Идем, Флипот, идем. Уйти считаю благом.

Мне даже не поспеть за вашим быстрым шагом.

Прошу, сноха, прошу: вы оставайтесь тут.

Все эти проводы – один напрасный труд.

То, что мы делаем, прямая должность наша

Но почему вы так торопитесь, мамаша?

А потому, что мне несносен этот дом

И я внимания не вижу здесь ни в ком.

Я ухожу от вас обиженная кровно:

Все, что я ни скажу, встречают прекословно,

Почтенья ни на грош, крик, шум, такой же ад,

Как если нищие на паперти галдят.

Я…

Милая моя, на свете нет служанки

Крикливее, чем вы, и худшей грубиянки.

Поверьте, и без вас я знаю, что и как.

Но…

Мой любезный внук, вы попросту дурак.

Вам это говорит не кто, как бабка ваша;

И мной уже сто раз мой сын, а ваш папаша,

Предупрежден, что вы последний сорванец,

С которым он еще измучится вконец.

Но ведь…

Известно всем, что вы, его сестрица, —

Тихоня из тихонь, скромнейшая девица,

Но только хуже нет, чем сонная вода,

И вы небось тайком – бесенок хоть куда.

Но разве…

Речь моя, быть может, вам обидна,

Но вы себя во всем ведете препостыдно.

Вам надлежало бы пример им подавать,

Как это делала покойница их мать.

Вы расточительны: нельзя смотреть без гнева,

Когда вы рядитесь, как будто королева.

Чтобы понравиться супругу своему,

Такие пышные уборы ни к чему.

Но все ж, сударыня…

Вас, сударь, не скрываю,

Я всячески ценю, люблю и уважаю.

А все ж, будь я мой сын, я бы с большим трудом

Такого шурина к себе пускала в дом:

Вы проповедовать изволите начала,

Которых бы весьма стеречься надлежало.

Я прямо говорю; я, сударь, такова

И в сердце не таю правдивые слова.

Ваш господин Тартюф устроился завидно…

Он чистая душа, его не слушать стыдно;

И я чужой жалеть не стану головы,

Когда его чернит такой глупец, как вы.

Как? Мне – мириться с тем, чтобы ханжа несчастный

Царил у нас в дому, как деспот своевластный,

И чтобы мы ничем развлечься не могли,

Пока его уста свой суд не изрекли?

Когда послушаешь его нравоученье,

То, как ни поступи, все будет преступленье;

В своем усердии он судит все и всех.

Он судит правильно и осуждает грех.

На путь спасения он хочет всех направить,

И сын мой должен вас в любви к нему наставить.

Нет, бабушка, никто, будь он моим отцом,

Меня не примирит с подобным молодцом.

Я бы кривил душой, играя с вами в прятки:

Я видеть не могу, не злясь, его повадки

И знаю наперед, что этого ханжу

В один прекрасный день на место посажу.

И всякий бы другой, наверно, возмутился,

Увидя, как пришлец в семействе воцарился,

Как нищий, что сюда явился худ и бос

И платьишка с собой на шесть грошей принес,

Забылся до того, что с дерзостью великой

Перечит каждому и мнит себя владыкой.

И все бы лучше шло, клянусь душой моей,

Когда бы слушались его святых речей.

Хоть вы его святым считаете упорно,

А только, верьте мне, все это в нем притворно.

Вот язва!

За него и за его слугу

Я никому ни в чем ручаться не могу.

Каков его слуга, мне это неизвестно.

Но за хозяина я вам ручаюсь честно.

Вы недовольны им, он потому вас злит,

Что правду вам в глаза открыто говорит.

Он все греховное бичует всенародно

И хочет лишь того, что небесам угодно.

Да, только почему он с некоторых пор

Желает, чтоб никто к нам не ступал на двор?

Ужели грех такой, когда приходят гости,

Что надо сатанеть от бешенства и злости?

Вы знаете, о чем я думала уже:

(указывая на Элъмиру)

Мне кажется, что он ревнует к госпоже.

Молчите! Мыслимы ль такие рассужденья!

