А раз ни официального разоблачения, ни тайного следствия не последовало, оставалось едва ли не единственное правдоподобное объяснение: новосильцевский архив. Опубликованные материалы должны были в нем существовать. Ни Блудов, ни тем более Александр II не могли даже предположительно знать, скольким людям знакомо собрание Новосильцева, в скольких копиях существовала или, по выражению тех лет, имела хождение рукопись. Любые разоблачения повели бы в таком случае к опровержениям в России, Польше, за рубежом, к совершенно нежелательным подробностям. Тогда понятно упорное молчание Кабинета и не менее твердая позиция официальных историков: никаких ссылок на документальные источники.
      Зато донесения тайного сыска свидетельствовали о другом. О Таракановой начали говорить повсюду, слишком оживленно, слишком заинтересованно и совсем не так, как подсказывали Лонгинов и Мельников-Печерский. Авантюристка? Искательница приключений без роду и племени? Нет. Еще недавно полумифическая фигура перерастала в символ жертвы насилия, произвола, беззакония, всего беспощадного смысла самовластья. Был в разговорах и совершенно особый оттенок. Многие не хотели сомневаться в подлинности царского происхождения Таракановой. Недвусмысленное обвинение в захвате власти последними Романовыми явственно носилось в воздухе. Не просто самодержцы, пусть со всеми свойственными им методами насилия, но еще и самодержцы безо всяких на то человеческих и божеских прав.
      Положительно Блудов, тем более в своей роли министра внутренних дел, поторопился закрыть дело Таракановой. Почти сразу в «Чтениях» Общества истории и древностей российских появляется небольшая, на первый взгляд совершенно безобидная заметка – о браке Елизаветы Петровны с предполагаемым отцом Таракановой, Алексеем Разумовским. Всего только справка: самый что ни на есть законный церковный брак, а не какая-нибудь тайная связь. Источник сообщения не мог вызывать никаких сомнений – граф С. С. Уваров, в прошлом министр народного просвещения, ратовавший за полное уничтожение русской литературы, но, главное, человек архиконсервативных монархических взглядов, выдвинувший идею знаменитой николаевской триады: «самодержавие, православие, народность», способный обвинять даже Николая I в либерализме. К тому же С. С. Уваров через жену состоял в родственных отношениях с семьей Разумовских.
      Конечно, морганатический брак по своим правовым, юридическим возможностям не шел ни в какое сравнение с браком объявленным, союзом царственной крови. Но он, во всяком случае, снимал пятно любовной связи с репутации императрицы – немаловажное обстоятельство с точки зрения обывательской благопристойности. Формально Уваров беспокоился именно об этом, потому так подробно рассказывал обо всех обстоятельствах венчания и даже перечислял поименно слушателей своего рассказа в тот далекий день 1843 года, когда ему довелось быть в Варшаве гостем И. Ф. Паскевича-Эриванского и его супруги, двоюродной сестры А. С. Грибоедова. Мелкие, отвечающие действительности подробности всегда помогают убедительности главного. Только помимо репутации Елизаветы Петровны свидетельство Уварова затрагивало еще один достаточно существенный момент. Если бы в результате морганатического брака появились дети, их связь с престолом не подлежала бы сомнению. И такая связь приобретала особую значимость в случае существования специального завещания. Кстати сказать, именно на завещании и строила свои притязания «самозванка»!
      И Кабинет решается на совсем неожиданный ход. Почему бы не изобразить «самозванку» такой, какой она должна выглядеть? Наглядные уроки запоминаются куда лучше устных или словесных. Из заграничной пенсионерской поездки только что вернулся К. Д. Флавицкий, обязанный Академии художеств как бы авансом полученным званием профессора. За звание следует отблагодарить, в нем необходимо утвердиться для получения соответствующей должности в академических стенах. По всем расчетам, Флавицкий должен предельно точно выполнить поручаемое ему задание: княжна Тараканова в том варианте, который был предложен М. Н. Лонгиновым. Так случалось в академической практике достаточно редко, но в данном случае Флавицкому прямо предписывалось воспользоваться именно этим и никаким другим материалом.
      Что произошло с художником – не понял ли он смысла полученного указания, увлекся собственными поисками, дополнительными сведениями, которые могли пополнить картину событий далекого прошлого, или поступил совершенно сознательно, как его в том и подозревала академическая администрация? Вместо благонадежного Лонгинова источником художественного решения Флавицкого становится публикация в «Русской беседе», та самая, с которой началась публичная полемика. Осуждение и разоблачение сменяются симпатией и сочувствием. Преступница превращается в жертву, акт справедливости – в акт вопиющего беззакония и насилия.
