только за княгиней Василисой, вдовой Семена Владимировича, продолжало состоять село Ногатинское, которое «по животе ее» переходило к великой княгине.
      Вопросы наследования относились в Древней Руси к самим сложным и спорным. Земля давалась в удел или в вотчину, за службу, при разделе родительских владений. Владения женщин – княгинь – делились на дареные, прикупленные, наследственные, но и то права их должны были каждый раз подтверждаться. Чаще всего небольшая часть мужниных владений сохранялась за вдовой только пожизненно. Отходили к великому князю и земли князей, умиравших без наследников мужского пола. Немалая доля завещалась ему всякими родственниками и родственницами, чтобы укрепить княжеский стол, обеспечить благорасположение к многочисленной родне. В духовной грамоте великого князя Василия II Васильевича закреплялось за его княгиней «село Дьяковское, что выменила у княгини у Василисы». Существовал и подобного рода «промен» владений, к которому обращались и великие, и удельные князья.
      Да и век князей в те неспокойные времена постоянных нашествий и междоусобиц долгим обычно не был. В походы начинали отправляться рано, ходили часто и трудно. А как было уберечься от ран, от смерти на поле боя, еще труднее – от моровых поветрий. Младший из семерых сыновей Владимира Храброго, Василий Владимирович, на большую долю рассчитывать не мог. Ладно и то, что стал Серпуховско-Перемышльским князем с придачей половины Углича, поделенного с братом Андреем. Что записали летописцы о его жизни? Ходил 20 лет от роду в великокняжеский поход против Нижнего Новгорода – не хотели нижегородцы подчиняться Москве, несмотря на выданный великому князю ханский ярлык. А в 1427 году, когда «мор бысть велик во всех градех русских, мерли прыщом» – язвой, князь Василий в одночасье скончался, оставив бездетную вдову Ульяну. После смерти Ульяны выморочное Ясеневское все равно отходило к великому князю. Так укреплял свое положение и единовластие правитель Московского государства.
      В 1433 году заключает с великим князем Василием II Темным договор о верной дружбе внук Владимира Андреевича Храброго, князь Серпуховско-Боровский Василий Ярославич. Больше того, отдает за великого князя свою сестру. Казалось бы, так и жить всю жизнь в дружбе. Но Василий Ярославич со временем стал московскому князю не нужен. В 1456 году подвергся он жестокой опале в Угличе. А когда сторонники Ярославича попытались его освободить, чтобы бежать с ним в Литву, заговор был раскрыт. Даже летописец содрогнулся от жестокости их казни и записал, что казнены они таким страшным образом не «княжьим велением, а злого дьявола научением». А великой княгине, отличавшейся редкой мягкостью нрава, оставалось только молчать и скрывать родственные чувства. И еще делать вклады в монастырь на поминовение невинно убиенных. Все в тот же Рождественский на Рву, у Трубной площади.

Литовская княжна и золотой пояс

      Золотой пояс Дмитрия Донского – под этим именем он известен историкам. Почему-то оказавшийся в руках не той ветви великокняжеской семьи, обнаруженный на одном из торжественных застолий, силой отнятый у тогдашнего владельца и, по мнению многих исследователей XIX века, ставший непосредственной причиной самых жестоких междоусобиц среди непосредственных потомков полководца. Предметом споров служило значение инцидента на свадьбе великого князя Московского Василия II Темного. Темного – ослепленного своими противниками – в отчаянной, яростной борьбе за справедливость. Князья умели постоять за свою правду. И неправду. Истина значения не имела, зато земли, «рухлядь» – движимое богатство, власть!
      Так или иначе, именно пояс положил начало открытому переделу власти. Если бы не крутой нрав невестки Дмитрия Донского, может быть, все могло бы обойтись меньшей кровью, меньшими потерями для удельных княжеств. У каждого из участников затянувшейся на десятилетия научной дискуссии имелись свои доводы и соображения. Вот только никто не обратил внимания, что в духовной великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского никакого пояса подобного рода не было. Не получал он его и в наследство. Не заказывал никаким мастерам. Первой и главной загадкой оставалось: о какой вещи шла речь, что она в действительности из себя представляла и какой символической ценностью обладала?
      Между тем сюжет розыгрыша золотого пояса был популярен в XIX веке и в живописи. Императорская Академия художеств неоднократно предлагала его в качестве программы на золотые медали, которые открывали перед академическими выучениками перспективу шестилетнего бесплатного пребывания в Италии в качестве так называемых пенсионеров. В 1861 году победителем становится Павел Петрович Чистяков, создатель в будущем знаменитой философско-педагогической системы воспитания художников. Системы, которая дала России Сурикова и Репина, братьев Васнецовых, Поленова, Остроухова, Валентина Серова, Врубеля, Борисова-Мусатова, не говоря о сотнях высокопрофессиональных и вдохновенных учителей рисования во всех школах. Россия на рубеже ХIХ—ХХ столетий была наиболее грамотной в отношении изобразительного искусства страной, и авангард должен был заявить о себе именно в ней.

      П. П. Чистяков. Картина: «Великая княгиня София Витовтовна, на свадьбе великого князя Василия II Темного, в 1433 году, срывает с князя Василия Косого пояс, некогда принадлежавший Дмитрию Донскому».
 
