Среди историков Москвы не сложилось традиции связывать эту часть древнего Арбата — позднейшей Воздвиженки с именем Разумовских. Между тем именно здесь их родовое гнездо, расставаться с которым они явно не торопились. Уже после приобретения Н. П. Шереметевым основной усадьбы Разумовских бывший фаворит императрицы Елизаветы Петровны, «друг нелицемерной», по ее собственному выражению, Алексей Григорьевич Разумовский заканчивает строительство своего дома на углу Романова переулка. Во многом этот особняк повторяет композицию прежнего дома графа (Маросейка, 2/15), совпадая с ним и по основным размерам, но вместе с тем его решение очень оригинально. Угловая ротонда с колоннадой заглублена между боковыми корпусами, цокольная же ее часть, напротив, сильно вынесена вперед. В этом выступе первоначально помещались лестницы, которые прямо с улицы вели к круглому залу, играющему роль вестибюля. Этот зал окружен двумя наибольшими полукруглыми гостиными и скругленным аванзалом, который открывается во внутренний угол двора тройным окном. Обычная анфиладность зал здесь нарушена, благодаря чему возникает живая смена впечатлений в интерьерах дома.
      Дворец Разумовского на Воздвиженке. 1770-е гг. Фрагмент фасада.
 
      После пожара 1812 года здание утратило часть лепных деталей, трактовка боковых фасадов по улице приобрела большую суровость.
      Но и ранее строившееся для графа А. К. Разумовского здание переходит к Н. П. Шереметеву, который выбирает его для жизни с молодой супругой (Воздвиженка, 8). Впрочем, выражение «молодой» не совсем правильно в отношении рубежа XVIII–XIX веков. В момент заключения брачного союза с графом Прасковье Ивановне Жемчуговой (сценический псевдоним) было тридцать три года, тогда как ее супругу больше пятидесяти.
      Приходится расстаться и с другой легендой — о месте венчания необычной пары. Вся справочная литература указывает на церковь Симеона Столпника в начале нынешнего Нового Арбата. Однако недавно обнаруженные венчальные записи свидетельствуют, что венчание происходило в приходской церкви графа, которой был храм Николы в Сапожке, почти примыкавший к Манежу и разобранный в 1838 году. Супруги провели на Воздвиженке немногим больше трех лет, до смерти графини, наступившей в 1803 году.
      Дворец Разумовского на Воздвиженке. Зал.
 
      Н. Аргунов. Графиня П.И. Шереметева. 1801–1802 гг.
 
      Здесь же нашел себе приют вернувшийся из ссылки декабрист И. Д. Якушкин — очередное лишенное документальных подтверждений свидетельство. Недолгое пребывание Якушкина в Москве связано с совсем иным районом. Бывший ссыльный вернулся в старую столицу в начале 1857 года, был встречен семьей и прямо с дороги поселился у сына на 3-й Мещанской в доме Абакумова (ныне — ул. Щепкина, 49). Дом находился в приходе церкви Филиппа Митрополита, почему начавших собираться здесь старых друзей по убеждениям Москва тут же окрестила «филипповцами». Дружеские встречи и беседы оказываются очень оживленными, несмотря на болезнь, приковывавшую И. Д. Якушкина к постели. Это же обстоятельство вызывает беспокойство тайного сыска. В конце марта того же года ему и М. И. Муравьеву-Апостолу предписывается немедленно выехать из Москвы и даже Московской области. 29 марта Евгений Якушкин повез отца на Николаевский вокзал. Им пришлось воспользоваться приглашением бывшего товарища И. Д. Якушкина еще по Семеновскому полку Н. Н. Толстого расположиться в его поместье Новинки, в шести верстах от станции Завидовской. В расписанном по дням незадавшемся возвращении декабриста на родину места для дома на Арбате-Воздвиженке просто не было.
