По сравнению со скупостью архивов количество печатных материалов о Таракановой казалось ошеломляющим. Чего тут только не было – от монографий и научных сообщений до душещипательных романов, от повестей до сомнительного свойства поэмы И. В. Шпажинского, разоблачавшей «самозванку» в рифмованных строках. Но, просматривая эту россыпь, нельзя было не обратить внимания на одну ее особенность. Статьи и книги складывались в упрямую и четкую схему сражения – взглядов, убеждений, по сути дела, партий, только не научных, а политических. И это сражение развертывается сразу после вступления на престол Александра II.
      Ведь если строго придерживаться фактов опубликованных, откуда читатель вообще мог знать о Таракановой, бледной, безгласной тени, промелькнувшей между привезшим ее военным кораблем и петропавловским казематом, к тому же на фоне еще до конца не завершившихся бурных и волнующих пугачевских событий? Ни разу, кажется, до того времени ее имя не упоминалось в печати, тем более не было предметом публичных обсуждений. Ни для кого ее не существовало, а тут сразу обширнейшие материалы, сложнейшие обстоятельства судьбы как нечто само собой разумеющееся, всем безусловно знакомое.
      Правда, любой архивист болеет скрытым или откровенным недоверием к «печатному». Не потому, что есть в душе хоть тень надежды все открыть заново самому, – такая мысль быстро проходит еще на студенческой скамье. Просто историческая наука как наука не так уж стара, а практика обращения с архивными документами, принцип безусловного уважения к каждому из них, к каждому их слову еще моложе. «Доказано» – «не доказано» еще до сих пор не всегда корректируются принципом «чем доказано», и вместо удельного веса каждого отдельного довода вводится некая абстрактная относительно конкретных посылок величина. Но здесь были существенными даже не приводившиеся факты – без научных доказательств они и так не выходили из области легенд, – но точка зрения сторон. В публикациях угадывался возраставший накал ожесточенного внутреннего спора, который выносился на суд читателя. И значит, существовала народная память, способная принимать и не принимать, отвергать доказательства или с ними соглашаться.
 
       Неизвестный художник. Екатерина II. Из собрания П. А. Демидова
 
      1859 год. «Русская беседа». Обращение редакции: «Неужели русская история осуждена на ложь и пробелы на все время, начиная с Петра I?» И дальше материалы о Таракановой. Донесения лиц, знавших Тараканову в Италии, свидетельства современников, встречавших ее в детстве в Петербурге. Личные, сугубо секретные донесения Екатерине II Алексея Орлова о ходе охоты за княжной – в Европе она носила имя принцессы Елизаветы, – изложенная им самим история ее похищения. Его же письмо Таракановой на немецком языке, полуграмотное, уклончивое, трусливое. Ответ княжны, полный достоинства, с великолепными придворными французскими оборотами. Наконец, записка Екатерины II контр-адмиралу, доставившему княжну в Петербург со своей эскадрой: благоволение, особая благодарность, инструкция на будущее.
      Редакция журнала не обсуждала происхождения княжны: «знаменитая интриганка, выдававшая себя за дочь Елизаветы Петровны от Разумовского». Не приводила версий ее конца: «Что сталось с Таракановой по прибытии в Россию, неизвестно. Кажется, она умерла в заточении». Это была позиция нарочитой отстраненности по принципу: пусть факты говорят сами за себя. И они говорили – языком «самозванки», богатым, привычным ко всем хитросплетениям придворных оборотов, ее знанием политической ситуации в каждой из европейских стран, знакомствами и связями. В чем, в чем, а в образованности, совсем необычной, слишком широкой и разносторонней для женщины тех лет, Таракановой никак нельзя отказать. Такой ли уж просвещенной монархиней смотрелась рядом с ее строками сама Екатерина в ее неустанных усилиях создавать видимость выдающегося ума?
      Факты говорили беззаконностью действий Алексея Орлова и его сомнительных подручных, которые могли захватить в чужой стране группу лиц, являвшихся по меньшей мере подданными других государств. Они говорили и позицией Екатерины II, откровенно инспирировавшей похищение и не задумавшейся сгноить без суда и следствия «самозванку». Государственное преступление, покушение на власть? Пусть так. Но ведь и они могут быть осуждены по закону, открыто, без тайных застенков и бесследных исчезновений. Речь шла даже не о конкретном человеке, хотя и его черты начинали прорисовываться достаточно четко, – о прецеденте, факте.