      Но открытия Чистякова, как и его педагогическая деятельность, были делом будущего. Пока откровением явилась сама по себе его картина, носившая название в точном соответствии с академической программой на 1-ю золотую медаль: «Великая княгиня София Витовтовна, на свадьбе великого князя Василия II Темного, в 1433 году, срывает с князя Василия Косого пояс, некогда принадлежавший Дмитрию Донскому». Для историков русского искусства чистяковское полотно стало откровением – оно положило начало нашей исторической живописи. В ней были характеры, бурное кипение близких к реальной жизни страстей. И хотя театральной, в духе представлений о Древней Руси специалистов середины XIX века, была обстановка терема-гридницы, где происходило торжество, тем более костюмы действующих лиц, сама манера их поведения, главное – исторический эпизод обрел и жизнь через переживания современного художника.
      В описании картины значилось: «У левой стены великокняжеского терема – шатер; под ним, на возвышении, стол новобрачных. В задней стене – два яруса хор, занятых гостями и зрителями. Перед шатром – столы для пира. София, с венцом на голове, стоит посредине картины и в поднятой правой руке держит конец пояса, сорванного с Василия Косого. Василий порывается удержать пояс. Среди бояр – смятение. Налево – Дмитрий Шемяка бросается на помощь брату; бояре не пускают его. Направо – наместник Ростовский, Петр Константинович; он встал из-за стола, возле которого, на полу, прижался шут».
      Сюжет был заимствован «из 5 тома Русской истории Карамзина». Касаясь вопроса о своем отъезде из России, Чистяков писал Д. В. Поленову, отцу художника: «Закончил тяжелый академический курс. Картина моя наполовину не окончена, но, несмотря на это, Академия приобрела ее для себя и послала на Лондонскую выставку, – это, кажется, лишнее, ну, да не мое дело, пусть так». Речь идет о Всемирной художественной выставке 1862 года в Лондоне. Впоследствии она экспонировалась на Нижегородской художественной выставке 1863 года. Эта выставка, непосредственная предшественница передвижных выставок, поскольку на ней были широко представлены «артельщики», также принесла успех Чистякову. Фактическим ее организатором был И. Н. Крамской, и от него лично в значительной мере зависел отбор картин. Первым среди целой плеяды ведущих критиков В. В. Стасов назвал ее «блестящей». Но и в 1900 году, оглядываясь на весь пройденный русским искусством путь, В. М. Васнецов писал Чистякову: «Надо помнить, что русская историческая настоящая живопись началась с Вашей Софьи Витовтовны».
      После Академии художеств картина попала в Русский музей, и тем самым ей был произнесен смертный приговор: она исчезла из глаз зрителей. Места для нее в экспозиции не оказалось. На первую персональную выставку Чистякова в 1954 году, организованную в залах Академии художеств СССР в Москве мною и известным живописцем и теоретиком искусства профессором Э. М. Белютиным, Русский музей отказался ее отправить... ввиду значительности ее размера.
      Осталась загадкой для зрителей, да и для специалистов, картина о золотом поясе. Остался загадкой интерес Н. М. Карамзина к событию на свадьбе Василия Темного. Чтобы ответить на эти вопросы, надо было увидеть во времени характер великой княгини Московской, понять, чем вызывался ее необычный поступок. А главное – откуда вел свое начало предмет спора.
      Итак, начинала великая княгиня Евдокия Суздальская после погребения с задуманной мужем свадьбы их первенца. Так велел ее государь...

      Той же осенью [1390] бояре великого князя Александр Поле, Александр Белеут, Селиван приехали из Немецкой земли в Новгород с княжною Софьей Витовтовной... а в Москву прибыли 1 декабря, а взял ее в жены великий князь Василий 9 января [1391].
      Ермолинская летопись

      Свойственником московским князьям буйный Витовт Кейстутович уже приходился. Это на его родной сестре Марии Кейстутовне был женат Андрей Серпуховской, так что родным племянником приходился ему Владимир Андреевич Донской, или Храбрый.
      С детства князь Витовт в походах с отцом – слишком хитрыми и беспощадными были их враги: дядя Ольгерд и двоюродный брат Ягайло. С тринадцати лет скрывался вместе с отцом во владениях Ливонского ордена. Двадцати – ходил в поход на немцев, двадцати двух – на Москву и снова – на немцев. В 1382 году бежал, переодевшись в платье служанки, к князю Мазовецкому. Исповедовал католичество. А в 1384-м – перешел в православие под именем Александра. Тут и стал для него выгоден союз с Москвой – сватовство дочери. Вот только настоящего союза получиться не могло: независимыми были оба князя. Василий Дмитриевич умел ладить с татарами. Современники ставили ему в вину, что неохотно брался за меч, куда охотнее «за серебро и злато», подкупая ханских правителей. Так, за деньги приобрел он ярлык на княжение и в Нижнем Новгороде, и в Суздале. Изловчился присоединить к Москве Городец, Мещеру, Муром, Тарусу.

      Богоматерь Владимирская. Начало XII в.
 
      А когда через четыре года после великокняжеской свадьбы двинулся на Москву Железный Хромец, как называли современники Тамерлана, вернее, среднеазиатского правителя Темир-Аксака, московским боярам пришлось уговаривать Василия Дмитриевича встать во главе собранных ими полков. Но все обошлось без сражений. Простояв две недели в разграбленном им Рязанском княжестве, Железный Хромец неожиданно увел свои полки.
      Одни видели причину бегства в приближении осени: 26 августа повалил снег. Другие – в перенесении иконы Владимирской Божьей Матери из Владимира в Москву. Однако оставить чудотворный образ в своем стольном граде навсегда Василий Дмитриевич не решился – ограничился тем, что поручил любимому своему иконописцу Андрею Рублеву сделать с него копию – «Запасную Владимирскую». Только в 1480 году подлинная Владимирская была во второй раз, и теперь уже окончательно, перенесена в Москву, чтобы навсегда остаться в Успенском соборе.
      Витовту же довелось трижды встречаться на тропе войны со своим зятем: в 1406-м – близ Крапивны, в 1407-м – у Вязьмы, в 1408-м – на Угре. И все три раза расходились князья с миром. Не исключено, что сыграла здесь свою роль Софья Витовтовна, но главным образом – неурядицы в Орде. Двенадцать лет Василий Дмитриевич мог благодаря им не ездить в Орду и даже не посылать туда дани, обогащая тем самым великокняжескую казну.
      Все изменилось, когда двинулся на литовские земли ногайский хан Едигей, многие годы являвшийся фактическим правителем всей Золотой Орды. Собрался на Литву, а развернулся на московские земли.

      ...И вот некто, спешно примчавшись, поведал, что рать [Едигея] уже вблизи города. Василий же не успел даже малой дружины собрать, приготовил город к осаде, оставив в нем своего дядю Владимира [Храброго], и брата, князя Андрея, и воевод, а сам с княгинею и детьми отъехал к Костроме. И пришел город в ужасное смятение, и побежали люди в страхе, не заботясь ни об имуществе, ни о чем другом, и поднялась в людях злоба, и начались грабежи. Повелели же и городские посады жечь, и жалко было смотреть, как чудные церкви, создаваемые в течение многих лет и высокими главами своими придававшие величие и красоту городу, в одночасье исчезали в пламени... Это было страшное время: люди метались и кричали, и огромное пламя гудело, возносясь к воздуху, а город был окружен полками беззаконных иноплеменников... Была же тогда жестокая зима и небывалая лютая стужа, и погибель была христианам...
      Повесть о нашествии Едигея

      Так выглядела Москва. Татары не собирались брать Кремль приступом. Они разоряли все Подмосковье. Грабили. Брали людей в полон. Софья Витовтовна сама со временем скажет, что был ее супруг «не всегда к бою охоч».
      Как и шестнадцатью годами раньше, при великом князе Дмитрии Ивановиче, помощь пришла не от военачальников – от чудотворной Богородичной иконы. И от просчета Едигея. Вести о «замятнях» в Орде заставили его поспешить в собственные края. Если бы москвичи имели точные сведениям о неприятеле, они могли бы и не платить назначенный впопыхах ханом выкуп в три тысячи рублей. Деньги оказались прощальным подарком. К 20 декабря 1408 года Едигей со всей своей ратью исчез. Великий князь вернулся в стольный град. А еще через семь лет подарила ему княгиня нечаянную радость – наконец-то родила сына. Первенец великокняжеской четы умер в раннем детстве, полтора десятка лет наследника Василий Дмитриевич не имел, но супругой своей продолжал дорожить.