      Чуть раньше шереметевских домов на улице возникает еще один памятник екатерининских времен — городская усадьба Талызиных, располагавшаяся на территории бывшего Аптекарского приказа и включившая в себя его бывшую Трапезную палату. Здесь возникает своеобразное противостояние: по одну сторону улицы владения любимцев царствования императрицы Елизаветы Петровны и прямо напротив торжествующее свидетельство нового правления. Талызины — самые деятельные участники переворота в пользу Екатерины II.
      Члены семьи московских служилых дворян, Талызины при Петре I были в числе первых русских моряков, получивших специальное образование в Голландии и Италии. Но обстоятельства не позволили им ограничиться одним морским делом. С начала 1760-х годов они принимают участие в дворцовых событиях, существенно сказавшихся на их собственных судьбах.
      Адмирал И.Л. Талызин, пользовавшийся особой благосклонностью императрицы Елизаветы Петровны, принимает сторону ненавидимой ею великой княгини — Екатерины Алексеевны. В момент переворота Екатерина доверяет И.Л. Талызину захват Кронштадта, где мог теоретически найти себе, и притом очень надежное, убежище находившийся в Ораниенбауме Петр III со своими сторонниками — голштинскими офицерами. И.Л. Талызин является в крепость с собственноручной запиской Екатерины: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадте, а что он прикажет, то исполнять». Появившийся здесь с некоторым опозданием Петр III был встречен им ставшей знаменитой фразой: «Поскольку у вас не хватило решительности задержать меня именем императора, я вас беру под стражу именем императрицы».
      Вместе с дядей в перевороте участвовали три племянника адмирала — Александр, Петр и Иван. Услуга, оказанная первым из них, вроде бы, пустяковая: Александр Талызин предоставил императрице свой мундир, в котором она могла принять присягу на верность гвардейцев. Эта реликвия хранилась в выстроенном в Москве, на Арбате-Воздвиженке, доме, где Александр Федорович поселился со своей женой, дочерью фельдмаршала С.С. Апраксина. Охлаждение Екатерины ко всей семье Талызиных наступило очень быстро, и в 1765 году, выйдя в «чистую» отставку, адмирал, как и его племянники, поселился в Москве, привечавших всех недовольных.
      Любопытно, что из числа трех братьев Петр Талызин, дослужившийся до чина генерал-поручика, стал участником заговора против Павла I, но в последний момент изменил плану заговорщиков и поддержал Александра I в деле сохранения самодержавия. Его последовавшую через два месяца после убийства императора смерть современники объясняли местью былых товарищей по заговору. Существовал в разговорах и иной вариант — зазрившая совесть. Вместе с дядей в заговоре против Павла I принимал участие и представитель третьего поколения Талызиных — его племянник, капитан лейб-гвардии Измайловского полка А. И. Талызин, который в 1816 году приобрел по соседству, на Никитском бульваре, дом, ставший последней квартирой Н. В. Гоголя.
      Размах талызинского строительства на Воздвиженке свидетельствовал о значительных материальных средствах заказчика. На улице были сооружены главный трехэтажный дом и два двухэтажных флигеля, обращенных к Воздвиженке торцами. Между ними находились ведшие во внутренний двор двое украшенных парными колоннами ворот. Скорее всего, по московскому обычаю, во флигелях были использованы части старой постройки.
      Главный дом получил дворцовое решение — с анфиладой высоких парадных помещений во втором этаже и огромным двусветным залом, обращенным во двор. Эта парадная анфилада стала особенно обширной после того, как в 1816 году разрывы между главным зданием и флигелями были застроены. Тогда же появилась торжественно развернутая парадная лестница с большим выходящим на улицу вестибюлем. Эти помещения и часть комнат первого этажа получили богатейшую отделку с использованием искусственного мрамора, с колоннами, расписанными плафонами и рельефными «фаянсовыми» печами. Весь этот декор удалось восстановить после реставрации 1960-х годов.