      Конечно, можно сказать: монарх, правитель – это характер, иногда – личность. Но точнее – обстоятельства, всегда и прежде всего обстоятельства. Николай I мог отвергнуть саму идею отмены крепостного права, хотя и понимал ее неизбежность: в 1840-х годах монархия в России была достаточно сильна. Александр II вынужден обратиться к той же идее. Соображение, что лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока его свергнут снизу, диктовалось обстоятельствами. Опять-таки обстоятельства заставляют Александра II в напряженнейшей обстановке ожидания политических перемен по самым острым, волновавшим общественное мнение вопросам выступать первым, предпочитая неожиданную атаку обороне. Да и есть ли в обороне надежда если не переломить общественное мнение, то хотя бы существенно повлиять на него?
      Но вот с Таракановой Александр II явно опаздывал. Инициативу перехватывает на первых порах «Русская беседа». Оставалось защищаться – либеральная эпоха не допускала слишком явных цензурных окриков. С завидной быстротой (шесть месяцев разве срок для большого исследования!) в печати появляется другой материал – в «Русском вестнике». Никаких ссылок на «Русскую беседу», никакой открытой полемики – нa первый взгляд только факты. Другое дело – их зашифрованный подтекст.
      Жалобы редакции «Русской беседы» на нехватку источников? Но что, кроме исторических анекдотов и нe поддающихся проверке слухов, может существовать в отношении такой фигуры, как Тараканова? М.Н. Лонгинов так и называет свою статью «Из анекдотической хроники XVIII века». К услугам читателей обширный обзор иностранных, явно благоволивших к княжне источников – разве разберешься в их противоречиях и неточностях? А чего стоят бесчисленные версии о происхождении Таракановой – от знатной польки до дочери пражского трактирщика, от наследницы турецкого султана до безродного подкидыша. Или варианты ее смерти – согласно легендам, тут и усилившаяся в заключении чахотка, и смерть в водах Невы.
      Но маленькая корректирующая деталь. Тараканова якобы – М. Н. Лонгинов в этом уверен – родила в крепости сына от Алексея Орлова, и ребенка крестил сам генерал-прокурор А. А. Вяземский и супруга коменданта крепости. Не так-то страшен каземат, как это могло бы показаться. Правда, автор спешил добавить, что судьба ребенка неизвестна и слухи о том, что будто это Александр Алексеевич Чесменский, конногвардейский офицер, едва не ставший в конце 1780-х годов очередным фаворитом Екатерины, лишены всяких оснований. Продолжение рода Таракановой все же представлялось слишком нежелательным. Единственное, что не подлежало, по Лонгинову, сомнению в хитросплетениях жизни княжны, – связь ее появления на европейском горизонте с польскими конфедератами – эдакий модернизированный вариант Дмитрия Самозванца.
      Автор поражал воображение читателя обилием имен, дат, даже ссылок на печать XVIII века, не исключал саму идею поиска оригинальных документов. Их в статье не было. Зато охотно повторялись, прямо по «Русской беседе», подробности похищения княжны с небольшим, но каким же существенным уточнением: Алексей Орлов начал добиваться доверия «самозванки» много раньше, чем того захотела Екатерина II. Иными словами, достаточно прозрачный намек на некую самостоятельную игру, которую Орлов мог обратить, а мог и не обратить в пользу императрицы. Тем самым отданное Екатериной распоряжение о похищении теряло свою остроту и вопиющую беззаконность. А заключение в крепости становилось в конечном счете вполне заслуженным наказанием за громкие похождения, «разврат» и «смуты», поддержанные внешними врагами Российской империи. И как вывод – еще одна закулисная дворцовая история с участием авантюристки, незадачливой искательницы приключений.
      Первые выступления в печати, как первые ходы в растянувшейся на десятилетия шахматной партии. Точки над «i» поставлены, часы пущены. «Русская беседа» – это Аксаковы, М. П. Погодин, А И. Одоевский, А. К. Толстой, В. И. Даль, Д. Л. Мордовцев, М. А. Максимович, И. В. Киреевский, И. С. Никитин. Может быть, больше литераторы, чем историки, но с безусловным уважением к факту, исторической истине, объективному анализу. «Русский вестник» – не кто иной, как М. Н. Катков, пусть еще достаточно либерально настроенный, но уже со всеми будущими верноподданническими установками. И еще автор статьи – М. Н. Лонгинов.

      ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. В августе 1858 г. градоначальником Москвы Закревским был составлен по личному указанию императора «Список подозрительных людей в Москве», приложенный к «Записке о разных неблагонамеренных толках и неблагонамеренных людях». Основной экземпляр предназначался шефу жандармов, копия – председателю Государственного совета. В «Записке» Закревский писал: «По разным слухам и секретным негласным дознаниям можно предположить, что так называемые славянофилы составляют у нас тайное политическое общество. Славянофилы появились после Польской революции, в виде литературного общества любителей русской старины. Центр этого общества – Москва. Литературные органы его: 1) Русская беседа, редактор Кошелев. Главные сотрудники Хомяков, Аксаков и Самарин; 2) Сельское благоустройство, отдел Русской беседы; редактор и сотрудники те же. Денежный двигатель общества Кокорев, поддержанный множеством купцов нового поколения, которых славянофилы всячески к себе привлекают.
      Общество славянофилов развивает общинные или демократические начала. Оно составлено от лиц разных сословий: дворян, чиновников, купцов, мещан, людей духовного звания и ученых. Вредное по своему составу и началам, Общество это надеется на какое-то покровительство и смело распространяет круг своих действий... Все эти издания расходятся в большом числе экземпляров, читаются пылкою молодежью неопытною и дают направление общему мнению. Элементы, которые могут послужить неблагонамеренным людям, чтобы произвести переворот в государстве, следующие: 1. Крестьянский вопрос – орудие для возбуждения крестьян против помещиков, а последних против правительства. 2. Бессрочноотпускные нижние чины. 3. Раскольники... 4. Фабричный народ. Этот класс людей давно подготовляется уже к беспорядкам... 5. Театральные представления... 6. Распространение сочинений Герцена».
      Первыми в «Списке подозрительных лиц» были названы братья Аксаковы. О М. П. Погодине указывалось: «корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению», о В. А. Кокореве: «западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков».

      Формально М. Н. Лонгинов не уступал аксаковской группе в научном авторитете. Его имя – это многочисленные работы по русской литературе, по Н. И. Новикову, масонам, это полновесная библиография по отечественным писателям, наконец, многолетняя связь с кружком Н. А. Некрасова. И тем не менее досье именно исследователя – не изучаемого исторического лица! – как же часто его необходимо знать для правильной оценки научного материала и как далеко не безразлична даже для простой публикации документа позиция ученого. Едва заметная перестановка фактов (кто, кроме узких специалистов, сумеет ее подметить?), их изменившаяся последовательность, переставленные акценты – и от того, что было в действительности, не остается и следа.
      Тараканова – явно случайная тема для автора. Но тогда тем более откуда такая уверенность в правоте своей позиции, своей информации, безразличие к научным аргументам? И здесь невольно приходит в голову аналогия: Тараканова и Блудов, Тараканова и Лонгинов. Конечно, не министр и даже не государственный секретарь, всего лишь крупный чиновник, губернатор, но зато в дальнейшем начальник Главного управления по делам печати. Ведь почему-то из всех губернаторов, грешивших научными интересами, выбор остановился именно на нем. А то, что выбор не был случайным, показало время. Не кто иной, как М. Н. Лонгинов станет главным автором печально известных правил от 1 мая 1872 года, перечеркнувших относительно либеральный закон о печати и отдавших власть над ней в руки Министерства внутренних дел. Годы руководства Лонгинова управлением – один из самых тяжелых периодов для русской литературы и журналистики. Так не была ли Тараканова поручением с заранее намеченной целью, которое не дается первому встречному и поперечному: знак доверия – залог карьеры.

      ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. ЛонгиновМихаил Николаевич (1823–1875) – чиновник, известный библиограф. По окончании курса Петербургского университета находился на службе при московском военном генерал-губернаторе. В дальнейшем состоял членом от правительства в тульском губернском по крестьянским делам присутствии, крапивенским уездным предводителем дворянства и орловским губернатором. С 1871 г. начальник Главного управления по делам печати. Выступал как поэт, в том числе с получившими широкую и скандальную известность порнографическими стихами, и как прозаик. Со второй половины 50-х годов сотрудничал в «Современнике» историко-литературными и библиографическими заметками и статьями под общим названием «Библиографические заметки». Реакционная политика Лонгинова в руководстве русской печатью вызвала резкие выступления против него многих литераторов.