      15 марта [1415] у великого князя родился сын Василий. Перед его рождением его мать, великая княгиня Софья, тяжело болела, так что близка была к смерти; великий же князь о том весьма горевал. Был тогда некий святой старец в монастыре святого Иоанна Предтечи, под Бором, его же великий князь любил и послал к нему, прося, чтобы он помолился Богу о княгине его, будет ли жива. Старец же так отвечал ему: «о княгине своей не беспокойся, ибо сего дня родит тебе сына». Так и было по слову его.
      Ермолинская летопись

      И это на двадцать четвертом году супружества. К великому неудовольствию следующего по возрасту брата великого князя – князя Юрия Звенигородского, удачливого и смелого полководца, отца взрослых и таких же отважных сыновей – Василия Косого, Дмитрия Большого Шемяки, Дмитрия Меньшого Красного. Они стояли у престола в ожидании своего часа, как то завещал в своей духовной Дмитрий Донской.
      Кто бы мог подумать, что, овдовев спустя десять лет, великая княгиня вступит с Юрьевичами в отчаянную и удачливую борьбу, проявит такую силу духа и чудеса дипломатической ловкости!
      Юрий Дмитриевич, князь Галича Костромского, и на самом деле не захотел целовать крест мальчишке племяннику. Сам митрополит Фотий ездил усовещивать строптивца.
      Только через три года смирился князь Юрий, между прочим, еще и потому, что митрополит невысоко оценил его войско. Князь собрал на горе возле Галича крестьян со всех окрестных сел и деревень в качестве ратников, в ответ на что получил слова митрополита: «Сын мой, князь Юрий, не видывал я никогда столько народа в овечьей шерсти», иначе – в сермягах. На Руси издавна считалось, что «сермяжники» не могут быть хорошими ратниками.
      Между тем Софья Витовтовна ухитрилась получить для сына ярлык на великокняжеский стол. Сама за ним ехать в Орду не могла, зато верно выбрала ходатая по своим делам – известного дипломата боярина Ивана Дмитриевича Всеволожского, привязав его к себе обещанием женить Василия Васильевича на боярской дочери.
      Боярин Всеволожский сумел ловко напугать руководство Орды. Мурзы предпочли отдать престол мальчишке. Софья Витовтовна одержала победу и тут же предала своего посланца – отказалась от обещания относительно боярской дочери и женила шестнадцатилетнего сына на княжне Марье Ярославне, внучке Владимира Андреевича Храброго.
      В свете государственных расчетов решение старой княгини было верным. Тем более что в 1430 году не стало грозного Витовта, к которому уже обращалась за поддержкой, внуку Витовт не мог отказать.
      А храбрости самой великой княгине хватало всегда. Пренебрегла она тем, что разгневанный Всеволожский «отошел» из Москвы – воспользовался полузабытым боярским правом отъезжать от одного князя к другому. Не сдержала своего крутого нрава, когда отняла у своих врагов знаменитый золотой пояс. Прямо на свадьбе сына. Скорее всего просто не подумав, что расплачиваться за восстановленную справедливость придется всю жизнь, да еще какой ценой!

      И тогда узнал Петр Константинович на князь Василий [Косой] пояс золотой на цепях с камением, что был приданым великого князя Дмитрия Ивановича от князя Дмитрия Константиновича Суздальского... Великая же княгиня Софья сорвала тогда пояс с него, и оттого князь Василий и князь Дмитрий, разгневавшись, побежали из Москвы к отцу в Галич, и разграбили Ярославль, и казну всех князей [ярославских] разграбили.
      Симеоновская летопись

      Слов нет, история золотого пояса была достаточно запутанной. В свое время Дмитрий Суздальский дал его в приданое за своей дочерью Евдокией Дмитриевной. Но на самой свадьбе тысяцкий Вельяминов подменил пояс и отдал своему сыну, за которым была другая дочь суздальского князя – Мария Дмитриевна. От Вельяминовых пояс, опять-таки в виде приданого, перешел в род князя Владимира Андреевича Храброго и снова через приданое к сыну Юрия Галицкого – Василию Косому. По-настоящему Василий Косой ни в каком воровстве не был виноват и не заслужил публичного позора. Но для Софьи Витовтовны главным оставалось первенство ее сына, ее великого князя, торжество над его врагами и соперниками.
      Начало междоусобицы оказалось неудачным для молодого великого князя. Князь Юрий с приехавшими к нему сыновьями и перешедшим к нему боярином Иваном Дмитриевичем Всеволожским немедленно собрались в поход на Москву. Василий Васильевич собрать рать не успел и после противостояния на Клязьме, в двадцати верстах от столицы, предпочел бежать вместе с матерью и женой к Твери.
      Великокняжеский стол занял Юрий Дмитриевич и выделил незадачливому племяннику в удел одну Коломну. Ненадолго. Потому что московские «князья, и бояре, и воеводы, и боярские, и дворяне, от мала до велика» потянулись, по словам летописца, к изгнаннику. «Не похотели» служить бывшему удельному князю. И как ни уговаривали отца Василий Косой и Дмитрий Шемяка, рассчитал Юрий Дмитриевич, что прочнее и выгоднее ему оставаться в Галиче, на чем и «замирился» с Василием Васильевичем, вернув ему великое княжение. Может быть, сказались заветы матери, великой княгини Евдокии Дмитриевны, держаться «снопом». Может, нашла свои ходы великая княгиня Софья Витовтовна. Мстительность ее была страшной, это она настояла, чтобы у пойманного боярина Всеволожского великий князь «очи вынул» – ослепил врага. И двинулся воевать Галич.