      Метаморфоза проявилась слишком поздно. В канун открытия выставки удалять полотно молодого профессора не представлялось возможным. Огласка была неминуема. Единственную меру спасения предлагает сам Николай I, оповещенный специальным докладом. Вице-президент Академии художеств Г. Г. Гагарин сообщает ректору Ф. А. Бруни, что «император повелел в каталоге картин против произведения Флавицкого „Княжна Тараканова“ сделать отметку, что сюжет этой картины заимствован из романа, не имеющего никакой исторической истины». Неважно, что никакого романа подобного рода не существовало. Подогретая императорским гневом, Академия отказывается от собственного заказа и не покупает картины. Флавицкого ждут в академических стенах и другие репрессивные меры, и только ранняя смерть избавляет его от готовящихся неприятностей.
      Но, как обычно, то, что должно было осудить картину, способствовало ее невероятной популярности. Овеянная ореолом мученичества, императорского недовольства, она демонстрируется годом позже в Москве в залах местного Общества любителей художеств – первый случай выставки одной картины, которая собирает к тому же изо дня в день восторженные толпы зрителей. Ее становится неудобным не показать и на Всемирной выставке 1867 года в Париже уже как собственность П. М. Третьякова, и на Всероссийской промышленно-художественной выставке 1882 года в Москве. Только все это дело пусть и не слишком далекого, но будущего, а пока Кабинет торопится исправить собственный просчет. Необходима тактичная полупоправка-полукомпрометация, и для ее осуществления вновь появляется знакомая фигура М. Н. Лонгинова. Пусть он найдет способ объяснить излишне восторженной публике полную неоправданность подобных восторгов, пусть постарается восстановить то, что в представлении каждого благонамеренного обывателя должно стать единственной и неопровержимой истиной.
      Появившаяся в первой книге «Русского архива» за 1865 год статья так и называлась «Заметка о княжне Таракановой (По поводу картины г. Флавицкого)». В безукоризненно вежливой форме, отдавая должное несомненному и бесспорному таланту живописца, Лонгинов считал своим долгом указать, что Флавицкий был «введен в заблуждение» по поводу обстоятельств смерти известной авантюристки – никакой речи ни о каком «романе» не шло. Тюремное заключение и смерть в равелине – да, действительно, они имели место. Но только смерть самая естественная, как может человек умереть у себя дома, на постели, без насилия и ужасов. Лонгинов настаивает на абсолютной достоверности сообщенных им сведений, поскольку их источником явился сам граф Блудов. Разве недостаточно для сомневающихся, что Блудов лично читал все материалы по делу Таракановой, видел их собственными глазами, докладывал Николаю I? И как можно не поверить досточтимому графу, который утверждал, что все обстоятельства дела выявлены в письменных источниках и потому... никаких «устных докладов и распоряжений Екатерины II не могло быть».
      Наверно, даже в то время заметка Лонгинова не казалась убедительной. Вместо ссылок на документы ссылка на человека, который когда-то и где-то их читал и теперь брался пересказывать. Понадобился новый срочный шахматный ход – публикация журналом сугубо «частного» материала. Некто Самгин неожиданно решает предать гласности рассказ своей бабушки.
      Старухи давно уже нет в живых. Она не оставила никаких записок. Достаточно, что внук помнит с ее слов, что воспитывалась она в Ивановском монастыре, лично знала Досифею и пользовалась таким доверием таинственной монахини, что та даже решилась, хотя и намеками, рассказать девочке свою необыкновенную жизнь.
      Все в этом рассказе почти совпадало с известной версией биографии Таракановой и не совпадало. Поначалу та же жизнь в Европе, но безо всяких сомнительных приключений. Возвращение, хотя и по приказу, на родину. Жизнь в монастыре – снова по приказу. И это при том, что читатели едва успели познакомиться с материалом Мельникова-Печерского, подробно, со ссылками на современников и очевидцев, описывавшего одиночное заключение Досифеи, ее полную недоступность и обет молчания, возложенный на себя в последние годы жизни. Как же трудно отделаться от впечатления, что в официальной точке зрения принималось в расчет только то, что печаталось сегодня. В отличие от науки, вчерашний день, вчерашние утверждения и заверения как бы автоматически переставали существовать – какая разница, помнили или не помнили о них читатели?