      Лонгинов не остается одиноким в своем выступлении. Его поддерживает «Северная пчела» – Фаддей Булгарин. Вдогонку «Русскому вестнику» она печатает небольшое сообщение будущего известного романиста П. Мельникова-Печерского. К вариантам конца жизни Таракановой добавляется новый – тихая праведная жизнь в стенах московского Ивановского монастыря под именем монахини Досифеи и в заключение пышнейшие, на всю Москву, похороны с высшим духовенством, знатью и погребением в родовой усыпальнице семьи Романовых – Новоспасском монастыре. Что значил в сравнении с сорокалетним благополучным монастырским бытием эпизод с заключением в Петропавловской крепости – мелочь, которая вполне могла потускнеть даже в воспоминаниях самой Таракановой – Досифеи.
      Но и этого дополнения направляющей руке мало. «Северная пчела» после нескольких номеров снова обращается к Таракановой, чтобы уточнить: была настоящая Тараканова – смиренная, богобоязненная, ни на что не претендовавшая праведница – и была псевдо-Тараканова, красавица авантюристка. Это в ее камере довелось отбывать наказание некоему Р. Винскому. Винский видел нацарапанную ею надпись на стекле по-итальянски: «Мой боже» – и слышал от старика надзирателя, что похоронили ее во дворе Алексеевского равелина.
      С одной стороны, рассказы живых людей, правда не совсем свидетелей и даже не современников, а так – по поводу, слухи, которые с натяжкой можно назвать народными преданиями, с другой – документы. Борьба положительно не была равной даже с точки зрения еще только начинавшей определяться исторической науки. Что ж, своим ставленникам Кабинет мог помочь и иным путем.
      Через несколько месяцев после публикации таракановских материалов и своего призыва избавиться наконец от лжи в русской истории «Русская беседа» перестала существовать. Никаких административных мер – просто фактически издававший журнал на протяжении 1859 года И. С. Аксаков из-за запутанных юридических требований не смог стать его официальным издателем. Что же касается уже напечатанных материалов, то их представлялось возможным обезвредить. Они издаются в Лейпциге на немецком языке с некоторыми небольшими правками и комментариями, вполне достаточными, чтобы направить мысль читателя в соответствующее русло. Эту функцию возьмет на себя Августин Голицын, постоянно живший в Париже исторический писатель, автор известного в свое время полемического сочинения «Свободна ли русская церковь?».
      Совпадение или логический вывод, но именно в этот момент Блудов находит возможным представить Александру II свой мемориал о Таракановой и сдает во II Отделение Кабинета имевшиеся у него документы. Думали ли они оба, что все необходимые меры уже предприняты, или рассчитывали, что продолжения не будет, – наивная и редко оправдывавшая себя самоуверенность власти!
      В конце концов, дело было не столько в позиции «Русской беседы». Высказанная достаточно осторожно, в расчетливо и точно найденных выражениях, она скорее давала пищу для размышлений, подсказывала, но недоговаривала. Куда существеннее другое.
      Журнальная статья представляла прямую публикацию документов. Так почему Кабинет не заинтересовался, каких именно и откуда? Ни личная сверхсекретная переписка Екатерины II с Алексеем Орловым, ни указания императрицы контр-адмиралу по поводу привезенной пленницы, ни даже письма Таракановой не могли стать достоянием ничьего частного собрания. Редакция ссылалась на рукопись, составленную еще в 1820-х годах в России и случайно оказавшуюся в ее распоряжении.
      Подделка? Но тогда ее ничего не стоило опровергнуть, исходя из тех же материалов Кабинета, и соответственно начать следствие по поводу оскорбления царского имени – в России с такими вещами шутить не приходилось. А раз ни официального разоблачения, ни тайного следствия не последовало, оставалось едва ли не единственное правдоподобное объяснение: новосильцевский архив. Опубликованные материалы должны были в нем существовать. Ни Блудов, ни тем более Александр II не могли даже предположительно знать, скольким людям знакомо собрание Новосильцева, в скольких копиях существовала или, по выражению тех лет, имела хождение рукопись. Любые разоблачения повели бы в таком случае к опровержениям в России, Польше, за рубежом, к совершенно нежелательным подробностям. Тогда понятно упорное молчание Кабинета и не менее твердая позиция официальных историков: никаких ссылок на документальные источники.