      Той же зимой князь Юрий послал за детьми и за вятчанами [жителями Вятки] и, собрав силу великую, пошел на великого князя. И встретил его великий князь в Ростовской земле у Николы на горе, и был между ними бой в субботу Лазареву. И победил князь Юрий, хотя войска его побили много. И пришел к Москве на Страстной неделе, в среду, и стоял под городом неделю, а на Святой неделе, в среду же, отворили ему город... И сел на великом княжении в Москве, а великих княгинь схватил и послал их в Рузу. А великий князь побежал к Великому Новгороду, а оттуда по Заволжью к Нижнему Новгороду, а оттуда захотел в Орду пойти, и не было ему ни от кого поддержки.
      Ермолинская летопись

      Вместо того чтобы покорить себе Галич, великий князь Василий Васильевич потерял Москву. На этот раз власть занявшего престол Юрия Дмитриевича признали все князья. Он почувствовал себя настолько уверенно, что занялся денежной реформой: стал бить монету с изображением своего покровителя – Георгия Победоносца, поражающего змия, изображение, которое станет гербом Москвы на все последующие времена.
      Спасла сына Софьи Витовтовны только внезапная кончина Юрия Дмитриевича. На престоле он пробыл всего два месяца.
      Отцовское место тут же занял старший из Юрьевичей – Василий Косой. Но с таким порядком вещей не согласились его же собственные братья: «Если Бог не хотел, чтобы княжил отец наш, то тебя мы сами не хотим».
      Это Юрьевичи, по собственной воле, вернули в Москву Василия Васильевича и вынудили бежать Василия Косого.
      Вот только ни дружить, ни хранить верность сын Софьи Витовтовны не умел. Достаточно было Дмитрию Шемяке приехать в Москву звать великого князя на свою свадьбу, как Василий Васильевич схватил и отослал незадачливого жениха в Коломну. «Двор» Шемяки немедленно перешел на сторону Василия Косого, а Василий Косой пошел на великого князя. На Москву.

      Увидел великий князь рать великую и начал плакать, восклицая: «Боже милостивый, Царю небесный! Увидь неправду брата моего. Какое зло причинил ему? Рассуди нас!» И повелел трубить, и сошлись люди, и сразились, и побежали полки князя Василия, а самого князя Василия [Юрьевича] схвативши и, приведя в Москву, ослепили...
      Ермолинская летопись

      Удачливым полководцем Василий II Васильевич не был, что особенно переживала Софья Витовтовна. Двинулся на Москву в 1439 году хан Улу-Мухаммед – новая неожиданность для великого князя, который сразу же предпочел «отойти за Волгу» со всем своим семейством. Москву хану взять не удалось, зато все Подмосковье оказалось сожженным и разграбленным, так что пришлось великому князю до зимы жить в Переяславле и Ростове. Летописец просто объяснял причину: от множества посеченных людей стоял великий смрад – нечем было дышать.
      7 июля 1445 года потерпел великий князь страшное поражение от сыновей Улу-Мухаммеда вблизи Суздаля, на поле у Спасо-Ефимиева монастыря. Татарские царевичи Мамутяка и Якуб сняли с князя его нательные кресты и для полного унижения послали в Москву «матери его, великой княгине Софье, и его великой княгине Марии». А спустя всего неделю после суздальского поля дотла сгорела в страшном пожаре Москва. Не осталось, по словам летописца, ни одного деревянного дома, а каменные церкви растрескались и каменные городские стены во многих местах обрушились. К разрушениям прибавилось народное волнение. Софья Витовтовна с невесткой и боярами «пошли к городу Ростову».
      А год продолжался и не приносил облегчения. Улу-Мухаммед отпустил пленного великого князя на Русь за огромный выкуп – двести тысяч рублей. И, словно от неслыханной суммы, в день выкупа Василия Васильевича «потрясло град Москву» – случилось землетрясение. «Кремль и Посад весь, и храмы поколебались».
      В довершение всех бед возник заговор в пользу Дмитрия Шемяки, решившего занять великокняжеский престол. Удобный случай представился, когда Василий Васильевич решил отправиться к мощам Сергия Радонежского. Вместе с малолетними сыновьями Иваном и Юрием.

      Когда пришло к ним известие о том, что великий князь вышел из города, они в тот же час пошли изгоном к Москве... и взяли город – не было никого сопротивляющегося им; никто и не знал о том, только единомышленники их, которые и отворили им городские ворота.
      Они же, войдя в город, схватили великих княгинь Софью и Марию, и казну великого князя и матери его разграбили, а бояр, бывших тут, похватали и пограбили и горожан иных многих ограбили.
      Симеоновская летопись

      А князя великого Василия в понедельник к ночи... 14 февраля, привели в Москву посадили на Шемякином дворе... В среду той же недели к ночи ослепили великого князя и сослали его с княгинею в Углич, а мать его, великую княгиню Софью, послали в Чухлому.
      Симеоновская летопись

      Темный, Василий Темный! Теперь как никогда нужна была великому князю безотказная и единственная верная советчица – Софья Витовтовна. И это ее имя будут связывать современники с благополучным разрешением так называемой «скорой татарщины».
      Потомки забыли, что никогда Орда не была единой. Под ее именем выступали разные татарские правители, враги постоянные или случайные. В 1451 году это были войска Сеид-Ахмедовой орды, кочевавшей в Подолии, которых увидел наместник Коломенский на берегу Оки и назвал «несметными». Воевать? Защищаться? Нет, все повторилось как в былые времена.

      Князь же великий не успел собрать силы и вышел из города Москвы, а в осаде оставил митрополита Иону, да мать свою, великую княгиню Софью и свою великую княгиню Марью, а сам пошел к Тверскому рубежу. Месяца июля, во 2-й день, пришел к Москве царевич, Сеид-Ахмедов сын, а с ним великие князья ордынские и Едигер со многими силами и зажгли дворы все на Посаде. Ветер же понес огонь на город со всех сторон, и была мука великая всем людям.
      Ермолинская летопись

      И случилось чудо. Безо всякой видимой причины царевич Мазовша ночью бежал, бросив весь свой лагерь и обоз. Татарское войско последовало за ним. Летописец объяснял: из-за «великого шума» в Кремле, который враги приняли за возвращение в Москву великокняжеского многолюдного отряда.
      Народная память говорила о другом. Будто велела Софья Витовтовна всем московским бабам выйти полночным временем во дворы, начать бить что есть силы в медные котлы и всеми возможными способами «голос подавать». Поднятый москвичками грохот и спугнул татар. Было в то время великой княгине без малого восемьдесят лет.
      Молва связала ее имя с одним недобрым делом, избавившим великого князя-слепца от не перестававшего мечтать о московском престоле Дмитрия Шемяки.
      В Новгород, где скрывался Шемяка, был послан дьяк Степан Бородатый. Сумел Бородатый склонить на свою сторону одного из приближенных Дмитрия Юрьевича, через него добраться до княжьего повара и угостить врага отравленной курицей. Дмитрия Шемяки не стало в один год с великой княгиней – преставилась Софья Витовтовна через два месяца после страшного пожара, в очередной раз, в 1453 году, уничтожившего Москву. Василию Темному предстояло еще править Московским государством девять лет.

