– Была предовольна, да батюшка к себе в Шурово забрал. Так что позвольте откланяться.
      Художник гостя до лестницы проводил. Возвращается медленно. Руками большими белыми за дверной косяк ухватился. Передохнул. Опять в путь пустился. К мольберту подошел, полотно накинул.
      – Может, чайку попьете, Александр Александрович. Я и сам-то после работы с удовольствием бы выпил, и вам, сударь мой, на пользу: бледны вы очень.
      – Что вам о чужих недугах толковать, Дмитрий Григорьевич! Вам, вижу, своих хватает.
      – Хватает, батюшка, ой как хватает. Ревматизм проклятый руки-ноги изломал. Иной день так возьмется, что хоть в голос кричи. Сказать стыдно: писать стал сидя, как портреты доводить приходится. Слава богу, руки-то еще ничего, а колени... Что это я разболтался, хуже Агапыча. Ко мне-то вы как, Александр Александрович, с визитом или по делу?
      – Угадали, Дмитрий Григорьевич, – по делу и очень срочному.
      – Всегда рад служить, если сил хватит.
      – Я к вам с заказом, Дмитрий Григорьевич.
      – С заказом? Кого же хотите, чтобы написал?
      – Меня, сударь, меня самого.
      – Что ж, дело хорошее. Только покуда я справлюсь...
      – То-то и оно, Дмитрий Григорьевич, спешить мне надо. Очень спешить. Потому и просить вас хочу поторопиться.
      – Вот это труднее.
      – Знаю, все знаю! Но вы и меня поймите – срок мой болезнью назначен. Ее не обманешь, отсрочки не выпросишь.
      – О, Господи... Что уж вы сразу так. Бог милостив.
      – Всему свой срок приходит, Мастер. Вам ли этого не знать. Да и обстоятельства тут такие. Завещать мне портрет одной персоне надобно, а она со дня на день в Россию прибудет и, Бог весть, надолго ли задержится. Так ли, так ли – все равно спешить надо. Неужто бы мне самому портрет запонадобился. Было время, может, и было на что посмотреть, а теперь что – память одна.
      – Будь по-вашему, Александр Александрович. Сердечно вы меня огорчили, но приказывайте – когда начинать будем.
      – Да если бы вы могли, Дмитрий Григорьевич, хоть сейчас. Не скрою, мне путь до вас вечностью показался: боль не милует. Лишний раз из дому не выбираться.
      – Сейчас так сейчас. Юшка! Агапыч!
      – Может, вам не под силу будет, Дмитрий Григорьевич, после первого-то сеанса?
      – Ну, чего там себя баловать – выдюжу. Юшка, краски готовить будешь. Агапыч, Платошу приведи – холст мне чистый нужен. У той стенки вон должен стоять, что для госпожи Размаевой приготовлен. Для нее другой натяните. Поторопись, поторопись, Агапыч!
      – Только просьба у меня к вам, Дмитрий Григорьевич, будет.
      – Говорите, сударь мой, говорите. Сидеть ли, стоять ли намерены, в антураже каком. Костюм позже мне со всеми мелочами пришлете. Пока мне лишь общее сходство наметить надобно.
      – Сидючи, Дмитрий Григорьевич, ровно бы в кабинете моем. У библиотеки. Книжки я вам позже пришлю. Да, и еще. Чтоб в руках у меня книжка была. Я тоже ее пришлю. Может, читали когда «Валери».
      – Отлично, сударь мой, отлично. Мы и тут вас как в кабинете устроим. Пока другую книжку возьмете. Для рисунку.
      – Нет, зачем же. «Валери» у меня с собой.
      – Коли память мне не изменяет, сочинение госпожи Криденер?
      – Читали вы ее, Дмитрий Григорьевич?
      – В свое время читал, а спросите сегодня, поди и не перескажу. Да, а была она на французском диалекте. Может, кто потрудился – перевел?
      – Да нет, не перевел. Я вот хотел, да до конца дело не довел. Отдельные главы сделал, а другие и не брался. Не мешаю ли я вам своей болтовней?