      Зато донесения тайного сыска свидетельствовали о другом. О Таракановой начали говорить повсюду, слишком оживленно, слишком заинтересованно и совсем не так, как подсказывали Лонгинов и Мельников-Печерский. Авантюристка? Искательница приключений без роду и племени? Нет. Еще недавно полумифическая фигура перерастала в символ жертвы насилия, произвола, беззакония, всего беспощадного смысла самовластья. Был в разговорах и совершенно особый оттенок. Многие не хотели сомневаться в подлинности царского происхождения Таракановой. Недвусмысленное обвинение в захвате власти последними Романовыми явственно носилось в воздухе. Не просто самодержцы, пусть со всеми свойственными им методами насилия, но еще и самодержцы безо всяких на то человеческих и божеских прав.
      Положительно Блудов, тем более в своей роли министра внутренних дел, поторопился закрыть дело Таракановой. Почти сразу в «Чтениях» Общества истории и древностей российских появляется небольшая, на первый взгляд совершенно безобидная заметка – о браке Елизаветы Петровны с предполагаемым отцом Таракановой, Алексеем Разумовским. Всего только справка: самый что ни на есть законный церковный брак, а не какая-нибудь тайная связь. Источник сообщения не мог вызывать никаких сомнений – граф С. С. Уваров, в прошлом министр народного просвещения, ратовавший за полное уничтожение русской литературы, но, главное, человек архиконсервативных монархических взглядов, выдвинувший идею знаменитой николаевской триады: «самодержавие, православие, народность», способный обвинять даже Николая I в либерализме. К тому же С. С. Уваров через жену состоял в родственных отношениях с семьей Разумовских.
      Конечно, морганатический брак по своим правовым, юридическим возможностям не шел ни в какое сравнение с браком объявленным, союзом царственной крови. Но он, во всяком случае, снимал пятно любовной связи с репутации императрицы – немаловажное обстоятельство с точки зрения обывательской благопристойности. Формально Уваров беспокоился именно об этом, потому так подробно рассказывал обо всех обстоятельствах венчания и даже перечислял поименно слушателей своего рассказа в тот далекий день 1843 года, когда ему довелось быть в Варшаве гостем И. Ф. Паскевича-Эриванского и его супруги, двоюродной сестры А. С. Грибоедова. Мелкие, отвечающие действительности подробности всегда помогают убедительности главного. Только помимо репутации Елизаветы Петровны свидетельство Уварова затрагивало еще один достаточно существенный момент. Если бы в результате морганатического брака появились дети, их связь с престолом не подлежала бы сомнению. И такая связь приобретала особую значимость в случае существования специального завещания. Кстати сказать, именно на завещании и строила свои притязания «самозванка»!
      И Кабинет решается на совсем неожиданный ход. Почему бы не изобразить «самозванку» такой, какой она должна выглядеть? Наглядные уроки запоминаются куда лучше устных или словесных. Из заграничной пенсионерской поездки только что вернулся К. Д. Флавицкий, обязанный Академии художеств как бы авансом полученным званием профессора. За звание следует отблагодарить, в нем необходимо утвердиться для получения соответствующей должности в академических стенах. По всем расчетам, Флавицкий должен предельно точно выполнить поручаемое ему задание: княжна Тараканова в том варианте, который был предложен М. Н. Лонгиновым. Так случалось в академической практике достаточно редко, но в данном случае Флавицкому прямо предписывалось воспользоваться именно этим и никаким другим материалом.
      Что произошло с художником – не понял ли он смысла полученного указания, увлекся собственными поисками, дополнительными сведениями, которые могли пополнить картину событий далекого прошлого, или поступил совершенно сознательно, как его в том и подозревала академическая администрация? Вместо благонадежного Лонгинова источником художественного решения Флавицкого становится публикация в «Русской беседе», та самая, с которой началась публичная полемика. Осуждение и разоблачение сменяются симпатией и сочувствием. Преступница превращается в жертву, акт справедливости – в акт вопиющего беззакония и насилия.
      Метаморфоза проявилась слишком поздно. В канун открытия выставки удалять полотно молодого профессора не представлялось возможным. Огласка была неминуема. Единственную меру спасения предлагает сам Николай I, оповещенный специальным докладом. Вице-президент Академии художеств Г. Г. Гагарин сообщает ректору Ф. А. Бруни, что «император повелел в каталоге картин против произведения Флавицкого „Княжна Тараканова“ сделать отметку, что сюжет этой картины заимствован из романа, не имеющего никакой исторической истины». Неважно, что никакого романа подобного рода не существовало. Подогретая императорским гневом, Академия отказывается от собственного заказа и не покупает картины. Флавицкого ждут в академических стенах и другие репрессивные меры, и только ранняя смерть избавляет его от готовящихся неприятностей.