      И в то же время поводы для такой досадливой поспешности существовали. Пожалуй, их было даже слишком много. Новая заметка все в тех же «Чтениях» Общества истории и древностей российских – о могиле в Пучеже, над Волгой. Здесь и местное предание о якобы прожившей полвека в пучежском упраздненном монастыре дочери Елизаветы Петровны, и свидетельство о распространении подобного рода легенд по всей России, – чем не свидетельство популярности! – и, наконец, сообщения о сохранившихся в народной памяти обстоятельствах венчания Елизаветы с Разумовским, а кстати и о посвященной этому необычному браку пьесе на парижской сцене. Здесь были заключены и прямые доказательства, и доказательства от противного: ведь вот даже министр внутренних дел признал, что царица венчалась с Разумовским, – народ знал и помнил об этом. Почему же в таком случае надо игнорировать иные народные предания? Где-то в их основе может и должно лежать зерно истины.
      Сражение на страницах русской печати продолжалось. Что значили свидетельства какого-то внука или даже Блудова по сравнению с очередной публикацией «Чтений» Общества истории и древностей российских! На этот раз свет увидела широко, оказывается, распространенная в списках рукопись, относящаяся, по заключению редакции, к XVIII веку, «Краткая история Елизаветы Алексеевны Таракановой». При этом данные рукописи были специально проверены автором публикации и во многом подтверждались фактами и другими историческими источниками, начиная с уровня воды, которого достигла невская вода в декабре 1777 года, вплоть до обстоятельств жизни отдельных причастных к делу княжны лиц. Общий вывод автора рукописи и автора публикации: Тараканова – родная дочь Елизаветы Петровны, погибшая в Петропавловской крепости, слишком неопытная и доверчивая, чтобы противостоять интригам и жестокости русского двора.
      Очередной гипотетический вывод? Предположения, каких много? Но в том-то и дело, что автором публикации, как и издателем «Чтений», был профессор Московского университета, близкий друг Н. В. Гоголя, О. М. Бодянский, историк с твердо установившейся репутацией если не либерала, то ученого, знавшего цену факта и подлинного документа, которого не могут остановить никакие конъюнктурные соображения. Бодянский не искал легких дорог в науке и не знал их – свидетельством тому вся его жизнь. После первых двух лет издания «Чтения» еще в николаевские времена были закрыты за публикацию сочинения Флетчера о России конца XVI века. Сам Бодянский поплатился переводом из Московского в Казанский университет. И хотя личная его ссылка длилась сравнительно недолго, перерыв в издании «Чтений» затянулся на целых десять лет, срок большой и вместе с тем ничего не изменивший в позициях ученого, достаточно обратиться к реакции официальных историков на публикацию о Таракановой.
      Это даже не критика – попытка «разоблачения». Как мог Бодянский принять за рукопись неизвестного автора фактический перевод появившейся действительно в конце XVIII века книги Кастера? Допустима ли подобная неосведомленность? Подсказываемое читателю удивление должно было снять впечатление от содержания текста. Как будто всегда можно назвать всякое имя, как будто не существует слишком хорошо знакомых и Бодянскому, и его оппонентам цензурных препон и как будто не самое главное, что именно эта рукопись получила широкое распространение, имела хождение в многочисленных списках на протяжении полувека и – невольный вывод, – по-видимому, наиболее точно соответствовала воспоминаниям народной памяти.
      Но не на одной достаточно специфической научной полемике Кабинет решает строить оборону. В ход пускается обширнейшая то ли повесть, то ли историческое обозрение Мельникова-Печерского «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» снова на страницах «Русского вестника». В чем-то приходилось уступать слишком очевидным фактам, зато в остальном осторожно, а подчас и не осторожно, пытаться корректировать истину.
      Да, у Елизаветы Петровны действительно были дети от вполне законного брака с Разумовским, и даже целых двое – сын и дочь. Сын провел свою жизнь, хоть и очень горько сетовал на то, в одном из монастырей Переславля-Залесского, дочь – в Ивановском монастыре. Никаких прав на престол они за собой, естественно, не признавали и ни к какой власти не стремились. К ним автор проявлял необходимую почтительность. Поистине происхождение обязывает! Но зато в связи с «самозванкой» начинался целый плутовской приключенческий роман – что там похождения Манон Леско или графа Калиостро! Любовные связи ради денег, обманы, едва ли не кражи. Бесконечные разъезды по европейским городам в сопровождении частью штатных, частью меняющихся любовников в поисках спасения от полиции и вездесущих кредиторов. Нескончаемые списки простодушных жертв – от владетельных немецких князей, как оказывается, самых наивных людей в мире, до кардиналов Ватикана и полномочных министров почти всех европейских правительств. И в заключение связь с Алексеем Орловым в надежде на захват русского престола – последняя афера, стоившая «побродяжке», как называла ее Екатерина II, свободы и жизни.