      – Напротив, сударь мой, напротив. Когда сходство ищешь, оно хорошо, что человек о своем говорит. Так что же вы это заленились с сочинением баронессы? Помню, кто только его не читал. Еще дамы туалеты «а ля Валери» носили, ленты лиловые, прически «а ля Валери» куаферы делали. А вы заленились!
      – Можно и так назвать. Впрочем... Не хотите ли, Дмитрий Григорьевич, я вместо разговору свой перевод почитаю. Хотя бы самое начало.
      – С превеликим удовольствием, батюшка. Только не откажите, час от часу глаза на меня подымайте. А так прошу вас.
      «Любезный друг! Если бы не клятвенное обещание писать тебе каждый день (да и что остается еще в моем положении!), я не взялся бы сегодня за перо. Деревенская жизнь однообразна, а события ее так ничтожны, по сравнению с городскими, что невольно умолкаешь, не успевши начать рассказа. Куры, утки, петухи, поющие зорю, поспешающие в горы за своим пастырем, перебранка служанок во дворе – вот и все актеры театра, который доставляет вид из моего окна. Не скрою, я рад и этому развлечению.
      Дела по имению, изрядно расстроенному покойным батюшкой и перезаложенному, не веселят да и не даются мне, как тупому ученику, которого наставник тщетно пытается вразумить скучными, хоть и полезными предметами. О возвращении в ваш дружеский круг мечтать пока не смею. Все решится – вообрази себе! – будущим летом, или урожаем. Виноград, чьим кистям еще предстоит налиться янтарным соком, перебродить в огромных бочках и превратиться в утехе человеческой в живительную влагу, владеет моей судьбой. Вряд ли все эти скучные материи могут занять тебя. Впрочем, и у нас случаются забавные происшествия, способные если и не затронуть сердце, то хотя бы занять воображение.
      Вчера, собираясь на обычную свою утреннюю прогулку, я услышал от доброго моего Росвейна, что в замке Од появились жильцы. Замок Од отстоит от моего обиталища в трех верстах. Его угрюмая громада высится на прибрежной скале, густо поросшей древними вязами и терновником. Единственная дорога, ведущая к подъемному мосту, поросла травой. Кованые ворота покрылись ржавчиной. На дне пересохшего рва лягушки устраивают вечерами свои несносные хоры.
      Говорят, что свирепый барон, чей род не одно столетие владел этими землями, умер здесь в полном одиночестве, в одну из ненастных осенних ночей. Смерть его осталась незамеченной соседями. Вернувшийся из дальних краев сын застал у давно погасшего очага лишь облаченный в истлевшие одежды скелет. Молодой барон предал с должными почестями земле прах своего отца и поспешил оставить родные края, предпочтя чужбину мрачным преданиям семейного гнезда. Тому прошло немало лет...
      Росвейн ничего не мог прибавить к скупым известиям, сообщенным женщинами из соседнего селения, которым довелось мыть и чистить некогда покинутое жилище.
      Признаюсь, замок Од невольно занимал мои мысли, пока иноходец крупной рысью нес меня по росистому лугу. Утро было туманным. Темные облака за рекой предвещали непогоду. Ненастье не заставило себя ждать. Резкий порыв ветра взметнул кучи земли. Глухо застонали деревья. Удар грома сотряс землю. Пронзительное ржанье поразило мой слух. В свете молний белая кобыла с всадницей вылетела из леса и помчалась к реке.
      Надо тебе сказать, что берег Эльмара здесь крут. Стремнина у его подножия полна водоворотов. Я дал шпоры иноходцу и, почти ослепнув от хлынувшего ливня, бросился наперерез всаднице. Конь мой действительно хорош – единственное сокровище, которое удалось спасти от распродажи отцовского состояния. В последнее мгновенье, у самой кручи, я успел перехватить поводья белой лошади. Кобыла взметнулась на дыбы и остановилась.
      „Я обязана вам жизнью“, – сказала незнакомка. Слова после пережитого страха давались ей с трудом, грудь бурно вздымалась. Право, я не сумел бы сказать, была она хороша собой или дурна.