Не он один сердит на эти посещенья.

Весь этот с грохотом снующий к вам народ,

И вечный строй карет, торчащих у ворот,

И шумным сборищем толпящиеся слуги

Досадную молву разносят по округе.

Здесь, может быть, и нет особого вреда,

Но люди говорят – и в этом вся беда.

Так вам хотелось бы, чтоб все кругом молчали?

Была бы наша жизнь исполнена печали,

Когда б мы начали скрываться от друзей

Из страха перед тем, что скажет ротозей.

И даже если бы отважиться на это,

Как можно помешать, чтобы шептались где-то?

От злоязычия себя не уберечь.

Так лучше сплетнями и вовсе пренебречь.

Нам подобает жить и мыслить благородно,

А болтуны пускай толкуют как угодно.

Едва ли кто другой, как Дафна с муженьком,

Соседи милые, порочат нас тайком.

Все те, кто славится зазорными делами,

С особой легкостью других поносят сами;

Они вам высмотрят в наикратчайший срок

Малейшей нежности чуть видный огонек

И тотчас весть о том распространяют дружно,

Придав ей оборот такой, какой им нужно.

Делами ближнего, подкрасив их под стать,

Они свои дела стремятся оправдать

И под защитою сомнительного сходства

Облечь свои грешки личиной благородства,

Переметнув к другим две или три стрелы

На них направленной общественной хулы.

Вы рассуждаете довольно неуместно.

Как добродетельна Оранта, всем известно:

Святая женщина; а говорят, она

Тем, что творится здесь, весьма возмущена.

Пример чудеснейший, и хороша особа!

Я верю, что она не согрешит до гроба.

Все это рвение внушили ей лета,

И – хочет или нет – она теперь свята.

Пока пленять сердца в ней обитала сила,

Она прелестных чар нисколько не таила;

Но, видя, что в очах былого блеска нет,

Решает позабыть ей изменивший свет

И пышной святости густое покрывало

Набросить на красу, которая увяла.

Всегда так водится у старых щеголих.

Им видеть нелегко, что все ушли от них.

Осиротелые, полны глухой тревоги,

С тоски они спешат постричься в недотроги,

И неподкупный суд благочестивых жен

Все покарать готов, на все вооружен;

Они греховный мир бичуют без пощады – —

Не чтоб спасти его, а попросту с досады,

Что вот другие, мол, вкушают от услад,

Которых старости не залучить назад.

(Элъмире)

Вот благоглупости, которые вам милы,

Сноха. Да тут у вас и рта раскрыть нет силы;

Она вам всякого утопит в трескотне.

Но все-таки сказать кой-что пора и мне:

Скажу вам, что мой сын был истинно счастливец,

Когда им найден был такой благочестивец;

Что этот человек был небом послан вам,

Чтоб указать стезю заблудшимся умам;

Что вы ему должны внимать беспрекословно

И что лишь то грехом зовет он, что греховно.

Все эти ужины, беседы, вечера – —

Все это сатаны лукавая игра.

Там не услышите душеполезной речи:

Все-шутки, песенки да суетные встречи;

А если попадет им ближний на зубок,

Так уж отделают и вдоль и поперек.

И кто степеннее и разумом зрелее,

Тот просто угорит в подобной ассамблее.

Там сплетен целый воз в единый миг готов,

И, как сказал один ученый богослов,

Столпотворение бывает, как в дни оны,

И каждый языком разводит вавилоны;

И тут же вспомнил он при этом заодно…

(Указывая на Клеанта.)

Вам, сударь, вижу я, как будто бы смешно?

Я быть записанной в шутихи не желаю

И потому…

(Эльмире)

Сноха, прощайте. Я смолкаю.

Отныне здешний дом я ставлю в полцены,

И вы меня к себе не скоро ждать должны.

(Давая Флипот оплеуху.)

Ты что? Сомлела, что ль? Ишь, рада бить баклуши!

Гром божий! Я тебе еще нагрею уши.

Ну, замарашка, ну!