      Но, как обычно, то, что должно было осудить картину, способствовало ее невероятной популярности. Овеянная ореолом мученичества, императорского недовольства, она демонстрируется годом позже в Москве в залах местного Общества любителей художеств – первый случай выставки одной картины, которая собирает к тому же изо дня в день восторженные толпы зрителей. Ее становится неудобным не показать и на Всемирной выставке 1867 года в Париже уже как собственность П. М. Третьякова, и на Всероссийской промышленно-художественной выставке 1882 года в Москве. Только все это дело пусть и не слишком далекого, но будущего, а пока Кабинет торопится исправить собственный просчет. Необходима тактичная полупоправка-полукомпрометация, и для ее осуществления вновь появляется знакомая фигура М. Н. Лонгинова. Пусть он найдет способ объяснить излишне восторженной публике полную неоправданность подобных восторгов, пусть постарается восстановить то, что в представлении каждого благонамеренного обывателя должно стать единственной и неопровержимой истиной.
      Появившаяся в первой книге «Русского архива» за 1865 год статья так и называлась «Заметка о княжне Таракановой (По поводу картины г. Флавицкого)». В безукоризненно вежливой форме, отдавая должное несомненному и бесспорному таланту живописца, Лонгинов считал своим долгом указать, что Флавицкий был «введен в заблуждение» по поводу обстоятельств смерти известной авантюристки – никакой речи ни о каком «романе» не шло. Тюремное заключение и смерть в равелине – да, действительно, они имели место. Но только смерть самая естественная, как может человек умереть у себя дома, на постели, без насилия и ужасов. Лонгинов настаивает на абсолютной достоверности сообщенных им сведений, поскольку их источником явился сам граф Блудов. Разве недостаточно для сомневающихся, что Блудов лично читал все материалы по делу Таракановой, видел их собственными глазами, докладывал Николаю I? И как можно не поверить досточтимому графу, который утверждал, что все обстоятельства дела выявлены в письменных источниках и потому... никаких «устных докладов и распоряжений Екатерины II не могло быть».
      Наверно, даже в то время заметка Лонгинова не казалась убедительной. Вместо ссылок на документы ссылка на человека, который когда-то и где-то их читал и теперь брался пересказывать. Понадобился новый срочный шахматный ход – публикация журналом сугубо «частного» материала. Некто Самгин неожиданно решает предать гласности рассказ своей бабушки.
      Старухи давно уже нет в живых. Она не оставила никаких записок. Достаточно, что внук помнит с ее слов, что воспитывалась она в Ивановском монастыре, лично знала Досифею и пользовалась таким доверием таинственной монахини, что та даже решилась, хотя и намеками, рассказать девочке свою необыкновенную жизнь.
      Все в этом рассказе почти совпадало с известной версией биографии Таракановой и не совпадало. Поначалу та же жизнь в Европе, но безо всяких сомнительных приключений. Возвращение, хотя и по приказу, на родину. Жизнь в монастыре – снова по приказу. И это при том, что читатели едва успели познакомиться с материалом Мельникова-Печерского, подробно, со ссылками на современников и очевидцев, описывавшего одиночное заключение Досифеи, ее полную недоступность и обет молчания, возложенный на себя в последние годы жизни. Как же трудно отделаться от впечатления, что в официальной точке зрения принималось в расчет только то, что печаталось сегодня. В отличие от науки, вчерашний день, вчерашние утверждения и заверения как бы автоматически переставали существовать – какая разница, помнили или не помнили о них читатели?
      И в то же время поводы для такой досадливой поспешности существовали. Пожалуй, их было даже слишком много. Новая заметка все в тех же «Чтениях» Общества истории и древностей российских – о могиле в Пучеже, над Волгой. Здесь и местное предание о якобы прожившей полвека в пучежском упраздненном монастыре дочери Елизаветы Петровны, и свидетельство о распространении подобного рода легенд по всей России, – чем не свидетельство популярности! – и, наконец, сообщения о сохранившихся в народной памяти обстоятельствах венчания Елизаветы с Разумовским, а кстати и о посвященной этому необычному браку пьесе на парижской сцене. Здесь были заключены и прямые доказательства, и доказательства от противного: ведь вот даже министр внутренних дел признал, что царица венчалась с Разумовским, – народ знал и помнил об этом. Почему же в таком случае надо игнорировать иные народные предания? Где-то в их основе может и должно лежать зерно истины.