      Той же весной [1462], в Великий пост на Федоровой неделе... повелел великий князь схватить... Володьку Давыдова, Парфена Бреина, Луку Посивьева и многих других, казнить их, бить и мучить, и конями по всему городу волочить и по всем торгам, а затем повелел головы им отсечь. Множество же народа, из бояр, и из больших купцов, и из священников, и из простых людей, видя это, приходили в великий ужас и удивление... потому что никогда ни о чем таком не слышали и не видели среди русских, чтобы такими казнями казнить и кровь проливать в Великий пост, и недостойно православного великого государя...
      Ермолинская летопись

      Вина казненных была в том, что хотели освободить из Углича сосланного туда великим князем недавнего его сердечного союзника в многолетней борьбе за великокняжеский престол Серпуховско-Боровского князя Василия Ярославича. Родного брата великой княгини. Не знали летописцы, чем провинился неизменно хранивший верность союзник, не простили великому князю и его «ожесточения».
      В 1483 году заключает Василий Ярославич договор о дружбе с 18-летним великим князем. Выходит с ним в 1445 году против Улу-Мухаммеда к Мурому и к Суздалю – против ханских детей Мамутяка и Якуба. В бою под Евфимьевым монастырем Василию Ярославичу удалось избежать плена, уйти в Литву, где польский король наградил его Брянском, Гомелем, Стародубом, Мстиславлем.
      Но при первой же возможности направился он на помощь ослепленному великому князю. В благодарность Василий Темный утвердил за ним Боровск, Серпухов, Лужу, Хотунь, Радонеж, Перемышль и дал в удел Дмитров. А в 1452 году, как только поднялся снова на него Дмитрий Шемяка, великий князь направил Василия Ярославича в поход к Устюгу. В июле же 1456 года последовала опала – заточение в Угличе.
      После казни заговорщиков Василий Темный заслал Василия Ярославича еще дальше – в Вологду, где провел двадцать лет «в железах» Серпуховской князь, не получив ни помилования, ни послабления и от сына Василия Темного. Никакие мольбы великой княгини Марьи Ярославны не смягчили сердца ни ее супруга, ни сына.
      Впрочем, в народе толковали, что не прошла великому князю его жестокость безнаказанной: он умер через три дня после поразившей воображение москвичей казни.

      Тогда же, в пятницу Федоровой недели, великий князь, чувствуя в себе сухотную болезнь... повелел к себе прикладывать зажженный трут на многих местах и по многу раз, даже и там, где не было ему никакой болезни, не чувствуя того. Когда же из ран пошел гной, впал он в тяжкую болезнь. И захотел принять пострижение, но не позволили ему. И преставися в той болезни месяца марта в 27-й день, в субботу, в три часа ночи...
      Симеоновская летопись

      Обычное суеверие? Или еще более обычный для народного суда здравый смысл? Особенности болезни были необычными, так что определитъ самую болезнь лекари не сумели. К тому же слишком неожиданно она появилась, слишком стремительно развивалась.
      Впрочем, правда никого не волновала. Наследник давно официально именовался великим князем – соправителем отца. После потери зрения Василий Темный вынужден был торопиться, в том числе и с браком сына, чтобы обеспечить себе поддержку среди могущественных удельных князей. Выбор пал на Марью Тверичанку, дочь великого князя Тверского Бориса Александровича. Брак состоялся, когда жениху едва исполнилось двенадцать лет.
      Со временем историки не захотели повторять данных новому великому князю – Ивану III Васильевичу народных прозвищ. Горбатый! Предпочли отзыв обученного всем дипломатическим ухищрениям посла Венецианской республики при персидском дворе Амброджо Контарини, проездом оказавшегося в Москве, – что князь был высок ростом и отсюда, может быть, чуть сутул. Но в общем «он очень красивый человек». Иностранцы всегда были щедрее на похвалы русским правителям, чем их собственные подданные.
      А то, что прозвали современники Ивана III Грозным, легко перечеркивалось таким же прозвищем внука – Ивана IV: нельзя же было представлять жестокосердой всю династию.

Почему забыли о деспине, или Мечта о Третьем Риме

      Месяца апреля [1467], в 25-й день, в 3-й час ночи, преставилась великая княгиня Мария Тверитянка, жена великого князя Ивана Васильевича, от смертного зелья. Потому догадались об этом, что тело у нее все распухло: покрыли тело ее покровом, и еще много свисало, а потом, когда тело вздулось, покров даже до тела не доставал. И похоронили ее в церкви Святого Вознесения в Москве.
      Вторая Софийская летопись