      Значительные изменения в общий облик талызинского дома были внесены на рубеже ХIХ—ХХ веков, когда занимавшая здание Казенная палата надстроила его боковые части до уровня главного корпуса.
      Очень любопытен по своей планировке парадный двор, оказавшийся позади здания. Еще при А. И. Талызине было построено здание конюшен, симметричное древней трапезной Аптекарского приказа, и полукруглая декоративная стена между ними. Это позволило включить в общий ансамбль и косо поставленный самый старый среди остальных строений «Дом садовника», относящийся к началу XVIII века.
      Талызинский дворец неслучайно был приобретен государством для размещения в нем Казенной палаты. И снова приходится уточнять расхожее благодаря путеводителям советского времени представление об этом учреждении как о «финансовом управлении города». В действительности впервые созданная Екатериной II в 1775 году Казенная палата сосредоточивала в себе все казенное управление. Она заведовала государственными имуществами и строительной частью страны. Впоследствии функции палаты сводятся к счетоводству и отчетности по приходу и расходу сумм в губернских и уездных казначействах, непосредственно ей подчиненных. Она наблюдает за поступлением государственных доходов, добивается их уплаты, но сама не вводит и не взимает никаких сборов. Казенная палата распоряжается производством всех расходов по губернии и не допускает не предписанных Министерством финансов расходов, какое бы ведомство ни пыталось их произвести.
      Дом Талызина на Воздвиженке. 1787; 1816 г. Анфилада.
 
      В результате своеобразной преемственности уже в советские годы в талызинском дворце работают сначала Секретариат ЦК РКП(б), который часто посещает Ленин, затем последовательно Наркомат юстиции, Госплан, а с 1945 года Музей архитектуры, получивший с 1963 года имя своего первого директора архитектора А. В. Щусева.
      Дом № 5, который ряд советских справочников называет уютной квартирой председательствующего Казенной палаты, в действительности всегда принадлежал Крестовоздвиженскому монастырю и служил жильем для клира Крестовоздвиженского собора.
      Имена владельцев здешних земель в Средние века постепенно стирались временем, и тем не менее к ним трудно не обратиться — слишком много они значили в истории страны. Так, участки под номерами 12–14 при царе Алексее Михайловиче принадлежали боярину Борису Ивановичу Морозову, воспитателю царя, женатому на сестре его жены, царицы Марьи Ильичны Милославской. Первый период правления юного царя все его решения принимались по подсказке и чуть ли не приказу боярина. Постоянной гостьей здесь бывала боярыня Морозова — знаменитая поборница старообрядчества, бывшая замужем за родным братом Бориса Ивановича.
      Здание под номером 12, сохранившееся до наших дней, относится к концу XVIII века. Его отличал великолепный сад, выкорчеванный ради установки ныне снятого памятника М. И. Калинину работы скульптора Б. И. Дюжева. Открытый в апреле 1978 года грузный бронзовый монумент в настоящее время заменен торговым павильоном. Восстанавливать сад никто не стал.
      Оставшееся в глубине палисадника с фонтаном здание под номером 14 — произведение одного из интереснейших московских зодчих — Романа Ивановича Клейна. Выученик Петербургской академии художеств, в дальнейшем несколько лет стажировавшийся в Париже, Клейн известен также своей преподавательской работой в Рижском политехническом институте и Московском высшем техническом училище (ныне — МГТУ им. И. Э. Баумана). В Москве по его проектам построены Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина, здание универсального магазина «Мюр и Мерилиз» — ныне ЦУМ, «Чайный дом» С. Перлова на Мясницкой, Средние Торговые ряды на Красной площади и в 1912 году Бородинский мост-памятник Отечественной войне 1812 года.