Я с ними не пойду,

А то ведь долго ли опять нажить беду

С такой старухою…

Ах, я жалеть готова,

что этого сейчас она не слышит слова;

Вам показали бы, чего достоин тот,

Кто женщин, как она, старухами зовет.

Как из-за пустяков она рассвирепела!

И как про своего Тартюфа сладко пела!

И все же матушка разумнее, чем сын.

Вы посмотрели бы, чем стал наш господин!

В дни смуты он себя держал, как муж совета,

И храбро королю служил в былые лета;

Но только он совсем, как будто одурел

С тех пор, как в голову ему Тартюф засел;

Тот для него – что брат, милее всех на свете,

Стократ любезнее, чем мать, жена и дети.

Он учинил его наперсником своим,

Во всех своих делах он им руководим;

Его лелеет он, целует и едва ли

С такою нежностью красавиц обожали;

За стол сажает он его вперед других

И радостен, когда тот ест за шестерых;

Все лучшие куски ему, конечно, тоже;

И если тот рыгнет-наш: "Помоги вам боже!"

Он, словом, бредит им. Тартюф-герой, кумир,

Его достоинствам дивиться должен мир;

Его малейшие деяния – чудесны,

И что ни скажет он – есть приговор небесный.

А тот, увидевши такого простеца,

Его своей игрой морочит без конца;

Он сделал ханжество источником наживы

И нас готовится учить, пока мы живы.

И даже молодец, что у него слугой,

Нам что ни день урок преподает благой;

Влетает, как гроза, и на пол мечет рьяно

Все наши кружева, и мушки, и румяна.

Намедни этот плут нашел и разорвал

Платочек, что у нас в житьях святых лежал,

И заявил, что мы свершаем грех безмерный,

Святыню пачкая такой бесовской скверной.

(Клеанту)

Вы мудры, что себя решили поберечь

И слушать не пришли напутственную речь.

Сейчас подъехал муж; мой брат, я вас покину

И ждать его пройду на нашу половину.

А я, для скорости, с ним повидаюсь тут

И побеседую хоть несколько минут.

Поговорите с ним о свадьбе Марианы.

Боюсь, не ставит ли Тартюф и здесь капканы,

Советуя отцу тянуть день ото дня;

А это может ведь коснуться и меня.

Как молодой Валер пленен моей сестрою,

Так мне его сестра милее всех, не скрою.

И если…

Он идет.

А, шурин, в добрый час!

Я думал уходить и рад, что встретил вас.

Небось соскучились в деревне не на шутку?

Дорина…

(Клеанту)

Милый друг, останьтесь на минут

И чтобы у меня забота отлегла,

Позвольте разузнать про здешние дела.

(Дорине)

Ну, что здесь за два дня случилось? Как вы? Что вы? Кто

что поделывал? И все ль у нас здоровы?

Да вот у барыни позавчера весь день

Был очень сильный жар и страшная мигрень.

Ну, а Тартюф?

Тартюф? И спрашивать излишне:

Дороден, свеж лицом и губы словно вишни.

Ах, бедный!

Вечером у ней была тоска;

За ужином она не съела ни куска – —

Все так же голова болела прежестоко.

Ну, а Тартюф?

Сидел и кушал одиноко

В ее присутствии. Потупив кротко взгляд,

Две куропатки съел и съел бараний зад.

Ах, бедный!

Барыня совсем и не уснула;

Легла, но даже глаз ни разу не сомкнула:

То ей озноб мешал, то жар всего нутра.

Мы около нее сидели до утра.

Ну, а Тартюф?

Тартюф? Томим дремотой сладкой,

Он, встав из-за стола, прошел к себе украдкой

И в теплую постель без промедленья лег,

Где и проспал всю ночь, не ведая тревог.

Ах, бедный!

Наконец ее уговорили:

Она позволила, чтобы ей кровь пустили,

И облегчение настало в тот же миг.

Ну, а Тартюф?

Тартюф? Он духом был велик.

Собою жертвуя без всяческих условий,

Чтоб возместить ущерб сударыниной крови,

За завтраком бутыль он осушил до дна.