      Сражение на страницах русской печати продолжалось. Что значили свидетельства какого-то внука или даже Блудова по сравнению с очередной публикацией «Чтений» Общества истории и древностей российских! На этот раз свет увидела широко, оказывается, распространенная в списках рукопись, относящаяся, по заключению редакции, к XVIII веку, «Краткая история Елизаветы Алексеевны Таракановой». При этом данные рукописи были специально проверены автором публикации и во многом подтверждались фактами и другими историческими источниками, начиная с уровня воды, которого достигла невская вода в декабре 1777 года, вплоть до обстоятельств жизни отдельных причастных к делу княжны лиц. Общий вывод автора рукописи и автора публикации: Тараканова – родная дочь Елизаветы Петровны, погибшая в Петропавловской крепости, слишком неопытная и доверчивая, чтобы противостоять интригам и жестокости русского двора.
      Очередной гипотетический вывод? Предположения, каких много? Но в том-то и дело, что автором публикации, как и издателем «Чтений», был профессор Московского университета, близкий друг Н. В. Гоголя, О. М. Бодянский, историк с твердо установившейся репутацией если не либерала, то ученого, знавшего цену факта и подлинного документа, которого не могут остановить никакие конъюнктурные соображения. Бодянский не искал легких дорог в науке и не знал их – свидетельством тому вся его жизнь. После первых двух лет издания «Чтения» еще в николаевские времена были закрыты за публикацию сочинения Флетчера о России конца XVI века. Сам Бодянский поплатился переводом из Московского в Казанский университет. И хотя личная его ссылка длилась сравнительно недолго, перерыв в издании «Чтений» затянулся на целых десять лет, срок большой и вместе с тем ничего не изменивший в позициях ученого, достаточно обратиться к реакции официальных историков на публикацию о Таракановой.
      Это даже не критика – попытка «разоблачения». Как мог Бодянский принять за рукопись неизвестного автора фактический перевод появившейся действительно в конце XVIII века книги Кастера? Допустима ли подобная неосведомленность? Подсказываемое читателю удивление должно было снять впечатление от содержания текста. Как будто всегда можно назвать всякое имя, как будто не существует слишком хорошо знакомых и Бодянскому, и его оппонентам цензурных препон и как будто не самое главное, что именно эта рукопись получила широкое распространение, имела хождение в многочисленных списках на протяжении полувека и – невольный вывод, – по-видимому, наиболее точно соответствовала воспоминаниям народной памяти.
      Но не на одной достаточно специфической научной полемике Кабинет решает строить оборону. В ход пускается обширнейшая то ли повесть, то ли историческое обозрение Мельникова-Печерского «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» снова на страницах «Русского вестника». В чем-то приходилось уступать слишком очевидным фактам, зато в остальном осторожно, а подчас и не осторожно, пытаться корректировать истину.
      Да, у Елизаветы Петровны действительно были дети от вполне законного брака с Разумовским, и даже целых двое – сын и дочь. Сын провел свою жизнь, хоть и очень горько сетовал на то, в одном из монастырей Переславля-Залесского, дочь – в Ивановском монастыре. Никаких прав на престол они за собой, естественно, не признавали и ни к какой власти не стремились. К ним автор проявлял необходимую почтительность. Поистине происхождение обязывает! Но зато в связи с «самозванкой» начинался целый плутовской приключенческий роман – что там похождения Манон Леско или графа Калиостро! Любовные связи ради денег, обманы, едва ли не кражи. Бесконечные разъезды по европейским городам в сопровождении частью штатных, частью меняющихся любовников в поисках спасения от полиции и вездесущих кредиторов. Нескончаемые списки простодушных жертв – от владетельных немецких князей, как оказывается, самых наивных людей в мире, до кардиналов Ватикана и полномочных министров почти всех европейских правительств. И в заключение связь с Алексеем Орловым в надежде на захват русского престола – последняя афера, стоившая «побродяжке», как называла ее Екатерина II, свободы и жизни.