      „Я обязана вам жизнью...“
      „Густав де Линар“, – поспешил представиться я.
      „Граф“, – добавила она.
      „Вам знакомо мое имя?“
      „Мы соседи, – отвечала незнакомка. – А теперь еще раз благодарю и прощайте“.
      Она тронула поводья, и успокоившаяся лошадь пошла в галоп».
      – Отличнейший перевод, Александр Александрович, отличнейший. И, я так полагаю, переводчик сообщил оригиналу новые достоинства. Какая досада, что вы не довели свой труд до издания. А, кстати, мне вспомнилось, как когда-то батюшка Николая Андриановича успешно начинал свою службу с переводов.
      – Для меня новость, что Грибовский-старший всерьез занимался литературой.
      – Как же, как же! Его сам Гавриила Романович Державин похвалял за язык легкий, непринужденный. Гавриил Романович частенько о сем студенте Московского университета у Львовых толковал. А уж когда Андриан Моисеевич свой перевод повести господина де Бакуляра д’Арно «Опасности городской жизни» выпустил, забрал его к себе в Петрозаводск да сразу казначеем приказа общественных денег и назначил. Вот какую ему службу перо сослужило!
      – А впрочем, сочинения д’Арно я в те поры читал, и с превеликим удовольствием. «Испытания чувств», «Услаждения человека чувствительного», «Полезные досуги».
      – Вот-вот, и все они в переводе Андриана Моисеевича.
      – По службе своей тогдашней, дипломатической, довелось мне многое о господине д’Арно узнать. Знаю, что вел с ним переписку сам Фридрих Великий, к себе приглашал. Господин д’Арно у него в Берлине целый год провел. Потом в Дрезден советником французского посольства отправился. Во Франции во время террора в тюрьму попал. Да он уж больше десяти лет назад умер.
      – Тогда у нас толковали, что господин д’Арно больше об ужасах всяческих писать любил. Николай Александрович Львов очень его за это порицал.
      – Да, ваша правда, от его рассказов кровь в жилых подчас стыла. Мне довелось их читать с одной юной особой, так она подчас вскрикивала от страха. Чего стоило ее успокоить...
      – Вы не были женаты, Александр Александрович?
      – Женат? Что за идея!
      – Почему же?
      – Но... скорее всего, я не создан для семейных радостей.

* * *

       Дом Левицкого. Мастерская художника. Входит Якимыч, позже А.А. Стахиев.
      – Батюшка Дмитрий Григорьевич, барыня узнать велела, когда обед подавать прикажете: по обычаю аль попозже.
      – Попозже, Агапыч, попозже. Сам видишь, погода какая стоит. Свет ясный, ровный – только бы писать да писать.
      – Оно так и сказал барыне: не иначе Дмитрий Григорьевич писать станет. Была бы работа.
      – Есть пока, грех жаловаться.
      – Вчерась каково господин Грибовский портрету-то своему радовался. Уж таково-то расхваливал.
      – Верно, понравился.
      – Вашей работе-то, батюшка, да не порадоваться. А и то сказать, не всегда верна пословица: яблоко от яблоньки недалеко падает. Андриана Моисеевича сынок, да совсем другой человек. Уж на что папаша-то ловок был, а этот что твоя красна девица. Стеснительный да обходительный.
      – И то правда, Агапыч.
      – Ой, Господи, да как же я вас, Александр Александрович проглядел. Вот старый пень: коляски недослышал!
      – Не казнись, старик, я коляску у шляхетного корпуса оставил. Пройтись решил.
      – Стало быть, получше себя чувствуете, Александр Александрович? Значит, поработаем сегодня, а то перерыв большой получился.
      – Знаю, что виноват, Дмитрий Григорьевич, да так вышло. Не так на здоровье жаловаться надобно, как новостями всякими отвлекся.
      – Дай Бог, чтоб хорошими.