Ах, бедный!

Но теперь окрепла и она,

И я бегу скорей, чтоб ей сказать два слова

О том, как рады вы, что барыня здорова.

Она же вам в глаза смеется, милый зять!

И, не желая вас нисколько раздражать,

Я прямо вам скажу, что это по заслугам.

Ну, позволительно ль страдать таким недугом?

Ведь не сидит же в нем и вправду колдовство,

Что вы все на земле забыли для него,

Что, дав ему у вас разжиться на покое,

Вы собираетесь…

Нет, это все пустое.

Да вы его к тому ж не знаете совсем.

Допустим, я его не знаю, но затем,

Чтоб человека знать, мне кажется, едва ли…

Ах, шурин, если б вы и впрямь его узнали,

Вы в восхищении остались бы навек!

Вот это человек… Ну, словом… человек!

Кто следует ему, вкушает мир блаженный,

И мерзость для него все твари во вселенной.

Я стал совсем другим от этих с ним бесед:

Отныне у меня привязанностей нет,

И я уже ничем не дорожу на свете;

Пусть у меня умрут брат, мать, жена и дети,

Я этим огорчусь вот столько, ей-же-ей!

Я человечнее не слыхивал речей.

Ах, если б так, как мне, его пришлось вам встретить,

Вы не могли б его любовью не отметить!

Он в церковь приходил вседневно, тих, смирен,

Молился близ меня и не вставал с колен.

Все в храме на него взирали с изумленьем – —

Таким он пламенным объят был исступленьем;

Он простирался ниц и воздыхал в тиши

И землю лобызал от полноты души;

Когда я выходил, он поспешал ко входу,

Чтоб своеручно мне подать святую воду.

Из уст его слуги, который был, как он,

Узнав, кто он такой, что он всего лишен,

Я стал его кой-чем дарить; но каждократно

Меня он умолял частицу взять обратно.

"Нет, – говорил он, – нет, я взял бы разве треть;

Не стою я того, чтобы меня жалеть".

Когда ему на то я отвечал отказом,

Он тут же к нищим шел и раздавал все разом.

Тогда, вняв небесам, его к себе я ввел,

И с той поры мой дом поистине процвел.

Здесь он за всем следит, и я доволен очень,

Что и моей женой он кровно озабочен:

Он бережет ее от недостойных глаз

Ревнивее, чем я, по крайности в шесть раз.

Но до чего свое он простирает рвенье!

Себе он сущий вздор вменяет в преступленье,

О всяком пустяке печалясь и скорбя.

Так, например, на днях он упрекал себя

За то, что изловил блоху, когда молился,

И, щелкая ее, не в меру горячился.

Да вы с ума сошли, ей-богу, мой родной!

Или вы попросту смеетесь надо мной?

Вы полагаете, что этаким безумством…

Мой шурин, ваш ответ проникнут вольнодумством;

Оно и вообще в душе сидит у вас;

И, как я вам уже предсказывал не раз,

Вы на себя еще накличете напасти.

Так разглагольствуют все люди вашей масти:

Вам нужно лишь таких, как сами вы, слепцов,

И вольнодумец тот, кто зрением здоров;

А кто гнушается ужимок лицемерья,

Тот подает пример кощунства и безверья.

Оставьте! Ваших слов не испугаюсь я;

Я смело говорю, и небо мне судья.

Меня не проведет какой-нибудь кривляка.

Притворный праведник – что показной вояка;

И как не видим мы, чтоб, выходя на бой,

Прямой храбрец шумел, гордясь самим собой,

Так истый праведник, чья жизнь примерна, тоже

Не тот, кто напоказ гуляет с постной рожей.

Как? Неужели вы не видите того,

Где благочестие и где лишь ханжество?

Ужель вы мерите их мерою единой,

Как подлинным лицом, пленяетесь личиной,

Чистосердечие отождествив с игрой,

Смешав действительность с обманчивой марой,

Не отличая плоть от оболочки лживой

И полноценную монету от фальшивой?

Как странно, право же, устроен человек!