      Особняк был построен по заказу А. А. Морозова, промышленника и предпринимателя. С начала XX века его хозяйкой стала Варвара Алексеевна Морозова, входившая в руководство Товарищества Тверской мануфактуры. Много писалось о ее литературном и общественном салоне, не меньшее значение имела и широчайшая благотворительная деятельность Варвары Алексеевны. Она входит в Благотворительное общество при психиатрической клинике имени Морозова, Общество для пособия нуждающимся студентам при Московском университете, в Попечительский совет при Народном университете имени Шанявского, Городское попечительство о бедных, Общество вспомоществования нуждающимся студентам Императорского технического училища, Городской библиотеки — бесплатной читальни имени И. С. Тургенева. Она попечительница Городского ремесленного училища, носящего ее имя, и Рогожского городского начального женского училища. Это Варваре Алексеевне принадлежат слова: «Деньги схватить, коли случай подвернется, и дурак сумеет. А вот смысл им придать, человеческий смысл — такое искусство, как дар Божий, немногим дано».
      Гостями В. А. Морозовой бывали А. П. Чехов, В. Я. Брюсов, К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, В. Г. Короленко, Г. И. Успенский. В 1905 году Морозова предоставила свой особняк лекторской группе МК РСДРП. Среди выступавших с докладами были историк М. Н. Покровский, И. И. Скворцов-Степанов, историк, публицист и экономист, работавший учителем в Городском училище на Арбате.
      В советские годы особняк Морозовых последовательно занимали Институт социальной гигиены, Международный аграрный институт во главе с известным болгарским коммунистом Василием Коларовым, Комиссия партийного контроля при ЦК КПСС. С 1959 года в нем располагался Союз обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами.
      Соседний особняк, известный в Москве под названием «Мавританского замка», был построен по заказу А. А. Морозова на подаренной ему матерью земле. Архитектурный облик дома, привлекающий туристов сегодня, вызвал искреннее негодование В. А. Морозовой. По словам современников, она бросила в гневе сыну: «То, что ты дурак, все знали в семье, а теперь узнала вся Москва». Не менее возмущенно откликнулся на появление этого здания и Л. Н. Толстой в XII главе второй части романа «Воскресение»: «глупый, ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку».
      Возможно, именно поэтому Морозов-младший доверил свой замысел — «фантазию на мавританский стиль» с использованием мотивов португальского замка Синтра — неизвестному архитектору. В. А. Мазырин специализировался на строительстве тюрем и имел в этом отношении даже собственную теорию, которой делился с Константином Коровиным и Федором Шаляпиным. Отсюда, кстати сказать, такое резкое отличие пышнейшего парадного подъезда, витых колонн портала, фланкирующих его круглые башни со стенами, покрытыми высеченными в камне раковинами, короны кружевных парапетов с предельно строгим дворовым фасадом, где совершенно гладкую плоскость стен прорезают только большие окна.
      В воспоминаниях К. А. Коровина есть эпизод спора В. А. Мазырина, которого приятели шутливо звали «Анчуткой», с А. М. Горьким:
      «— Позвольте, господа, — сказал Мазырин. — Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить, — это остроги.
      Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:
      — Что он говорит? Ты слышишь, Федор? Кто это такой?
      — Я кто такой? Я — архитектор, — сказал спокойно Мазырин. — Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставить на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы вам показали. Вот я и говорю — город с острога надо начинать строить.
      Горький нахмурился:
      — Не умно.
      — Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете… и говорите глупости! — неожиданно выпалил Мазырин.
      Все сразу замолчали».
      В 1918 году по фасаду морозовского особняка было протянуто огромное полотнище с надписью черными буквами: «Пролеткульт». Организация эта объединяла писателей — выходцев из рабочей среды. Это поэты М. Герасимов, В. Кириллов, И. Садофьев, Н. Полетаев. Сюда приходят в начале своего литературного пути В. Казин, А. Гастев. В Москве и Петрограде издаются пролеткультовские журналы «Кузница», «Пролетарская культура», «Грядущее». В самом морозовском особняке размещается Театр Пролеткульта, проходят литературные чтения. В ванной комнате находит себе квартиру Есенин вдвоем с М. П. Герасимовым. Он пишет здесь «Небесного барабанщика». Вместе с Герасимовым, С. А. Клычковым и Н. А. Павловичем они создают киносценарий в четырех частях «Зовущие зори».