      – Да ведь у каждой медали две стороны бывает. Кстати, слыхали, госпожа Криденер приезжает. Теперь уж самая верная весть. Сам государь император пригласить баронессу изволил. Благоволит к ней очень. Беседовать подолгу любит.
      – Сказывали мне, до светских утех баронесса не охотница. Все больше философические разговоры ведет.
      – Да, меняют людей годы.
      – Это вы о ком изволите?
      – Хоть о Грибовском. Отце, конечно.
      – А я подумал, о баронессе отозвались.
      – Откуда бы мне госпожу Криденер близко знать. С супругом ее точно работать по иностранным делам приходилось, не более. А с Грибовским, помнится, такие истории случались.
      – Случались, ничего не скажешь. Гавриил Романович Державин тогда же в Петрозаводске из какой истории его спас: до денег казенных, непутевый, добрался.
      – Не успел за службу приняться, и растрата?
      – Да какая! А чтоб Гавриилу Романовичу обязанным не быть, в походную канцелярию Григория Александровича переметнулся. За декорации потемкинские принялся – деревни до поля картинами уставлять. Государыня императрица в те поры в Крым собиралась. Так Потемкину лучшего помощника было не сыскать: театр на пустом месте устраивать.
      – Что ж, снова растрата.
      – Ваша правда. А от Светлейшего соглядатаем в канцелярию графа Зубова назначен был.
      – И благодетеля своего тут же и позабыл.
      – Так он в большую силу вошел: за фаворита все вопросы решать стал. В покои государыни по этому случаю допущен был, и иностранную почту подносил, и указы составлял, а там и былое место Гавриила Романовича занял: статс-секретарем императрицы у принятия прошений.
      – Говорят, взятки брал, как никто.
      – Говорят. Да только недолго ему карманы-то набивать довелось. При государе Павле Петровиче сразу в крепость угодил.
      – В крепость? Так государя разгневал?
      – Что в крепость – сначала в Петропавловскую, а там и в Шлиссельбургскую! Не вступи на престол ныне здравствующий государь, так бы ему там и гнить до скончания века. Не знаю, правда ли, будто госпожа Криденер за него хлопотала. Уж не переводы ли старые вспомнила? Да нет, шучу, конечно. Она, поди, их и не знала. Хотя все толкуют, будто характер у нее непростой.
      – Мало ли что говорят. Может, мне, Дмитрий Григорьевич, еще перевода моего почитать? И вам разговорами от дел отвлекать не буду.
      – Премного обяжете, сударь мой.
      «Приглашение застало меня врасплох. Барон В. просил меня оказать ему честь быть на званом ужине и танцах. Бал и ужин в замке Од! Любопытство мое было разожжено.
      Правда, немалой помехой служил мой слишком давно не обновлявшийся гардероб. Ты знаешь, как редок порядочный портной в столице, о чем же говорить в нашем сельском захолустье. Пересмотр галстухов и жилетов занял у меня без малого целый день – я не хотел показаться ни старомодным, ни стесненным в средствах. Да простит мне Бог это невинное тщеславие! Не имея ни лакея, ни грума, я предпочел фаэтону своего верного иноходца и приспособил все доступные ухищрения туалета к верховой езде.
      Должен признаться, метаморфоза с замком поразила меня. Дорога была старательно расчищена и у моста густо посыпана песком.
      Окружающий лес словно лишился своей былой угрюмости. Ворота, сверкающие и, казалось, вчера окованные, были приветливо распахнуты, и толпа нарядно одетых слуг поспешила принять повод и помочь мне спешиться. На верхней площадке устланной ковром и уставленной редкими цветами лестницы дворецкий в бархатном камзоле и шелковых чулках осведомился о моем имени и громко сообщил о нем собравшимся, услужливо распахнув двери зала.
      Гостей было множество. Некоторых я встречал в столице. Другие были мне незнакомы. От толпы отделился сухощавый невысокий мужчина, почти старик, в парике и с лорнетом. „Граф, вы оказали мне неоценимую услугу прежде, чем я имел счастие познакомиться с вами“. Я поклонился с некоторым недоумением. „Без вашей смелости неосмотрительность баронессы могла стоить ей жизни“. Моя незнакомка – его жена! Нерасцветшая юность и рассыпающаяся в прах старость – разве мало в жизни таких противуречий!