      Подозрение пало на некую «бабу», к которой, скорее всего для заговора, отправляла через посредницу жена любимого великокняжеского дьяка Алексея Полуектова Наталья пояс княгини Марии. Обычно речь шла о чадородии, хотя великая княгиня и имела уже сына – Ивана Младшего, или Молодого.
      Скорый на расправу, Иван III около шести лет не позволял бывшему любимцу показываться на глаза, никак не продвигал его по службе, только что не казнил, а отошло сердце, снова к себе приблизил – не забыл.
      Вступать во второй брак великий князь Московский Иван III Васильевич не собирался. Верно, что овдовел 27 лет, но покойную жену – княжну Марию Борисовну Тверскую почитал, помнил. Обручил их, малолетних, отец – Василий II Васильевич Темный двадцатью годами раньше, чтобы приобрести прочный военный союз с могучей Тверью. С детства бабка, великая княгиня Московская Софья Витовтовна, учила: любовь любовью, главнее – интересы княжества уберечь, о них позаботиться.
      И снова спасибо бабке: ей всеми уроками был обязан. Пока жива была, рассказывали, сама княжеством правила. Что там слепец отец! Она и отцу завещала, чтобы непременно, как первенец немного подрастет, к делам государственным его допустить. Свой всегда лучше присмотрит, чем самый что ни на есть мудрый чужой – будь боярин, будь челядинец. Так что когда 22 лет, после смерти отца, сам начал править, опыта уже поднабрался.
      С женой повезло. Не то что нрава была тихого, голоса не поднимала. Главное – сына родила. Иоанна Иоанновича, по прозвищу Младого. Восемнадцатилетнему отцу разве не радость! Вот и после кончины матери больше думал о наследнике, как поднять, как к государству приучить. Может, так и осталось, если бы не Папа Римский.
      Переждав два года после кончины Марии Борисовны, Павел II решил попытать счастья – восстановить соединение католической и православной церквей. Показалось ему, что есть невеста, которая все планы Ватикана может осуществить, – византийская принцесса Зоя (согласно Киевскому временнику – Зинаида). Но только на деле все выглядело куда сложнее, чем представляли историки тех лет.
      Византийская империя в 1453 году перестала существовать. Последний ее император Константин XII Палеолог, родной дядя Зои, четырьмя годами раньше принял правление ее остатками. Большая часть Османского полуострова была в руках турок. Остальные земли – во Фракии и в Пелопоннесе Константину приходилось делить с братьями Фомой и Дмитрием, согласия между которыми добиться не удавалось. Начатую войну с османами нельзя было успешно вести: в помощи отказали европейские государства. Остался равнодушным и тогдашний папа Николай V, для которого первостепенным представлялся только вопрос об унии. Присланная им, в конце концов, военная помощь опоздала. 29 мая 1453 года осада турками Константинополя закончилась взятием города. Император Константин, сражавшийся среди простых солдат, с ними и погиб.
      Правда, тело было затем похоронено с императорскими почестями. Но голову Константина султан Магомед распорядился выставить на всеобщее обозрение на константинопольской площади Августионе. Фома Палеолог с двумя сыновьями и дочерью нашел убежище в Риме.
      Теперь Ватикан не сомневался не только в редкой образованности подросшей Зои, в ее уме. Все знали о честолюбии и властолюбии, о ее страстном желании вернуть себе блеск императорского могущества. Итальянский летописец записывает под 1470 годом: «Папа льстил себя надеждой, что девушка склонит супруга к принятию обрядов римско-католической церкви, в которых она была воспитана у апостольского престола».

      Посольский приказ в Кремле. 1591 г. Фрагмент рисунка «Подъем Большого колокола в Московском Кремле».
 
      Непростая миссия была поручена греку, кардиналу Виссариону. Виссарион, в свою очередь, находит подходящего, с его точки зрения, грека Юрия, который в феврале 1469 года направляется в Москву с предложением руки наследницы хотя и не существующего, но все равно великого Византийского престола.

      Той же зимой, 11 февраля [1469], пришел к великому князю из Рима от кардинала Виссариона грек, по имени Юрий, с грамотой. В ней же написано, что есть в Риме дочь деспота Морейского, Фомы Ветхословца (Палеолога)... по имени Софья, православная христианка: «Если захочешь взять ее за себя в жены, то я устрою ее в твоем государстве. А сватались за нее король Французский и герцог Миланский, но она не хочет в латынство идти». Тогда же пришли и фряги, один по имени Карло, старший брат Ивану Фрязину, московскому денежнику (чеканщику монет), да племянник их, сын их старшего брата, Антоний. Князь же великий поразмыслил над этими словами и, посоветовавшись с отцом своим митрополитом Филиппом и с матерью своею и с боярами, той же весной, 20 марта, послал Ивана Фрязина к папе Павлу и к тому же кардиналу Виссариону, чтобы поглядеть царевну... Папа же оказал много чести послу великого князя Ивану Фрязину и отпустил его к великому князю с тем, чтобы отдать за великого князя царевну и чтобы тот прислал за ней бояр своих.
      Симеоновская летопись

      Как во всех своих делах, хитрый, осторожный и расчетливый Иван III Грозный не спешил. Сватовство затянулась на целых три года. Великий князь медленно, упорно собирал русские земли. Видел, как слабели удельные княжества, но за меч брался, как и отец, неохотно. В 1463 году присоединил к Москве Ярославское княжество. В 1471-м наголову разбил у реки Шелони новгородскую рать – командовал московским войском князь Даниил Дмитриевич Холмский. Другую победу вскоре одержали москвичи под начальством князя Василия Шуйского над новгородцами на Двине.
      Московские летописцы готовы были сравнить эти успехи с победой Дмитрия Донского на Куликовом поле: новгородцев из-за их связей с Литвой обвиняли в измене православию. Вот только боролись на этот раз за чистоту православия под московскими стягами и татарские отряды. Великий князь по-настоящему ценил не столько воинскую приверженность вере отцов, сколько воинское умение. И платил за него рукой.
      И в своем собственном княжестве не стал считаться со старыми порядками. После смерти брата Юрия захватил себе весь его удел – Дмитровское княжество, хотя полагалось делить его между всеми оставшимися братьями. Железной рукой подавил все их возражения – ограничился несколькими мелкими волостями: отдал им «в утешение». Заключал любые договоры, если в них нуждался. Тем более легко расторгал, если необходимость отпадала.
      Знали ли правду летописцы, описывая историю великокняжеского сватовства, подчеркивая случайный его характер? Связи Москвы с итальянскими землями были стародавними и очень прочными. Еще в середине XIV века появился в Москве посол Ирынгей с гостями-сурожанами, потом были отстроены сурожские торговые ряды на нынешней Варварке, поселилась большая колония итальянских купцов и ремесленников.
      Как-никак Дмитрий Донской пожаловал Печорой Андрея Фрязина (итальянца – в буквальном переводе), но и раньше река находилась в феодальном держании дяди Андрея, Матвея Фрязина, и оба они торговали мехами. В XVI веке путь из Москвы до Венеции будет занимать всего 130 дней.
      Первое русское посольство в Италию направил Василий Темный в 1460 году в Милан и Рим во главе с греком Николаем Рали. И приветствовал посольство сам герцог Франческо Сфорца, пытавшийся создать вместе с русскими коалицию против турок.
      Отношения с папой Павлом II, сватавшим деспину вторую супругу, были и вовсе дружескими. Ведь это он дал послам великого Московского князя листы с разрешением «волно ходити до Рима и по всей земле Латынской и Немецкой, и Фрязской и по всем тем землям, которые земли под его папежество присягают, даже и до скончания века».
      Скорее всего, идея женитьбы на византийской царевне представлялась на редкость выгодной Ивану III Грозному, имея в виду выход Московского княжества в широкий мир европейских государств. Со своей стороны, Павел II надеялся на распространение католицизма, видя в Софье Палеолог надежную и умную союзницу. Именно поэтому его замысел полностью поддержал его преемник – Сикст.
      Не столько государственный расчет, сколько честолюбие побуждают Ивана III тут же отозваться на матримониальный проект. Не проходит и месяца, как из Москвы в Рим отправляется посол Московского великого князя – итальянец Фрязин Иван. Настоящее имя посла, лишь сравнительно недавно установленное учеными, было Джан Баттиста делла Вольпе. Дворянин из Винченцы. И – авантюрист.
      На Восток Джан Баттиста направился в поисках удачи. Побывал у татар. Перебрался в Москву. Принял православие, чем обратил на себя благосклонное внимание великого князя, и поступил к нему на службу монетным мастером. В этом качестве он и был избран на роль посла, которую сыграл на редкость удачно. В Риме делла Вольпе снискал всеобщую благосклонность тщательным соблюдением католических обрядов, никак не выдал своего перехода в православие и безо всяких на то прав надавал великому престолу множество обещаний по части обращения русских в католицизм.
      Сватовство состоялось. И Иван III вторично направил делла Вольпе в Рим, в 1472 году, на этот раз для того чтобы выступить заместителем Ивана III при совершении брачного обряда и привезти новую великую княгиню Московскую в Москву. 24 июня Зоя Палеолог отправилась в путь.