      Н. А. Павлович вспоминал об этом сценарии, что «материалом для „Зовущих зорь“ послужили и московский Пролеткульт, и наши действительные разговоры и утопические мечтания, и прежде всего сама эпоха… Эпизоды 13, 14, 15, 16–23 мы придумывали в столовой на Арбате (ныне — „Прага“), куда часто ходили все вместе обедать из „Пролеткульта“.
      К первой годовщине Октября Есенин, Герасимов и Клычков по предложению скульптора С. Т. Коненкова написали кантату в память о борцах революции на музыку И. Шведова. Кантата исполнялась на Красной площади 7 ноября 1918 года при открытии памятного барельефа С. Т. Коненкова на стене Сенатской башни „Павшим в борьбе за мир и братство народов“.
      Кипевший жизнью, искренней увлеченностью сотен литераторов, деятелей театра Пролеткульт сразу же привлекает к себе внимание вождей нового строя, и именно на нем начинают испытываться методы идеологического руководства, жесточайшей политической цензуры. Таким первым цензором Пролеткульта выступает сам Ленин. Казалось бы, идеи „мирового октября“, „железного пролетария“, беззаветно отдающего жизнь новым идеям, вопрос не индивидуальных, а „классовых“ эмоций должны были устраивать правительство большевиков. В действительности они настораживают новых идеологов и побуждают их выступить с разоблачением и в конечном счете уничтожением „осиного гнезда“.
      8 октября 1920 года Ленин лично готовит резолюцию „О пролетарской культуре“ и ставит вопрос о Пролеткульте на заседании ЦК РКП(б). Главное расхождение основывалось на том, что пролеткультовцы не допускали двойных стандартов, тем более начинавшей действовать системы социального холокоста, работавшей не на идею — на укрепление власти тех, кто ее уже успел захватить. Сталкиваются принципы дисциплины сознательной, свободы как реального внутреннего раскрепощения ради достижения определенных, непременно общих целей и принципа свободы как „осознанной необходимости“, когда необходимость диктуется некими не отвечающими за свои действия вождями.
      Неслучайно в здании Пролеткульта ставят спектакли Сергей Эйзенштейн и Всеволод Мейерхольд, выступает на диспутах Владимир Маяковский. Неслучайно и то, что с окончанием НЭПа, в 1928 году, морозовский особняк переходит к дипломатическим представителям. С 1954 по 1958 год в нем находится не менее закрытое учреждение — так называемый ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей), с 31 марта 1959-го Дом дружбы с народами зарубежных стран. Имена и годы остались неотмеченными на его стенах, как, впрочем, и то обстоятельство, что до появления морозовского „Мавританского замка“ располагался на этом участке знаменитый цирк Гине и одно время антреприза художника Московской конторы императорских театров И. Е. Гринева „Скоморох“, пытавшаяся восстановить представления церковного театра XVII века, в частности „Пещное действо“. Тексты для „действа“ восстанавливал профессор Московского университета Морозов, а оформление было первым театральным опытом только что окончившего Московское училище живописи, ваяния и зодчества Константина Федоровича Юона.
      Наконец, в помещении цирка Гине давал в 1880-х годах первые общедоступные концерты профессор-пианист В. И. Сафонов от имени только что образованной Московской консерватории. Как не хватает нам, сегодняшним, этой простой и повседневной памяти, чтобы почувствовать себя частью единого постоянно стремящегося вперед потока культуры! И разве не важно для нашей памяти, что шереметевские дома до самого Октябрьского переворота продолжали оставаться собственностью членов и прямых потомков все той же семьи: № 6 — графа Александра Дмитриевича, а № 8 — графа Сергея Дмитриевича Шереметевым, ни при каких финансовых катаклизмах не хотевших расставаться с родовыми гнездами. Если первый жизненной активностью не отличался, второй, наоборот, имел чин обер-егермейстера Двора, входил в совет Российского общества сельскохозяйственного птицеводства, Московского дворянского института имени императора Александра III, Московского епархиального училища и был самым деятельным членом Комитета по устройству в Москве Музея 1812 года.