      Барон церемонно подвел меня к своей жене. На баронессе было белое платье без украшений, прозрачная шаль скрывала белизну плеч. На руке, которую она мне протянула для поцелуя, темнело одно тонкое железное кольцо. Наши глаза встретились.
      „Валери, – обратилась к баронессе дама в свисавшем к плечу бархатном берете по последней испанской моде. – Ваша карточная партия составилась“. Баронессе едва кивнула мне и направилась к дверям. „Валери“, – повторил про себя я.
      Как видишь, любезный друг, происшествие во время грозы получило свое продолжение. Надолго ли, спросишь ты. Поживем – увидим, как говорят любезные твоей душе французы!»
      – Отдохните, отдохните, сударь мой. Вон даже голосом ослабли. А покуда я вам свою историю продолжу или дополню, если угодно. Про господина Грибовского.
      – Вижу, он занимает ваше воображение.
      – И то верно. Дела у меня с родственником Андриана Моисеевича. Который нынче губернским прокурором в Полтаве.
      – А вы, что же, с Полтавой отношений не прерываете? Мне казалось, вы и дорогу в Малороссию забыли.
      – Как можно, сударь мой. И родина, и родных немало, да и землица кое-какая после батюшки досталась. Потому и пришлось хлопотать. Да, видно, из Петербурга туда не дотянешься. Придется самому ехать, только бы с силами собраться.
      – Так что же вы рассказать хотели, Дмитрий Григорьевич, какую историю?
      – А ту, что не сразу при государе императоре Павле Петровиче господин статс-секретарь в крепости оказался.
      – Вот и мне казалось, что его лишь из столицы выслали.
      – То-то и оно. Поначалу, как всех, кто государыне Екатерине Алексеевне служил. Сколько месяцев прошло, когда открылось, что Андриан Моисеевич будто бы картинами и разным имуществом из Таврического дворца попользовался. Так ли, нет ли, кто знает. Главное – против него свидетельства нашлись, что казенных крестьян на свои земли переселял. Еще при Светлейшем князе Потемкине начал.
      – Ну и прокурат переводчик наш!
      – Прокурат и есть, только допрежь всего в том, что откупиться сумел. Сумма набежала, сказать страшно. И за дворцовое имущество, и за крестьян до копейки с казной расплатился. За то и свободу получил.
      – Дотла разорился?
      – Полноте, батюшка! Какое разорение. Напомнить вам хочу, как живал-то перед тем Андриан Моисеевич.
      – Что ж, дом один из богатейших в Петербурге. Сам не бывал, а от людей слышал.
      – Повар первостатейный, из Парижа выписал. Кондитер итальянский – государыне позавидовать. Что ни день – празднества, фейерверки. А уж истинное чудо – оркестр. Лучших музыкантов изо всех домов петербургских переманил. Столько платил, что из дворца к нему бежать собирались.
      – Позвольте, позвольте, да ведь он и сам с оркестром игрывал.
      – А как же! Больше всего скрипкой своей гордился – Страдиварий настоящий, и порухи от его смычка сему знатному инструменту не было. Великолепно, доложу вам, играл. Преотменный музыкант был. Такого заслушаешься! Еще до государыни покойной слухи о его мотовстве доходили, да все ему прощалось.
      – А что же с Шлиссельбургом случилось?
      – Ну, уж тут иная история началась. Вышло по документам, что распродал господин Грибовский в Малороссии немало казенных земель.
      – Еще и это!
      – Да-с. Потому ныне благополучно царствующий государь освободить-то узника освободил, а на государственную службу дорогу ему закрыл. Амнистия, как известно, не оправдание. А об оправдании и речи быть не могло. Вот тут-то Андриан Моисеевич и переехал в Москву, будто фрондировать начал. Как же вы, Александр Александрович, истории его не знали? Будто на отлюдьи жили.