      Той же зимой [1472] великий князь, посовещавшись с отцом своим митрополитом Филиппом, и со своею матерью великой княгиней Марьей, и с братьями, и со своими боярами, послал Ивана Фрязина в Рим за царевной Софьей, 16 января, с грамотами и посольством к папе и к кардиналу Виссариону. А прежний папа Павел умер, и сказали им, что нового папу зовут Каллист. Когда же вошли они в те земли, то услыхали имя папы – Сикст, а не Каллист; и поразмыслив о том между собой, переписали имя (в грамотах) – Каллиста выскоблили, а Сикста вписали.
      Симеоновскоя летопись

      Из Рима поезд с невестой выезжает с невероятной пышностью. Кроме Ивана Фрязина с ней едут папский легат Антоний, греческий посол Дмитрий Траханиот, великое множество латинян и греков. Заранее разосланные по европейским странам папские грамоты обеспечивают им настоящий прием. На московские земли они въезжают через Колывань, как назывался Таллин, и Юрьев-Дерпт. И первый непонятный поступок невесты, нарушающий благообразие порядка, – Софья отказывается от приготовленной встречи в Пскове. Кто бы из русского боярства мог оправдать ее стремление как можно скорее оказаться в ЕЕ столице, рядом с венценосным супругом! А ведь византийская царевна понимает, что первое знакомство с великокняжескими послами складывается для нее неудачно. Пусть она не слышит, точнее, не понимает их ропота, но чувствует его смысл. Бояре возмущены, как и весь простой народ, что впереди огромного поезда едет облаченный в ярко-красные одежды папский легат, а впереди него везут огромное литое католическое распятие, тот самый пресловутый «кшиж», обращение к которому представлялось изменой и православной церкви, и родной земле. Ведь кругом идут разговоры об унии, делаются попытки утверждения униатской церкви.
      Много позже москвичи станут перебирать все дурные предзнаменования, которыми сопровождался приезд в Московское государство византийской царевны.
      Торжественный въезд в Москву не состоялся. Иван III Грозный готов был принять поезд во главе с легатом. Митрополит Филипп воспротивился: «Если же сделаешь так, чтобы ему честь оказать, то он в одни врата войдет, а я, отец твой, другими вратами из града выйду...» Началась ожесточенная торговля с послами, которые не хотели уступать. Все было решено вмешательством царевны Софьи. Это она распорядилась спрятать «кшиж» и выполнить все требования князя. Чего стоили все данные Римскому Папе обещания перед лицом возможности потерять престол! Лишиться всех тех почестей, к которым уже успела привыкнуть! Превратиться опять в почти нищую, никому не нужную приживалку при папском дворе!

      Загорелось в Москве, на Посаде, у церкви Воскресения, что на Рву, и горело всю ночь и на следующий день до обеда, и многое множество сгорело, одних церквей сгорело 25. А распространялся огонь от того места по берегу до церкви Воздвижения на Востром конце, и до Васильевского луга, и до Кулишек; а вверх от церкви Воскресения на Рву до церкви Вознесения, что на Рву, и до яра, и до каменной церкви Богоявления, и до церкви Воскресения на Дмитровской улице, а оттуда – до Евпатия святого, на Кушках же. Была же тогда и буря весьма сильная, огонь распространялся за восемь дворов и более, а с церквей и домов крыши срывало. Была же тогда великая истома и внутри Кремля, но... дул ветер со стороны города, и так спасся Кремль. Великий князь сам был тогда в городе и много потрудился во многих местах, бегая со многими детьми боярскими, туша пожар и разметая горящие бревна.
      Симеоновская летопись