      Многочисленные фотографии начала XX века позволяют увидеть, насколько изменилась Воздвиженка — когда-то улица сплошных особняков дворцового типа и церквей, согласно московской градостроительной традиции, составлявших вертикальные доминанты всех улиц, ближних и дальних городских перспектив. Со стороны Кремля Воздвиженку замыкал храм Николы в Сапожке. На нарышкинской усадьбе возвышался огромный и очень нарядный храм Ирины с отдельно стоящей звонницей. Подобное посвящение церкви было связано с тем, что имя Ирины носила мать супруги царя Михаила Федоровича, царицы Евдокии Лукьяновны Стрешневой. Ириной окрестили и первого ребенка царской четы — царевну Ирину Михайловну, которую отец так хотел отдать за датского королевича.
      В конце улицы ансамбль Крестовоздвиженского монастыря корреспондировал с как бы замыкавшей улицу церковью Бориса и Глеба. В первоначальном своем виде Арбат-Воздвиженка как бы упиралась в стены Белого города, ломалась почти под прямым углом и вместе с Калашным и Малым Кисловским переулками уходила в Арбатские ворота, оставляя церковь Бориса и Глеба по левой руке.
      Одобренный Екатериной II план реконструкции Москвы включал замену подлежавшей разборке стены Белого города бульварами. Арбатские ворота оказались последними по времени сноса — конец 1790-х годов, когда и смогла образоваться собственно Арбатская площадь.

      Сомнений не оставалось. Посольство в Константинополь должно было ехать. Переговоры с Оттоманской Портой становились неизбежными перед лицом год от года возраставших притязаний турецкого султана.
      Впрочем, на этот раз кроме обычного дипломатического розыгрыша, который предстояло провести одному из самых талантливых дипломатов времен Алексея Михайловича — боярину Ордину-Нащокину, посольство могло рассчитывать и на очень существенную помощь скрытых союзников. Могущественная торговая компания купцов из Новой Джульфы, в окрестностях персидской столицы, обращалась к своим соотечественникам-армянам, жившим под властью султана, всеми доступными им средствами содействовать успеху русских дипломатов. Да и как могло быть иначе, когда на московского царя — единственного — возлагалась надежда, что он поможет в освобождении давно потерявшей независимость и разделенной на части Армении.
      И вот старательнейшим образом подготовленное посольство готово тронуться в путь. Огромный караван снабжен необходимыми грамотами и документами, подарками, снаряжением, охраной. Время не терпит, но, оказывается, все может подождать, пока главный переводчик и правая рука посла Василий Даудов отвезет и представит царю только что прибывшего в Москву „Кизилбашския земли армянския веры живописца“ Богдана Салтанова.
      Да-да, всего-навсего живописца, которых и без того было вполне достаточно в штате Оружейной палаты. Необычная поездка в Преображенское, где жил летним временем Алексей Михайлович, и — вещь уж и вовсе необъяснимая! — трехмесячное пребывание Салтанова в Преображенском. Без малейших отметок в делах Посольского приказа, без распоряжений по Оружейной палате, которой подчинялись все царские художники.
      Салтанов работал — вне всякого сомнения. Работа его устраивала царя — и здесь не может быть двух мнений. Разве мало того, что корм и питье отпускаются Салтанову с Кормового царского двора, а по возвращении из Преображенского в Москву художник получает право на самое почетное, никогда не достававшееся его собратьям-художникам жилье — в Китай-городе, на Посольской улице, на дворе, которым пользовался для своих подопечных именно Посольский приказ. А когда через полгода вспыхивает на этом дворе пожар, Салтанову выдается „на пожарное разорение“ втрое больше денег, чем любому из царских жалованных живописцев.