      – Так случилось, Дмитрий Григорьевич. Я не искал общества, и общество не искало меня. Не желаете ли, чтоб я продолжил чтение?
      – Так у вас, сударь мой, и продолжение есть?
      – Случайно в карман положил...
      «Робкая птичья трель прорезала предрассветную тишину. Ей ответила другая, более уверенная. Третья, и все вокруг заполнилось ликующим пением. Первые лучи солнца упали на верхушку старого вяза у окна спальни. Бледно-серое покрывало неба стало покрываться голубизной. Валери нетерпеливо поправила подушки, зажмурила глаза. „Вы не спите? – раздался голос вошедшего в спальню барона. – Я хотел сообщить вам, что отправляюсь на охоту к герцогу Д. и вряд ли вернусь ранее чем через два дня. Герцогские охоты всегда так продолжительны. Постарайтесь не скучать“. Дверь затворилась.
      „Мой муж, – подумала Валери. – Барон – мой муж. Как странно“. Хотя она была замужем уже три года, удивление нет-нет да и возвращалось к ней, слишком неожиданно и просто совершился их брак, признанный всем светом самым счастливым.
      Три года назад она готова была жалеть о монастырском пансионе, где провела свое детство. Но настало время подумать об устройстве ее судьбы, и отец, хотя и без большой охоты, приехал забрать выросшую дочь у монахинь. Дома ее появление ничего не изменило и никого не обрадовало. Мать часто выезжала: в свои сорок лет она была все еще хороша собой и предпочитала поклонников радостям семейного очага. Отец был занят делами и карточной игрой. Обычно он засиживался за зеленым сукном всю ночь и приезжал на рассвете, когда Валери, приученная строгими монастырскими порядками, уже вставала. Тем не менее мать позаботилась о ее туалетах, отец – о драгоценностях и новом выезде. Появление новой невесты в свете не прошло незамеченным. Валери была хороша собой и могла рассчитывать на неплохое приданое. Тетки пророчили ей успех. Но уже после третьего бала в их доме показался барон. Его переговоры с отцом, по-видимому, прошли успешно, потому что в свете он начал оказывать ей подчеркнутое внимание. Валери была польщена. О бароне говорили, его успехи у женщин пересказывали, самые модные красавицы на него заглядывались. Годы, казалось, обошли его стороной, а две жены, которых он успел похоронить, придавали ему таинственный ореол Синей Бороды.
      Барон не замедлил сделать предложение родителям и получил согласие. В тот вечер родители сочли возможным в первый раз оставить их одних. „Вы согласны стать моей женой? – спросил барон, взяв ее за руку. – Ваше сердце никем не занято? Я не хочу быть насильником“. Валери покачала головой. „Тем лучше, хотя я все равно добился бы вашей руки“. Его уверенность заставила ее залиться краской. Барон держал в руках прелестное кольцо и бриллиантовый браслет – чудо ювелирного искусства. Голосом, едва слышным и неуверенным, запинаясь от робости, Валери попросила его несколько повременить, дать ей подумать. „Зачем? – возразил барон. – Поверьте, я не буду докучать вам своим присутствием. У вас будет достаточно времени для размышлений, когда вы станете баронессой. Я не люблю откладывать задуманное“. Через неделю состоялось их венчание».

* * *

       Петербург. Дом баронессы Криденер. В гостиной баронесса, А.А. Стахиев.
      Лакей в светлых, по английской моде, гетрах и куцем сюртучке приоткрыл белую штофную портьеру. Немолодая женщина в обложенном кожаными подушками высоком кресле не шелохнулась.
      – Мне неприятно, что пришлось посылать за вами, милостивый государь. Вы не хотели меня видеть? После стольких лет вами могло бы руководить простое любопытство.
      – Напротив, баронесса. Я хотел вас видеть все эти годы, но ваши прощальные слова лишили меня надежды на встречу.
      – Они были подсказаны обстоятельствами, оставшимися в далеком прошлом.
      – Однако они свидетельствовали о вашем гневе. Я не хотел вызывать его вновь.