      Непонятным по-прежнему оставалось основное: откуда были заимствованы эти подробности? Кто, когда и при каких обстоятельствах успел составить подобную головоломную биографию? В лучшем случае воображение писателя могло наполнить одну коротенькую человеческую жизнь – всего-то двадцать три года! – таким нескончаемым потоком приключений. Ученому, чтобы собрать подобное количество разнородных, к тому же связанных с разными местами и государствами фактов, потребовались бы годы и годы.
      Конечно, писатель в силу особенностей его подхода к историческим материалам вправе до определенной степени пренебрегать ими. Это допустимо для литературы вообще, но не для Мельникова-Печерского. Наше представление о нем и представление людей 60-х годов XIX века – как мало между ними общего! Для нас – автор известных романов, одаренный литератор. Для современников – ретивый службист, на одном разоблачении и истреблении раскольников сумевший подняться от простого гимназического учителя в Нижнем Новгороде до доверенного лица двора, и прежде всего самого министра внутренних дел. Это он изыскивает способы коренного уничтожения раскола и доходит до меры, которая даже двору представлялась недопустимой. Детей от браков, венчанных раскольничьими попами, Мельников предлагает отбирать у родителей и отдавать в кантонисты. Избыточное усердие было приостановлено, но вполне оценено.
      В 1855 году не кому иному, как Мельникову, доверяется составление записки по министерству внутренних дел о положении в стране. А специально распространявшаяся его ультрамонархическая брошюрка в связи с польским восстанием 1863 года «О русской правде и польской кривде»! Никакие позднейшие попытки Мельникова-Печерского проявить известное свободомыслие, либерализм не могли обмануть современников – достаточно вспомнить его гневное изобличение А. И. Герценом.
      Но слабость доказательств литератора в истории Таракановой, по-видимому, ощущается даже Кабинетом. К тому же Мельников-Печерский слишком явно не в состоянии справиться со всем поднятым материалом.
      Одно дело русские условия – здесь праведная жизнь дочери веселой императрицы как нельзя больше отвечала собственным взглядам писателя. Другое дело – Европа. В ней писатель чувствует себя слишком неуверенно. Чего стоит одна мешанина влиятельных иностранных деятелей, выступающих у него в роли покровителей «самозванки». Хотя совершенно очевидно, что интересы, скажем, Франции в те далекие годы никак не совпадали с интересами отдельных итальянских государств, что Ватикан неизменно занимал самостоятельную позицию, а креатура, выдвинутая немцами или как бы то ни было с ними связанная, не пользовалась бы доверием поляков-конфедератов.
      Что ж, раз действительно желательна научная аргументация, Кабинет может предложить и ее. Очередное удивительное совпадение, но именно в этот момент в редакции сборников Русского исторического общества оказывается подборка документов о Таракановой, собранная неким Злобиным, и, само собой разумеется, ее удается сразу же опубликовать.
      Здесь и рескрипты Екатерины II, и рапорты ведшего следствие по делу «самозванки» Голицына, и письма «самозванки» Екатерине и Голицыну, и, наконец, признание княжны, записанное на следствии. И самое любопытное – узница Петропавловской крепости вдруг перестает быть «вампом» и даже черным характером. Она готова повиниться в грехах молодости, в том, что никогда не знала своего происхождения и уже по одному тому никогда бы и не могла претендовать ни на какой престол. Ее единственная просьба – о снисхождении. Следствие сделало свое дело?
      Предположим. Но почему все эти такие существенные для дома Романовых показания не появились в печати раньше, исключив самую почву для дискуссий? И почему они безусловно не совпадали по смыслу с документами, увидевшими свет в «Русской беседе»? Там было собрание, по всей вероятности, Новосильцева, здесь – К. К. Злобина. Только следует добавить, что К. К. Злобин – директор Государственного архива и архива Министерства иностранных дел. Его интерес к истории был интересом служебным, предписанным и направленным во всех его проявлениях. И если Блудов нежданно-негаданно оказывался непререкаемым авторитетом в архивных делах, то что же говорить об официальном руководителе основных архивов империи? Русскому историческому обществу, тем более обыкновенным читателям, оставалось только верить.
      Итак, официальные историки, официальная точка зрения. Самое любопытное, что они ни в чем не опровергали друг друга. Публикации появлялись расчетливо, очень точно по времени и всегда дополняя друг друга. За всем этим не могла не угадываться рука дирижера: что, когда, о чем. Блудов? Не случайно же его имя мелькало обрывками красной нити даже на страницах печати. Но тогда тем более надо было разгадать, чем занимался довереннейший из доверенных.

* * *