Естественным его не видим мы вовек,

Пределы разума ему тесней темницы,

Он силится во всем переступать границы,

И наилучшие из всех своих даров

Преувеличеньем он исказить готов.

Все это просто так вы к сведенью примите.

Еще бы! Ведь вы всех ученых знаменитей:

Познанья всей земли ваш разум совместил;

Вы наших дней мудрец, светило из светил,

Оракул и Катон, единый на примете,

И с вами коль сравнить, все дураки на свете.

Нет, я ученостью отнюдь не знаменит,

Познаний всей земли мой разум не хранит.

Но если то назвать наукою возможно,

Умею отличить, что истинно, что ложно.

И как, по-моему, из всех героев тот

Достойнее хвалы, кто праведно живет,

И нет возвышенней и чище поученья,

Чем подлинный огонь спасительного рвенья, —

Так ничего гнусней и мерзостнее нет,

Чем рвенья ложного поддельно яркий цвет,

Чем эти ловкачи, продажные святоши,

Которые, наряд напялив скомороший,

Играют, не страшась на свете ничего,

Тем, что для смертного священнее всего;

Чем люди, полные своекорыстным жаром,

Которые, кормясь молитвой, как товаром,

И славу и почет купить себе хотят

Ценой умильных глаз и вздохов напрокат;

Чем люди, говорю, которые со страстью

Небесною стезей бегут к земному счастью,

Канючат каждый день, взор возведя горе,

К пустынножительству взывают при дворе,

Умеют святостью прикрыть свои пороки,

Проворны, мстительны, бессовестны, жестоки

И, чтобы погубить другого, рады вплесть

Небесный промысел в свою слепую месть;

Тем боле страшные в пылу неукротимом,

Что борются они оружьем, всеми чтимым,

Что их неистовство, дабы сердца привлечь,

Для злодеяния берет священный меч.

Они немалую посеяли заразу;

Но истый праведник распознается сразу.

И в наши времена, мой зять, святых сердец

Нам явлен не один высокий образец:

Возьмите Прокла вы, возьмите вы Клитандра,

Оронта, Горгия, Даманта, Периандра – —

За ними этот сан мы все признать должны;

При всех достоинствах, они не хвастуны,

И в чванстве их никто не обвинит, конечно;

Их благочестие терпимо, человечно;

Они своим судом не судят наших дел,

Блюдя смирению положенный предел,

И, гордые слова оставив лицемерам,

Нас научают жить делами и примером.

Душа их не кипит пред кажущимся злом,

Они всегда склонны найти добро в другом;

Коварство, происки не встретят в них оплота;

Для них достойно жить – единая забота;

Они на грешника не злобны никогда,

Единственно к греху пылает в них вражда,

И угрожать они не станут небесами

Мрачней, чем небеса того желают сами.

Вот это люди, вот как надо поступать,

Вот нам с кого пример необходимо брать!

По правде, ваш жилец не этого разбора.

Вы очень искренне пленились им, нет спора;

Но и не золото слепит нас иногда.

Любезный шурин мой, вы все сказали?

Да.

Покорнейший слуга.

(Хочет уйти.)

Минутку, погодите.

Оставим этот спор. Вы вот что мне скажите:

Валеру как отец вы дали слово; так?

Так.

И условились, когда свершится брак?

Да, верно.

Так зачем такое промедленье?

Не знаю.

Или вы переменили мненье?

Быть может.

Вам милей – согласье взять назад?

Я так не говорю.

Нет никаких преград

К тому, чтоб вы могли исполнить обещанье.

Как посмотреть…

К чему подобное вилянье?

Валер меня просил все точно разузнать.

И очень хорошо.

Что мне ему сказать?

Все, что желаете.

Нет, это не годится.

К какому вы пришли решенью?

Положиться

На приговор небес.

Ведь это ж не ответ.

Вы отступаетесь от слова или нет?

Прощайте.

(Уходит.)

Я боюсь, Валера ждет опала,

И я хотел бы с ним поговорить сначала.

А, дочь моя!

Отец!