      Ко времени приезда царевниного поезда в Москву, 12 ноября, город еще не успел отстроиться. Сплошное пепелище едва-едва прикрыл первый снег. А внутри Успенского собора, среди не отстроенных стен была наскоро сооружена деревянная часовня, где предстояло венчаться великокняжеской чете. Софья отказывается от отдыха. Превозмогает усталость от многомесячной дороги. Она согласна, она хочет венчаться немедленно. В день приезда. Великий князь не возражает. Молодых венчают сразу после обедни. А предзнаменования – что ж, они продолжались. В начале апреля, на 5-й неделе Великого поста, как скорбно повествует летописец, новый страшный пожар охватывает теперь уже Кремль. Вместе с многими дворами горят церкви, кровля кремлевских стен и сами укрепления. Погибают в огне Житный двор со всеми припасами и Патриарший двор. На следующий день уходит из жизни митрополит Филипп. Ему сооружают гробницу в недостроенном Успенском соборе, о завершении которого он молит перед смертью великого князя. Хоронили митрополита 7 апреля. А 20 мая рухнул Успенский собор. Обрушилась северная стена и своды – «грехов ради наших», как напишет летописец.
      По мнению строителей, все дело было в неправильно разведенной извести: она оказалась «неклеевитой». Верно и то, что в роковую для собора ночь случилось землетрясение – «трус в граде Москве», отчего «храмы все потряслись, и даже земля заколебалась». От трехлетней работы не осталось и следа. Пострадала и великокняжеская «венчальная» церковь. Правда, все ограничилось разбитым верхом. Вся утварь сохранилась, но на это никто не обратил внимания. Главным для всех был собор.
      Ради него великий князь посылает своего посла Семена Толбузина в Венецию, чтобы найти «лучшего мастера церковного». Отношения с Венецией и Миланом поддерживались самые оживленные. Во второй половине XV века в Италии перебывало одиннадцать русских посольств, а в Москве – четыре итальянских.
      Софья Фоминишна не собирается поддерживать ни папские притязания, ни интересы сородичей. Сразу после ее венчания с великим князем выясняется, что делла Вольпе по-настоящему был склонен предать не Рим – Москву. По секрету от князя он предложил венецианскому правительству свои услуги поднять на турок Золотую Орду, иначе – 200 тысяч конницы. Венецианский сенат тут же принял заманчивое предложение, а делла Вольпе взялся вместе с возвращавшимся в Москву русским посольством – кстати! – доставить доверенного человека к татарам.
      Только с приездом Софьи Фоминишны обман раскрылся. Иван III заточил делла Вольпе в Коломне, имущество его приказал разграбить, жену и детей выгнать из дома. Сам посол едва не поплатился жизнью за свою двусмысленную миссию. Но та же Софья Фоминишна помогла князю связаться с Венецией и выяснить подлинный смысл тайной миссии, насколько она могла повредить Московскому государству. Новая великая княгиня умела войти в доверие к осторожному и по природе своей недоверчивому внуку Софьи Витовтовны.
      Между тем Иван III усиленно собирает земли «под своей рукой». В год его свадьбы с Софьей умирает брат, князь Дмитровский Юрий. Весь его удел Иван III забирает себе, не пожелав, по обычаю, поделиться с другими братьями. Покорив с братьями Новгород Великий, он не дает им участия и в Новгородской волости. Именно к Новгороду он применяет систему массовых выселений. Но только так называемые житые люди выводятся не в отдаленные края, а в Москву.
      За один 1488 год таких переселенцев оказалось в столице больше 7 тысяч человек.
      От опытных торговых людей Москве всегда был «ино прибыток». Памятью о них остались названия лиц – Псковская горка на Варварке и Вознесенский переулок на Большой Никитской. Это переселенцами из Новгорода и Пскова была первоначально построена церковь, ныне называемая Малым Вознесением.

      «Сигизмундов» план. Фрагмент: Кремль и Китай-город.
 
      Под все усиливающимся давлением Москвы присоединяется к столице Ярославль – тамошние князья не смогли не уступить своих прав «старшему брату». Затем Ростовские князья продали Ивану III остававшуюся за ними половину Ростова Великого. Чтобы сохранить свою независимость, деверь Ивана III, Тверской князь Михаил Борисович женится на внучке Литовского князя Казимира, заключает с ним военный договор. Но и ему приходится бежать в литовские земли. Тверь переходит под власть Москвы. Та же участь ждет Верею, последний князь которой, понимая всю бессмысленность попыток сопротивления Ивану III, выбирает жизнь на Литовских землях. В этой жестокости действий великого Московского князя, его неумолимости современники готовы видеть влияние византийской царевны. Она же становится подлинным посредником между появляющимися в Московском государстве итальянскими инженерами и государем – так все чаще начинают называть великого князя.
      Белокаменные стены Кремля, возведенные Дмитрием Донским, за сто лет существования обветшали и требовали постоянного поновления, особенно со стороны Неглинной. Но главное – Кремль нуждался в новой и более совершенной системе оборонительных сооружений. Слишком многое изменилось в военном деле, в видах и возможностях огнестрельного оружия. В планах перестройки учитываются все новинки техники: от нового строительного материала – кирпича до последних открытий западноевропейских инженеров. Славой лучших пользуются выходцы из северных областей Италии. Именно они и приглашаются в Москву через десять лет после свадьбы Софьи Фоминишны.
      Фрязины (итальянцы) Антон и Марко Руффо начинают с самой опасной для москвичей надречной стороны, откуда обычно появлялись шедшие по Ордынской дороге кочевники. В 1485 году первой закладывается «стрельница у Шишковых ворот» – Тайницкая башня. Она становится своеобразным памятником присоединения к Москве Твери. Двумя годами позже Марко Руффо закладывает угловую со стороны Васильевского спуска – Беклемишевскую, или Москворецкую, башню, а Антон Фрязин переходит к сооружению угловой от устья Неглинной – Свибловой стрельницы, переименованной при первом из династии Романовых в Водовзводную. Всего за пять лет появляются по южной стороне еще четыре башни и соединившие их стены. В 1490 году южная сторона была полностью завершена.
      Эксперты из числа славившихся своим строительным мастерством псковичей уклонились от восстановления Успенского собора. Направленному к венецианскому дожу русскому послу Семену Толбузину было поручено найти в Италии самого опытного строителя – мастера «камнесечной» хитрости. Выбор пал на архитектора и инженера из Болоньи Аристотеля Фиораванте. Предложенное ему жалованье составляло немыслимую по тем временам сумму – 2 фунта серебра в месяц. В марте 1475 года после четырехмесячного пути архитектор с сыном Андреем и «паробком Петрушкой» прибыл в Москву.
      Слава Аристотеля не была выдуманной. Это он совершает ряд настоящих инженерных чудес – передвигает в Болонье колокольню Святого Марко, выпрямляет в городе Ченто покосившуюся колокольню, восстанавливает арки древнего моста в Павии, проектирует и проводит Пармский канал. И это не считая строительства многочисленных замков и зданий на землях Миланского герцогства. Инженерный талант и успехи Фиораванте побуждают некоторых наших историков видеть его руку, расчет в самой планировке Московского Кремля.
      Аристотель отказывается использовать остатки Успенского собора. Полностью очищает строительную площадку. Организует за Андрониковом монастырем, в Калитникове, кирпичный завод по производству нового по форме и очень твердого после обжига кирпича. Предлагает рецепт отличавшейся высокой вязкостью извести, делает под собор фундамент глубокого заложения и вводит смешанную кладку кирпича и блоков белого камня. Притом он не делает из своих приемов секретов, но обучает им местных каменщиков.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.