      – Мне нет нужды судить о ваших побуждениях. Вы были вправе поступать, как считали нужным. Наши дороги разошлись, и каждый проживал, как говорят французы, свою жизнь. Что вы знали о моей? Вы интересовались ею?
      – Это не всегда удавалось. Я прочел ваши романы «Алексис», «Элизе». Мне живо напомнили «Максимы» Ларош Фуко «Размышления дамы-иностранки».
      – Вы могли бы добавить, что отдали им предпочтение перед Ларош Фуко. А впрочем – я ничего не знала о вас. После того как вы так внезапно покинули службу у барона, вы служили?
      – Немного и не слишком успешно.
      – Вы нуждались в средствах?
      – О, нет. Состояния, доставшегося от матушки – она из семьи Демидовых...
      – Тех, которым, помнится, принадлежит весь Урал.
      – Да, к одной из их ветвей. Ее состояния было достаточно, чтобы вести скромную, но вполне достойную жизнь.
      – Ваш туалет не согласуется с вашими словами: вы в курсе парижских новинок.
      – Простите мне эту слабость.
      – Скорее, достоинство в человеке ваших лет. Вы женаты?
      – У меня есть сын.
      – Ах, так. Вы счастливый отец – у вас есть и дочь.
      – Дочь? Что вы имеете в виду?
      – Моя Жюльетта родилась в сентябре 1785 года.
      – Боже мой! Не значит ли это, что, отказывая мне в моем чувстве...
      – Да, я носила ее под сердцем.
      – И ничего не сказали!
      – Зачем? Я действовала не только в своих, но и прежде всего в ее интересах. Она должна была унаследовать титул и немалое состояние Криденеров.
      – А барон...
      – Что барон?
      – Он знал?
      – Полагаю. Ваше признание вывело его из заблуждения, если он в таковом и пребывал.
      – И что же?
      – Вы ждете драмы? Ее не было. Как светский человек, и притом по-настоящему просвещенный, барон не вел со мной подобных разговоров.
      – Вы не уверите меня, что Иван Федорович не любил вас.
      – Конечно, любил. В какие-то годы. Всякое чувство похоже на сладкий дурман весеннего сада на рассвете. Солнце встает, и туман рассеивается. Все перестает казаться сказочным, хотя и не теряет своих истинных материальных ценностей. Я возвращалась к барону после каждого своего очередного увлечения. Он настаивал на этом, а я не могла не быть благодарной ему за отеческие попечения о Жюльетте. Так было после академика Суарда и гусара де Фрежвиля. Труднее всего барону достался Гара, знаменитый Гара. Почему-то связь с певцом, которого знала и ценила вся Европа, его шокировала.
      – В этом ряду не было места для секретаря посольства.
      – Ничего удивительного. Там были любовные приключения, в отношении секретаря все представлялось много серьезнее.
      – Полноте, баронесса. Супруга посла обратила свое внимание на ничтожного служащего только потому, что имела всего восемнадцать лет.
      – Вы хотите сказать, она любила не секретаря, а свои восемнадцать лет? Идея для романа. Но я их больше не пишу. Любить свои годы – но в этом, пожалуй, смысл любого первого чувства. Но оставим романтические рассуждения поэтам. Не они руководили сегодня мною. Я сочла нужным представить вас Жюльетте.
      – За что я сердечно вам благодарен.
      – Она должна знать своего отца.
      – Вы хотите ей все сказать?
      – Что вас удивляет? Знала же императрица Екатерина Великая своего подлинного родителя. Господин Бецкой постоянно находился рядом с ней.
      – Только не на официальных приемах.
      – Вполне справедливо, иначе фамильное сходство становилось слишком очевидным. Зато в остальном императрица могла положиться на «гадкого генерала», как она шутливо называла господина Бецкого в своей переписке с Дидро.
      – Но государыня в последние годы явно тяготилась им.
      – Что ж, господин Бецкой постарел и явно потерял чувство меры – он стал слишком навязчивым. Надеюсь, с вами этого не произойдет.