      Непонятным по-прежнему оставалось основное: откуда были заимствованы эти подробности? Кто, когда и при каких обстоятельствах успел составить подобную головоломную биографию? В лучшем случае воображение писателя могло наполнить одну коротенькую человеческую жизнь – всего-то двадцать три года! – таким нескончаемым потоком приключений. Ученому, чтобы собрать подобное количество разнородных, к тому же связанных с разными местами и государствами фактов, потребовались бы годы и годы.
      Конечно, писатель в силу особенностей его подхода к историческим материалам вправе до определенной степени пренебрегать ими. Это допустимо для литературы вообще, но не для Мельникова-Печерского. Наше представление о нем и представление людей 60-х годов XIX века – как мало между ними общего! Для нас – автор известных романов, одаренный литератор. Для современников – ретивый службист, на одном разоблачении и истреблении раскольников сумевший подняться от простого гимназического учителя в Нижнем Новгороде до доверенного лица двора, и прежде всего самого министра внутренних дел. Это он изыскивает способы коренного уничтожения раскола и доходит до меры, которая даже двору представлялась недопустимой. Детей от браков, венчанных раскольничьими попами, Мельников предлагает отбирать у родителей и отдавать в кантонисты. Избыточное усердие было приостановлено, но вполне оценено.
      В 1855 году не кому иному, как Мельникову, доверяется составление записки по министерству внутренних дел о положении в стране. А специально распространявшаяся его ультрамонархическая брошюрка в связи с польским восстанием 1863 года «О русской правде и польской кривде»! Никакие позднейшие попытки Мельникова-Печерского проявить известное свободомыслие, либерализм не могли обмануть современников – достаточно вспомнить его гневное изобличение А. И. Герценом.
      Но слабость доказательств литератора в истории Таракановой, по-видимому, ощущается даже Кабинетом. К тому же Мельников-Печерский слишком явно не в состоянии справиться со всем поднятым материалом.
      Одно дело русские условия – здесь праведная жизнь дочери веселой императрицы как нельзя больше отвечала собственным взглядам писателя. Другое дело – Европа. В ней писатель чувствует себя слишком неуверенно. Чего стоит одна мешанина влиятельных иностранных деятелей, выступающих у него в роли покровителей «самозванки». Хотя совершенно очевидно, что интересы, скажем, Франции в те далекие годы никак не совпадали с интересами отдельных итальянских государств, что Ватикан неизменно занимал самостоятельную позицию, а креатура, выдвинутая немцами или как бы то ни было с ними связанная, не пользовалась бы доверием поляков-конфедератов.
      Что ж, раз действительно желательна научная аргументация, Кабинет может предложить и ее. Очередное удивительное совпадение, но именно в этот момент в редакции сборников Русского исторического общества оказывается подборка документов о Таракановой, собранная неким Злобиным, и, само собой разумеется, ее удается сразу же опубликовать.
      Здесь и рескрипты Екатерины II, и рапорты ведшего следствие по делу «самозванки» Голицына, и письма «самозванки» Екатерине и Голицыну, и, наконец, признание княжны, записанное на следствии. И самое любопытное – узница Петропавловской крепости вдруг перестает быть «вампом» и даже черным характером. Она готова повиниться в грехах молодости, в том, что никогда не знала своего происхождения и уже по одному тому никогда бы и не могла претендовать ни на какой престол. Ее единственная просьба – о снисхождении. Следствие сделало свое дело?
      Предположим. Но почему все эти такие существенные для дома Романовых показания не появились в печати раньше, исключив самую почву для дискуссий? И почему они безусловно не совпадали по смыслу с документами, увидевшими свет в «Русской беседе»? Там было собрание, по всей вероятности, Новосильцева, здесь – К. К. Злобина. Только следует добавить, что К. К. Злобин – директор Государственного архива и архива Министерства иностранных дел. Его интерес к истории был интересом служебным, предписанным и направленным во всех его проявлениях. И если Блудов нежданно-негаданно оказывался непререкаемым авторитетом в архивных делах, то что же говорить об официальном руководителе основных архивов империи? Русскому историческому обществу, тем более обыкновенным читателям, оставалось только верить.
      Итак, официальные историки, официальная точка зрения. Самое любопытное, что они ни в чем не опровергали друг друга. Публикации появлялись расчетливо, очень точно по времени и всегда дополняя друг друга. За всем этим не могла не угадываться рука дирижера: что, когда, о чем. Блудов? Не случайно же его имя мелькало обрывками красной нити даже на страницах печати. Но тогда тем более надо было разгадать, чем занимался довереннейший из доверенных.

* * *