      Как же завидовал этим привилегиям прославленный Симон Ушаков! Особенно двору — удобному для жилья, тем более для живописной работы и размещения целой школы. Неслучайно до передачи его Салтанову существовала здесь школа кружевных дел государева мастера Федора Воробьева. И дом-то был на высоком каменном подклете, с каменным крыльцом, рубленый и под драничной крышей, а в доме три большие палаты с муравлеными печами, забранными стеклом оконницами, отдельной кухней — „стряпущей“ — и просторной баней прямо в подклете. На дворе к услугам хозяина — три жилых новеньких избы, конюшня с высоким сеновалом, навес для саней и повозок. В саду — разные сорта особенно любимой москвичами смородины, а для удобства — через весь двор наведенные от грязи деревянные мостки, не говоря о „частоколе толстом сосновом на иглах“. Такому хозяйству легко позавидовал бы и иной боярский сын. Симон Ушаков хлопотал о нем еще до появления Салтанова, но получил лишь после того, как „иноземец Кизилбашския земли“ отстроил себе собственный двор. Не поскупился Алексей Михайлович и с „кормовой дачей“ для Салтанова. Десять ведер вина дворянского, ведро вина двойного, полведра „романеи“, полведра „ренского“, десять ведер меду, пятнадцать ведер пива, не считая нескольких штук белуги, осетрины да разных „свежих рыб“ и хорошего веса пшеничной муки, — так дарили только послов. Но, может быть, Салтанов и не был в глазах царя простым художником, хотя позднее, в связи с поступлением на царскую службу, ему и будет предписано „выучить своему мастерству из русских людей учеников впредь для ево государевых живописных дел“.
      С. Лопуцкий. Царь Алексей Михайлович. XVII в.
 
      Фамилии — конечно же они повторялись. Не могли не повторяться в городе, насчитывавшем в то время больше двухсот тысяч человек. Знала Москва и Салтановых. В 1649 году за Москвой-рекой, у Пятницкой улицы, в приходе Черниговских мучеников Михаила и Федора покупает себе у вдовой попадьи двор „новокрещен“ Салтанов Иван. Простой однофамилец? Если бы спустя тридцать лет не владела тем же двором вдова „новокрещена“ Наталья, у которой жил московский дворянин Самойла Блудов, приходившийся и племянником покойному, и прямым родственником вновь приехавшему Салтанову Богдану. Выходит, чужой для художника Москва не была. Больше того: знакомо было царю и его собственное имя.
      Армянская земля потеряла свою независимость. Бороться за нее с оружием в руках у народа не было сил. Зато существовала иная возможность, требовавшая не меньшей самоотверженности, настойчивости, изворотливости и дипломатических способностей. Вернуть самостоятельность родной земле с помощью иноземных сил, расчета на чужие интересы и выгоду. Оказавшиеся под властью иранского шаха и насильственно вывезенные с родины купцы из Новой Джульфы — предместья персидской столицы Исфагани — выискивали, и как же удачно, эти пути. Под прикрытием обыкновенных торговых дел куда как удобно и незаметно было заниматься делами политическими. В Москве же у армян и вовсе рано появляются свои постоянные ходатаи.
      Приехало к московскому царю в 1654 году посольство иранского шаха — переговорам с Персией, казалось, не было конца, — и неожиданно остается на царской службе его советник, армянин Василий Даудов. Полвека пробудет он в Посольском приказе, неизменно поддерживая своих сородичей, ходатайствуя за их интересы. Направляет персидский шах в Москву послом Григора Лусикова, и тот захватывает с собой, под своим покровительством, представителей джульфийской армянской торговой компании.