      – Не понимаю этого сравнения, баронесса.
      – Все очень просто. Жюльетта приехала в Россию, чтобы здесь остаться. Вопрос о службе барона Беркхейма решен государем положительно. Моей маленькой баронессе может понадобиться дружеская поддержка.
      – Но вы же не собираетесь расставаться с дочерью?
      – Дело не в моем желании, а в обстоятельствах. Не знаю, как долго государь император пожелает меня терпеть в своем ближайшем окружении.
      – Вы шутите, баронесса! Государь не может обходиться без общения с вами. Об этом все говорят.
      – Не мог обходиться. Любое увлечение растворяется в повседневности, что ж говорить о политических играх. Государь должен и будет применяться к обстоятельствам, а я не изменю своим убеждениям. Волей-неволей мои советы станут докучными.
      – Я всегда удивлялся беспощадности ваших суждений, баронесса. Кажется, вы никогда не испытывали снисхождения.
      – И к себе – в первую очередь. Что же тут достойно удивления? Мы живем в заданных обстоятельствах и, если и можем их изменять, то только благодаря трезвой их оценке.
      – Но чувства...
      – Их тоже приходится принимать во внимание. До некоторой степени. Так вот, вам предстоит стать добрым ангелом вашей дочери.
      – Ваш расчет неверен, баронесса.
      – Вас не радует возможность общения с Жюльеттой?
      – О, нет, дело не в этом. Мой век отмерен, и очень короткой мерой.
      – Полноте, что за нелепые предчувствия.
      – Не предчувствия – приговор врачей.
      – Это так серьезно?
      – Да, баронесса. И зная об этом, я даже решился заказать перед вашим приездом свой портрет, чтобы, если вам придется задержаться, вы могли хоть так бросить на меня взгляд. Портрет готов, и на мой вкус – он превосходен. Может быть, еще и потому, что писал его близкий мне по духу человек.
      – Кто же?
      – Вряд ли вы вспомните его имя, хотя в вашей юности он уже был знаменитостью, – советник Академии художеств Дмитрий Левицкий.
      – А что за родственность взглядов?
      – Он мастер ложи.
      – Я должна его увидеть. Что же касается портрета – он должен остаться в семье Жюльетты. Вот увидите, вы подружитесь с нею.
      – Я хочу вас просить о любезности, баронесса.
      – Слушаю вас.
      – Нельзя ли сделать так, чтобы мое свидание с баронессой Беркхейм не состоялось.
      – Вы чувствуете себя настолько чужим ей? Невероятно!
      – Нет, все иначе. Я болен, и разговаривая с нею, не хочу вступать в бессмысленную борьбу с моим недугом. Я покажусь баронессе не тем, каким бы хотел остаться в ее памяти, если уж вы решили раскрыть ей секрет ее рождения. Пусть все за меня скажет кисть художника. В портрет, в конце концов, можно вложить любые чувства. Все зависит от того, как на него смотреть.
      – Я не вправе настаивать. Пусть будет по-вашему, мой друг. Мой старый друг.
      – Кстати, господин Левицкий представил меня с томиком «Валери» в руках.
      – Бог мой! С каким же? Со вторым?
      – Нет, я слишком долго хранил вам верность, баронесса. Конечно, с первым.

* * *

       Петербург. Дом Левицкого. Баронесса фон Беркхейм, Левицкий.
      Дама высокая, стройная. В ротонде атласной – мех соболиный по краю переливается. На голове – шапочка соболевая, черной вуалью перекрыта. То ли по моде, то ли траур. Край чуть откинула перчаткой черной. Слуга в ливрее дверь попридержал, в прихожую хозяйку пропустил. Сзади остался.
      – Господин Академии советник дома?
      – А как же, ваше сиятельство. Как доложить прикажете?
      – Скажи, баронесса Беркхейм господина советника видеть желает. Беркхейм – запомнил?
      – Да вы, ваше сиятельство, не сомневайтесь. За мной пожалуйте, вот по лесенке.
      Шубку своему лакею скинула: стоит – не шелохнется.